Ветер с горечью полыни

VII

Уже второй месяц Андрей Сахута был безработным. Он вдруг заимел столько свободного времени! Своей дачи не нажил и машины собственной не приобрел. Самый что ни на есть пролетарий. Даже хуже, поскольку бедный пролетарий обычно имел постоянную работу. Пусть заработок маленький, но получал его ежемесячно: сперва — аванс, а потом — окончательный расчет, бывало, и прогрессивку получал, а потом и тринадцатую зарплату. На хлеб, на кефир, на «чернила», а то и на поллитру «белой» хватало. А у него, Сахуты, ничего. Вольный казак!

Ада по первому времени успокаивала: не переживай, отдохни, ей даже нравилось, что муж наконец дома и утром и вечером, может сходить в магазин, погулять с внуком. Но что бы он ни делал, чем бы ни занимался, в голове, словно ржавый гвоздь, сидела мысль: что дальше? Как жить? Чем заниматься? Где найти работу?

Первые дни ему было стыдно выйти на улицу, никого не хотелось видеть. Когда шел в магазин, казалось, что изо всех окон с затаенной радостью смотрят соседи: ага, коммуняка, теперь узнаешь, как люди живут, вместо коньяку попьешь кефирчик. Раньше ты видел жизнь из окна машины, из обкомовского кабинета да из президиума гордо посматривал в зал.

Однажды Сахута, впервые за долгие годы жизни в этом доме, пошел в свою районную поликлинику к участковому терапевту: донимает давление, бессонница мучит. Пошел пешком, поскольку на троллейбусе ехать, так надо пробивать талончик, а талончик надо купить, а он, Сахута, денег не зарабатывает, он — безработный. И на каждом шагу жизнь показывала ему фигу, будто издевалась: а, ты не давился в городском транспорте, теперь попробуешь, потискают тебя, голубчика.

Новое семиэтажное здание поликлиники Сахута хорошо знал: часто проезжал мимо на машине, но никогда в него не заходил. Теперь подошел, приостановился перед ступеньками высокого крыльца: мелькнула мысль, что строительством этой поликлиники, как и всей жизнью, руководили коммунисты. И он, Сахута, когда был первым секретарем райкома и после в обкоме — всегда думал о людях. Так почему же теперь разные горлопаны понавешали собак на партию? А значит, и на него, Андрея Сахуту, честного, добросовестного, преданного труженика. Почему сломали его судьбу, его карьеру?

Но шевельнулась в глубине души и другая мысль: вот нет райкома, обкома и ЦК, а жизнь не остановилась, и поликлиника работает, и трамваи, троллейбусы ходят, в магазинах есть хлеб и молоко, и даже очереди уменьшились, но не потому, что больше стало продуктов и товаров, нет, просто у людей меньше стало денег.

В довольно просторном, темноватом вестибюле — Сахута сразу отметил, что низковатый потолок строения угнетает человека, — он отыскал окошко регистратуры, спросил, есть ли талончики к участковому терапевту.

— К участковому можно без талончика, — буркнула усталая худощавая женщина. — Заказывайте карточку, и все…

Карточку… Ее ж надо иметь. Да, у него была карточка в лечкомиссии. И участковый доктор, дебелая пышногрудая улыбчивая Зинаида. О, как часто она звонила, заботилась о здоровье выского партийного функционера. «Андрей Матвеевич, вы о нас совсем забыли. Надо пройти осмотр. Анализы сдать. Флюорографию», — добродушным голосом ворковала в трубку персональная докторша. Сахута давным-давно забыл про очередь в поликлинике. Для него поездка в лечкомиссию напоминала свидание с молодой, угодливой симпатичной женщиной.

Он еще раз осмотрелся и увидел окошки — амбразуры, и у каждого стояли люди. За стеклом виднелись стеллажи, заставленные толстыми гроссбухами, в которых размещались медицинские карточки жителей района. Над одним из окошек он прочитал название своей улицы, приткнулся к очереди. Люди называли адрес, говорили, к какому врачу имеют талончик и быстро отходили.

Андрей приблизился к окошку, растерялся, не зная с чего начать.

— Что вам, молодой человек? — глянула на него женщина в очках. — Говорите быстрей.

— Мне нужно завести карточку. Иду к участковому терапевту.

Он подал в окошко паспорт. Женщина полистала документ, удивленно проговорила:

— Давно тут живете. А карточку до сих пор не завели.

