Властители земли

За чертой стандарта

В ночь под понедельник Димитру Стоянову, по прозвищу Первый, приснился странный сон. В какой-то сырой, с низкими потолками комнате, схожей со старой городской баней, полным-полно мужчин и женщин, почти все свои, со стройки, но есть и чужие, в шляпах. Раздеваются, одежду сваливают в угол, и кто ни разденется — тело обросло козьей шерстью, густой, лоснящейся, как у выхоленной собаки, ни пятнышка кожи не проглядывает — сплошная шерсть. На лицах у всех — враждебность, толпятся и теснят его в угол. Воздух пропитан тяжелым духом козьей шерсти, Димитр задыхается, стоит в боксерской стойке, но кулаки в ход не пускает, смех разбирает его от всего этого, будто от щекотки. Здесь и Незаменимый, приблизил к нему свое лицо, обросшее, как у питекантропа, и говорит: так-то, браток, без денег шерстью не прикроешься.

Все утро не шел из головы этот сон. Жена приготовила завтрак, собрала ребят в школу, его на работу, последней вышла сама и заперла дверь, ворча, что молоко опять прокисло, вот был бы холодильник… Он, как всегда, ответил: ну какой холодильник в вагончике, с ума сошла, что ли; она: и с ума недолго сойти в этой жарище. Она права — вагончик длинный, семейный, можно в угол холодильник засунуть… только его им не хватало! Разговоры о холодильнике утренние, легкие, почти всегда о молоке; важные, самые неприятные — по вечерам, после работы: о квартире, о деньгах… Димитр идет по мосту, потом тополиной рощей, то и дело проверяя, не выпал ли из кармана резец с алмазным острием, и все усмехается: ишь ты, стойка боксерская, хотелось ударить, а не смог. Сколько ж их столпилось в пропахшей козьим духом комнате! Что за сон? Роща кончилась, вот и дом. Высокий, восемнадцать этажей, скользящая опалубка, ведомственный, торчит в холодном небе, над тополями, за ним река, мутная, зимняя, за рекой склон, заросший сосенками и кустарником, кустарник специально посадили, чтобы защищал сосенки от ветров, ветры здесь сильные. И снаружи, и внутри штукатурить уже кончили, деревянные конструкции все тоже установлены, два столяра снуют еще, правда, по этажам, кое-что доделывают, но теперь уже их черед — отделочников. Фиалка развела костер прямо у подъемника, Димитру издали видно, как выбирает она местечко потеплее, где меньше продувает; обвязалась несколькими шалями, лицо обветренное, красное, как кирпич; молодая ли, старая — не поймешь.

— Доброе утро, Фиалка. Поехали за бачком?

Женщина отводит руки от огня, идет к подъемнику, закутанная, неповоротливая, сущая кулёма в своих громоздких одеждах.

— Тебе к Кирчо или на этаж?

— На этаж. Кирчо сам найдет, если понадоблюсь.

Они входят в зарешеченную клеть, Фиалка нажимает на кнопку, подъемник, дернувшись, ползет вверх, один этаж, другой, что-то скрежещет, скрипит, ветер пронизывает все сильнее. Февраль в этом году сухой, холодный, бесснежный, раствор быстро схватывается, превращается в камень. На седьмом этаже Димитр поднимает решетку, шагает по пологому трапу в квартиру, а Фиалка, повиснув в пространстве, ждет, засунув руки в рукава ватника. Он выходит с пустым бачком, они спускаются вниз, он наполняет бачок водой, несет к клети, вода расплескивается (тащить тяжело), и снова наверх, на седьмой этаж. Вытаскивая бачок из клети, он снова вспоминает про сон.

— Ох, не помню, была шерсть или нет, — говорит он, глядя на Фиалку смеющимися глазами, и наклоняется, берясь за ручку полного бачка.

— И была, и есть, показать?

— Не обижайся, сон вспомнил.

— Ты во сне на свою бабу гляди, — кричит уже из пространства Фиалка, — ишь ты, вроде бы скромник, а туда же.

Димитр, пятясь, тащит бачок через столовую, холл, коридор в ванную — сегодня будет ее облицовывать.

Квартиры большие: три комнаты, холл, хоть в футбол играй, ванная и туалет раздельно, комната для стирки, кухня, два коридора и прихожая. На каждом этаже по четыре квартиры, в каждой по три подсобных помещения плюс кухня. Пятерых плиточников направили сюда в начале января. Потом Кирчо, технический руководитель стройки, затребовал еще одного, чтобы на каждого пришлось по три этажа. Стали появляться будущие хозяева, в основном под вечер; алчно горящими глазами осматривали стены, потолки, раковины, ощупывали дефекты в штукатурке и в деревянных деталях, в их взглядах проскальзывало сдерживаемое недовольство (дефектов было много), но разговаривали вежливо или старались держаться шутливо-фамильярно, им самим было неприятно придираться к недоделкам. Часто раздавался осипший голос экономиста кооператива Грозданова, и все на высоких нотах: это зачем, а это что такое, за ним с виноватым видом шел Кирчо Мишев. Маскируя свои чувства виноватой улыбкой, он покорно опускал глаза и со всем соглашался: поправим, товарищ Грозданов, обязательно учтем, товарищ Грозданов, и так каждый день. Не проработали и недели, как Кирчо им сказал: кухни будем облицовывать по четыре ряда, ванные — целиком, о туалетах, комнатах для стирки пока не договорились; будете получать по два лева дополнительно на каждый квадратный метр — за нестандартную облицовку, вот только как срок ввода выдержим, не знаю. Все согласны. Два лева прибавки — неплохо. Наша забота — облицовывать, о сроках пусть другие думают. Кирчо привез плитку трех видов (больше на складе не было), Грозданов составил список, кто какие выбрал, и дал плиточникам раскладку по квартирам и этажам без указания фамилий хозяев: там белые, там небесно-синие, там желтые. По нормам облицовки к концу марта нужно было бы все кончить, но в новой ситуации определиться со сроками не просто: работе конца не видно.

В это время и появился Незаменимый. Звали его тоже Димитр, перед этим он работал на чьей-то вилле, держался самоуверенно, но в общем симпатяга и добряк, со всеми приветливый. Что он за человек, никого особенно не интересовало: работать за него никто не собирался, так же как и он за других. Среди веселых шуточек (у него был дар быстро сходиться с людьми, вовремя и кстати рассказать анекдот) он то и дело вставлял: я товарищу такому-то сделал то-то и то-то, а товарищу такому-то — то-то. На панельных домах он еще не работал; послушать его — одни спецзаказы. Кирчо выделил ему четвертый, пятый и шестой — этажи руководящих работников, из-за них и перевели его на этот объект. Новый Димитр сразу вызвал у плиточников чувство ревности, и Симо, самый молодой и бесцеремонный, чуть ли не в первый же день заявил: это мы еще посмотрим, что ты за мастер такой незаменимый, что зовут тебя да тебя. Вроде бы в шутку, а вроде бы и всерьез решили устроить состязание двух Димитров, потому что, хотя все работали постоянно на панельных домах, середнячком себя никто не считал. Так, небольшое соревнование по качеству и скорости. Давай, давай, померяйся силами с нашим Димитром, а мы посмотрим.

Было это три недели назад, в первой половине января. Выделили каждому по кухне с одинаковой планировкой, и все остальные условия одинаковые: цемент, песок, вода, даже плитки одинаковые — желтые. С утра заперли обоих, в обед выпустили поесть и снова заперли. В пять часов соперники одновременно постучали в двери: оба кончили. Комиссия стала принимать работу. На первый взгляд трудно было определить, чье мастерство выше. Никаких зазоров между плитками, рядочки по нивелиру, уголки срезаны ровно. Но опытная комиссия беглым осмотром не удовлетворилась. Осматривали плитку за плиткой, угол за углом, шов за швом, и в работе Незаменимого стали проявляться дефекты: в углах плитки срезаны не так идеально ровно, как у своего Димитра, хотя Незаменимый не поленился замазать все неровности. Кроме того, общий цветовой фон стенки получился какими-то некрасивыми разводами, видно, он не подбирал плитки, а они были второго сорта и отличались по окраске. Что сказать, хороший мастер, работает быстро, но режет неровно и вкуса ему не хватает. И комиссия постановила: первым считать здешнего Димитра, ему честь и хвала, а Незаменимый на втором месте, в наказание он всех угощает, и хватит ему выпендриваться: и то-то я делал, и тому-то я делал; и мы не хуже сделаем, если нас позовут, да только вот почему-то не зовут. На этом состязание закончилось. Незаменимый не обиделся за второе место, сказал лишь, оправдываясь: если бы знал о требовательности комиссии, обратил бы больше внимания на нюансы, но, честно говоря, недооценил ребят. Ничего, впредь не будешь недооценивать. На следующий день Незаменимый принес литр ракии, угостил как положено. Когда расходились, он пошел с Димитром Первым и поинтересовался, чем тот режет, спросил как скромный коллега, без выпендривания. Димитр опустил руку в карман, вынул резец и, выдавив из себя свой дробный смешок — вот и вся тайна, сунул его обратно. Незаменимый как будто не обиделся: скрывай, если хочешь, я бы на твоем месте сказал, а у меня, чтоб ты знал, никаких секретов, если что потребуется, можешь на меня рассчитывать. Что это? Великодушие или хитрость? Незаменимый оставался, как и раньше, открытым и веселым, часто зазывал то одного, то другого плиточника на свои этажи посмотреть работу: после соревнования стал обращать внимание на подбор плиток по цвету, видно, старался не ударить лицом в грязь перед хозяевами. В сущности он был хорошим мастером, только Первому уступал, но уступать Первому никому не стыдно: Первый — экстра-класс. Работа не всегда соревнование, отклонения в миллиметр не так уж страшны, важно честно работать и честно зарабатывать на хлеб насущный.

С середины января хозяева стали появляться все чаще. Приезжали на машинах и своим ходом, начальники и подчиненные, одни или с женами, и все чаще звучал осипший голос Грозданова — убеждал, уговаривал, отказывал, объяснял, аж вены на висках вздувались. Его понять можно: с одной стороны, хозяева, с другой — строители. Каждому хозяину хотелось что-то перестроить, то стену передвинуть, то дверь заделать — у каждого своя фантазия. Однажды утром Незаменимый объявил: снимаю желтые плитки в той кухне, которую отделывал во время соревнования — товарищу Кавракирову желтые не нравятся, он хочет декоративные, и не только над плитой, а облицевать всю кухню. Димитр выдавил свой обычный смешок:

— Силен, Митя! Сотню наверняка поимеешь.

Незаменимый добродушно развел руками:

— И к тебе придут, не волнуйся. До последнего момента будут ходить, я их знаю; то одно им сделай, то другое — не отвяжешься. Но я на них не в претензии: людям жилье на всю жизнь, каждому хочется, чтобы было по его вкусу.

— Дело твое, — Димитр опустил глаза и поднялся на свой этаж. Всегда так: глянет вниз испуганно, словно змею у ног увидел, выдавит из себя мелкий, дробный смешок и уйдет как раз в тот момент, когда другой на его месте только начал бы разговор.

Прошло два-три дня, и в разговорах плиточников замелькало: кладу декоративные — товарищ такой-то пожелал, и я кладу, и я… Мода, зародившись в квартирах Незаменимого, медленно поднималась по этажам, какой-то перескакивала, на каком-то задерживалась, понемногу распространяясь, однако, вширь и ввысь. Хозяева приходили и с утра, и по вечерам, одни разузнать, другие с готовыми решениями, третьи колебались, но число частных договоров неуклонно росло.

Именно тогда пришел к Димитру хозяин одной из квартир на седьмом этаже. Никола Кириллов ли, Кирилл ли Николов, Димитр не запомнил. Средних лет, не из самых больших начальников, но и не простой смертный, где-то посредине служебной лестницы, но ближе к большому начальству, как и его квартира.

— Добрый день. Дела идут?

— Идут, — ответил Димитр, продолжая подготовку стены.

— Не холодно ли для облицовки? Не отвалятся плитки?

— У нас печки есть. — Димитр, не оборачиваясь, ровнял мастерком только что нанесенный на стену раствор.

— И правда, — человек будто только что заметил самодельную электрическую печку, уютно светившуюся в углу. — Как думаешь, белые плитки хорошо будут смотреться?

— Так все они второго сорта. — Димитр засучил рукав и, сунув руку в бачок с водой, где замачивались плитки, вытащил три штуки. — Вот, сами смотрите, у каждой свой оттенок, морока с ними. Если класть подряд, стена всегда будет грязной казаться. Надо или каким-то рисунком выкладывать, или рядочками — один темнее, другой светлее. Иначе безобразие выйдет.

И снова взялся за мастерок: нужно было выровнять участок, пока раствор не застыл. Дыхание хозяина стало каким-то напряженным, словно у спортсмена перед стартом, глаза забегали по стенам и углам: не иначе как что-то просить собирается.

— Не ошибиться бы, может, желтые получше?

— Такая же пестрота.

— Вот у Кавракирова кухня вроде бы стала куда лучше, когда декоративные плитки поставили. А как на твой вкус?

— Так сколько голов, столько и умов. Одному нравятся декоративные, другому белые.

— Ну, а если кухню целиком облицевать, как у Кавракирова? Как думаешь?

Димитр, стоя спиной к пришедшему, посмеивался про себя: тот еще не принял решения и ждал помощи.

— На вкус да на цвет товарищей нет, одному хочется всю стену покрыть до потолка, другому до середины, кому что нравится.

Хозяин покашлял, учтиво, неловко: не привык к таким разговорам.

— А ты сам как бы облицевал себе кухню?

— Я-то? Мне проще, я в вагончике живу. Тут тебе и кухня, тут и гостиная, тут и спальня на нарах. Дадут квартиру, тогда и думать начну.

— Дадут, конечно, ты еще молодой.

— Молодой-то, молодой, — улыбка сошла с лица Димитра: через пять часов он вернется в вагончик, и начнутся вечерние разговоры с женой, разговоры шепотом, чтобы не мешать детям учить уроки, а на улицу не выйдешь поговорить — холодно.

Хозяин помолчал, от раствора на стене шло влажное тепло.

— А если все-таки декоративными облицевать?

