Весенние ласточки

VI

— Мадемуазель, зажгите свет, ничего не видно.

Профессор Ренгэ сидел за своим письменным столом, заваленным папками. Он сунул вечерние газеты под кусок порфира, заменявший пресс-папье, достал из ящика несколько рукописных листков и взял почту, которую ему протянула секретарша. Кабинет до самого потолка был заставлен книжными полками. Большое окно выходило на узкий двор, и сюда никогда не проникало солнце. Вся мебель состояла из массивного дубового стола, десятка разрозненных стульев, двух огромных потертых кресел и грифельной доски, исписанной алгебраическими формулами. Профессор Ренгэ руководил лабораторией в Коллеж де Франс. Его владения занимали целый флигель, включая подвал. Это был довольно плотный человек с большой головой и седыми густыми волосами, спадавшими на виски. Первое письмо он подписал не читая, но тут же заметил:

— Мадемуазель, «академия» пишется через одно «к», не мешало бы это запомнить.

Девушка закусила губу.

— Простите, профессор, я перепишу письмо.

— Незачем, я уже его подписал, но ошибку исправьте.

От Ренгэ ничего не ускользало. Он был невероятно трудоспособен, аккуратен и педантичен в работе. Он наскоро просмотрел штук пятнадцать-двадцать писем, которые ему подала секретарша, и только на последнем задержался.

— Опять ошибка, профессор?

— Не ваша, а моя… Возьмите блокнот.

Он продиктовал, не задумываясь, довольно сложное письмо, которое посылал одному профессору в Кембридж. Откинувшись на спинку стула, он потер руки и сказал:

— Заполненный день, как всегда.

— А дама все еще в приемной.

— Боже! Я совершенно о ней забыл. Немедленно попросите ее ко мне.

Он встал навстречу посетительнице, предложил ей кресло и сел рядом. Ирэн Фурнье впервые была в кабинете Ренгэ и чувствовала себя неловко, но профессор очень скоро сумел рассеять ее смущение.

— Прежде всего, профессор, я должна у вас попросить прощения за беспокойство.

— Ну что вы, дорогая, это я должен перед вами извиниться. Я ответил на ваше письмо с запозданием и сейчас заставил вас ждать — так с дамами нельзя себя вести… Понимаете, когда вы пришли, я беседовал с учеником и не заметил, как прошло время. Кстати, разговор интересный; толковый парень, он многого добьется…

Профессор рассказал о споре с учеником, о выводах, которые он лично сделал в связи с этим спором по поводу одного своего опыта. Говорил он очень быстро, перескакивая с одного предмета на другой, и Ирэн сперва с трудом следила за его мыслями, но скоро приспособилась к его манере рассуждать.

Эдуар Ренгэ говорил о науке, как о любовнице. Он посвящал себя работе с рвением человека, который, достигнув расцвета своих умственных сил, стремится, пока еще есть время, сделать что-то большое. На смену росло новое многообещающее поколение исследователей. У профессора, к сожалению, не хватало необходимых средств, чтобы довести дело до конца… а время шло…

В этом человеке все резче выступал контраст между удивительно молодым умом и иссякающими физическими силами.

— Ведь нам не дают денег, — сказал профессор. — И мы-то знаем, что бОльшая часть государственного бюджета поглощается военными расходами, уходит в эту бездонную яму.

Ирэн пожалела, что не может записать слова ученого.

— Видите, все очень просто. Так естественно мы с вами подошли к занимающему нас вопросу. Теперь вы понимаете, почему я, Эдуар Ренгэ, в шестьдесят лет согласился стать председателем комитета мира?

— Мы вам за это искренне благодарны, профессор. Я к вам и пришла, чтобы сообщить о результатах нашей кампании.

— Какой кампании?

— Сбора подписей под петицией против перевооружения Германии.

— Ах да, теперь вспомнил! Мне предлагают подписать столько разных воззваний, что я запутался. Кстати, по-моему, их слишком много: против войны в Корее и в Индокитае, за освобождение Анри Мартэна… Так расскажите об этой кампании.

— Мы уже собрали больше двух тысяч подписей под текстом, который обсуждался при вашем участии.

— Покажите воззвание.