— Некогда было болеть.

— А некоторым так нравится болеть. Лишь бы больничный урвать. Раньше так было. Теперь, наверно, такой халявы не будет. Рынок заставит вкалывать. А то при коммунистах люди делали вид, что работают, а государство… Ну, они, коммуняки, делали вид, что платят за работу. А что теперь? Где они, те коммуняки? Попрятались, как мыши под веником. Ваше место работы?

— Белорусское телевидение… Старший инженер, — соврал он.

Соврать решил еще по дороге в поликлинику, поскольку признаться, что безработный, язык не повернулся бы. А телевидение он знает, бывал там, друг работает. Знает, с каким уважением некоторые люди относятся к голубому экрану: он друг семьи, главный советчик и собесянник. Андрей чувствовал, что уши его вспыхнули краснотой, как у нашкодившего первоклассника, но женщина этого не заметила, она торопливо выписывала карточку, поскольку очередь к окошку мгновенно подросла.

— Идите на третий этаж. Карточку передадим, — женщина назвала номер кабинета, в котором принимает участковый терапевт. — А это талончик на флюорографию. Постарайтесь сегодня сделать снимок. Аккурат она сейчас работает. Тут, на первом этаже.

Андрей искренне поблагодарил регистраторшу, которая довольно вежливо все ему объяснила и между прочим всыпала коммунякам, а значит, и ему, бывшему секретарю обкома.

У дверей, за которыми размещалась флюорография, стояла длинная очередь. Андрей приткнулся в конце ее, непроизвольно вздохнул. Пожилая женщина, стоявшая перед ним, повернулась, поняла его вздох, успокоила:

— Тут быстро. Сделать снимок — минутное дело. Запускает сразу по четыре человека. А вы к какому доктору?

— К участковому.

— Это долго. Вы и там займите очередь. А тогда сюда. Я скажу, что вы за мною заняли…

Андрей послушался мудрого совета, направился на третий этаж. В полутемном коридоре на узких топчанах вдоль стены сидело много людей. Нашел нужный кабинет, спросил, кто последний.

— Я! — взметнул руку, будто почесал за ухом, довольно молодой усатый мужчина.

— И это все сюда? — удивился Андрей, поскольку насчитал аж семь человек.

— Ну да, все, — мрачно ответил усатый.

— А кто перед вами?

Усатый ткнул рукой на женщину в красной кофте.

— Будьте добры… Ну, скажите, что я за вами. Нужно снимок сделать. Флюорографию пройти.

— Хорошо, идите. Тут надолго. Можете и пивка выпить, — повеселевшим голосом ответил усатый мужчина.

Андрей почувствовал, что ему сделалось жарко, затылок наливался свинцовой тяжестью, хоть с утра он проглотил таблетку адельфана. Почувствовал, как защемило, сдавило за грудиной, нащупал в кармане валидол, потихоньку двинулся на первый этаж. Очередь там уменьшилась, вскоре Андрей оказался в полутемном коридорчике.

— Раздевайтесь. Вешайте на стул… Майку можно не снимать, — командовал женский голос. — Заходите в кабиночку. Руки в стороны. Подбородочек выше. Так, не дышать и не шевелиться. Все, готово. Снимок получите завтра.

Хоть бы какой-нибудь чахоткой не заболеть, шевельнулась тревожная мысль, поскольку в последнее время больно мрачно у него на душе, а невеселое настроение никому здоровья не придает.

Почти через три часа Андрей Сахута возвращался из поликлиники. Чувствовал себя совсем погано. Утомился в очереди перед дверью участкового врача, а в его кабинете был совсем недолго. Тот коротко выслушал жалобы больного, померил давление — сто семьдесят на девяносто. Врач спросил, какое рабочее давление. «Сто сорок на восемьдесят». Навыписывал разных таблеток, посоветовал чаще выезжать за город, больше ходить, раньше ложиться спать, короче, вести здоровый образ жизни.

В последнее время Андрей рано вставал. Когда удавалось заснуть с вечера, то чувствовал себя лучше, а бывало что целую ночь ворочался без сна. Тогда весь день болела голова, в которой бился рой неотвязных мыслей: как жить дальше, что делать, где найти работу. А прежде всего мучил болезненный вопрос: почему все так внезапно обрушилось? Почему рухнула такая могучая сверхдержава? Почему рассыпалась такая монолитная, идейно сплоченная многомиллионная коммунистическая партия?..

