Вместе с Россией

82. Местечко Рожище Луцкого уезда, середина июня 1916 года

Поездка с главнокомандующим стала еще интереснее и поучительнее для Сухопарова, когда Брусилов начал высказывать свои сокровенные мысли о теперешнем положении его фронта. Авто плавно катилось по мягкой грунтовой дороге, генерал зорко вглядывался в горизонт, открывая для себя просторы, пройденные тысячу раз по карте. Горькие складки прочерчивали его лоб и щеки, когда он мысленно прикидывал все то, что могли бы сделать другие русские армии, идя в ногу с армиями его фронта.

— Эверт тверд в своей линии поведения, — глухо заговорил Брусилов, словно не обращаясь к Сухопарову, а размышляя вслух. — Ставка же, чтобы успокоить меня, решила перекидывать войска… Но любому грамотному офицеру, тем более чинам, по Генеральному штабу служащим, известно о слабой провозоспособности наших железных дорог… Я ведь просил не о перекидке войск, а о том, чтобы разбудить Эверта и Куропаткина… Я твердо знаю: пока мы перевезем один корпус, немцы — три-четыре!..

Подполковник из Петрограда прекрасно понял осторожную речь Брусилова. Генерал хотел через него донести свои мысли до активной части сравнительно молодого офицерства в Генеральном штабе и Ставке, симпатизировавшей Брусилову и готовой закладывать в планы будущих военных операций наступательный брусиловский дух. Сухопаров внимательно слушал и запоминал высказывания Брусилова, не перебивал ход его мысли вопросами.

Главнокомандующий немного помолчал, пожевал губами по-стариковски и так же глухо продолжал:

— Третьего дня Алексеев по телефону сообщил мне, что государь дал разрешение Эверту перенести его удар на Барановичи… Так воевать нельзя!.. За шесть недель, которые потребует новая подготовка, я понесу потери и могу быть разбит… Прошу Михаила Василича доложить государю мою настоятельную просьбу — чтобы дали Эверту приказ наступать… Алексеев упирается, а я-то знаю, что все дело вовсе не в государе — он в стратегические вопросы не вмешивается — а в самом Михаил Василиче!.. Какая муха его укусила?! Вся кампания нынешнего года насмарку пойдет от такой бездеятельности!.. Мне только и остается, что держать войска в наступательном настроении и не давать возникнуть духу уныния.

Помолчали. Мотор плавно и ровно урчал.

— Конечно, мне представлялся случай, — заговорил вновь Брусилов, искать успеха на Львовском направлении, а пошел я на Ковель, куда мне было указано… и что я считал более полезным для всех трех фронтов… Львов соответствовал интересам только моего фронта, а Ковель облегчал выдвижение всех фронтов… Конечно, Львов доставил бы мне славу, но я ее не искал и не ищу… Свой план без абсолютной необходимости я не мог изменить и не хотел, а Эверт и Куропаткин под покровительством Михаил Василича только и делали, что планы меняли и отнекивались… Это лишает меня надежды достигнуть решительных результатов против Австро-Венгрии, какие, несомненно, были бы, окажи мне поддержку Западный фронт переходом в наступление…

Брусилов снова замолчал, вынашивая новые мысли. Однако высказать их он не успел или не захотел — шоссе поднялось на бугор, откуда открылась насыпь железной дороги. По рельсам, приближаясь к мосту через Стырь, бежал санитарный поезд. За полотном виднелось местечко Рожище, где надлежало быть штабу 5-го Сибирского корпуса и его частям, отведенным на короткий отдых.

Штаб корпуса обосновался на краю местечка, где по иронии военной судьбы почти не было разрушений. Главкоюза здесь не ждали — Брусилов строго запретил своим штабным предупреждать об инспекторских наездах главнокомандующего. Жизнь текла в обычном русле. Сновали ординарцы, писаря изображали из себя «героев» перед местечковыми кралями, работали швальни, прачечные, хлебопекарни. Корпусные канцелярии и учреждения не поместились в домах. Они разбили армейские палатки и в прохладе под брезентами вершили свои дела.

