Властители земли

Прозрачный воздух

— Август Фриче? — спросила агрономша, прочитав разрешение. — Был с таким именем военный преступник.

Немец вынул сигару изо рта.

— Да, да, Август Фриче.

Я сказал агрономше, что он в родстве с военным преступником не состоит, ничего общего с ним не имеет, что он из Дюссельдорфа, пластмассовый фабрикант.

— Да, да, Дюссельдорф, — пролаял немец. — Чего она хочет?

Ничего. Девушка протянула разрешение мне, я вернул его немцу, тот сунул его во внутренний карман куртки и поправил охотничий пояс на заметном своем брюшке.

— К сожалению, — с улыбкой произнесла она, — ничего не могу ему сказать, я только французский кое-как знаю.

Зато он по-французски не понимал.

— Что, не разрешает? Бюрократия?

Девушка поняла слово «бюрократия». Скажите ему, чтоб не беспокоился, сейчас я велю позвать деда Митру, он в питомнике работает сторожем. Она остановила какого-то мальчугана, судя по ранцу, спешившего в школу, и послала его за сторожем. Потом протянула немцу руку и пошла к канцелярии не оглядываясь. Ее, видимо, задело слово «бюрократия». Немец стоял с сигарой в зубах, зажав под мышкой ружье, равнодушно поглядывая вокруг. Машина его с приземистой задней частью и прикрытым брезентом багажом, укрепленным сверху на кузове, притулилась на краю маленькой площади; ребятишки издали с любопытством ее разглядывали, не решаясь подойти близко. Напротив пивной, на выметенной площадке, собралась кучка мужчин: глазели на немца. Все в нем было диковинным: и блестящая куртка из искусственной кожи, и гетры, обтянувшие икры, и брюки-гольф в крупную клетку, а больше всего поражало, конечно, перышко на тирольской шляпе, торчавшее сбоку, вздумай кто-нибудь из деревни прицепить себе на шляпу такое перо, его сочли бы малость не в себе. Трепетное утреннее марево прозрачной пеленой поднималось над заросшей травой площадью, во дворах кудахтали куры и гремели репродукторы. Из-за угла канцелярии выполз трактор; резиновые шины подскакивали на выбоинах. Тракторист, обернувшись, через плечо оглядел немца.

— Тут у них социализм, да? — Немец вынул изо рта сигару и энергичным жестом ткнул в землю.

Я объяснил, что да, социализм.

О, сказал он и прикусил сигару. Говорил он мало, только про то, что его занимало, а слушал еще меньше. Немец как немец, выкормленный, с белой кожей и синими глазами. Из-за холма показалось солнце, в пырее заблестела роса. По улице, постукивая копытами, прошествовали две белые козы с длинным выменем. За ними шла пожилая женщина с хворостиной в руке; глянула на немца, сказала «доброе утро» и прошла. К канцелярии с оглушительным треском подлетел мотоцикл и остановился; с него соскочил молодой парень со встрепанными волосами и сонным лицом.

— Доброе утро, — подал он руку мне, потом Августу Фриче. Я ему ответил, а немец промолчал. — Откуда товарищ? — спросил парень. Я объяснил. — Хорошо, — сказал он и прокричал в сторону пивной: — Тудор у вас? Мне Тудор нужен.

— Ушел, — послышалось в ответ. — Только что ушел.

— Э, да ладно, — парень поднял руку. — Приятной вам охоты! — и умчался.

— Это зоотехник, — сказал я немцу. — На социалистической ферме.

— О да.

Щурясь на солнце, к нам приближался старик с палкой в руке, одетый в новое грубого сукна полупальто, в выгоревшем картузе, надвинутом на самый лоб.

— Доброе утро. Вас, что ли, я на фазанов поведу? — Осипший голос нарушил тишину свежего росистого утра.

— Нас поведет дедушка Митра, — ответил я. — Это не вы будете?

— Это я, — с нажимом произнес старик, словно обидевшись, что я его не знаю, подал мне руку, потом и с немцем поздоровался за руку, оглядев того сощуренными глазами с головы до ног. — Ду ю спик инглиш? — хрипло спросил он, вскинув густые, с проседью брови под самый козырек картуза.

