Веселые будни. Дневник гимназистки

Белка. — «На водопое». — Мамочку уломали

Сто лет ничего не записывала — некогда: уроки гимназические, уроки музыки — чтоб им! — каток, да еще и «Мальчик у Христа на елке». Что и говорить, оно прелесть как красиво, но отчего было Достоевскому не написать этого стихами? Тогда можно бы шутя выучить, потому стихи — они, хочешь не хочешь, в ушах остаются, коли два-три раза прочитал, a тут так ровно ничего не остается, здесь уж надо по-настоящему учить — a я долбни ох как не люблю! Ну, да теперь, слава Богу, скоро конец, всего полстраницы осталось, три с половиной отзвонила. Барбос несколько раз спрашивал, доволен остался, так и сияет.

Сегодня у нас за русским уроком ужасно смешная штука вышла. Читали мы из хрестоматии главу «Молодая белка». Ну, там и описывается, какая она из себя: рыжая, мол, хвост пушистый, зубы острые. Штоф встает и спрашивает Барбоса:

— Ольга Викторовна, почему это беличий мех всегда серый, ведь белка-то рыжая?

— Правда, отчего бы это? Отчего? — раздается со всех сторон.

Только Танька противно так, насмешливо улыбается и говорит:

— Глупый вопрос!

А сама поднимает руку и тянет ее чуть не до самого носа учительницы.

— Грачева знает? — спрашивает Барбос. — Ну, прекрасно, скажите.

— Потому что ее шкурку, вероятно, на изнанку выворачивают, — говорит Танька.

— Как? Что такое? — таращит свои и без того большие глаза Борбосина. — Выворачивают?

Одну минутку все молчат и переглядываются — еще не утямкали, но потом вдруг класс начинает хохотать:

— Выворачивают… Ха-ха-ха-ха!.. Выворачивают… Ха-ха-ха-ха!.. Ха-ха!

— Ловко!

— Ай да Таня! Что? Выскочила?

— Ну-ка, выверни! Эх ты, голова! — раздается на весь класс голос Шурки Тишаловой.

— Да, уж это поистине удачно сообразила, — говорит Барбос. — Вы, Грачева, лучше про себя берегите такие ценные познания, других не смущайте.

Барбос Таньку не любит, и потому хоть и смеется, но не так добродушно, как всегда. Вообще, она ужасно мило хохочет, даже весело смотреть: вся она так и трясется, подбородок так и прыгает.

Танька красная, злющая. Поделом, не выскакивай!

На перемене мы в умывальной страшно дурачились. «На водопой» сегодня все так и рвались, особенно те, кто гимназические горячие завтраки ест. Может, чего другого в них и не хватает, но не соли… Потом в голове только и есть одна мысль: кран.

Многие уж напились, стоят себе, мирно беседуют, a я, хоть и пила, да мало, еще надо про запас. Ну, как всегда, рот под кран. Не без того, чтобы подтолкнули, то одна, то другая; я все ничего, будто не замечаю, пью себе. A они стараются, видят: я не плескаюсь, терпеливо страдаю, — вот и расхрабрились. Уж у меня и за шиворотом вода, и в ушах, и голова мокрая. Постойте ж, голубушки!

Я голову свою отодвинула, да живо так пальцем кран и приткнула, — видели, как дворники иногда делают, когда улицы поливают? Но только я вместо улицы приятельниц своих окатила. Струя «ж-ж-ж» да фонтаном на них. Здорово вышло! Нет, уж тут как хотите, a кроме «здорово» ничего не скажешь. Визг, писк поднялся, бегут, хохочут!

В это время в невинности души «пятушка» [59] какая-то бредет себе, ворон считает, и не видит, что тут орошение производится, — да прямо-прямо под фонтан! A я пальцем двигаю, струю направляю то кверху, то книзу. За рукавами у меня полно, холодно, весело!.. Ho у «пятушек», видно, вкус другой, она как завизжит:

— Что это за свинство! Что за сумасшедшая девчонка! Что за уличные манеры! — и поехала-поехала…

Вы думаете, я стояла да слушала? Как бы не так! Давай Бог ноги, скорее от нее с дороги. Тут уж и звонок в класс, a я мокрее мокрого. Кое-как оттерлась, живо шмыгнула на скамейку, да и за Любину спину:

— Загороди, ради Бога, Снежина, чтоб Женюрка меня не догнала.

