Вильям Гарвей

Смерть...

Если бы не доктор Энт, книга так скоро не вышла бы в свет. Гарвей был смертельно утомлен нападками и интригами, которыми дипломированные ученые встретили его первый труд. Только настойчивый доктор Энт, многолетний друг Гарвея, сумел вырвать у него рукопись нового трактата; он отдал ее в типографию, читал корректуры, следил за изданием.

В 1650 году Энт посетил Гарвея в его провинциальном домике. В своем предисловии к книге Гарвея Энт рассказывает об этом посещении:

"Я нашел этого великого человека, высшую честь и украшение нашей коллегии, в пристанище (Ламбете) с веселым лицом и бодрым духом, погруженным в исследование сущности вещей, подобно Демокриту, изучающему все, и сперва спросил:

- Все ли обстоит хорошо?

- Что хорошего, когда государство полно смут, а я как в открытом море?! Мне облегчает душу, да и нет ничего другого, ради чего я хотел бы жить, как только утешение в научной работе и воспоминание о прошедших моих исследованиях. Но эта темная, далекая от общественной деятельности жизнь, способная огорчить многих, мне приносит утешение..."

Беседа шла непринужденно, как между старыми близкими друзьями. Гарвей говорил о том, как огорчает его, что многие по-прежнему находят объяснения явлений природы в сочинениях древних.

Энт воспользовался случаем, чтобы заговорить о цели своего приезда:

- Сам ты свободен от подобных ошибок, что хорошо известно всем, знающим тебя, поэтому многие ученые, которым хорошо известна неутомимая твоя работа в философском изучении, с нетерпением ожидают опубликования последних твоих опытов.

Гарвей улыбнулся.

- Итак, ты будешь причиной, если я оставлю покой, в котором пребываю, и снова пущусь в неверное море. Ты же знаешь, сколько волнений доставили мне прежние мои работы. Пожалуй, лучше оставить свои знания при себе, чем, опубликовав добытое с чрезвычайным трудом, вызвать бурю, которая окончательно отнимет у тебя покой.

Но Энт не сдавался. Чутьем любящего человека он угадывал, что Гарвею, как всякому подлинному ученому, и самому хочется познакомить мир с последними своими трудами. Но он опасается, и опасения его справедливы... Ему ли, Энту, не знать этого?!

Доктор Энт не ошибся: Гарвей сдался на уговоры и отдал ему тщательно отработанную рукопись.

Вопреки ожиданиям на этот раз бури не последовало. Книга была встречена спокойно и даже благосклонно. Имя Гарвея уже завоевало себе почетное место; враги, понимая, что теперь не встретят сочувствия в своих нападках, помалкивали.

Гарвею было уже семьдесят три года. Пора бы и отдохнуть. Но не такой был у него характер - он продолжал трудиться. Быть может, у него была мысль снова взяться за исследование деятельности легких, о которых он вскользь упоминает в ранних работах. Правда, материалы по этому вопросу погибли вместе с остальным имуществом Гарвея. Но ведь и большинство рукописей по эмбриологии тоже погибло! Однако смог же он восстановить и расширить их в своей последней работе. Указаний на замыслы ученого в этот период его жизни нет; известно только, что он продолжал изучать деятельность легких.

В 1651 году он пишет гамбургскому врачу Шлегелю, что удалось сделать эксперимент, еще раз доказывающий легочное кровообращение: вода, введенная в легочную артерию животного, проникла в легочную вену, левое предсердие и левый желудочек.

Деятельная натура Гарвея не могла успокоиться на сделанном и постоянно стремилась что-то видеть, за чем-то наблюдать, делать какие-то предположения и выводы. Одним словом, Гарвей не мог жить не работая.

В одном из писем он, правда, пишет: "Напрасно вы заставляете меня в моем теперешнем, не только преклонном, но уже дряхлом возрасте приняться за новые исследования. Я уже исполнил свою задачу; но всегда радуюсь, видя, что даровитые люди трудятся на этой почетной арене".

По-видимому, речь тут действительно шла о совершенно новых исследованиях, выходящих за рамки того, чему Гарвей посвятил свою жизнь. За большое новое дело он не хотел приниматься. Но продолжать и развивать свои старые замыслы - это совсем другое дело...