Профессор прочел текст петиции и возмущенно вскочил с места.

— Да нет, что вы, это совсем не то!

— Но, профессор… — растерянно начала Ирэн.

— Кто его составлял?

— Аббат Дюбрей и…

— Следовало прийти ко мне, как-никак я председатель!

Ирэн была озадачена.

— Конечно, ничего страшного нет, но этого можно было избежать. Повторяются одни и те же ошибки, одно слово уничтожает все, мелочь, которая придает узкий характер всему движению. «Я возражаю против перевооружения Западной Германии во всех его видах, — читаю я здесь, — и прошу французских депутатов отклонить ратификацию парижского и боннского соглашений». А я бы сказал: «Возражаю против перевооружения Германии…» — не добавляя «Западной».

— Но ведь перевооружается именно Западная Германия, а не Восточная.

— Я могу вам ответить, что об этом мне ничего не известно. Во всяком случае, написав «возражаю против перевооружения Западной Германии», вы даете право предположить, что вы восстаете против перевооружения одной только части Германии. Вероятно, некоторые ваши друзья так и считают, но, во всяком случае, не все с этим согласны. Я уверен, что именно из-за этого некоторые отказались дать свою подпись.

Профессор был прав. Хотя таких случаев было мало, но о двух из них Ирэн знала сама. И все же она не сдавалась.

— Заметьте, профессор, что дальше мы требуем сорвать ратификацию боннского и парижского соглашений. Вы сами знаете, что эти соглашения относятся к Западной Германии.

— Я все заметил. Но это не снимает моего возражения. По-моему, это его еще усиливает. Ваши друзья из Восточной Германии, если они искренни в своих намерениях, не могут считать, что требование отмены соглашений, которых они не подписывали, имеет к ним отношение. Зачем же тогда подчеркивать, что вы заинтересованы вопросом перевооружения только одной части Германии? Повторяю, это ничего не дает и сужает круг наших единомышленников.

Ирэн, убитая этим неожиданным для нее доводом, думала теперь только о том, как выйти из создавшегося положения. Профессор, заметив ее растерянность, перешел на примирительный тон.

— Поймите меня правильно, все это я говорю не из духа противоречия. Я так думаю. Раз я ставлю свое имя под воззванием, я не хочу, чтобы в нем были двусмысленности. У меня есть друзья во всех партиях, и своим авторитетом я обязан в первую очередь своим научным работам, а затем и искренности убеждений. Этим нельзя бросаться. Я уверен, что мой друг Жолио-Кюри сказал бы вам то же самое. Я примкнул к движению, которое он возглавляет, считая, что на этой почве возможно сотрудничество всех французов, но я по-прежнему не разделяю во многом его политических взглядов.

— Я не хочу от вас скрывать, профессор, что это слово прибавила я.

— Вот, детка, этого признания я от вас и добивался.

— А как теперь исправить?

— Конечно, начинать все сначала невозможно. По-моему, надо продолжать собирать подписи под новым, исправленным текстом, чтобы мог подписать его и я.

После этого Ренгэ пустился в пространное рассуждение о германском вопросе. Он считал, что Германия должна воссоединиться, но опасался, что если ее вооружат, то она, вне зависимости от существующего там строя, рано или поздно начнет новую войну в Европе. Выхода он пока не видел… Но, во всяком случае, Франция должна сказать свое слово. Вот почему он не возражал против сбора подписей, хотя, по его мнению, больших надежд на петицию возлагать нельзя…

Ирэн посматривала на часы.

— У меня к вам еще одна просьба, профессор.

— Скоренько изложите ее, мы и так с вами заболтались.

— У нас назначено собрание комитета, и мы хотели знать, подходит ли вам день.

Он записал себе в книжечку число и проводил Ирэн до самого выхода.

— Знаете, у меня довольно ворчливый характер, есть причуды, но в общем-то я неплохой. Приходите ко мне почаще, — сказал он ей на прощание.

Ирэн сияла, предвкушая, как удивит мужа рассказом о свидании с профессором. Больше всего ее поразила простота ученого. Проходя мимо театра «Одеон», она увидела Жака Одебера. На этот раз это была непреднамеренная встреча. Он был не один, и Ирэн поздоровалась, не останавливаясь. «С ним другая девушка, — отметила Ирэн. — Жаль, та выглядела очень милой».