— Можно и декоративными. — Димитр провел еще раз-другой мастерком: пора, пожалуй, и начинать. Снял рукавицы, ополоснул руки в бачке и собрался идти.

— Ну, допустим, — решимость трудно давалась хозяину, он явно ждал помощи, — а где плитку взять?

— В магазине бывает, там по своему вкусу выберете, хотя там дороже, по двадцать шесть стотинок.

— На мою кухню сколько надо?

Димитр взял нивелир, длиной как раз в две плитки, промерил стены, а человек смотрел на него с еле сдерживаемым нетерпением.

— Шестьсот, по двадцать шесть стотинок, вот и считайте.

— Ну ладно, — хозяин подумал еще минуту и повторил: — Ладно. И деньги со мной. — Отогнув полу плаща, он полез в задний карман брюк. — Нечего голову ломать. Оно, может, и к лучшему. Давай как у Кавракирова. За работу доплачу, конечно, Кавракиров тоже доплачивал. Ох, придется мне с тобой ремень потуже затянуть, — добавил он с хриплым смешком, — ты смотри бери по-божески, ведь все мы люди.

Он вытащил из портмоне пачку десяток и начал отсчитывать: одна, две, три… Димитр только теперь рассмотрел его как следует: человек крупный, откормленный, в глазах засветилась алчность. То ли от тепла печки, то ли от смущения на носу выступили капельки пота. Димитр снял очки, глянул волком и сказал:

— Приберите деньги, я налево не работаю.

— То есть как не работаешь? А Кавракирову почему сделали? — В голосе слышалась ревность, хотя он и пытался скрыть ее.

— Обратитесь к тому, кто делал, с ним и поговорите. — Димитр отошел к двери, давая понять хозяину, что пора уходить.

— Твоя работа дороже стоит?

Димитр рассмеялся:

— Не дороже. Просто я частных заказов не беру. Делаю что положено, и точка. Остальное меня не интересует.

Человек подержал деньги в протянутой руке и медленно убрал их обратно.

— Не берешь частных заказов? Почему?

— А так просто.

Кирилл Николов или Никола Кириллов, кто его знает, пришел на другой день рано утром и теперь уже заговорил громко, еще в дверях:

— Нет, Димитр, нет, ты мне не можешь отказать. Хочу кухню точно такую же, как у Кавракирова.

Вот, даже имя его узнал, вчера испариной перед ним покрывался, а сегодня решение твердо, и он может себе позволить кричать, не дойдя до мастера.

— Я же вам сказал, что частных работ не беру, — ответил Димитр, как будто вчерашний разговор был две минуты назад.

— Что так?

— Да уж так, — усмехнулся Димитр.

— Что значит «уж так»? Мне отказываешь или вообще не берешь?

— Вообще.

Хозяин удивленно посмотрел на него, еще раз попросил и снова услышал отказ: налево не работаю.

— Н-да, странный ты человек. — И хозяин вышел. Больше он уже не приходил.

Димитр и сам знал, что он странный. Перешел в другую кухню: зачем усложнять жизнь Кириллу Николову или Николе Кириллову? Фиалка-а-а-а! Поехали! Снова подъемник, и через столовую, через гостиную, через коридор — в другую квартиру.

Да, он знал, что странный, давно уже знал: странный и трудный; что-то в глубине души понуждало его перечить именно тогда, когда от него ждали согласия, ждали, что он поймет, а получалось так, что он понимал только себя, а других не хотел понять.

Товарищи ополчились на него в тот же день:

— В чем дело, Первый? Тебе что, деньги некуда девать? Дурью маешься или, может, пример нам подаешь? Нам такие примеры не подходят, и не нам тебе это говорить.

Деньги ему было куда девать, подавать пример он никому не собирался, но не хотелось работать налево, и все тут. Несколько дней подтрунивали над ним — каждый перерыв, когда сидели в чьей-нибудь незаконченной кухне, жевали зачерствевший хлеб и принесенную из дому еду. Знали, что он из какого-то села, но не знали, кто и что осталось там у него, что там делал, пока не пришел на стройку, а ведь работали с ним почти четыре года и все на типовых домах, а теперь вот подвалило счастье подзаработать, а он, видите ли, не хочет. Сначала заподозрили, что все же работает частным образом, по вечерам, тайно, а они не знают об этом, потому что он с самого начала был замкнутым. Проверили: кончает смену — сразу в вагончик, оттуда никуда — домосед. Не брал он частных заказов ни явно, ни тайно; после работы ходил только в кино или с ними же — посидеть за бутылкой. Первый, а Первый, у тебя что, дед в бою погиб и тебе завещал быть героем? Нет, смеется Димитр, дед чабаном был. Так, может, отец бывший партизан и тебе стыдно подрабатывать? Нет, опять смеется Димитр, отец самый что ни на есть рядовой, у него одна заслуга — хорошую ракию гонит. Ту ракию пили, хороша, знаем. Но если так, то, может, ты немного не того, а? Товарищ Николов сует тебе сотню в карман, а ты отказываешься! Если тебя страхи по ночам преследуют, скажи, лечиться отправим и даже навещать будем, какой-никакой, а все свой. Да нет у меня страхов, отвечает Димитр, глядя под ноги, будто и впрямь вокруг них змея обвилась, хорошо сплю. Но тогда в чем же дело? Ни в чем. Просто так.

Кухню товарища Николова взял себе Незаменимый: ты отказался, товарищ Николов меня попросил, Кавракиров его послал, не сердишься? Нет. Незаменимый рассмеялся весело: меня ничем не удивишь, но с такой ситуацией до сих пор не встречался.

«Повоспитывали» его несколько дней, а потом оставили в покое: не хочешь — не надо, дело твое, может, у человека не все дома, хотя внешне вполне нормальный. И пошло как всегда: шутки о том о сем, кто что слышал, кто что узнал, байки о выпивке и закуске, а Незаменимый все об одном: для товарища такого-то я сделал то-то, для товарища такого-то — то-то, и все-то на виллах, и зовут все-то его.

Между тем Грозданов пришел с вестью о новых причудах: туалеты и комнаты для стирки облицовывать сплошь — так решило собрание пайщиков, и опять два лева прибавки на метр. В сущности, дополнительная оплата была незаконной, нигде не практиковалась, но в этом кооперативе не какие-то рядовые, тут большие люди, их решение — закон, хотя и в обход закона. Ну хорошо, ответил Кирчо. А что со штукатуркой делать? Ведь туалеты и прачечные уже оштукатурены. Заплатят, сердито крикнул Грозданов, за штукатурку, за обдирку, за новую облицовку — за все! Коли сами хотят — пусть платят! Работы прибавилось еще больше: по три подсобных помещения в квартире, по четыре квартиры на этаже, по три этажа на каждого — конца-краю не видать.

Прошла неделя после истории с товарищем Николовым, Димитр работал в кухне, когда пришел хозяин квартиры с женой. Болтливая, возбужденная, она начала ахать уже от порога: а что Сашо (это мужу), если покрыть стенку целиком? Ах, Сашо! Тут холодильник, тут мойка, обязательно двойная, из нержавеющей стали, из Ботевграда, ты позвони товарищу такому-то, и он, с его связями! Дружочек (это Димитру, который кончал подготавливать стену и стоял к ним спиной, вовсе не выказывая этим враждебности, просто надо было закончить, чтобы за ночь раствор подсох), — дружочек, плитку я уже подобрала, утром привезем, и чтобы все, как у Кавракирова. Его кухня — мечта! Роза, Роза, умоляюще зашептал муж тихо, чтобы Димитр не слышал, хотя тот и не слушал. Поток слов прекратился, и когда они вышли, из коридора донеслось: оставь его в покое, он частных заказов не берет, будем другого искать.

Вот уже как широко разнеслось! Да и как могло быть иначе, хозяева сновали с этажа на этаж в любое время дня, некоторые приходили уж затемно, все ощупывали, о чем-то шептались, хвастались друг перед другом. Они просто не могли не знать.

В тот день Димитр ощутил, что вокруг него образовалась атмосфера неприязни. Хозяева больше не обращались к нему с просьбами, иногда только кто-нибудь спросит: это ты Димитр Первый? Я. Хмыкнут шутливо: ну-ну, и все на этом. Товарищи начали его сторониться. Сойдутся все вместе или двое-трое и сразу: один договорился на пять кухонь, другой на восемь, а каждая кухня по сто левов, клад — не дом! А его увидят — молчок. Незаменимый завел новую моду: сложил товарищу Кавракирову столик для отбивки мяса и облицевал его, над плитой вытяжку установил, и опять не задаром. Димитр слушал вполуха, не вникая. Мода распространялась быстро: каждому хотелось, чтобы ему создали удобства для еды, питья, чтобы было чисто, красиво, и не скупились. А Димитра уже избегали: несколько раз он слышал, что собираются пойти выпить, но его не звали. Ну и ладно! При встречах же стали новые шуточки отпускать: ох, Первый, что деньги тебе не нужны — это еще полбеды, чуди, коли хочешь, только не настучи на нас начальству! Но и эти шуточки лишь тогда, когда встречались по необходимости, а в общем-то всякое желание шутить с ним у рабочих пропало. «Не настучи начальству!» Что же тогда за его спиной говорят? Смотрели на него с испугом и недоверием: кто его знает, вроде свой человек, да ведь чужая душа — потемки.

Скрытая неприязнь угнетала Димитра, хотя поначалу он не обращал на нее внимания. Теперь он часто ловил себя на том, что после работы, когда другие шли куда-нибудь посидеть в мужской компании, ему становилось тоскливо. Заметила это и жена. Что с тобой? Не заболел ли? Нет, ничего. День-два спустя кто-то все же донес ей, и она устроила ему настоящий скандал.

Глупый, чисто женский: да как же это можно, кто же это от денег отказывается? Только ты один такой, уперся как баран. Вывела его таки из себя: замолчи, иначе… И жена оставила его в покое, но то и дело принималась беспричинно плакать, жалостливо причитала, будто сирот оплакивала, потихоньку, однако, чтобы никто не слышал. Вечерние разговоры о квартире стали еще тягостнее.

Поперек горла ему эти вечерние разговоры! Шепотом, чтобы детей не разбудить: дадут квартиру или не дадут? Еще прошлым летом Кирчо разговаривал с товарищем Домузчиевым из района: товарищ Домузчиев, у нас у многих плохо с жильем, но хуже всего у Димитра, с двумя детьми в вагончике ютится, поимейте в виду. Буду иметь в виду, ответил Домузчиев, буду. Этим и закончился разговор, но Домузчиев человек серьезный, строгий, никому никаких поблажек и не боится никого; Димитр его словам верит: буду иметь в виду. Давно надо было бы пойти к нему, напомнить о себе. С другой стороны, чего идти, ведь всем известно, как плохо у него с жильем, почему именно про него должны забыть или отодвинуть назад, в заявлении черным по белому написано: семья с двумя детьми в вагончике. Домузчиев строгий, но справедливый человек, такие люди Димитру нравятся, он таким верит; строгие, но справедливые, никаких заигрываний с подчиненными, никакого подхалимства перед начальством. Так и должно быть: отругай, потребуй, накажи, но будь справедлив! Таким казался Домузчиев, и Димитр ему верил; так плохо было в вагончике, что не мог он не верить в Домузчиева.

Среднего роста, крепкий, сноровистый, взгляд быстрый, как у птицы, глядящей на мир из глубин своей первозданности, Димитр Первый — мастер из мастеров. Кто бы ни пришел, специалист или дилетант, всяк залюбуется его мастерством: каждая плиточка об этом говорит, каждый уголок. Димитр не задумывался над тем, что должен ощущать большой мастер, сознающий свое мастерство, и в чем это самосознание может проявляться. Работал да работал, только таил ото всех свой резец с алмазным острием. Работал быстро, но не из-за того, что сделать надо много; его словно изнутри что-то подталкивало — так голодный ест, торопливо. Ему было не по себе от скрытой неприязни товарищей (но что-то глубинное заставляло его сопротивляться, хотя он знал, чего именно ждут от него и что если он это сделает, то неприязни не будет, но все-таки душевный протест оказывался сильнее), и мысль о квартире мучила неотступно, особенно по вечерам, когда сидишь напротив жены и не знаешь, куда руки девать.

Наутро его мысли то и дело возвращались к привидевшемуся сну: стоит в боксерской позе, хочется размахнуться, ударить, но не бьет (бокс в натуре он никогда не видел, только в кино, но цивилизованная агрессивность боксерской позы ему нравилась, и он часто мысленно принимал эту позу). Быстро подготовил инвентарь: печку в угол, бачок на место, цемент, песок — все под рукой. Вымерил расстояние, наклон стены и начал замешивать раствор. Прошел час, помещение уже нагрелось настолько, что работать стало приятно. С двумя стенами закончено, вот подровняет их и начнет две другие, сначала, как всегда, на высоту человеческого роста, а после обеда принесет козлы и доски, чтобы домазать до потолка. Временами слышно, как ходят по дому, снизу глухо бьет молоток. Димитр занят своим делом, ничто его не отвлекает, ничто не мешает. Примерно в полдевятого (часов он не носит, но время чувствует) в дверь постучали, как в кабинет, и он, мастерком нанося раствор, крикнул: открыто! В дверь просунулась голова в кепке, на шее шарф, а потом дубленка из тех, что на экспорт, по пятьсот левов. Плечо оттягивал ремешок фотоаппарата.

— Можно?

Парень лет двадцати пяти, не больше. Димитр, не разгибаясь, глянул на него и отвернулся: тоже из хозяев, да еще и с фотоаппаратом.

— Доброе утро, ты Димитр Стоянов, которого Первым зовут?

— Я, — усмехнулся Димитр, продолжая выравнивать стену.

— Тот самый, что не работает налево?

— Тот самый.

Парень расстегнул дубленку и представился: журналист из окружной газеты.

Димитр удивленно посмотрел на парня через плечо: ишь ты, с журналистами не приходилось встречаться. Парень вытащил пачку сигарет, предложил Димитру, он отказался.

— Меня Мишев к тебе прислал. Хочу написать очерк о рабочем-отделочнике, у вас очень интересная работа.

— Интересная, — хмыкнул Димитр, — даже блестящая.

Парень улыбнулся:

— А у тебя есть чувство юмора… Если согласен, то продолжай работать, а я посмотрю и заодно поговорим.

