Решение о расстановке летчиков в группе было воспринято инспектором как крушение каких-то замыслов. Мартыщенко посмотрел на меня, стиснул зубы и сухо спросил:
- Товарищ майор, через какие пункты полетим и на какой высоте?
- Сегодня заблудиться невозможно. Видимость - более двадцати километров. Вам положено смотреть за воздухом и держаться ведущего. Детальную ориентировку вести будут ведущие пар, а линия фронта и важные пункты врага покажут свое место разрывами зенитных снарядов... Какие еще есть вопросы? - успокаивая себя, обратился я к летчикам.
Все молчали.
- Осмотреть оружие! Проверить настройку радиостанций! Взлет через пятнадцать минут по сигналу двух зеленых ракет...
Группа Васильева дружно пошла к стоянке самолетов. Кожанов, Творогов, замполит Безносов и инженер Николаев молча продолжали стоять. Мне понятны были их задержка и молчание - всех беспокоило, что на задание летят двое, которых мы как боевых летчиков не знаем.
Линию фронта группа пересекла на высоте 3500 метров у Порзоловского озера южнее Петергофа. Летим с небольшим набором высоты, скорость - 520 километров в час. Впереди, по сторонам и сзади вспыхивают разом десятки зенитных разрывов. Держу курс прямо на Ропшу. Мы сами ищем боя, поэтому с напряжением осматриваю воздушное пространство, периодически слежу за полетом группы. Все на своих местах, только крайний в звене, Мартыщенко, шарахается то вправо, то влево, а то и перегонит ведущего.
Слышу в наушниках голос Творогова: "Ноль седьмой", займи место слева!" Но самолет Мартыщенко по-прежнему мечется из стороны в сторону. Вновь голос в наушниках: "Тридцать третий", впереди двадцать, две группы мелких облачков. .." Это голос Тарараксина. Его сигнал означает: в двадцати километрах две небольшие группы вражеских истребителей.
- Понял! - ответил я одним словом.
Лихорадочно ищу темные точки. Смотрю через светофильтровые очки: враг приближается со стороны солнца. Вот они, фашисты, на расстоянии шести восьми километров движутся поперек нашего курса. Опознаю - четыре "фокке-вульфа" растянутой цепочкой летят на нашей высоте. Творогов качает крылом - значит, видит, молодец...
Вдруг все четыре ФВ-190 повернули в нашу сторону - им подсказали с земли. Спешат к Ропше или хотят встретить нас лобовой атакой. Ни то, ни другое нас не устраивает, нам нужно оттянуть их в сторону Пушкина и там завязать короткий бой. Сейчас к Ропше с двух сторон подойдут "илы" и "Петляковы".
Секунда - и решение созрело: уклониться от лобовой атаки и с небольшим набором высоты взять курс на Пушкин. Противник обязательно пойдет на преследование, уйдет от Ропши. Там, над Пушкином, - короткий бой на вертикальном маневре. Потом быстрый отход к Дудергофу на отсечку истребителей, идущих с юга.
Сближаемся. До противника около километра, полторы секунды до открытия огня. Делаю пологую горку с доворотом вправо. Вижу резкий левый разворот ФВ-190.
Пошли на преследование - это хорошо. Впереди внизу знакомый до деталей город. Разрушенный Екатерининский дворец, озеро, покрытое серым льдом и окаймленное вековым парком. Вот теперь пора в настоящую лобовую атаку. Передаю команду из трех слов:
- Иван, левую косую!
Сам же потянул что есть силы ручку управления на себя, повел самолет на правую косую "петлю Нестерова". Через шесть-семь секунд мы парами с разных сторон встретимся с Иваном и на пикировании атакуем врага, если он не разделится так же, как мы.
Противник просчитался, он всей четверкой друг за другом тянется за моей парой, но разница в высоте - 600-700 метров. Тяжелые "фоккеры" поздно поняли свою ошибку. Им нужно уходить только вниз.
Резко перевернув самолет через крыло, пикирую на ведущего первой пары. Вижу, как Творогов строит маневр, направляет самолет на последний, чуть отставший ФВ-190.
Самолет пухнет в сетке прицела, дистанция сокращается до 100-75 метров. Длинная очередь из обеих пушек по мотору и кабине. Больше можно не преследовать - "фоккер", охваченный пламенем, переворачиваясь, входит в отвесное пикирование.
Опять максимальная перегрузка, секунды три-четыре темно в глазах, тело многопудовым грузом придавило к сиденью и бронеспинке, но послушный Ла-5 стрелой лезет вверх.
В любом бою главное - видеть, где друзья и где враги. Смотрю в зеркало - вижу самолет Каткова, дистанция - метров сто пятьдесят. Взгляд вправо, там должен быть Творогов, он еще идет вниз за самолетом врага. Его трассы стелются в двух-трех метрах левее мотора "фокке-вульфа". Видимо, тот спасает себя скольжением - грамотный вражина. Но что такое? Цветная трасса, идущая слева, прошила самолет Ла-5. Из своей кабины я не вижу, кто ведет огонь по Ивану. Самолет его завертелся, почти отвесно пошел вниз. Тороплюсь вывести свой самолет в горизонтальный полет, чтобы осмотреться. Катков держится за мной. Вижу пару Кожанова, она слева, выше на 400-500 метров. Нет Творогова и Мартыщенко. Запрашиваю их по радио, но в наушниках одна за другой команды штурмовиков, они наносят удар по целям.
Нужно спешить, чтобы успеть встать на пути вражеских истребителей, дать возможность нашим завершить бомбовый удар и отойти за линию фронта.
- "Ноль третий", скорей в зону два!
- Понял! - ответил Кожанов.
Но через 25-30 секунд полета последовал его поспешный доклад:
- Слева выше шестерка. "Тридцать третий", спеши! Задержу! Женя, на встречных!
Кожанов немедленно дал команду Куликову вести бой на встречно-пересекающихся курсах.
- Понял! Я - "Тридцать третий", держитесь, - дал я ответ и, снижаясь, начал набирать максимально допустимую скорость.
Хотя и спешили мы только парой, но не зря. Со стороны Красногвардейска к Ропше тоже спешила большая группа ФВ-190. Считать их некогда, тем более что у нас высота и скорость.
Увеличив угол пикирования, атакую ведущего ближайшей четверки и, не наблюдая результатов, свечой ухожу вверх. Сейчас мысль одна: повторить атаки, сбить с пути, задержать хотя бы часть вражеских истребителей.
Слежу все время за Катковым, нужно так маневрировать, чтобы не подставить его под удар.
В наушниках сплошной гвалт. Штурмовики, пикировщики и их прикрытие ведут бой с истребителями, которые все же успели проскочить и атакуют на отходе. Оценивая складывающуюся обстановку, понимаю, что скованная нами группа фашистских истребителей не догонит бомбардировщиков и штурмовиков. Нам нужно за счет высоты и скорости оторваться, оказать помощь хотя бы "Петляковым", уходящим от цели последними. Отрыв наш был своевременным. Догоняем последнее звено Пе-2. Около "Петляковых" четыре Як-7 ведут бой. С разных сторон их атакуют несколько пар ФВ-190.
Положение замыкающего звена и его прикрытия тяжелое. Сейчас нужно немного - всего одна-две внезапные атаки по врагу, и победа будет за нами.
Ловлю в прицел самый опасный для Пе-2 истребитель. Но стреляю короткой очередью и с большой дистанции. Очередь прошла правее. Враг заметил трассу, крутнул самолет влево, но и мое упреждение, взятое для второй очереди, было безошибочным. Несколько снарядов попали по кабине, заставили "фокке-вульф" клюнуть вниз и, увеличивая угол пикирования, врезаться в болото южнее Порзоловского озера, где уже горел чей-то самолет.
Наша внезапная атака дала хорошие результаты. Гитлеровцы прекратили преследование Пе-2, да и мы уже миновали линию фронта.
Бой кончился, но из него вышли живыми пока двое. Нажимаю кнопку передатчика, вызываю КП:
- "Сокол ноль один", я - "Тридцать третий", возвращаюсь парой, запросите все посты восточнее объекта.
- Я - "Сокол", вас понял, - ответил неузнаваемым голосом Тарараксин.
Зарулив на стоянку и выключив мотор, я задержался в кабине. Нужно вспомнить все, что произошло в полете. Мерещилась разноцветная трасса, поразившая самолет Творогова. Цвет такой трассы только на самолете Ла-5. Неужели с перепугу Мартыщенко дал очередь по своему ведущему? Не должно быть, ведь бой только начинался. Но куда делся Мартыщенко? Ведь сзади и выше нас все это время "фокке-вульфов" не было. И на запрос по радио он не ответил. А что с парой Кожанова? Из отрывков команд, услышанных по радио, я понял, что он свою задачу выполнил - задержал группы ФВ-190. Но я также слышал его слова: "Что-то горит, посмотри..."
Звук авиационного мотора оборвал поток мыслей. Ла-5 с ходу, не делая круга над аэродромом, заходил на посадку. Это оказался Куликов.
Я пулей выскочил из кабины самолета.
- Ну вот, нашелся еще один, - сказал я ожидавшим у самолета Ройтбергу, Безносову, Николаеву и Каткову.
Куликов зарулил на стоянку, быстро выскочил из кабины, мокрый от пота и возбужденный, торопливо доложил:
- Товарищ командир! Задание выполнено. Вели бой с шестеркой "сто девяностых", сбили два. В одной из атак капитана Кожанова подбили - самолет начал гореть, но большого пламени не было. Летчик дотянул до Ленинграда. Самолет посадил на фюзеляж на Комендантском аэродроме. Выскочил из кабины, а пламя полностью охватило самолет. Я решил на остатке горючего все же долететь сюда и доложить, что командир эскадрильи жив. Он стоял в стороне от самолета и махал рукой.
- Спасибо, товарищ Куликов, сейчас позвоним на тот аэродром. Пока еще нет пары Творогова. Пишите письменный доклад и приложите схему боя вашей пары.
В это время произвели посадку два звена Васильева. Судя по докладам с воздуха, боев они не вели.
Прошел 1 час 20 минут с момента нашего взлета. Может быть, Творогов и Мартыщенко сели на аэродром восточнее Ленинграда?
Начштаба бригады подошел ко мне, вид у него был опечаленный и виноватый.
- Василий Федорович, поедем в штаб, там доложишь командиру. А потом мы по прямому проводу переговорим с воздушными постами фронта и корректировщиками артиллерии флота.
Ехать в штаб бригады нам не пришлось. Над аэродромом появился самолет Мартыщенко. Сердце мое начало стучать, как будто я пробежал несколько километров. Если он где-то вел бой, то горючее давно должно кончиться. Но вот он здесь...
- Товарищ подполковник, капитан Мартыщенко вернулся с выполнения боевого задания.
- Что вы мне докладываете! - не дал ему говорить Катков. - Докладывайте командиру группы.
- Я докладываю по уставу - старшему по должности и званию, срывающимся голосом продолжал Мартыщенко.
У меня терпения не хватило.
- Где Творогов?
- Творогова в начале боя на пикировании сбил ФВ-190, а на выходе из пике я немца сбил. Самолет Творогова и "фокке-вульф" упали рядом, западнее небольшого озера. Потом меня сверху атаковали два ФВ-190. Отбиваясь на малой высоте, я потерял ориентировку. С трудом вышел на Неву. Хотел сесть на Карельском перешейке, но понял, что дотяну до Кронштадта.
- У какого озера упал самолет?
- Мне кажется, это Порзоловское. Давайте слетаем - я могу точно показать место, оба самолета на земле горели.
Когда Мартыщенко назвал место падения самолета и сообщил, что они оба горели, я с трудом удержался, чтобы не ударить его по лицу. Ведь названное им озеро находится более чем в сорока километрах западнее! Этот лжец нагло смотрел на всех присутствующих.
- Сколько раз стреляли по противнику? Мартыщенко помолчал, потом ответил:
- Дал три очереди по ФВ-190, который сбил Творогова. Иные вопросы задавать было бесполезно. Нужно ждать сообщения наземных наблюдательных постов...
- Товарищ Николаев! Срочно готовьте самолет Мартыщенко, мой и пару капитана Цыганова. Полетим к месту падения самолетов. Капитан Мартыщенко пойдет ведущим, покажет озеро и место падения самолетов. Ведомым пойду я. Лететь будем на высоте триста метров.
На лбу инспектора выступили крупные капли пота. Лицо его побледнело, он едва выговорил:
- Это же за линией фронта! На такой высоте любой зенитный пулемет может сбить.
- Летали же вы более часа на малой высоте - вас не сбили...
Едва мы вошли в землянку командного пункта, как адъютант позвал меня в комнату командира и тихо сказал:
- Вас просил срочно позвонить Тарараксин, сейчас соединю по прямому.
Я взял телефонную трубку.
- Слушаю, Алексей Васильевич! Какие есть данные с постов и соседних аэродромов?
- Самые радостные, - ответил начштаба. - Кожанов жив и даже не ранен, немного обжег лицо и правую руку, а главное, нашли Творогова, сел на фюзеляж прямо на нашем минном поле у больницы Фореля - это в южной части Ленинграда. Саперы принимают меры, чтобы вывести летчика с минного поля. Потом его привезут на аэродром, а если ранен, то в ближайший госпиталь. Я с командиром батальона держу связь.
- Спасибо, Алексей Васильевич, это всем нам награда за пережитое. Но, кроме командира бригады, об этом больше никому... Понял? Через пятнадцать минут приеду на КП полка...
- Товарищ адъютант, - сказал я, положив телефонную трубку, - вызовите инженера эскадрильи Бороздина, врача полка Званцова и летчика связи Цаплина. О разговоре по телефону - ни слова.
Вернувшись в оперативную комнату КП, я сказал:
- Прошу внимания! Будем еще раз слушать доклад капитана Мартыщенко о потере ведущего.
Мартыщенко продолжал сидеть, как будто сказанное его не касалось.
- Встаньте и докладывайте, товарищ Мартыщенко! - стараясь сдержать гнев, повторил я приказание.
Он встал, и слово в слово повторил свой рассказ.
- Значит, Творогов сбит? Упал недалеко от озера? - переспросил я еще раз.
- Да, сбит, и там же сбит ФВ-190, - последовал уверенный ответ.
На КП вошли адъютант, инженер и летчик связи Цаплин.
