Ветер с горечью полыни

III

Уже четвертый год Андрей Сахута занимал должность секретаря обкома партии по идеологии. А точнее, абкама. Теперь и писали, и произносили эти слова-символы советско-партийной власти по законам белорусской грамматики: райком — райкам, обком — абкам, исполком — выканкам. С особым смаком поносили «райкамы» и «абкамы» выступающие на митингах, но язык Андрея Сахуты упорно не слушался новых веяний времени, и он произносил эти слова-символы на прежний копыл, как и его коллеги — партийные функционеры. Однажды снял трубку телефона — секретарша где-то выбежала в коридор — и услышал приятный женский голосок: это абкам? Он укусил себя за язык, потому что так и тянуло сказать: «Нет, дорогуша, это обком…» О, как тосковал он по былому времени! Хотя в глубине души понимал: жизнь ставит все на свое место. Понимать понимал, но все его существо сопротивлялось горбачевской перестройке и новому мышлению.

Андрей Сахута, как и большинство его друзей-партократов, считал, что это все делается во вред партии и народу, но партийная дисциплина, словно железная узда, заставляла держаться борозды, по которой вели верховные лидеры, те, что сидели в Кремле и держали вожжи. Если б только держали! Так же безжалостно дергали! И не раз вспоминал Андрей крылатые, мудрые слова белорусского классика-юмориста: «Управлять то управляй, да не слишком дергай!»

Но не только допекало высшее руководство, все чаще показывала зубы и сама жизнь, та самая жизнь, которую философы называют объективной реальностью.

Как-то начальство предлагало Сахуте, тогда первому секретарю райкома, перейти в горком партии секретарем. Он встретил это предложение без особого желания. Да что он мог сказать, кроме привычного: я — солдат партии, раз надо, значит надо. Но на партконференции возникла другая кандидатура, альтернативная — друзья выдвинули заведующего отделом горкома. В воздухе уже ощущалось веяние демократии, Горбачев трубил о гласности и новом мышлении. Правда, никто, может, и сам генсек не знал, что это такое — новое мышление. Но фраза, словно пробный шар, была запущена и полетела, покатилась по властным и партийным коридорам, замелькала на страницах газет. После телевизионной программы «Время» гласность, новое мышление высвечивал «Прожектор перестройки».

Так вот, на партконференции обсуждались две кандидатуры, выступали оба претендента. Горкомовец оказался более тонким и умелым демагогом, и, похоже, он больше жаждал повышения и нового кресла, потому и получил больше голосов. Болезненно переживал Андрей Сахута, для которого это было первое публичное поражение.

Зато на областной конференции за него голосовали дружно: может, поспособствовало деревенское происхождение, лесничий по образованию, но хорошо знает и столичные коридоры. Тогда еще все прислушивались к голосу партии, но с каждым годом ее критиковали все смелей. Первым это сделал вожак московских коммунистов Борис Ельцин на пленуме ЦК в октябре 1987 года. Сахута тогда сцепился с Петром Моховиковым, земляком, тележурналистом. А вышло вот как.

Петро приехал к нему в обком под конец дня. Снял мокрое от снега пальто, отряхнул шапку, гладко зачесал поредевшие волосы, прикрывавшие широкую лысину. Андрей невольно подумал, что у друга прическа как у знакомого секретаря горкома, у некоторых работников ЦК. Типовая, номенклатурная прическа.

— У тебя, Петро, прическа как у секретаря горкома Галко. Номенклатурная. Зря ты не согласился на повышение…

— Не удивительно, что люди говорят — галком. Собрались вороны и галки. Только и делают, что горлопанят и галдят. Кричат о гласности. Требуют, чтобы человек высказывал свои мысли. А как Ельцин вякнул на пленуме… Покритиковал старых бюрократов. Генсека зацепил, так и съели. Вот и кончилась перестройка, — взволнованно заговорил Петро.

— Слишком круто берешь. Перестройка не кончилась, — Андрей понизил голос, добавил: — Хотя я сам думаю, что-то тут не так. Нам говорили: надо учиться перестройке на примере Москвы. А тут вдруг — «политическая ошибка». Мне кажется, это большая ошибка Горбачева. Мы теперь оправдываем Бухарина, разных там оппортунистов. А тут человек выступил с критикой на пленуме, и его выступление признается «политически ошибочным». И его сразу снимают с должности за «крупные ошибки». И спекся папуас. А где ж демократия и гласность?

— И новое мышление, о котором кричит генсек. Перестройке — кранты. Это однозначно, — рубанул рукой, словно шашкой, Петро. — А Ельцин теперь станет самым популярным человеком. Россия любит мучеников. Это искони…

Андрей достал из ящика стола справочник «Коммунист» — толстую книжечку карманного размера, отыскал список партийной верхушки.

