Внезапная смерть игрока

ГЛАВА XIV. Убийцей может быть и женщина

Вопреки ожиданиям Романа Межеевского увидеть испуганного и растерянного преступника Леонард Потурицкий явился во дворец Мостовских в элегантном темно-синем костюме и модном галстуке, в подобранных под цвет носках. А также…, предельно самоуверенным. Поздоровавшись легким кивком головы, адвокат, не ожидая приглашения, сел на стул напротив полковника Немироха, положил ногу на ногу и, достав из кармана пачку иностранных сигарет, демонстративно закурил.

– Я не угощаю вас, – сказал он, – ибо знаю, что от убийцы вы ничего не примете. – С видимым удовольствием он затянулся и продолжал: – Хорошо представляю себе, полковник, как вы гневаетесь на меня за мой субботний телефонный звонок. Ему я, видимо, обязан честью оказаться последним в числе допрашиваемых? Последним, но самым главным! Все оказались просто невинными барашками, и наконец, то явился настоящий преступник. Наручники, надеюсь, уже приготовлены и камера в тюрьме забронирована? Признаюсь, однако, что все же не огорчен своим обращением тогда непосредственно к начальнику отдела по расследованию особо опасных преступлений Варшавского управления милиции. Невзирая ни на что, мне удалось все-таки избавить добрейших Войцеховских, и в первую очередь самого профессора, от массы всякого рода неприятностей. Что делать, это несколько спутало шаблонный ход следствия, но, полагаю, с этим можно смириться.

– Мне; конечно, нельзя было забывать, что, имея дело с адвокатом, всего можно ожидать, – парировал полковник, которого не вывело из равновесия бесцеремонное поведение Потурицкого. Напротив, чем больше адвокат старался ему досадить, тем лучше, казалось, становилось у него настроение.

– Не с адвокатом, а с «паршивым адвокатишкой», ведь так вы хотели сказать, полковник? Полагаю, это меткое определение Лехновича достигло ушей хозяина кабинета, в котором я имею честь находиться?

– Вместе с «доносчиком».

– Хочу надеяться, что этим эпитетом мне удалось доставить ему «удовольствие», – зло усмехнулся адвокат.

– Не менее, чем бокалом коньяка с цианистым калием, – добавил Немирох.

– Да, это было великолепно, – явно продолжал провоцировать адвокат. – Сначала – кое-что для души, а потом и для тела.

Поручик сидел за машинкой, но ничего не записывал. Адвокат повернулся к нему:

– Прежде чем вы занесете в протокол мои анкетные данные, категорически требую зафиксировать страшную тайну, которую я должен вам открыть. – Он сделал небольшую паузу и, понизив голос до эффектного «театрального» шепота, добавил: – Мне крайне жаль: но это не я убил Станислава Лехновича.

– Об этом мне было известно с самого начала, – ответил полковник. – Какая же тут тайна. Перестань, Леон, наконец кривляться, словно старый, списанный актеришка.

– Благодарю. Адвокатишкой я уже был, теперь вырос до актеришки. Неплохая карьера. Откуда же вам, полковник, было известно, что убийца – не я?

– Есть два принципиальных соображения. Первое – твой звонок ко мне. Если бы ты отравил Лехновича, то не стал бы сам лично звонить мне, а подсунул бы эту идею Ясенчаку, который со мной тоже знаком. Второе. Тот факт, что ты не предпринимал попыток явиться к нам до официального вызова, свидетельствует: у тебя есть действительно важные для нас сведения, но ты по своему обыкновению выжидаешь в расчете на больший эффект.

Лицо у Потурицкого сразу как-то вытянулось: ну еще бы! Он приготовил «бомбу», а она не сработала.

– Откуда ты знаешь? – буркнул он нехотя.

– Уж я-то тебя знаю не первый год. Ты всегда был любителем эффектов. Ну ладно, хватит болтать, перейдем наконец к делу. Как ты сам понимаешь, при сложившихся обстоятельствах без протокола не обойтись.

На этот раз адвокат воздержался от каких-либо реплик и, послушно изложив свои анкетные данные, начал говорить:

– То, что я сейчас скажу, к сожалению, бросит подозрения на одного из близких для меня людей; но мой долг говорить правду, и только правду. Независимо от того, нравится она мне или нет. Во имя этой правды я вынужден также указать следственным органам на одну их серьезную ошибку.

