Ветер с горечью полыни

XIX

Марина Сахута не любила праздничные дни. Даже в юности редко ходила на вечеринки — некогда было: старшая в большой семье — первая помощница родителей. А потом война — тоже было не до плясок, пряталась от немцев, чтобы не угнали в Германию. После войны платила за родителей налоги, страховку, приобретала младшим братьям учебники, штаны, резиновые сапоги на ноги. На праздники она просила главного врача, чтобы поставили дежурить ее: оплата двойная и занятие есть, не нужно ломать голову, как провести долгие праздничные дни.

Зато теперь ей так хотелось петь песни, плясать, принимать гостей, и еще было давнее желание, еще с самого детства — хоть раз наесться до отвала мороженого. Как-то она сказала об этом Бравусову, тот удивился.

— Ты что, сдетинилась?

Марина обиделась, чуть не заплакала. Бравусов дотумкал, что к чему, стал просить прощения:

— Милая моя, Маринка, не обижайся. Хвактически, ето все правильно. Ты ж никогда не натешилась етым мороженым. Только видела, как другие лакомятся. И про танцы ты как-то проговорилась. А я тогда — кусь себя за язык: мы ж с тобой, хвактически, ни разу не плясали в клубе. Ну, чтобы на вечеринке. И не слыхал я раньше, чтобы ты песню какую запела.

— Володечка, я ж и петь не умела. Слышала, как мать пела. Но ее песни забылись. Теперь учусь от радио. Слушаю и вслед повторяю.

Бравусов понял, почему некогда на юбилее Ивана Сыродоева она подзуживала соседок:

— Бабоньки, будет вам есть и пить. Давайте какую песню…

— Ну, так начинай, — зашумели женщины.

Но начать Марина не отважилась. Нашлись более смелые. А она охотно подтягивала. Подпевал, размахивая вилкой, словно дирижер, и Бравусов. Он любовался Мариной и его душа пела. А Марина раскраснелась, синие глаза, будто васильки во ржи, светились от радости. Как поздний цветок перед морозами, расцвела женщина на склоне горемычной, одинокой жизни.

Марина часто пела под радио, а иной раз на дворе бормотала себе под нос какую-то песенку, бывало, что и кружилась под музыку в танце, одна, когда Бравусова не было дома. У нее созрело огромное желание: каждый день делать праздником, радоваться каждому мгновению жизни. У нее было такое чувство, словно она второй раз родилась на свет. Стыдливость не позволяла ей раскрыться перед мужем, но он постепенно начал понимать свою вторую жену и как мог, как умел, способствовал ее настрою на радость.

— Хвактически, Маринка, ето правильно, — повторял он любимое присловье: — С радостью мы переживем радиацию. А если будем хныкать да плакать, то она доконает нас.

Бравусов радовался, что еще может приласкать жену, что с ней, Мариной, изведал неведомое прежде наслаждение от близости с любимой женщиной. А сколько у нее было ласки и нежности! Поутру, после ночи любви, Марина аж светилась от радости, пекла драники, Бравусов доставал бутылку тополевки — где-то вычитал, что очень полезна настойка водки на тополиных почках. Выпивала с десяток капель и Марина, а хозяин опрокидывал полную рюмку, с наслаждением повторял слова Якуба Коласа: «А нашча чарачку кульнуць усё адно што ў рай зірнуць…»

Марина не возражала, но сама полной рюмки не выпивала никогда, ни в каком застольи. Ущучивала и Бравусова, поскольку тот в компании частенько перебирал норму.

— Если будешь опрокидывать по полной рюмке, то и жена тебе вскоре не понадобится. Как и половина подушки. Будешь спать один. А как половину рюмки опрокинешь, так и про жену не забудешь.

Бравусову ущучивания жены были как мед на душу: значит, она хочет спать с ним, делить подушку. И он стал сдерживать себя в застольи, больше налегал на закусь, чем на выпивку. Жены начали ставить его в пример своим мужикам-выпивохам, не знающим никакой меры, готовым залиться водкой.

