Водонос умер

Глава 1 Маленький воришка

События, описываемые в этой книге, происходили в 1921 году в каирском квартале аль-Хусейнийя, существующем и по сей день. Его внешний облик заметно изменился. Время щедро нагородило развалин и пепелищ, строители — новых зданий, проездов и дорог. И все же в квартале немало его прежних отличительных особенностей. Разрушительное время как бы прошло мимо всего этого очень старого, почти первозданного. Главным сохранившимся объектом в квартале, имеющим самое непосредственное отношение к повествованию, остается правительственная водоразборная колонка, расположенная в одном из укромных уголков улицы Самакин. У входа в небольшую деревянную будку важно восседает Сейид Донаб — всесильный повелитель длинной шумящей очереди женщин с бидонами, мужчин с бурдюками. Это — король воды. Место, где он восседает, по праву называют «водяным троном».

Мне бы хотелось, чтобы читатель сам побывал на месте действия романа, побродил там не спеша, послушал, о чем люди говорят. Но я очень сомневаюсь в том, что современное поколение читателей можно легко убедить в необходимости самому осмотреть все эти старые места, улицы и переулки, еще хранящие остатки прежних красот. И вместе с тем мне очень хочется хотя бы мысленно познакомить читателя с местами описываемых событий, совершить с ним совместную прогулку по кварталу аль-Хусейнийя, дать ему хотя бы поверхностное представление о том районе нашего города, где будут жить герои романа, заставить читателя присутствовать там хотя бы на время чтения этой книги.

Начать наше путешествие я предлагаю с улицы Фарука, находящейся примерно на равном расстоянии от площади Фарука и площади Атаба (вторая площадь много раз переименовывалась. Я предпочитаю сохранять ее старое название, боясь, что в период работы над книгой ее снова переименуют). Тут большую улицу пересекает другая, узкая и длинная, по которой ходит автобус аж до самого дома судьи. Это улица Баггаля.

Ступим на площадь Атаба, свернем в улицу Баггаля и пойдем узкой запруженной дорогой. По обеим сторонам улицы располагаются бесчисленные бакалейные лавки, столярные мастерские, лотки старьевщиков и продавцов всякой всячины. Проезжая часть улицы забита телегами, ослами, ручными тележками. С трудом прокладывая себе дорогу, мы минуем ряд переулков, уходящих от улицы вправо и влево — аль-Базара, Агур… Пройдем мимо двух мечетей, стоящих на левой стороне. Вот мы прошли улицу аль-Банхави и вступили на большую неправильной формы площадь. Справа от нас будет Баб аль-Футтух — старые каирские ворота, массивные, величественные, но уже полуразрушенные. Вокруг валяются кучки недоеденного животными клевера, помета, на земле отдыхают путники, как чертенята, носятся мальчишки. Если пройти через эти ворота, то можно попасть к зданию посреднической конторы, занимающейся торговлей лимонами и маслинами. Дальше располагаются ряды жестянщиков, дом судьи и, наконец, мечеть святого Хусейна.

Если посмотреть прямо перед собой, то в конце площади можно увидеть кладбище Баб ан-Наср, которое пересекает большая улица под названием аль-Нугум, переходящая затем в улицу аль-Аббасийя. Границы площади определяет мощеная улица аль-Кассасин. В дальнем углу площади стоит небольшая гробница Ибн Хишама. Все могилы вокруг гробницы были снесены, чтобы расширить проезжую часть. Теперь она стоит одиноко, как памятник глупости живущих, пытающихся сделать разницу между собой и теми, кого аллах упрятал своей волей в земные недра.

Свернем в первый переулок слева. На первом же доме увидим табличку с названием: «Улица Самакин». Это типичная для старых народных кварталов улочка, узкая и грязная, с маленькими лавчонками, тесными двориками, обветшалыми стенами, высокими дверьми, узкими, близко расположенными друг от друга окнами. Соседи могут без труда пожимать друг другу руки прямо из окон.

