Внутренние дела

Глава двенадцатая

— Может быть, ты даже никогда не слышал эту песню, — сказал Каллен. — Я годами не вспоминал о ней:

Циммермана всего покоробило. Эта вещь исполнялась в стиле металлического рока.

— Тебе нравятся такие песни?

У могилы Стори произносились речи, в которых его заслуги перед обществом превозносились до небес. После этого тело было предано земле. Двенадцать волынщиков до смерти перепугали кладбищенских птиц и нескольких детей, принимавших участие в траурной церемонии. Триста полицейских, стоящих спиной к могиле, образовали живой забор внутри ветхой кладбищенской ограды, чтобы предотвратить всякие неприятные неожиданности. Они, разумеется, не могли видеть — никто вообще не ожидал такого, — как Клэр Лангуа спрыгнула вдруг в могилу, схватила красную розу на длинном стебле, брошенную ее матерью на гроб, и швырнула цветок вверх. Причем архиепископ нью-йоркский чуть-чуть не был оцарапан шипами. Опять Каллену пришлось успокаивать Клэр, до тех пор пока она вся не обмякла в его руках. Все это длилось одно мгновение. Никто не говорил и не вспоминал об этом, как будто ничего не произошло.

На обратном пути в Манхэттен ничего примечательного не произошло. Полицейские всячески опекали родственников Стори: Лайзу Стори, Клэр Лангуа, Веру Иванс и ее помощницу Ники Поттер. На ночь их отвезли в дом номер 119. Дежурство нес Кейт Бермудес и еще дюжина полицейских, находящихся в его распоряжении. Каллен и Циммерман отправились перекусить, так как изрядно проголодались, после чего поехали в Бруклин.

Им нужно было повидаться с одним человеком по поводу дела Дин.

Они сидели на скамейке в парке и смотрели на город, центр которого больше не походил на Манхэттен. Он выглядел как Атланта или Торонто: множество суперсовременных зданий из стекла и бетона, отражающих друг друга. Они видели перед собой мосты, статую Свободы в гавани, которая издалека была похожа на игрушечную. Часы на здании «Уотчтауэр» показывали полночь, и Каллен приготовился услышать сигнал своих наручных часов. Как люди могут носить такие часы? Имея их на руках, вы просто чувствуете неумолимый бег времени. Гроза, разразившаяся днем, принесла с собой лишь непродолжительную прохладу, после чего стало еще жарче, чем прежде. Даже в ночное время жара не спадала. Воздух в парке липкий, скамейка гнилая.

В некотором отдалении, там, где не было уличных фонарей в виде головы кобры, обычно селились бродяги. Но теперь этот район пустовал, ибо прошел слух, что жить на улице стало небезопасно.

Покинув дом номер 119, они поехали по Пятой авеню (маршрут выбирал Циммерман, который считал, что на «саабе» лучше ехать по Пятой, чем по Лекс-авеню) и, остановившись на красный свет возле памятника Шерману, напротив отеля «Плаза», видели, как молодой, неопытный полицейский тащит пьяную, упирающуюся женщину из кафе, которое открылось всего несколько недель назад, но быстро вышло из моды.

Молодой коп имел брюшко и страшно потел в своей форме. Он никак не мог справиться с этой женщиной, верткой, как обезьяна. Ему нужно было еще придерживать пистолет, чтобы он не болтался на поясе, дубинку, книжку для протоколов, фонарик и наручники, а также фуражку, чтобы она не упала. Его лицо покрылось потом, а возможно, и слезами негодования, так как женщина явно издевалась над ним, то и дело вырываясь из его рук. На ней были надеты какие-то лохмотья, волосы взлохмачены, руки и ноги почернели от загара и грязи. Но старой каргой ее назвать было нельзя. Быстрой, легкой походкой рядом с копом шла молодая женщина.

Зеваки и те, кто старался не смотреть на происходящее, сидели в небольших плетеных креслах, которые еще называют французскими — их можно видеть на фотографиях с видами Парижа. Отдыхающие одеты в белое или черно-белое. Они стройны, загорелы, подтянуты. Они знают цену всему и плюют на все. Они просты, совершенны и беспомощны.

Эта женщина — присмотревшись, Каллен понял, что на самом деле она скорее девушка, — таскала все свое имущество в тележке вроде тех, которыми пользуются в универмагах. Толстый неопытный бедняга коп понял, что эта тележка что-то да значит для задержанной и девушка последует за ней куда угодно.

