Во что я верю

4. Необходимость чистоты

А может быть, этот Господь и Бог, на Которого я предъявляю права и о Котором так пылко утверждаю, что Он мой, так соответствует какой-то потребности моей природы, какому-то такому сильному моему стремлению, что оно само создало себе цель? Сколько раз я делал себе этот упрек! Я призываю Спасителя, потому что нуждаюсь в спасении, а в спасении я нуждаюсь потому, что считаю себя виноватым, а виноватым себя считаю, так как верю, что зло существует в мире и во мне и что моя природа осквернена им.

По правде говоря, первая строчка моего эссе под названием «Во что я верю?» должна была бы прозвучать так: верю в то, что зло существует, и даю ему оценку в свете учения Христа. Начиная с этого места, я иду по дороге, становящейся все более безлюдной.

В Нагорной проповеди наибольшее презрение в наше время вызывает место, где блаженство обещается «чистым сердцем». Это требование Христа претит человеческой природе в наши дни так же, как во времена Тиберия, Клавдия и Нерона; оно бьет по тому миру, за который Христос не хотел просить Отца и который в наше время наделяет природу свойствами божества, как и две тысячи лет тому назад.

Я верю, что в мире есть зло; но верю ли я, что сначала его не было и что только в определенный исторический момент оно вдруг появилось в результате какого-то преднамеренного поступка со стороны «homo sapiens?»

Я оставляю другим выбор гипотезы, о том, что кроется в глубине библейского рассказа — относится ли он на самом деле к одной паре (а это невозможно представить), или же Адам и Ева воплощают последовательность человеческих поколений. Но что зло существует в мире и в тайниках наших душ, что во мне оно возникает в точке соприкосновения духа и тела — это истина настолько очевидная, что обойти ее можно только так, как это сделал А. Жид, утверждавший, что зло — это добро, а добро — это зло.

Из всего, во что я верю, именно эта истина больше всего изолирует меня в мире, в котором я завершаю свою жизнь, в мире, где чистота сердца стала чем-то непостижимым.

Чистота молодежи… Может быть мне не следовало бы касаться этой темы. Прежде всего из-за моего возраста. Когда уже миновал мыс бурь и достиг пристани, не следует поучать тех, кто еще борется, кто едва-едва вступил в борьбу.

Однако, я считаю, что это не очень убедительный аргумент. Старому человеку не всегда чужды трудности такого рода. Старость ничего не устраивает в жизни людей, не обретших душевного мира (pax Domini). Если старость не обратится к вечности (такой уже близкой), ей грозит опасность стать особенно трудным периодом, так как у старика воображение занимает место того, в чем ему отказывает природа… А это страшно. Разговоры моих ровесников бывают часто омерзительнее болтовни юнцов. Старость должна быть святой, иначе она становится маниакальным состоянием.

Поэтому, хотя я так стар и так стараюсь быть христианином, мой возраст не может лишить меня права сказать молодому человеку: нужно быть чистым.

Зато есть другая оговорка, касающаяся исключительно меня. Я родился очень давно, в очень специфической среде, где взгляды на все, связанное с плотскими отношениями, были полярно противоположны взглядам, которые в ходу теперь. Я остался слишком похожим на ребенка, каким я некогда был. Вот почему эта тема подсказывает мне слова, которые современный юноша не может слушать без улыбки.

Ребенок, каким я был… Я был младшим сыном рано овдовевшей матери. Она приняла свое вдовство так, как принимают монашество — очень добросовестно и думая, что она (в полном смысле слова) ответственна за мою вечную жизнь. В те времена чистота сердца и тела не считались одной из христианских добродетелей. Это была просто Добродетель. Когда говорили: добродетель, святая добродетель, речь шла именно о чистоте. Угрызения совести сверхщепетильных душ концентрировались исключительно вокруг грехов, относящихся к этой области. Сегодня трудно понять тот до-фрейдовский мир.