Настал момент раскрыть подлинное лицо человека, так упорно рвавшегося на боевое задание в качестве моего ведомого.
- Товарищи! Сегодня на ответственное задание с нами летал капитан Мартыщенко. Он только что доложил о гибели капитана Творогова...
Сделав паузу, я взял трубку полевого телефона, крутнул ручку.
- Начальника штаба!
Пока Тарараксин шел к телефону, я смотрел на сидевшего в оцепенении инспектора. Он, видимо, чувствовал, что вот-вот над его головой грянет гром.
- У телефона майор Тарараксин, - раздался все тот же радостный голос.
- Алексей Васильевич! Какие данные из Ленинграда? - спросил я начштаба.
- Все идет хорошо, Творогов сейчас у командира пехотного батальона. Имеет легкие осколочные ранения в ногу. Через двадцать - тридцать минут его отвезут на аэродром. Можно послать У-2 и вместе с Кожановым привезти их в Кронштадт.
- Хорошо, давайте заявку на перелет двух У-2. Пошлем туда врача и двух инженеров. Я им задачу поставлю, - ответил я начальнику штаба.
Мой разговор всех озадачил: присутствующие поняли, о чем речь.
- Товарищи! Творогов жив, посадил самолет на фюзеляж в расположении наших войск.
Мартыщенко вскочил и, заикаясь, закричал:
- Я, я не позво... не позволю издеваться над офицером из старшего штаба... Я сейчас полечу прямо к командующему, буду жаловаться.
- Садись! Никуда ты, Мартыщенко, не улетишь и с командного пункта не уйдешь, мы еще тебя послушаем, как только привезем Творогова, а инженеры посмотрят, какими снарядами подбит самолет. Товарищ Цыганов! Возьмите инженеров и на самолетах У-2 вылетайте в Ленинград. Привезите Кожанова и Творогова. Вам, товарищ Бороздин, срочно добраться до места приземления самолета, осмотреть и результаты доложить по телефону, а потом эвакуировать самолет в мастерские для детального обследования каждой пробоины в нем. Капитан Мартыщенко, положите на стол оружие! Вы арестованы!
- Ты, ты... не имеешь права меня арестовывать!.. - в ярости кричал Мартыщенко. Он хрипел, задыхался.
Стоящий в стороне Куликов молча подошел к капитану, вынул пистолет ТТ из его кобуры, положил на мой стол. Взяв пистолет, я сказал то, что говорить не следовало:
- А если подтвердится, что ты, негодяй, сбил ведущего, то из этого же пистолета я тебя расстреляю на месте стоянки самолета Творогова...
Когда адъютант и старшина эскадрильи увели Мартыщенко, замполит Безносов, стоявший рядом, дружески взял меня под руку.
- Пойдем, Василий Федорович, пройдемся по стоянке. Тебе надо немного успокоиться и потом обстоятельно доложить лично полковнику Кондратьеву о случившемся.
- Нет, Александр Алексеевич, сейчас никакой прогулкой я себя не успокою. Но ты, дорогой наш комиссар, не беспокойся: расстреливать я этого подлеца не буду. Сгоряча я пригрозил, а теперь малость охладился. С ним пусть разберутся соответствующие органы. Он ведь был в плену у фашистов и непонятным образом сбежал. Пойдемте на КП. А в целом, Александр Алексеевич, - сказал я замполиту, - это боевое задание для нас окончилось, можно сказать, на редкость счастливо. Погибни Творогов за линией фронта чужой, возможно, продолжал бы летать с нами или с другими.
Придя на КП, я по телефону подробно доложил полковнику Кондратьеву, а замполит - полковнику Сербину. В конце доклада я попросил командира бригады приехать в полк для проведения разбора боевого задания и принятия решения о дальнейшей судьбе Мартыщенко.
- Хорошо, Василий Федорович, - ответил мне Кондратьев, - я предварительный доклад командующему сделал. Но мне, уважаемый командир, доложил начштаба, что ты собираешься учинить самосуд. Смотри не делай глупости! Понял?
- Понял, товарищ командир, сохраним его для трибунала, это я погорячился.
Творогова и Кожанова часа через три привезли в Кронштадт. К этому времени получили и предварительный доклад инженера Бороздина. Оказалось, что самолет Творогова получил более двух десятков пробоин 20-миллиметровыми снарядами. В самолете и моторе обнаружены осколки снарядов от пушек, установленных на "лавочкине".
Командующий приказал командиру бригады лично доставить Мартыщенко в Ленинград в штаб авиации флота. Срочно подготовили двухместный самолет Ут-2, на котором Кондратьев собрался лететь из Кронштадта в Ленинград.
Я считал, что командир бригады сделает общий разбор. Но Кондратьев приказал привести арестованного к самолету.
- Разбор, товарищ Голубев, проведете вечером сами, мне нужно срочно быть у командующего вместе с Мартыщенко. Он полетит со мной, - сухо сказал командир.
- Есть, товарищ полковник, - ответил я. - Разрешите мне пока дать указания механику самолета.
- Не надо, он все знает, и самолет готов, - раздраженно сказал Кондратьев.
Но я пошел к самолету и приказал механику снять ручку управления из второй кабины.
Адъютант привел бледного, тупо смотревшего на нас инспектора.
Кондратьев окинул его взглядом, сказал:
- Садись во вторую кабину Ут-2, полетим к командующему.
- У меня отобрали оружие, прошу вернуть... - заплетающимся языком проговорил Мартыщенко.
Кондратьев посмотрел на меня. Я, не дожидаясь вопроса, ответил:
- Оружие я отправлю вместе с осколками снарядов наших пушек, которые нашли в сбитом самолете. К тому же я приказал снять ручку управления самолетом во второй кабине.
Кондратьев одобрительно кивнул мне и пошел к самолету. Не прощаясь с нами, что было с ним впервые, занял место в первой кабине, запустил мотор и прямо от стоянки самолетов взлетел. Видно было, что он вместе с нами тяжело переживает редкое в нашей военной авиации чрезвычайное происшествие. Самолет скрылся за горизонтом, а я пошел по аэродрому, обдумывая события сегодняшнего дня. Поведение Мартыщенко, его наглость и трусость, равно как и темные дела в прошлом, свидетельствовали о том, что к нам затесался чужой. Но мне далеко не все было ясно. Преступление Мартыщенко - попытка сбить своего ведущего - представлялось бессмысленным. С Твороговым он раньше никогда не встречался (я это точно знал), и, стало быть, личной ненависти у него не было. Тогда что же? На мгновение в мою душу закралось сомнение: а может быть, случайность? Ошибка в горячке боя? Но сомнение я тут же отбросил. Не та была обстановка, ни один "фокке-вульф" не находился в непосредственной близости от самолета Творогова. Значит, очередь Мартыщенко была прицельной, он намеренно стрелял по своему ведущему.
И тут меня осенило: были причины. Мартыщенко, конечно, знал, что фашисты стремятся заполучить либо сам Ла-5, либо летчика с такого самолета. И Мартыщенко, одолеваемый ненавистью, наверняка решился нанести двойной удар: отдать гитлеровцам Ла-5 и лишить нашу авиацию замечательного летчика...
Через два месяца пришло сообщение: военный трибунал приговорил Мартыщенко к высшей мере наказания.
Но Мартыщенко не расстреляли. Заменили десятью годами тюремного заключения. Отсидел полный срок. После смерти Сталина он начал писать во все высшие органы власти, не только о возвращении ему звания и орденов, но нашел сочувствие в политуправлении ВМФ, которое возбудило ходатайство о присвоении ему звания Героя Советского Союза.
Газета "Известия" поместила большую статью о его "героизме". Обнаружив эту затею, я как бывший командир полка и бывший командующий ВВС Балтийского флота генерал-полковник авиации М. И. Самохин с трудом, через все высшие органы власти, сумели остановить эту безответственность - сделать из преступника Героя Советского Союза.
Опыт первого боя с ФВ-190 на самолетах Ла-5 для нас стал большим уроком на весь оставшийся период войны. Он показал, что решать задачи вытеснения противника от объекта на его территории, при нанесении наших бомбоштурмовых ударов, нужно посылать не малые группы (4-6 самолетов), а значительно большие силы - не менее эскадрильи (10-12 единиц), а если полк располагает большими возможностями, то две-три группы по 6-8 самолетов в рассредоточенном боевом порядке (по фронту и высоте).
Летчиков, не обладавших достаточным боевым опытом или новичков, а тем более летчиков из других частей на такие задания вообще посылать нельзя будут большие неоправданные потери.
Командование 54-й эскадры, видимо, тоже сделало необходимые выводы. В этом бою, при численном превосходстве истребителей свободного боя, не было обеспечено надежное прикрытие ведущих, особенно имеющих большое число личных побед.
Самой тяжелой потерей для эскадры была потеря двух опытных летчиков. Унтер-офицер Теодор Вольфан (17 побед) выбросился с парашютом в районе Пушкина и был взят в плен; командир звена обер-лейтенант Граф Зигфрид Матушка (29 побед), не имея прикрытия, был сбит в районе озера Порзолово.
С другом случилась беда
Апрель выдался на редкость теплым, солнечным для Балтики. Удачно складывались и боевые дела полка. С каждым днем, с каждой схваткой повышалось мастерство летчиков-гвардейцев, рос счет побед, число сбитых самолетов врага. Молодое пополнение твердо "становилось на крыло", как сказал бы охотник, если бы он тогда был среди нас.
В середине месяца мне на КП полка позвонил командующий авиацией Балтийского флота. После обычных вопросов генерал сказал:
- Вам первым доверено осваивать самолет Ла-5, воюйте на нем как следует. - Потом, помолчав, добавил: - Капитана Костылева - летчика третьего гвардейского - знаешь?
- Знаю отлично, много раз вместе дрались, вместе получали и Золотые Звезды, - ответил я.
- Так вот, он сейчас не капитан. Этот ас, сбивший более тридцати самолетов, в конце февраля напился и избил старшего офицера. За это мы его разжаловали. Он теперь - рядовой краснофлотец. Отправили его на Ораниенбаумский плацдарм в штрафной батальон. Он там месяц понюхал пороха в траншеях на переднем крае. Сражался на земле, как и в небе, отлично. А сейчас просится воевать летчиком на любом самолете, даже на У-2.
- Ясно.
- Командир и замполит третьего ГИАП от него категорически отказались. Говорят: пусть еще повоюет на земле. А летчик он первоклассный, так? Может быть, ты его возьмешь? Жаль, если там, в окопах, погибнет такой летчик. Вот он стоит передо мной и клянется, что больше в рот капли водки не возьмет.
Я, не раздумывая, ответил:
- Товарищ генерал! Готов принять его в нашу боевую семью. Только прошу вас послать его на недельку на тыловой аэродром. Там переучивается наша эскадрилья. Пусть полетает на Ла-5.
В этот же день Костылев с попутным транспортным самолетом улетел на тыловой аэродром.
Егор, как звали его близкие друзья, действительно обладал незаурядными летными способностями. На следующий же день он приступил к полетам на "лавочкине". Выполнив за пять дней полтора десятка безошибочных полетов, он упросил командира 2-й эскадрильи капитана Цоколаева отправить его с попутным самолетом в Кронштадт.
Вечером 18 апреля на КП полка вошел высокого роста белокурый человек. Он был одет в поношенный кожаный реглан и залихватски натянутую на голову тесноватую бескозырку. Длинные черные ленты с золотыми якорьками на концах свисали на грудь у правого плеча.
- Товарищ командир! Летчик-краснофлотец Костылев прибыл в ваше распоряжение для прохождения службы.
Я был рад встрече с боевым другом, которого не видел ровно три месяца.
- Здравствуй, Егор!
Мы шагнули друг другу навстречу и крепко обнялись. На его всегда веселых глазах заблестели слезы. И, чтобы скрыть их, он отошел к вешалке, стоявшей в углу, и начал не торопясь снимать реглан, положив аккуратно на тумбочку бескозырку.
- Я думал, и ты, Василий, откажешься от меня, - проговорил Егор. Подошел и вновь крепко обнял меня.
Присутствующие на КП сочувственно наблюдали нашу встречу.
Мне хотелось побыть с другом наедине, поговорить о случившейся с ним беде, о которой ходили разные слухи, и я предложил:
- Пойдем, дорогой штрафничок, ужинать. Отдам тебе свои сто граммов, они мне в настоящее время пользы не приносят, а для тебя такая доза - как слону дробинка. Ты и правда дал командующему клятву - спиртного в рот не брать? Это мне известно. Но надо же отметить твое возвращение в авиацию, ты как считаешь? Вот то-то... А ответственность за нарушение клятвы я беру на себя. К тому же успокоительная норма дается по приказу. Считай, что приказ начштаба сейчас подпишет...
Я повернулся к Тарараксину и приказал:
- Включите Костылева в список довольствия с сегодняшнего дня, и прилет на Ли-2 засчитаем ему условно боевым вылетом.
Начштаба понял и оценил мою шутку. Он четко, по-строевому ответил:
- Такую поправку в приказ внесу, а если желаете, распоряжусь, чтобы ужин на двоих принесли в домик.
- Предложение дельное, Алексей Васильевич, мы спокойно поедим, поговорим о прошлом и настоящем. Егор сегодня у меня и переночует, а завтра разместится в 3-й эскадрилье. Первые боевые вылеты он сделает со мной, ведущим второй пары. Двумя парами, я думаю, мы быстрее снимем грехи с "Георгия Победоносца". Согласен, Егор, с таким предварительным решением? обратился я к радостно улыбающемуся краснофлотцу.
- Не подведу, Василий, жизнь отдам, если потребуется. Спасибо, дорогие друзья. Не ждал, что в вашем полку так тепло примут человека, принесшего неприятность всей авиации флота, - сказал Костылев и облегченно вздохнул.
Комнатка, в которой я иногда ночевал или два-три часа отдыхал после ночных боевых вылетов и дежурства, была площадью восемь квадратных метров. В ней с трудом размещались кровать, диван старинного образца, шкаф, небольшой письменный стол и две табуретки. Примечательной она была тем, что вместе со мной здесь поселился веселый маленький мышонок. Я прозвал его Василий Иванович. Приходя в комнату, я приносил ему кусочек сухарика. И зверек, как мне казалось, всегда встречал меня радостно. Мышонок прыгал на стол и ждал, когда я положу сухарик или кусочек галеты. Он грыз свой паек спокойно, прижимая его лапками, посматривал на меня своими глазками-бусинками. Когда я садился писать за стол, он переходил на подоконник. Туда приходилось перекладывать и угощение. Утолив аппетит, Василий Иванович залезал по свисавшему проводу на репродуктор и оттуда наблюдал за каждым моим движением, не обращая внимания на музыку и голоса, раздававшиеся возле него.