Улочка замощена брусчаткой из базальта. По обеим ее сторонам кучи мусора и различных отбросов, по небольшим желобам течет грязная вода. Такая картина наблюдается на всех старых улицах и в переулках. Даже уважаемые чистые улицы Каира застроены примерно таким же образом. И все же улица Самакин имеет свои характерные особенности, отличительные черты.

Во-первых, как мы уже говорили раньше, это водоразборная колонка, расположенная на правой стороне, в нескольких шагах от начала улицы. Сама колонка, будка, ее хозяин удобно расположились в глубине укромного уголка, оставив небольшую площадку, где постоянно толпятся жаждущие получить воду.

Миновав колонку, мы упремся в полуразрушенную стену, за которой располагается большой пустырь, захламленный всяким старьем: тут и там кучи мусора, остатки бидонов и кувшинов, старые прожженные котлы, в которых варят бобы. Во всех этих мусорных кучах возятся люди, такие же грязные, как и старые котлы. Это свалка квартала аль-Хусейнийя. В конце ее расположена баня, вход в которую с одноименной большой улицы. Вокруг свалки стоит несколько старых полуразрушенных домов, лавчонок, начальная школа.

Если мы пойдем дальше, то вскоре увидим слева высокое здание, окруженное толстой разрушенной кирпичной стеной, в которой сделана высокая тяжелая деревянная дверь, обитая железными полосами. Дверь ведет в темный, узкий крытый проход. На небольшой площадке в конце его нагромождение черных предметов, которые поначалу трудно определить. Привыкнув к темноте, глаза начинают различать закопченные печки, в которых пекут батат (сладкий картофель). Это живущие рядом кузнец и слесарь сложили их здесь, чтобы не загромождать подходы к своему дому.

Миновав крытую галерею, попадаем на просторный двор, заваленный грудами камня, мусора и битого кирпича. Перед взором вырастает и само здание, которое время превратило в бесформенное пепелище. Рядом высокий минарет, напоминающий о том, что здесь когда-то была мечеть.

Стены здания во многих местах обвалились, оконные рамы сгнили. Из оконных провалов струится мрак запустения. Мраморная лестница, ведшая на большую нижнюю веранду, почти полностью развалилась. Она загромождена пустыми ящиками, желтыми книгами, которые не успели унести. Да, ведь еще сохранившиеся помещения этого дома были сданы под книжный склад. Это обстоятельство способствовало тому, что здание пока еще не полностью разрушено и сохраняет некоторые следы былой красоты, прежнего величия.

Хозяин книжного склада может поприветствовать нас, а может и не удостоить вниманием. Мы на это не обидимся — что нам до него! Нас больше интересует мальчик-водонос с бурдюком на спине, содержимое которого он выливает в глубокую лунку, окружающую комло большой многолистной тутовицы. Это все, что осталось от цветущего парка.

В таком неприглядном виде предстает перед нами сегодня место действия романа. Царство разгрома и запустения, почти никаких следов прошлой славы, величия, значимости и почета. Но силой своей фантазии мы можем представить все то, что было здесь тридцать лет назад. В этом нам помогут и мальчик-водонос и разросшаяся тутовица. Лившаяся из его бурдюка вода быстро впитывалась землей, достигала корней дерева. Его листва благодарно шумела, давая добрую тень.

Давайте внимательно присмотримся к мальчику и дереву, этим двум цветущим существам, одиноким среди царства разрушения и тлена. Заставим себя сосредоточиться только на них двоих. Вернемся мысленно на тридцать лет назад, представим себя живущими в ту достаточно далекую эпоху…

И вдруг совершается чудо. Все вокруг нас преображается. Нет запустения и разрушений, все мертвое ожило, расцвело! Нет больше книжного склада, все стало таким же величественным и красивым, как и тридцать лет назад. Мы стоим в цветущем парке Большого дворца, как его называют жители квартала, принадлежащего Ибрагиму беку Гадд аль-Керим.