– Слишком внимательное отношение к одному телефонному звонку некоего адвоката? – спросил Немирох.

– Нет. В своих поисках преступника вы упустили из виду одно важное обстоятельство. Яд – излюбленное оружие женщин. Еще со времен жен фараонов, потом Екатерины Медичи, Борджиа и до наших дней. Не стану касаться карточной ссоры – она, вероятно, запротоколирована у вас во всех деталях восемь раз, перейду сразу к главному вопросу. Эльжбета Войцеховская оттащила Лехновича от играющих и спросила: «А твой, Стах?» – имея в виду цвет салфетки, на которой стоял его бокал. «Голубой», – ответил Лехнович, Эльжбета подошла к столику на колесиках и подала Лехновичу бокал. Он выпил и тут же рухнул на пол. Поднялась суматоха. Все бросились на помощь, и только я один остался на месте. Меня будто парализовало. Перед самым моим носом, в каких-нибудь трех метрах, стоял столик с бокалами.

– Ну?

– На его черной полированной поверхности я четко видел небольшой голубой кружок и стоящий на нем полный бокал коньяка. Другой голубой салфетки на столике не было.

– Вы не ошибаетесь? – Межеевский был поражен показанием адвоката. – Это невозможно!

– Я абсолютно убежден в том, что тогда видел, а сейчас говорю. Эльжбета Войцеховская подала Лехновичу не его бокал, а другой, куда заранее был всыпан яд. Надо сказать, что на столике стояли и «ничейные» бокалы, без цветных подставок. Таким бокалом вполне можно было воспользоваться в подходящий момент в преступных целях. А ссора во время игры и оказалась таким «подходящим моментом», лучше которого нельзя было и придумать.

– У меня это просто не укладывается в голове! – не мог прийти в себя Межеевский.

– Должен признаться, – продолжал Потурицкий, – меня поражает ее хитрость. Тот факт, что она сама, как хозяйка дома, подала яд доценту, как бы автоматически снимал с нее всякие подозрения. Естественно, конечно, было предположить, что преступник всыпал яд в заранее намеченный им бокал и лишь ждал, когда жертва воспользуется отравленным напитком или получит этот бокал из чьих-нибудь третьих рук. Войцеховская, очевидно, предусмотрела такую вероятность и сделала нужный вывод: подавший яд окажется вне подозрений.

– Вы не ошибаетесь? – еще раз повторил вопрос поручик. – Какие мотивы могли быть у Войцеховской для отравления Лехновича?

– Не знаю, – откровенно признался Потурицкий. – Да и что, впрочем, мы, мужчины, знаем определенного о женщинах, их психологии и душевных порывах? Быть может, здесь глубоко скрытая и обманутая любовь, а может быть, Лехнович когда-то чем-то оскорбил Эльжбету и она годами вынашивала свою месть…

– Чем он мог ее оскорбить?

– Повторяю: не знаю. Ну тем, к примеру, что из двух близких подружек, Кристины и Эльжбеты, в свое время выбрал Кристину, а не Элю. Таких вещей женщины никогда не прощают. Отвергнутая, как правило, помнит об этом всю жизнь.

– Но ведь Войцеховская прекрасно устроила свою судьбу. У нее знаменитый муж, собственный дом, достаток, чудный сын.

– Действительно, муж – знаменитый, но старый, а быть может, она предпочла бы молодого доцента? Нам трудно об этом судить. Я говорю лишь то, в чем твердо уверен: я собственными глазами видел бокал с коньяком на голубой салфетке, а Лехновича мертвым на полу у ног Войцеховской. Это, впрочем, легко проверить. Правда, милиция, выполняя указание полковника Немироха, вела себя в доме Войцеховских в высшей мере тактично, но все же некоторые действия, необходимые для следствия, произвела. Милицейский фотограф нащелкал достаточно много фотографий на месте события, а поскольку вы наконец перешли на цветную пленку, возможно, на какой-нибудь из фотографий окажется столик с бокалами?

Полковник рывком открыл ящик стола. Вытащил толстый серый конверт. Из него высыпал на стол пачку цветных фотографий. Не на одной, а даже на трех оказался запечатленным столик на колесиках На двух снимках был отчетливо виден коньячный бокал с чайного цвета жидкостью, стоящий на голубом кружке.

– Вот, пожалуйста, неопровержимое доказательство моей правоты! – торжествовал Потурицкий.