— Можно и поговорить.

Парень покопался в карманах, достал блокнот, ручку и, щурясь от сигаретного дыма, начал: когда родился, жена, дети, отец, мать, родное село. Димитр шлепнет раствор на стену, подровняет, снова шлепнет и отвечает — одно другому не мешает. Ничего выдающегося: тридцать пять лет, женат, двое детей, отец — человек рядовой, мать тоже, живут в селе, а я уехал. Причина? Из-за денег или жизни другой захотелось, почему уехал? Димитр усмехается: разве это важно? Конечно, важно. Парень курит, смотрит на его руки и вроде бы не торопится, а Димитру интересно поговорить, благо есть слушатель. И из-за денег, и из-за жизни, и из-за обиды. Вот как… Кто обидел, чем, как? Димитр молчит, набрасывает раствор мастерком на стену, чувствуя на себе внимательный взгляд. Коли хочет журналист, он ему расскажет.

Работал я в овощеводческой бригаде, и отец мой там, и жена, только они сеяли да сажали, а я делал деревянную оснастку, потому что окончил деревообрабатывающий техникум, а деваться мне с ним в деревне было некуда. После армии проработал в бригаде восемь с лишним лет. И тут построили новый магазин: стекло, металл, в общем, модерновый. Наше село не из больших, но и не маленькое, к неперспективным не отнесешь. Иду к председателю Тончо: так и так, давай сделаю стеллажи для магазина, и время есть, и инструмент, и верстак, все, только доски пусть привезут, гарантирую, что сделаю лучше, чем городской промкомбинат. И можешь, говорю я Тончо, сказать правлению, что сделаю бесплатно, просто так, потому что осточертело мне планки строгать, профессию свою уж забыл. Очень хочешь? Очень. Он помолчал. На другой день Тончо мне говорит: уж если тебе так хочется, сделай мне гардероб, надо сначала посмотреть, что ты за мастер. Сделаешь хорошо — заплачу, плохо — об твою голову разобью. Договорились. Согласен на все условия, уж больно тяжко было без настоящей работы. Привез он мне доски красного дерева, и за пять дней я ему смастерил гардероб по специальному чертежу: у меня к такой работе душа лежит. Он остался доволен, заплатил пятьдесят левов, тайно, чтобы никто не знал, потому что опасно: узнают — и меня, и его обвинять начнут. Хоть я не из-за денег делал и отказывался от них, но ему неудобно было не заплатить. Теперь можно и к стеллажам приступать, говорит мне Тончо, вижу, что ты мастер. Говорил ли он в правлении, нет ли, не знаю, но не зовут меня, а от людей слышу: заказали стеллажи в промкомбинате. Иду к Тончо: почему не поставил вопрос на правлении, ведь в городе сделают тяп-ляп, лишь бы план выполнить, а я бы с душой. Тончо занят чем-то, ждет, когда его по телефону соединят, ему не до меня; и ни объяснения, ни извинения, обещал ведь. Положил руку на телефонную трубку и говорит: невозможно наряд оформить, ты не предприятие. Так я же без денег сделаю! Без оплаты нельзя, есть государственные законы, ступай, у меня дела. Ну что ж, нельзя так нельзя, а жалко. Но по селу пошли разговоры о гардеробе для Тончо: так ты, оказывается, мастер! И потянулись ко мне люди: то им сделай да это. Но я свое село знаю — не разберешься потом — и всем отказываю, только сестре своей не мог отказать, она здесь же, в селе, замуж вышла, да зоотехнику, он приятель мой и в то время как раз новый дом построил. Вот им я кое-что сделал. Тут Тончо приходит, злой-раззлой: ты что это тут частную лавочку открыл, нельзя, ты зарплату от кооператива получаешь, нельзя частно работать. Объясняю ему: только сестре и зоотехнику, никому больше. А он в амбицию: как это, не только ему, другим тоже делаешь, и поставил вопрос на правлении. Оштрафовали меня и запретили работать дома. Делать нечего, буду сидеть сложа руки, пока терпения хватит. На селе столяров нету, я один, каждый день идут с просьбами, а я всем отказываю. Потерпел я месяц-другой, но руки чешутся, и сказал себе самому: а почему бы себе не сделать что-нибудь? Дом у отца старый, возьму да подновлю. Привез материалов и давай постукивать, даже резьбой дом украсил, из сухого дуба, времени-то сколько хочешь, и забор подновил, а почему нет? В деревне все всё знают. Доложили Тончо, кто-нибудь из тех, кому я отказал, тот приходит с решением совета: слов не понимаешь, штраф на тебя не действует, сдавай мастерскую бай Ставри, а тебя переводим в сторожа, но возьмешься за инструмент — смотри! Как это в сторожа? Я специалист! Твоя специальность не дефицитная. Мебели в магазинах сколько хочешь, кому надо, пусть готовую покупает, а планки для огорода и бай Ставри сделает. Если честно говорить, то специальность моя для села дефицитная, но если честно, а не официально. Вот поэтому-то и не стал я с Тончо разговаривать, взял свой инструмент и подался в город: не мог больше без настоящего дела. Слышал потом, что Тончо грозился вернуть меня в село, но не вернул.

Димитр подровнял две стены, велел парню пересесть, подмешал раствору и принялся за две другие. Журналист загляделся, как споро идет у него работа: захватит раствор мастерком — бросит на стену, захватит — бросит, шматок к шматку, ровно, чуть подправит, и готово, хоть так оставляй, не облицовывай. В этом обида? — спросил журналист. В этом. А тебе не кажется, что они еще одумаются, позовут обратно? Ну, позовут, что толку? Зарплата восемьдесят левов, а главное — тоска. Что мне в день две-три планки сделать да сбить их? Пока не попробовал мебель делать, еще терпел, а попробовал — все, не могу уже без настоящей работы. Знаете, обуется человек — босым ходить уже не сможет. Так, а почему не пошел на мебельное предприятие? Да и в строительстве деревообработчики нужны. На мебельное ходил, там штатных единиц нет, предлагали разнорабочим. А на стройках деревообработчикам теперь делать нечего, все в готовом виде приходит, им и дел-то — двери да окна подогнать, петли привинтить, для этого мастерства не требуется. Поэтому, когда узнал про курсы отделочников, пошел на них, кончил. Ремесло интересное, строек полно, работай сколько душе угодно.

Димитр еще намешал раствору и снова стал наносить на стену, уже на высоте человеческого роста. Если бы не журналист, он бы теперь все закончил, все-таки отвлекают его разговоры.

…Так, о селе ясно, обида невелика, но все же обида. Димитр прервал парня своим мелким смешком: со стороны смотреть — невелика, а для меня — большая. Сторожем меня поставят! Пуговки пришивать, свитерочки вязать на дежурстве или дудочки строгать? Нет, я без настоящей работы не могу. Хорошо, были у тебя причины обидеться, согласен. Но если ты так любишь работу и мастер ты классный, то почему отказываешься от частных заказов? Просто так, ответил с ухмылкой Димитр. Подожди, твое «просто так» меня не устраивает. Я хочу понять причины, почему ты презираешь частные заказы. Не презираю, чего мне их презирать? Тогда совсем непонятно, и не презираешь, и не хочешь брать. Или есть еще какие-то, особые причины? Что-то из биографии, чего не хочется раскрывать? Нет ничего, никакой тайны. Все проще простого. Пишут в газетах, что надо жить честно? Пишут. Вот хочу провести эксперимент. Жить честно? Да. И в этом причина? Маловато для причины? Хорошо, но что нечестного в том, что те же плитки ты будешь лепить по частному заказу? Не воруешь, не обманываешь, фактически продаешь свой труд. Люди хотят облицевать кухни по своему вкусу, а не как предусмотрено стандартом, почему не сделать?

Всё, стены готовы. Димитр почистил мастерок, надо подровнять кое-где, и посмотрел парню не в лицо, а куда-то в грудь, на верхнюю пуговицу дубленки.

Тут ведь дело какое, товарищ, если я, к примеру, попрошу у вас десять левов, а вы знаете, что я их вам не верну, и я это тоже знаю, то хорошо ли просить у вас? Конечно, нехорошо, ответил журналист, получается что-то вроде милостыни. Допустим, что эта ванная ваша и вы мне суете эти десять левов просто так, чтобы я ее отделал получше, это хорошо? Это… журналист замялся, объяснимо, это вроде поощрения: вот тебе десять левов, пожалуйста, клади внимательнее, получше и так далее, это объяснимо. Для вас объяснимо — для меня нет. Димитр говорил серьезно, даже грустно, а в его серых, быстрых, как у вольной птицы, глазах светилась выстраданная мысль, к которой он, видимо, возвращался не раз. Я работаю хорошо и без этих десяти левов. Может быть, я буду даже хуже работать, если буду их ждать, а их не дадут. Если возьму ваши десять левов, вынужден буду вам угождать. А если я буду ждать их от вас, то должен буду угождать вам заранее, так сказать, авансом. Вот вы входите, да в такой одежде, вы хозяин, а я — дай, думаю, к нему подольщусь, глядишь, и перепадет десяточка! Сегодня вам угождай, завтра другому, потом технику, чтобы молчал, потом начальнику, чтобы не наказал; на этот путь только встань, каждому надо будет угождать, у каждого что-то просить: то денег, то хорошего расположения, то уступки. Хочешь получить этаж хороший — угождай, потому что на нижних работать легче: и воду, и материалы, все легче поднимать. Вот потому-то и не хочу я работать налево. На днях один дает мне деньги: привези сам плитки, у меня машина барахлит. Хорошо, но, чтобы их привезти, их нужно сначала достать, то есть нужны связи с поставщиками, ведь все на связях держится, правда? Тому поклонись, другому обещай, ври, подмазывайся, а иначе плитки не будет или если будет, то не та, что надо. А ему кажется, сунул деньги, и все. Нет, не нужны мне такие деньги!

Димитр ровняет стену, журналист глядит на него, курит. А ты гордый, говорит он. Димитр Первый от неожиданности замирает, но, глянув на него, снова отворачивается: а почему бы мне и не быть гордым? Сила есть, правда на моей стороне, работаю хорошо, так почему не быть гордым? И будь гордым, это хорошо, но ты несовременный. Несовременный, соглашается Димитр, и другие мне об этом говорили. И обижаешься сразу. Верно, обижаюсь, когда со мной на «ты» разговаривают; каждый приходит и говорит мне «ты», будто если я рабочий, то уж и не человек. «Тычет» и деньги сует. Не нужны мне эти обидные деньги!

Журналист потоптался в узком пространстве между бачком, ведром и печкой, может быть, и испытывал в душе неловкость, но виду не показал. Щелкнул аппаратом раз-другой. Задымил я вас совсем. Ничего. Когда будете плитку класть? Завтра, когда раствор подсохнет. Что ж, поговорили, извините, что отнял у вас время, до свиданья. До свиданья.

Смотри-ка, думает Димитр, интересуется человек. И самому стало интересно, разговорился, столько понасказал, даже про Тончо. Но, оставшись один, мало-помалу забыл про журналиста, надо поторапливаться: не все сделал, что хотел, с разговорами. В полдень взял сумку, достал еду, сел обедать в прогретой ванной комнате. С тех пор как товарищи стали его избегать, он тоже не навязывается. Сидит на доске, жует, вспоминает о журналисте, и то и дело смешно ему. Попить бы, но воды нет, а лишний раз выходить неохота. Поедим, потом возьмем бачок и через коридор, гостиную, столовую…

— Фиалка, э-ге-гей!

Фиалка сидит внизу у костра, греется.

— У тебя что, Первый, перерывов не бывает? Будешь надрываться — скоро состаришься.

Он смеется в ответ, хотя ему вовсе не смешно. Все, наверное, сидят сейчас у кого-то на этаже около печки и разговаривают, может, и про него. С Незаменимым им интересно, он небось все хвастает: и у того-то работал, и у того-то, утерли ему нос в соревновании, а хвастаться все равно не отучили. А, ладно! Димитр выходит из клети подъемника, пьет воду из колонки, наливает в бачок, и Фиалка снова поднимает его на этаж. Руки засунула в рукава ватника, лицо обветренное, молчит, но всегда готова пошутить, было бы с кем. Но Димитр Первый человек замкнутый, с ним не поговоришь, и так утром удивилась, когда что-то про шерсть сказал.

Под вечер Димитр возвращался через тополиную рощу, шел, думал, и все радостнее ему становилось. Перед вагончиком ребятишки играют, уроки уже выучили, маленький во второй класс ходит, большой — в четвертый. Он подкинул в воздух сначала одного, потом другого: оп-па! На лицах удивление — редко перепадает им отцовской ласки. Димитр вошел в вагончик: ко мне журналист приходил. Жена вздрогнула, в глазах испуг:

— Что случилось?

— Ничего страшного. Может быть, что-нибудь напишет. Интересный парень; много кой-чего ему рассказал… про Тончо тоже.

Жена поджала губы:

— Про Тончо-то зачем?

— Да спрашивает, выпытывает: почему это меня не устраивает, почему другое, я уж и не знал, как ему объяснить. Выслушал все внимательно.

— Не хватает только, чтобы Тончо снова взъелся… — Страх перед Тончо, который мог вернуть их в село, был старый, но не слабел со временем; затронь самолюбие председателя — и вернет их назад, ведь городской прописки у них до сих пор нет.

— Ничего, может, и не взъестся.

Слова Димитра не успокоили жену, но и особых причин для тревоги пока не было. Поживем — увидим…

С того дня в поведении Димитра наступила перемена, не явная, но он чувствовал себя так, будто кто-то сильный, влиятельный подал ему знак: не бойся, не дам в обиду. Теперь он каждый день покупал окружную газету (на перекрестке был киоск) и, войдя в тополиную рощу, просматривал ее: первая страница, вторая, третья. До сих пор его любили или обижали, были враги, приятели, подсмеивались над ним, даже чудиком обзывали. А журналист — тот отнесся к нему совсем иначе: ты, говорит, гордый, несовременный, но гордый. Димитр и сам давно это чувствовал, не задумывался, что значит быть гордым, но гордость в себе ощущал. И если бы хозяева квартир знали о его гордости, вряд ли стали бы предлагать ему унижающие его деньги. Но они не знают, и Кирчо Мишев не знает, и Незаменимый, никто. Чтобы узнать человека, нужно им заинтересоваться, можно и на «ты» начать, а узнаешь — перейдешь на «вы». Вот так-то.