Было начало сентября 1921 года… Очень раннее утро… День еще только занимался, ночные сумерки медленно рассеивались, горизонт на востоке постепенно светлел. По небу плыли пышные белые облака, напоминающие кучи хлопка. Улицу Самакин заполняла тишина. Никаких признаков жизни. Только на свалке да в мечети небольшое движение. Большой дворец молчал. Его окружали высокие кирпичные стены. Он был похож на неприступную крепость. Большая толстая деревянная дверь коричневого цвета, обитая железными полосами, была приоткрыта. Сквозь щель был виден черный сторож дворца Габалла, сидящий на молитвенном коврике. Он погрузился в благостное состояние, воздавая хвалу всевышнему, бормоча утреннюю молитву. На черном лице старика были написаны благочестие и умиротворение.

Если пройти через крытую галерею, где распластался Габалла, миновать небольшую дверь справа, то можно выйти в большой зеленый парк, который в это время года был в зените своего расцвета и плодоношения. Как чаще всего, все парки, окружавшие в ту эпоху дворцы, и этот был фруктовым садом, а не просто декоративным украшением владений. Тут не было больших газонов и цветочных клумб. Многочисленные плодовые деревья все затеняли. Лишь кое-где росли кусты роз, жасмина, акации. Осенний ветерок наполнял воздух неповторимым ароматом.

В парке были две примечательности. Большая деревянная беседка с еще недостроенной стеной и мраморный бассейн, полный воды. Вокруг бассейна теснились фруктовые деревья: апельсиновые, мандариновые, персиковые, абрикосовые, сливовые, манговые, гаввафы[1]. Было много пальм. У входа росла раскидистая смоковница.

За ночь воды в бассейне значительно убавлялось. Она вытекала в многочисленные арыки, пересекавшие парк во всех направлениях. Обильная роса орошала листву деревьев, лепестки роз, усыпавших землю, и широкую мраморную лестницу.

Ночная дрема еще окутывала весь дворец — ни голосов, ни движения. Все двери и окна плотно закрыты. Лишь на одном окне ставни были полуоткрыты. Видно, кто-то очень торопился спать и забыл их хорошо закрыть. Бодрствовали лишь двое — сторож Габалла, совершавший утренний намаз, да мальчишка-водонос.

Мальчика звали Сейид Донаб. Он выполнял свою каждодневную работу, порученную ему отцом несколько недель назад. Отец решил забрать мальчика из школы и приучать к делу. Каждое утро Сейид брал небольшой бурдюк, самостоятельно, как настоящий водонос, шел во дворец и поливал тутовицу, посаженную на возвышении, куда не достигала вода из арыка.

Мальчик всем своим видом, движениями и повадками напоминал классический тип водоноса. На нем был падет кожаный жилет, на спине висел бурдюк, закрепленный ремнями. Жилет ему сделал отец из своего старого. Маленький водонос ловко держал бурдюк в наклонном положении, быстро выливая воду в лунку, сделанную вокруг комла дерева. Несмотря на свой малый рост, худобу, тонкие ручонки, он без труда выполнял свою обязанность. В это раннее утро нельзя было без удовольствия и симпатии смотреть на маленького смуглого труженика. На его лице не было и следа неудовольствия или усталости. Он с готовностью выполнял поручение отца.