— Тут, брат, чистка идет. Много кого нет. Кунаева — нет. Алиева, Зимянина — тоже… — Толстым красным карандашом Андрей Сахута вычеркивал фамилии «бывших». Вычеркнул и Ельцина. — Во сколько вакансий!

— Ты произнес эти слова таким тоном… Ну, показалось мне: жалеешь, что не можешь занять одну из них.

— Нет, братец. Жалеть нечего. Каждому свое. А чего ты так задираешься? Ты против, чтобы я стал членом Политбюро? — улыбнулся Андрей, чтобы скрыть раздражение от настырной задиристости земляка. — Сам не идешь в начальники и мне не желаешь повышения.

— Почему — не желаю? Большому кораблю — большое плавание.

Петро Моховиков не был до конца искренен: не признался Сахуте, что против его назначения на должность заместителя председателя Гостелерадио высказался секретарь парткома, и именно потому, что Петро иной раз довольно резко выступал на собраниях. Может, и по этой причине историю с Ельциным он принял близко к сердцу и потому готов был грызть партийных бюрократов, в число которых включал и своего земляка, поскольку и он вынужден аукать, как и все. Именно с того дня между друзьями будто проскочила серая кошка.

Вскоре пришло сообщение: Ельцина назначили первым заместителем председателя Госстроя СССР, министром. Сразу же позвонил Петру:

— Ну, слышал о назначении Ельцина? Солидный оклад, портфель министра. Персональная «Чайка» ему выделена. А ты говорил: съели, съели…

— Правильно. Не то время, когда вычеркивали из списка. И из жизни одним махом.

Андрей Сахута понял упрек: друг напоминал, как он, Сахута, красным карандашом вычеркивал из справочника партийных начальников.

— Вот увидишь, через какое-то время Борис Николаевич всплывет. На первых же выборах в Верховный Совет он пройдет. Москвичи за него стоят горой.

— Поживем — увидим. Ну, будь здоров! — Андрей положил трубку, впервые забыв передать привет семье, жене.

В голове секретаря обкома настойчиво билась мысль: почему так произошло с Ельциным? Почему прозвучало это выступление, словно ложка дегтя, на торжественном пленуме, посвященном обсуждению доклада о 70-летии Октябрьской революции? И посеял сомнения первый секретарь обкома, когда рассказал про свои впечатления о том пленуме. Горбачев окончил доклад. Лигачев, который вел пленум, сказал: «Доклад окончен. Может, у кого есть вопросы? Нет. Ну, тогда пленум можно считать закрытым». И тут Горбачев: «У товарища Ельцина есть вопрос». Лигачев говорит: «Давайте посоветуемся. Есть ли необходимость начинать прения?» — «Нет», — выкрикнул зал. А Горбачев свое: «У товарища Ельцина есть некое заявление». И Лигачеву пришлось дать слово Ельцину. Выходит, Горбачев его вытащил на трибуну. И раньше, когда уж снимали за «политические ошибки», так снимали с треском. А тут назначили министром, персональную «Чайку» оставили.

Все это Сахута припомнил особенно остро, когда слушал пламенное Ельцинское выступление в защиту Горбачева, которого гэкачеписты заперли на даче в Форосе, а сами пробуют совершить переворот. Но почему Ельцину дали возможность выступать? Разве нельзя было отключить электричество в здании Верховного Совета? Неужели силовые министры, — а в их руках армия, КГБ, милиция, — настолько беспомощны? А может, Горбачев с этими заговорщиками заодно? Если бы против был, так его надо арестовать.

Андрею даже подумалось, что тогда, на пленуме 1987 года, Горбачев знал, о чем будет говорить Ельцин, и тянул его на трибуну. Будто чья-то невидимая рука вела этих партийных петухов по жизни, порой сводила, чтобы они сцепились, потом разводила. Эта невидимая рука возвела одного на трон Президента СССР, а другого сделала Президентом России. Казалось, что Горбачев все делал, чтобы не допустить Ельцина к власти, но своим противодействием еще больше способствовал его популярности и восхождению на российский властный Олимп. А теперь Ельцин пытается спасти Горбачева, сорвать планы ГКЧП. А заговорщики третий день ничего не могут сделать, имея силу и власть.

В тот день, а на календаре было 21 августа, среда, на прием к секретарю обкома Сахуте записались три человека. Семейная пара Бутримовичей и художник Виктор Грищенко. В последнее время на прием записывалось все меньше людей, и звонков из обкома партии чиновники разной масти не пугались так, как раньше. Власть перетекала к Советам. Порой Андрею Сахуте казалось, что земля постепенно, но неуклонно уходит из-под его ног.