Когда я смотрел на этого крошечного зверька, на душе у меня становилось легче. Почему-то, видя рядом мышонка, мыслями я уносился в далекое детство, во времена гражданской войны. Тогда мальчонкой, таким же глупеньким, как мышонок, я впервые увидел в небе огромную летящую птицу - аэроплан. А потом виделся окровавленный человек, лежащий в обломках упавшей на землю огромной птицы...
Все это я часто видел в беспокойных коротких снах, вижу и теперь.
Не думал я, не только в детстве, но и позже, что те кружившиеся над лугом аэропланы входили в отряд морской авиации Балтики, который постепенно превратится в 4-й гвардейский истребительный авиационный полк. Вместе с боевыми друзьями я насмерть сражаюсь, чтобы защитить Родину. А ведь часть моей Родины - пусть совсем крохотная - это тот самый луг, где мое детство вывело меня на главную дорогу жизни... Воспоминания захлестнули меня.
Неожиданного гостя Василий Иванович встретил настороженно. Мышонок мелькнул хвостиком и спрятался за черную бумажную маскировочную штору, полностью закрывавшую узкое высокое окно. Когда мы разделись, сели на табуретки в ожидании ужина, я достал из кармана реглана маленький белый сухарик, постучал по столу. Зверек выглянул из-за шторы, но на стол не пришел, вновь спрятался. Егор с удивлением посмотрел на моего Василия Ивановича и сказал:
- Ну и зверище живет у тебя! Не боишься, что ночью ухо прокусит?
- Нет, он добрый, ласковый, а вот посторонних остерегается, - пояснил я гостю и положил сухарик за штору. - Угощайся, Василий Иванович, мы тоже сейчас будем ужинать.
В дверь постучала и вошла с небольшой круглой корзинкой официантка летной столовой Таня, за которой еще с 1941 года закрепилось ласковое прозвище - Рыжик. Она уже знала, кто этот летчик в краснофлотской форме. Поэтому, бегло взглянув на сидевшего, проговорила певучим, мягким голосом:
- Первый раз вижу краснофлотца-летчика. Если к нам надолго, то буду кормить хорошо, а если на день-два, то и технической нормы хватит. А на всякий случай, Василий Федорович, я прихватила дополнительно сто грамм, от которых вы вчера отказались.
Таня вначале достала из корзинки маленький графинчик и две стопочки, поставила их на стол, улыбнувшись, разложила в тарелки второе - мясное блюдо, положила на блюдечки по два кусочка сыра и колбасы.
- Кушайте, сейчас принесу крепко заваренного чаю.
- Не надо, у меня воды полный электрочайник, сейчас вскипятим, и чай есть на пару заварок. Спасибо, что принесла ужин. Не будем, Танечка, вас мучить двойным хождением, а краснофлотец Георгий Дмитриевич Костылев прилетел не в гости, а воевать над своим домом. Он ведь родом из Ораниенбаума, - пояснил я Рыжику.
Таня широко раскрыла глаза, пристально посмотрела на Егора, повернулась к двери, собираясь уходить, но задержалась немного и сказала:
- Рада пополнению из числа местных жителей, много слышала о вас, а вижу впервые. Думала, что летчики воюют только в воздухе, а оказывается, они и на земле вояки, - и, не оглядываясь, закрыла за собой дверь.
- Не удивляйся, Егор. Они ведь в столовых знают все наши дела - хорошие и плохие. Давай, присаживайся к столу, будем ужинать.
Я налил по рюмочке хвойной водки.
- Ради тебя одну выпью. Желаю боевого успеха.
Когда выпили и закусили кусочком колбасы, Егор спросил меня:
- Почему вчера не выпил положенной нормы? Ты же провел хороший бой с "фиатами", сам сбил одного и сегодня пьешь одну рюмочку...
Пришлось признаться Егору, предупредив, что об этом другие ничего не знают. Подкрадывается болезнь, и, наверное, сдает печень, - под правым подреберьем сильные боли и тошнота, особенно после курения и даже совсем небольшой дозы спиртного. Поэтому бросил курить, отказался от "наркомовской" нормы и свиного сала.
Егор сочувственно выслушал, положил свою сильную руку на мое плечо и сказал:
- Летаешь ты, Василий, очень много, полечиться бы нужно. Можно ведь лечь в военно-морской госпиталь в Ленинграде, там есть опытные врачи.
- Подожду, Егор. Сейчас в полку обстановка сложная, молодежи много, командир больной, замполита собираются заменить, да и воздушная обстановка пока не в нашу пользу. "Фокке-вульфов" много, финские истребители активизировались. Сейчас воюют на итальянских "фиатах", "капрони", "брустерах" - самолеты не очень скоростные, но вооружение хорошее. Вылетают перехватывать нас сразу по три - пять групп, и в каждой не менее десяти двенадцати самолетов. Видимо, хотят захватить превосходство в воздухе над восточной частью Финского залива. Вот соберем весь полк, вернется командир из госпиталя, проведем десяток успешных боев на "лавочкиных", тогда посмотрю, а сейчас пока буду сам себя лечить...
Егор спросил:
- Что же ты не поинтересуешься, какая авария со мной произошла? Я понимаю, не хочешь терзать мое сердце, - спасибо. Но я тебе открою все как на духу, как другу.
Егор отодвинул недопитый стакан чая и рассказал, что с ним произошло за эти злосчастные три месяца.
Прокомандовал он четыре месяца отдельной эскадрильей. Хотя и воевали летчики на МиГ-1 и МиГ-3, малопригодных для воздушного боя и штурмовых действий, но дела шли неплохо. Вызвали Егора в конце февраля в штаб авиации флота. Закончив в штабе дела, вечером решил доехать до Ленинграда, поискать родственника. Не нашел - тот эвакуировался. И пошел Егор с чемоданчиком, в котором было немного продуктов, в Пушкинский театр посмотреть спектакль. В театре встретил знакомого майора. Сели вместе. По окончании спектакля майор пригласил Костылева зайти к его знакомым и там поужинать. "У меня кое-что есть, - показал майор на сумку противогаза, - развеем грусть-тоску". В это время начался артобстрел многих районов города. Они вдоль стен домов дошли до Суворовского проспекта. В темноте быстро нашли дом и квартиру на втором этаже. Наверное, майор здесь бывал часто.
Встретила их миловидная женщина лет тридцати - тридцати пяти, которая, видимо, сытно жила в блокированном Ленинграде. Знакомясь, назвала себя Жанеттой и сообщила, что она - бывший научный сотрудник, а сейчас безработная. Квартира "безработной" из трех комнат была обставлена изысканной мебелью, в углу огромное, до потолка, трюмо и почти во всю стенку зеркальный сервант, набитый до отказа хрусталем - вазами, бокалами, рюмками, графинами. Изразцовая печь, натопленная добротными дровами (немалый запас таких дров, аккуратно сложенных, лежал вдоль одной стенки), распространяла ласкающее тепло. Все это поразило Егора, и он пожалел, что попал в этот чужой ленинградцам угол. Костылев достал из чемоданчика свой скромный суточный рацион, положил на стол. Вадим Ефимович, майор, громко рассмеялся, сказал:
- Это паек героя?..
Достал из противогазной сумки три плитки шоколада, колбасу, сыр, масло, несколько селедок и две пол-литровые бутылки медицинского - "чистенького".
- Какой госпиталь ограбили, товарищ майор? - без иронии сказал Егор.
Вадим Ефимович промолчал, за него вызывающе ответила Жанетта:
- Вадим не грабитель, ему дают все что нужно, не жить же мне на триста граммов хлебной мешанины.
- А вот моя мать и сестра в Ораниенбауме живут на этой мешанине. Правда, им много сил не надо, они в квартиру зеркала, шкафы и хрусталь не таскают, - заметил балтийский герой.
Появилось у Костылева желание: дать раскормленной даме почитать письмо, полученное им в конце декабря 1941 года от матери, которое он хранил и носил с собой вместе с партбилетом. Трудно сказать - да и сам Костылев не мог толком объяснить, - какое воздействие могло оказать письмо на такую женщину, как эта Жанетта. Вряд ли у нее могла пробудиться совесть. Это Егор не мог не понимать. И все же достал из кармана письмо и начал читать вслух.
Мать Георгия, как и абсолютное большинство ленинградцев, переживая невиданные лишения, жила надеждой на будущее и писала сыну-летчику.
"Милый наш Егорушка! Мы так все и живем в кабинете Петра III и уже привыкли к этим царским хоромам. Дворец, как раненый воин, стоит, не покидая передовой, и нам в нем хорошо. Каменный все же. Живем неплохо. Крестный лежит, я еще пока двигаюсь. Мурку нашу мы съели. Теперь уже не слышим, как жалобно мяучит она, прося есть... Да и крестного поддержали. Придет день - и блокада будет прорвана. Мы верим в это. Воюй, Егорушка. Бей этих проклятых иродов. О нас не беспокойся, мы выдержим и не такое. Целуем. Мама, крестный, Зоя.
Декабрь 1941 г.".
Когда Костылев дочитал письмо, наступило молчание. Он взглянул на Жанетту и заметил, что она краснеет - пятнами. Летчик подумал было, что это краска стыда. И жестоко ошибся.
- Вы не только герой, но еще и нахал, - сказала со злобой Жанетта и ушла в другую комнату.
- Зачем ты оскорбляешь нас, я думал, ты человек другого склада, сказал майор и начал сам накрывать на стол.
Хотя Егор и был целый день голодным, он встал, вышел в неосвещенный коридор и стал одеваться. Майор бросился за ним.
- Куда же ты? Давай закусим, выпьем... а перед этим я за тебя извинюсь перед Жанночкой, она человек душевный, тоже потеряла родных и близких.
И Костылев остался. Зачем он это сделал? По его словам, он хотел "устроить подонкам веселый ужин". Егора можно понять: воину, сражавшемуся под Ленинградом и постоянно видевшему страдания населения города, были отвратительны довольство и роскошь, приобретенные, очевидно, бесчестным путем. Но разум подсказывал: "Не смей, не нарывайся на скандал, ничего этим не добьешься, а сам можешь оказаться в печальном положении". Так и шел в душе Костылева не видимый никому поединок между чувством и разумом...
...Майор быстро начал хмелеть, наверное, он пил часто. Запела тихим гортанным голосом Жанетта. У Егора больше не было сил, ему хотелось вдребезги разнести это сверкающее хрусталем и дорогими вазами мерзкое гнездо. И чтоб этого не случилось, морщась, встал из-за стола, сказав "спасибо".
- Погоди уходить, герой! Садись! Если старший по званию наливает... багровея, грубым тоном, вроде приказа, процедил сквозь зубы майор.
Еще не поздно было уйти, промолчав, забыть эту забитую дорогими вещами квартиру и этих чужих людей. Но Костылев не сдержался:
- Такому старшему не здесь нужно быть, а в штрафном батальоне, спокойно ответил Егор.
Майор вскочил, подошел вплотную, схватил за грудки так, что орден Красного Знамени слетел с подвески.
- Ты что говоришь? За такие слова вылетишь не в дверь, а в окно, храбрец.
Он сильно толкнул Егора обеими руками, тот не ожидал толчка, плюхнулся на край стоявшего сзади дивана. Это и стало той каплей, которая переполнила чашу.
Егору хватило выдержки только поднять орден, положить в карман, а потом под руки попался венский стул, и им-то он огрел старшего по званию. Тот, не поднимаясь, начал доставать из кобуры пистолет. Ждать выстрела было нельзя, и Егор еще раз, правда, не с полной силой, приложил стулом, от которого в разные стороны отлетели две ножки. Жанетта с криком, мгновенно отрезвев, шмыгнула во вторую комнату и закрылась на ключ.
Гнев балтийца достиг опасного предела. Чтобы не излить его на лежавшего майора, он стулом резанул по высокому зеркалу, потом по серванту. Звон падающего стекла и разлетевшегося в разные стороны битого хрусталя заставил опомниться Егора. Бросив остатки стула, он помог подняться пострадавшему, посадил его на диван. На голове майора кровоточила небольшая рана, вздулся огромный синяк на левой скуле. Намочив спиртом носовой платок, Костылев приложил к его голове, взял реглан и шлем в руки и, не прощаясь, закрыл за собой дверь. Раздетый, прошел один квартал и только теперь, видимо от холода, понял, что случилось непоправимое. Добрался до пригородного аэродрома Костылев в три часа ночи и до рассвета уснуть не мог. Утром улетел к себе на Ладожский аэродром и по телефону подробно доложил начальнику политотдела авиабригады о чрезвычайном происшествии.
Через три дня ему приказали передать эскадрилью заместителю и явиться в штаб авиации флота.
В штабе, после долгой беседы с генералом - начальником политотдела штаба авиации, ему зачитали материал расследования.
"...27 февраля 1943 года капитан Г. Д. Костылев поздно вечером в сильной степени опьянения ворвался в квартиру гражданки Ж. Н. Крохаль. На требование присутствовавшего в квартире майора В. Е. Кравчука удалиться из квартиры нанес ему несколько ударов стулом. В результате старший офицер получил тяжелое повреждение головы и позвоночника. Продолжая буйствовать, Костылев разбил в квартире дорогостоящие вещи: большое трюмо, сервант с хрусталем, драгоценные вазы, зеркальный шкаф и много другой мебели".
Ему прочитали и другие документы: показания пострадавшего и свидетельницы, акт осмотра квартиры дежурным нарядом военного коменданта города. Наряд вызвал, конечно, майор. Все было против Костылева, да и он сам сознавал свою вину. К тому же доказать истинный ход событий или тем более объяснить чувства, которые побудили его к проступку на Суворовском проспекте, было совершенно невозможно. А через пять дней пребывания на гарнизонной гауптвахте он снял с себя погоны, сложил в носовой платок (подарок матери) Золотую Звезду, четыре боевых ордена, отдал их начальнику караула, переоделся в поношенную краснофлотскую форму, взял вещевой мешок и под конвоем отправился на свою родину - Ораниенбаумский плацдарм-пятачок, в роту морской пехоты штрафного батальона сроком на шесть месяцев, или до получения ранения, или до...