Опустошив бурдюк, Сейид внимательно осмотрелся. На мокром его лице с правильными нежными чертами озорно блестели глаза. Изучающим взглядом он обследовал окна и двери дома, вход в парк, где Габалла не спешил завершить молитву. Удостоверившись, что его никто не может увидеть, мальчишка быстро побежал к гаввафе, усыпанной желтыми, спелыми плодами. Правда, на земле вокруг дерева было полно опавших плодов, которых больше, чем хватило бы, чтобы насытиться. Но маленький труженик не признавал легкой добычи. Он скинул со спины бурдюк, снял жилет, ухватился за нижнюю ветку и стал взбираться на дерево. Словно обезьянка, Сейид добрался по веткам до плодов, устроился поудобнее и приготовился сорвать самую большую гаввафу. Но тут ветка не выдержала тяжести тела, треснула, обломилась, и мальчишка рухнул. Но земли Сейид не коснулся. Между ним и землей оказалось препятствие — спина сторожа Габалла, который, услышав шум листвы и треск веток, отрешился от молитвы и поспешил узнать, в чем дело. Ему не впервой было гонять ребятишек, часто совершавших налеты на парк. Не успел он подойди к дереву, как на голову ему свалился парнишка. Старик разразился проклятьями. Пока он руганью выражал свое возмущение, мальчишка с быстротой молнии схватил монатки и пустился наутек. Сейид Донаб мчался к воротам, за ним Габалла в своей белой галлябее[2] и большой чалме. Дорогу к воротам преградил отец мальчика — муаллим[3] Шуша Донаб. Он воскликнул:

— Что с тобой?

Оглянувшись, Сейид увидел, что Габалла сильно отстал.

— А ничего… Просто полил дерево, — отвечал он.

— Чего же ты летишь сломя голову, да еще раздетый? Уважающий себя водонос никогда не снимает жилета и бурдюка, не носит их в руках. Без этого он похож на солдата, повесившего мундир на плечо. Ты когда-нибудь видел такого солдата?

Сейид продолжал с опаской осматриваться по сторонам, взывая к аллаху, чтобы тот задержал сторожа. Как можно спокойнее он сказал:

— Такого не видел.

— Тогда зачем снял одежду водоноса?

Не успел Сейид ответить, как увидел подбегающего Габаллу. Он размахивал длинными, тощими руками и, хоть и запыхался, ругаться не переставал. Муаллим Шуша сразу догадался, кому адресовались проклятья. Черный старик громко жаловался:

— И так каждый божий день… Лазают по деревьям, ломают ветки, безобразят весь сад.

— Не гневайся, дядюшка Габалла, я научу его, как себя вести в чужом доме. Мал он еще… А не наберется ума, снова отправлю в школу. Я сам виноват, думал, уже мужчиной становится, решил теперь же приучать к делу. Надел жилет, взвалил на спину бурдюк, помогал вести тележку… У-у, дурачок несмышленый! — сердито отчитывал отец.

Сейид снова облачился в свой жилет и вместе с отцом повез тележку внутрь парка, к бассейну. Вода из бурдюков была быстро вылита. Шуша развернул тележку и пошел к воротам. Попрощался с Габалла:

— Ты прости, пожалуйста, парень больше этого не сделает. Поеду еще раз за водой.

Отец и сын двинулись по направлению к колонке. Время от времени Сейид внимательно всматривался в лицо отца, стараясь определить его настроение и намерения. Про себя он рассуждал: неужели и вправду рассердился? Всего из-за какой-то гаввафы или нескольких? Ну, нет… Это не так, по привычке изобразил гнев… Не может он прогнать его снова в школу. Школа! Чтоб ее черти побрали вместе со всеми обитателями. Ни за что туда не вернусь. Корпеть над книжками после всех прелестей свободы и независимости?! Никогда! Отец научил его стоящему делу, возвел в ранг мужчины. Лишиться всего этого? Нет уж, никогда!

Поначалу бурдюк тяжело давил спину, а сейчас Сейид привык, не чувствует тяжести. Правда, каждый день приходится вставать очень рано, но и занятия в школе начинались примерно в это же время. Однако есть большая разница в ранних вставаниях. Раньше ранним утром он шел как на каторгу, а теперь прямой путь вел к свободе. Он надевает жилет, берет бурдюк, идет к колонке вместе с отцом, набирает воды и один идет во дворец. Как давно он об этом мечтал! Если в прошлом он только с вожделением смотрел на финиковые пальмы и виноградник, то теперь все это богатство находилось в его полном распоряжении. Раньше, когда Сейид приходил вместе с отцом во дворец, Габалла иногда давал ему опавшие плоды, но он не переносил таких милостей. Ему самому хотелось рвать виноград и гаввафы, абрикосы и финики. Это было его страстной заветной мечтой.