Однажды приснился сон, что он, Андрей Сахута, оказался на безлюдном острове, вокруг ни души. На широком толстенном пне стоял красный телефонный аппарат «вертушка», по которому звонило ему высокое начальство и он мог также позвонить на самый верх. Но делать это он боялся. Зато во сне он настойчиво набирал номер первого секретаря ЦК, но никто не отвечал, слышались короткие гудки: занято. И сколько ни звонил, сколько ни алекал в трубку, никто не отозвался. Тогда он набрал номер своего куратора, секретаря ЦК по идеологии, от которого частенько получал ЦУ, а то и выволочки. Андрей молча слушал, порой поддакивал, но перечил редко. Знал золотое правило: дай начальству выпустить пар — и оно успокоится, подобреет. Но теперь, во сне, Сахута был настроен воинственно, готов всыпать куратору под завязку за все прежние обиды, но и того не было на месте. Набрал номер своего шефа — первого секретаря обкома, но и того тоже не было, и его помощник не отозвался. «Куда они делись? Как черт кнутом их поразгонял», — встревожился Сахута.

Внезапно на соседнем дереве застрекотала сорока, в чащобе отозвалась другая. Птицы растрещались на весь лес. «Что их так встревожило?» — подумал Сахута. Он с детства помнил отцовскую науку: если в лесу стрекочет громко сорока, значит там волк или лиса. Сахута взял емкую хворостину и пошел в чащу. Но чем дальше он продирался, тем лесные недра становились гуще, деревья, кустарник переплетались то ли хмелем, то ли другими растениями, напоминавшими тропические лианы. Он уже совсем изнемог, внезапно зацепился за корч, грохнулся оземь. И… проснулся. Сердце колотилось в груди, готовое выскочить, во рту все пересохло. Но он с радостью осознал, что это только сон.

Про странный, кошмарный сон Сахута не сказал никому, даже жене. Ада и так уже не раз говорила ему: «Ищи себе работу, ничего ты не высидишь в обкоме. Твою идеологию уже моль побила». Он злился, вспыхивала ссора. Сегодня Ада должна вернуться из Москвы, куда поехала со своей начальницей в Министерство финансов.

Секретарша доложила по телефону, что пришла Бутримович. «Пусть заходит», — коротко ответил он. Подумалось, что и секретарша относится к нему без прежнего уважения, не зашла в кабинет, а сообщила по телефону, мол, не велик пан секретарь обкома.

В кабинет вошла высокая полногрудая женщина с большими серыми глазами, глянула как-то настороженно, поздоровалась приятным мелодичным голосом, села на предложенное кресло. Сперва она прижала к ногам широкую юбку — и сделала это красивым, грациозным движением, а потом мягко опустилась в кресло.

— Вы ж записались вдвоем…

— Да. Муж не смог. По уважительной причине. Знаете, как теперь бывает. С утра напился — день свободен. Просила, молила, ради Бога, не пей, потерпи. Нет, не выдержал. Сам же посоветовал сходить к вам. Как-то вы у них выступали. Ну, в университете. Ему понравилось ваше выступление. Поверил он. Ну, что вы поможете…

Женщина смолкла. Будто осеклась или испугалась того, о чем сказала незнакомому человеку.

— А в чем суть? Чем я могу помочь?

Взволнованно, с повторами, с перескоками с одной темы на другую, вот о чем рассказала женщина.

Валентина с детства любила музыку и пение. Окончила музыкальное училище, преподавала музыку и пение в школе. Была веселая. Заводная. Всюду — душа компании. Вышла замуж за физика, молодого преподавателя университета Юрия, который окончил аспирантуру, готовил кандидатскую диссертацию. Родился сын, потом — дочь. Казалось, семья счастливая, дружная, все идет как надо. Дети подрастали, Валентина все чаще ощущала неудовлетворенность жизнью. Неудовлетворенность мужем. Ей хотелось ласки, нежности, а муж уткнет нос в книги, конспекты, то дома сидит, а то на целый вечер уходит в библиотеку. Нашла Валя любовника. Потом второго. Третьего. И все было мало. Жажда любви не давала роздыха…

Видимо, Андрей Сахута очень внимательно слушал, сочувственно качал головой, поскольку женщина этак разговорилась, ее потянуло на такую искренность и открытость, что он готов был покраснеть. И в глубине души чувствовал себя неловко, потому что никогда ничего подобного не слышал от женщины.

— Вы можете не верить. Но порой я места себе не находила. Так хотелось побыть с мужчиной. Тогда и нарушилась моя психика. И оказалась в психбольнице. Дети — школьники. А у матери крыша съехала. Юрий и за детьми смотрел, и ко мне почти ежедневно прилетал.

«Вот почему ты такая открытая и искренняя. Разве ж нормальный человек о таком скажет?» — подумал Андрей, всем своим видом показывая сочувствие и внимание.