Три авто, на первом из которых узнали главнокомандующего фронтом, вызвали больше переполоха, чем произвело бы появление кавалерии противника. Все забегало, засуетилось. В разные концы помчались нарочные верхом и на мотоциклетках. Опытный шофер главнокомандующего держал к крыльцу самого большого дома, где, предположительно, разместился начальник корпуса. Он, однако, ошибся. В доме стоял штаб соединения.

Встречать Брусилова — ибо никто из сибиряков не сомневался в прибытии «самого» — вышел начальник штаба и бывшие с ним офицеры. Среди них Сухопаров с радостью увидел старого знакомца — чернобородого артиллериста Мезенцева. Полковник тоже приметил Сергея Викторовича, но решил и вида не подавать о старой взаимной симпатии. Ему не ясно было, как Сухопаров оказался в такой близости с генерал-адъютантом? И не означает ли это, что по неписаной субординации Генерального штаба подполковник, если он теперь причислен к чинам, близким к главнокомандующему, сделался начальником над ним, строевым полковником Мезенцевым?

Авто остановилось, принеся с собой шлейф белой пыли. Когда облако рассеялось, Брусилов оказался уже на земле, а Сухопаров — в двух шагах от Мезенцева. Офицеры невольно потянулись друг к другу, хотя все остальные, кроме главнокомандующего, замерли по стойке «смирно». Генерал-майор сбежал по ступеням Брусилову навстречу и отдал рапорт. Доложил, что начальник корпуса генерал-лейтенант Елчанинов сейчас на перевязке в лазарете, но скоро явится.

— Почему не сообщили о ранении Елчанинова? — внешне сурово, но с ласковым светом глаз, означавшим прощение своевольникам, спросил Брусилов.

— Легкое ранение осколком случайного снаряда… — пояснил генерал. Его превосходительство запретил и говорить о таком пустяке…

Брусилов собрался войти в дом, но краем глаза заметил теплоту встречи Сухопарова и Мезенцева. Подполковник немного растерянно смотрел на командующего, не зная, следовать ли ему за генералами или можно остаться на улице. Алексей Алексеевич подозвал Сухопарова к себе и по-отечески сказал:

— Вижу, что встретил старого друга… В живых… Хочешь отпуск на день — разрешаю! Догонишь меня завтра утром в штабе 39-го корпуса…

Сухопаров и Мезенцев обрадовались, как мальчишки, получившие вакации.

— Сейчас же едем ко мне в дивизион… — не спрашивая друга о его желании, сказал Мезенцев. Оказывается, за углом дома, у коновязи его ожидал адъютант с двумя лошадьми.

Сухопаров нередко выезжал из Петрограда на фронты. В последнее время ему приходилось отмечать резкое падение боевого духа войск, дисциплины нижних чинов, растущее дезертирство и озлобление солдат. Так было у Эверта, так было у Куропаткина. Сейчас, за время пребывания в армиях Брусилова он с удивлением обнаружил, что здесь этого почти не замечалось. Казалось, железная воля командующего все подчинила делу разгрома германцев и не оставляла места унынию и бездеятельности, губительных для настроения солдат. С другой стороны, думалось генштабисту, сравнительное благополучие положения на брусиловском фронте могло происходить и от его отдаленности от Петрограда и Москвы. Именно в промышленных центрах России особенно сильна была революционная агитация против войны и самодержавия.

В четверть часа офицеры доскакали до села Киверцы, где стал на отдых мортирный дивизион полковника Мезенцева. Сухопаров еще раз поразился умению русского солдата обживать любую мало-мальски продолжительную стоянку. Мастеровитые артиллеристы соорудили подле своих просторных палаток, напомнивших силуэтом средневековые боевые шатры, деревянные высокие качели. Высокие тесовые навесы со столами и лавками красовались рядом с полевыми кухнями…

На качелях вовсю веселились молодые солдаты с деревенскими молодками, а дожидавшиеся своей очереди кавалеры покрикивали на них, чтобы скорее освобождали места. Все вместе слегка напоминало довоенную деревенскую ярмарку. Впечатление о ней дополняли с десяток солдат-лаптеплетов, которые под деревом соревновались в своем искусстве, окруженные толпой зрителей.