Марина в последнее время полюбила отмечать Новый год. Всей душой ей хотелось верить в истинность народной приметы: если весело встретишь Новый год, то весь год будет веселым и счастливым. Поэтому она готовилась к новогоднему празднику с большим волнением. В райцентре накупила игрушек, разноцветных шариков, зайцев, птичек. Опять-таки, одной из причин этого было то, что в детстве о праздничной елке-красавице Маринка Сахута могла только мечтать. И вот теперь ее мечта сбылась. Однако под елку не могла она класть подарки для своих детей, внуков, поскольку не имела их. Это была ее неизлечимая рана, которая саднила всегда, лишь притихла в последние годы: радость любви приглушила застарелую боль одиночества.

Сильно потрясли Марину гибель Сыродоева, самоубийство Кости Воронина, так что этот Новый год ей хотелось встретить особенно торжественно, чтобы в следующем году ничего подобного пережить не пришлось. Конечно же, она сказала о своем желании мужу.

— Хвактически, ето правильно. Новый год стоит встречать по-человечески, весело. Неизвестно, сколько их осталось в нашем календаре, — невольно вздохнул Бравусов. — Может, пригласим Мамуту с Юзей? Или, может, к сыну в Белую Гору пойдем. Утром вернемся. Прогуляемся немного.

— У сына, наверное, будет своя компания. Молодые, все грамотные. Современные. А мы с тобой уже старые. Может, я поговорю с Юзей? Или мы к ним, или они к нам.

— Хорошо. Приглашай их. А если они захотят, чтобы мы пришли, то сходим. Мы все-таки помоложе. Кабанчика заколем. А второго позже. Через пару месяцев. Петушка зарублю. А то они дерутся. Не поделят хохлушек, — хохотнул Бравусов.

В последнее время Марина подружилась с Юзей и теперь поняла, что у нее нет подружек. Они все повыходили замуж, поразъехались, разлетелись по свету, одна у нее была опора — родители и братья. Родителей уже нет, брат остался один, да и тот далеко. Марина немедля провела переговоры. Юзя с радостью отозвалась на предложение — встретить Новый год вместе, но пригласила соседей к себе.

Бравусов, услыхав про это, довольно усмехнулся:

— Ну что?! Хвактически, все так, как я и предвидел.

— Ты ж у меня мудрый, — ласково поцеловала Марина мужа, радостная от предчувствия праздника.

После визита Марины закипела работа в доме Мамут. Юзя готовилась варить холодец, или, как в Хатыничах говорили, — студень. Хозяин решил сходить на ферму, купить там в ларьке бутылку водки, вырубить небольшую елочку — лес там чище от радиации. Ларек работает только до обеда, поэтому выбрался в дорогу после завтрака, засунул в карман зеленую авоську, за пояс маленький топорик. Пойти вздумалось вдоль Беседи, хоть этот путь длиннее на добрую версту. Если через деревню будет километра с три до фермы, то вдоль реки — четыре с гаком.

Выбрал этот путь потому, что давно не имел хорошей прогулки, все топал по двору, по хате, а хотелось подышать свежим морозным воздухом, может, и нуклиды в замерзшей земле сидят и не рыпаются. Да и снегом их присыпало. Правда, снега чуть, зато можно идти куда угодно. Сегодня можно, а завтра разыграется метель и заметет все дороги и тропинки. А тропинок этих все меньше вокруг деревни: некому ходить да ездить.

Эта болезненная мысль словно обожгла Мамуту, когда шел мимо закрытого магазина: там не было видать ни единого человеческого следа. Лишь бродячие собаки наследили. А еще кольнула мысль-воспоминание, как осенью сорок третьего начал тут учебный год — школа стояла рядом с магазином. Работал вместе с Анной Никитовной, застенчивой девушкой, которая до войны окончила десять классов. Учили в две смены, дети-переростки. В первом классе сидели бок о бок кому семь годиков, а кому десять, а то и больше. И детворы ж было полно! А еще разбередила сердце мысль-заноза: после войны наполовину спаленные Хатыничи возродились, новая школа-восьмилетка звенела голосами. А после Чернобыля, видно, деревня не воскреснет. Если и оживет, то очень нескоро. Он, Мамута, не дождется.