— И так продолжалось несколько лет, — рассказывала женщина дальше. — Диссертацию Юрий так и не защитил. То дети были маленькие. А то жену пришлось спасать. И он спас меня. Помалу я успокоилась. Как люди говорят: перебесилась. Дали инвалидность. Пенсию назначили. Дети выросли хорошие. Сын окончил юрфак. Теперь занялся коммерцией. Дочка — врач-стоматолог. Вышла замуж. Сына имеет. Муж — заботливый, трудолюбивый. Не пьет, не курит. Живут душа в душу. Все кажется, хорошо. Одна беда — Юра мой втянулся в водку. Да уж так распился. На собачий хвост. Ректор предупредил: еще раз попадешь в вытрезвитель — выгоню. Выходит, я сломала ему жизнь. Меня вытащил из ямы. А сам туда свалился. Гибнет на глазах.

— Ну, зачем вы так? Иметь хороших детей — разве это не радость? Это важней любой диссертации. Вы все понимаете, все делаете, чтобы спасти его.

— Я готова жизнь ему отдать, — сквозь слезы исповедовалась женщина. — слушайте дальше. Решили мы построить в деревне дом. Разрушили старый. Юра и не притронулся ни к чему. Наняла людей. Сын дал денег. Уже накупила пиломатериалов, кирпича, цемента. У меня столько энергии. Желания. Могу горы свернуть. И всюду одна. Все сама. Не хочет муж помогать. Бог с ним. Не лежит у него душа к этой стройке. Он говорит: я устал жить. Понимаю. На его долю столько свалилось забот. Пришлось крутиться как Марку по пеклу…

«Вот тебе ГКЧП. Человеческая драма», — грустно подумал Сахута, понимая, что он бессилен помочь. Ректор новый, малознакомый, да и сколько может терпеть любой ректор? Секретаря парткома знает лучше, а что может сделать тот? Позовет на беседу. Пожурит. Человек послушает. Выйдет от него и снова напьется. Как не выдержал сегодня…

— Со стройкой я справлюсь. Но тут выскочила проблема. Председатель сельсовета уперся: ставь дом на месте прежней хаты. А я хочу поставить новый дом напротив. Через дорогу. Место там свободное, более высокое. А дом я хочу с этой… масандрой. От, черт ее дери, все путаюсь — с мансардой. Приедут дети, внуки. Чтобы хватило всем… А где стояла старая хата — место низкое. Там такие помидоры будут расти! Загляденье! Может бы вы позвонили в райком или райисполком? Неужели это неразрешимая проблема?

— Это мы решим, — повеселел Сахута. — Знаю там районное руководство. Думаю, это уладим. Валентина Игнатьевна, мне кажется, ваша энергия, ваше желание построить дом для внуков должны заинтересовать и мужа. Депрессии приходят и уходят. Жизнь побеждает. Ваша любовь должна победить. Он спас вас, а теперь вы спасете его. Ну, понятно, понадобится и терпение, и любовь, и нежность. Недавно в одной газете прочитал, что поцелуи очень полезны. Так вот. Я и подумал: наши родители газет не читали, а про поцелуи все знали. Я уверен, что у вас все наладится.

— Ой, Андрей Матвеевич, знаете… Ну, как вам сказать? Я всегда хотела, чтобы в семье был лад. Да не получается. А теперь у меня больше уверенности. Вы вернули мне веру. Я вам очень благодарна. Время теперь смутное. Неизвестно, что случится завтра. Пускай и у вас все будет хорошо.

Валентина поднялась, высокая, красивая, полная женской привлекательности. Никак не верилось, что это бывшая штатная пациентка психбольницы. Она хочет построить дом, чтобы доказать всем, что не дура, не «чокнутая», а нормальная, практичная, хозяйственная. И, как раньше, красивая.

Как только она вышла, Андрей бросился к телевизору: а вдруг в Москве что произошло. Но тут же открылись двери — вошел высокий сутуловатый мужчина в очках, седовласый, с красным обветренным лицом. Художник Виктор Грищенко. Сахута знал его уже давненько. Они познакомились, когда Андрей работал в райкоме. Однажды долго беседовали, когда возвращались с семинара из Слуцка. Года два назад, видимо, по команде из Москвы, местные идеологи начали возить творческую интеллигенцию в передовые колхозы, в лучшие районы, чтобы творцы своими глазами увидели высокие достижения социализма с человеческим лицом.

С первым семинаром, который проводился на Брестчине, случился курьез. Пригласили многих известных литераторов, художников, артистов, режиссеров. Семинаром должен был руководить сам первый секретарь ЦК. Все приглашенные охотно согласились поехать на Брестчину, список получился слишком длинный. Когда его положили на стол первому, он поморщился, нахмурился, заерзал в кресле, будто оно стало жестким, и коротко приказал: «Подкоротить!» Вот тогда Виктор Грищенко и позвонил в обком Сахуте:

— Ну что это делается? Пригласили на семинар. Я согласился. Отложил все свои дела. А сегодня позвонили из Союза художников: простите, вас в список не включили. Безобразие!