Жак шел с Лорой. Он не был у них со дня ее рождения, и Брисак держался с ним теперь суше, чем обычно. Проходя мимо раздаточного стола кондитерского цеха, он даже не смотрел на Жака.

— Вы что-то очень мрачный, — заметила Лора.

Они встретились совершенно случайно и, так как им было по дороге, пошли вместе.

— Почему?

— Не знаю почему, но вы молчите. И шли-то вы опустив голову, с озабоченным видом. Любовные огорчения?

Он чуть было не ответил «да», но вовремя удержался. На Лоре было весеннее платьице, которое очень ей шло. Она казалась счастливой.

— Семейные неприятности, — сказал Жак.

— Не поладили с отцом? Но все равно я уверена, что с ним легче, чем с моим. Представляете себе, на днях он разозлился из-за вас. То он вас превозносит, а уже на другой день не хочет слышать вашего имени. Знай он, что я разговариваю с вами, он бы мне устроил скандал.

— Не понимаю почему.

— Он уверяет, что вы в ресторане занимаетесь политикой.

— Во-первых, это неправда. Но если б я и занимался, то это его не касается.

— Не сердитесь, конечно, это ваше дело. Но я бы на вашем месте вела себя осторожнее.

— Не будь он вашим отцом, я бы сказал, что я о нем думаю.

— Скажите.

— Его не любят служащие, и он делает все, чтобы его не любили.

— Не может быть, ведь он такой хороший! Если б вы его узнали поближе, вы бы так не говорили. Он только кажется строгим, а на самом деле он очень отзывчивый.

— С вами.

— Нет, не только. Ну взять хотя бы, как он относится к своему заместителю, вы, наверное, его знаете. Так вот, в ресторан устроил этого парня отец, и он уже десять лет работает в «Лютеции», достиг обеспеченного положения, но папа не хочет уходить на пенсию, пока не будет уверен, что его место достанется тому.

— А в то же время на прошлой неделе по его настоянию из-за пустяка уволили человека, у которого семья.

— Я знаю — выгнали вора.

— Не будем преувеличивать. Пропала бутылка портвейна, а он не хотел выдать товарища.

— Папа несет ответственность за погреб и не может допускать, чтобы его расхищали.

Жак улыбнулся, у него было свое мнение по этому вопросу. Все великолепно знали, что Брисак распоряжался винным погребом по своему произволу. Но если он обнаруживал, что служащий выпил не то вино, которое полагалось персоналу, или обменял с поварами бутылку вина на еду, Брисак его немедленно выгонял. Клюзо поступал более честно. От него нечего было ждать защиты служащему, у которого при выходе обнаружили кусок мяса или банку консервов, но на кухне он разрешал есть сколько угодно и смотрел сквозь пальцы, когда повар или даже поваренок во время обеда поджаривал себе бифштекс или тушил свежие овощи.

— Видите ли, Лора, отец рассказывает вам обо всем со своей точки зрения.

— Но он тоже был простым служащим, как и вы.

— Совершенно верно, как и я.

Жак замолчал, спрашивая себя, что она называет «простым служащим», но Лора прервала его размышления:

— Так вы поэтому и перестали у нас бывать?

— Я был у вас совсем недавно.

— Да, почти месяц назад! Может быть, вы на отца рассердились за то, что он отказался поставить свою подпись под каким-то воззванием? Если дело в этом и если вам это может доставить удовольствие, я подпишу за него.

— Не стоит подписывать только ради моего удовольствия.

— Да? Разве есть определенные условия?

— Надо верить в то, что подписываешь, мадемуазель Лора.

— Не думайте, что я ничего не понимаю. Я уже слышала обо всех этих вещах, когда училась в лицее.

— Они вас интересуют?

— До сих пор они мне были совершенно безразличны.

— А теперь?

— Теперь я подумаю. Ведь вы, мсье Жак, насколько я вижу, интересуетесь этими делами гораздо больше, чем своими друзьями.