Ответа не находил. Но все больше убеждался, что развал не был внезапным, все назревало давно. Года три назад он начал замечать, что в стране что-то происходит не так, что начатая перестройка не способствует укреплению, а наоборот — разрушает экономику, подрывает идеологические опоры общества. По радио и телевидению все больше говорилось про общечеловеческие ценности и все меньше про коммунизм, про идеологическую работу. Говорить об идеологии стеснялись даже сами идеологи. И это веяние, этот ветер дул с востока, из самой белокаменной. А потом в ЦК КПБ бросились менять название идеологического отдела на гуманитарный, инструкторы его в один момент стали консультантами. И в обкоме на Андрея Сахуту смотрели как на человека, который ничего не делает: ни промышленность, ни сельское хозяйство он не курирует, кадры не подбирает, только занимается болтовней. А в современном обществе, на всех парусах мчащемся в демократию, места для ортодоксальных демагогов нет.

Еще острей он ощутил перемены, когда жена однажды сказала:

— Ищи себе другую работу. Никому не нужна твоя идеология. Болтовня эта всем опостылела.

— Ты сама до этого додумалась? Или с чужого голоса поешь?

— У меня свое соображение. И люди об этом говорят. И пишут в газетах. Почитай «Комсомолку». Там открытым текстом сказано… Ну, не так в лоб. Но смысл такой.

Андрей читал нечто подобное и в других газетах. Ада главным образом полюбила «Комсомольскую правду», хоть именно на страницах этого издания шло открытое шельмование идеалов, казавшихся Сахуте святыми, на которых воспитывался он, на которых выросло не одно поколение советских людей. Бывших комсомольцев.

Ищи работу… Легко сказать. Он же не дворник или сантехник. Подметал около одного дома, потом может орудовать метлой около соседнего или еще дальше. Где прикажут. Он же руководитель областного масштаба. Его все знают. Зачем я согласился идти в обком, иной раз костерил он себя. А куда б он делся? Если бы не согласился, так поперли бы на понижение, и все начали бы топтать. Вытирать об него ноги, как о тряпку. В глубине души он считал свое назначение не совсем разумным: лесничий по образованию, не философ, не историк. Почему технари начали руководить идеологией в ЦК КПБ? Дань научно-технической революции? Или дань моде? А потом новоиспеченные цековские «идеолухи» подбирали себе подобных в обкомы и райкомы. В таком подходе Андрей Сахута видел подрыв идеологической работы, ее ослабление. И это поощрялось центром как проявление нового мышления.

Как-то в воскресенье московское телевидение показало программу, в которой были специально подобранные кадры забастовок, демонстраций из всех союзных республик. Его охватили ужас и злость: как можно так показывать?! Диктор ни слова не сказал об осуждении шествий, не анализировались причины. Передача будто призывала: а вы, минчане, почему сидите? Почему не выходите на улицы? Почему не гоните своих партократов, идеологов? Типа Сахуты и ему подобных? Как не понимают этого в Кремле? Куда они смотрят? О чем думает Горбачев? А может, все это делается с его разрешения?

Особенно Сахуту впечатлили события в Китае. Приехал туда Горбачев, на центральной площади Пекина собрались несколько тысяч сторонников демократии, начали митинговать, выступать против власти. Их разогнали, повесили несколько самых ярых закоперщиков. И все успокоилось. Китайцы активно проводят модернизацию. Планомерно. Обдуманно. Не разрушительную перестройку, а модернизацию.

После поражения на выборах Андрей Сахута все чаще думал о своем будущем и перспективах строительства коммунизма. И его будущее, и перспективы коммунизма становились все более туманными и расплывчатыми. И он стал все реже улыбаться, вокруг глаз с каждым днем густела сетка мелких морщинок, от носа до уголков губ все глубже прорезалась морщина-подкова, глубокая и печальная.

Шло время. Ежедневно звонил Андрей бывшим коллегам, товарищам, есть ли у кого на примете вакансия, где бы возможно было устроиться. Ему сочувствовали, успокаивали, обещали поискать, но конкретных предложений не было. Словно обухом по голове ударило известие о смерти ответственного сотрудника ЦК КПБ Семена Михнюка, который некогда водил Сахуту на собеседование к Тихону Киселеву, тогдашнему первому секретарю ЦК Компартии Беларуси. Сахуту тогда избрали первым секретарем райкома. Семен Михнюк не дожил два года до пенсии, свалил преданного партийца инфаркт. «Наверное, и меня ждет такая судьба», — с печалью и безразличием подумал Андрей. Ибо с каждым днем чувствовал себя хуже, Ада каждый вечер устраивала допрос: кому звонил, кто что обещает. И почти каждый вечер вспыхивал скандал: я тебе давно говорила, чтобы искал работу, а ты все чего-то ждал, вот и дождался. Оказался у разбитого корыта.