— Виктор Иванович, не обижайтесь. Ваш Союз тут не виноват. Не смогли взять многих известных людей. Даже главного редактора «Вожыка» не включили в список. Остался дома.

— Ну, хрен с ними, — повеселевшим голосом ответил художник. — Зато из моей головы ежика вы прогнали. А то шевелится мысль-заноза, колется, будто ежик: почему не взяли меня? Кто вычеркнул? Вы успокоили.

Удовлетворен разговором остался и Сахута: он считал, что успокоить человека, поддержать в нем душевное равновесие — очень важно. Особенно для человека творческого, ибо ничего стоящего не напишешь, не нарисуешь, не создашь, если на душе кошки скребут, когда точит ее червяк сомнения, если в душе нет гармонии и согласия.

Сахута поднялся, выключил телевизор, подал руку гостю.

— Что там, в Москве? Может, пусть работает телевизор?

— Нет, Виктор Иванович, вы ж пришли ко мне не телевизор смотреть. Наверное ж, дома есть свой, как когда-то писали, голубой экран. Садитесь, рассказывайте. Какие у вас проблемы? — Сахута пригласил гостя за маленький приставной столик, сам сел напротив. — Слушаю вас внимательно, Виктор Иванович.

— Телевизор у меня, конечно, есть, да редко включаю его. И знаете почему?

— Ну, почему? — повторил вопрос Сахута, пристально взглянул на своего собесянника, не понимая, к чему он ведет разговор.

— Страшно включать. Убийства, насилие. Кровь льется с экрана. А посмотрите на афиши кинотеатров! А загляните на вернисажи. Ужас что твориться! Чернуха, порнуха, безвкусица правят бал. Вот поэтому я с надеждой услышал сообщение о ГКЧП. Надо наводить порядок. Но поглядел на заговорщиков… Ну, пресс-конференцию послушал. Видно, ничего у них не получится. Ситуация в стране ужасная. Кризис разрушает экономику. Упадок морали. И знаете, Андрей Матвеевич, не базис виноват, а надстройка. Простите за эту марксистскую формулировку. Утрата духовности. Пренебрежение извечными традициями.

— Виктор Иванович, вы правду говорите. Я разделяю вашу тревогу, вашу озабоченность.

— Вы, может, и понимаете, а ваше начальство… Высший эшелон власти — вряд ли. Нас ждет погибель, если не начнем возрождать культуру. Мы взрастили человека плотского, который существует по-животному.

— Я не согласен. Это не так.

— Минуточку, Андрей Матвеевич, я не закончил мысль. Дело в том, что наша идеология была направлена не на жизнь… полноценную, полнокровную человеческую жизнь, а на борьбу за светлое будущее. И наиболее полное удовлетворение потребностей населения.

— Беда в том, что нам не удалось полностью удовлетворить эти потребности, — довольно резко сказал Сахута, поскольку его начала злить ученая демагогия гостя. Пришел на прием, так говори, чего ты хочешь, а не напускай тумана. Тут и так кошки на душе скребут.

Вдруг резко зазвонил телефон.

— Слышал новость? — спросил Петро Моховиков. — Так вот, позвонили из Москвы, с центрального телевидения. ГКЧП арестовано. Путч провалился. Если бы они победили, были б героями. А так — путчисты. Как писал когда-то венгр Шандор Петефи: «Мятеж не может кончиться удачей, в противном случае его зовут иначе». Говнюки, даже имея власть, не смогли ничего сделать. Авантюристы. Какие сегодня планы? Давай встретимся.

— Трудно сказать. У меня человек сейчас. Позже перезвоню.

Виктор Иванович понял, что известие важное, поскольку на лице хозяина кабинета отразилась встревоженность.

— Может, про Москву что? Про ГКЧП?

— Да, путчисты арестованы. Недолго музыка играла…

Художник почти теми же словами, что и Петро, принялся поносить авантюристов, бездарных организаторов, закончил с усмешкой:

— В народе говорят: не можешь укусить, не показывай зубы.

— Да, у путчистов хватило смелости только на свисток. Так что вы хотели от меня?

— Я насчет мастерской. Некогда вы обещали помочь. Помните, как из Слуцка ехали. Потом по телефону говорили. Трудно мне подниматься на седьмой этаж. На куриный насест. Уже шестьдесят лет скоро. Если бы ближе к квартире. И горсовет обещал, — художник вздохнул, помолчал. — Раньше не смогли помочь, так теперь тем более. Давайте напишу ваш портрет. У вас теперь будет полно времени, — вдруг резко поменял тему Грищенко, сменился и тон его речи. — Вот и мастерскую мою посмотрите. Новые работы. Чернобыльские.

— Ой, мне сейчас не до портретов, — искренне признался Сахута. — Да и слишком грустный будет портрет.