Они расстались довольно холодно. Жак почувствовал облегчение. Во время всего разговора он непрестанно думал о Жаклине — вечером она уезжает в Бордо. Утром она получила телеграмму от отца: «Мать ложится в больницу, немедленно приезжай». Жаклина тут же представила себе создавшееся положение. Мать давно жаловалась на боли в позвоночнике, возможно, придется делать операцию. Один брат Жаклины работает на заводе, второй ходит в школу, младшей сестре Мирей всего одиннадцать лет, отец не в состоянии оплачивать прислугу… И Жаклина немедленно попросила у своего начальника отпуск.

— Вы имеете право на неделю оплаченного отпуска, но деньги получите, только когда проработаете год.

— Как же мне поступить?

— Возьмите за свой счет, в таких случаях аванс не полагается. Я могу только добиться, чтобы вы сегодня получили свою зарплату.

— А место сохранится за мной?

— Возвращайтесь, и сразу приступите к работе.

— А если я задержусь?

— Ничего не могу вам обещать.

Она пошла к представителю профсоюза Анатолю.

— Уезжай, не волнуйся, мы тебя не дадим в обиду, — сказал тот.

Жак спросил ее:

— Ты скоро вернешься?

— Если вернусь, то скоро.

— Значит, может случиться, что ты останешься там?

— А вдруг мама надолго выйдет из строя, я же не могу бросить отца!

Жак был расстроен, но всячески старался утешить Жаклину.

— Сегодня вечером зайдешь за мной в гостиницу и понесешь мой чемодан, — сказала Жаклина, когда он предложил ей свои услуги.

После работы Жак поехал на вокзал Аустерлиц и взял Жаклине билет на ночной поезд. Возвращаясь домой, он и встретил Лору. За Жаклиной он должен был зайти ровно через час, и решил повторить тот путь, который они проделали во время их первого свидания; Жак постоял на мосту Ар, сожалея, что не высказал своих чувств в тот вечер, когда они, поглощенные своим счастьем, обнимались здесь, не думая о завтрашнем дне.

Что же он сулит им? Завтра они собирались провести вместе весь день. Жак уговорил Жюля поменяться с ним выходным и условился с Жаклиной поехать в Версаль, где она еще ни разу не была. Утром они осмотрели бы дворец, потом пообедали бы на террасе в ресторане… Днем погуляли бы по королевскому саду — сейчас, наверное, уже цветет сирень… А вечером он мог благодаря переводу от отца повести ее опять в ресторан, пойти с нею в театр… Сколько радостей он ждал от этого дня, и вот теперь из-за ее отъезда все рухнуло и, возможно, навсегда…

В коридоре гостиницы Жака окликнула какая-то пожилая дама:

— Вы к кому?

— Я пришел за вещами мадмуазель Жаклины Леру.

— Седьмой этаж налево, в глубине. Она вас ждет.

Он отдышался, прежде чем постучаться.

— Кто там? — спросила Жаклина.

— Я, Жак.

— Минутку, — и она тут же открыла ему дверь. Она была в юбке и белой блузке. Волосы у нее были гладко причесаны.

Они нежно поцеловались.

— Подожди, я тебя вымазала губной помадой.

Жаклина крошечным носовым платочком вытерла ему рот, и они уселись рядышком на край кровати. Жаклина взяла его руку.

— Послушай, как у меня бьется сердце…

Он крепко прижал ее к себе, и они опять поцеловались. Она тихонько отстранила его.

— Не сейчас, Жак. Позже, я даю тебе слово…

У нее покраснели веки. Она принялась собирать оставшиеся мелочи. Картонный чемодан, аккуратно уложенный, но набитый до предела, стоял открытым на стуле. Жак закурил и оглядел комнату. Не больше его комнатушки, мансардное окно выходит во двор, Жаклина подвесила на окно два горшка с комнатными растениями.

— Они цветут?

— Нет, солнца не бывает. Но они и так хороши, правда? Хозяйка обещала поливать их.

— Значит, ты думаешь вернуться?

— Во всяком случае, очень хочу.

Жак заметил свой портрет. Он был вставлен в рамку и стоял на ночном столике, у изголовья железной кровати.