Наконец, когда отец забрал его из школы, начал понемногу обучать своей профессии, беря в ежедневные обходы клиентуры, мечта стала явью. Ему доверяли самостоятельно ходить во дворец поливать тутовицу. Он не мог наверняка сказать, почему именно тутовицу, но и на этом спасибо… Не пытался Сейид любопытствовать и сейчас, терпеливо ждал, когда отец сам раскроет свои намерения. Ох, уж этот Габалла. Угораздило его оказаться под деревом!

Во всяком случае ничего хорошего ему ждать не приходится. В школу скорее всего отец не прогонит, а вот одному во дворец ходить запретит. Вот досада! Бог прогнал Адама из рая за одно сорванное яблоко, а его прогоняют из дворцового парка за гаввафу!

Тем временем мужчины добрались до колонки. Шуша крикнул муаллиму Али Донгалю, сидевшему в будке:

— Эй, гони вторую партию воды!

— Потерпи немного, надо наполнить эти бидоны!

Перед ними стояло несколько женщин. На их головах без всякой поддержки покоились бидоны и кувшины. Шуша наблюдал, как Али наливал воду. Его обуревали неприятные воспоминания, но он все равно поблагодарил аллаха. А за что благодарить? Место начальника колонки по праву должно было принадлежать ему, а не этому Али Донгалю, который в жизни не перенес ни одного бурдюка с водой. В профессии водоноса он был так же силен, как и в грамоте… Но людям везет… Всю жизнь он был скоморохом, потешал народ на свадьбах и других торжествах, хлопал в ладоши, горланил песни, крутил усы, надувался от важности, плясал соло, когда требовалось, — вот и вся его работа. А вот поди ж ты, не успело освободиться место после смерти муаллима Бараи, как компания назначила вместо него Донгаля. А он бурдюк от жилета отличить не может! Однако всесильный блат преодолевает все преграды, скомороха сажает на трон водоносов, а законного наследника заставляет таскать бурдюки по улицам и переулкам, дворцам и лачугам.

Али Донгаль поправил чалму, покрутил усы и льстивым голосом заговорил:

— Утро доброе! Подходи, любезная!

Шуша посмотрел в сторону той, которой адресовались столь любезные приветствия. «Так и есть, Азиза Нофал! — пробормотал водонос. — Этот скоморох растерял все уважение к почетной профессии. Стоит ему увидеть смазливую бабенку, как он тает и забывает обо всем на свете. Вот-вот, наливает ей воду, а сам сверлит ее взглядом, раздевает! Таким разве должен быть старшина водоносов? Твердым и уравновешенным! Ведь всей очереди известно, и женщинам, и мужчинам, кто такая Азиза, что у нее за репутация. Какое позорище для водоносов!.. А Донгаль-то при чем? Он же сроду не был водоносом. Так, сбоку припека. Не всякий сидящий у колонки водонос, и не всяк сидящий на лошади наездник!»

Подошла очередь Шуши. С мрачным видом он стал наливать свои бурдюки, не произнося ни слова. Сейид заполнил свой бурдючок, и оба пошли обратно, толкая тележку.

— Восемь больших и один маленький. Вторая партия! — попробовал было заговорить Сейид.

Отец оставался мрачным, неразговорчивым. На сердце у мальчишки стало совсем тяжело. Сейид любил отца, уважал, восхищался им. Он очень добрый, отзывчивый и относится к нему не так, как родители его приятелей, — не ругается, не дерется. Если мальчишка ошибается, бедокурит, то отец внушает ему: так нельзя, это плохо Учит его послушанию и дисциплине. Но Сейид часто ошибался, проказничал, потому что это гораздо легче и приятнее, чем следовать отцовским наставлениям. Когда же мальчишка повторял проступки, а это с ним случалось постоянно, отец делал очень строгие внушения, лишал его некоторых удовольствий, относился к нему не как к мужчине, а как к малому ребенку. А это уж было совсем обидно.