— Так это ж естественно. Мы ж из отселенных чернобыльских деревень. Про ГКЧП вспоминать не будем. А впрочем, знаете, Андрей Матвеевич? В моей башке сидит, будто заноза, крамольная мысль. Может, и Чернобыль, и ГКЧП — звенья одной цепи.

Эти слова буквально ошеломили Сахуту: о чем-то подобном думал ночью и он. Вида не подал и, чтобы быстрей спровадить гостя, согласился позировать ему.

— Когда начнем? Давайте завтра.

— Нет, завтра не получится. Я не знаю, что будет завтра…

— Не горюйте, Андрей Матвеевич. Жизнь на этом не кончается. За внимание спасибо. А вдруг и поможете. Может, в Советы перейдете на работу. Жизнь такие крутые зигзаги совершает. Как погоны у генерала: одни зигзаги и ни единого просвета, — ухмыльнулся Грищенко и тут же добавил: — Но будем надеяться на просвет в конце тоннеля.

Художник крепко пожал Андрею руку, будто понимал, что теперь он должен утешать хозяина этого шикарного кабинета, который, возможно, сидит в своем кресле последние дни.

Вслед за художником Андрей вышел в приемную. Посетителей больше не было. Не сидела за своим столом и секретарша. Он высунулся в коридор. И там — ни души. Андрей Сахута шагал по толстой красной дорожке, и его шаги будто тонули, глохли. Показалось, что коридор начал качаться, словно палуба теплохода в шторм. На военных кораблях ему плавать не приходилось, а на теплоходах путешествовал, даже круиз вокруг Европы посчастливилось совершить.

В коридор высунулся высокий, дебелый мужчина — заведующий одного из производственных отделов обкома. Оглянулся по сторонам, увидев Андрея, окликнул:

— Слышал, Матвеевич? ГКЧП ляснулся. Ну и мудаки! Имея всю власть, с одним горлопаном не смогли справиться. Алкоголики, чтоб их. Так что, кончен бал. Погасли свечи.

Он направился к выходу, держа под мышкой картину в красивой багетной рамке.

Андрей вернулся в приемную. Секретарша так и не появилась. Где-то исчезла и ничего не сказала, видимо, поняла, что ей придется искать новую работу. Вошел в кабинет, такой привычный, как ему казалось, довольно уютный. Посмотрел на телефоны, на так называемую вертушку, по которой мог позвонить на самый верх — первому секретарю Компартии Беларуси. Они — эти телефонные аппараты — были символами его власти. Он мог позвонить в любой район области, и местные начальники слушались, боялись, воспринимали его просьбы как устные поручения, старались обязательно выполнить. Так было раньше. Года два-три тому назад.

Но постепенно уважение к партии слабело, доверие к ее функционерам как будто усыхало, как усыхают под солнечными лучами красавцы грибы. Внезапно мелькнула мысль, что он сам, Андрей Сахута, в последнее время напоминал гриб-мухомор, который высовывался на глаза, красивый, яркий, крикливый: берите меня! Но никто не брал. Ощущение своей ненужности, неполноценности, впервые у него возникло год назад, когда проиграл выборы в Верховный Совет Беларуси. И кому? Сморкачу, районному газетчику, который боролся с бюрократами, хапугами, и хоть выше критики председателя колхоза, бригадира или заведующего фермой в своих фельетонах не поднимался, этого хватило, чтобы добыть славу борца с коррупцией. Его больше знали, вокруг были свои, а Сахуту люди воспринимали как партийного функционера, «идеолуха», как пренебрежительно начали называть идеологических работников.

Сахута и выдвигался в депутаты без особой надежды, но первый секретарь обкома решительно сказал:

— Надо, Андрей Матвеевич. В районах области ты не работал. Ни в чем не замешан, не запачкан. В Минске пройти куда трудней. А на районе ребята посодействуют — под «ребятами» он понимал районных аппаратчиков. — Поедешь, поговоришь с людьми. Язык у тебя подвешен. Товарный вид имеешь. Женщинам понравишься. А они — самые активные избиратели. Мужчины то запьют, то загуляют, а то проголосуют так, как жена подскажет. Так что — вперед, Андрей Матвеевич.

Районные аппаратчики, свои «ребята» обещали поддержку секретарю обкома. Согласно социологическим опросам он был первым среди конкурентов. Во второй тур вышли двое, Сахута набрал больше голосов, чем районный журналист. Но ветер уже дул не в его паруса. Партию ежедневно клевали в газетах, шпыняли на митингах. Резко сократился приток молодых коммунистов. Рядовые работяги начали сдавать партийные билеты своим вожакам, утратившим былой авторитет и уважение.

Андрею на всю жизнь врезался в память первый большой митинг на минском стадионе. Было то 19 февраля 1989 года. Надо ж, такое совпадение: тогда было 19-е и ГКЧП грянул 19-го. Тогда был светлый зимний день, воскресенье, народ собирался, будто на праздник. А на душе у Андрея было тревожно и мрачно. Дня за три до этого события вызвал первый секретарь:

— Нужно посоветоваться. Кому из партийцев выступать на митинге. Сверху советуют подобрать двух ораторов. Мужчину и женщину. А может бы сам сказал?