— О найн! — Немец так изумился, что сигара выпала у него изо рта, выпустив снопик искр. — Он говорит по-английски? Скажите ему, что мне это очень интересно.

Старик еще что-то сказал по-английски, длинную какую-то фразу; слова невнятно сплющивались в жестких обветренных губах, немец все покачивал отрицательно головой, и старик с неудовольствием махнул рукой.

— Да он немец, по-английски не понимает, — сказал я.

— Да я уж и сам вижу. Двадцать пять лет я не говорил, вижу уж, что не понимает. Тогда пойдем, что ли?

Я кивнул немцу, и мы тронулись. Сигара, отброшенная в пырей, легонько дымилась. Немец оглянулся назад, вернулся закрыть машину и спросил, здесь ли она будет стоять.

— А где же еще? — удивился старик. — Не съедят тут его машину, разве что ребятенок какой потрогает. — Немец кивнул: да-да, и мы пошли. — Нам недалеко, — старик поднял палку. — Вон до того холма напротив. Позвал меня мальчонка, а я себе думаю: может, англичанин какой либо американец. Двадцать пять лет не говорил. Скажи ему, что я и в Детройте был, и в Чикаго был.

Он шагал перед нами довольно проворно, хорошо сохранившийся старик, из той породы деревенских мужиков, что держатся до глубокой старости и умирают внезапно, сидя где-нибудь на припеке. Мы вышли из села, перешли по мостику — корявому бревну — через мелкую речушку с широким руслом. Я переводил слова старика, что он и в Детройте был, и в Чикаго, а немец кивал: да-да и все оглядывался. Вода блестела на утреннем солнце, вокруг толпились вербы, тополя, по нивам напротив пламенели оранжево-красные ореховые кроны. Мы пробирались между двух рядов живой изгороди ломоноса; на боярышниковых кустах краснели — все в росе — зрелые плоды. Дикая природа, заметил немец, попробовав одну ягодку на вкус. Вышли из живого туннеля, и открылась взору маленькая сельская мельничка, вся запорошенная мучной пылью.

— Скажи ему, — старик поднял палку, — что мельница эта Топузанова была, и вся земля была его, вся, до самых Гаганишских угодий. А теперь тут у нас крупорушка.

— Да ему неинтересно, чья тут была мельница.

— Кабы он по-английскому понимал, я бы ему сам сказал, — добавил старик, словно не слыша моих слов. Мы зашагали по крутой тропке между дубами и вязами. — Двадцать пять лет я не говорил. Скажи ему, что из Америки я вернулся в двадцать втором году.

— Да-да, — кивнул немец. — А фазаны где же?

— Скажи ему, чтоб не спешил, а то скоро состарится.

Немец засмеялся на эти слова. Мы взбирались по щебневой сыпучей тропе меж деревьев, бросающих на утреннем солнце длинные тени. Нетронутая лесная трава блестела, в чащах вовсю гомонил птичий мир. И листья на деревьях блестели, точно глянцевые, все еще не задетые дыханием осени. Сладко пахло диким лесом и желудями. Запыхавшись, старик остановился и обернулся назад. Деревенька ютилась в маленькой котловине среди плодовых деревьев. У подножия противоположного холма работал трактор, его тарахтенье отчетливо раздавалось над долиной. Стояло погожее деревенское утро, тихое и светлое. Дедушка Митра поднял палку.

— Скажи ему, что Топузану и та земля принадлежала, где трактор пашет; две тысячи декаров[3] у него было, и все село на него батрачило. А мне, как я из Америки вернулся, он дал двадцать тысяч левов взаймы, и я печь обжигальную выстроил, для извести. Скажи ему, что отсюда печь не видать.

Я перевел немцу, что старик рассказывает историю села.

— Да-да, история, — поддакнул он.

— А когда началось восстание, мы заняли позицию вот тут, было нас двадцать пять человек, — старик пристукнул палкой о сыпучую землю. — А войска напротив стояли, где тарахтит трактор. Скажи ему, что у нас не было ружей и пришлось отступить вот по этой самой тропе к Берковице.