Торможения, комплексы: во время моего детства нашим воспитателям и в голову не приходило, о какой опасности говорят эти слова. Благонравие (добродетель) ребенка и юноши заключалось в том, чтобы ничего об этом не знать, разумеется не говорить и даже не думать. Довольно было задуматься об этом, и человек падал в пропасть. Не говорить, не думать… Игнорировать существование своего тела. Мы должны были жить в единении с диким животным, которое должно было остаться неведомым для нас. Маленький спартанец и лис, спрятанный у него под одеждой, — да! Я не стану описывать, как далеко заходили запреты предосторожности, которые должны были охранять нас от самих себя, — боюсь, что вызвал бы этим смех. А ничего смешного не было.

Впрочем, такое воспитание в духе чистоты не слишком беспокоило моих ровесников. Все с них скатывалось, как с гуся вода. Зато для чрезмерно впечатлительных мальчиков последствия его были очень серьезны. У некоторых эти торможения и комплексы могли дать самые плачевные результаты. В лучшем случае они делали из человека так называемого католического писателя и развивали его творческую плодовитость. Сколько же он действительно заплатил за эти благодеяния, о том ведомо одному только Богу.

Итак, я менее всех способен представить себе, что значит чистота для современных молодых католиков, таких непохожих на юношу, каким был я, для современных юношей, которым все было открыто с самого начала сознательной жизни, какие предосторожности ни принимали бы их воспитатели, и которые с детства дышали атмосферой кино.

Кровь и пол, несвободное или истерзанное, измученное тело — можно сказать, что сегодня дети больших городов ходят по улицам между двумя стенами, заклеенными афишами, восхваляющими не столько человеческое тело, сколько секс, не столько храбрость или даже силу, сколько насилие и преступление. И в этом мире, таком, каков он есть, воспитатели должны не столько беречь ребенка, сколько предостерегать и вооружать его.

То, во что я верю, неизбежно приводит к глубокому душевному разладу, возникающему из-за противоречия между христианским законом (и его требованием необычайной чистоты, причем за все века требование ни на йоту не смягчилось) и законом и голосом природы, которым так потворствует внешний мир. В периоды внутреннего смятения, в часы мрака, я иногда чувствовал себя выключенным из привычной и нормальной жизни, и из того, что для других людей является счастьем.

Ну и что! И в те часы я знал то, что знал всегда: этот поступок, этот акт не такой, как другие поступки, как другие акты. Эта жажда наслаждения не похожа на наши другие желания. Я опускаю моральный или религиозный аспект этого вопроса. Для многих мужчин — и для тех, которые особенно склонны искать наслаждений, и для тех (впрочем, гораздо более малочисленных, чем мы себе представляем), которые повинуются сердечным страстям, — проблема заключается в том, чтобы не дать поглотить себя звериной части своей натуры. Нельзя управлять жизнью, не управляя своими инстинктами. Язычники считали, что искусство жить заключается в умении пользоваться жизнью (но не злоупотре- \ блять ее благами). Но как раз акт физической близости не похож ни на какой другой, — его требования безудержны и имеют в себе что-то от бесконечности. Как прилив, который все заливает, все увлекает, все уносит. «А какое нам до этого дело! Каждый может свободно рисковать…» Это правда, но риску подвергаемся не мы одни: мы тянем за собой много других существ. Я вовсе не собираюсь предаваться жалости к бедным девушкам, павшим жертвой плохих юношей. У молодежи, взаимно охотящейся друг за другом, часто именно мальчики бывают дичью. Но так уж оно есть: когда наступает вечер жизни, из глубины нашей молодости возникают лица. И сколько слез хотелось бы отереть, а может быть и не одну горестную тень просить о прощении. Какую же цену уплатили за свою любовь те, которые нас любили? Этот вопрос зададут каждому из нас. И за это нас будут судить.

Но что делать, если все кончается со смертью, почему бы и не рискнуть ради этого влечения одного существа к другому, ради стремления любить и быть любимым и обладать предметом своей любви. Любовь — это нечто бесконечно большее, чем наслаждение. Какой же мужчина и какая женщина, если они любили, если они действительно любили, — хотя бы и наперекор всем предписаниям и всем законам — какой мужчина или какая женщина могут сожалеть об этой любви, стыдиться ее и не вспоминать о ней, как о единственном времени, когда они жили полной жизнью? И несомненной истиной является то, что на этом свете дороже всего любовь. Мне легко согласиться с этим, так как именно любовь, наша любовь требует от нас, христиан, чистоты. Это единственная причина нашего безумия.