Болезненно переживал Андрей, что не ощущал моральной поддержки детей, они стали реже заходить к ним. Сын Денис изредка звонил, утешал, дескать, не переживай, папа, все устроится, но ни разу не предложил денег, даже не спросил, может, помочь. Надя сама жила трудновато, одна растила ребенка.

Впервые в жизни, имея столько свободного времени, Андрей взялся за книги. Читал разные, а больше всего потянуло к белорусской литературе. Перечитал Короткевича «Колосья под серпом твоим», заново открыл для себя Купалу. Читал его стихи, поэмы, публицистические статьи о независимости, самостоятельности Беларуси и удивлялся, как злободневно они звучат сейчас. Как-то сказал об этом другу Петру Моховикову, тот аж обрадовался:

— Ага, дошло до тебя! Ну что ж, лучше поздно, чем никогда.

Петро звонил часто, вечерами заезжал, всегда брал с собой бутылку водки, а то и коньяку, яблоки или лимоны. Долго беседовали, спорили.

— Систему разрушила не пятая колонна, про которую ты говоришь. Не западные голоса, хоть и они старались изо всех сил. Она обрушилась изнутри. Люди утратили веру в коммунистические идеалы. Хрущев что обещал? Через двадцать лет — коммунизм. А прошло уже тридцать! Где тот коммунизм? Где обещанный земной рай? — горячился Петро. — Фига с маком! Пустые полки в магазинах. Талоны, купоны. Дурь, бестолковость на каждом шагу.

— Ну, а в Китае генсек сидит на месте. Политбюро управляет, — не сдавался Андрей. — Идет модернизация. Сами накормили свой миллиард с гаком. И нам тушенку продают. Куртки, шмотки. Даже Америку завалили товаром. Все у них есть. Значит, коммунистическая система развязала руки народу… Читал недавно Розанова. Прав Василий Васильевич, когда пишет, что Октябрьскую революцию подготовила литература. Она же, литература, подготовила и 91-й год. Вот книжечку «Тутэйшыя»[8] недавно перечитал, вспомнилось, как однажды дискутировал с ними. У них были более весомые аргументы…

— С Розановым я согласен. Литература — большая сила. Она пробуждает души людей. Там, в душе человека, вызревают революции. А затем одна искра и вспыхивает пламя… — рассуждал Петро.

Эти встречи с другом, беседы, споры не приносили Андрею облегчения. После рюмки-другой засыпал легче, зато назавтра еще сильнее болела голова. И жить не хотелось…

Как-то вечером позвонил Микола Шандабыла из Могилева. Поговорили про житье-бытье, он и раньше звонил, успокаивал, чтобы сильно не брал в голову, работа найдется.

— Сколько твоей Брониславовне до пенсии?

— Два года. А мне целых семь.

— Да, тебе еще как медному котелку. Ну, так это ж хорошо! Молодой мужик. Еще наработаешься. Только не горюй. А то… На днях мы тут похоронили одного секретаря райкома. Сорок лет человеку. Инфаркт. Жена, стерва, пилить принялась… Доконала. Ему и без нее было муторно. Кошки на душе скребли… Слушай, а съезди ты домой. Я слышал, Марина с Бравусовым живут припеваючи. В Лобановке намечается вакансия. Главный лесничий лесхоза собирается на пенсию. Могу сосватать тебя. А с должности главного лесничего можно и в Минск сигануть, в министерство. В Лобановке председателем исполкома сейчас Толя Ракович. Сделали мы финт. Прежнего председателя забрали в Могилев. У него пенсия на носу. Давно просился… А Ракович молодой, толковый парень. Пускай управляет. Говорили с ним о тебе. Поддержка будет. Надумаешь ехать, звякни ему. Машину подошлет к подъезду. Что тебе по ночи тягаться…

Андрей поблагодарил земляка, сказал, что обдумает предложение.