A вид у меня, точно я часа два под водосточной трубой простояла, вроде Генриха IV [60]. Сижу тише воды ниже травы. Вдруг среди урока кто-то дерг-дерг за ручку! Дверь открывается, Шарлотта Карловна является, руками размахивает — a руки у нее почти такой же длины, как она сама. «Шу-шу-шу» что-то с Евгенией Васильевной. Поговорила-поговорила, попрыгала около ручки и исчезла. Ну, думаю, по мою голову пришли.

Так и вышло. Чуть урок кончился, меня Евгения Васильевна за бока. Оказывается, «пятушка» — то нажаловалась, a Шарлотта Карловна рада стараться и расхорохорилась. И она сама меня отчитывала, и Женюрочка, но та не очень уж строго, хотя старалась показать, что не дай Бог как сердита. Наконец велела идти просить прощения у этой самой нежной девицы — Спешневой. Нечего делать, иду — и Женюрка за мной. Я в пятый класс, a Евгения Васильевна у двери остановилась. Подхожу и громко так, чтобы она слышала:

— Простите, пожалуйста, я вас нечаянно облила…

А потом потише, уже одной Спешневой:

— Но только другой раз я непременно нарочно вас оболью.

Все кругом рассмеялись, даже сама Спешнева. Она уж теперь просохла, и злость с нее вся сошла.

Так дело и кончилось, но Женюрочка обещала следующий раз за «такие глупые шалости» из поведения сбавить. Ни-ни, не сбавит, слишком она меня любит. Вот если бы я налгала, намошенничала, тогда другое дело, a за это — «ни в жисть», как говорит наша Глаша.

Вечером к нам пришли Боба, Женя, Нина, Наташа и Леонид Георгиевич с тетей — в «тетку» играть. Знаете, новая карточная игра, в нее все теперь играют, — мода, даже и я умею. Ну, играли себе, a потом за чаем стали говорить о нашем юбилейном вечере, о стихах… Да разве я помню, о чем шесть человек говорило, да еще таких болтливых человек! Знаю только наверняка, что о стихах речь шла, в этом-то вся и загвоздка. Женя и обращается к мамочке:

— Наташа, почему ты нам никогда своих произведений не покажешь?

Я обрадовалась.

— A у мамочки, — говорю, — целая толстая синяя тетрадка есть.

— А тебя спрашивают, егоза? — смеется мамуся.

Тут как пристанут все: «покажи» да «покажи».

Нечего делать, принесла мамуся тетрадку и сама же вслух читать стала. Кое-где сплутовать хотела, пропустить, но не тут-то было, всё заставили прочитать.

— Да это грешно, Наташа, под замком держать такие сокровища, надо отдать в печать.

— Мои стихи? В печать? Да вы смеетесь! — говорит мамочка.

Пристают к ней: «снеси» да «снеси» в какую-нибудь редакцию.

— Чтобы я срамиться стала? Ни за что! — отнекивается мамуся.

— Ну, не хочешь, дай, мы сами снесем, — просят они.

Наконец уломали мамочку.

— Ну, несите, только фамилию свою я зачеркну, не хочу позорить весь наш славный род.

A что, мамусенька? Ведь я говорила, что надо напечатать! По-моему и вышло! Все вот говорят: «Талант». И сказки надо, непременно надо в оперы переделать.

Господи, какая я счастливая, что у меня такая умная мама, и хорошенькая, и добрая! Хоть бы мне чу-у-уточку быть на нее похожей!

Да, какую Леонид Георгиевич странную штуку рассказывал: был у них в министерстве юбилей какого-то господина, так отгадайте, что сослуживцы ему поднесли? Никогда не отгадаете, хоть сто лет думайте: адрес [61]! Понимаете, aдрес! А? Ничего себе?! Чей именно — наверняка не знаю: его ли, или каждый свой собственный. Скорее, каждый свой, потому что едва ли старикашка тот не помнит, где сам живет. Но все равно, глупо! Да еще золотыми буквами написали, и каждый свою фамилию внизу нацарапал. Ну, подарочек! Уж умнее было ему просто книгу «Весь Петербург» поднести, там по крайней мере все решительно адреса есть.

Нет, хоть взрослые над нами, детьми, и смеются, но сами иногда такие штуки устраивают!.. Хотела было порасспросить, да потом воздержалась, еще опять на смех поднимут, и так я «римскую маму» до сих пор продышать не могу.