Офицерские палатки, среди них и брезентовый шатер полковника, стояли чуть в стороне, на опушке буковой рощи. На земле у входа в командирскую палатку кипел огромный самовар. Офицеры спешились. Мезенцев откинул полог шатра и пригласил гостя в свой мягкий дом.

— Располагайтесь, Сергей Викторович, а я распоряжусь по хозяйству, как в добрые старые времена… — пошутил полковник.

Сухопаров огляделся внутри палатки. Обстановка была почти спартанской. Походная кровать застелена пледом, окованный железом казенный сундук с документами и деньгами. Другой, попроще — видимо, с имуществом хозяина. Чисто выскобленный деревянный стол на козлах. Вокруг него — диссонирующие с обстановкой типично немецкие мягкие кресла.

Вошел Мезенцев и перехватил взгляд подполковника.

— Господин инспектор Генерального штаба, разрешите доложить, — шутливо начал хозяин. Сухопаров с улыбкой оборотился к нему.

— Взято взаимообразно в немецкой колонии, разбитой моими гаубицами… Кирпичные дома фольварка австрийцы превратили в маленькую крепость и поливали оттуда нашу пехоту из пулеметов… Вообще-то мы не балуем, имущество населения не грабим и женщин не насилуем. Не то что немцы. У супостата грабеж ведется организованно: все ценное захватывается и отправляется в тыл, причем не брезгуют этим даже офицеры…

— А как у нас? — поинтересовался Сухопаров.

— У нас грешат изредка только казаки… Им есть на чем возить чужое добро, — пояснил полковник. — Конечно, не громоздкое… Недавно пострадал от них городок Тысменица, но население упало в ноги командующему армией. Лечицкий наказал греховодников и издал приказ, в котором запретил «приобретать у населения товары без уплаты стоимости таковых».

— Изящная формулировка!.. — улыбнулся Сухопаров.

Приятели расположились в креслах, денщик внес кипящий самовар и все принадлежности для чайной церемонии. Мезенцев выразительно посмотрел на солдата, тот исчез на мгновение и вернулся с парой бутылок коричневой жидкости.

— Местные шинкарки называют это пойло коньяком… — пояснил хозяин. По цене-то оно похоже, а вот по вкусу…

— За встречу! — подняли офицеры стопки. Сухопарову обожгло горло, а Мезенцев как ни в чем не бывало только крякнул и запил колодезной водой.

— Что нового в Петрограде? — поинтересовался полковник. — До нас тут доходят разные слухи… — неопределенно покрутил он рукой в воздухе.

— Не очень ладно у нас в столице… — протянул Сухопаров, а про себя подумал, можно ли откровенничать с человеком, хотя и симпатичным, но, по существу, не близким знакомым. Осторожность и рассудительность были чертами характера Сергея Викторовича. Однако общее критическое настроение офицерства по отношению к высшим сферам захватило и его.

Хитрый сибиряк понял его правильно и не стал сразу допытываться о том, что его интересовало. «Попривыкнет и все расскажет сам!» — решил Мезенцев. Вслух он задал лишь вопрос, волновавший его со времени отъезда из Петрограда в действующую армию.

— Как поживает Анастасия Петровна?

— Преотлично! — оживился Сухопаров. — Ей выпало большое счастье: Алексею удалось бежать из австрийской тюрьмы буквально за два часа до расстрела. На этих днях должен прибыть в Петроград…

Мезенцев испытывал сложные чувства, слушая гостя. Он и обрадовался за товарища, что ему удалось вырваться из лап смерти. И порадовался за Анастасию, дождавшуюся мужа. Вместе с тем, к стыду своему, испытывал сожаление о том, что теперь Анастасия становится еще более далекой, а его любовь — совсем ей ненужной. Как всякий безнадежно влюбленный, он надеялся на чудо. Не желая зла Соколову, Мезенцев вовсе не задумывался о его возвращении.

— А как же удалось ему бежать? — возник теперь у него вопрос.

— О-о! — с восторгом протянул Сухопаров. — Если бы эту историю придумал какой-нибудь Конан-Дойль, то ему никто бы не поверил!.. А дело сделалось просто, как репка. Наши чешские соратники уговорили тюремного капеллана помочь русскому герою. Священник согласился разыграть историю, будто Соколов оглушил его, когда пастор пришел исповедовать заключенного в ночь перед казнью, переоделся в костюм капеллана и был таков!