Долго думать не было времени. Он схватился за это предложение, как утопающий за соломинку. Поехать в родную деревню хотел давно, но жена отговорила, дескать, что ты там высидишь в радиационной деревне. Теперь он решил не откладывать и дня чрез два выбрался в дорогу.

Билет Андрей взял в плацкартный вагон: все-таки чуть дешевле, меньше шансов встретить кого из знакомых, поскольку начальники ездят обычно в купейных вагонах. Людей набилось, как семечек в тыкву. Через час-два пассажиры начали выходить. Андрей ни с кем не заводил разговоров, читал газету, разгадал почти весь кроссворд. Похвалил себя: что-то знаю, и тут же упрекнул: кому нужны твои знания?

В Могилеве должна была состояться встреча с земляком Миколой Шандабылой. Твердо земляк не обещал, поскольку в тот день проводилось совещание, которое могло затянуться. В душе Андрею очень хотелось увидеться с другом, потому что теперь, как никогда раньше, ему нужна была поддержка, дружеский совет: земля как зашаталась под его ногами в дни ГКЧП, так и не имел он твердости, определенности в своем положении безработного партийного функционера. Подливала масла в огонь и жена, которая слишком нетерпеливо ждала, когда он найдет работу. Досаждала, что не согласился с предложением Гарошки — пойти в его фирму заместителем по сбыту и обеспечению, руководителем службы маркетинга.

Гарошка удивил. Андрей считал, что бывший второй секретарь райкома затаил обиду, когда его, Андрея, избрали первым, поскольку на эту должность претендовал Гарошка. Раньше их связывали нормальные, товарищеские отношения: Андрей Сахута — председатель райисполкома, Гарошка — второй секретарь, их объединяло общее дело. А тут ситуация поменялась: Гарошка сделался подчиненным, подчеркнуто угодливым и послушным. Сахута старался ничем не обидеть товарища по партии. Года два они работали вместе, довольно дружно и слаженно, но прежней теплоты и духа товарищества уже не было. Потом Гарошка перешел в горком на должность заведующего отделом. В начале 91-го, когда ощутил, что в воздухе запахло жареным, на имя жены, инженера по образованию, зарегистрировал фирму, которая начала выпускать счетчики горячей и холодной воды. Продукция нужная, фирма набирала силу. Гарошка расправил плечи. После ГКЧП он и позвонил Андрею: подал руку помощи. Ада ухватилась за это предложение: «Соглашайся, твоя лесная профессия в городе мало где нужна». Правда, ему обещали должность в Министерстве лесного хозяйства — министра он давно знал. Это была одна из причин нежелания идти к Гарошке. А вторая — иного рода: Андрей в глубине души боялся, что бывший его подчиненный хочет потешить свое самолюбие: «Ты когда-то командовал мной, а теперь я покомандую, да так, как захочу, поскольку никакой профсоюз, не то что партбюро, тебя не защитит».

Однако на вакантную должность в министерство взяли человека из ЦК. Жена, как прослышала об этом, учинила скандал: Андрей и Ада впервые крепко поссорились. Он пожалел, что не имеет «запасного аэродрома» — любовницы, к которой можно было бы уйти. Порой совсем не хотелось жить.

Даже возникали мысли о суициде…

Эти воспоминания промелькнули в голове Андрея Сахуты под перестук колес плацкартного вагона поезда, который мчал его на родину. Дорога всегда успокаивает человека. И Сахута чувствовал себя увереннее, в душе проклюнулся росток надежды: станет работать в родных местах наперекор радиации. Он начнет новую жизнь, воспрянет духом и телом. Он должен выстоять. Не сломаться.

Развал партии подкосил многих. Припомнил Семена Михнюка, который не дотянул до пенсии, упал, как подрубленное дерево. А как-то Андрею попалась на глаза статья: «Они ушли из жизни вместе с целой эпохой». Это была перепечатка из французского издания. Речь шла о самоубийстве бывшего милицейского министра Пуго, участника ГКЧП, бывшего главного хозяйственника СССР Кручины, маршала Ахромеева. Сильно, болезненно впечатлила статья. И тон ее был издевательский: ушли из жизни — туда им и дорога. Андрей особенно жалел маршала Ахромеева, с интересом слушал его острые, смелые выступления на съезде депутатов в Москве. Даже возникло сомнение: а сам ли ушел из жизни этот мужественный человек, не помогли ли ему это сделать?