Мы поднимались вверх тропой, по которой отступали столько лет назад дедушка Митра и его друзья. Я сказал немцу, что дед живая история села последних десятилетий и что он коммунист.

— Да-да, политика, — кивнул немец, приглядываясь, как неуклюже карабкается на кручу старик.

— Скажи ему, что потом явился карательный отряд, собрали нас всех, двадцать пять человек, на той площади, где машина его стоит, — охрипший от усталости голос деда Митры стал походить на птичий крик, — и погнали нас по этой же тропе к Берковице.

— А фазаны где? — спросил немец, прослушав, как карательный отряд погнал двадцать пять человек к Берковице. Он, вероятно, не знал, что такое карательный отряд. Зато он, может быть, знал, что такое отборная группа СС, и ему, может, было что таить, в отличие от деда Митры. Но его биография меня не интересовала. Он оплатил свое право убить пять фазанов в питомнике этой деревеньки, и теперь дедушка Митра ведет его туда по крутой тропе и хочет рассказать обо всем, что на этой тропе случилось. Я ответил, что фазаны скоро будут. Мы свернули по дорожке налево. Перед нами вырос могучий дуб, старый, с огромной раскидистой кроной. Тут же обок торчал оброчный камень[4]; крепко вбитый в рыхлую землю, выделанный в форме креста, он мистически поглядывал на восток из-под росистого мха. Немец не проявил ни малейшего интереса к этому христианскому идолу, оставшемуся здесь от мрачных веков рабства.

— Скажи ему, что точно вот тут, у оброчного камня, меня отделили от друзей моих повстанцев и освободили. А их отвели на место, где виднеется памятник, и всех перебили из пулемета. В самую рань, перед светом.

Оцепенев, я поглядел в ту сторону, куда указывала палка дедушки Митры, и увидал белеющий среди дубовых листьев памятник. Старик повел нас прямо к нему. Я прочел имена двадцати четырех мужчин; если бы остались они в живых, каждый бы мог рассказать, как было дело. Пока я читал имена, немец терпеливо ждал за моей спиной, стиснув ружье, и оглядывался.

— Да-да, политика, — пробормотал он, когда я объяснил ему, что это за памятник.

— Скажи ему, что тогда усомнились во мне, за предателя посчитали. А после дело открылось: освободил меня Топузан из-за долга моего в двадцать тысяч: кабы меня убили, плакали бы его денежки. С обжигальной печью хорошо у меня пошло, через три года я ему выплатил долг с процентами. Печь после этого продал, а деньги все роздал двадцати четырем вдовам с сиротами. Скажи ему, что не было у меня другим чем вину свою искупить, ведь друзья-то мои полегли, а я живой остался.

Дед Митра обошел памятник и взял наискосок вверх по холму. Лес редел, изрытый ухабами и промоинами. Вверху между деревьями завиднелся омет прошлогодней соломы. Вдруг справа от нас раздался писк, немец насторожился и схватил обеими руками ружье.

— Скажи ему, — продолжал старик, помахивая палкой, — что в сорок третьем году, ночью, постучал ко мне в дом Иван Димитров, комиссар. Так, мол, и так, бай Митра, мы тебя знаем давно и верим, что не ты выдал. Мне ли, говорю, Иван, выдавать? Двадцать лет уж прошло, а мне всякую ночь друзья мои побитые являются, двадцать лет я горе горюю, что с ними тогда не полег. Ну вот, говорит, привели мы туда вверх, к оброчному камню, из английской миссии человека, пойдем, поможешь нам разобраться, что он за человек, шпион или в помощь нам послан, никто из нас не умеет по-английски. Эй, немец! — крикнул дед Митра, вскинув палку. — Тут они, иди бей, иди! Коли ты мастер, пока дойдем до стога соломы, штук двадцать наколотишь.

Но немец уже и сам углядел между деревьями живые пестрые пятна, что-то прокричал и бегом припустился вверх. Мы с дедом Митрой уселись на еще не обсохшей траве. Не успели мы как следует расположиться — прозвучал первый выстрел. Старик обеими руками оперся на палку.