В следующие дни все на стройке шло как обычно; едва ли кто догадывался, что Димитр открыл в себе гордость и что регулярно просматривает окружную газету: первая страница, вторая, третья. А в остальном работает себе, как и прежде, старательно и быстро, а что не зовут посидеть со всеми после работы — об этом уже не жалеет. Мучившее его чувство неудобства, зародившееся из-за скрываемой неприязни товарищей, стало рассеиваться, оно было, но жить с ним стало вроде бы полегче. На седьмом этаже отделаны две ванные и три туалета, в других помещениях стены подготовлены к облицовке, а кухни Димитр пропускал: какой смысл облицовывать там, куда потом придет Незаменимый и будет сбивать плитки, заменяя их декоративными.

В пятницу утром он увидел свою фотографию в газете: в руках мастерок, а смотрит под ноги, будто змею там увидел. У Димитра сердце зашлось. Радость была такой внезапной и сильной, что ужаснулся ей, сложил газету и побежал в тополиную рощу. Скрытый от чужих глаз деревьями, он развернул страницы с инстинктивным опасением — не увидел бы кто — и прочел заголовок: «Гордость». Вот так парень! Снова сложил газету, читать не было сил, и пошел напрямую к стройке. Фиалка! Э-ге-гей! Ползет подъемник на седьмой этаж, ветер свистит в ушах; вбежал внутрь, включил печку и дрожащими руками снова развернул газету. Слова самые обыкновенные: дует ветер, холодные бетонные стены, он, парень, идет, посланный Мишевым, так все и было, а потом бам! — высокие, торжественные слова: в лице его что-то первозданное, суровое, виден характер человека, сознающего свою подлинную ценность и величие… Дает парень! Димитр вздрагивает и читает дальше, лицо то и дело вспыхивает от волнения. Снова обычные слова: мастерок, цемент, раствор и как он наносит его на стену отработанным до автоматизма движением, свидетельствующим о мастерстве. И снова бам! — эти сильные рабочие руки внушают чувство…

— Димитр! — сердито зовет простуженный голос Фиалки. — Ты идешь или нет?!

— Сейчас, Фиалка, сейчас! — Он складывает газету, хватает пустой бачок и бежит к клети подъемника, продуваемой всеми ветрами.

— Ты что не мычишь, не телишься? Повиси-ка сам на ветру!

Димитр виновато улыбается, устраиваясь в клети, подъемник скрипит, а он все прячет свои глаза, и всегда-то их прятал, а сейчас боится взглянуть на Фиалку: поймет, какой вихрь в его душе. Ох, парень… Налил бачок, поволок назад и айда, снова мимо этажей. В ванной он дочитал газету. Обычные слова немного успокоили, ничего страшного, и снова бам! — о гордости, о принципах, о мечте. О Тончо ни слова, об обиде вспоминается, но мягко: другой не обиделся бы, но он, чье сердце горит огнем дерзкой мечты… Вот как. И ни намека на то, что несовременный, наоборот, образ поистине современного рабочего, творца и хозяина своей судьбы. Да, парень… Сильно написано, а мне другое говорил. Димитр отложил газету и начал готовить раствор, но дело не шло, был он рассеян и то одно забывал, то другое. Снова развернул газету, читал, выбирая только те места, где гремели высокие, звучные слова. Ишь какой оказался. И как он догадался, что я именно такой? Наконец убрал газету и занялся делом. А такой ли я? Димитр мешал раствор, нашлепывал его на стену и напряженно думал, такой он или не такой. Немножко смешно, пожалуй, быть таким, но и хорошо, черт побери! Будто крылья растут. Слова вспыхивают в его сознании, одно звучнее другого, и льнут к нему, льнут, как железные стружки к магниту, и каждое к месту: ты такой, посмотри внимательно и подумай — такой! Понял его парень. Димитр отложил мастерок и снова прочел весь очерк; теперь, уже немного поостыв, осмыслил, что высокие слова именно о нем, что они не смешны; откровенно говоря, он и есть такой, хотя никто этого не знает и даже он сам сомневается. Вот тут-то и зародилось опасение: все верно написано, хорошо, но отказ от частных заказов уже принес ему много неприятного, а об отказе как раз написано. Что-то с частными заказами не так, что именно, он и сам не особенно разобрался, но это чувство его беспокоит. Если бы написано было только для него, но и другие будут читать, а ведь они не все так же воспримут. Тончо прочтет и скажет: ишь ты, наш Димитр и там такой же перец. Отец, конечно, обрадуется: в газете написали, большой человек стал… Но вот о частных заказах зря, мог бы парень и пропустить это.

В таком раздвоении чувств Димитр продолжал работу, то радость его охватит, то беспокойство. Около десяти пришел Кирчо, знакомые шаги, медленные, спокойные, шаги хозяина.

— Читал?

— Читал. — Димитр сказал это таким тоном, будто написанное его меньше всего интересует.

— Через тебя и мне радость, все-таки о моем объекте пишут. Поздравляю, Первый, с тебя причитается.

— За этим дело не станет, но плохо, что о частных заказах написали.

— А что тут плохого? Все верно: как плиточник ты действительно самый лучший, а потому и частных заказов не берешь. Мне бы таких работников побольше. — Кирчо говорил медленно, по лицу и по тону было видно, что он рад искренне. Кирчо притворил дверь и тихо добавил: — Ты должен этой статьей воспользоваться.

— Как это воспользоваться? — оглянулся на него Димитр, ничего не понимая.

— Иди к Домузчиеву насчет квартиры, теперь и повод есть — в газете о тебе пишут. Сегодня же иди, не откладывай. Понял?

— Понял.

Прошло минут десять после ухода Кирчо, пока, наконец, до Димитра дошел смысл его слов: конечно, нужно идти к Домузчиеву, и без того давно пора. Правильно, возьмет газету и пойдет, лучше предлога и не придумаешь. Здесь никакого обмана, никакой лжи, все верно написано, и не он звал журналиста; если до сих пор Домузчиев не обращал на него внимания, то пусть прочтет и подумает о нем. Да, идти надо сегодня же после обеда.

Полчаса спустя пришел Незаменимый, протянул руку: поздравляю, поздравляю, рад за тебя. А на тех не обращай внимания.

— На кого на тех?

— Видишь ли, — заговорил Незаменимый дружеским тоном, приглушив голос, — у меня натура широкая, сам знаешь; когда моим друзьям хорошо, то и мне хорошо. И за тебя я рад, хотя ты не хочешь мне сказать, чем режешь…

— За этим пришел? — засмеялся Димитр, что-то в нем за эти часы изменилось, и старая тайна самому показалась глупой. — Алмазом режу, Митя.

— Алмазом?

— Нашел кузнеца знающего, он впрессовал мне в резец кусочек алмаза — вот и все. На, — он протянул Незаменимому резец с алмазным острием, тщательно скрываемый ото всех многие годы. Незаменимый рассматривал его жадно, завистливо.

— Смотри, как просто, а никто не додумался.

— Это я сам придумал, — с гордостью сказал Димитр.

— Спасибо тебе. А о других что сказать… обозлились все на тебя, потому и пришел — предупредить.

Димитр Первый продолжал работать; на душе было тепло, радостно: из-за очерка, из-за прихода Кирчо… И Незаменимый… все-таки симпатяга парень, пришел, руку протянул, они от тебя отвернулись, но я с тобой. В обеденный перерыв Димитр посидел в тепле, пожевал бутерброды и машинально взялся за ручку бачка, но вспомнил о совете Кирчо: нет, надо идти к Домузчиеву, облицовку на завтра отложим.

Подошел к окну позвать Фиалку, внизу у костра увидел мужские фигуры и, пока Фиалка ползла до него в своем подъемнике, разглядел: плиточники из бригады, обозлившиеся на него товарищи. Выходя из подъемника, услышал голос Симо:

— Первый, поди-ка сюда.

Он пошел к ним, навстречу клубам дыма и холодному ветру из-за реки. Интересно, зачем позвал Симо, разозлились ребята, но все-таки интересно, что скажет.

— В газете о тебе пишут, а?

Димитр, как всегда, уставился под ноги, чувствуя себя в чем-то виноватым, хотелось оправдаться, объяснить…

— Я его не звал, пришел парень…

— Это еще доказать надо: звал — не звал, — прервал его Симо; его грубая прямолинейность всем известна, но в общем Симо добрый парень. — Будто кто специально подстроил. Выходит дело, ты один честный, а мы шаромыжники.

Ярость вдруг охватила Димитра. Подняв глаза, он глянул на Симо с ожесточением:

— Заткнись! Говорят тебе — не звал, значит, не звал. А если зло берет, что не о тебе написали, то пошел ты…

— Меня зло берет?! Ха-ха, плохо ты меня знаешь, но вот перед Фиалкой тебе скажу: гад ты, Первый! Мы-то боялись, как бы ты начальству не насвистел, а ты на весь белый свет нас опозорил. Змея подколодная!

Димитр давно уж научился держать себя в руках, но тут в глазах вдруг почернело, слишком внезапным был переход от радостных, гордых мыслей к такой незаслуженной обиде. Кто гад?! Кто?! Ты гад! Я?! Он бросился на Симо с кулаками, но не как боксер, а как разъяренный деревенский мужик: бац-бац! Удары сыплются тяжелые, злобные, в помутневших глазах мелькает Фиалка: стойте, стойте, с ума сошли, идиоты! Димитр чувствует, что в него вцепились слабые женские руки, что огонь жжет ногу через ботинок; он перевел дух, отбросил уголь из-под ноги, повернулся и пошел, а за спиной слышалось тяжелое дыхание Симо, его крик: гад ползучий, и визгливое кудахтанье Фиалки: ни за что поубиваете друг друга, жеребцы бестолковые, стыда у вас нет!

Димитр бежал через тополиную рощу, ничего не видя, чуть не врезался в ствол, ярость кипела в груди, кулаки, хранящие ощущение ударов, никак не разжимались, на щеке под ухом он вдруг ощутил боль и, потрогав это место, увидел на руке кровь. Убить его мало, гадом обозвал! Он бежал, ошалевший от гнева, хрустела под ногами смерзшаяся земля, и чем дальше от стройки, тем яснее он понимал, какие перемены начались в их жизни несколько дней назад, к чему это привело. Что-то прорвалось, как пар сбрасывает крышку с кипящего котла и вырывается наружу; что-то стало не так, как должно было бы быть, многое не так, если до того дошло, что его называют гадом бывшие товарищи, его, который никого не обманул, не обидел, ни у кого стотинки не взял; теперь он знает, что делать, потому что гады они, а не он. Убить его мало — гадом обозвал! Димитр все шел через рощу и вдруг заметил, что идет не к вагончику, а к реке, ноги сами повели туда — нужно умыться, вся щека в крови. Спустился по склону, земля замерзла, а река течет. Присел на корточки, окунул руки в воду, умылся, кровь остановилась. Успокоившись, подумал: надо бы зайти в вагончик, переодеться, побриться, собрался-то к товарищу Домузчиеву, а не препираться с этими типами. Надо же, гадом обозвал!

Сам от себя тая неосознанную решимость отомстить, Димитр повернул к вагончику. Вот так-то. Наденет рубашку, костюм, плащ, полуботинки… А ведь дети-то, наверно, уже пришли? И жена… Удивится: ты куда? Нет, лучше уж так, как есть, товарищ Домузчиев может его и не признать, если одеться как человек. Вышел из рощи, провел рукой по щеке: ничего, крови нет, правда, ссадину видно, — и пошел по улице к центру.

В приемной Домузчиева сидели трое с портфелями, поглядывали на часы и вздыхали: задерживается. Домузчиева нет, сказала секретарша, садись жди, ты четвертый. Хорошо. Димитр робко сел, боясь пошевелиться — не замазать бы диван, и подумал: надо было все же переодеться. Звонил телефон, девушка поднимала трубку: да, в принципе здесь, но пока нет, позвоните позже. Потом начала стучать на большой пишущей машинке, ручки тоненькие, нежные, ноготки красные, личике маленькое, с челочкой, как у куклы. Сидит Димитр, дышать старается неслышно, ждет. Гадиной назвал, подумать только! Злость спадала, утихала ярость, но пережитое бередило душу. Бесшумно передвигаются стрелки на часах над входом, электрические… Трое с портфелями тихонько перешептываются.

— Да, задерживается…

Димитр понемногу успокаивается, диван удобный, можно бы и подремать, если бы он не ждал Домузчиева, а дежурил бы тут ночью, например. Но гадом обозвать?! Пришел еще один с портфелем, нервно-возбужденный, озабоченный, насупившийся, походил по приемной, потом встал, прислонившись к стене у самых дверей кабинета, и Димитр подумал: этот первым собрался пролезть, но, извините, у меня работа! Снова телефон, и девушка опять: здесь, но пока нет, позже позвоните. И снова тук-тук-тук на машинке. Три часа, четвертый, один из ожидавших поднялся с дивана и тоже встал у двери: боится, как бы его не обошли. Подумать только, гадом обозвал! Без пяти четыре появился Домузчиев, узнали по шагам в коридоре, громко топает, как хозяин у себя дома, вошел, окинул всех взглядом и властно:

— Руменков, ты приходи утром, с тобой разговор долгий. Кто первый?

— Я, — сказал тот, у стенки, и вошел в кабинет, а нервозный постоял еще немного, махнул рукой и вышел. Через обшитую дверь слышался голос Домузчиева, и Димитр подумал: разозлят его, и пропустит мимо ушей все, что я ему скажу. Но раз пришел, надо подождать, не каждый же день уходить с работы. О Симо он уже не думал, сидел неподвижно (не замазать бы диван), и мысли теперь были об одном — дали бы квартиру, а все остальное — ерунда! Вышел первый, второй чуть ли не бегом в кабинет, а Димитр и третий встали по обе стороны двери. Других посетителей пока не прибавлялось, придет и его черед.

Третий сидел долго, пошел шестой час, секретарша накрыла машинку, достала маленькое зеркальце, подкрасилась, надела плащик и боязливо приоткрыла обитую дверь:

— Товарищ Домузчиев, так я пойду?