В Могилев поезд пригрохотал под вечер. Стоял он тут аж двадцать минут, потому и договорились встретиться с Миколой Шандабылой. Вслед за пассажирами Андрей вышел из вагона и сразу увидел земляка, переваливавшегося навстречу. Высокий, грузный, краснолицый, в шикарном светло-сером костюме, но без галстука — воротник розоватой рубашки был расстегнут. Рубашка розоватого цвета неслучайна, чтобы не так в глаза бросалась краснота лица. Эта краснота, гладкость и ширина лица, а также круглое брюхо, выпиравшее из-под пиджака, ярко свидетельствовали, что заместитель председателя облисполкома по чернобыльским проблемам успешно побеждает радиацию. Своим видом он убеждал: «Вот я, мотаюсь по зоне, почти каждый день бываю в командировках, в отселенных деревнях — днюю и ночую на загрязненной территории, а меня и черт не берет».

Разве можно было узнать в нем того отчаянно-молодецкого танцора и гармониста, ловкого, легкого и с косою на сенокосе, и на вечеринке в плясках? Земляки обнялись. Николай Артемович похлопал Андрея по плечу, пристально глянул в глаза, будто искал приметы грусти и душевных терзаний у безработного обкомовца. И, конечно же, нашел их, поскольку Андрей похудел за последнее время, и плечи как-то по-старчески опустились. Но обратился земляк нарочито весело:

— Ну, выглядишь бодро. Молодцом! Не горюй! Все утрясется. Лихо перемелется, и снова хорошо будет.

— Ой, боюсь, долго лихо будет хозяйничать, — невольно вздохнул Андрей.

— Дорогой мой, никто этого не знает. Вот устроишься на работу. Поддержку гарантирую. Ты позвонил Раковичу?

— Не нашел я его, — соврал Андрей, поскольку и не искал — постеснялся. — Где-то на районе был…

— Напрасно. Ну, я сейчас на квартиру позвоню.

Попрощались без объятий. Миколе было неудобно, что не приглашает Сахуту в гости, не ищет для него вакансии в областном центре. Но он и сам чувствовал себя на своей должности неуверенно, поскольку и так уже три года после пенсии работает. Кое-кто из бывших обкомовцев и городских партийных деятелей не против занять его кресло, правда, с оглядкой, поскольку ездить в зону никому особо не хочется.

Дальше Андрей ехал один в купе. Всматривался в окно, словно прилип к нему. Начался лес. Деревья то отбегали на какую версту от железной дороги, то снова обступали рельсы с обеих сторон. Лес был все больше смешанный: березы, осинник, старые толстенные ольхи роскошествовали, как барыни.

Изредка на окраине леса возвышались дубы. Они слегка закраснелись, еще не хотели поддаваться дуновениям осени. Зато осины уже вспыхнули багряным пламенем, зажелтелись березы. Начиналось золотое бабье лето. Яркое вечернее солнце, словно прожектор, высвечивало и поваленные деревья, и хлам — неубранные, не сожженные ветки. Глаза не хотели это замечать, они любовались красотой верхнего яруса леса.

Андрей любил время бабьего лета. Любил прозрачность воздуха, чистоту высокого неба, многоцветное осеннее убранство и некое умиротворение в природе, которое передавалось и человеку. Легкая грусть овладевала душой: отлетело в теплые края вместе с птицами еще одно лето, впереди долгая зима, но после нее обязательно настанет весна, все живое расцветет, воспрянет душой и телом человек. Весной никто не хочет умирать. Цвести и радоваться стремится все живое.

Но на этот раз бабье лето мало радовало Андрея. И на душе не было того возвышенного ощущения, того волнения, которое охватывало, когда ехал на свою малую родину. Раньше всегда казалось: чем ближе родная деревня, тем больше в воздухе кислорода. Теперь на душе было уныло, тревога, неизвестность и неопределенность портили настроение, точили сердце.

На станцию Андрей Сахута приехал после полуночи. Несколько человек вышло из вагона, он ступил на перрон последним, сразу почувствовал дыхание влажного упругого ветра.

— Андрей Матвеевич! Добрый вечер! С приездом, — перед ним стоял высокий плечистый мужчина в темном плаще. — Узнали? Ракович.

— Анатолий Николаевич! Добрый вечер! Спасибо за встречу. Признаться, не ожидал… — пожал протянутую руку, даже захотелось обнять земляка, но сдержался: они все-таки малознакомы.