Вообще Гарвей был невысокого мнения о своих силах и возможностях в этот последний период жизни. Когда в 1654 году Лондонская коллегия врачей единогласно избрала его своим председателем, он ответил отказом:

"Благодарю за честь, которую вы мне оказали, но эта обязанность слишком тяжела для старика. Я слишком принимаю к сердцу будущность общества, к которому принадлежу, и не хочу, чтобы оно упало во время моего председательства".

Тем не менее, он ревностно и неустанно следил за всеми новыми открытиями, и не только в области медицины. И всегда говорил:

- Во всяком случае, я не сомневаюсь, что много вещей, еще неизвестных нам, будут мало-помалу выведены на свет божий работой грядущих веков.

Он доживал свой век, окруженный любовью близких и уважением общества. Но он не забыл пережитого... Беспринципная возня, поднятая вокруг его первого и главного ? открытия, нечестные и неблагородные способы, к которым прибегали его враги, их зависть и злоба, их упрямство и нелюбовь к истинной науке оставили в его душе неизгладимый след.

- Человек - только злобная обезьяна, - говорил он шутя, но в этой шутке было много справедливой горечи. Слишком много людской ненависти и пошлости пришлось ему увидеть после выхода в свет трактата о движении крови. В благодарность за свою великую заслугу перед человечеством он получил тогда насмешки и беззастенчивую брань.

Но человеконенавистником он отнюдь не стал. И уж, конечно, его печаль никак не отразилась на его отношении к науке, которой он посвятил жизнь, к труду на благо человечества.

Он любил науку вечной любовью, любознательность его не знала предела. Интерес к научным занятиям не оставлял его до последних дней жизни. В семьдесят девять лет он начал серьезно изучать математику - решал задачи, штудировал "Ключ к математике" Аутреда.

Часто к нему, в его уединение, приезжали друзья, и он всегда был рад им и всегда щедро делился своими новыми наблюдениями и знаниями. Когда к нему приехал Джон Обрей, собиравшийся в путешествие по Италии, Гарвей охотно рассказывал ему об этой стране, советовал, что именно следует там в первую очередь посмотреть, какие книги прочитать, как организовать свое время.

В провинции Комбе, в графстве Соррей, где Гарвей жил последние годы, брат Элиаб приобрел для него дом - Кокайнгауз. На кровле этого дома можно было часто видеть невысокого, не согбенного годами старца, с благородными выразительными чертами лица, с умными и добрыми глазами. Гарвей гулял по плоской крыше, наблюдая за движением воздуха и состоянием солнца. Он любил уединение: оно помогало ему думать. Иногда, в самое жаркое время дня, спасаясь от раскаленных лучей солнца, он забирался в подвал и здесь, в темноте, тишине и прохладе, предавался размышлениям.

День его был строго расписан: научные наблюдения и занятия, созерцательные прогулки где-нибудь неподалеку от дома или на крыше его, время, проводимое с братом за чашкой кофе (кофейник он завещал брату, в память об этих приятных минутах и милых беседах), встречи и беседы с друзьями, посещавшими его.

И подагра... О, она требовала немало времени! Она настоятельно напоминала о себе, все чаще и свирепей давала себя чувствовать; болезнь нужно было лечить, и он лечил ее. Бог знает, кто посоветовал ему водные процедуры, но он пристрастился к ним и тоже внес в свое расписание дня. Лечился он от подагры упорно и настойчиво, невзирая на погоду и время года. Даже в мороз он иногда залезал на крышу дома, куда предварительно выносили таз с холодной водой, опускал в него больные ноги и сидел так, пока не закоченеет.

Быть может, это была его единственная старческая причуда, а возможно, такая закалка и имела свой смысл. От подагры он, правда, не избавился, но до конца жизни сохранил бодрость и силу, достаточные для того, чтобы заниматься наукой и даже посещать заседания Лондонской коллегии врачей.