Вышел на высокий берег Беседи. Вид с этой горы некогда поразил Мамуту с экрана телевизора — в передаче про родной край Аркадия Кулешова. И делал ту передачу его ученик Петро Моховиков. Учитель уже знал, что Петро перешел в издательство на должность главного редактора. А другой его ученик Андрей Сахута теперь главный лесничий лесхоза. Мамута всегда радовался успехам своих воспитанников. Значит, не напрасно ел учительский хлеб. Сколько его учеников разлетелось по всему Союзу.

А теперь вот и Союза нет. Учитель-историк Мамута считал себя патриотом Беларуси, но независимость воспринял как что-то необязательное. А чем плохо было в большом государстве? Ну, если бы чуть больше свободы, чтобы свое родное — язык, история, песни — больше уважалось. Он был дитем Советского Союза, учился в советской школе, в советском институте. Славную историю Великого княжества Литовского он начал открывать только сейчас с публикаций о «Погоне» и бело-красно-белом флаге. И порой ему становилось стыдно: как слабо, поверхностно преподавал он историю родной Беларуси. О «Погоне» раньше и не говорил. Поскольку в учебниках о ней не было ни слова.

Мамута шагал по взгорью, и тут кроме собачьих других следов не было. Дошел до кузницы, обрадовался, словно Робинзон: увидел человеческие следы. Тут недалеко жил Апанас Шкурдюк с женой Палажкой. Еще одна семья упрямых сельчан. Апанас держит коня, имеет огромное стадо гусей, про какие-то там нуклиды и слушать не хочет. «Раз ферма близко, так мы едим то же, что и горожане». И в самом деле, логично. И Палажка не стареет. Проворно крутится по хозяйству. Только рот совсем беззубый. Некогда через нее заварилась каша со Свидерским, закончившаяся трагедией. Тогда, на исходе зимы 1953-го, председателю сельсовета Свидерскому почти ежедневно звонили из района, подгоняли выполнять план сбора налогов. И вот вместе с финагентом Иваном Сыродоевым, продовольственным агентом Порфиром Дроздовым нагрянули к Шкурдюкам. Потребовали, чтобы сдал мясо, уплатил недоимку за прошлый год, хотели забрать поросенка. Палажка бросилась не давать, показала председателю фигу. Рассвирипевший Свидерский оттолкнул Палажку, она ударилась бровью о телегу, которую ремонтировал Апанас, рассекла бровь до крови. Шкурдюки подали в суд. Начальство, подгонявшее Свидерского, не отважилось защищать своего верного слугу. Сталина уже не было. Набирал силу иной ветер. Еще до суда Свидерского исключили из партии, он перестал ходить на работу в сельсовет. У него отобрали наган. Обида, отчаяние, беспомощность разъедали душу. А еще ненависть односельчан, ежедневные укоры жены довели до безумия — осиротил шестерых детей. Круглых сирот взяли в детский дом. Это уже сорок лет скоро будет, подумал Мамута, как летит время! А Свидерский еще мог бы жить, дождался бы внуков, правнуков… Крепил советскую власть, а она скончалась, сгинула в небытие. Выходит, напрасно человек лез вон из кожи.

Беседь тут вильнула дальше от деревни, будто льнула к лесу. Некогда вдоль берега была хорошо укатанная дорога: шли и ехали люди на паром. Давно нет парома, заросла и дорога. Густая, как шерсть, рыжеватая трава, припорошенная снегом, будто мелкими опилками, лежала ровным ковром. И нигде никаких следов. Выглянуло солнце, все вокруг засияло чистотой, а кусты ольшаника у реки сверкающими серебряными искорками. Мамута залюбовался окрестностью. Отогнал гнетущие воспоминания о Свидерском, не хотелось думать и о недавней трагедии Сыродоева и Кости Воронина. Отогнал и извечный болезненный вопрос: почему так много на свете бед?!

Возле Шамовского ручья Мамута малость задержался. Будто передохнул, хоть шел не торопясь, потом перепрыгнул через ручей, который не замерз, не поддался морозу — вода катилась словно по ледяному желобу, и взял курс на блестящую водонапорную башню. Низкое солнце ярко освещало округу. Показалось, что солнце светит веселее, поскольку с каждым днем оно будет подниматься выше и, словно наново рожденное, все теплеть и веселеть.