Я совсем не моралист. Я не верю в мораль, как таковую. Мы любим Того, Кто сказал: «Блаженны чистые сердцем…» Мы любим Того, Кто сказал:

«Если не станете, как дети, не войдете в царство Небесное…» Мы любим Того, Кто сказал: «Если глаз твой соблазняет тебя, вырви его…»

Того, Кто столько от нас требует, мы любим, может быть, даже больше, чем думаем. Мы должны достигнуть склона жизни, чтобы осознать это. Всякая иная любовь прошла… Человек остается только с Ним. «Я один у тебя остался…» И вот правда, которую христианин знает по собственному опыту: нечистота разлучает нас с Богом. Духовная жизнь подчиняется законам, которые можно также проверить, как и законы физического мира. Об этом знало даже такое чудовище порока, как большое дитя Рембо. Он говорил, что всего лишь один шаг отделяет его от истины, «которая, может быть, окружает нас со всех сторон толпой плачущих ангелов». И вдруг вырвался у него крик: «О чистота! Чистота! Секунда прозрения позволила мне увидеть, что ты есть. До Бога доходят духом… Горе мне, горе!»

Чистота — обязательное условие для любви высшего плана, для обладания, превосходящего всякое другое: для обладания Богом. Потому что речь идет именно об этом и ни о чем меньшем. А иначе почему бы нам было запрещено то, что для всего мира является источником радости?

Обладание Богом доступно не только для святых и мистиков. Даже самый заурядный христианин, если в нем есть хоть крупица, хоть зачаток любви, необходимой, чтобы быть прощенным, как говорится в катехизисе, которому меня учили, — имеет возможность обладать Богом. Я так уважаю то, что люди называют любовью, что никто и ничто не кажется мне более достойным принесения жертв, чем сама любовь, любовь живая, та Любовь, которая и есть настоящее имя Бога: «Бог есть любовь» (Ин 4. 8, 16).

Это и означает Атласный Башмачок Клоделя. Как он высоко ставит человеческую любовь! Пруэза и Родриг поистине связаны между собой божественной частью их существа; они зовут друг друга, ищут друг друга, стремятся к обладанию. То, чем Пруэза не соглашается пожертвовать сама — это было бы выше ее сил — она соглашается пожертвовать под действием благодати: соглашается, чтобы пропасть разверзлась между ней и возлюбленным. Отрекаясь от своей любви, она сохраняет ее навсегда.

Если бы Пруэза отдалась Родригу, их связь завершилась бы, как и все подобные связи, — привычкой, которая могла бы породить пресыщенность, скуку и даже ненависть. Если же мы отрекаемся от любимого нами создания, мы овладеваем им навсегда. Это сердце, это бедное сердце, полное возлюбленным, желанным существом, отреклось от него, но не обменяло его на пустоту. Мы отдаем его в обмен за бесценную жемчужину, которую каждый из нас, грешников, может крепко держать в руке.

Каждого из нас любят таким, каков он есть, — совершенно так же, как когда сам любишь кого-то, и тогда все, даже самое скверное в любимом существе, иногда умиляет: его недостатки кажутся нам более привлекательными, чем добродетели добродетельных. Творец именно так любит Свои создания. Тот же Христос, Который такими суровыми словами осуждал порок: «И если глаз твой соблазняет тебя, вырви его» — или тех, кто сеет соблазн — «Лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею…» — говорит только слова милосердия и прощения блуднице, той, кому многое простилось, потому что она много любила. Это классические примеры. Но всякий раз, когда в Евангелии Христос говорит: «Прощаются тебе грехи твои…», Он одним словом, одним единственным взглядом стирает все жалкие мерзости человеческой жизни, которые, впрочем, во все времена и в жизни всех мужчин и всех женщин всегда одни и те же.