— Так это уже второй побег Алексея? — уточнил Мезенцев.

— Именно так, — подтвердил подполковник. — А сколько ценных сведений он переслал нам, пока находился в Чехии и Австрии! Первые сообщения о подготовке германцами Горлицкого наступления поступили именно от него и чешских друзей…

Выпили за Соколова и его удачу. Потом — за чешских и словацких борцов.

— Славянские части австрийской армии редко-редко оказывают слабое сопротивление… — высказал свои фронтовые наблюдения Сухопаров. — Большими массами они сдаются в плен, иногда вместе с офицерами. Многие чехи и словаки идут в плен для того, чтобы с оружием в руках воевать против Габсбургской монархии…

— Что-то я не знаю о чехословацких полках… — проворчал артиллерист.

— Только недавно Ставка и Генеральный штаб пришли к согласию относительно формирования Чешской дружины — войска, о котором так мечтали и киевские чешские старожилы, и чехи, перешедшие к нам во время войны… Месяц назад был разрешен набор добровольцев из лагерей военнопленных, но при дворе на чехов смотрят как на непослушных и мятежных подданных австрийского императора, а чешской национальной армии отнюдь не симпатизируют, — поведал подполковник сложную ситуацию, в которую попали чешские военнопленные в России.

— А чему вообще сочувствует этот двор?! — вырвалось у Мезенцева. Наверное, одному Распутину и его немецким прихвостням! У нас солдаты открыто стали говорить после того, как император возложил на себя орден Георгия 4-й степени: «Царь — с Егорием, а царица — с Григорием!..»

— По моим наблюдениям, слухи о Распутине весьма преувеличены! — возразил Сухопаров. — Кто-то нарочно разлагает тыл, компрометируя верховную власть… Слухи, слухи, слухи — даже в речах думских ораторов и на страницах газет… Говорят о шпионстве царицы, Распутина… Не знаю, я не вхож в придворные сферы, но вижу по сводкам интендантства, что в России появилось теперь и обмундирование, есть и продовольствие, но дезорганизуются — словно по какому-то приказу свыше — и железнодорожные сообщения, и продовольственное снабжение Петрограда, других центров промышленности. Везде царит недовольство, неразбериха…

— У нас, в действующей армии, мнение вполне определенное: государь не в состоянии навести порядок не только в России, но и в своей собственной семье! — с вызовом посмотрел Мезенцев на петроградца. Из слов Сухопарова артиллеристу показалось, что гость оправдывает царя и царицу. — «Земля наша богата, порядка в ней лишь нет!» — это еще в летописях сказано.

— Воистину так! — отозвался Сергей Викторович и ответил ему цитатой из стихотворения Алексея Константиновича Толстого, которое было в тот год на многих устах:

— Оставим лучше троны, к министрам перейдем. Но что я слышу? стоны, и крики, и содом!..

Оба невесело рассмеялись, вспоминая острые строки, написанные Алексеем Константиновичем Толстым в шестидесятых годах прошлого века, но ставшие особенно злободневными в России тысяча девятьсот шестнадцатого года. «Коньяку» больше не хотелось, налили крепкого чая.

— Как сейчас в Петрограде? — снова поставил свой вопрос Мезенцев.

— Прошлой зимой было очень худо, — обстоятельно, прихлебывая с удовольствием чай, начал Сухопаров. — Жестокие морозы, недостаток и отчаянная дороговизна продуктов и дров отразились на настроении гражданского населения. Теперь на всех торговых улицах у лавок вьются длинные змеевидные «хвосты» очередей. Обыватели так и выражаются — идти в сахарный, мучной, масляной «хвост»… Еще новое слово появилось — «виселики»… Это пассажиры трамваев, которые не смогли взобраться внутрь вагона и висят, словно брелоки на часах, на ступеньках…

— Почти «висельники»! — фыркнул Мезенцев.