Через час Петр Евдокимович Мамута возвращался домой. Шел через деревню, в одной руке нес невысокую пушистенькую елочку, в другой — зеленую авоську с покупками, заказанными Юзей.

После короткого солнечного дня наступил длинный филипповский вечер. Ударил морозец, лишь на снег природа поскупилась. Бравусов, гладко выбритый, с крепким ароматом любимого «Шипра», шел под ручку с Мариной. Тишина царила над деревней, легонько поскрипывал свежий снег. Владимир Устинович был в хорошем настроении. Радовалась и Марина, что идет с мужем в гости к учителю, очень уважаемому и в Хатыничах, и во всей округе человеку. Тешила мысль, что, может, с Юзей попоют, подтянут после рюмки и мужчины. И будет на душе весело и уютно. Пусть слушают проклятые нуклиды песни последних жителей.

В Мамутиной хате было тепло, пахло сосной, смолой-живицей, жарким, грибами, еще чем-то вкусным и таинственным. После десяти часов сели за стол. Выпили по рюмке за год прошедший.

— Чтоб ее черт лягнул, эту Козу! — беззвучно засмеялся Бравусов. — Хвактически, сколько чего она натворила!

— Наши потомки оценят, что хорошо, а что плохо, — начал хозяин, но вдруг круто повернул речь в другую сторону: — Юзя, что-то наши гости ничего не едят. Марина Матвеевна, попробуйте холодца, — он подцепил ложкой кусок порезанного на кубики холодного и положил гостье на тарелку.

— Ой, не беспокойтесь, Евдокимович! Еще до Нового года больше часа. Успеем, — ответила Марина, тронутая вниманием учителя. Холодец ей понравился, она похвалила Юзю.

— Когда варю холодное, всегда переживаю: застынет ли? — начала благодарная Юзя, но Бравусов снова беззвучно засмеялся, перебил:

— На дворе мороз. Поможет. Любой холодец застынет.

Мамута молча слушал, думал о своем, о быстротечности времени, о том, сколько ему еще придется встречать Новый год. Невольно вспомнил свою Татьяну. Он тихо поднялся с рюмкой. Застолье сразу успокоилось, затихло в ожидании.

— Для того, чтобы вспомнить родных, близких, есть другие дни. Это и Радуница, и Деды осенние, — он заволновался, в горле будто засел ком. — Давайте помянем усопших. Тех, кого нет сянни с нами. Мою Татьяну, с которой прожили почти пятьдесят лет. Пусть ей будет пухом земля…

Поднялся и Бравусов, вслед за ним — Марина и Юзя. Мамута заметил, что Юзино лицо помрачнело, но не от скорби по его первой жене, скорей это было недовольство: хозяин снова намекает, что они строят счастье на чужом горе. Мамута это почувствовал и потому сказал:

— Дорогая Юзя, и ты, Марина, не сочтите это за нетактичность. Или некорректность… Юзе я очень благодарен. Бросить столицу и перебраться в зону, на это способен редко кто.

— Почему? Вон Маринин брат работает в зоне. А в столице был большим начальником. Любовь, дорогой мой Петя, решает все проблемы, — заулыбалась повеселевшая Юзя.

Молча выпили, в тишине закусывали. Мамута понимал, что печальное настроение не подходит для новогоднего застолья, поэтому сам начал веселить гостей:

— Вот Юзя говорит, что все решает любовь. Один преподаватель спросил у студентки: «Как будет будущее время от глагола любить?» «Выйду замуж», — не растерялась девушка.

Хозина охотно поддержал Бравусов. Видел недавно коллегу, участкового, тот рассказал анекдот. Разговаривают два приятеля: «Ты слыхал? Ваня поженился с Маней!» — «Неужели! И как они живут?» — «Прекрасно! Как голубки». — «Как это?» — «А так: то он через окно вылетает, то она…»

Все захохотали, особенно Юзя. Она же и подхватила эстафету:

— Прибегает Пятачок к Винни-Пуху: «Винни, Винни! Нам пришла посылка из Африки. В ней десять апельсинов. Тебе семь и мне семь». «Как так? Их же всего десять!» — удивляется Винни. «Меня это не волнует. Я своих семь уже съел», — добавила сквозь смех: — Ешьте, гостики. Закусывайте. Устинович, попробуйте грибочков. Ездили с Петром ажно под Белынковичи. В чистую зону.