Я, разумеется, понимаю, что не все грешники подобны друг другу. И что есть грехи более постыдные, чем другие. Но если св. Павел и указывает на это, называя некоторые пороки более омерзительными, чем другие, Христос говорит нам: «Блаженны чистые сердцем…». Он советует нам всем вновь обрести нашу детскую чистоту. Он не устанавливает для нас того места, откуда каждый должен устремиться к Нему. Куртизанки могут раньше нас войти в Царство Небесное. Мы не знаем, что такое настоящий грех, настоящая скверна. У некоторых людей, постоянно думающих об этом, существует какое-то ложное, фальшивое целомудрие. Они забывают, что самое чудовищное в нашей натуре почти всегда составляет то, что мы унаследовали, а не то, что приобрели.

Христианский брак, даже самый счастливый, не является лекарством против похоти; это стена, которую мы воздвигаем между собой и похотью; а она очень сильна в некоторых людях и не может удовлетвориться супружеской жизнью, так как тут играют роль и очарование незнакомых существ, и тяга к приключениям, к случайным встречам. Это болезнь, которой подвержены не все. Нужно, однако, признать, что когда дело касается чистоты, то христианский брак ничего не упрощает и сопряжен со множеством, присущих ему, трудностей.

И тут я вдруг призадумался: а не поддался ли я мании нашего времени и не говорю ли как современный человек, для которого вопросы секса стоят на первом месте? В сущности не все мы способны к великим страстям, и никто из наших моралистов не сказал лучше, чем Ларошфуко: «Есть люди, которые никогда не влюбились бы, если бы не слышали о любви». И это правда. Мы рождаемся с предрасположением к любовным приключениям, или наоборот, не слишком способными к настоящим страстям.

Или, иначе говоря, эту проблему каждый из нас переживает по-своему: в области половых отношений существуют только субъективные истины. Каждый из нас пережил или переживает свою трагедию. Или его трагедия в том, что он ее никогда не переживал. Многие люди вообще не знали никакого другого счастья, кроме серого благополучного прозябания, многие же всю жизнь были одержимы желанием, терзаемы голодом, которому они сопротивляются, с которым борются, или, наоборот, становятся его рабами, и тогда все им будет безразлично, лишь бы удовлетворить этот голод и насытиться. Но обуздают ли они его или дадут ему завладеть собой, вся их жизнь будет как-бы окрашена этой страстью — явной или тайной — и все будет казаться им тусклым и как бы далеким, все, что не является тем единственным лицом, тем существом (в сущности всегда одним и тем же), за которым они, однако, гоняются всю свою жизнь, бросаясь от одного существа к другому. Есть исключительно индивидуальные, личные трагедии. «Как же одинока всякая плоть человеческая…».

Но все виды такого одиночества, все проблемы — единственные, но многообразные — для нас, христиан, находятся в радиусе действия все той же благодати и той же любви. На всякий вопрос, какой ставит жизнь каждому из нас, есть ответ Христа. Если твое сердце пусто, Он тут, рядом, чтобы заполнить его. Если оно занято чем-то недостойным, что может унизить и развратить нас, Христос тоже здесь, чтобы полновластно и целиком занять место этого голода и этого желания, чтобы заменить его другим желанием и другим голодом.

Чистота — это не добродетель, заключающаяся в отречении, она не состоит только в соблюдении моральных запретов мелочного и излишне стыдливого учителя, который следит за каждым нашим взглядом и заставляет постоянно носить личину святости. Чистым надо быть потому, что этого хочет Христос, и потому, что Его любовь не терпит, чтобы ее с кем-нибудь делили; но нужно быть чистым также и для того, чтобы быть свободным и посвящать себя другим, ибо любовь к Христу — это любовь к другим. «Ибо алкал Я, и вы дали Мне есть; был наг, и вы одели Меня… в темнице был, и вы пришли ко Мне». Ни один христианин уже не понимает христианскую жизнь только как свое личное спасение — взгляд, преобладавший над всем остальным в моем воспитании. Посвящать себя людям — это всеобщая задача. Для того чтобы посвящать себя душам, надо отказаться от тел, кроме того одного тела, с которым мы призваны стать «одной плотью». Это суровый закон, но он не изгоняет человека из страны любви, напротив, он вводит его в эту страну и строит нашу жизнь на двойной победе духа: сначала на победе над собой, а позднее на победе над людьми, которых Христос ставит на нашем пути, не для того, чтобы мы злоупотребляли ими, но чтобы спасали.