— За фазанами явился, а? Из самой Германии?

Я объяснил, как обстоит дело.

— Чудной народ! Пущай бьет, раз платил, птица разводится легко. За три года повсюду расползлись, аж в Медвежий дол перелетают. Самцов через две недели вылавливать будем, хозяйство наше их вывозит. Вот тоже и Ефрем, председатель наш, ужас до них охочий, палкой приладился побивать. Я ему говорю: поймаю, не погляжу, что ты председатель, через все село проведу навроде медведя. Ведь у меня, милый человек, ни перед кем робости нету, никого не боюсь. Фазаны — дело государственное, и я тут стеречь их поставлен, верно? Верно. Так вот я про Ивана Димитрова тебе рассказывал, про комиссара. Приходим мы с ним ночью к камню, а парень лет двадцати либо около того сидит там под луной да палит трубочку. Поговорили мы с ним по-английски: на парашюте его скинули, дорога ему была в Сербию. Я Ивану Димитрову говорю: шпион не шпион, бог весть, на лбу не написано, а в Сербию вы его переправьте. И они переправили. С тех пор я по-английски не говорил, в сорок третьем году было, осенью. Хлеб Ивану Димитрову носил, деньги давал, а говорить не говорил. Вот давеча и подумал: может, англичанин какой или американец, поговорю.

Старик замолчал, опершись на палку. Немец по имени Август Фриче из чащи не показывался. Но ружье его время от времени вспарывало тишину этой уютной маленькой рощицы, не слыхавшей выстрелов с далекого утра двадцать третьего года. Но долго он нас ждать не заставил. Вышел через час, улыбающийся до ушей, потный и возбужденный. Пять птиц висели у него на поясе, их красивые головы безжизненно бились о его брюки-гольф в крупную клетку. Неужто он только затем сюда и явился, чтобы окровенить свой гольф?

— Славная охота! — прокричал он. — Великолепно! — Похлопал старика по спине. — Славный старик!

Потом скинул пояс вместе с птицами и сел на траву передохнуть. Говорил без умолку; я едва успевал переводить дедушке Митре его фазаньи восторги. Старик глядел на него и кивал, он, видно, не в состоянии был понять его радость, так же как немец совсем недавно не мог понять, зачем ему рассказывает этот дедок историю села, полную бескровных и кровавых драм. Наговорившись, немец вытащил бумажник и протянул старику синенький банкнот.

— А это в благодарность.

Дедушка Митра отставил его подальше от глаз и отрицательно покачал головой.

— Скажи ему, пусть он мне доллары даст, доллары.

— О! — воскликнул немец и, порывшись в бумажнике, вынул банкнот в пять долларов. — Он хочет доллары? Он знает Чикаго, хочет доллары? С удовольствием!

— Отец мой в Америке остался из-за этих самых долларов, — промолвил старик, разглядывая бумажку. — Скажи ему, что я заставлял его вернуться в двадцать втором году, да он отказался. Так и помер там, на шахте возле Детройта, еще перед тем, как я долг выплатил Топузану. Скажи ему, что он помер, и я сорок лет не видел доллара.

И вернул деньги. Август Фриче подумал, что он хочет еще. Я поспешил сказать, что ничего он не хочет, он только поглядеть брал, с долларами связана его семейная драма, отец у него умер в шахте возле Детройта. И вообще самое время возвращаться! Трудно мне было увязать этого немца со всем тем, что олицетворял старик: с деревушкой, с тропой к Берковице, с оброчным камнем и холмами вокруг. Казалось, что у этих двоих не только языки разные, но и сами они явились с различных планет.

— Да-да, он гордый! — по-своему понял его немец и убрал деньги.

Мы потянулись вниз по тропинке, а дедушка Митра остался сторожить свое фазанье хозяйство в этой ласковой роще, благоухающей запахами зрелой осени. Над долиной звонкими пластами стелился прозрачный воздух.

Перевод Н. Смирновой.