— Это я возьму с собой, — сказала Жаклина, кладя фотографию в сумку. Она осмотрела шкаф и все ящики, чтобы ничего не забыть, сложила мохнатое полотенце, висевшее рядом с туалетным столиком, постелила на кровать покрывало, взяла с камина полуувядший букетик фиалок и тоже положила его в сумку. Тот самый букетик, который подарил ей Жак…

— Мы поедем в такси, — сказал Жак, после двух неудачных попыток закрыв наконец чемодан.

— Но это дорого.

Жаклина зашла в контору гостиницы и расплатилась за комнату. В машине она спросила:

— Сколько я тебе должна?

— За что?

— За билет.

— Ничего. Я тебе дарю его.

Жаклина запротестовала было, но Жак сказал:

— Эти деньги предназначены были на завтрашний день.

Он не сказал ей, что взял билет в мягком вагоне. Она узнала об этом только на перроне, когда проводник с большой предупредительностью провел ее в купе.

— Мадам, ваша полка верхняя. Я вас разбужу, когда будем подъезжать к Бордо. У вас еще много времени, поезд отходит через сорок пять минут.

— Он меня принял за твою жену, — сказала Жаклина, когда они с Жаком вышли из вагона.

— Ну и что ж? — и Жак сжал ее руку.

Жаклина отвела глаза.

— Слушай, ты разорился на меня?

— Зато меньше устанешь в дороге.

— А ты ездил когда-нибудь в спальных вагонах?

— Иногда.

— Там очень удобно. Ты видел, дается подушечка, одеяло… А лесенку заметил? Сперва я не поняла, на что она, а потом, когда проводник сказал, что мое место наверху, догадалась. Послушай, а подо мной будут пассажиры?

— Да, купе на шесть человек.

— Ты думаешь, будут все шестеро?

— Да, билеты были проданы.

— Тем лучше.

— Почему?

— Мне бы не хотелось оказаться вдвоем с каким-нибудь незнакомым человеком. Вот с тобой — другое дело.

Жак повел ее в буфет. За соседний столик сели два молодых матроса. Они поставили на пол два огромных мешка и загородили проход. У стойки солдат в красном берете парашютиста пил вино с какой-то девушкой.

— Что, ребята, отправляетесь громить вьетнамцев? — обратился он к матросам.

— Нет, мы на побывку, — ответил один из них. — Еще сто тридцать два дня — и мы свободны.

Солдат усмехнулся.

— Ничего не известно, может, еще встретимся с вами в Индокитае.

— А ты, видно, не насытился, остался на сверхсрочную?

Парашютисту явно хотелось затеять драку, но, видимо, испугавшись решительного вида моряков, он пожал плечами и обратился к официанту, который наливал ему вино:

— Вот дураки, хотят, чтобы им набили морду.

Официант ничего не ответил.

В зале ожидания царило оживление, как всегда перед отходом дальних поездов. Обычная вокзальная толпа, которая во всем мире ведет себя одинаково, повторяет одни и те же движения, задает одни и те же вопросы: «Это поезд на Байонну, это точно?» — «Да, мадам, это поезд на Байонну, только садитесь в передние вагоны». — «Он уходит в одиннадцать часов?» — «Да, мадам, вы же видите надпись на табличке. Вы пошли не к тем вагонам, я же вам сказал, что надо сесть в один из головных, в самом начале поезда».

Предусмотрительные пассажиры, приехавшие за час до отхода поезда, заставили перрон чемоданами, и, когда к платформе подходит поезд, контролер кричит им: «Не садитесь, подождите, поезд еще не остановился!»

Прибывшие в последнюю минуту бегают от одного окошечка к другому, суетятся, толкаются, сшибают всех с ног, и кассирша кричит им вслед:

— Мсье, вы забыли взять сдачу! Мадам, ваш пакет!

Люди, привыкшие к поездкам, спокойно прогуливаются у киосков, поджидают продавщицу подушек. Методичные пассажиры стоят и списывают расписание. Рассеянные садятся не в свой поезд. Дети веселятся и играют, будто они на ярмарочной площади, в то время как их мать сторожит вещи, а отец стоит в очереди у окошечка. Здесь старики, навестившие детей и возвращающиеся к себе в провинцию; солдаты, едущие в отпуск или обратно в часть; девушка, впервые пускающаяся в путь одна; делец, который проводит половину жизни в поезде… Огромная толпа людей, одни грустные, другие веселые — безразличных почти нет…

Жак не решался затрагивать вопрос о матери Жаклины и не знал, о чем говорить.