Остановились перед домом, стоявшим в самом начале улицы. Находился он в одном из многочисленных тупичков и принадлежал матери Абдаллы. Железным кольцом Шуша стукнул несколько раз в деревянную дверь. Из-за ставень небольшого окошка послышался распевный женский голос:

— Кто там?

— Водонос.

— Эй, Абдалла! Открой дядюшке Шуше!

Дверь открыл хрупкий мальчик, примерно одного возраста с Сейидом. Увидев его, закричал:

— Привет, Сейид! Поиграем в беле?[4]

— Беле? Кому говоришь такое? Дай пройти!

Сейид пересек маленький темный дворик, поднялся по небольшой лестнице, вошел в дом и увидел мать Абдаллы, сидевшую на невысокой скамеечке перед спиртовкой, на которой варила кофе. Он приветствовал ее нарочито грубым голосом, подделываясь под мужчину:

— Доброе утро, тетушка!

— Утро доброе, братец мой!

Послышался голос отца:

— Доброе утро, Умм Абдалла!

— Всех тебе благ, муаллим Шуша! Удружи мне сегодня лишний бурдюк. Налей воды в таз и в кувшин.

Молча, на ощупь Шуша прошел через кухню, узкий темный коридорчик, добрался до комнатушки, где стоял умывальник. Он заливал водой бидоны, кувшины, тазы и прочие емкости. Сейид опорожнил свой бурдючок в первый попавшийся таз и вернулся во двор, столкнувшись с Абдаллой, который снова спросил:

— Так сыграем в беле?

— Ладно.

— Когда?

— После работы.

— Значит, после обеда?

— Выходит, так.

— Пойдет, к тому времени я вернусь из школы.

— Где встретимся?

— А у трубы.

К этому времени Шуша опорожнил все бурдюки. Уже налегке оба двинулись в обратный путь, но не к колонке за третьей партией воды, а в конец улочки. Повернув направо, Шуша остановился, прислонил тележку к тротуару и вошел в лавчонку, над дверью которой была вывеска с громким названием «Царские бобы».

Вход в лавку перегораживал длинный прилавок. На нем стоял ярко начищенный котел красной меди. Под котлом, из которого валил пар, в специально сделанном углублении шумел примус. За прилавком стоял дядюшка Саляма с длинной деревянной ложкой, которой беспрерывно помешивал в котле. Недалеко стояли два блюда с салатами и различными приправами, большой медный поднос с пряной травкой бидонис, поверх которой были насыпаны горячие лепешки из бобов. Перед прилавком и внутри лавки громоздились плетеные корзины с хлебными лепешками. Сзади Салямы трудился его сын Заки. В большом подносе, полном масла, он жарил лепешки из бобов. Тут же был и Хариша, который резал лук и зелень, мешал все это с бобами и размоченными хлебными крошками.

Такова была харчевня для «эмиров», весь ее обслуживающий персонал, ее фирменные блюда. Внутри лавки стояло несколько деревянных табуреток, на которых сидели «эмиры». Их было меньшинство. Остальные предпочитали располагаться прямо на тротуаре, на воздухе.

Хозяин харчевни Саляма изобрел систему самообслуживания, а потому не держал официантов. Посетители сами шли к большому подносу, на котором стояли миски, лежали ложки и вилки, забирали все необходимое, шли к Саляме, брали еду, платили и выбирали место для трапезы там, где кому заблагорассудится — внутри харчевни или за ее пределами. Поев, каждый направлялся к тазу с водой, мыл грязную посуду и ставил ее на прежнее место.

Шуша обменивался приветствиями с завсегдатаями харчевни. Все они были ему знакомы, многие — приятели. Около двери устроился мастеровой Махмуд Мастерейн, который никогда не садился за стол внутри харчевни, считая, что Саляма берет за это налог, уменьшая порцию бобов. Рядом с ним, на тротуаре, сидел бродячий артист Хусейн со своей обезьяной Саляма. Им обоим вход в харчевню был категорически запрещен, так как они доставляли много хлопот хозяину. Посетители часто подшучивали над хозяином, ибо и он, и обезьянка носили одно имя. Саляма безуспешно пытался убедить Хусейна сменить кличку обезьяны, но тот категорически отказывался. Всегда он с деланным удивлением возражал: «Не могу себе представить, чтобы моя кормилица называлась иначе, чем Саляма. Пусть уж лучше сам хозяин поменяет имя, если ему не нравится обезьянья кличка».