– Действительно, – с горечью согласился Межеевский. Он никак не мог смириться с мыслью, что такая милая женщина – отравительница.

Адвокат, как видно, угадал мысль поручика.

– Для меня это тоже явилось глубоким потрясением, и я долго колебался, доводить ли это до сведения следственных органов. Ведь я знаю Эльжбету с восемнадцати лет. Почти с того же дня, что и свою будущую жену. Это были три очаровательные подружки, приятельницы еще по школе. Янка, Кристина и Эля. Первая была студенткой фармацевтического, две другие учились на химическом. Я выбрал Янку, Лехнович, с которым мне тогда опять довелось встретиться, ухаживал за Кристиной. Эля какое-то время оставалась свободной, а потом и она вышла замуж за профессора Войцеховскогс Через нее я, собственно, и познакомился, а затем и подружился с Войцеховским. Ему я в большой мере обязан и дальнейшими успехами в своей адвокатской практике, поскольку он ввел меня во влиятельные круги своих знакомых, а это для любого адвоката залог будущего успеха. А вот теперь я наношу ему такой страшный удар. Он ведь очень привязан к Эле.

– Да, да, она производит впечатление примерной жены. – Полковник ничем не выражал своего удивления, слушая сенсационные показания Потурицкого, и только теперь вмешался в беседу, утратившую характер официального допроса.

– Да, – согласился адвокат. – Эльжбета не из тех изощренных кокеток, что опутывают своими сетями стареющего мужчину ради выгодной партии. Напротив, поначалу из них двоих она была больше влюблена в Зигмунта, чем он в нее. Он даже несколько опасался этого супружества. Боялся показаться смешным в глазах своих коллег, вступая в брак со своей студенткой, которая на много лет была моложе его. Надо сказать, Войцеховский в годы войны пережил ужасную трагедию – во время Варшавского восстания под развалинами дома погибли его жена и двое детей. После этого он долго не решался на брак, только Эле удалось растопить лед, о чем ему, конечно, не приходится жалеть.

– И вот теперь этой женщине придется предстать перед судом по обвинению в преднамеренном убийстве, – огорченно покачал головой Межеевский.

– Для меня это тем более тяжело, что я приложил к этому руку, – вздохнул Потурицкий. – Скажу даже больше: я не осуждаю Эльжбету. С моей точки зрения, Лехнович всегда был и остался подлецом.

– Спасибо за исполненный долг. Я верю, Леон, что приход сюда с таким разоблачением был для тебя делом нелегким. И потому даже не в претензии, что ты медлил до самой последней минуты, рассчитывая, что нам самим удастся напасть на верный след. Должен признаться, мы с самого начала плохо вели следствие, наделали массу ошибок. В том числе и ту, что недостаточно внимательно изучили фотографии.

– А ты, старик, не сердись за тот мой звонок. – Потурицкий протянул полковнику руку, и они обменялись сердечным рукопожатием.

– Подпиши протокол, – остановил Немирох уже выходившего Потурицкого, – а то придется вызывать тебя еще раз.

– Постановление о задержании подготовить? – спросил Межеевский, когда адвокат вышел из кабинета.

– Не будь, Ромек, таким прытким, – рассмеялся Немирох.

– Что, разве этих доводов недостаточно?

– Доводы – лучше не надо. И для нас, и для прокурора. Достаточны они и для суда. Но зачем нам торопиться? Войцеховская от нас не убежит.

Поручик не мог прийти в себя от изумления. В его практике не было случая, чтобы полковник откладывал арест преступника, против которого имелись столь серьезные улики. А тем более – убийцы.

– Конечно, – возразил он, – Войцеховская не убежит в буквальном смысле этого слова. Я, правда, изъял из лаборатории профессора цианистый калий, но в шкафчике там осталось еще множество разных ядов. Некоторые из них действуют не хуже, чем цианистый калий.

– И это не страшно, – успокоил полковник своего юного помощника. – Отправь Войцеховской повестку с вызовом к нам на послезавтра на десять часов утра. В повестке укажи: «Для подписания протокола». А до того я хотел бы завтра побеседовать с паном Винцентием Коротко.

– Кто это такой?

– Милый пожилой человек. Страстный филателист. А кроме того, вот уже тридцать лет работает швейцаром в Политехническом институте, на кафедре профессора Зигмунта Войцеховского. Мне хотелось бы поговорить с паном Коротко завтра что-нибудь часов в двенадцать дня. Ясно?