— Скоро отправление, — сказала Жаклина.

— Уже?

Они еще постояли у вагона.

— Надеюсь, что все образуется, Жаклина. Ты мне напишешь?

— Напишу, но боюсь…

— Ты думаешь, она серьезно больна?

— Боюсь тебя потерять, Жак.

Громкоговоритель проверещал: «Пассажиров, отъезжающих в Орлеан… Тур… Пуатье… Ангулем… Бордо… прошу занять места…»

— Подожди еще немножко.

Жак схватил Жаклину за плечи и, глядя ей в глаза, сказал:

— Можешь считать меня идиотом, но я тебя люблю, люблю до безумия.

Жаклина повисла у него на шее.

— Эй, голубки, хватит ворковать! — крикнул им какой-то железнодорожник.

Она поднялась в вагон. В коридоре было так тесно, что она добралась до окошка, когда поезд уже тронулся.

Жак бежал по перрону… Вскоре он отстал и остановился.

— Пиши мне и скорее возвращайся! — кричал он Жаклине.

— Обещаю.

— Через два месяца отпуск…

Она ему послала последний воздушный поцелуй и прошла в свое купе. Жаклина обрадовалась, увидев на полке напротив себя молодую женщину, которая читала журнал.

— Разрешите погасить свет, мадемуазель?

— Прошу вас, мадам.

Остальные четыре места занимала одна семья.

Жаклине не терпелось очутиться в темноте. Она по привычке заложила руки за голову и стала мечтать под убаюкивающий шум поезда.

«Он меня любит, я его тоже люблю…» Она шаг за шагом вспоминала весь путь, который они с Жаком проделали за этот месяц. Казалось, ей всегда было знакомо его бледное лицо, откинутые назад волосы, удивительно добрые глаза, маленькая ямочка на щеке…

Она полюбила его с первого же дня, почему — она сама не знает, просто понравился, вот и все. Он не такой, как все… Может быть, потому, что он был очень внимателен к ней. Он так мило разговаривал с нею, и она не слышала от него ни одного неприятного слова. Она чувствовала, что нравится ему. А когда он, будто случайно, встретился с нею! Все было шито белыми нитками. До чего же она обрадовалась! Все это хорошо, но что за отношения у него с дочерью заведующего погребом? Конечно, это девушка его круга. Ведь он сын торговца, он должен думать о своем положении… Они опять могут начать встречаться… Жак почти не знает жизни рабочих, он даже не член профсоюза. Надо бы поговорить с ним об этом. Он активный человек и уже вошел в комитет мира… Он не понял, почему она так обрадовалась в тот вечер. Может быть, ей следовало вознаградить его, сообщив, что на танцы она пошла назло ему и очень скоро рассталась с подружками, потому что скучала без него? Собирается ли он в самом деле жениться? Он ее любит, это точно… Ну а как отнесется к этому папа?.. Он скажет: ты будешь с ним несчастна, родные вечно будут его укорять, ты только подумай — женился на дочери докера! Я как чумы боюсь этих хозяйских сынков. Но он хотя бы не пижон?.. Нет, Жак не пижон. Кроме того, она ничего от него не скрывала, он знает, с кем имеет дело. Да и чего ей стыдиться? Он у нее первый. Она не то, что многие другие девушки ее возраста, которые уже давно не устояли перед соблазном; взять ту же Сюзанну — хоть она и хорошая девушка, но легкомысленно относится к таким вещам. А что скажет мама? Мама поймет, ей она все расскажет… Ну а если придется остаться? В телеграмме ясно сказано: «…в больницу». Мама уже и раньше лежала в больнице. Бедная, она так перетрудила себя. У Жака нет матери, он как-то сказал, что не в ладах со своей мачехой… Может быть, не следовало ему говорить, что она боится его потерять? Вдруг он решит, что у нее какие-нибудь материальные интересы? Нет, он выше этого… Мой Жак, мой Жако…

Жаклина задремала, но ее разбудил голос с солонским акцентом, кричавший:

— Обрэ! Поезд следует в Тур, Пуатье, Ангулем, Бордо.