Внутри харчевни сидели маляр Али аль-Хама, мясник Махмуд аль-Хишт, зеленщик Заки Зейн и много других соседей.

Отец с сыном взяли по миске и подошли к Саляме, который, не говоря ни слова, наполнил миску Шуши бобами, полил их оливковым маслом из бутылки, стоявшей рядом, добавил приправ, пол-лимона, сверху положил лепешку. Отец пошел на свое привычное место и молча принялся за еду.

Подошла очередь Сейида, который не торопился протянуть Саляме свою миску. Он спросил:

— А бобы хорошие?

— Как свежая роза.

— А на вкус?

— Масло.

— Тогда дай таамии[5].

Саляма пошел было исполнять заказ, но Сейид вдруг передумал:

— Сказал же я тебе… дай бобов!

Тот без всяких возражений вывалил таамию из миски в поднос, зачерпнул бобов и уже собрался полить их маслом. Но мальчишка запротестовал:

— Только без масла, горячее очень!

— Будь по-твоему, муаллим Сейид.

Мальчишка загордился, ему было очень приятно слышать, как уважаемый человек называет его «муаллим». Он поправил жилет, подтянул ремни, державшие бурдюк.

Тут Саляма подошел к приправам и намерился добавить их к бобам. Но мальчик опять возразил:

— Добавь лучше кислого молока.

— Изволь.

Саляма рассмеялся, дал Сейиду несколько бобовых лепешек, которые тот быстро затолкал в рот, — он хорошо знал, что отец никогда не одобрял подобных комбинаций. А что делать? Он любит и таамию, и бобы. Отец же выбирал только одно блюдо, считая, что довольствоваться нужно малым.

Оба поели, вымыли руки и миски, расплатились, поблагодарили хозяина и направились к выходу. На прощанье Сейид крикнул солидным голосом Харише и сыну Салямы Заки:

— Здоровья вам, мужики!

— Будь здоров, отец Сейид! — дружно ответили оба.

— Сегодня после обеда у трубы, — тихо произнес Сейид.

— Зачем? — непонимающе переспросил Хариша.

— Беле, — пробормотал Сейид.

— У меня ни шарика, — с сожалением сказал Заки.

— Ссужу.

Сейид заторопился, догоняя отца. На ходу бросил:

— Эй, Саляма! Мать еще жива?

Хозяин харчевни побагровел от злости. Шуша с явным осуждением посмотрел на сына. Тот пожал плечами.

— Так я обезьянку спрашиваю.

Хусейн захохотал, радостно загремел в бубен, посмотрел на Сейида единственным оком, озорно сверкавшим на его изъеденном оспой лице, стукнул обезьяну палкой и крикнул:

— Ответь же своему братцу, Саляма!

Держась за живот, Хусейн продолжал:

— Скажу тебе: твой отец водонос умер!

Сейид собрался отпарировать, но отец схватил его за руку и потащил за собой. Мальчишка уперся, ибо не собирался признавать себя побежденным. Волочась за отцом, он заорал:

— Твоя мать по стене бродит, как лунатик, а отца черти на сковороде жарят!

— Старо! — бросил Хусейн.

— А про смерть отца водоноса ново? Старьевщик.

Сидевшие в харчевне смеялись от души, одобряя находчивость Сейида.

Считая себя победителем, мальчишка бодро шагал с отцом к колонке за третьей партией воды. Он вознамерился наполнить и свой бурдюк, но отец запретил: «Хватит с тебя».