Так он вел ее, а потом, поставив ногу на заднее колесико тележки, достал свою книжку, как будто хотел составить протокол. В это время девушка вырвалась из его рук с ловкостью обезьяны, бросилась в сторону перекрестка и прямо под колеса такси, которое как раз сворачивало с Пятьдесят девятой улицы на Пятую авеню. Машина ехала медленно, но удар все же получился приличный, и бродяжку подкинуло в воздух, а потом шлепнуло об асфальт. Она приземлилась, издав такой громкий звук, что все праздные зеваки затаили дыхание.

А через минуту они начали хихикать, ржать, аплодировать. Короче, веселиться вовсю. Некоторые из них повскакали со своих мест, опрокидывали эти французские кресла, выкрикивая приветствия и поднимая стаканы. Кого они приветствовали? Не этого ли толстяка копа? А может быть, таксиста, одетого в вылинявшую рубашку и расклешенные штаны? На вид ему лет шестьдесят с лишним, на лице — старомодные очки. Кто знает вообще, кого они приветствовали. Но только не эту грязную, безрассудную, безумную суку.

Как раз в это время загорелся зеленый свет, и Циммерман хотел уже сворачивать направо, но Каллен нагнулся и схватил руль.

— Поворачивай налево.

— Но, Джо.

— Поворачивай налево.

— Мы же видели, как это случилось. Мы могли бы помочь.

— Каким образом?

— Ну, сделать что-нибудь.

— Что?

— Прекрати задавать мне дурацкие вопросы, ради Бога. Мы могли бы как-то помочь.

— Поворачивай налево, Нейл.

Циммерман сделал глубокий вдох и выдохнул воздух через нос. Он повернул налево и вел машину молча до самой Второй авеню. Свернув на Вторую, он сказал:

— Мы ничего не смогли бы сделать.

— Мне вовсе не нравилась эта песня, но фильм «Дикарь» я любил, — говорил Каллен. — Возможно, я ошибаюсь, но, мне кажется, эта песня — просто подражание, пародия. А фильм — настоящий. Я ассоциировал тогда себя с Марлоном Брандо. В те времена Томми Вэлинтайн был спортсменом. Он интересовался хоккеем и настаивал, чтобы мы с Чаком купили клюшки, которые стоили столько же, сколько и мотоциклетный шлем. Ну, такие пластиковые шлемы, которые мото-копы носят до сих пор. Мне необходимо было иметь такой шлем. С нами дружил один парень по имени Айра, не помню его фамилию. Так вот, он никак не мог решить, купить ли ему хоккейную клюшку или шлем. Я убедил его в том, что деньги стоит вложить в шлем. Томми смирился с моей безмозглостью, но несколько месяцев не разговаривал с Айрой.

Раздался сигнал на его часах.

— Мы учились тогда в средней школе. Поступив в колледж, я перестал подражать Брандо и стал вести себя как Джеймс Дин. А это значило, что я начал читать книги. Томми пользовался популярностью в колледже — он играл в бейсбол, являлся президентом одного клуба и казначеем другого, его приглашали туда и сюда, его присутствие было желательно там и сям. Он всегда находился на гребне волны, зная куда дует ветер. Девчонки бегали за ним толпой.

Томми — спортсмен, я — упрямец. А Чарли Стори мы никак не называли. Теперь его назвали бы игроком. Он любил быть в центре событий, создавая ту или иную ситуацию. После занятий он подрабатывал в кондитерской своего отца. Но Чак вовсе не походил на других продавцов. Он выглядел скорее как Винсент Сорди. Нет, не то. Как зовут метрдотеля в ресторане «Почтовая карета»?

— Чик.

— Да, Чик. Он был похож на Чика. Вообрази себе Чика без смокинга. Чика в рубашке типа батник, без галстука, в простых штанах, белых шерстяных носках, которые — просто невероятно! — снова входят в моду, и дешевых тапочках. Так одевался Чак. Том также носил подобную одежду. Мы называли их сектантами из-за одинаковой манеры одеваться.

Циммерман фыркнул. Белые шерстяные носки — подумать только.

— А ты в самом деле носил черную кожаную куртку с орлом на спине?

— Я носил черные рубашки с поднятым воротником и расстегнутым воротом, чтобы видна была белая футболка; черные узкие штаны с белыми кантами внизу, очень узкие ремни, которые застегивались на бедрах, черные узконосые туфли с подбитыми каблуками и черную легкую куртку с желтыми полосками на спине, где также было написано мое имя.