Жаклина больше не могла заснуть, теперь она думала о матери. У нее размягчение позвоночника — результат военных лишений. Болезнь Пота, как называют врачи… Нет, это было бы ужасно, тем более сейчас, когда жизнь как будто улыбнулась Жаклине…

Детство у Жаклины было трудное. Она была старшей дочерью, и ей уделяли меньше внимания, чем двум ее братьям и сестре. Когда была объявлена война, ей было всего девять лет. Жан и Поль были еще меньше и тогда еще не умели ходить. В 1940 году, на следующий день после того, как немцы вошли в Бордо, родилась младшая сестренка Мирей, которую до сих пор называют «маленькая Мирей». Пришлось потесниться в хибарке, которую они занимали, жизнь стала еще труднее. Отец отказывался работать на оккупантов — этот огромный человек целыми днями слонялся без дела в порту, изредка выполняя какую-нибудь мелкую работу, чтобы прокормить семью. Однажды он вернулся домой с раздробленной рукой — это был единственный способ получить хоть немного денег в страхкассе и купить своим малышам хлебные карточки на черном рынке. Мать занималась стиркой и уборкой у местных лавочников. Жаклина в свободное от школы время нянчила сестренку и возилась с братьями. Все они голодали, но никто не жаловался. Им жилось очень плохо, но все же и в этом бедном доме бывали счастливые минуты, когда отец, за которого мать вечно дрожала, возвращался вечером усталый, но довольный и с победоносным видом клал на стол бумажку в сто франков.

— Удачный день, ребята! Выпьем винца!

Все в семье беспрекословно повиновались ему, но относились к нему, скорее как к старшему брату. Он всегда был в хорошем настроении, любил все слегка преувеличить и смешил рассказами о своих проделках над немцами. А ведь эти шутки могли стоить ему жизни! Однажды утром в дом ворвались полицейские в сопровождении гестаповца. За два дня до этого Робер Леру исчез.

— Вы его арестовали? — спросила мать.

— Давно пора посадить такого бандита!

— Сволочи!

— Заткнись, карга!

Жаклина замахнулась на полицейского, но тот схватил ее за руку; девочка закричала от боли и обиды и укусила его в руку.

— Паршивый ублюдок…

В течение нескольких дней от отца не было никаких известий. Все члены семьи тайком друг от друга ежедневно просматривали газеты в страхе, что увидят его имя в списке расстрелянных. Наконец Леру удалось переправить им записочку, которую он нацарапал в тюрьме, потом пришли письма из Парижа — и снова пугающее молчание. Он вернулся летом 1944 года, убежав из бержеракской тюрьмы, и немедленно вступил в формировавшийся полк, который уходил сражаться в Пуант Грав.

Жаклина подросла; она рано бросила школу, чтобы помогать матери. После войны их семье отдали одну из реквизированных квартир. Дворцом ее нельзя было назвать, но, во всяком случае, они теперь имели три маленькие комнатки. Впервые в жизни Дениз, так звали мать, узнала, что такое электричество в квартире и водопровод в кухне. Отец снова работал докером, а вечера проводил в профсоюзном комитете. Жаклина не имела никакой специальности и поступила продавщицей в булочную. Ее подруга Сюзанна, работавшая подавальщицей в «Лютеции», сообщила, что и для нее найдется место, и как только Жан, старший из двух братьев, получил диплом токаря, она уехала в Париж. Второй брат, Поль, еще ходил в школу, он хорошо учился и собирался подготовиться к экзамену для поступления в почтовое ведомство. Ему-то Жаклина и посылала ежемесячно часть своего заработка. Маленькая Мирей уже стала помогать матери…

Жаклина без конца вертелась на своей полке. Перед ее глазами возникала в темноте фигура Жака, он стоял на перроне и продолжал улыбаться. «Он мне сказал: «Пиши и возвращайся», — потом крикнул, что скоро отпуск…»

Жаклина закрыла глаза и погрузилась в мечты. У нее еще никогда не было отпуска…