— Даже на военных заводах частые стачки, — продолжал подполковник. Полиция ничего не может поделать с забастовщиками, и запасные полки, расквартированные в Петрограде, состоят почти сплошь из тех же самых рабочих, мобилизованных в армию из-за политической неблагонадежности…

— Да-а… — протянул задумчиво Мезенцев, — с маршевыми ротами к нам приходят и агитаторы… Да и своих большевиков у нас тоже хватает… вспомнил он Василия. — Впрочем, наши собственные большевики — ничего не могу сказать — образцовые и храбрые солдаты, грамотные, развитые… У меня в дивизионе есть один такой — он уже до старшего фейерверкера дослужился, два Георгиевских креста получил… Ну, а следить за его образом мыслей — дело не мое, а полевой жандармерии… Кстати, он достаточно умен и осторожен, чтобы не давать жандармам улик… А как же все-таки Распутин? — помолчав, снова вернулся артиллерист к наболевшему вопросу. — Говорят, он похвалялся, что спит с великими княжнами…

— Дался вам этот богомольный аферист! — брезгливо скривил рот Сухопаров. — Гораздо страшнее, что в Ставке не умеют и не хотят воевать всерьез, что министры один бездарнее другого, что верховная власть теряет весь свой авторитет, а государь не занимается ни делами армии, ни гражданскими… Все это заставляет задать вопрос — куда мы идем?

— А действительно — куда? — Мезенцев налил полный стакан «коньяка», выпил залпом и продолжал, не переводя дух: — К мятежу? Или к дворцовому перевороту, о котором поговаривают в офицерской среде и даже в гвардии? А может быть, и к революции, как оно было после русско-японской войны?

Куда мы идем? — снова вопросил он. Его глаза налились кровью. — Снова стрелять в народ, как это было в девятьсот пятом? Усмирять восставших? Но теперь армия не та… Я это хорошо вижу, чувствую, наконец… А если наши «серые герои» пойдут не против восставших рабочих, а вместе с ними?! Что будет? Что будет!.. — схватился он за голову и заскрежетал зубами.

Сухопаров так и не понял, хмель ли овладел полковником, или он так остро воспринимал толчки народного гнева, которые глухо прокатывались по всей огромной империи. В забастовках лета четырнадцатого года в Петербурге опытный генштабист и сам чувствовал приближение грозных революционных событий. Но начало войны, вспышка шовинистическо-патриотических чувств городских обывателей словно отодвинули в сторону народное недовольство. Теперь оно снова кипело и бурлило везде — в армии, в столицах, в рабочем классе, крестьянстве и в средних сословиях.

Подполковник Генерального штаба, один из руководителей военной разведки, Сухопаров знал многое из того, о чем фронтовой артиллерист не мог и догадываться. Так, в совершенном секрете контрразведка, с которой по роду работы был связан генштабист, готовила периодически сведения для высшего руководства империи о настроениях в армии. Обстоятельно, с российской чиновной дотошностью, фельджандармы раскладывали по графам табели о рангах, начиная с нижних чинов военного ведомства, как именовались солдаты, настроения, почерпнутые из переписки, разговоров, допросов…

Уже давно в таких сводках сообщалось, что среди нижних чинов «нарастает желание скорее кончить войну». Сухопаров видел, что пропасть между офицерами и солдатами, существовавшая и в мирное время, теперь все более расширяется. Солдаты хотели мира, а офицеры — продолжения войны до полной победы над германцами. Но из сводок явствовало, что и у офицерского корпуса отношение к правительству «самое отрицательное», господа офицеры в высших сферах видят только «измену и предательство». Прочная опора самодержавного режима обер-офицеры (от прапорщика до капитана), штаб-офицеры (подполковники и полковники) и даже генералитет дошли до того, что «высказывают мысли, за которые не так давно карали каждого, как преступника».

Сухопаров, так же как и многие мыслящие люди, ощущал глубокий кризис самодержавного режима, видел его проявления. Однако армия еще жила по присяге, хотя в ее недрах нарастало напряжение, чреватое взрывом. Спокойствие солдат на Юго-Западном фронте было обманчивым.

Великие события надвигались на Россию. Но сейчас, в июне шестнадцатого года, их лавина только зарождалась. Отдельные камешки вылетали то здесь, то там. Главная же масса еще не двинулась в свой грозный путь. Начало стремительного бега времени было еще впереди, но уже не за горами…