Бравусов охотно черпнул ложкой соленых грибов себе, потом положил и Марине. Но та не торопилась есть: понимала, что и ей нужно что-то рассказать смешное. Анекдотов она не запоминала, раньше и слушать их не любила, да и в компании бывала редко. И все же одну шутку вспомнила:

— После войны я долго работала в больнице в Саковичах. Приходит однажды больной дедок. Занял очередь к регистраторше. Громко кашляет. Медсестра дала всем градусники, чтобы померить температуру. Вышла их забирать, а дедка нет. Через неделю приходит, возвращает градусник: «От же спасибо вам! Сам выздоровел. Жену вылечил и соседку».

Шутка понравилась, все дружно захохотали, особенно Бравусов, поскольку что-то смешное слышал от Марины впервые.

Забренчал телефон. Аппарат стоял недалеко от хозяина, и тот легко дотянулся до него. Звонила дочка из Могилева, поздравила с Новым годом, обрадовалась, что у отца гости. А потом позвонил из Минска Петр, сын Юзи и Мамуты, лишь фамилия у него от отчима. Он говорил с отцом, потом с матерью. Юзя на глазах расцвела, слушая сына. Особенно ей позавидовала Марина: счастливая, имеет детей от первого мужа, есть общий сын с Мамутой, пускай себе и внебрачный. Он каждое лето приезжает в Хатыничи, высокий молодой подполковник. Другие Мамутины дети после смерти Татьяны приезжают реже.

Стрелки часов неуклонно приближались к двенадцати. Юзя прибавила громкость телевизора. Бравусов сжал за горлышко бутылку шампанского, будто гранату, которую собирался швырнуть во вражеский ДЗОТ. Игристого вина купила Марина месяц назад, зная, что под конец года его не возьмешь. А какой же новогодний праздник без шампанского? Пусть себе живем в зоне, но хочется, чтобы все было как у людей.

Тем временем на экране появился человек с мягкой улыбкой, на родном языке поздравил люд белорусский с Новым годом.

— Наконец-то у нас руководитель, который говорит по-человечески, — отметила Юзя. — Приятно слушать.

Затем на экране появился всадник: мчала стародавняя «Погоня». Над всадником трепетал бело-красно-белый флаг.

— Ну, люди добрые, с Новым годом вас! — Мамута трижды поцеловал Юзю, затем Марину. Так же трижды поцеловался с Бравусовым.

Шампанское пенилось в фужерах. В золотистом напитке вспыхивали мелкие дразнящие пузырьки. Марина пила маленькими глотками, ощущая неизведанное ранее наслаждение. Шампанское она полюбила, когда начала жить с Бравусовым. Раньше оно казалось ей кислым и резким, так и тянуло сыпнуть в фужер сахара. Сухое она не любила и сейчас, а вот полусладкое нравилось.

Юзя переключила телевизор на московскую программу. Там пела знаменитая эстрадная дива в миниюбочке, но послушать ее не удалось — снова затрезвонил телефон. Юзя приглушила звук. Марина сразу догадалась, что звонит из Минска односельчанин Петро Моховиков, мелькнула мысль: вот бы Андрей догадался позвонить, и она не поверила своим ушам — Петро звонит от Сахут, они вместе встречают Новый год.

— Матвеевна, поговорите с братом, — Мамута передал ей трубку.

«Боже, как в сказке. Только подумала, чтобы позвонил брат, и мое желание сбылось». Она слушала поздравление брата и радовалась, что у него все хорошо, а то переживала в последнее время: разве это по-человечески — Андрей тут один, а жена в городе одна. Андрей передал всем поздравления, пожелания счастья и крепкого здоровья.

— Вот за ето, хвактически, можно выпить. Евдокимович, давай мы беленькой. А женщинкам пускай вино. Мы, хвактически, как в столице живем. Пьем шампанское, видим все, что в Минске и в Москве творится. И жены наши рядом. И не берет нас ни хрена радиация.