Вот и оказался мой друг в заболоченной местности, в передовых траншеях в двадцати километрах от родного дома. В эти самые места в детстве он много раз ходил с ребятишками за ягодами и грибами.
Порядки в батальоне суровые. Задания трудные. Чаще всего - это разведка, поиски с переходом линии фронта, взятием "языков".
Младший лейтенант - командир взвода, в который зачислили Костылева, небольшого роста плечистый моряк, коротко спросил:
- За трусость, что ли, попал сюда, летун?
- Нет, побил старшего по званию, - ответил Костылев. - За дело.
- Это куда ни шло... Я трусов не терплю и посылаю их в самое пекло без сожаления. Конвоир сказал, что ты - Герой Советского Союза. Это правда?
- Правда, только не говорите об этом другим, - попросил Егор комвзвода.
- Хорошо, помолчу. Назначаю тебя в отделение, где ребята бывалые, отважные. Притащите еще двух-трех "языков", и напишу ходатайство, чтобы полностью засчитали срок пребывания в штрафниках. Автомат изучи как следует, по-пластунски ползать научись, гранаты с лежачего положения побросай, на выход в тыл врага бери два ножа, чтоб любой рукой можно выхватить из ножен. Это нужно, когда сцепишься с сильным фашистом... Да во весь рост на задания не ходи, летчик... Срежут очередью из автомата либо пулемета.
С таким добрым напутствием начал Егор новую боевую жизнь - на земле, в морской пехоте. И хотя вскоре он стал умелым, отважным разведчиком, тот же командир взвода, видя, как Костылев тоскует по небу, сказал: "Просись хоть краснофлотцем в авиацию. Ты из той породы, кому на роду написано - летать. А служба здесь что ж... Зачтется".
Допоздна затянулась наша душевная беседа. Егор потер виски, глубоко вздохнул, посмотрел мне в глаза и, все еще чувствуя за собой вину, сказал:
- Признаюсь тебе, Василий, не думал оттуда живым вернуться... А так не хотелось умирать на земле... Главное же - боюсь больше всего, что дойдет до матери, не вынесет она позора, уйдет на тот свет вслед за крестным.
- Ничего, Егор, не терзайся, пиши чаще матери и сестренке. Сообщи им, что скоро навестишь, пролетишь на красавце Ла-5 над домом, а потом, как вернем тебе ордена и форму, на У-2 слетаешь на пару деньков, обрадуешь маму...
Как бы поздно я ни ложился спать, подъем был всегда в одно и то же время - за 20-30 минут до рассвета.
Построение полка было назначено на шесть часов утра, до начала завтрака личного состава. К строю вместе со мной и замполитом шел и Костылев. За прошедшие десять часов в полку почти все знали, что он прибыл отбывать срок штрафного наказания. Поэтому все взоры стоящих в строю были направлены на смущенного Егора.
Приняв рапорт начштаба о готовности полка к выполнению боевых заданий, я объявил:
- Товарищи гвардейцы! Боевой летчик, прославленный истребитель Балтики Георгий Костылев совершил тяжелое нарушение воинской дисциплины, за что разжалован в краснофлотцы. В качестве рядового летчика командование направило его в наш полк для искупления вины. Я знаю его как превосходного воздушного бойца, много раз был с ним в боях. Поэтому назначаю товарища Костылева старшим летчиком в третью эскадрилью. Гвардии капитану Кожанову подобрать ему ведомого, дать два тренировочных полета составом пары и звена, а с завтрашнего дня считать его в боевом строю.
- Есть! - ответил Кожанов и козырнул перевязанной обожженной рукой.
- Товарищ Костылев! Становитесь в строй третьей эскадрильи!
Егор четким строевым шагом встал на левый фланг эскадрильи.
- Пожелаем, товарищи, боевому соратнику успеха в воздухе и на земле! закончил я представление.
Дружными рукоплесканиями гвардейцы выразили общее доверие прибывшему краснофлотцу-летчику.
После команды "Строй распустить!" Егора окружила дружная семья летчиков. Майор Безносов, улыбаясь, произнес:
- В свою стихию попал, ошибку исправит быстро.
- Ошибку совершить легче, чем исправить, - ответил я замполиту и пригласил его в столовую на завтрак.
Ночью 21 апреля полк получил боевой приказ:
"В составе ударно-сковывающей группы прикрыть две эскадрильи штурмовиков Ил-2 при нанесении удара по дозорным кораблям противника в западной части Нарвского залива. Непосредственное прикрытие штурмовиков осуществляют две эскадрильи 21-го истребительного авиаполка на самолетах Як-7".
Приказ дополнялся указаниями о порядке взаимодействия и месте встречи всех групп, назначенных для выполнения боевого задания.
На этот момент в полку было 16 исправных самолетов. Командиры эскадрилий и руководство полка понимали, что успешно выполнить такую сложную боевую задачу трудно. Протяженность маршрута большая, и весь полет туда и обратно будет проходить в зоне наблюдения визуальных постов и средств радиолокации врага с обоих берегов Финского залива. Над кораблями фашисты постоянно держат воздушный патруль - "фокке-вульфы" и "мессершмитты" барражируют на различных высотах. Но наибольшую опасность представляет обратный маршрут. Обязательно поднимется финская авиация из района Выборга, ее численность сейчас значительно превосходит нашу.
Воздушные бои, видимо, начнутся на пути к цели, над целью и на всем протяжении обратного маршрута. Значит, характер боя будет затяжным и ожесточенным. Из десятка вариантов решения был выбран один.
На задание полетят - по отдельности - три звена: 12 самолетов. Четвертое звено выделяется в резерв и обеспечивает безопасность возвращающихся самолетов на посадке.
Первым на задание вылетает звено под командованием заместителя командира эскадрильи капитана Цыганова. На это звено ложилась самая трудная задача: во время приближения к цели короткими схватками "отсекать" истребители противника и, не теряя из виду штурмовики, выйти к району кораблей до нанесения удара. В завершающей фазе - сковать воздушное прикрытие. По радиоинформации Цыганова КП полка должен определять момент ввода в бой последующих звеньев. В случае потери информации второе звено, ведущий - командир эскадрильи Васильев, вылетает на двадцать минут позже. Мое, третье, звено поднимается в воздух через десять минут за звеном Васильева.
Так выглядели и предварительный, и основной варианты выполнения боевого задания, о чем утром 21 апреля по телефону я доложил полковнику Кондратьеву. Выслушав и немного помолчав, Петр Васильевич ответил:
- Ну что же, метод последовательного двойного наращивания сил на опасных рубежах, особенно на возвращении, мы еще не применяли. Думаю, решение правильное, но советую резервное звено через двадцать минут после вылета твоей группы поднять и держать в десяти - пятнадцати километрах западнее Кронштадта на большой высоте. Оно может внезапно пригодиться, если силы противника окажутся слишком большими. А Костылев летит на задание? вдруг спросил Кондратьев.
- Летит в моем звене, ведущим второй пары.
- Ну хорошо, только не горячитесь...
- Вас понял, товарищ командир, - ответил я комбригу.
Когда решение на бой глубоко продумано, а план его выполнения совпадает с реальным ходом событий, то положительные результаты всегда налицо.
Так произошло и в этот памятный день - 21 апреля 1943 года.
Звено капитана Цыганова, в котором вторую пару вел Виктор Голубев, заняло свое место правее и выше на 1500 метров от общего строя штурмовиков, окруженных с трех сторон шестерками самолетов Як-7. Опытный и тактически грамотный замкомэска зорко наблюдал за нашими штурмовиками и особенно за воздушным пространством со стороны северного - финского - берега. И это оказалось вполне правильным. Подлетая к группе наших островов: Лавенсари, Сескари и Пенисари, расположенных в 100-120 километрах западнее Кронштадта, Цыганов обнаружил 12 самолетов "брустер". Они на предельной скорости со снижением спешили на перехват "илов" и "яков". Но приблизиться к нашей ударной группировке им не удалось.
Звено "Лавочкиных", пропустив "брустеров" вперед, сверху на попутном курсе атаковало их, заставило прекратить преследование и принять бой. "Лавочкины" вели бои на вертикальном маневре. Со второй атаки Цыганов сбил один самолет. Противник из боя не вышел, надеясь на превосходство в количестве своих истребителей. "Брустеры" разделились: одни стремились подняться на большую высоту и навязать свою тактику боя. Но Евгению, по плану, нельзя было вести бой больше двух-трех минут. Его звену следовало выйти в район кораблей первым, и он с потерей высоты на максимальной скорости уводил свои самолеты от врага, которому теперь уже трудно было помешать нашей ударной группировке.
Подлетая к Нарвскому заливу, штурмовики начали набирать высоту для нанесения удара по кораблям, которые, обнаружив большую группу наших самолетов, тоже готовились отразить их зенитным огнем. Надо сказать, что Ил-2, как правило, наносили врагу самые большие потери по сравнению с другими нашими ударными самолетами.
Цыганов своевременно обнаружил над кораблями воздушный патруль, но и "фокке-вульфы" тоже не дремали. Три пары вражеских истребителей одновременно повернули навстречу нашему звену. "Лавочкины" уклонились от лобовой атаки, не выгодной для нас, завязали бой на вертикальном маневре, сковали прикрытие врага, не дав ему возможность атаковать наши "илы" при ударе по кораблям.
Пятиминутный воздушный бой, несмотря на численное преимущество фашистов, принес победу звену "лавочкиных". Виктор Голубев со своим ведомым Бычковым сбили ФВ-190. Тем временем штурмовики Ил-2 под прикрытием "яков" атаковали корабли и потопили два сторожевых корабля (СКР) и быстроходную десантную баржу (БДБ), вооруженную дополнительными счетверенными зенитными пушками "эрликон".
К этому времени враг успел подтянуть в район боя две группы "фокке-вульфов" и группу "мессеров" общей численностью до 16-18 самолетов. Завязалась жестокая схватка на отходе наших самолетов от цели. "Яки" с трудом защищались от наседавшего с разных сторон врага. Им к тому же необходимо было одновременно прикрывать штурмовики. Нужна была помощь со стороны Цыганова. Он уже дважды слышал команду старшего группы непосредственного прикрытия о помощи и, улучив удобный момент, с трудом оторвался от преследования "фокке-вульфов ".
Выжимая все из моторов, звено Ла-5 только в районе Копорского залива сумело догнать огромный крутящийся, как осиный рой, клубок самолетов, в котором трудно было разобраться, где свои, где чужие. Радиокоманды с самолетов Ил-2, Як-7, Ла-5 и с наземных раций аэродромов сливались в один разноголосый гул, мешая командирам групп управлять боем.
Над низко летящими "илами" и до высоты 2000 метров в разных направлениях не менее 40 самолетов атаковали друг друга. Десятки пулеметных и пушечных трасс перечеркивали воздух. Шел ожесточенный воздушный бой. Евгений увидел два падающих, охваченных пламенем самолета. Одновременно опознал самолеты Ла-5, атакующие верхнюю часть "клубка", - это было звено командира эскадрильи Васильева. Но он тут же заметил и самолеты "фиат". Значит, к месту боя успели подтянуться и финны. Видимо, это была та группа, с которой недавно звено Цыганова вело бой.
Нужно быстрее врезаться в эту кашу, помочь, хотя боезапаса почти нет, а горючего - только-только дотянуть до аэродрома.
Цыганов нажал на кнопку передатчика, повторил для гарантии два раза команду:
- Идет большой бой в Копорском заливе, помогайте, я - "Ноль-ноль два"!
И устремился всем звеном в атаку на четверку "мессеров", намеревавшихся атаковать два "яка", выходящих вверх после атаки. Ме-109Ф проглядели угрозу и немедленно поплатились за это. Евгений очередью последних снарядов сбил ведущего второй пары.
На какое-то короткое время в верхнем ярусе боя оказалась теперь восьмерка "лавочкиных". Это сразу же создало резкий перелом в нашу пользу.
В залив, покрытый темно-серым непрочным льдом, упали еще три самолета. Чьи - в этой круговерти разобрать было трудно. Но враг из боя не выходил. "Илы" были вынуждены встать в оборонительный круг, чтобы облегчить ведение боя истребителям прикрытия.
Упорство противника имело существенную причину: он тоже наращивал силы и к месту боя подлетала эскадрилья в составе 14 финских истребителей "фиат".
Вместо вышедшего из боя звена Цыганова, на минуту раньше финских истребителей, я успел подвести свое звено. Мы с ходу на встречно-пересекающемся курсе атаковали вражеское подкрепление. Два "фиата" были сбиты, из одного летчик успел выброситься с парашютом. Не дав опомниться врагу, мы всем звеном повторили атаку, и в этой атаке мне удалось сбить еще один "фиат". Последующими атаками мы полностью отсекли вражеское подкрепление, а ведомый Костылева, лейтенант Федорин, следуя примеру своего командира, сбил четвертый самолет из этой группы. Финское подкрепление, потеряв почти треть самолетов, начало с боем отходить в свою северную сторону, а мы, имея запас горючего и боеприпасов, помогли разогнать вражеские истребители, продолжавшие бой с основной группой наших самолетов.
Бой, продолжавшийся 45 минут, закончился нашей победой. Противник потерял 19 самолетов, а мы всего шесть: два Ил-2, три Як-7 и один Ла-5 из звена Васильева.
Всего в этом бою летчики нашего полка сбили одиннадцать вражеских истребителей. Эта первая крупная победа гвардейцев, летавших на новых скоростных самолетах, показала, что не только опытные, но и молодые летчики овладели боевой техникой и тактическими приемами ведения воздушного боя.
Несмотря на успех, ужинали летчики молча. На столе перед пустым стулом, где всегда сидел сержант Ильин, стоял постепенно остывающий ужин и граненый стакан с положенной по норме водкой.
В столовой давно сложился порядок: если в этот день кто-то погиб или не вернулся с задания по неизвестной причине, официантки - Клава и Таня - молча накрывали на столы до прихода летчиков и со слезами на глазах уходили на кухню. Столовые приборы в такой день ставили всем - живым и погибшим.
Сегодня настроение у всех было плохое. Каждый чувствовал какую-то свою вину за гибель товарища.