Похоже, Ракович почувствовал этот душевный порыв гостя, слегка обнял Сахуту за плечи, повел к машине. Водителя не было, Ракович сам сел за руль «Волги».

— А помните, Андрей Матвеевич, как вытягивал трактором ваш «газон»: вы тогда агитбригаду привозили на открытие клуба…

— Помню. Незабываемая была поездка. И вечер такой веселый. Концерт. Как ваш отец поживает?

— За семьдесят перевалило. На пенсии. Еще топает по хозяйству. Пчел держит. А приезжали вы… Кажется, это был шестьдесят первый год. Я закончил школу. Поступал в институт механизации. Завалил. Отец отматерил. Посадил на трактор. Вот, говорит, повкалываешь зиму, весну, так захочешь учиться. Так оно и было. На второй год поступил. И вот уже тридцать промелькнуло…

Андрей Сахута отчетливо вспомнил тот далекий осенний вечер. Как ехали в переполненном райкомовском «газике», он был за рулем, как забуксовали, пошли по грязи пешком, как встречали их сельчане. Потом концерт, угощение, веселые пляски, особенно выделялся счастливый председатель колхоза Николай Ракович. Припомнил Сахута и незабываемый поцелуй девушки-комсорга, ее признание, что первый раз сама целовала парня, своего начальника — он был тогда первым секретарем райкома комсомола, — да еще женатого.

— Там была у вас комсоргом девушка. Кажется, Полиной звали. Агрономом работала. Не знаете, где она?

— Почему не знаю? Знаю. Она теперь директор школы в Лобановке. Не повезло ей. В прошлом году умер муж. Года три до пенсии оставалось. Не болел. И на рюмку особо не налегал. Он был начальником энергосетей. Так сказать, главный электрик района. Лег спать и не проснулся. Инфаркт. А Полине Максимовне прошлой весной исполнилось пятьдесят. Шумно, весело отметили золотой юбилей. И вот осталась одна…

Ракович рассказывал о ее детях. Андрей слушал невнимательно, у него сразу мелькнула мысль, что надо с ней встретиться… Интересно, какая она теперь? Перед глазами предстала ясноглазая веселушка с пушистой толстой косой. Весь вечер он плясал с ней, жарко поцеловал — потом себя укорял: разве можно целовать другую, когда имеешь жену, молодую, красивую, любимую. Вспомнил, как сидели за столом после концерта, Поля прижималась к его ноге горячим коленом… И вот уже, как отметил Ракович, промелькнуло три десятилетия. Как летит время!

— Мест в гостинице нет. Переночуете у меня. На цемзаводе построили гостиницу. Но не довели до ума. И завод планировали пустить в этом году. Видимо, не удастся. Поставки оборудования срываются. Денег нет. Акопян, директор завода, от переживаний слег в больницу. Когда-то его отец был тут первым секретарем райкома партии…

Назавтра в кабинете Раковича Сахута знакомился со своим будущим шефом — директором лесхоза. Невысокий, щупловатый, под тонким птичьим носом темнели короткие усы.

— Капуцкий Иосиф Францевич, — подал узкую твердую ладонь.

Андрей назвал себя, искренне пожал руку директора, словно говорил: хочу, чтобы у нас были товарищеские отношения, я не приехал тебя подсиживать, хоть и местное начальство, и высшее — мои друзья и земляки. В круглых темных глазах директора увидел затаенную настороженность: зачем прилетела сюда эта столичная птаха? Он знал о Сахуте гораздо больше, чем Сахута о нем.

Хитрый Ракович сказал, что ему нужно на минутку отлучиться, вышел из кабинета, чтобы коллеги-лесоводы знакомились без него. Вскоре Сахута знал, что Капуцкий родом из Ошмян, приехал сюда после института, работал помощником лесничего, потом поднялся по служебной ступеньке — стал лесничим. На этой должности отработал семь лет, затем назначили его главным лесничим, и вот уже четвертый год работает директором лесхоза.

— А я после техникума начал свой жизненный путь помощником лесничего в Лесковичах. Месяца три отработал — взяли в армию. Вернулся со службы. Может, с полгода отработал, избрали секретарем райкома комсомола. А потом — обком комсомола, ЦК, в Минске — райисполком, райком, обком… Ну, а тут известные вам события. И остался я при своих…

— Ну, я слышал о вас. Ничего, как-нибудь все утрясется. Лес шумит… Работы нам хватит, — рассудительно сказал Капуцкий.