— Сказать можно. И есть о чем. Но как воспримут? Могут освистать. Так на весь обком тень.

— Выступить надо так, чтобы не освистали. Оно, конечно, райкомы ближе к людям. Мне кажется, секретарь Московского райкома может выступить прилично. Подготовь с ним речугу. Минут на десять. И чтоб без лишнего пафоса, без трескотни. Теплей, по-человечески…

— Хорошо, сделаем. А то, что Московский… Не вызовет ли это негативную реакцию? БНФ сразу поднимет гвалт.

— Бэнээфовцев горстка. А народ Москву любит. Русские для белорусов — родные братья. Это политика. — Первый важно поднял вверх указательный палец, будто намекал, что «эту политику» подсказали сверху. — И пусть выступает по-русски. По-белорусски вряд ли у него окажется хорошее произношение.

Сахута понял, что прекословить не приходится. Речи написали. Авторам показалось — все учли, должно прозвучать. Но партийца освистали, потому что начал говорить по-русски, второму тоже не дали договорить. Однако Сахуту его прозорливость не обрадовала. А вот Петро Моховиков, с которым рядом стояли на митинге, искренне порадовался. Тогда друзья впервые крепко поссорились.

Телефонный звонок прервал Андреевы воспоминания. Он снял трубку. Услышал голос жены:

— Ну, ты уже знаешь? Арестовали этих… Ну, путчистов.

— Знаю. Как съездила?

— Ой, это долгий разговор. Приезжай домой. Не сиди там. Уже ничего не высидишь.

Последние слова, которые и раньше говорила Ада, на этот раз особенно больно царапнули по сердцу. Он молча положил трубку. Тяжело вздохнул. Почувствовал, как зашумело в висках, будто застучали молоточки. Достал из сейфа начатую бутылку коньяка, налил на треть стакана, не смакуя, выпил одним духом, не ощутил прежнего аромата хорошего напитка, пожалел, что нет лимона, закинул в рот мятную карамельку. Снова оглядел кабинет: матово-желтые стены, репродукция картины «Ленин читает «Правду»» над столом. На другой стене висел городской зимний пейзаж: дети на саночках катались с горы. Ни одну из картин взять домой желания не было. Интересно, какая же картина висела в кабинете коллеги? Андрей редко переступал порог того кабинета. А вот его хозяин заходил к Андрею частенько. Особенно когда начались митинги, забастовки. И начинал разговор привычной фразой: «Ну что, Матвеевич, куда несет нас рок событий?» — «Куда? Вперед и вверх». — «Шутишь. Ну-ну… Допрыгаемся мы. Будем смеяться сквозь слезы». — «Думаю, что ты не пропадешь». — «Да ну. А почему я должен пропадать…» На этом обычно разговоры заканчивались. В конце концов Андрей вспомнил: в кабинете коллеги висела картина Левитана «Березовая роща». И помещалась она сбоку от двери. Чтобы не бросалась в глаза посетителям. Когда увидел ее впервые, то позавидовал коллеге, который любуется этакой красотой. Кто-то из его предшественников имел хороший вкус и повесил не портрет литейщика или пейзаж с трактором на вспаханном поле.

Вновь отозвался городской телефон, в трубке послышался голос водителя:

— Андрей Матвеевич, какие у вас планы? А то мне надо отскочить в одно место. С вашего разрешения, — после паузы добавил Эдик.

— Подъезжай к шести. Подбросишь меня домой — и свободен. Можешь отскочить куда надо.

Тут же в кабинет просунула накрашенное личико секретарша, уже не первой молодости женщина, попросила, чтобы отпустил ее пораньше.

— Хорошо, идите.

Секретарша переступила порог кабинета, вздохнула:

— Андрей Матвеевич, что с нами будет? Как вы думаете?

— Поживем — увидим. Что миру, то и бабьему сыну, — заставил себя улыбнуться.

Секретарша попрощалась, осторожно прикрыла дверь. Интересно, что она потащит домой? Ходили слухи, что свою двухкомнатную квартиру, в которой жила с сыном, превратила в мебельный склад: все дефициты ей были доступны. В голосе секретарши послышались ему нотки то ли грусти, сожаления, то ли затаенной радости: достукались партийцы, разгонят всех, выметут метлой из кабинетов.

«Придется тебе, голубушка, продавать свои дефициты, пока найдешь работу, нового хозяина, — подумал он. — Хотя такая не пропадет. У нее половина города знакомых и подруг».