"Просмотрели, недоучили, если в горячке боя летчик не смог вывести самолет из пикирования, когда не хватало запаса высоты", - так, наверное, думали про себя многие, а Егор Костылев, единственный летчик в матросской фланелевке и тельняшке, сидевший у края стола на подставленной табуретке, эти мысли высказал вслух:
- Ильина просмотрели на земле, недоучили технике пилотирования. Разрешите мне сесть на стул погибшего. У нас не должно быть пробелов ни в учебе, ни в бою, ни за столом. - Он подошел к пустующему стулу, приподнял до уровня сердца свою кружку: - Давайте помянем боевого друга и поклянемся отомстить за него врагу.
Все встали и, не чокаясь, молча помянули товарища.
После ужина на командном пункте в комнатке командира полка я заканчивал писать представление к боевым наградам на капитанов Цыганова и Васильева, сбивших сегодня лично по два самолета. Тихонько приоткрылась дверь.
- Василий, к тебе можно? - негромко спросил Костылев.
- Заходи, заходи, Егор, кстати, покажу тебе два представления - впервые в жизни пишу такие документы.
Костылев не торопясь, молча начал их читать. Его лицо светилось радостью, видимо, не только от прочтенного, но и от собственного успеха: в первом же бою сбил самолет врага. Это 38-я победа Егора. Закончив читать, он положил документы, посмотрел мне в глаза.
- Это хорошо, что ты дружбу и службу ценишь одинаково.
- Беда наша в том, что долго "ходят" такие вот наградные листы по высшим инстанциям. Часто бывает, что боевой орден не находит своего хозяина-героя. И говорим мы тогда перед строем громкие, оправдывающие "хождение" слова: "Летчик Петров... посмертно награжден боевым орденом... Его имя и подвиг мы будем хранить в своих сердцах..." Но я думаю, Егор, это все же не главное. Сбивали же летчики по десятку и более самолетов врага в сорок первом без наград и погибали, не теряя моральных сил. Раз ты зашел, то давай уточним один момент боя нашего звена. Я об этом умышленно не говорил на проведенных сегодня разборах.
Костылев широко раскрыл глаза и ждал.
- Помнишь, в четвертой атаке правее тебя оказались два "фиата". Ты дал команду ближнего к нам атаковать Федорину, и ведомый сбил его. А ведь можно было тебе, парой, сразу атаковать обоих...
На лице Егора появилась смущенная улыбка.
- Момент был подходящий... Конечно, я мог бы сбить и второй самолет в этом бою - дело заманчивое, но понимаешь, Василий, не уверен был в твоем ведомом - Селютине. Летчик молодой, всего третий раз в бою, вдруг недосмотрит, проглядит атаку по тебе, а я окажусь далеко в стороне. А так мне хорошо были видны действия Федорина и твоя пара. Пусть стервятник поживет до следующего боя, - с иронией закончил Костылев.
- Я в этом тебя не упрекаю, действовал ты правильно. В тот момент я тоже понял, что постоянное стремление к взаимной выручке в бою - лучшее качество летчика - ты прекрасно сохраняешь. Поэтому я и приказал командиру третьей и начальнику штаба с завтрашнего дня допустить тебя водить звено. С этим звеном будешь нести и боевое дежурство.
Егор поднялся с табуретки, потер левой ладонью лоб - это его привычка, когда он хочет открыть душу товарищу.
- Спасибо, дорогой друг. А не рановато ли ты поднимаешь меня в должности? Поймут ли вышестоящие начальники? Ведь я же штрафник, не положено командирские должности занимать.
- Ничего, Егорушка, отвечать будем вдвоем, совместными боевыми вылетами на самые трудные задания. Согласен?
- Согласен, еще бы не согласен... - ответил Костылев.
- Ну, а теперь бери вот этот лист бумаги, конверт, пиши мамочке во дворец письмо. Сообщи: "Скоро не только пролечу над крышей, но и сам заявлюсь, обниму родную, выдержавшую все тяжкие испытания".
Мы крепко пожали друг другу руки. Егор остался здесь же писать письмо родным...
...А вскоре настал день, когда я написал в адрес командования авиацией Балтийского флота официальный документ о Егоре Костылеве. В нем было краткое перечисление его боев, побед и, конечно, оценка поведения, а также представление к восстановлению в офицерском звании, и, понятно, речь шла о возвращении всех наград, в том числе и Золотой Звезды...
Плохо закончился отпуск
27 апреля весь полк тепло встретил своего командира подполковника Борисова. Выписался он из госпиталя, не закончив лечение. Правая рука висела на повязке, пальцы едва шевелились.
- Что вы мне, калеке, такую встречу закатили? - улыбаясь, сказал Борисов после моего короткого рапорта о состоянии полка. Потом он поздоровался со всеми, а меня поздравил с присвоением звания майора и всех с большими успехами.
Вечером, после возвращения от командира бригады, Борисов, грустный и озабоченный, детально заслушал меня, начштаба, своего заместителя по политчасти, старшего инженера, командиров и замполитов эскадрилий. Он понимал, что еще долгое время не сможет принимать непосредственное участие в боевых вылетах. Поэтому старался вникнуть во все, что могло влиять на поддержание высокого боевого и морального уровня личного состава.
29 апреля на своем "старичке" И-16 с номером 33 на борту я заступил на ночное дежурство. Ночь оказалась беспокойной. Все три летчика-ночника, в том числе и Петр Кожанов, вновь приступивший к полетам после излечения от ожогов, сделали по два вылета на штурмовку немецких прожекторов, расположенных вдоль берега от Стрельны до Петергофа, освещавших наши легкие ночные бомбардировщики У-2, которые наносили "беспокоящие" удары по фашистским войскам на переднем крае.
Наблюдая за вражеским зенитным огнем и скользящими по небу лучами прожекторов, мы отдавали должное мужеству и героизму пилотов, летавших на беззащитных тихоходах. Они, как мотыльки в свете фар автомашины, медленно плыли в разные стороны. У-2 даже и не пытались уходить из луча прожектора. Знали, конечно, что сделать это при скорости 100-120 километров и на высоте 1000-1500 метров почти невозможно.
Желая спасти как можно больше У-2, мы в это время одиночными "ишачками" на высоте 700-800 метров носились над позициями врага и довольно успешно штурмовали прожекторные установки. Но были случаи, когда поврежденные зенитным огнем "мотыльки" садились к нам на аэродром. И с какой душевностью они благодарили нас за боевую выручку...
Так произошло и в эту ночь. Из севшего на вынужденную посадку самолета вылезли два летчика. Оба удивительно маленького роста. Их У-2 был изрешечен десятками пробоин, куски перкаля, которым обтянут весь самолет, болтались большими и малыми лоскутами. Услышав голоса и увидев сосредоточенные лица, наши пилоты и техники поняли, что это девушки. Совсем юные, лет двадцать двадцать два. Они представились, и гвардейцы-истребители узнали, что по соседству базируется недавно сформированная эскадрилья ночных бомбардировщиков, полностью состоящая из женщин - инструкторов аэроклубов.
- Что-то многовато дырочек привезли, - сказал после осмотра самолета инженер Бороздин. Он был холостяком, и полушуточный разговор с симпатичными героинями неба для него был особенно приятен.
- А вы кто будете? - серьезно спросила одна из них.
- Инженер третьей эскадрильи капитан технической службы Михаил Бороздин.
Узнав должность и звание, девушка приложила руку к шлему и четко отдала рапорт:
- Старший сержант Николаева - командир экипажа, штурман - сержант Крылова, боевое задание выполнили, на ваш аэродром сели вынужденно, мотор начал давать перебои. Нам нужно найти кого-нибудь из полкового начальства, понижая голос, продолжала летчица.
Ей было жарко, щеки и лоб покрылись испариной, она сняла меховой шлем. У нее были коротко подстриженные светлые волосы, по-мальчишески взлохмаченные.
- Мы просим, чтобы о нас сообщили в часть и к утру подремонтировали мотор, а остальное выдержит, перелетим на свою полевую площадку, там все исправят.
Вокруг девушек-пилотов собиралось все больше людей. Каждый хотел посмотреть на истерзанный У-2 и, конечно, на его экипаж, спросить, как произошло, что они даже не ранены.
Бороздин указал на лучи двух посадочных прожекторов и сказал:
- Один из начальников сейчас будет здесь. Вон заходит на посадку заместитель командира полка майор Голубев. Он вылетал вас выручать штурмовал прожектора. На это задание наши летчики летают уже несколько ночей и сегодня с наступлением темноты сделали семь боевых вылетов. Вот ему и выскажите свои просьбы. Но могу заранее сказать, что самолет требует большого ремонта. Так что Первое мая праздновать вам придется с гвардейцами Балтийского флота. - И шутя добавил: - А может, и совсем оставят вас в нашем полку. У нас не хватает одного экипажа на связной самолет.
Девушки переглянулись, быстро пошли к своему самолету и начали, подсвечивая фонариком, осматривать повреждения самолета. Они хотели сами убедиться, можно ли быстро отремонтировать их израненную машину.
Минут через тридцать после посадки на КП эскадрильи передо мной стояли девочки-пилоты, чудом не сбитые вражескими зенитками.
Они были потрясены повреждениями самолета, которые увидели при его осмотре. Теперь их лица были бледны, а пальцы рук мелко дрожали.
Я предложил им посидеть на диване, успокоиться, подождать прихода инженера полка по ремонту. Нежданные гостьи молча и внимательно прислушивались к моему телефонному докладу начальнику штаба бригады о выполнении штурмовых ударов по средствам ПВО врага в районе действия фронтовых "тихоходов". Потом их внимание переключилось на красочные, хорошо оформленные схемы. Но больше всего их заинтересовала большая схема: "Противозенитный маневр истребителей на различных высотах и скоростях полета при нанесении бомбовых и штурмовых ударов по наземным объектам противника и по кораблям в море". Заметив сосредоточенность притихших летчиц, я спросил:
- Понимаете, чему учат эти настенные плакаты? Вот уже несколько раз я наблюдаю, что ваши У-2, попавшие в лучи прожекторов, совершенно не делают противозенитного маневра. Хотя У-2 самолет тихоходный, но все равно правильный противозенитный маневр в два-три раза снижает вероятность поражения. Вас этому учат в эскадрилье?
Девушки молчали.
- Ну, если не учат, то возьмите один комплект таких плакатов на память от моряков, они могут вам пригодиться.
- Спасибо, товарищ майор! Наша эскадрилья всего два месяца как воюет. Летаем с полевой площадки и живем в зимних палатках. Учебной базы пока нет. Все время меняют место базирования. Будем очень рады, если дадите схемы, ответила сержант-штурман.
Распахнулась дверь на КП, и с веселым шумом буквально влетели Кожанов, Бороздин и здоровый детина, прозванный почему-то Нехай, майор технической службы Сергей Федорович Мельников - старший инженер полка по ремонту.
Кожанов сиял, как месяц в морозную ночь. Он, не видя окружающих, принял стойку смирно и весело, громко доложил:
- Товарищ майор! Гвардии капитан Кожанов боевое задание выполнил! Расстрелял два прожектора и два спаренных "эрликона", а остаток боезапаса наобум выпустил по траншеям на берегу залива. Одновременно докладываю: прилетевший сейчас "почтарь" привез мне самую большую радость - письмо, которое я ждал почти два года. Жена и дочь живы!
Охваченный порывом радости, Петя размахивал маленьким конвертом.
Радость Кожанова передалась и нам, знавшим, что его семья осталась на курской земле, захваченной фашистами. Даже девушки-пилоты, впервые видевшие капитана, встали с дивана и смотрели на счастливца, нежно улыбаясь, забыв о своем потрясении.
- Ну вот, Петро, и пришло твое долгожданное счастье, благодари "бога войны" - артиллерию и "царицу полей" - нашу пехоту за освобождение районов Курской области.
Я крепко обнял боевого друга.
- Кончились сегодня твои боевые вылеты, Петр Павлович. Дам в твое распоряжение двух героинь, сведешь их в столовую, накормишь, проводишь до "женской часовни" (такое наименование носил большой склеп с изящным крестом на Петровском кладбище, переоборудованный в общежитие девушек, работавших в столовой и на узле связи). Они должны успокоиться, поспать, да и тебе тоже неплохо часок вздремнуть. Утром пойдешь к командиру полка, представишь рапорт с просьбой выехать на неделю на побывку к жене и дочери, - сказал я.
- Рад, Василий Федорович, составить компанию милым ночным ласточкам, ответил Кожанов.
- Ну, а что скажут технические боги, как ветеран авиации У-2 себя чувствует? - спросил я инженеров.
Мельников покачал головой, ответил:
- В рубашках девушки родились - счастливицы. Только в передней кабине восемь пробоин да три во второй. Центроплан и оба нижние крыла буквально изуродованы. В моторе повреждены два цилиндра, маслопровод и карбюратор. Удивляюсь, как самолет не рассыпался и не сгорел в воздухе. Ремонт требуется большой - наверное, легче новый сделать, чем отремонтировать этот. Я думаю, Василий Федорович, нужно раздеть и хорошо осмотреть пилота и штурмана, они, наверное, ранены, да нам, мужчинам, не хотят признаться... - улыбаясь всем широким лицом, закончил доклад инженер.
Осмотрев летную одежду девушек, мы убедились, что они действительно родились в рубашках. Реглан командира экипажа Николаевой был порван осколками в трех местах, а штурмана Крыловой - в двух. Крылова сказала:
- Мы в эскадрилье самые маленькие ростом и тоненькие, нам даже регланы первого размера велики, поэтому осколки и пролетали мимо...
Когда с командного пункта эскадрильи, кроме дежурного, все разошлись, я подумал: "Какая радостная ночь сегодня: экипаж У-2 чудом остался жив и письмо от семьи Кожанову. Но я знаю, он отпуска просить не будет, сейчас эскадрилья в непрерывных боях - он ее не оставит. Придется мне утром, при докладе командиру, просить о его отпуске. Пусть передохнет недельку, порадуется своему счастью. Такое на войне бывает редко..."