Если же такая задача покажется чересчур возвышенной молодому человеку, если то, что он знает о собственном теле, требовательном и полном страсти, отбивает у него охоту к попыткам управлять своим телом и подчинить его себе, пусть он не поддается этому, не расстраивается своими поражениями и падениями — они являются придорожными столбами в нашей бедной жизни. Бог — Любовь. И Тот, Кто облекся в наше тело, Кто стал Телом, знает западни, какие оно нам расставляет. Он познал на собственном опыте, что значит присущее нам отсутствие равновесия, возникающее из союза нашего тела, животные инстинкты которого так слепы и так сильны, и души, сотворенной для Бога, — Он, Который, будучи Человеком, был Сыном Бога Отца, познал это.

Прежде всего не надо презирать тело. Оно не враг, которого меня учили стыдиться и бояться, когда я был ребенком. Оно, такое, какое оно есть, освящено Сыном Человеческим, облекшимся в него, и оно освящено присутствием души, пронизывающей его и способной принимать Бога. Душа способна не только принимать Его, но — если она сохранит состояние благодати и пребудет в нем — она буквально будет переполнена Им; да, она будет заполнена Богом по обещанию, данному нам: «кто любит Меня, тот соблюдет слово Мое; и Отец Мой возлюбит его, и Мы придем к нему и обитель у него сотворим». И душа освящается маленькой Хостией (частицей Тела Христова — прим. пер.), Агнцем Божиим, так часто, как мы этого хотим.

Плоть унижает нас. Может быть этим она может лучше всего служить нам. Но не нужно, чтобы она приводила нас в отчаяние. В нас существует некий идеал чистоты, это видит Тот, Кто лучше нас знает, что нами унаследовано и что нездорово, что помогает нам, если мы призадумаемся, легче понять взгляд Христа, полный нежности и сострадания, каким Он смотрит на всех Марий, на всех прокаженных; суровые же слова Он говорит только книжникам и лицемерным фарисеям, а не грешникам. Священник, обративший Шарля де Фуко, и бывший его духовным руководителем, отец Ювелин, говорил, что при виде любого человека его охватывало непреодолимое желание дать ему отпущение грехов. Как это прекрасно!

Нам, католикам, очень легко доступен этот источник прощения. Да сохранит он нас, чтобы нам не увязнуть в грязи. Мы должны понимать, что хотел сказать Христос, говоря, что прощать надо «до сед-мижды семидесяти раз», так как Он прощает нам наши слабости, изглаживает их — ведь Он уже заплатил за них. Наше прошлое, как бы оно ни отягощало нашу вину, мы вручили Его милосердию. Чем старее я становлюсь, чем больше приближаюсь к последнему берегу, тем легче мне окидывать взглядом все, что нагромоздилось за долгую жизнь и тем лучше могу оценить, как писатель, ответственность каждого человека, который говорит и пишет, воздействует на умы, а если он романист, то и на воображение, на сердце плотяное.

И однако, чем ближе становится тот страшный день, в который придется дать отчет Богу, тем меньше я боюсь, потому что любовь к Богу, которая живет в нас, дана нам Им Самим, эта любовь исходит от Него, и, следовательно, является несомненным свидетельством того, что и нас любят и, значит, мы прощены. Но если даже мы и не чувствуем этой любви, если наша любовь заключается в акте нашей воли, если мы движемся вперед в темноте, лишь касаясь края Его одежды, как та бедная женщина, и Христос не оборачивается к нам, даже и такой любви достаточно, чтобы дать нам успокоение. Ведь значение имеет не то, что человек чувствует, а то, как он живет, что он делает для Христа. Именно это имеет значение.

Под вечер жизни нет большего счастья, чем то, что ты любил Его. Юноша, оставшийся верным Христу, будет стократно вознагражден верностью старика, каким он когда-нибудь станет. Каким далеким кажется ему наступление старости. И какой близкой кажется мне моя молодость! Мне кажется, что только вчера я был одним из этих мальчиков. И мне очень легко представить себе их жизнь, их трудности, их поражения, внезапные безумства, иногда искушения все ниспровергнуть и не признавать иного закона, кроме закона вожделения. Но не вожделение, а чистота или хотя бы усилия, борьба за то, чтобы сохранить или вновь обрести ее, делают нас победителями.