Андрей Сахута механически выдвигал ящики стола, некоторые бумаги выбрасывал в урну. В самом нижнем ящике лежал противогаз в брезентовой сумке. Разве что сумку взять? А с противогазом нырять в воду? Было в ящиках и множество книг, больше всего на партийно-политические темы, хотелось метать их в урну, но передумал: к чему? Кто-нибудь заберет на макулатуру.

Книги стояли на полках шкафа под стеклом. Взял темно-синий том Николая Бухарина. Приобрел не так давно, некоторые статьи прочитал с карандашом. Полистал, увидел свои пометки. Особенно много имелось их на страницах стенограммы выступления Бухарина на объединенном пленуме УЦ и ЦК ВКП(б) в апреле 1929-го. Выступление длилось около шести часов. Бухарин полемизировал со Сталиным, Орджоникидзе, Микояном, Ворошиловым, отстаивал свои позиции, боролся за чистоту марксизма.

Углядел свою пометку над цитатой из «Капитала» Маркса:

«Открытие золотых и серебряных приисков в Америке, искоренение, порабощение и погребение заживо туземного населения в рудниках, первые шаги к завоеванию и разграблению Ост-Индии, превращение Африки в заповедное поле охоты на чернокожих — такова была утренняя заря капиталистической эры производства». Сильно сказано. И все правда. А теперь капиталисты обвиняют коммунистов в жестокости, в репрессиях, и начнем мы строить капиталистический рай. Не смогли построить социализм с человеческим лицом. Будем возрождать капитализм с американской улыбкой.

На последней странице стенограммы бросилась в глаза пометка напротив строк, в которых говорилось про заметку в «Правде» с отчетной Выборгской конференции. Бухарин критиковал публикацию, цитировал из нее слова: «Делегаты требуют твердой борьбы с правой опасностью, резкой политики со стороны ЦК к колеблющимся и примиренцам, к раздумывающим». В скобках указано: смех. Так, и смех, и горе. Вот эта-то «резкая» политика «к раздумывающим» и довела до ГКЧП, до бездумной политики во всех сферах жизни.

Томик Николая Бухарина положил в портфель. Что еще взять? На журнальном столике лежал раскрытый «Беларускі каляндар». Его Сахута читал с интересом, хоть и не был сторонником белорусскости, считал нормальной практикой, что рабочий язык партии — русский, так, мол, все лучше понимают. Тут и начались его расхождения с другом детства Петром Моховиковым. Тот готов был хлопать в ладоши каждому слову Зенона Позняка. От, уж радуются бэнээфовцы провалу путча в Москве. Еще сильней будут кричать о самостоятельности Беларуси. А может, и надо? Может, и нас отучили в свое время «раздумывать»?

На развороте — двух страницах календаря — так поместились данные про пять дней — с 19 по 23 августа. В левом уголке одной страницы был цветной герб города Дрисса, сообщалось, что город получил герб 210 лет тому назад, что теперь Дрисса — это Верхнедвинск. А зачем было менять старинное название? Дриссенский район. Разве плохо звучит? Так нет же, какой-то твердолобый партийный босс приказал «убрать родимое пятно», и исполнительные власти взяли под козырек. Вспомнил, как его витебский коллега, партийный идеолог, злился: до чего дожились — тысячу лет с гаком витебляне называли себя витеблянами, а теперь кому-то в ЦК, будто бы самому Машерову, это слово не понравилось, поскольку его средняя часть «бля» напоминает нецензурщину. И было высказано «пожелание» использовать только слово «витебчане». Андрей рассмотрел герб города — всадник на белом коне с мечом. Красивый герб!

На этой же странице справа стихотворение Максима Богдановича «Погоня». Он прочитал один раз, потом второй, третий. Читал и все больше удивлялся: как сильно написано! Он представил, как в белой пене мчат кони стародавней литовской «Погони», и, будто заклинание, прошептал:

Недаром Петро Моховиков молится на Богдановича. А я так мало его читал, укорял себя секретарь обкома по идеологии Андрей Сахута. Засунул в портфель календарь, еще несколько книжек, бутылку коньяка, чтобы дома выпить с Адой за победу демократов.

Хроника БЕЛТА, других мировых агентств, сентябрь 1991 г.

3 сентября. Москва. Официальные обвинения на основе статьи 84 Уголовного кодекса РСФСР (измена Родине) сегодня предъявлены семи главным организаторам государственного переворота в СССР.

4 сентября. Лондон. Газета «Санди Таймс» напечатала выдержку из подготовленной к печати книги Раисы Горбачевой «Я надеюсь», которая должна выйти в издательстве «Харпер Коллинз».

5 сентября. Пхеньян. Несмотря на бурные события в СССР, КНДР «без колебаний будет идти по пути социализма корейского типа», — заявил секретарь ЦК Трудовой партии Кореи Ким Ен Сун.

8 сентября. Санкт-Петербург. Жители Ленинграда проснулись 7 сентября в новом историческом измерении: бывшей российской столице возвращено первоначальное имя — Санкт-Петербург.