...Вторая половина ночи 1 мая выдалась с неустойчивой погодой, похолодало, дул сильный северо-восточный ветер. Рваные слоисто-кучевые облака то и дело окутывают самолет. Его кидает то вверх, то вниз, то почему-то на правое крыло. Давно ночью не летал на ветеране авиации У-2. Хотя за моими плечами на нем более 1500 часов налета, в том числе более 450 - ночью, но чувствую себя напряженно. Все внимание сосредоточено на светящихся циферблатах немногочисленных приборов, по которым веду самолет. Нужно удержать расчетный курс, а он отклоняется при каждом броске, особенно когда машину бросает на правое крыло. Но вот и первый контрольный пункт светомаяк южнее военно-морской базы Осиновец, второй светомаяк будет севернее Кобоны, когда пролечу озеро. Знакомые до деталей места, связанные с семимесячным прикрытием Дороги жизни в 1942 году. Все в памяти свежо, особенно успешное отражение массированных ударов по Кобоно-Кореджскому порту и перевалочным базам на берегу 28 и 29 мая.
За эти два дня гвардейцы отразили три налета. Фашисты бросили более 280 самолетов с задачей потопить основные силы Ладожской военной флотилии и транспортные средства Северо-Западного пароходства. В этих трех боях мне удалось лично сбить четыре самолета - три бомбардировщика и истребитель. Из этого периода хочется вспомнить самое заветное, незабываемое: победы, друзей, весь дружный коллектив 3-й эскадрильи, в которой за успешное выполнение боевых заданий получили звание Героя Советского Союза сразу, одним Указом, три летчика: командир, комиссар и заместитель по летной части.
Сильный встречно-боковой ветер снижает путевую скорость до 80 километров в час. До Новой Ладоги, конечного пункта маршрута, лететь еще около часа. Но вот над озером болтанка уменьшилась, пилотировать самолет стало легче. Наступило утро. Все лучше просматриваются огромные льдины, разделенные темными водными полосами различной величины. Озеро в эту весну вскрылось на месяц раньше.
Пролетел второй контрольный пункт - Кобону. Через 40-45 минут приземлюсь в Новой Ладоге. А еще через такое же время, захватив с собой нераспечатанную увесистую посылку, посланную на мое имя семьей колхозника из Казахстана, и чемоданчик с десятидневным запасом сухого пайка, на автостартере или на полуторке подкачу к родному гнезду, где, не подозревая о радостной встрече, воркуют у самовара родители и Сашенька, а дочь Галочка, наверное, спит. Но почему на сердце тяжесть, преследует какое-то обидное чувство? Мысли все время возвращаются к вчерашнему дню...
...30 апреля, закончив ночную боевую работу и подытожив результаты штурмовых ударов, я доложил командиру полка. Одновременно сообщил, что Кожанов получил письмо - нашлась его семья, за судьбу ее он все время тяжело переживал.
- Я считаю целесообразным капитану Кожанову предоставить на несколько дней отпуск. В эскадрилье дела будут идти нормально. Заместитель, капитан Цыганов, человек волевой, опытный, вполне справится с обязанностями комэска, - сказал я в заключение.
Подполковник Борисов посмотрел на меня, встал из-за стола, прошел по комнатке, именуемой кабинетом, до двери и обратно, вздохнул, медленно проговорил:
- Не могу сразу двоих отпускать... - Еще раз прошелся, добавил: Полковник Кондратьев приказал с первого по десятое мая предоставить отпуск тебе. Собирайся, возьми У-2 и ночью сегодня вылетай. Самолет пусть стоит в Новой Ладоге. Если будет нужда, вызову телеграммой через Ладожскую военно-морскую базу. А Кожанова отпущу после твоего возвращения.
От слов Борисова меня бросило в жар, стало как-то не по себе. Ведь четыре часа назад я сам предложил Кожанову написать рапорт о предоставлении отпуска. У него в кармане долгожданное письмо, а в отпуск лечу я - какая нелепость...
- Нет, товарищ командир, сейчас в отпуск не полечу, - возразил я твердо. - Мы одинаково воюем с первого дня войны, моя семья живет рядом, рукой подать, я ее видел три месяца назад. Письма получаю каждую неделю. Прошу отпустить Кожанова, а как он вернется, тогда могу отдохнуть и я.
- Отдохнуть или полечиться? - глядя мне в глаза, спросил командир полка.
- Можно то и другое, - ответил я, но мысленно задал себе вопрос: "Почему он спросил "полечиться"?"
- Командир и начальник политотдела бригады сказали мне, что ты летаешь больной и об этом никому не говоришь. Это правда? Не скрывай, скажи! Я тоже за эти дни заметил, что ты здорово сдал. Вчера разговаривал с врачом полка, он мне сказал, что жалоб на здоровье от тебя не было, но и от детального обследования ты отказываешься. Я ведь тоже предлагал комбригу отпуск дать тебе немного позже. А он мне ответил: "Если не в отпуск, то положите на месяц-полтора в ленинградский морской госпиталь. Человека подлечить нужно". Так что, Василий Федорович, выписывай отпускные документы, получи продукты кстати, привезли из Казахстана посылки личному составу полка, там есть тебе и Кожанову персональные, возьми, полакомись, казахи все время сладости присылают.
Придя в свою комнату, я долго не мог уснуть. Несколько раз поднимался с кровати, клал на стол сухарик любимцу мышонку, но и его веселая беготня не изменила мое настроение. Неужели о болезни комбригу сообщил Егор? Нет, не может быть, Егор этого не сделает. Но я же больше никому не говорил. Он сейчас в дежурном звене, надо поговорить с ним... Я быстро оделся, пошел на аэродром.
Звено находилось в самой высокой степени готовности. Летчики сидели в кабинах, техники и механики рядом. У кабины самолета Костылева висел полевой телефон - прямая связь с КП полка. Увидев меня, Егор поднял руку, приветливо помахал. Я подошел к самолету, поднялся на плоскость, подал молча руку другу, крепко пожал и сказал:
- Егор, ты сообщил полковнику Кондратьеву о моей болезни? Скажи, не криви душой...
Костылев виновато улыбнулся:
- Я, Василий, говорил, не скрою... Понимаешь, как получилось: дней пять назад он встретил меня на стоянке эскадрильи, спросил, как идут дела. Я ему все доложил, поблагодарил за чуткое отношение ко мне, а в конце разговора он сказал, что хочет дать тебе на десять дней отпуск, как только вернется из госпиталя командир полка. Ты прости меня, не выдержал я и сказал, что тебе не отпуск нужен, а подлечиться в госпитале месячишко. Больной ведь ты летаешь, а я знаю, что об этом не скажешь...
- Ну, что же, дружок, спасибо за признание, но зря ты это сделал сейчас. Ты же знаешь, что у Кожанова семья нашлась. Ему бы нужно дать отпуск, а не мне...
На этом кончился наш разговор. Я молча повернулся, соскочил с крыла и пошел на КП 3-й эскадрильи, где после ночных полетов отдыхал Кожанов. Он все эти часы продолжал радоваться, спал мало. Когда я вошел в землянку, он разговаривал по телефону с капитаном Васильевым, делился своим счастьем.
Увидев меня, Кожанов положил трубку телефона и, не здороваясь, спросил:
- Что с тобой, Василий Федорович? Ты чем-то озабочен. Не отдыхал еще, что ли?
- Отдыхал столько, сколько и ты, а вот что озабочен и даже огорчен, то это верно, - ответил я другу и рассказал о решении командования бригады предоставить мне десятидневный отпуск.
- Какой же повод для огорчения? Хорошо, Василий! Слетай на праздники домой, немножко отоспись, полови на Волхове щук да судаков, подправь нервишки, а я - если дадут отпуск - поеду сразу, как вернешься, - душевно убеждал меня Кожанов.
Я смотрел в его добрые глаза и видел, что он говорит то, что думает, и радуется за себя и за меня.
- Ну, что ж, видимо, решение старших не изменишь. Все мои настоятельные просьбы дать тебе первому отпуск были отвергнуты. Пиши, Петя, письмо. Я ведь полечу до Ладоги на У-2, там и сдам его на почте. Оно через четыре-пять дней дойдет. Сообщи, что в мае обязательно приедешь повидаться и немножко отдохнуть. Ну, пока, до ужина, - сказал я другу и направился в штаб полка оформлять отпуск.
Вечером в столовой Кожанов вручил мне свое послание. Письмо было массивным, увесистым. Когда я покачал его на руке, Петя, улыбаясь, сказал:
- Посылаю не письмо, а отчет за два года и три фотографии - на них я в разных званиях, а на последней с погонами. Пусть полюбуются на гвардейца...
После возвращения командира полка на ужин теперь приходили все в одно время - в восемь часов. Когда сели за стол, Борисов объявил, что за май и июнь месяцы всем командирам эскадрилий и их заместителям будут предоставлены десятидневные отпуска на родину или в летный профилакторий, созданный тылом авиации флота под Ленинградом - в Бернгардовке. Первым отпуск получает майор Голубев, затем поедут друг за другом Кожанов и Васильев. Он тут же предложил начальнику штаба, замполиту и врачу составить план таких отпусков на три месяца с одновременным отдыхом двух-трех летчиков полка.
Выслушав сообщение Борисова, капитан Васильев предложил с самым серьезным видом: "Дать всем присутствующим за счет первого отпускника еще по одной наркомовской... Ведь он все равно не пьет - сливает в неприкосновенный запас".
Командир полка удивленно посмотрел на меня, он не знал, что я не пью положенную норму. Я, не дожидаясь его вопроса, попросил официантку Таню принести мой запас и разлить всем, кроме Васильева. Капитан нахмурился было, но я разъяснил:
- Васильев сегодня ночью летает, поэтому вторую порцию принимать ему противопоказано по строевой и медицинской линиям...
Все засмеялись, и Васильев веселее других - он оценил мой "ход конем", как сказал позже.
Кожанова я проводил до домика, в одной из комнат которого он жил вместе с Васильевым. Мне очень не хотелось расставаться с боевым другом. Мы обнялись на прощание. Пожелали друг другу самых больших успехов и разошлись.
Вылет намечался на 4 часа утра, но пришлось немного задержаться, подождать возвращения Васильева с боевого задания. После посадки, не заходя на КП эскадрильи, он пришел проводить меня. В момент выруливания и взлета Михаил махал мне зажженным карманным фонариком, я ответил трехкратным включением бортовых навигационных огней...
...Я уже подлетал к Новой Ладоге. Передо мной величавый Волхов, достигавший здесь километра в ширину. Берега реки заросли кустарником и лесом. Староладожский и Новоладожский каналы, идущие от Шлиссельбурга и подходящие к реке под прямым углом с запада и востока, разрезали город и большое село Иссад на правом берегу на несколько частей.
В южной части города виднелись два ряда больших двухэтажных казарм и церковь. Здесь когда-то стоял Суздальский полк, которым командовал Суворов. Рядом находился временный аэродром - в прошлом большой плац для учений суворовцев.
Сдав под охрану самолет, я без особого труда добился у дежурного по авиационно-технической службе разрешения доехать до дома родителей на дежурной полуторке.
Путь до Старой Ладоги короткий - десять километров. Поэтому я поехал не в кабине, а залез в открытый кузов. Пожилой шофер, не видя знаков отличия на кожаном реглане, удивленно предложил:
- Товарищ летчик, садись в кабину, дорога разбитая, меньше трясти будет.
- Ничего, служивый, кого-нибудь по дороге посадишь. А я полюбуюсь знакомыми местами, вспомню детство и юность. Я ведь здешний.
- На побывку отпустили... Это хорошо, увидите родных да знакомых... На войне такое счастье не каждому выпадает, - говорил как бы сам себе шофер, садясь в кабину.
Вот они, избеганные босиком в детстве места, исхоженный и излетанный в молодости родной край. Каждый лесок, луг, хлебное поле, ручеек, даже отдельные деревья знакомы мне. Слева по дороге на шестом километре пути большой луг, залитый весенним разливом маленького ручья. Здесь в 1919 году я встретился со своей судьбой - авиацией.
Проехали еще три километра. На пригорке "Олегова могила" - курган небольшой, метров пятнадцать высотой, насыпанный на самом высоком месте у изгиба реки. Я постучал по кабине. Шофер резко остановил машину.
- Покури минуток десять, а я поднимусь на курган, осмотрюсь немножко...
Сколько раз и мальчишкой, и юношей, и взрослым ходил я на "Олегову могилу", и почему-то каждый раз хотелось во весь голос кричать: "Э-гей..." и кричал, сколько хватало духа. А сейчас усталой походкой поднялся на самый верх. Передо мной, как и прежде, открылся красивый, захватывающий дух вид на полноводный Волхов, делающий два поворота на 90 градусов. Отсюда была видна уже и Старая Ладога...
...Когда-то она играла важную роль в истории нашей Родины, занимала важное положение в политической и экономической жизни северо-западной Руси. На протяжении многих столетий Ладога, находясь на берегу великого водного пути древности, была пограничной твердыней. Об этом сейчас напоминают остатки древнейшей каменной крепости и многочисленные земляные бастионы, воздвигнутые при Петре I.
Военное прошлое всех времен оставило здесь свои следы. Но наибольший и неизгладимый след оставляет Великая Отечественная война. Ладога оказалась в сфере боевых операций наших войск и сил Балтийского флота, направленных на отражение рвавшегося к Ладожскому озеру врага и на сохранение и удержание важных коммуникаций, питавших осажденный Ленинград...
...Майское раннее утро было пасмурно. Плотная слоистая облачность упорно задерживала лучи солнца, и лишь в отдельные моменты серо-желтое пятно на мгновение просвечивало немного выше горизонта. Порывистый ветер на верхушке кургана был значительно сильнее, он рвал фуражку с головы, бросал в лицо успевшую просохнуть на возвышенности прошлогоднюю листву и жухлую траву. С верхушки кургана как на ладони вижу перед собой Старую Ладогу с Никольским и Успенским монастырями, каменной крепостью с Ивановской церковью, стоящей рядом с большим двухэтажным кирпичным домом. Это староладожская десятилетка, в которой прошли мои школьные годы. За ними, внизу, деревня Позем: просматривается ее южная часть. Домика с садом, куда через несколько минут войду, не видать, но я его представляю мысленно.
Смотрю с возвышения на все кругом и вижу, что везде, где только можно хотя бы немного сохранить скрытность, - в землянках, наскоро построенных сараях, палатках, земляных капонирах для машин и танков, - живут войска. Они чего-то ожидают, куда-то готовятся, а может быть, находятся на отдыхе. В этом районе расположены тылы армий и некоторые органы Волховского фронта. Фронтовая жизнь идет своим порядком...