С коллегией он не порывал связи и, хотя считал, что далек от общественной деятельности, проявлял всяческую заботу о врачебном обществе, в котором состоял. Он выстроил для коллегии дом на свои средства; подарил обществу врачей свою коллекцию естественнонаучных препаратов и хирургических инструментов, передал книги и пожертвовал вечную ренту в 56 фунтов стерлингов на жалование библиотекарю и устройство ежегодных собраний в память благотворителей коллегии.

Лондонская коллегия врачей при жизни поставила в честь Гарвея в актовом зале статую с надписью:

"Вильяму Гарвею, благополучно здравствующему, бессмертному в памятниках своего гения, коллегия врачей Лондона воздвигла этот монумент, дабы он, Гарвей, был вечным ее президентом согласно своим заслугам, он, даровавший крови движение и животным зарождение".

Как относился Гарвей к религии? Ведь своими открытиями он нанес ей огромный ущерб, - недаром у него было такое множество ярых врагов среди церковников и мракобесов.

Богословские распри и борьба религиозных сект никогда не занимали его. Они просто не стоили того интереса, который многие к ним проявляли. Что касается веры в бога - быть может, она у Гарвея и была, но проявлял он эту веру по-своему: восхищался "чудесами" вселенной. Пожалуй, в его глазах вселенная, природа - это и был "бог".

"Бог", однако, вполне познаваемый и совсем не страшный. Он, Гарвей, во всяком случае, не боялся весьма решительно вмешиваться в "божественные тайны".

Не он один, большинство выдающихся людей того времени придерживалось подобных религиозных взглядов: природа в их глазах являлась как бы одушевленным целым, в котором все гармонично и осмысленно.

О целесообразности всего в природе говорится еще в философии Аристотеля. Рассуждая о целесообразности, древние ученые считали, что не может быть в организме двух сосудистых систем - венозной и артериальной, - несущих одну и ту же функцию: распространение крови. Потому и поселили они в артерии "дух", потому и не искали истинных путей крови и не подозревали о ее круговороте.

Гарвей пренебрег такими утверждениями и рассуждениями. Для него целесообразным было то, что есть на самом деле, что он мог видеть и увидел своими глазами или до чего дошел своим умом, делая выводы на основании многочисленных собранных фактов. Кровообращение было открыто им вопреки философии древних и вопреки его собственной религиозно-философской доктрине.

Эта доктрина была наследием древнего мира, она развилась на развалинах классической религии, но Гарвей умел строго отделять ее от научных изысканий, и книга его о кровообращении яркое подтверждение тому.

В этом трактате тоже попадаются слова о разумной и совершенной природе, но они только литературная манера, общепринятый прием яркого и красочного изложения мысли. На этих словах и фразах Гарвей решительно ничего не строит, не придавая им серьезного значения, не относясь к ним как к научным положениям.

Его метод был методом опыта и строгой проверки. Гарвей сумел заменить науку рассуждений наукой исследований. Недаром новое поколение физиологов и анатомов видело в нем своего вождя.

С этим поколением молодых ученых Гарвею довелось познакомиться еще при жизни. И это принесло ему, наконец, заслуженную награду за проделанный гигантский научный труд.

Жизнь подходила к концу. 3 июня 1657 года утром Гарвей потерял речь и почувствовал приближение смерти. Вокруг него собрались родные и друзья. Он знаками показал, что хотел бы видеть своих племянников, чтобы раздать им на память подарки. Спокойно распорядился своими вещами, распределив их между близкими людьми, и к вечеру скончался, тихо и без страданий.

"Говорили потом, - пишет Энгельгардт, - что он отравился, желая избежать предсмертных мучений. Действительно, еще задолго до смерти он приготовил препарат опия и просил одного из своих друзей дать ему это лекарство, в случае если болезнь будет мучительна. Тот обещал, но надобности в этом не оказалось".

Хоронили Гарвея с большим почетом. За гробом шло множество людей, вся Лондонская коллегия врачей сопровождала его останки в графство Эссекс. Здесь, в Гемпстенде, в склепе, построенном Элиабом, похоронен Вильям Гарвей - один из величайших ученых, "даровавший крови движение, а животным зарождение".

В 1681 году, на двадцать пятый год со дня его смерти, на родине Гарвея, в Фолькстоне, был поставлен ему памятник.