Внешне Капуцкий был очень спокойным, но в его голове роем гудели мысли. С одной стороны его удовлетворял такой поворот событий: будет новый главный лесничий, профессионально человек отсталый, но жизненный опыт имеет, связи в области и в столице тоже имеет. Директором его пока что не поставят, да и захочет ли он тут осесть? Карьеру лесную делать ему поздновато — перевалил за полсотни. А вот ему, Иосифу Капуцкому, самое время сбежать отсюда, из радиационной зоны. Лесхоз считается одним из передовых в области за год. Сахута обкатается тут, а он будет готовить себе почву. А вдруг жена Сахуты упрется? Верно, ей не захочется из столицы ехать сюда. А может, дети выпихнут, им всегда мало места.

Вопросов в голове Капуцкого было больше, чем ответов. И потому он осторожно расспросил про семью, про жену. То, что ей всего два года до пенсии, что она тут когда-то работала, что они тут когда-то познакомились, поженились, — обнадеживало.

— Это вы родом из Хатыничей?

— Да, моя старшая сестра живет там и сейчас. В отселенной деревне. Хочу подъехать к ней. Может, Ракович даст машину.

— Можно сегодня съездить. У меня есть транспорт. И в лесничество заскочим. Там помощник исполняет обязанности лесничего. Молодой парень. Еще холостяк. Бежать хочет от радиации. Лесничий вырвался, как птица из клетки. Двое маленьких детей. Грех держать было.

Андрей слушал, и вдруг его обожгла мысль: а что если устроиться в лесничество? Раз есть вакансия. Там когда-то начинал. Марина близко живет… Ада, конечно, будет против. Зато не нужно возвращаться в опостылевший город, видеть сочувственные взгляды, ждать звонков. Просить у жены денег даже на пиво…

— А знаете, Иосиф Францевич, у меня крамольная мысль появилась. А может, устроиться пока что лесничим? Раз есть вакансия.

— Отличная мысля! До первого декабря еще больше двух месяцев. А ждать да догонять — паршивое дело. Сейчас едем в лесхоз. Напишете заявление и катанем на смотрины.

Вошел Ракович.

— Извините, мужики, я с заместителем решал одно дело. Задержался. Вы немного познакомились?

— Мы хорошо побеседовали. С сегодняшнего дня Андрей Матвеевич заступает на работу, — с нескрываемой радостью сообщил Капуцкий, мол, во какой я дипломат.

— Вы что, шутите? На какую должность? — удивился Ракович.

— Лесничим на своей родине. Где когда-то начинал свою…

Сахута искал нужное слово и будто споткнулся. Напрашивались варианты: свою биографию, или жизненную дорогу, или деятельность. Но все варианты показались излишне пафосными: выходит, что он за тридцать лет поднялся на одну ступеньку — вырос от помощника до лесничего!

Ракович, видимо, понял переживания, душевное состояние минского гостя, поскольку поспешил подбодрить:

— Андрей Матвеевич, у вас есть шанс за два-три года пройти путь от лесничего до министра. Это стоит отметить.

Хозяин кабинета достал из сейфа бутылку коньяку «Белый аист», заказал секретарше три чашки кофе.

Анатолий Ракович не ждал такого поворота и был действительно рад, что высокий столичный гость не побоялся радиации, бросает столицу, чтобы начать работу на своей родине. Удовлетворение было и на лице Иосифа Капуцкого, но в глубине его темных круглых глаз затаилось несогласие со словами председателя райисполкома: он, директор лесхоза, должен идти на повышение, поскольку уже наелся радионуклидов, его дочка болеет щитовидкой. В душе Иосифа Францевича окрепла надежда, что он вырвется отсюда. Но сделает это с достоинством — поднимется вверх по карьерной лестнице.

Хроника БЕЛТА, других мировых агентств, 1991 г.

3 октября. Пинск, Брестская область. Сессия городского совета решила вернуть Пинску герб, присвоенный ему по Магдебурскому праву 1 января 1581 года — в период правления Стефана Батория.

4 октября. Берлин. Германия отметила первую годовщину воссоединения страны. День 3 октября объявлен государственным праздником.

11 октября. Вильнюс. 10 октября на вильнюсском кладбище Панерай похоронена старейшая белорусская писательница Зоська Верас. Ее светлая жизнь началась 30 сентября 1892 года.