Обучая сына своему ремеслу, Шуша придерживался четко разработанного плана. Сначала он возил его на тележке, через несколько дней разрешил ходить рядом, а еще через некоторое время велел помогать толкать тележку, На следующем этапе обучения Сейиду было позволено носить на спине маленький пустой бурдюк. Наконец бурдюк стал наполняться водой, которую мальчишка выливал в первом же доме. Теперь же в обязанность Сейида входило не только самостоятельно поливать тутовицу в Большом дворце, но и во вторую очередь приносить воду в дом матери Абдаллы.

Третья партия воды полностью предназначалась для дворца. Подойдя к его воротам, Шуша велел сыну остаться на улице. Это очень расстроило Сейида. Почему? Из-за какой-то гаввафы? Не может быть, отец добрый.

Опорожнив все бурдюки, Шуша вывел свою тележку из ворот. Сейид вопросительно поднял голову:

— Чего ты не взял меня с собой?

— Нечего тебе там делать.

— Что так?

— Сам не знаешь?

— Не догадываюсь.

— Ты стащил гаввафу с дерева. А главный капитал водоноса — честность.

— Но то, что я сделал, не называется воровством!

— Тогда что же ты называешь воровством?

— Это когда ты берешь какую-либо вещь у человека, которому она нужна, а тебе самому — нет.

— Ну и ну! Кто это тебе сказал?

— Само собой разумеется.

— Воровство — это когда ты берешь то, что тебе не принадлежит по праву.

— А тебе кто это сказал?

— Бог.

— Не думаю, чтобы аллах так говорил.

— Проси прощенья у бога!

— Прости меня, великий аллах! И все же я настаиваю на том, что он так не говорил.

— Тогда что он мог говорить?

— Я считаю, что если мы берем у кого-то что-нибудь нам необходимое больше, чем владельцу этой вещи, то такое деяние нельзя считать воровством. Наоборот, тем самым мы помогаем аллаху правильно распределять его блага, утверждать его справедливость. И в самом деле, мы не берем того, что нам не принадлежит. Мы берем у других лишь то, чем их в избытке наградил аллах. Право же мы делаем богоугодное дело, не больше не меньше. И бог не должен на нас обижаться за это.

— Аллах не нуждается в чьей-либо помощи. Ему самому виднее, как распределять милости среди своих рабов. Мы же можем управлять лишь собственными поступками. Самолюбие и зависть к богатству других нас снедает. Можно ли сказать, что у человека чего-то не хватает, а у другого этого товара сверх нужды? Такого никогда не бывает. Все зависть…

— Во всяком случае обитатели дворца не слишком обеднели бы от того, что я съел бы одну гаввафу.

— И тебе она не очень была нужна. Вопрос заключается в том, что аллах наделил гаввафой их, а не тебя. Каждому свое — так велит аллах. А нам надлежит честно исполнять свой трудовой долг и терпеливо ждать его результатов.

— Именно это я и хотел сделать. Успешно взобрался на дерево — а надо тебе сказать, что это было нелегким делом, — и собрался воспользоваться плодом своего собственного труда, съесть гаввафу, притом неторопливо, но не удалось.

Хотя отец был мрачен и зол, но не смог удержаться от смеха, Он проговорил, обращаясь к сыну:

— Плод твоего собственного труда… Им должен был быть хороший подзатыльник. Это совсем не твой жизненный долг, а зло, тобой содеянное.

— Ладно, убедил. Но ведь это случилось в первый раз. Дай мне возможность исправиться.

— Согласен. Ты опять будешь поливать тутовицу.

Сейид ликовал. Он проникся самыми нежными чувствами к тутовице. Вообще-то что для него это дерево? Какая от него польза ему лично? Ни тебе плодов, ни даже хорошего запаха. Но отец отдает много внимания этой тутовице, поливает ее каждый день. И для него, Сейида, это дерево было первым экзаменом на трудовом поприще. Значит, и для него оно очень важно, и от него требует неусыпного внимания.

Шуша почти добился своей цели, заставив сына относиться к тутовице так же, как и к плодовым деревьям.