— Так уж и не берет? — шаловливо глянула на гостя Юзя, но перехватила недовольный взгляд мужа, добавила серьезно: — Давайте выпьем за наших минчан. Пусть им хорошо живется вопреки рынку и всякому безголовью. А мы тут будем жить и радоваться назло радиации. Чтобы она и правда не трогала нас.

— Молодчина, Юзя! Но почему только за минчан? А за могилевцев? — поднялся раскрасневшийся Бравусов. — За наших детей, хвактически, и за внуков, — и осушил полную рюмку.

Обрадованный, что его помнят не только родные дети, а и бывшие ученики, выпил до дна и Мамута. Почувствовал вскорости, как зашумела в висках кровь, а внутри разлилось приятное тепло.

Потом они пели песни, танцевали, снова пили за здоровье и счастье в новом году, за любовь наперекор Чернобылю.

— Выпьем, чтобы у нас, пенсионеров, каждый день болело что-то другое. Тогда человек, хвактически, здоров. А чтобы совсем ничего не болело, нужно чаще заниматься любовью, — дурачился Бравусов.

Мамута видел, что Юзины глаза все сильнее разгораются синим блеском. «Ну и что? Пусть себе веселятся. Сколько той жизни?» — утешал он себя, пел и веселился, как и все остальные.

Проснулся Мамута под утро. В хате было тихо, в окно заглядывал тонкий серпик месяца — луна была на исходе. Во рту пекло, приподнялся, взглянул на Юзю и… у него похолодело все внутри: по тонкой, почти девичьей шее, круглому лицу узнал Марину. Почему она с ним? И спокойно спит, ровно дышит, как дома, на своей подушке. Черт знает, что творится! Он силился вспомнить, как раздевался, ложился в постель, и не мог. Вспомнил, что целовался, обнимался… Так неужели это он с Мариной? А Юзя, значит, спит с Бравусовым?! Это они все утворили…

Марина зашевелилась, очнулась. Резко приподнялась. Прикрыла ладонями груди, потом наклонилась к нему, тихо спросила:

— Как вы себя чувствуете, Евдокимович?

— Ой, не спрашивай. Во рту печет. Голова как безмен.

— Я воды принесу. Может, валидола под язык? У меня есть.

— Подожди, Маринка. Как это мы тут оказались?

— Ето все мой затейник. Говорит, что теперь модно… Как ето он назвал? Кажется, свингерство. Две пары в постели. И наперегонки занимаются любовью. Шалеют от азарта. Поскольку так уже нет влечения. Вы сказали, что ето — свинство. Но Юзя и мой сюда нас отправили. Ну, что нам оставалось?

— И я, старый хрыч… не помню, что и как было…

— Вы еще не старый, Евдокимович. Вы такой ласковый, нежный. А мой всегда как изголодавшийся набрасывается. А с вами так сладко…

Услышав такое признание, Мамута еще больше удивился, даже мужское самолюбие шевельнулось, но тут же будто обожгла мысль о Юзе: она с Бравусовым… Ну и кобель етот мент! Однако и Юзя — хороша цаца.

И в то же время другая мысль билась в голове, как муха в винной бутылке: и Юзя жила без мужа столечко лет. Дочку, сына ихнего растила одна. Нет, сурово осуждать ее не приходилось. Значит, виноват сам. Кабы не перепил, пристыдил бы их, до этого б не дошло.

— Марина, слушай сюда. Скажи ему, ну, Бравусову, и Юзе, что у нас ничего не было. Не получилось. Она поверит, поскольку я стар уже…

— Хорошо, скажу, — охотно согласилась Марина. — Я плакала, когда с вами оказалась, а потом радовалась, — она нежно поцеловала его.

И тут Мамута внезапно вспомнил все, что между ними было! Ему сделалось еще совестнее, пошел на кухню, выпил холодной воды, но та согрелась за ночь, хоть на дворе ударил морозец. Мамута постоял у окна, стекла которого разрисовал мороз, прислушался — из соседней комнаты слышался мощный дружный храп. Голова закружилась, потянуло на тошноту. Мамута нащупал бутылку водки, дрожащей рукой налил рюмку, опрокинул через силу, закинул в рот ломтик огурца — и с облегчением вздохнул. «Ну во, кажется, душу привязал. Сразу полегчало. А как забыть о том, что произошло? Боже, Боже, до чего дожили! До чего докатились!»