В этот раз у меня нет желания, как раньше, крикнуть: "Э-гей..." К горлу подступил ком... Я постоял молча. Мысли двоились. Здесь мать, отец, жена, дочь, близкие и знакомые, а там, в Кронштадте, вторая семья - боевые друзья, летчики: "старики" и молодежь, техники, механики и оружейники, которые, наверное, сейчас выполняют непростые боевые задачи. И обе семьи до глубины души, беспредельно, на всю жизнь дороги. С этими мыслями я, не торопясь, усталый от бессонной ночи, спустился к машине. И, садясь в кабину, почувствовал резкую щемящую боль в правом боку и под ложечкой.
"Проклятая болезнь, тебя не возьмешь лобовой дерзкой атакой, нужно что-то делать..." - подумал я и сказал шоферу:
- Поедем, дружище, только на ухабах потише...
Через три-четыре минуты машина, свернув с дороги, остановилась у домика. Как и три месяца назад, первым с повизгиванием и ласковым лаем встретил меня обладавший прекрасной собачьей памятью Полкан. Его шумная встреча была и сигналом всем родным. Они, кроме спящей малютки Галочки, были на ногах, собирались завтракать. Саша первая поняла причину ласкового лая собаки, радостно крикнула:
- Мама, папа, это же, наверное, Вася нагрянул, сейчас посмотрю!
Она бросилась к двери, а за ней поспешила мама. Отец не поверил - мое внезапное появление казалось невероятным, и он остался за столом.
Саша выскочила на крыльцо, всплеснула руками, из больших сияющих глаз покатились слезы. Она хотела что-то сказать, броситься ко мне, но остановилась. Она понимала чувства пожилой матери, выбежавшей за ней на крыльцо, и пропустила ее вперед. Мать целовала меня и приговаривала:
- Ну вот, родной ты мой, опять Бог послал тебя обрадовать мое сердце, а я вот эти ночи вижу тебя во сне больного, окровавленного, переживала все одна, боялась об этом сказать. Не зря в народе говорят: "Не верь сну, верь сердцу своему".
Потом мама как бы опомнилась, легонько толкнула меня в сторону стоявшей на последней ступеньке крыльца супруги:
- Ну, обнимитесь, порадуйтесь нежданной встрече, деточки вы мои родные, а я в избу побегу, отца порадую, он, старый, не поверил Полкану, - сказала она и скрылась за дверью.
Не обращая внимания на проходившую мимо дома соседку тетку Марью, я целовал Сашеньку в губы, в мокрые и соленые от слез глаза и щеки:
- Ну вот, курносик родной, пошел я на тебя в лобовую атаку, - смеялся я над совсем растерявшейся супругой. - Пойдем скорее в дом, посмотрим малышку.
- Она еще спит... Ходить уже научилась, что-то по-своему лепечет, торопливо говорила Сашенька, задерживаясь на крыльце. Ей хотелось что-то еще сказать, чем-то поделиться, но радость смешала все ее мысли.
Отец встретил нас в прихожей. Не торопясь обнял своими сильными руками, троекратно поцеловал, потом спокойно сказал:
- Здравствуй, здравствуй, сынок. На праздник только прилетел или погостишь немножко? А то ты как ясный месяц между облаков: покажешься и опять пропал.
- Погощу недельку, папа, порыбачим на Волхове, наверное, забыл это ремесло? За клюквой на болото сходим, селезней на Каменских прудах постреляем. Берданка-то цела или на хлеб променял? - смеясь, спросил я отца.
- Цела, цела берданка, и патроны заряженные в коробке лежат, да ты этим сам займись, я ведь работаю у военных, сегодня дома в честь праздника. А какой мне праздник - в саду нужно поделать кое-что, заборчик подправить, покосился совсем, - поправляя рукой окладистую с проседью бороду, ответил отец и пригласил за стол, на который мать успела выставить, что сохранялось на такой случай.
Перед тем как сесть за стол, Саша повела меня посмотреть на дочь. Галочка спала крепким сном, раскинув ручонки. Я тихонько сел рядом на стул, молча полюбовался нежным детским личиком, поцеловал малютку, а потом и радостную маму, стоявшую рядом.
- Пусть поспит, утром она спит долго, а вечером засыпает почему-то плохо, плачет, видимо, животик болит, а вообще она очень подвижная, веселая, на руках сидеть не любит, - сказала Саша, крепко обняла и грустно спросила: - Скажи, родной, только не скрывай, как себя чувствуешь? Похудел ты еще больше...
Я не ответил на вопрос супруги, а взял ее за руки, и мы тихонько вышли на кухню.
После семейного завтрака, за которым мой отказ выпить за встречу удивил родителей, я лег на часик отдохнуть, а проспал беспробудным сном до пяти часов вечера. Давно я так крепко не спал.
Галочка сначала боялась моей ласки, отворачивалась, прятала личико на груди у мамы или крепко хваталась ручонками за ее шею, а когда я брал ее на руки, начинала плакать. Но это было только в первый день.
Вечером за ужином пришлось сообщить родным о своей болезни и о том, что от врачей я свой недуг скрываю. Саша с обидой сказала, что я делаю глупость, таясь от врачей, а мама - опытная собиральщица различных лечебных трав и корней - сделала свое заключение:
- Я вот позову тетку Елену - она лучший знаток лечебных снадобий. А ты, сынок, расскажи нам, где болит живот и когда боль усиливается, а когда стихает. Подберем мы травок, корешков, попьешь их месяц-другой, и боль сгинет. Мы многим военным, что живут в школе да в деревне, давали, и все потом благодарили нас, старух. Один даже принес мне большой пакет селедок и сахара - значит, ему трава да корни помогли. А что врачи видят внутри человека? Да ничего, наугад лечат, а трава да корни, если не помогут, то и вреда утробе не нанесут.
- Ну, мама, придется тебя и тетку Елену призвать в армию - такие специалисты нам очень нужны, а если вы меня подлечите, то не только пришлю селедок и сахара, но и обещаю сбить с десяток фашистских самолетов, серьезно ответил я. А в отношении возможностей медицины промолчал.
Она посмотрела внимательно на меня, поджала губы, налила не торопясь большую чашку чая, наколола щипцами сахар, потом сказала:
- А ты, сынок, зря смеешься. Я вот с утра смотрю на тебя и вижу, что нутром ты заболел, это бывает от тяжелых переживаний. На чахотку не похоже не кашляешь. Значит, печенка или желудок с кишками болят, а от этих болезней главное - успокоительные да затягивающие внутренние болячки травы да корни, их натощак пить надо, а у меня и у Елены на чердаке с прошлого года много хранится этого снадобья. Хочешь не хочешь, а я их заварю. Ночку постоит заварка, и начинай по чашке пить перед едой. Хорошо, что водку не пьешь да курить бросил, при хворости это только вред приносит, - сделала свое твердое "медицинское" заключение мама.
Первые четыре дня погода была холодной и ветреной, иногда даже шел снег. Поэтому я больше спал и играл дома с Галочкой, которая теперь неотступно ползала или, покачиваясь, расставив ручонки, ходила за мной. Заваренное мамой лечебное снадобье действительно несколько успокоило мучившую меня боль. И от трав этих все время тянуло в сон.
Через два дня после начала домашнего лечения к нам зашла тетка Елена.
- Здравствуйте, лейб-медик! - ласково поздоровался я с шустрой, маленького роста, как и моя мама, старушкой. - Скажите, чем вы меня поите, что я сплю день и ночь как убитый? За такой сон молодая жена отпуска лишит, - смеялся я над деревенскими лекарями.
- Секрета никакого нет... Хорошо, что сон одолевает. Ну, а любящая жена ни больного, ни сонного мужа не прогонит. Лечим мы тебя с Варварой Николаевной травами да кореньями - смесь такую делаем, чтобы сразу от нескольких болезней помогала. - И тетка Елена перечислила названия трав и корней, а также сообщила пропорции. В смесь входили: зверобой, ноготки, тысячелистник, золототысячник, пустырник, ромашка, красавка, ландыш, калгановый и валериановый корень, кора крушины, черника и брусника, собранные в период цветения. Она назвала еще несколько трав, о которых я слышал впервые.
- Пей месяц-полтора, сделай перерыв и еще месяц пей, даже если и боль прекратится, - продолжала свои наставления тетка Елена.
Я ее угостил восточными сладостями, которые были в посылке из Казахстана, привезенной мною. А она рассказала, на кого в деревне пришли похоронки, кто еще воюет на фронтах, кто ушел в партизаны Ленинградской области.
Краткосрочный отпуск подходил к концу. Я сумел сходить на рыбалку, за клюквой, поохотился на уток, но сердцем неотступно был в полку, с боевыми друзьями. К тому же во мне росло тягостное ощущение надвигающейся беды. Можно назвать это суеверием, но я полагал: предчувствие...
...7 мая утром к отцу зашел офицер. Узнав, что я служу в авиации Балтийского флота, он сообщил некоторые сведения о том, что 4 и 5 мая западнее Ленинграда прошли крупные воздушные бои. С обеих сторон были значительные потери. Летчики-моряки потеряли двух Героев Советского Союза. От слов капитана меня обдало жаром. Ведь западнее Ленинграда главная сила истребительного прикрытия - это наш полк на "лавочкиных" и два неполных полка на "яках", а Героев среди летчиков этих частей всего сейчас семь человек. Кого же потеряли? Я попросил капитана помочь узнать фамилии погибших Героев Советского Союза. Он сказал, что едет сегодня в штаб армии и узнает, но в Ладогу он вернется только завтра к вечеру...
Ждать я уже не мог и решил сегодня ночью вылететь в Кронштадт. Пришлось прервать отдых. С грустью я сказал об этом Сашеньке и родителям. Они поняли, промолчали. Погуляв с Галочкой на руках у берега Волхова, я распростился с родителями и женой и на попутной машине уехал в Новую Ладогу.
Сильный западный встречный ветер вновь кидал У-2, как легкое перо. Перелет до Кронштадта занял более двух часов.
Подруливая к стоянке самолетов управления полка, я увидел группу летчиков и техников. По их напряженным позам почувствовал неладное.
С докладом подошел капитан Цыганов, его лицо было бледно-серым:
- Товарищ майор! Старший группы ночных экипажей капитан Цыганов. Докладываю, что в ваше отсутствие полк понес тяжелые потери. Пятого мая с боевого задания не вернулись Герои Советского Союза Васильев, Кожанов и старший лейтенант Филатов. Летчики Соценко и Ефим Дмитриев получили ранения, находятся в кронштадтском госпитале...
Дальше капитан говорить был не в силах, он снял шлем, опустил голову. У меня в висках застучало, по спине пошел озноб, глаза затуманились слезой. Я снял шлем, медленно, молча пошел на КП эскадрильи, но идти не было сил, ноги стали будто ватные. Впервые за войну известие о тягостной потере так надломило меня. Я сел на первый попавшийся ящик, закрыл лицо руками. Так просидел несколько минут, собираясь с мыслями и силами. Все молча стояли в стороне. Они понимали, что в такие минуты помочь человеку нельзя, тяжкое горе должно само как-то выплеснуться...
...Нет, нет тех, с кем прошел самые тяжелые испытания, с кем сотни раз ходил крыло в крыло в жестокие схватки. Смерть или победа... К тому или другому шли все время вместе, но когда они погибали, меня рядом не оказалось. Зачем, зачем я согласился на отпуск? Почему не настоял на своем? Ведь сердце чувствовало беду... Из оцепенения вывел голос инженера Михаила Бороздина, он потрогал меня за плечо, тихо сказал:
- Василий Федорович, пойдемте в мою землянку, отдохните немного, утром мы все подробно расскажем.
Я молча поднялся, медленно пошел в землянку, расположенную здесь же, за стоянкой самолета. Идти в свое жилье у меня желания не было, там, рядом больше месяца жили боевые друзья, которых уже нет...
В землянке до утра не заснул, лежал с открытыми глазами и думал: "Ничего теперь не вернешь, поддаваться горю и тоске нельзя. Надо сражаться с врагом. Он еще упорен и силен. Только так можно преодолеть слабость, вызванную непосильным горем..."
В пять часов утра, передав боевое дежурство дневной смене, зашел капитан Цыганов. Он рассказал о боях 5 мая. В этот день противник бросил в бой превосходящие силы своих истребителей, да к тому же сумел передать на нашей волне ложную информацию о воздушной обстановке. Это привело к ошибкам. Их совершило и командование на земле, и летчики. Силы распылили, и группа Васильева оказалась в тяжелой обстановке. В неравном бою с "фокке-вульфами" он погиб вместе с ведомым, старшим лейтенантом Филатовым.
Дальше Цыганов сообщил, что Кожанов был сбит до начала общего боя, во время разведывательного полета.
Получив эти данные, я пошел на КП полка, чтобы доложить командиру о возвращении из отпуска.
На командном пункте находились командир, замполит, начштаба и старший инженер. Борисов уже знал, что я из отпуска возвратился раньше срока, и радовался этому. Нужно было посоветоваться, кого из летчиков назначить на должности командиров эскадрилий вместо погибших.
Все, конечно, видели, что я глубоко потрясен потерей лучших воздушных бойцов и верных друзей.
Доложив о возвращении, я сел на свободный стул. Мне не хотелось ни говорить, ни спрашивать. Я все время чувствовал в гибели друзей свою вину. Это, видимо, первым понял замполит Безносов. Он, после длительного молчания, заговорил:
- Не казни себя, Василий Федорович. Ты не виноват, это мы здесь ошибку допустили, приняли вражескую информацию за свою и передали Васильеву команду оказать помощь "якам", ведущим бой над островом Сескари. Он вылетел на поддержку группы Цыганова, ведущей бой над Копорским заливом. А Михаил к нашей ошибке добавил свою, он дал команду звену Соценко оказать помощь Цыганову, а сам парой пошел к Сескари. От Васильева было принято всего одно сообщение: "Веду бой с "фокке-вульфами". Видимо, и он, и Филатов попали под удар с разных высот и были сбиты почти одновременно.