— Иди, есть кто еще?

— Один рабочий.

— Ладно.

Девушка закинула на плечо сумку и — топ-топ-топ — ушла.

Димитр, оставшись один, почувствовал себя посвободнее, огляделся, увидел на обивке дивана кусочек засохшей извести — с его комбинезона отвалился, — быстро отколупнул его и, не найдя куда бросить, сунул в карман. Снова встал около двери и ощутил, как все в нем напряглось: от предстоящего разговора зависит очень многое. Эх, надо было одеться по-человечески! Дверь неожиданно отворилась, третий выходил пятясь, держась за ручку двери и продолжая говорить о сорванных графиках, о том, что задерживают поставку листового железа, а Домузчиев теснил его, кивая: да-да, позвоню, а тот все никак не мог кончить, хотелось, видно, еще многое сказать, ведь тот, Темелков… а Домузчиев: из Темелкова душу вытрясу, будь спокоен, и человек, наконец, ушел. Домузчиев стоял в дверях, Димитр напротив.

— Н-да, ты ко мне?

— К вам.

— Заходи. — Домузчиев пошел к столу (кабинет большой, стол у противоположной стены) и, пока шел, спросил, не оборачиваясь: — Ты с какого дома?

— С пятого, плиточник. — Димитр робел и был рад, что Домузчиев пока не повернулся к нему лицом, вот сейчас и сказать о квартире.

— С пятого, — сурово произнес Домузчиев (нет, не сердится, просто голос у него такой), сел на место, руки выложил на стол, крупный мужик, глаза насквозь пронизывают. — Что вы там, на пятом, накуролесили? Звонит мне сегодня товарищ Кавракиров и стружку снимает. Журналист написал о каком-то плиточнике.

— Обо мне написано, — прервал его Димитр и улыбнулся смущенно: он сказал это неожиданно для самого себя, невольно, его задело это «какой-то». Но совсем не время обижаться на товарища Домузчиева!

— О тебе? — Домузчиев тоже улыбнулся, через силу, дескать, если о тебе, то чего же тебя ругать. — Ну что ж, я главному редактору давно говорю: пишите о людях, хватит шпынять нас за сорванные графики, все критика да критика, заладили одно и то же, критиковать каждый может, вы о людях пишите. Значит, прислал журналиста, тот написал, — тон Домузчиева укоризненный, но миролюбивый, смотрит на Димитра и говорит как человек с человеком. — Но скажи, чего ради ты ополчился на тех, кто по частным заказам работает? Сам не хочешь — дело твое, но зачем так уж себя выпячивать?

— Я не выпячиваю, товарищ Домузчиев, — Димитр то под ноги себе уставится, то вскинет глаза на начальство, — но они берут частные заказы, это правда.

— Н-да, — Домузчиев слегка наклонил голову и как-то неопределенно помахал рукой за головой, будто мух отгонял, — знаю я об этом, но дом ваш нестандартный, а каждому хочется сделать свое жилье современным.

— Конечно, хочется…

— Им хочется, а ты не хочешь в этом деле участвовать, выделяешь себя на особицу. По-твоему получается, что товарищ Кавракиров преступление совершил, если он кухню по своему вкусу облицевал.

— Я такого не говорил.

— Не говорил, но так получается. Взялся учить уму-разуму товарища Кавракирова! Но я тебя не обвиняю, ты что думал, то и сказал. Но журналист-то чем думал, когда эту ересь писал?

— Ведь я его не звал, товарищ Домузчиев. Его Кирчо ко мне послал, наш технический.

— И Кирчо туда же! Ведь знал, какой ты, не мог к другому послать! Слушай, пойми меня правильно: я хороших рабочих уважаю, а ты, очевидно, хороший, если Кирчо тебя выбрал. Но товарищ Кавракиров здорово мне голову намылил, пришлось мне моргать, а я моргать не люблю, — хохотнул Домузчиев, и Димитру тоже стало смешно, не ожидал такого поворота разговора. — Что делать, — продолжал Домузчиев, — придется проглотить эту пилюлю. Есть и положительный момент: в конце концов написали доброе слово о нашем человеке, не все же бить нас.

В словах Домузчиева было много такого, о чем Димитр потом будет думать и думать, они будут тревожить его не раз, а сам он сказал то, что просилось на язык:

— Мои товарищи делают облицовку по частным заказам в рабочее время, а это неправильно. — До драки с Симо у костра он ни за что не сказал бы такого о товарищах, но сейчас он не мог этого не сказать, слова сами слетели с языка (гадом обозвал!). — Неправильно! Хотят частно работать, пожалуйста, в воскресенье, слова никто не скажет, но они-то в рабочее время! Мы с вводом дома опаздываем, а частные работы еще дальше срок отодвигают; надо или официально все это делать, или все частным путем, нельзя иначе!

Тень усталости заволокла глаза Домузчиева.

— Тебя как зовут?

— Димитр.

— Послушай, Димитр, ты о сроках не беспокойся, о них есть кому думать. С этим домом мы можем и опоздать, у всякого правила, знаешь, есть исключения.

— Все-то у нас исключения, товарищ Домузчиев. Исключение для того, исключение для другого. Легко привыкать к исключениям, отвыкать труднее. В газетах пишут, что надо с ними бороться, совсем с ними покончить, а на деле по-другому получается.

— Твоя правда, — Домузчиев повеселел, — в принципе ты абсолютно прав, не спорю. Я вижу, ты не глупый человек, и потому откровенно тебе признаюсь: слово в слово то же сказал я товарищу Кавракирову, исключения портят людей, развращают их. Хочешь, позвоню ему. Сходи к нему, поговори, пусть послушает, что рабочий человек думает.

— А что, он сам не знает, что рабочий думает? Знает. Что я ему нового скажу?

— Н-да, не хочешь, дело твое. Но тогда чего нам с тобой обсуждать этот вопрос? Смысла нет. — Домузчиев нахмурился, от веселых искорок в глазах не осталось и следа, теперь были в них усталость, печаль. Глядел перед собой рассеянно, не на Димитра, а куда-то в пространство. Димитру хотелось поделиться с Домузчиевым своими мыслями, но теперь не стоило: если бы сердился, спорил, был бы смысл, а сейчас — нет, лучше уж не обсуждать этот вопрос.

Домузчиев вздохнул:

— Так, с этим разобрались. Ну, а зачем ты пришел?

— За квартирой, товарищ Домузчиев. Четыре года назад заявление подал, летом Кирчо Мишев говорил с вами при мне и вы сказали, что будете иметь в виду. — Димитр увидел, как гримаса исказила лицо Домузчиева, неприятная гримаса, словно морозным ветром его обожгло. — Двое детей у меня, а живем в вагончике, спим на нарах.

— Н-да… в вагончике.

— В вагончике. Задания я все выполняю, Кирчо подтвердит, какой я работник. На большую квартиру не претендую, товарищ Домузчиев, мне хоть под самой крышей, от какой другие отказываются, я на любую согласен.

Домузчиев резко поднялся, обогнул стол, подошел к окну, а Димитр, тоже поднявшись, уставился ему в спину: не к добру…

— Ты плиточник?

— Да.

Домузчиев смотрел в окно, но видел ли он там что-нибудь, неизвестно, потом повернулся, еле передвигая ноги, подошел к столу.

— Что тебе сказать? — Глаза пустые, усталые. — Имен всех не помню, но сколько заявлений — знаю. Сто тридцать два. Каменщики, штукатуры, бетонщики, и у каждого острая нужда. Плиточникам двум дали, одному несколько дней назад.

— Кому? — спросил Димитр просто так, без всякого интереса, пружина, державшая его в напряжении, вдруг разжалась: он уже знал ответ.

Домузчиев выдвинул ящик стола, достал списки, медленно перелистал их, все должно быть точно, каждый должен знать, что он относится к рабочему человеку с уважением, что он заботится о нем.

— Так, плиточники… Димитру Филиппову. Может быть, ты его и знаешь. За него просил товарищ Кавракиров.

— Как не знать! Кирчо специально вытребовал его на наш дом, знаю, вместе работаем.

— Да, правильно, с пятого дома.

— Как же это? И детей у него нет, и частная квартира в городе. Неправильно решили!

Домузчиев убрал списки, задвинул ящик стола и явно не спешил с ответом. Посмотрел на часы: к шести, смеркается.

— Ну, что тебе сказать… не знаю что.

— Но ведь летом вы обещали Кирчо…

— Обещал, говоришь, случай не помню, но обещал, конечно, обещал! Не мог не обещать!.. Димитр, — продолжал он, повысив голос, — жилье — самая тяжелая проблема в районе. Будь у меня сто голов — не решу. Сто! А у меня одна, и на нее чего только не валится. Что делать? Жди.

— В вагончике?

— Сними частную.

— А кто меня пустит с двумя детьми?

— Да, не пустят, верно. И у нас не скоро все образуется… Один выход — иди к товарищу Кавракирову, проси его, если он скажет добро, я твое заявление передвину вперед и на следующем распределении…

— А зачем идти? Вы все знаете, и в заявлении написано.

— Зачем, зачем? — В голосе Домузчиева была уже злость. — Я думаю об одном, он предлагает другого, ты что, маленький? Неглупый человек, а простых вещей не понимаешь. Попроси. Но, — Домузчиев через силу и виновато усмехнулся, — о газете не вспоминай, рассердишь. Все на этом. Если он о тебе позвонит, я поперек дороги не встану. Еще что у тебя?

— Больше ничего, только…

— Ступай, работы много, не ты один у меня.

Димитр сказал до свиданья и вышел. Да, ты прав, говорил он сам себе, во всем прав, в принципе прав, и никто с тобой не спорит. Но к чему твоя правда, если она гроша ломаного не стоит? Ты прав, а квартиры нету.

Не забудет Димитр этот день, многое перевернул он в его душе!

Медленно шел он к вагончику. Жене ничего не сказал: ни куда ходил, ни что отвечено, ни о схватке с Симо, ничего, только протянул ей газету безо всякой радости. Она прочла. То ли радоваться, то ли пугаться — смотри-ка, о тебе пишут! Что ты гордый — неверно, но красиво. Почему неверно? Слова задели за живое. Гордиться может тот, у кого все есть, а тебе чем гордиться? А, отмахнулся он, не твоего ума это дело, читай дальше. Жена читала, и все больше охватывал ее страх: господи, что ты наплел, тебя же выгонят! Что теперь будет? Димитр вяло успокаивал: чему быть, того не миновать. Хорошо хоть, вздохнула жена, о Тончо не написали.

Позвали с улицы детей, сели ужинать. Столик не шире доски, назад не откидывайся — головой о нары стукнешься, а ребятам весело, нравится им тесный уют вагончика: от стола прямо в постель. Димитр жует, мысленно продолжая разговор с Домузчиевым. Многое надо обдумать, верить ли теперь Домузчиеву или нет. Верить хочется, ведь не накричал, не обманул, даже по-дружески объяснил, как такие дела делаются: через Кавракирова и так далее. Но как бы ни хотелось, по-прежнему все же не верилось; вывернулся Домузчиев перед ним наизнанку: в принципе ты прав, но лучше не будем этот вопрос обсуждать, смысла нет. Хочешь, иди к Кавракирову, только о статье не вспоминай. И вдруг неожиданно для самого Димитра и совсем неуместно раздался его неловкий дробный смешок:

— А ведь не так уж и плохо в вагончике, тесно, зато тепло и за квартиру платить не надо.

Жена поглядела на него с таким состраданием, что стало неловко. Но она, даже если и почувствовала что-то неладное, ничего не сказала. Димитр замолчал, ел и вспоминал, как Кирчо отвоевывал ему вагончик — и его-то получить было нелегко. Димитр уже готов был тогда вернуться в село, хоть и не прошла обида на Тончо, но устал ездить на рейсовых автобусах по тридцать километров утром и вечером, и он сказал Кирчо, всегда сдержанно-вежливому, тогда только что пришедшему на стройку молодому специалисту: или давай вагончик, или ухожу. Кирчо настоял, вагончик дали, лишь бы не ушел, такого плиточника, как он, попробуй найди!

— А меня учительница спрашивает, где живешь, я ей говорю: улица — вагончик, номер дома — вагончик, — вдруг поддерживает разговор старший, названный в честь деда Стояном; умный парнишка, все понимает.

— Улица вагончик, номер вагончик, — подхватывает младший, и оба заливаются смехом; мать велит им замолчать, но и ей смешно…. Потом говорит Димитру:

— Сходил бы ты все-таки к Домузчиеву.

— Схожу.

Жена вздыхает. Ребятишки укладываются. Привыкли ложиться рано и встают рано, как цыплята; вечерами развлечь их нечем, для телевизора в вагончике слишком тесно. Жена помыла посуду (моет на улице, воду носит лейкой из родника у моста). Посидели вдвоем около уснувших детей: маленький на нижних нарах, чтоб падать было невысоко, старший наверху. В тот вечер о квартире больше не говорили, Димитр боялся сказать, а жена, наверно, догадывалась. Не сиделось, оба устали, жена легла, а Димитр вышел покурить, поглядеть на звезды. А что на них глядеть, они от нас далеко, где-то там во тьме летят спутники, земля кружится, спутники кружатся… Димитр бросил окурок и вошел в вагончик. Разделся, поправил одеяла ребятишкам, постоял у младшего — сладко спит человечек: рот раскрыл, дышит спокойно, ровно. Выключил лампу, по откидным ступенькам (постели, как в пароходной каюте, но Димитр на пароходе не плавал) поднялся наверх и с облегчением вытянулся под легким одеялом. В вагончике тепло, на ночь открывают окошко, иначе дышать будет нечем. Лежал, скрестив руки под головой, и все думал об этом долгом дне. На стене тикают часы, карманные, за шестнадцать левов, «Молния»; за стенкой в ночной тишине слышится ровный шум реки, а дальше — шум города. Итак: газета с очерком, Кирчо и Незаменимый, чувство гордости и Симо у костра, а потом Домузчиев. То одно лицо всплывает в сознании Димитра, то другое, уже неинтересны ему очерк и чувство гордости, Кирчо и Незаменимый, и даже Симо — темный человек, думается только о Домузчиеве. С какой надеждой ждал он, что тот скажет, каждое слово вначале отзывалось в душе: не обманулся в нем, настоящий человек, и вдруг — иди к Кавракирову, не вступится — ничего не получишь. Или я не так молился, господи, или ты не так меня понял? Мысли Димитра не гнетущие, просто хочется во всем разобраться. Уставился в потолок, все спуталось, сна нет; разговор с Домузчиевым притягивает к себе, как водоворот в таинственно глубоком, страшном омуте. В итоге черта, как будто бы все ясно: не попросишь Кавракирова — квартиры не получишь; Домузчиев проявил доброту, сказав все прямо, мог бы еще годы обманывать; да, доброту. Так. Кавракирова он не видел, только слышал о нем, большой начальник, Незаменимый ему всю кухню облицевал декоративными плитками и вытяжку над плитой сделал. Если попросить… Димитр заворочался, не любит он просить, до сих пор никого ни о чем не просил, да и Кавракиров, даже если попросить его, вовсе не обязательно пойдет навстречу. Ведь к нему небось по десять раз на дню с просьбами обращаются, а голова-то другими, важными делами занята, что ему чья-то просьба, будет он еще думать, чего стоило тому, кому-то, решиться на эту просьбу! Одному скажет — да, девятерым — нет. Кто понравится — да, остальным — нет. Мысль Димитра напрягается, как металл, который сгибают все круче, вот-вот надломится. Ну, а я что? Как колода — ни с места. Может, придется идти к нему и три раза, и пять… Тогда это уж не унижение, а борьба; один использует в ней лесть, другой приказы свыше, третий работу, а можно и просьбы использовать как оружие. Да, надо, пожалуй, пойти к Кавракирову; подожду дней десять, забудется история с газетой, и пойду. Так и так, товарищ Кавракиров, жил я до сих пор неправильно (а ему и дела нет до этого), на колени встану перед тобой — заступись! У меня жена и двое детей, хотя это не имеет значения, если вы предпочли Незаменимого, у которого детей нет, о детях просто так вспомнил, для полноты картины; главное то, что я теперь прошу, что на колени упасть готов — заступись! Если тебе облицевать что потребуется, лучше Незаменимого сделаю, только заступись, заставь за себя бога молить. Может быть, я и гордый, да для тебя это что прошлогодний снег, пропади пропадом моя гордость. Встречу гордого человека, сам буду его палкой гнать, как собаку бешеную, хотя тебе от этого тоже ни тепло, ни холодно, ты только заступись…

Димитр вздыхает неслышно, жена не спит, конечно, только дети спят, им в вагончике нравится, надо же было сказать учительнице: улица — вагончик, номер дома — вагончик. Все-то вам смешно, милые вы мои… Подрастут, скажу им: был я когда-то гордым, но потом сломался, а вы подальше от гордости, чтобы ее и близко около вас не было, потому что трудно жить с ней. Может, и перед вами какой-нибудь газетчик трелью зальется, только вы ему не верьте, гордость ничего вам не принесет, кроме досады. Вот как мне сказали: в принципе ты прав, но квартиры нет, и лучше не обсуждать этот вопрос… Невыносимая тяжесть навалилась на Димитра, и, чтобы не заплакать, он стал беззвучно смеяться, совершенно беззвучно, потому что жена не спит. Вот что в итоге вышло: иди к Кавракирову с угодливой улыбочкой, с угодливой из угодливых, не дай бог, если узнает Кавракиров, что ты человек гордый. Что ж, с помощью работы и правды не получается, будем воевать просьбами. Димитр сумел справиться с мучительным чувством подавленности, стал дышать ровнее, глубже и сказал сам себе: ну что я себе голову морочу! Надо идти к Кавракирову, значит, пойду. В двери выгонит — в окно влезу. И что это я о себе возомнил? Отказался брать частные заказы — все тебя ненавидят, в газете написали — опять все ненавидят, ерунда все это, никто на тебя и внимания не обращает. Эх, Митя ты Митя, Домузчиев считает, что ты неглупый человек, а ты дурак из дураков. Гордым может быть тот, в ком нуждаются, а если в тебе не нуждаются, то сунь свою голую гордость в карман, как платок грязный, и хватит валять дурака. Интересно, а какой этот Кавракиров? — уже спокойнее подумал Димитр. А вдруг он добрый, отзывчивый? Прошу тебя, товарищ Кавракиров… а он: о чем речь, парень, уж если за рабочего не заступиться, то за кого же? Если он Незаменимому порадел, то уж сразу, значит, и плохой?

Жена тоже старалась не выдать себя, но сил, видно, не хватило, и в напряженной тишине вагончика раздались вдруг ее всхлипывания. Димитр приподнялся на локте и свесил голову вниз.

— В чем дело? Чего ревешь, ребят разбудишь.

— Господи, — всхлипывала она, — люди столько денег гребут, а тебе все ничего не надо. Ну почему ты такой, почему? Люди сами к тебе идут, а ты отказываешься, — она справилась с волнением, перешла на шепот (старший чутко спит, а ведь он все уже понимает).

— Завтра узнаю про частные заказы, — сказал Димитр, — и к Кавракирову на днях пойду.

— А кто он?

— Большой начальник. Квартиры дает.

— Ты был у Домузчиева, да?

— Был. Незаменимому дали, а мне — нет. Но Домузчиев сказал: если Кавракиров вступится, он мое заявление вперед поставит.

Жена молчит и плачет, трудно ей сразу переварить это в голове — для них квартиры нет, а для Незаменимого нашли.

— А ты сказал ему про детей, про вагончик?

— Не говори глупостей, — злым шепотом прервал ее Димитр. — Очень нужны ему мои дети! Да будь их хоть пятеро! Не будет на то воли Кавракирова — ничего не будет. Но и я могу, как другие.

— Ты скажи, что на самый высокий этаж согласен, под самую крышу, куда другие не идут.

— Да знаю я все, спи.

Жена вздохнула глубоко, и Димитр понял, какой груз снял он с ее души, груз, давивший ее уже несколько дней. Он полежал молча, потом снова свесил голову:

— Слушай, к Кавракирову вместе пойдем и детей с собой возьмем. Просить так просить.

— Хорошо, скажи только когда.

— Скажу. — Димитру стало смешно, и он тихонько захихикал. — Как войдем, так ты сразу в слезы.

— Господи, да у меня на душе столько накипело… — И она снова зашлась в плаче.

— Да не сейчас, ты там реви, здесь ни к чему… Устроим представление. Перед детьми только стыдно… Что делать, придется и этот срам перетерпеть. Давай спать, хватит.

Жена скоро уснула, а за ней и он. Засыпая, припомнил он свой сон про баню и то ли наяву, то ли во сне сказал Незаменимому: нет у меня шерсти, надо это поправить, если у всех есть, то и мне бы обзавестись, а? С шерстью-то лучше, ответил ему Незаменимый, шерсть греет.

Утром Димитр проснулся в смутной тревоге: сможет ли он сделать то, что надумал вчера под потолком? Опасался — вдруг появятся днем другие мысли? Но еще не проснувшись как следует, почувствовал с облегчением — сможет. Вчерашний день не прошел даром: справится. Значит, решено, сказал он жене, будившей детей, готовься к представлению!

— Лишь бы тебе что другое в голову не взбрело.

— Не взбредет. Такой театр устроим, все ахнут.

Пока завтракали, было ему весело и все шутил о театре. Потом заперли вагончик, дети — в школу, они — на работу. К стройке Димитр подошел с веселой улыбкой, будто радость большая на него свалилась, и уже издали спросил Фиалку, тут ли Симо. Вошли в подъемник, и она начала: ты бы не связывался, еле разняла вас вчера.

— Ничего не будет, давай на пятнадцатый этаж.

Симо он нашел в одной из ванных комнат: печка в углу, раствор, мастерок, отвес, все как у него, только бачок другой. Глядя себе под ноги, Димитр громко сказал:

— Здравствуй, Симо.

Тот оглянулся, сразу набычившись.

— Ну, здравствуй, чего тебе?

— Извиниться пришел. Как говорится, утро вечера мудренее. Виноват я, растрепался перед журналистом и тень на вас бросил, но не со зла, а так, не подумавши. Так что прощенья прошу.

Симо глядел на него хмуро:

— Что прощенья просишь — хорошо. Но слово-то, говорят, не воробей… Если Домузчиев на нас взъестся, ты, что ли, защитником будешь? Теперь вся округа знает: ты честный, а мы шаромыжники! — Симо уже снова завелся, может, и он всю ночь не спал.

Димитр рассмеялся, не через силу, а свободно, весело:

— Не бойся. Я уже был у Домузчиева. Журналисту зря я о вас сказал, но без злого умысла, правда. — И он стал пересказывать разговор с Домузчиевым даже с каким-то удовольствием, сжав свою гордость в кулак, как сжимаешь пойманную птицу, готовясь отрубить ей голову. — Знаешь, как он ругал меня! Он, Домузчиев, на вашей стороне.

— Точно?

Димитр понизил голос:

— Если хочешь знать, и ему попало из-за газеты от товарища Кавракирова, но это между нами. О вашей работе все наверху знают, так что бояться нечего. Давай руку и извини за вчерашнее.

Симо снял рукавицу:

— Ох и скотина ты, Первый! Извинение принимается, но без бутылки тебе не обойтись.

— Заметано. Назначайте день. И вот еще что: если кто-то придет, скажи, я тоже согласен на частную работу. Меня они избегают, но если к вам обратятся, так чтоб вы знали.

Глаза Симо сверкнули недобро:

— За этим пришел? Денежки делить с нами? Иди к Незаменимому, он много кухонь нахватал, может, и тебе что отвалит.

— Погоди…

Но Симо уже трудно было остановить:

— Когда тебе деньги в руки совали, ты отбрыкивался. Теперь, здрасьте, он согласен. Извини-подвинься, теперь хоть из ангела в черта превратись — не видать тебе этих денег!

— Хватит орать! Я прощенья пришел просить! А об этом так, между прочим сказал. Я ведь не ваши кухни прошу; если только из моих кто придет.

— Если придет, — с издевкой передразнил его Симо. — Те дни прошли. Сам теперь никто уже не является. На дармовщину не рассчитывай! Поди возьми у Кирчо фамилии да ступай агитируй! Никто тебе на блюдечке с каемочкой ничего не подаст, Первый! Ишь ты, если придут. Если кто и придет ко мне, неужели я к тебе пошлю: пожалуйста, Первый, возьми эти деньги, у меня и так некуда девать! Не тот случай!

Димитр совсем по-старому выдавил свой дробный смешок и уж в ноги себе чуть не уставился, но, совладав с собой, посмотрел Симо прямо в глаза:

— Хочешь сказать, что вы сами предлагаете?

— А ты как думал? С моих этажей двое сами пришли, других обработал: посмотрите, как хорошо стало, и красиво, и чисто, я бы на вашем месте, и так далее. Трое пока колеблются, но и они клюнут. А Незаменимый какую деятельность развернул! Ходит к ним на службу, всех обработал. Предлагает такую плитку, какая в магазине и не появляется.

— А разве плитку не хозяева достают?

— Хозяева?! Незаменимый на завод ездит, у него там связи, привозит большими партиями, и нам перепадает, но с наценкой, за бензин берет. А ты: если придут… Нет, Первый, этот номер у тебя не пройдет. Сумеешь к Незаменимому подлизаться, достанет он тебе плитку, не задаром, конечно, вот тогда и агитируй, может, и соблазнишь кого.

— Значит, вот как все делается…

— А ты думал? Это ж все большие люди, кто из них будет по магазинам таскаться, плитку искать? Люди платят и хотят все иметь в готовом виде. А ты: если придут. Если бы я тебя не знал, подумал бы: что за дурак пришел.

— Ну, знаешь, — Димитр готов был уже обидеться, но промолчал и чуть ли не согласился в душе с тем, что дурак, знакомый мир предстал в ином свете, словно он посмотрел на него через сильные очки. — Ладно, когда соберетесь выпить, я на месте.

Примерно через полчаса пришел Кирчо, спросил, как он чувствует себя после статьи.

— Хорошо, все в порядке.

— К Домузчиеву ходил?

— Ходил.

— И?

— Без толку. Нет квартиры. Незаменимому дали. Но я ему не завидую. Повезло человеку.

Кирчо расстроился: вот как, умеет Незаменимый обтяпывать делишки с черного хода.

— О семье сказал? О вагончике?

— Мои семейные дела никого не интересуют, Кирчо, — Димитр попытался улыбнуться, — пойду теперь к товарищу Кавракирову. Если Незаменимому можно, почему мне нельзя?

— Это ты правильно надумал. Один разговор вряд ли что решит, но все же пойди, потом еще раз, пока не надоешь ему.

— Так и придется. А теперь вот еще что: если узнаешь, что кто-то частную работу предлагает, скажи.

— Тебе? — Кирчо удивленно заморгал.

— Да, мне. Хватит от людей отставать.

— Твое дело. Я в частные дела не вмешиваюсь, это запрещено. Но если что услышу, скажу… А я-то так радовался за тебя…

— Что делать, Кирчо. Раз другие подрабатывают, мне чего ради отставать?

Прошло три дня. Димитр то в одной ванной работает, то в другой: в одной стены подготавливает, в другой плитку кладет. Незаменимого поздравил с получением квартиры, без зависти поздравлял, от чистого сердца. Со своей стороны, Незаменимый не заносился, не строил из себя всемогущего, которому чуть ли не через день новую квартиру дают, обещал всех собрать, когда приведет квартиру в порядок, мебелью обставит да и плитку сменит: стандартная никуда не годится. Хорошо. Другие рабочие перестали избегать Димитра, но за эти три дня не сказали еще, когда их угощать, и на общие обеды ни разу не позвали, но, может, и Незаменимого не зовут, кто знает. Кто встретится, пошутит, перекинется парой слов; не верят еще, что решил брать частные заказы, но все спрашивают, что сказал Домузчиев. Однако подолгу разговаривать времени ни у кого нет, каждый торопится, большие дела начались, только пошевеливайся. Боком ему эта история вышла: вроде бы и простили, а старая дружба не налаживается. И Димитру все чаще хотелось опустить глаза, уставиться в ноги и засмеяться отчужденно. Ну как же они понять не хотят, что он решил жить иначе? Почему не верят ему? А если верят, а ему так хочется, чтобы верили, то почему не смотрят открыто, как прежде? Димитр мучился молча, время от времени забывался, а потом снова растравлял себе душу, но работал быстро, споро: когда забывался — работал легко по привычке, а когда становилось тошно — спешил, чтобы забыться.

На третий день под вечер он облицовывал туалет в двухкомнатной квартире, когда услышал в коридоре незнакомые голоса. Хозяева пришли? Хотелось ему встретить их, отвернувшись, продолжая заниматься делом, как всегда до сих пор было. Но весь он напрягся и с мастерком в руке сам открыл перед ними дверь. Муж и жена, лет под шестьдесят, хорошо одетые.

— Здравствуйте, — поздоровался он, — это ваша квартира будет?

— Да, вот пришли посмотреть что к чему.

Вошли в туалет, посмотрели. Плитки уже выложены, как всегда у него, подобраны по цвету. Димитр провел рукой по их гладкой поверхности.

— Когда протру — засветятся. — Будучи по натуре доброжелательным, он любил поговорить о работе с каждым, кто проявлял к ней интерес, но в тот раз чувствовал себя так, словно выбракованного коня хвалил. — Вот посмотрите, зазоры — игла не пройдет.

Муж и жена довольны, хвалят его, рука у него легкая, все очень им нравится. Походили по квартире, поглядели, поговорили о чем-то между собой и уже вроде уходить собрались. И тут широким жестом зазывалы (как в старину) Димитр пригласил их в кухню, а самому неловко, словно и вправду порченого коня им предлагает.

— Вот на такую высоту — видите, поверхность подготовлена — буду кухню вашу облицовывать, плитка у нас желтая, прямо скажу, качество очень низкое; большинство сразу заменяют ее на декоративную.

— Мы слышали, — сказала женщина, — но где ее искать, у нас уж годы не те по магазинам бегать. Что положено, то пусть и будет, мы люди без претензий.

— Подождите минутку. — В душе Димитр от стыда сгорал, а внешне становился все угодливее. — Минутку! Я сейчас, — и бросился вниз по лестнице на этаж Незаменимого. — Митя, дай мне две-три плитки из твоих образцов.

— Зачем тебе? — удивился Незаменимый, добродушно улыбаясь; он знал, что Первый решился на частные заказы, и догадался, зачем он прибежал.

— Пришли хозяева квартиры, хочу им показать.

— А ты условия мои знаешь?

— Знаю. Как другим, так и мне. Давай быстрее, не ушли бы.

Незаменимый дал ему три образца, все декоративные, разной расцветки, один другого лучше, и Димитр помчался наверх, тяжело дыша, вобрав голову в плечи. Те ждали…

— Вот, смотрите, — услышал Димитр свой голос, с какими-то визгливыми, базарными нотами, — красота-то какая! Хотите беж, а хотите эти оливковые, для вашей кухни цвет самый подходящий, это я вам говорю, — и прикладывал то одну, то другую плитку к стене, — смотрите!

И они смотрели.

— Вправду красиво, — сказала женщина. — А, Антон?

— Вам решать. Но лучше уж сразу по своему вкусу отделать, чтобы душа радовалась. Все от вас зависит, через неделю получили бы кухню в лучшем виде.

Мужчина хохотнул, и в такт смеху задергался его живот; вид солидный, может, и служба такая же.

— Ох и сильны работяги, — произнес он с расстановкой, начальственно-бесцеремонно. Три дня назад эти слова обидели бы Димитра, теперь же он пропустил их мимо ушей: ерунда, пусть вякает. — Ну прямо торгашами стали. — Не понять, то ли отказывается, то ли колеблется.

— Но ведь тебе же как лучше предлагают, Антон. Добра желают. Особенно этот оливковый хорош. Давай такие поставим, а?

— Если у вас с деньгами туго, так я бесплатно работу сделаю, — выпалил Димитр, неожиданно для самого себя распаляясь и ударившись в амбицию. — Память оставлю по себе: не кто-нибудь кухню делал, а Димитр Первый!

— Первый? Почему Первый? — расхохотался мужчина.

— У нас состязание было, и я победил, кого хотите спросите, любой подтвердит. Все на совесть делаю.

— Антон, а? — Глаза женщины умоляли. — Что тут думать. Красота-то какая, и удобно: пройдешься тряпочкой по стене, и чисто. А, Антон?

— Уж сказал вам, за так сделаю.

— Как это за так? — прервал его мужчина. — Мы не нищие, заплатим столько же, сколько и все.

— Такса за работу — пятнадцать стотинок плитка.

— Пятнадцать так пятнадцать, было б хорошо, денег на хорошее не жалко. Так ты говоришь — оливковые?

— Да, оливковые, — глаза женщины радостно блеснули, — представляешь: вся кухня оливковая.

Снова стали разглядывать плитки, женщина дошла уже до стадии «ах, как…», а отсюда дороги назад нет, только вперед.

— На вашу кухню шестьсот плиток пойдет, по двадцать шесть стотинок штука, за работу потом, когда кончу.

— Сто пятьдесят левов за один материал? — Муж с женой выразительно переглянулись. — Целая пенсия!

— Ладно уж, Антон, ведь не каждый день кухню строим.

Снова осмотрели плитки, возбужденные и смешные в своих колебаниях: то туда, то сюда.

— Антон, а?

И Антон откинул полу пальто с важным видом (пенсионер, а важничает!), достал портмоне и начал отсчитывать десятки, поплевывая на пальцы: одна, две, три… Димитр протянул к ним руку и вспомнил о Кирилле Николове (или Николе Кириллове?), как отказал ему, и его обдала волна гнева: из-под носа увел у него те деньги Незаменимый!

— За работу берем девяносто левов, но это когда закончу…

Антон убрал портмоне, постоял, нахмурившись, видно, считал в уме расходы, потом снова хохотнул солидно и похлопал Димитра по плечу:

— Сильны, ничего не скажешь.

Кивнул на прощанье и пошел.

Несколько минут Димитр стоял, ни о чем не думая: никак не мог прийти в себя, ощущение было такое, будто по ухабам долго трясся в машине. Впервые в жизни ему пришлось разыгрывать не того, кто он есть, чужого по характеру, по натуре. «Ох и сильны работяги!» Димитр зло выругался и так хватил мастерком по плиткам, что одна треснула по диагонали. Однако он тут же прикрикнул на себя, рассмеялся по-старому, мелким смешком, осторожно отлепил разбитую плитку и поставил на ее место новую.

Перед концом смены он зашел к Незаменимому и заказал шестьсот штук оливковых. С условиями согласен, чего уж там, как все, так и я.

Утро было холодным. Ветер не переставал дуть с крутого холма, нагоняя к фундаменту дома обрывки бумажных мешков из-под цемента, пустые полиэтиленовые пакеты, наметая кучки мусора в коридорах и на лестницах, казалось, он старается сорвать подъемник и сбросить его вместе с людьми вниз. А душа у Димитра оттаивала. Вчера он похвастался жене: пока всего девяносто монет, но теперь дело завертится. Жена удивилась, растрогалась и даже всплакнула у изголовья детей, но не оплакивая их, как сирот, а радостно нашептывая: и это-то вам куплю, сыночки вы мои, и то-то, и у нас денежки будут, и все отец… То тяжело Димитру на душе, то сам над собой смеется и в мыслях кричит пискливо голосом базарной бабы: и я то-о-о-же могу! Он смотрел на мир словно через новые очки, к которым еще не привык, жизнь через них виделась в розовых тонах, представления его сместились, и воспринимать окружающее стало проще, легче. Узнав, как он сторговался с пенсионером, товарищи похлопали его по плечу: давно бы так, Первый, хватит тебе от коллектива откалываться, приходи обедать. У них тоже хлеб с сыром, но как приятно посидеть со своей бригадой… скрывать друг от друга нечего, недоразумения забыты, Домузчиев не собирается устраивать расправу, частные заказы санкционированы сверху, и всем тепло под крылышком у начальства. Ввод дома задержится, но Домузчиеву и слова никто не скажет; коли стройка вне стандарта, то и сроки нестандартные. Важно создать удобства будущим владельцам, вот мы и создаем. Прошел день, другой. Замешивает ли Димитр раствор, орудует ли мастерком, а сам все прислушивается, не появится ли еще кто из хозяев. Две из его кухонь еще раньше сторговал себе Незаменимый, одну — он сам, оставалось еще девять. Владельцы суетятся по этажам, то с одним шушукаются на лестнице, то с другим, а к нему не идут. Да, придется, видно, и ему агитировать, придется. Но день за днем он все откладывал, пожалуй, лучше здесь подождать, здесь опутать их, как паук паутиной, излишняя назойливость может, наоборот, оттолкнуть. Уже и собрался он вроде идти к будущим владельцам, набив сумку плиткой, но мучили сомнения: как он появится вдруг ни с того ни с сего перед товарищем таким-то и сунет ему под нос плитки? Да могут и не пустить — занят будет. Димитр решил, что пойдет, но немного погодя.

В начале недели стали наконец заговаривать о выпивке. Первый, с тебя причитается — ведь и простили, и обратно приняли блудного сына. Вот только затрудняются мужики, брать Незаменимого с собой или не брать? Решили взять. Они, понял Димитр, сторонятся Незаменимого, потому что хотя тот и второй по мастерству, но среди них у него особое место, они с ним не ровня. Он вроде предпринимателя, все от него зависят, плитку-то он достает, ну, а что стотинки на каждую плитку набавляет, так ведь на бензин тратится. Как же быть невнимательными к такому человеку? Рассказывает анекдот, все торопятся засмеяться, если даже и не смешно; и не только анекдот, стоит ему рот открыть, все замолкают — сначала его послушаем. По мастерству он, конечно, второй, но во всем остальном — первый, экстра-класс! Так что позовут и его, неудобно не позвать.

Пошли сразу после работы; Димитр забежал домой предупредить жену и взять денег, и все отправились в стекляшку, как были, в рабочей одежде, все измазанные. Они любили ходить так из чувства собственного достоинства: официанты спешат их обслужить — эти бузотеры могут и скандал учинить, если что не по ним. Самое близкое кафе у кинотеатра, через четыре квартала от центра, новенькое, модерновое, со стеклянными стенками. Плиточники сели за стол в углу, Димитр заказал шесть двойных порций сливовицы и каждому по закуске. Чокнулись, выпили за прощение Димитра, потом за дружбу, не спеша и не затягивая: выпить хотелось — устали. Алкоголь мало-помалу начал забирать, то один, то другой стал поглядывать на Димитра: в чем же дело было, почему не хотел сначала брать частных заказов? Но Незаменимый лишь рот открыл, и все сникли: ладно, ребята, что было, то было, люди все разные. Так-то так, но… Никаких но! Всяк по-своему с ума сходит. И с плитками так: одному нравятся оливковые, другому желтые, третьему то, что его бабе на ум взбрело. Один похитрее, другой поглупее, так уж на свете испокон веков ведется, нечего одно и то же пережевывать, лучше я вам анекдотик расскажу. Народ вокруг шумит, рабочих здесь всегда много: кафе близко не только к дому номер пять, нестандартному, но и к другим стройкам. Незаменимый рассказывает, другие слушают, глядя ему в рот, потому что он не только действительно незаменимый, но и свой в доску, никого не обидит, со всеми хорош, и с начальством, и с рабочими, со всеми. Анекдот рассказан, все долго смеются. Молодец парень! И каждый тянется похлопать его по плечу — молодец! Приятно сидеть с Незаменимым за одним столом, но все-таки сторонятся они Незаменимого и долго думали, звать или не звать. Поговорили о том о сем, Димитр заказал еще по двойной порции, выпили, закусили и принялись за владельцев квартир, подшучивая незлобно: ох, много недотеп между ними! Сами не знают, чего хотят, наивные донельзя! Этой теме конца нет, каждому есть что порассказать, и все смешное. Но Незаменимый не напрасно здесь: знаете, ребята, сказку про то, как хлеб достается? Еще бы не знать! Люди деньги вам дают, а вы… Мы с вами специалисты по керамике, они по другим делам, каждому — свое. С нами они робеют, а поди-ка сядь на их место, ума-то не хватит. Я вам на эту тему еще один анекдот расскажу. И снова все слушают, затаив дыхание, снова смех, Димитр и тот смеется, и ему приятно сидеть за одним столом с Незаменимым и вместе с тем понятно, почему не зовут того на ежедневные общие обеды: уж очень любит он поговорить, о чем ни упомяни — все знает, тут же объяснять начнет, а во всем остальном хороший, добрый парень. Словно прочитав его мысли, Незаменимый перевел дух и продолжал: я вам расскажу еще кое-что, чтобы вы знали, с кем дело имеете.