Но какой-то другой голос, словно второй человек, который сидел в нем где-то внутри, принялся успокаивать: чего ты переживаешь? Чего на Юзю бочки катишь? Приехала к тебе в зону. Бросила столицу. Квартиру с теплым клозетом. А тут свиней кормит, ходит в замызганной фуфайке. Носит воду, дрова, печь топит, есть готовит. Вкусные драники печет тебе, старому хрычу…

Тихо скрипнула дверь, вошла одетая Марина.

— Ну как вы, Евдокимович?

— Малость оклемался. Не умею похмеляться. Но пришлось. Может, выпьешь каплю?

— Не могу. Шампанское допили. А водки не хочу. Воды попью.

— Во, компот грушевый, — Мамута налил ей и себе компота.

Марина жадно осушила чашку, надела пальто.

— Гляну, что на дворе творится.

Ее не было долго. Мамута уже встревожился, оделся, взял фонарик, осветил циферблат ходиков — стрелки показывали половину седьмого. Вошла Марина. Спросила, который час.

— Ну, так уже утро. А на дворе так хорошо! Тихо, свежо. Морозец ударил изрядный. И снега подкинуло. Загляденье!

Мамута обрадовался, что у Марины улучшилось настроение. Вспомнил, что вчера договорились старый Новый год встречать у Бравусовых. «Там уже буду держать все под контролем. Чтобы до еткого свинства не допуститься», — подумал старый учитель. Но какой-то другой человек будто шептал на ухо: «А чего ты, старый хрыч, упираешься? Бога боишься? Так Аллах разрешает своим верующим иметь четыре жены. А султаны, богатеи содержат целые гаремы. И совесть их не мучает». «Но я ж не мусульманин, — защищался от греха Мамута. — Православным такое нельзя». «Так ты же атеист! Сколько докладов, лекций прочитал против Бога!»

Усилием воли Мамута отогнал прочь грешные мысли, тихо сказал:

— Иди отдохни, Марина. Не будем их будить.

Эти слова, сказанные им самим, сильно поразили его: он боится разбудить свою законную жену, пускай себе и вторую, жену, которая спит с другим мужчиной! Что творится на свете! Но внутренний голос не сдавался: а те, что занимаются свингерством, — или как это называется? — живут не в зоне, а в столичных, культурных городах. Нет, не только Чернобыль тут виноват.

— Говоришь, загляденье на дворе? Пойду и я. А ты приляг, поспи. Хозяйством заниматься еще рано.

Мамута потопал по двору. Свежий снег мягко скрипел под ногами. Месяц будто на глазах худел, истончался, светлел. А звезды, крупные, мерцающие, будто обрадованные, что месяц мало мешает им, усыпали высокий небесный купол. Мамута походил по улице. Нигде не было ни души, нигде не светился ни единый огонек.

Великая тишь царила над Прибеседьем. Но эта тишь не радовала, в ней недоставало звуков живой жизни.

Походив, подышав свежим воздухом, Мамута вдруг почувствовал сильное желание заснуть, аж рот разрывала зевота. Марина затихла на диване, а он опрокинулся на кровать и будто провалился в темную бездну — заснул как пшеницу продавши.

Проснулся Мамута, когда в окна светило низкое яркое солнце. Подошла Юзя, одетая, аккуратно причесанная, даже глаза подвела слегка, чего раньше в деревне не делала.

— Ну, как ты себя чувствуешь? Крепко ты спал. Конечно, после чужой бабы. Помоложе, — Юзины глаза проказливо глянули на него, но во взгляде были и настороженность: что скажет муж-моралист?

— Что мне уже помоложе? Ничего у нас не было. Не получилось. Она стеснительная, и я такой же. Да еще и старый.

— И у нас то же самое. Ты не обижайся. Ну, пошутили под Новый год. Да и все. А свое — оно и есть свое. Близкое, родное, привычное.

О, как хотелось Петру Евдокимовичу поверить жене!