На самом деле там стояло: «Змей», но Каллен не хотел говорить об этом Циммерману. Еще не время.

— Правила запрещали носить куртки с названиями банд на них. Тот тип куртки, которую носил я, назывался «Кугар».

Он так и ощутил на себе эту легонькую курточку — слишком холодную для зимы и слишком теплую для лета. Однако он носил ее круглый год. Он прямо слышал стук подкованных башмаков, чувствовал на себе эти штаны в облипку. Он как бы прикоснулся к воротнику куртки, вытащил из заднего кармана штанов расческу, причесался, положил расческу на место, улыбнулся улыбкой Джимми Дина-Элвиса-Брандо. Его лицо отражалось в ветровом стекле автомобиля, припаркованного на Рузвельт-авеню или в витрине кондитерской отца Чака и Веры — кажется, у этого магазина не было названия, просто кондитерская на Элмхерст-авеню. Его отражение как бы улыбалось ему и говорило: «Да, Змей, ты симпатичный чувак».

— Я был таким парнем, потому что мой отец работал в метро. В зимнее время он, случалось, днями не видел солнца. В конце каждого маршрута он перекидывался словечком-другим с кондуктором, а потом шел в последний вагон, который теперь становился первым. Во время перерыва на обед он обычно читал газеты. Больше он ни с кем не общался, если не считать меня с мамой. Однажды, когда мне было лет одиннадцать, я провел с ним в метро целый день и после этого поклялся себе, что никогда не последую примеру отца. В моем невежестве я полагал — для того, чтобы не стать таким, как отец, я должен быть его полной противоположностью во всем: он был тихим, я — шумным; он был честным, я — негодяем. Я воровал по мелочи. Я рад, что он дожил до дней, когда стало ясно — со мной все в порядке. Однако он так и не смог понять, почему я развелся. То есть он понимал, что семейная жизнь может стать невыносимой — они с матерью ругались по три раза в день, утром и за обедом. Но до него не доходило, зачем нужно разводиться.

Отец Чака владел кондитерской. Мать умерла, когда Чаку было двенадцать или тринадцать лет. Отец Тома был чем-то вроде коммивояжера, он вечно разъезжал, и я его плохо помню. Запомнил только, что он был высокого роста — так же, как и мать Тома. Он нас недолюбливал. А может, нам это просто казалось. Почему я рассказываю тебе все это, Нейл?

Защитник бездомных, пытался разложить все по полочкам Каллен, убивает друга детства. Приятель убитого — полицейский. Он занимается расследованием. Необходимо представить дело так, чтоб стали известны все мотивы преступления.

Да он даже не может выключить сигнал на своих часах! Каллен взглянул на часы: 00.04.24… 25… 26.

— А чем занималась Вера Иванс? — спросил Циммерман. — Вера Стори. Она тоже работала в этой кондитерской?

— Я плохо помню ее в школьные годы. Она моложе меня, Чака и Тома года на два, я думаю. В подростковом возрасте такая разница много значит. Она ничего из себя не представляла, разве что выделялась особой костлявостью. И она была очень застенчива. Да, Вера работала в кондитерской. Они жили прямо над магазином. Лавка находилась на первом этаже шестиэтажного дома, а семейство Стори обитало на…

Циммерман посмотрел на него:

— В чем дело?

— Все нормально. Я просто…

— Что, Джо?

Каллен покачал головой:

— Не могу вспомнить, на каком этаже они жили, вот и все…

Помню номер квартиры. Я не раз заходил к Чаку. Веры почти никогда не было дома. Но не могу вспомнить этаж, хоть убей… Я запомнил Веру в одной пьесе. Она участвовала в этой ужасной самодеятельности. Постановка называлась «Покойный Джордж Апли» или что-то в этом роде. Вера руководила артистами, но девочка, игравшая главную роль, попала в больницу с аппендицитом, и Вера заменила ее. Она сразу прославилась, но только на один вечер. Как Золушка. Она не играла ролей в других пьесах, не ходила на танцы и вечеринки… Не знаю почему.

— А что произошло после того, как вы окончили школу?

Каллену не хотелось говорить о том, что произошло после того, как они окончили школу. Да ему и не пришлось это делать, так как они увидели, что к ним приближается быстрой походкой какой-то парень крепкого телосложения.

— Дарел? — спросил Каллен.

— Дарел, — подтвердил Циммерман.