До того как меня перевели на государственную виллу, я работал во втором управлении у технического руководителя Тодора Френского, если вы его знаете. (Кто же не знает Тодора Френского!) Так вот, вызывает меня товарищ Герасков. Мне, говорит, нужен хороший плиточник для специальной работы. Как товарищ Герасков на меня вышел, это другая история, ее можно тут не касаться, но вы знаете, кто такой товарищ Герасков. (Еще бы!) Так вот, зовет в кабинет: вот тебе письмо, давай на завод, привези образцы, а мы будем решать; если у тебя машины нет, дам служебную. Как раз я тогда обкатывал «москвича». Машина, говорю, есть, дайте только командировочное предписание. Он распорядился, предписание мне оформили, и еду я на завод. Письмо на имя директора: образцы для государственной дачи и так далее. Беру шесть видов, первый сорт, на экспорт, плитки одна другой лучше, и возвращаюсь. Рассматривают, выбирают, товарищ Герасков ко мне обращается: что думаешь, ведь ты специалист. Я говорю: на мой вкус, эти для ванных, эти для туалета, эти в кухню, кухня там большая, с современным оборудованием. Товарищ Герасков с моим мнением соглашается и распоряжается — послать грузовик и привезти столько-то тех, столько-то тех и столько-то для резерва. Тут я опять свое слово вставляю: нужно, говорю, товарищ Герасков, отбирать, иначе не гарантирую, хоть они и первого сорта, но встречаются нюансы. Сработало: снова письмо директору и командировка. Приезжаю — прямо к директору: звоните кладовщику, а остальное моя забота. Хотя письмо из важного учреждения, я иду сам, потому что, сами знаете, волка ноги кормят. Директор позвонил, а я купил литр водки на свои собственные — и к бай Стрезо, начальнику склада; тот благодарит — и весь склад в моем распоряжении: выбирай, что душе угодно. Погрузили товар, а я бай Стрезо подмигнул и говорю: может, я к тебе и еще обращусь, бай Стрезо, без письма, по-человечески. Что ж, отвечает, для такого парня, как ты, что-нибудь всегда найдется. Сам завертывает бутылку в газету — директор категорически запретил принимать подарки. А потом как праздник, так я бай Стрезо поздравленьице: Новый ли год, Первое мая, Девятое сентября, бай Стрезо не забываю. В жизни только так! Незаменимый поглядел на Димитра Первого, может, и не ему лично все это говорил, но поглядел на него. Дай другому такое письмо, он — к директору, проторчит у него под дверями, потом будет ждать, пока плитку отгрузят, а о бай Стрезо ничего и знать не будет. А я человек тертый, знаю, где раки зимуют, главный-то не директор, а такие, как бай Стрезо. Я до сих пор не забываю бутылочку ему презентовать, но уж попросишь — и он к тебе по-человечески, для друга ничего не пожалеет. Ну, а тогда… плитку получил, работал два месяца на совесть, дача засверкала, без облицовки какой же вид… Приехали смотреть, товарищ Герасков меня хвалит: молодец, золотые руки. Пришло время дачу открывать, ленту перерезали, само собой — банкет. Да-а-а… помощник товарища Гераскова меня ищет: ты Димитр-плиточник? Я. Быстро, товарищ Герасков велел тебя позвать. От добра никто не бежит, вхожу, за столом все большие люди, присаживаюсь и я с краю, оделся прилично, потому что ожидал, что позовут. Стол накрыт — закачаешься! Незаменимый снова глянул на Димитра. Закусок три вида, на каждого по пол-литра водки, потом форель подали, вот такую — Незаменимый развел руки чуть ли не на полметра, — потом цыплята-гриль, в два дня всего не съесть. Под рыбу специальное белое вино, под мясо — красное, вы такого и не нюхали, а товарищ Герасков произносит тост: выпьем прежде всего за рабочий класс, и глядит на меня, за людей с золотыми руками, без них мы ничего не достигнем, за них, товарищи! Все встали, выпили, потом аплодисменты; произносили тосты и другие, то ли министры были, то ли еще какие начальники, не знаю, но немного погодя товарищ Герасков постучал вилкой по тарелке и снова на меня посмотрел: ну, а что скажет рабочий класс? Чем-то я ему показался. Другой на моем месте окажись — ни бе, ни ме, а я встал: вы, говорю, впереди, мы — за вами, вы идеи выдвигаете, мы — воплощаем их в дела. Народ рукоплещет. Поднаелись, поднапились, и все перемешалось, один встает, другой садится, я выбрал момент и к товарищу Гераскову: хочу, мол, чокнуться с вами и вопрос есть. Он чокнулся: какой вопрос? Доходит до тебя? — Незаменимый снова уставился на Димитра. Сидим с товарищем Герасковым запросто, как сейчас с тобой, чокаемся, и он спрашивает, какой вопрос. На моем месте другой бы уже напился и валялся под столом на позор всему рабочему классу, а я вопрос ставлю, потому что железо надо ковать, пока горячо. Квартиры, говорю, товарищ Герасков, мы строим с энтузиазмом, а у самих нету, Он подумал и сказал: обратись к Кавракирову от моего имени, скажи, что я тебя послал. Вот так дела-то делаются. На другой же день я к Кавракирову, и, если хочешь знать, уже осенью дали мне квартиру, да она мне не понравилась — на первом этаже — и я отказался, только Домузчиев об этом знает, да и он небось забыл. Эту, говорю, не хочу, лучше подожду, надо мной не каплет. Вот такие дела… А потом Кавракиров меня вытребовал, чтобы я на его даче плитку выложил, и стали мы чуть ли не приятелями. А теперь за твое здоровье!

Помолчали, чокнулись, выпили. Рассказ Незаменимого у всех из головы не выходит, то один что-то спросит, то другой, Незаменимый отвечает весело. Многих повидал, со многими большими людьми знаком, и связи есть, видно, и деньги водятся. Потом спустились с его высот на землю: что, еще по одной? Давайте, пусть Первому будет неповадно охаивать нас в газете да от коллектива отрываться. Димитр заказал еще шесть двойных и шесть закусок, бог с ними, с деньгами, дорого, что снова со всеми вместе. Чокнулись, выпили и опять: твое, конечно, дело, хочешь не хочешь работать частно, но зачем натрепался журналисту? Не стукнуло тебе тогда в голову, что сам-то ты нашей породы? Он напишет и уйдет, а тебе с нами жить! И на меня чего накинулся? В полупьяных глазах Симо враждебность мешается с веселостью, если его поднакрутить, то тут же заскандалит, хотя уже все в прошлом.

Димитр, глядя под ноги, посмеивается дробным своим смешком, голова кру́гом идет, отговаривается кое-как, но не отпускает его тайное беспокойство: оставят ли его в конце концов в покое? На помощь опять же пришел Незаменимый, он тоже навеселе, пил наравне со всеми, видно, и ему приятно сидеть с бригадой: ты ударил Симо, Симо ударил тебя, поговорили — и забыли! Нечего в душе злобу копить, потому мы и друзья, что умеем забывать плохое. Но к Первому у меня есть все же кое-какие претензии, и я их вам сейчас скажу. Все снова на Незаменимого глядят. Соревновались мы с ним? Было дело? (Все закивали с пьяной готовностью: соревновались, и он тебя побил, было дело.) Так вот… Под добродушно-приятельским взглядом Незаменимого Димитру стало не по себе. Он победил, потому что резал алмазом, а я этого тогда не знал, а во вкус ваш я тогда не поверил, хоть и сказал, что верю. Но я вторым быть не люблю. Да и сами подумайте, может ли такой человек, как я, быть вторым? Вы меня правильно поймите: без меня вы все — нуль! Твоя правда — нуль! Неприятно признаваться себе в этом, но от правды никуда не денешься, это все понимают, хотя и подвыпили. В голове у Димитра шумит, что-то не нравится ему в этом вступлении: их успокаивает, а сам заводится, не смирился, значит, со вторым местом! А тогда согласился. Из-за частных заказов я на него не сержусь, продолжает Незаменимый, и за журналиста тоже: что думал, то и сказал, но что он в первые выскочил, это я ему прощу только при одном условии…

Незаменимый смолк, и другие молчат. Потом кто-то не вытерпел: давай выкладывай, какое условие?

Ко мне приходил товарищ Ферманский, и Незаменимый смотрит на всех выжидающе, словно все должны знать, кто такой товарищ Ферманский. Ну, дальше! Ну, а дальше, и Незаменимый, улыбаясь, уставился прямо в глаза Димитру, товарищ Ферманский попросил облицевать ему кухню… на восьмом этаже. На моем этаже?! — выкрикнул Димитр, и его обдала волна гнева: еще сто левов выхватил у него из-под носа Незаменимый. Одна-а-ко, приподнялся Симо, и Димитр увидел, как глаза его заволакивает злость. Одна-а-ко, Второй, это нечестно. Ты уже взял две его кухни, пока он чесался, но теперь брать нечестно. Подожди! — перебил его Незаменимый, я еще не кончил. Честно — нечестно, хватит красивыми словами швыряться! Все смолкли, чьи-то руки придавили Симо — погоди. Ну, а дальше? Я вам сказал, что пришел товарищ Ферманский, но вы не знаете, что я ему ответил. Так что ты ответил? Незаменимый помолчал, нахмурившись, ухмыльнулся. Человек дал мне сотню. Та-а-к, значит, сотню на этаже Первого? Я сказал, что подумаю денек-другой, а сейчас с вами готов обсудить, что ему ответить. Ясно что, вскинулся Симо, к Первому послать. Послать можно, но я на Первого в обиде из-за соревнования, из-за алмаза. Перед вами он извинился, а передо мной? Я не привык вторым быть, и если он не извинится, то я к нему товарища Ферманского не пошлю, и сотня эта будет моя, сотня — это сотня.

Помолчали минуту, потом кто-то сказал: и как он должен извиняться? Не знаю, как скажете. Вот, Первый пришел ко мне за плиткой, я ему достану, но только после того, как извинится. Извинись, Первый, коли на то пошло, зашумели мужики, скажи, черт попутал с алмазом, что ты не первый. Димитр слушает, на многое смотрит он теперь через новые очки, а все никак к ним не привыкнет. Глядит, слушает, а в голове одна мысль: ведь этот Незаменимый — страшный человек, все остальные — лопухи по сравнению с ним, он как из другого мира… но, выдавив из себя свой дробный смешок, он торопится сказать нужные слова, пока они не застряли костью в горле: прости, Митя, и за алмаз, и за то, что первым я вышел, так уж получилось. Тут началось: смех, по плечам друг друга бьют, все хорошо! Молодец, Первый, извинился, и ладно, для нас ты все равно Первый! Незаменимый поднял руку, и за добродушием его увидел Димитр ненависть: за это спасибочки, я доволен, что ты тут перед всеми признался, что не первый, потому что воистину ты не такой, ты же без моих плиток — ничто! Пойдешь к бай Стрезо, придешь ни с чем, он каждому не дает. С этим у нас с тобой все в порядке. Но чтобы я послал к тебе товарища Ферманского, об этом надо попросить, ведь это все равно что подарить тебе сотню! В зале шум, а за их столом — тишина; выпили люди, с легкостью принимают и извинения, и просьбы, но тут никто не спешит к Димитру с советами. Он смотрит, слушает, молчит.

— Не попросишь, сотня моя будет. У меня квартира новая, обзаводиться пора. Придется тебе поклониться и руку у меня поцеловать, так-то любезнейший! — И он протянул через стол руку, длинную, тяжелую, все смотрят, как неправдоподобно зависла она в пространстве, молчание становится гнетущим. — Поцелуешь руку, — Незаменимый подносит ему руку для целования, — я не только товарища Ферманского тебе уступлю, я с товарищем Кавракировым квартирные твои дела улажу. Тебе Домузчиев отказал — мне не откажет! Завтра же пойдем, перед всеми говорю, я своему слову хозяин. Или, смотри, помощи никакой не дождешься.

Пора и Димитру подняться. В голове стучит, грудь распирает, надежда в душе и ярость, ярость и надежда. Замахнуться и прямо в эту ухмыляющуюся рожу кулаком, изо всей силы! Медленно поднимается Димитр, ноги обмякли, кулаки сжимаются и разжимаются, глаза горят животной ненавистью; Незаменимый чувствует ее, но на лице натянутая, мерзкая улыбочка; со стороны поглядеть, сейчас бросятся друг на друга. Димитру кажется, что какая-то сила гнет его вниз, мысли расплываются: что делать? Что? Броситься на него или… поцеловать… Он даже не отдает себе отчета в этом колебании, весь охваченный ненавистью. И тут поднимается Симо. В приглушенном шуме зала мощно взрывается его голос, в нем звенит такое напряжение, словно разрядилась ярость самого Димитра: ты что, гад, забыл, с кем ты?! — орет Симо, и сначала не разобрать, на кого и почему с такой злостью: его-то это вовсе не касается. Он… тебе… руку целовать?! Симо поднимается и встает рядом с Димитром Первым. Ты что — господь бог, чтобы тебе руки целовали? Или ты его выкормил? Или ты его детей растишь? Ты одно заслужил, и ты это сейчас получишь, я тебе так врежу! Ни стыда, ни совести! Обрадовался, что человеку плохо, и свою поганую лапу суешь — поцелуй, спасу! Ах ты гадина! Уже и другие кричат: как это руку тебе целовать, кто ты такой, чтобы тебе руки целовали?! Незаменимый прячет протянутую руку, и с ней исчезает все страшное, мерзкое, что было в этом жесте; улыбается неловко, а из глаз убирается куда-то вглубь злоба, и появляется в них один дикий страх: погодите, что вы, шуток не понимаете, интересные люди, пошутить нельзя, что ли? Скажи, Первый, скажи им… пошутил я. Ну, люди! Шуток не понимают.

Симо отшвыривает стул, на него слова Незаменимого вообще никак не подействовали, как не подействовали несколько дней назад объяснения Димитра, бьет Димитра по плечу в знак то ли солидарности, то ли дружбы, то ли покровительства, хотя он изо всех самый молодой и до сих пор больше всех ругал Первого, и говорит все тем же напряженным голосом: плюнь на все это, Димитр, не стоит на такого мерзавца внимание обращать, да пропади пропадом его деньги! Он из-за денег готов и тебя, и нас с грязью смешать и сам в грязи вываляться! Пошел он! Мы и без его денег голодными не были и не будем. На типовых домах работали — не пропадали, и из этой передряги как-нибудь выкарабкаемся. Пошли ребята, пусть подавится своими деньгами, все равно все не загребет! И не надо было больше слов. Ведь раньше они всегда были вместе и не очень-то жаловали Незаменимого, когда он еще только был вытребован в их бригаду, а жадность его всегда им претила, хотя один за другим и начали ему подражать. А Незаменимый продолжал улыбаться все так же заискивающе, робко, повторяя одно и то же: шуток не понимаете, шуток не понимаете. Димитр Первый все еще не мог глаз поднять, все случилось так неожиданно, но ожесточение уже проходило, сменялось новым, неизведанным чувством, хотелось что-то сказать, но не знал что и тайком смахнул с глаз слезы. Потом вдруг спохватился, повернулся к столу, положил десятку и, не глядя на Незаменимого, сказал: сегодня я угощал.

Незаменимый снова заканючил: шуток не понимают, нечего из себя простаков разыгрывать, но уже никто на него не смотрел, только Симо в дверях оглянулся:

— Ишь ты, он к Кавракирову пойдет! Заступник нашелся! К Кавракирову мы и сами пойдем, всем скопом, и мы не глухонемые, права свои знаем, и у кого с квартирой хуже всего — тоже известно. Все, точка на этом. Завтра идем к Кавракирову, а там посмотрим, кто кому сват, кто брат.

Остальные шумно соглашаются с ним, и вся ватага выходит на морозный воздух.

Перевод Л. Хитровой.