И опять белые ночи
Оправдалась народная примета: если в апреле часто идет "слепой" дождь, то лето будет хорошее. Но не только лето, как правило, начинающееся в Ленинградской области со второй половины июня, а и весна в 1943 году была чудесной - ясные солнечные дни и теплые безоблачные ночи. Такая метеорологическая обстановка была хороша не только для нас. Она позволяла вражеской авиации, как и в прошлом году, значительно активизировать свою боевую деятельность днем и ночью. Под ударами врага оказались многие объекты фронта и флота, особенно южнее и западнее Ленинграда и в восточной части Финского залива. Поэтому нашему авиаполку приходилось нелегко. В мае и июне приходилось совершать до пяти-шести боевых вылетов в сутки каждому летчику. Хотя в это время полк был в полном составе - более пятидесяти летчиков и тридцать самолетов, хотя с каждым днем и росло число наших побед, увеличивалось число сбитых самолетов неприятеля, но мы все же выдыхались. И конечно, были у нас потери не только среди еще неокрепшей молодежи, но и в числе опытных, уже давно воевавших пилотов.
И все же весна и лето несли людям радость. Природа одаривала всех ранними цветами и буйной зеленью. Радовались техники, мотористы и другие специалисты полка, которые круглыми сутками трудились у самолетов под открытым небом. А больше всех ликовал авиационно-технический батальон, и особенно подразделение аэродромных строителей. Оно на девять десятых состояло из женщин и девушек. Это неугомонное войско в выгоревшей на солнце солдатской одежде без устали днем и ночью трудилось над расширением рабочей части аэродрома Бычье Поле.
Девичьи голоса и песни заглушали пение птиц в Петровском парке. Ведь лагерь женского войска размещался в его центре. Территория палаточного городка была обнесена довольно плотным проволочным заграждением и охранялась самими же девушками-солдатами.
Вторая половина рода человеческого - мужчины различных возрастов и воинских званий часто спрашивали командира подразделения капитана Бориса Муравьева:
- Зачем держишь девчат под охраной, да еще и за колючей проволокой?
Командир женского войска, призванный из запаса архитектор строительного института, защитивший перед самым началом войны диссертацию "Архитектура площади Советов в Ленинграде", давал всем один и тот же ответ:
- Берегу для Родины на послевоенный период. Мы, мужики, может быть, и не доживем до светлого дня Победы, а девушки обязаны не только дожить, но и возродить землю Русскую со всеми ее красотами и счастливым народом.
И он, как показало время, был прав.
Забегая вперед, скажу, что через 25 лет после войны, 9 Мая, в День Победы, при встрече ветеранов морской авиации я спросил Бориса Викторовича теперь профессора, заслуженного архитектора РСФСР, декана архитектурного факультета Ленинградского инженерно-строительного института:
- Как, оправдались ваше бережное отношение к женщинам-воинам и слова, которые говорили мужчинам в сорок третьем году в Кронштадте?
Он широко улыбнулся и ответил:
- Оправдались... Посмотрите на возрожденный Ленинград, на молодое поколение ленинградцев, на успехи страны в целом. Женщина - великая сила.
- Вам, Борис Викторович, возражать не могу... Отступаю... Точно так же, как отступали кронштадтские мужчины перед проволочным заграждением и несердитым окликом часовых-девушек: "Стой, кто идет! Поворачивай обратно! Стрелять не буду, но и в лагерь не пущу"...
Решение командира об особой охране девчат было не только верное, но и дальновидное - достойное ученого человека...
Но это все так, между прочим. Надо сказать, что на попытки прорваться в девичий лагерь у летчиков и сил не было. Беспрерывные боевые вылеты, неравные воздушные бои изматывали до предела не только "стариков", летавших вот уже третий год почти без отдыха. Даже молодые пилоты выискивали буквально минуты для отдыха и восстановления сил. Их совсем не тянуло ни в лагерь, ни на танцы, которые частенько организовывал начклуба, носивший поношенную летную кожаную куртку даже тогда, когда температура воздуха поднималась до 25 градусов.
Находясь все время среди летчиков на земле и в воздухе, я видел и чувствовал, как они выдыхаются. Их состояние, да и мое, можно было сравнить с состоянием бегунов или лыжников, соревнующихся на больших марафонских дистанциях.
Обстановка весной и летом 1943 года для авиации Балтики, да и для Ленинградского фронта осложнялась тем, что многие полки и целые авиационные соединения переформировывались и переучивались на тыловых аэродромах. Так получилось и с нашей авиационной бригадой, куда входил и 4-й гвардейский авиаполк. Ее переименовали в истребительную авиационную дивизию, а два полка направили в тыл на переучивание. А их боевые задачи возложили на нас единственный полк, оставшийся в строю и базирующийся в Кронштадте. И мы вынуждены были буквально не вылезать из кабин боевых самолетов, вести воздушные бои на ближних и дальних подступах к Ленинграду и Кронштадту, а к тому же прикрывать боевые действия нашего военно-морского флота в Финском заливе, у островов Лавенсари и Сескари, расположенных в 100-110 километрах западнее Кронштадта.
Трехмесячная боевая нагрузка привела к тому, что к концу белых ленинградских ночей я почувствовал, что и мои немалые в ту пору физические силы иссякли. Правда, надо заметить, что болезнь стала меньше меня мучить. Я горячо благодарил маму и тетку Елену, снабдивших меня во время отпуска лечебными травами и корнями. К вечеру или после ночных вылетов я буквально валился с ног и засыпал там, где можно было сесть или прилечь. И меня начинали мучить страшные сновидения. Они обычно завершались тем, что не хватало воздуха, и я, задыхаясь, хотел кричать о помощи, но сил не было, горло перехватывал спазм, голос переходил в стон. В этот-то момент, весь мокрый от пота, я просыпался, вскакивал как по тревоге, пугал спящих рядом боевых друзей.
После таких снов я уже больше не ложился, умывался холодной водой и, не надевая шлемофона, расстегнув ворот комбинезона, выходил на улицу. Короткие прогулки по тропинкам Петровского парка помогали в какой-то степени восстановить силы.
30 июня, как обычно, были напряженные боевые сутки, которым я перестал вести счет. На ночную боевую вахту заступили три опытных пилота. Именно тогда мне впервые предстояло лететь не на старом самолете И-16, а на Ла-5, чтобы потом передать опыт взлета и посадки на "лавочкине" другим. Для летчиков, летавших ночью на И-16, полеты на Ла-5 казались даже проще, безопаснее. На этом самолете шасси и посадочные щитки убирались и выпускались гидравлическими устройствами, а не вручную. Поэтому пилоту не приходилось управлять машиной левой рукой, и он безопаснее производил взлет, лучше ориентировался в обстановке в районе аэродрома.
В эту ночь перед нами стояли две основные боевые задачи. Первая подавление зенитных прожекторов в районе Стрельна - Беззаботное - Петергоф. Вторая - борьба с ночной воздушной разведкой противника в районе Ораниенбаумского плацдарма и восточной части Финского залива.
Первую задачу выполняли два летчика на самолетах И-16, а вторую предстояло решать мне на Ла-5.
Боевые вылеты начались сразу, как только наступила полная темнота. Была высокая сплошная облачность и, следовательно, непроглядная тьма. Это облегчало выполнение боевой задачи летчикам на И-16 и совсем не подходило для меня. Искать самолет врага в таких условиях было равнозначно поиску иголки в стоге сена. Поэтому первые два вылета на перехват разведчиков, появившихся в районе острова Лавенсари, оказались безуспешными. Хотя много раз по радио я получал команды и целеуказания о месте, высоте и курсе вражеского разведчика, летал по всему району возможной встречи с врагом, напрягал до предела зрение, но напрасно - темнота скрывала "юнкерс", и я, израсходовав весь запас горючего, возвращался на аэродром.
Визуальный перехват самолетов ночью вне прожекторного луча - дело очень сложное. Если такое и произойдет, то это редчайший случай. Без помощи прожекторов обнаружить и перехватить воздушную цель можно в том случае, если она окажется на светлом фоне сумеречного или предрассветного небосклона. Но вражеский пилот это тоже знает, поэтому он старается выходить к цели с темной стороны.
Третий раз по запросу с наших тральщиков меня подняли в воздух в предрассветный час. Фашистский разведчик Ю-88 появился над кораблями, проводившими ночное траление юго-западнее острова Лавенсари. Получив несколько сообщений о местонахождении "юнкерса", я понял: он кружит над тральщиками и, видимо, ждет начала рассвета, чтобы навести на них ударные группы немецких бомбардировщиков. Гитлеровцы рассчитывали сделать это до прилета нашего истребительного прикрытия. А Ла-5 взлетали рано утром и дежурили в воздухе все светлое время суток. Зная, что противник так же, как и мы, следит за воздушным пространством с помощью локаторов и прослушивает радиопереговоры с самолетами в воздухе, в этом полете (по договоренности с командным пунктом) на команды с земли я не отвечал, а летел на высоте не более 600 метров. Это была как раз та высота, на которой локаторы в то время не видели цель.
Прошло сорок минут поиска, все светлее становилась восточная часть горизонта. Более десяти раз я слышал команды с земли о направлении полета "юнкерса". Оно часто менялось. Сохранялась только высота 1500-1800 метров. Выходило, что мы летали рядом друг с другом и часто находились в десяти пятнадцати километрах от наших кораблей. Теперь стало совсем ясно разведчик ждет свои бомбардировщики.
У меня на поиск оставалось максимум двенадцать минут, а я по-прежнему не мог обнаружить противника. Время больше не терпит. Прекратив радиолокационную маскировку, набираю высоту 1500 метров. Сейчас враги засекут меня и сообщат разведчику: "Рядом истребитель". Не спуская взгляда со светлой части горизонта, ищу силуэт самолета. Волнуюсь: неужели и рассвет не поможет обнаружить врага? Слышу только ровный, мягкий ритм работы мотора, переведенного на экономичный режим, и учащенный стук своего сердца. Неужели не обнаружу? Какой позор! Вот кончились и еще десять минут поиска... Все... Делаю разворот на последний галс и потом на посадку.
Не зря говорят в народе: "Кто ищет, тот всегда найдет". И вот он силуэт давным-давно знакомого Ю-88. Он на встречном курсе, чуть выше.
- Наконец-то встретились, вражище, - сказал я сам себе вслух. Теперь только скрытый разворот, мгновенное сближение до огня в упор - и конец фашисту.
Пилот Ю-88 меня не видел на темной стороне небосклона и продолжал полет по прямой.
От волнения секунды растягиваются чуть ли не в часы. Наконец "юнкерс" занял положенное место в сетке прицела, еще три-четыре секунды - и дистанция около сотни метров. Первый раз с начала войны открываю огонь по врагу, как в зоне учебно-боевых стрельб по буксируемому конусу. Стиснув зубы, плавно, чтобы не качнуть ручку управления, выжимаю общую гашетку. Две длинные огненные трассы 20-миллиметровых пушек мелькнули, пересекли левый мотор "юнкерса" и его пилотскую кабину... Погасли... Не меняя направления атаки для гарантии, теперь уже с дистанции пятьдесят - шестьдесят метров открываю снова огонь по центру фюзеляжа. "Юнкерс", распустив огненный хвост, вошел в отвесное пикирование, не сделав по мне ни одного оборонительного выстрела.
Больше задерживаться здесь нельзя - горючего в баках только на обратный путь и посадку. Убрав обороты мотора до предельно возможных, я развернул самолет в сторону аэродрома и передал по радио:
- "Заозерный"! (Новый позывной КП полка.) Я - "Тридцать третий", задание выполнил, "юнкерс" сбит в районе кораблей, иду на точку!
Ответа сразу не последовало. Потом раздался голос начштаба Тарараксина:
- "Тридцать третий"! Вас понял, понял, сейчас запрошу непотопляемых. (Так летчики в шутку при встрече называли офицеров и старшин с тральщиков бесстрашных "пахарей моря".)
Чем ближе подлетал к аэродрому, тем больше усиливалось чувство глубокой радости. Боевой успех, кажется, прибавил и физических сил. Ведь всю весну в эти белые ночи я много раз на своем "старичке" И-16 с номером 33 на борту гонялся за ночными разведчиками Ю-88 и До-215, и все безрезультатно...
Сегодняшняя победа - вторая за весь минувший период, достигнутая без помощи зенитных прожекторов. Первого фашистского разведчика, тоже Ю-88, мне удалось сбить ночью 30 июля 1941 года над железнодорожной станцией Йыхви в Эстонии.
Какая бы радость или горе ни заполняли душу и мысли летчика в полете, они уходят, когда пилот концентрирует внимание на посадке самолета. Особенно в сложных условиях: при плохой видимости или при почти полном отсутствии горючего.
Перед Кронштадтом я снизился до трехсот метров и собирался одним разворотом на 180 градусов зайти на посадочный курс. У меня возникло было желание дать над аэродромом короткую пушечную очередь в знак своей победы. Но едва я успел пролететь маяк Толбухин, как с разных сторон по моему самолету открыли огонь зенитчики. Пушечные и пулеметные трассы мелькали буквально перед глазами.
Я подумал сначала, что зенитчики отбивают атаку вражеского истребителя, перехватившего меня перед аэродромом. Поэтому машинально рванул самолет вверх, вправо, потом вниз, создав предельное боковое скольжение. Этот прием не раз спасал меня в воздушных боях. Но трассы зенитных и малокалиберных пушек следовали за самолетом. И не безрезультатно...
За бронеспинкой раздался глухой хлопок, запахло порохом, воздушные вихри закрутились под фонарем кабины. Самолет резко потянуло в левый разворот и вниз. Это, возможно, и спасло от следующих попаданий. Трассы теперь шли правее. Трудно понять, как я на поврежденном самолете вылетел на залив и ушел от огня своих же зенитчиков. Придя немного в себя, я увидел, что задний обтекатель фонаря кабины разбит, самолет плохо реагирует на рули управления. Убавив скорость, полетел на расстоянии четырех-пяти километров вдоль берега, чтобы обезопасить себя от повторного обстрела. Нажал кнопку передатчика и, не узнавая свой голос, запросил командный пункт полка. Но тут же понял - радио не работает. Значит, система связи тоже пострадала. Нужно использовать световую сигнализацию... Увеличиваю высоту полета до четырехсот метров, дсворачиваюсь ближе к острову, выпускаю красную ракету и сигналю многократным включением навигационных огней - это просьба на срочную посадку и сообщение о том, что имею повреждения. На аэродроме включили посадочные прожектора и освещение ночного старта, дали серию ракет, хотя уже рассвело и садиться можно было без освещения.
Часто за войну я прилетал на поврежденных самолетах, сажал их на одно колесо, и прямо на фюзеляж, и с остановившимся в воздухе мотором. Но то было по вине врага, а вот сейчас нужно посадить Ла-5, получивший повреждение от друзей зенитчиков.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги