Водонос умер

Глава 2 В лапах у паломницы Замзам

Время перевалило за полдень. Шуша развез воду всем своим клиентам на улице Самакин. Сейид почувствовал урчание в кишках — первый признак того, что он проголодался. Отвечая на зов пустого живота, парнишка вопросительно посмотрел на отца, спеша успокоиться насчет намерений того.

— Никак обедать идем?

Шуша кивнул в ответ и что-то пробурчал невнятно. О чем говорит? А Сейиду не терпелось начать разглагольствования о еде, всякой снеди. Надо же успокоить голодной желудок. Маленький водонос не терпел молчания. Его язык аж дергался от нетерпения и избытка энергии. Казалось, что вся жизнедеятельность отцова языка перешла к сыну.

— На обед что возьмем?

— Чего бы тебе хотелось?

Вопрос обнадеживающий. Он дает возможность начать болтовню о всякой снеди. И Сейид пустился в рассуждения:

— Есть три места, где можно хорошо пообедать: «Харчевня эмиров», где угощают отварной или жареной рыбой с томатным соусом, луком и чесноком. В харчевне тетушки Замзам подают отличную хлебную тюрю. Можно взять супу из бараньей ножки, а то и просто ножку, если можно, или головизны, а может, и жареной требухи.

При этих словах Сейид искоса посмотрел на отца, пытаясь узнать, какое впечатление они на него произвели, согласен ли он с его наметками насчет еды. Однако лицо Шуши оставалось сумрачным и непроницаемым. У мальчика поубавилось энтузиазма. Он продолжал разглагольствовать уже по инерции.

— Что скажешь, отец?

— Пообедаем дома с бабушкой. Обойдемся брынзой и арбузом. Умм Амина давно просила об этом.

Вот так вкусил он яств! Брынза и арбуз! Такого он не ждал. Они с отцом находились на разных полюсах в своих мечтаниях. Бабушка хочет брынзы и арбуза! А он-то при чем тут? Пусть она кушает брынзу хоть с дыней или виноградом! Сейид ожесточенно шмыгнул носом.

Они подходили к улице Агур. На одном из домов висела рекламная доска с надписью: «Харчевня паломницы Замзам». Чуть ниже слова привета: «Входите с миром, чувствуйте себя в полной безопасности». Под вывеской, у самой двери харчевни, на деревянной скамейке восседала сама Замзам, на лице которой не было и следа миролюбия, а тем более гарантии безопасности. Эта женщина на вид была исчадием ада, само зло в полном смысле этого слова.

Замзам сидела по-турецки, со всех сторон ее тела свисали рыхлые груды жира. Она походила на пирамиду, основанием которой были необозримые бедра и ляжки. Над этим властвовали огромный живот и не меньших размеров чресла. Следующую часть живой пирамиды составляла необъятная грудь, по размерам своим больше похожая на верблюжьи горбы. Венчала это сооружение из многих пудов жира толстая шея и большая голова, повязанная красной косынкой, — красный флаг, предупреждавший, что под ним находится богатейший источник самых неожиданных опасностей. Вся туша Замзам была закутана в черное платье, с трудом скрывавшее бесформенные нагромождения жира.

Лицо женщины было неожиданно свежим, оно еще хранило следы если не былой красоты, то миловидности и привлекательности. Словом, она не утратила еще некоторых признаков принадлежности к слабому полу. Как глядя иногда на кучи камней и разбитых кирпичей, можно представить себе, что когда-то на этом месте стояло красивое здание или дворец, так и глядя на нынешнюю Замзам, можно предположить, что и она была когда-то девушкой.

Управление по охране памятников старины стремится их реставрировать, содержать в относительном порядке. Замзам тоже пытается подновлять свое лицо. Выпавшие зубы заменены вставными. На месте исчезнувших бровей и ресниц — наведенные сурьмой жирные полосы. Щеки натерты бодягой. Из-под красной косынки свешиваются две жидкие сальные черные косицы. Замзам пускалась на любые ухищрения, чтобы заставить мужчин обращать на себя внимание, восхищаться ее мнимой красотой. Она гордилась своим искусством косметички. Но зачем эти тщетные потуги? У Замзам было предостаточно других достоинств, которыми она вправе искренне гордиться. Владелица популярной харчевни, роскошных по величине бедер и ляжек, владелица дома. У нее были власть и влияние над соседями и посетителями. Над обитателями улицы Агур она возвышалась как скала, гордая и неприступная. К тому же у Замзам был длинный и злой язык, с помощью которого она могла одержать верх над целой толпой противников.

При всех этих неоспоримых достоинствах какая необходимость претендовать на красоту, на звание «красавицы квартала»! И однако все свои силы она употребляла на достижение именно этой цели. Именно поэтому она обливала грязью любую красивую женщину. Ни одной еще не удалось спастись от ее злого языка, от обвинений в самых непристойных проступках. Замзам весила не менее ста пятидесяти килограммов, из них на добрых две трети тянул жестокий эгоизм — главный источник всех ее движений, побуждений, всех действий. Создавалось впечатление, что эта жирная туша начинена взрывчаткой. В любую минуту она могла взорваться ненавистью, злобными ругательствами и проклятьями.

Такова паломница Замзам, «тетушка» муаллима Шуши, бывшая жена птичника Ибрагима, который не выдержал тягот жизни с этим исчадием ада в образе человека и сбежал, женившись на простой и скромной девушке, торговавшей зелеными бобами. Замзам чуть с ума не сошла от злости. Не потому, что уж очень любила мужа, а из-за чрезмерной любви к самой себе. Она полагала, что выгодно отличается от всех женщин на свете, находила в себе столько неоспоримых достоинств, что и представить не могла возможности бегства мужа к какой-то другой жительнице квартала. Это ужасное для нее событие прибавило злости и жестокости «самой красивой женщине округа». Весь мир стал для нее врагом. Остаться совершенно одной на целом свете! Это непереносимо! Но Замзам сумела выстоять и даже расширить харчевню, хорошо заработать и приобрести неоспоримую власть над жителями квартала.

Сейид видел, что отец боялся этой злодейки, хотя и называл ее паломницей, а себя ее сыном. Говорилось это лишь для красного словца, ради показного уважения к ней. Сейид осуждал боязнь отца перед этой бабой, хотя ему самому перепадали от нее некоторые блага. Иногда она давала ему лакомый кусочек, порой несколько миллимов[6]. Шуша терпеть не мог этих подачек, ибо хорошо знал, что Замзам чужда благотворительность. Если она что-то дает, то старается получить обратно гораздо больше. Так оно и было на самом деле. Называя водоноса своим сыном, она стремилась крепче привязать его к себе, заставить носить ей воду бесплатно. Ее затраты на это дело ограничивались лишь редкими трапезами, устраиваемыми для Шуши и Сейида. Не будет же сын требовать денег от матери!

Поравнявшись с харчевней, Шуша на минуту замешкался, но затем решительно двинулся вперед. Видно, его осенила какая-то мысль. Сейид молил бога: «Пошли, аллах, пошли головизны и бараньего супу! Отдали от меня брынзу с арбузом!»

И тут из пирамиды жира раздался приторно-сладкий голос:

— Заходи, заходи! Не робей! Добро пожаловать, Шуша!

Сейид терялся в догадках: что заставило отца изменить свои намерения? Его молитвы к аллаху или приглашение Замзам? Ни то и ни другое. Просто Шуша вспомнил, что Замзам тянет с уплатой долга за воду и решил получить этот долг натурой — всякими мясными блюдами. И злодейке не даст нажиться на его труде, и сыну доставит удовольствие.

Замзам продолжала зазывать обоих. Сейиду захотелось ей досадить. Он ответил на приветствия хозяйки низким голосом: «Привет старейшине старейшин, красавице квартала!» Та немедленно схватила из лежавшей рядом с ней кучи камень и с силой метнула его в сторону обидчика. Камень просвистел над головой мальчишки, но попал в собаку, которая собиралась приблизиться к харчевне. Сейид поблагодарил бога за такой исход дела. Не ему, оказывается, предназначался камень. А он было подумал, что Замзам обиделась на него за то, что назвал ее старейшиной. Разумеется, он имел в виду не возраст хозяйки, а ее положение.

Жалобно скуля и прихрамывая, собака побежала прочь, предупреждая других собак и кошек об опасности, если и они вознамерятся явиться в запретную зону. Камни для Замзам были привычным оружием. Им она воевала с настырными четвероногими да с теми мальчишками, которые пытались доставить себе удовольствие, выкидывая разные номера. Совершив правосудие над бедной нарушительницей ее спокойствия и благополучия, толстуха оставила камни в покое и взяла большую дубину, предназначавшуюся для тех посетителей, которые не очень охотно расставались с деньгами или вовсе оказывались без них. Время от времени Замзам постукивала дубиной по краю скамейки, на которой сидела, давая тем самым понять, что с ней шутки плохи.

Шуша с сыном едва протиснулись в дверь, минуя горы жира и костей, и поздоровались с Гаддом, исполнявшим обязанности приказчика в харчевне. Кривоногий, с тяжелой нижней челюстью, он был не менее злой и жестокий, чем хозяйка-учительница. Это был единственный человек, который терпеливо выносил тяжесть совместной с ней работы. Двенадцатилетним мальчишкой пришел он сюда и вот уже целых пятнадцать лет гнет здесь спину. Никто, кроме него, не задерживался. С хозяйкой его связывали тесные и крепкие узы взаимной ненависти. Они жить не могли друг без друга.

В каждой голове, которую Гадд разделывал тяжелым тесаком, он видел голову хозяйки, в каждом коровьем языке — ее язык. Он испытывал истинное наслаждение, дробя кости и разрезая мясо. Он всегда молил аллаха о том, чтобы тот положил однажды на плаху не коровью или баранью голову, а хозяйкину. С каким удовольствием он размозжил бы ее тяжелым тесаком!

В свою очередь Замзам в каждой собаке или кошке, в которых она запускала камнями, в каждом клиенте, которого она награждала ударами дубинки, видела Гадда — этого ненавистного ей скелета с гнусной рожей. И все-таки их связывала не только нужда друг в друге, но и неистребимая ненависть к людям. Каждый из них подозревал другого в таких настроениях, а потому всегда был настороже. Как люди искусства испытывают постоянное стремление к любви, нуждаются в ее оживлении, так Замзам и Гадд испытывают постоянную злость и ненависть, непрерывно распаляют свой гнев.

Гадд стоял у большого казана, из которого валил пар, и держал в руке тяжелый тесак. Всей своей внешностью — тяжелый подбородок, густые насупленные брови, крючковатый нос, длинные, тощие руки — он сильно смахивал на дьявола из преисподней. Гадд довольно проворно исполнял заказы клиентов, крошил снедь и приправы, накладывал в миски, передавал их мальчишке, стоящему рядом в ожидании. Тот был точной копией описанного нами человека — сыном Гадда по имени Ханафи. Он помогал обслуживать посетителей харчевни.

Народу в харчевне было немного. Рассевшись по углам, все молча ели. Шуша и Сейид сразу обратили внимание на незнакомого им человека, нарушавшего тишину. Был он средних лет, одет в галлябею из дешевой полосатой ткани и пиджак с засаленным воротником и бахромой на рукавах. Из многочисленных прорех торчала грязная подкладка, на ногах — стоптанные драные ботинки неопределенного цвета. Вместо подметок к ним были привязаны куски автомобильной шины. Из-под обтрепанных брюк виднелись длинные шерстяные носки цвета хаки. Один носок спустился на ботинок, обнажая тощую ногу. Лицо морщинистое, но добродушное. Верхнюю губу закрывали седые усы. Шея и подбородок заросли щетиной. Обветшалый внешний вид незнакомца освежала лихо заломленная на ухо феска с потрепанными краями. Феска доказывала, что ее хозяин еще не растерял достоинства и некоторого шика. Он ничуть не смущался своего жалкого вида, а наоборот — сидел развалившись, зажав в углу рта потухший чинарик сигары.

Таким предстал перед Шушей и Сейидом Шеххата эфенди. Он лениво косился по сторонам. И вдруг взгляд его остановился на живой пирамиде, сидевшей на скамейке. Как только Шеххата увидел толстое потное морщинистое лицо Замзам, он начал бойко ей подмигивать. Это, очевидно, должно было означать, что он мечет любовные стрелы в сторону груды жира. Любовная атака все нарастала. Атакующий причмокивал губами, восхищенно тряс головой, тихонько напевал: «Горе тому, кто любит безответно».

Очень скоро стало ясно, что атака была успешной. Да будь стреляющий и слепым, он бы не промахнулся — уж очень объемна была цель и чрезмерно чувствительна к подобным атакам.

Пирамида зашевелилась, издала подобие нежного смеха, закивала вершиной, украшенной красным сигналом опасности, и тихонько замурлыкала: «О свет очей моих ясный». Услышав тихую мелодию, Шеххата эфенди принял ее как ответ на любовные заигрывания, как признак капитуляции перед его неотразимыми чарами. Чтобы закрепить успех, он усиленно закивал головой и пустил новый снаряд: «Истосковался по тебе я, душа моя…»

Обмен любовными признаниями в форме песенных мотивов продолжался до тех пор, пока Ханафи не поставил на стол перед Шеххатой миску с головизной, тарелку салата и лепешку. Шеххата эфенди тут же забыл о любовной интриге. Он с жадностью набросился на еду, которой не держал во рту целую неделю.

Ханафи собрался уходить, но его остановил голос, привыкший приказывать:

— Эй, как там тебя?

— Твой слуга Ханафи.

— Послушай-ка, Ханафи, принеси мне еще жареной печенки, по порции мозгов и языка… Но чтоб все было хорошо прожарено и проварено, на твою ответственность. Не помешает и немного супу.

Мальчик аж остолбенел от такого заказа, ибо его стоимость никак не соответствовала нищенскому виду клиента. Шеххата немедленно уловил причину замешательства парнишки и поспешил его успокоить:

— Давай неси, да побыстрее! Разве могут быть счеты между мной и хозяйкой, да и вообще между добрыми людьми!

Ханафи пожал плечами, что означало: «Ты ешь, ты и платишь. Мне какое дело».

Услышав слова незнакомца, Шуша понял, что тот вовсе не знает Замзам, что его обманула ее податливость. Нашел доброго человека!

Но когда Ханафи принес заказанную еду, водонос с сыном полностью отключились от внешнего мира. И голодны они были, и еда уж очень вкусная. Тем более, Сейид несколько месяцев не лакомился бараньими ножками.

Утолив немного голод, он стал наблюдать за работой Гадда. Тот рубил кости, кромсал хлеб, резал мясо, закладывал все в котел, размешивал и разливал по мискам, добавляя рису с соусом. У Сейида аж слюнки потекли. А ведь не дал проклятый рису! И Ханафи такой же, чтоб его! Не выдержал Сейид:

— Эй, дядюшка Гадд! Дай-ка соуса немножко! Одним запахом сыт не будешь.

Гадд зло посмотрел на мальчишку, однако плеснул в миску немного соуса.

Шуша, его сын и Шеххата полностью отдались еде, забыв друг о друге и обо всем на свете. И вдруг они услышали удивленный голос Замзам:

— Что это он там говорит? Записать на счет? Чей счет? Скажи-ка ему, пусть платит наличными, так лучше будет.

Слова адресовались Ханафи, но голос гремел на всю харчевню — и мертвый услышит. Посетители начали искать глазами смельчака, решившегося поиграть с хозяйкой.

Ханафи пошел передать слова хозяйки посетителю, хотя тот, разумеется, и сам все отлично слышал. Посетители смотрели вслед мальчишке, который остановился перед незнакомцем по имени Шеххата эфенди и спокойно заговорил:

— Паломница велит получить наличными.

Феска — главный признак благородства Шеххаты — съехала на затылок. Он уже полностью расправился со всеми блюдами и, насытившись до отвала, в свободной позе развалился на стуле. Но не долго суждено ему было кейфовать. Приказ хозяйки вернул его на грешную землю. А он собирался продолжить любовные ухаживания. Шеххата занервничал. Закинул ногу на ногу, пошевелил бровями, наморщил лоб, стараясь придать себе важный вид, и небрежно сказал Ханафи:

— Ступай, парень, сам с ней договорюсь.

Ему это наверняка удастся, надеялся Шеххата. Она же таяла, когда он пел ей: «Тоскую по тебе я, душа моя». И обиделась на него толстуха вовсе не за то, что не собирался платить, а за то, что слишком увлекся едой и совсем забыл о ней. Вот болван! Надо было держать себя в руках, не набрасываться так на еду. Но ничего, авось обойдется. Он знает, как морочить голову женщинам, задабривать их. За такое угощение он сумеет и язык хозяйки притупить. К тому же Шеххата не собирался столоваться здесь в последний раз, тща себя надеждой и на будущие дни. Нельзя ему упускать такой хорошей возможности.

В голове у него зрел план наступления на эту жирную пирамиду. Но его размышления прервал грубый голос Замзам, которая опять звала мальчика.

— Скажи этому, пусть сразу платит, а то изобью и выкину. Каков фрукт! Ест, пьет и не хочет платить по счету! Тут не богадельня! Клянусь пророком, глаза выцарапаю!

Шеххата эфенди засуетился. Проблема оказалась гораздо сложней, чем он предполагал, считая эту бабу легкой добычей. Он не стал ждать, когда Ханафи передаст слова хозяйки, встал и пошел к ней, собираясь успокоить Замзам и договориться с ней. Лицо паломницы было злым, между нарисованных бровей легла грозная складка. Только Шеххата подошел к Замзам, она заорала:

— С кем это ты хочешь договориться, проходимец? А ну, вытаскивай деньги и плати сполна за все съеденное!

— Успокойся, хозяйка. Свет не перевернется. Все люди братья…

— Гони деньги, а то…

С этими словами она схватила Шеххату за глотку и притянула к себе. Фортуна повернулась спиной. Много дней в кармане у эфенди не ночевало ни гроша. Надо срочно начинать наступление. Шеххата пустил в ход все амурные стрелы, которые оказались в его колчане. Он начал шевелить бровями, подмигивать, прочувственным голосом петь: «Мой милый сидит в лодке, а душа его повержена в тоску». Тут же Шеххата с сожалением пропел традиционное «Истосковался по тебе я, душа моя, горе тому, кто любит безответно».

Сейид рассмеялся и в тон Шеххате пропел: «Горе тому, кто поел, а денег не заплатил». И горе это свалилось с быстротой молнии. Руки той, «душа которой была повержена в тоску», схватили Шеххату за пиджак и резко дернули к себе. На шею пала крепкая затрещина. Пиджак затрещал по всем швам. Другой рукой Замзам схватилась за дубинку и грозно подняла ее над головой бедняги.

— Гони деньги!

Шеххата настолько испугался, что тут же крикнул:

— Слушаюсь!

— Давай! Быстро!

— Сейчас, потерпи немного.

— Деньги показывай!

— Да вот бумажник… дома забыл. Ни копейки с собой.

— Бумажник забыл?! Со мной этот номер не пройдет. Заберу все, что на тебе есть, и голым вышвырну на улицу! Гадд! — крикнула она приказчику.

Тот стоял у казана и с удовольствием наблюдал за развитием событий. Гадд не заставил себя ждать и с готовностью побежал к хозяйке.

— Что прикажешь, паломница?

— Сними-ка с него наиболее ценное барахло!

Не успела она договорить, как Гадд бросился к Шеххате, стоявшему на коленях перед Замзам, цепко державшей сердягу за глотку. Феска валялась на тротуаре. Глаза эфенди налились кровью, он дрожал от страха.

Гадд сорвал с Шеххаты пиджак, вернее те клочья, в которые его превратила жестокая хозяйка, схватил за подол галлябею, собираясь и ее снять. Тут Шуша не вытерпел, вскочил со стула и бросился к Гадду, который и вправду исполнял приговор Замзам. Он гневно закричал:

— Что ж ты делаешь с человеком, разбойник?!

Тот не ответил, а посмотрел на хозяйку, спрашивая взглядом, что делать.

Замзам стоило больших усилий сдержать гнев. Она собиралась поговорить с Шушей спокойно. Больше месяца она не платила ему за воду, стремясь присвоить эти деньги. Замзам притворно заулыбалась, обнажив вставные зубы, и как можно спокойнее ответила на вопрос Шуши.

— Видишь ли, этот нечестивец, сожравший мозгов, языка, супу и всякой всячины, толкует мне: — запиши долг на счет. Ты можешь поверить, что у этого голодранца может быть какой-то счет? Да если его самого продать со всеми потрохами, то все равно не выручишь стоимости съеденного им добра. Но я научу его, как обращаться с уважаемыми людьми!

Не дожидаясь ответа Шуши, Замзам повернулась к Гадду:

— Сними с него галлябею и гони взашей голым!

Палач продолжал исполнять волю повелительницы, считая, что дискуссия закончилась. Но Шуша сделал шаг вперед, схватил Гадда за кисть и, завернув ему руку за спину, толкнул его так, что тот полетел на улицу, рыча от боли.

Шуша не отличался крупной фигурой или явной силой, но был из породы тех, кого называют жилистыми. При небольшом росте и худобе он был очень крепкий мужчина. Гадд, побитый и посрамленный, покинул поле боя, оставив Шушу наедине с Замзам.

Сейид сидел на своем месте и тщательно обсасывал косточки, пока не увидел, что отец подошел к Гадду. Здесь он понял — драки не миновать, и с радостью вскочил со стула. Ему давно хотелось увидеть отца дерущимся, особенно с этой грязной скотиной Гаддом. У Сейида зачесались кулаки. Он быстро соображал: Гадд с Замзам будут заняты отцом, Этих двоих достаточно как следует обругать, а вот Ханафи надо поймать и надавать ему за все — и за то, что он сын Гадда, и за свои личные обиды на подлую компанию.

Однако этим воинственным планам Сейида не суждено было сбыться. Гадд позорно сбежал, а Замзам не собиралась лезть в драку с Шушей. Толстуха помолчала немного, продолжая крепко держать Шеххату за глотку, — тот с большой надеждой смотрел на своего неожиданного спасителя, — потом повела бровью, покачала головой и с напускным спокойствием спросила водоноса:

— Что с тобой, Шуша? Или на любимую мозоль наступили?

— Раньше отпусти этого человека, потом поговорим.

— А ты его знаешь? Может быть, он твой друг или родственник, а?

— Да. Говорят тебе — отпусти!

— Отпустить этого проходимца?!

В груди этой бабы снова закипал гнев, но она постаралась его потушить, заговорила убеждающим тоном:

— Я лучше тебя знаю таких вот шаромыжников…

— Послушай, паломница, знаем мы его или нет — все равно отпусти. Я заплачу за него.

Баба была ошеломлена таким оборотом дела, не нашлась, что ответить, растерялась. Она лишилась удовольствия сотворить очередное зло, но ей заплатят, — а это самое главное. Лапы Замзам разжались. Шеххата поднялся, пощупал шею и не поверил, что спасся. Схватил свой разодранный пиджак, повесил его на плечо, поднял феску, водрузил ее на затылок и остановился, бросая недоуменные взгляды то на своего судью, скорого на расправу, то на творца великого чуда. Последний спокойно, но решительно спросил судью:

— Сколько он должен?

— Сколько с него? — спросила в свою очередь Замзам мальчишку Ханафи.

— Мозги, язык, похлебка, лепешки, салат и приправы — всего на четыре пиастра[7].

Шуша, не веря своим ушам, вопросительно посмотрел на Гадда.

— Четыре пиастра?!

— Никак не меньше.

Шуша ждал, что Шеххата эфенди опровергнет Гадда. Но бедалага утвердительно кивнул головой. Тогда водонос спросил его:

— И весь этот харч ты один съел?

— Ага.

— И у тебя в кармане ни гроша?

Увидев, что Шуша заколебался, Замзам обрадовалась возможности продолжать расправу над Шеххатой. Она с восторгом заорала:

— Прощелыга и голодранец! Ворюга и сын вора! Не я ли тебе говорила: дай его мне. Я-то из него выбила бы свое!

— Будет болтать! Сказано отпусти — и баста! Получишь свое и так, заплачу сполна, — проговорил Шуша.

Ну и сумма! Целых четыре пиастра сразу! У самого денег не густо… А этот сумасшедший нахал… По всему видно — сроду не получишь с него долга, хоть сто лет минует… Даже если продать всю его одежонку, как собиралась сделать Замзам, то у самого щедрого старьевщика не выручишь больше двух с половиной пиастров. Но иного выхода нет. К тому же наш водонос не привык бросаться своими словами. Отступление невозможно! Проявить столько мужества и благородства перед этой бандой грабителей, перед всеми сидящими и не заплатить, хотя бы сумма была для него огромной? Нет, он не даст повода злословить на свой счет ни Гадду, ни Замзам!

Все молча и напряженно ждали, что сделает Шуша. Шеххата вытянул запотевшую шею, увенчанную седой головой, закрытой истрепанной феской, и терпеливо ждал окончательного приговора. Замзам держала в руке дубинку, в любой момент готовая схватить пресловутого эфенди и содрать с него жалкое барахло. Сейид все еще кипел от драчливого возбуждения, не спускал глаз с Ханафи, своего заклятого врага, чтобы немедленно броситься на него, если потасовка все-таки возобновиться. Но Шуша, наконец, вынес свой приговор:

— Уплачу тебе все, что требуешь… Четыре пиастра… Десять… Хоть целый фунт… Сказал слово — и сдержу. Пусть человек идет куда хочет.

Хозяйка харчевни тяжело вздохнула от разочарования и удивления и зло бросила:

— Подавись ты им! На, бери! Деньги на бочку!

— Давай посчитаем вместе наши расходы. За воду ты должна мне тридцать пиастров. В прошлую пятницу я пообедал у тебя за три пиастра. Сегодня — тоже три. Итого — шесть. Добавь к ним четыре пиастра за этого приятеля. Всего будет десять. Значит, ты остаешься мне должна двадцать.

Замзам вся скривилась от злости. Проблема так быстро и легко разрешилась. А она надеялась, что долг за воду — мертвое дело, Шуша никогда его не получит. А водонос не стал ждать ответа, взял сына за руку и пошел к тележке, позвав с собой Шеххату. Все трое двинулись в путь, провожаемые восхищенными взглядами посетителей харчевни, угрозами Гадда и проклятьями Замзам. Харчевня уже скрылась из виду, а Шеххата все помалкивал. Ему потребовалось немало усилий и времени, чтобы оправиться от потрясения и как-то отблагодарить человека, бескорыстно вырвавшего его из лап кровопийцы.

Но вот аллах сподобил беднягу и развязал ему язык.

— Прости меня, бога ради, муаллим. Стыдоба какая! Не знаю, как и благодарить тебя.

— Чего там, пустое…

— При первой же возможности верну тебе долг. Ведь из петли вытащил. Вовек не забуду…

— Не затрудняй себя, перебьемся. Но пусть тебе сегодняшний случай послужит хорошим уроком. Не ешь в харчевне Замзам больше того, что можешь оплатить. Сам себя под удар поставил. Твоя нынешняя выходка — настоящее безумие. Столько съесть, не имея гроша в кармане?! Ты и вправду забыл дома бумажник?

— Конечно, нет! Нет ни бумажника, ни, тем более, денег.

— Тогда что же тебя толкнуло на такое безумие?

— Попался на удочку.

— Кому?

— Замзам, чтоб ей!

— Каким образом?

— Она, она во всем виновата! Клянусь аллахом, она сама меня толкнула. Сижу это я, значит, в кофейне и спокойно размышляю: где бы поесть немного хоть в долг, а тут она проходит мимо.

— Кто — она?

— Да эта злодейка! Идет по тротуару, переваливается, покачивает жирными бедрами, вся такая пышная, мясистая. А я так люблю толстых! Тут же все на свете забыл и начал ей подмигивать, делать всякие намеки.

— Это Замзам? Ты слепой, что ли?

— В том-то и беда моя, что слепой. Как только увижу широкие бедра, слепну от восхищения. Не поверишь, но однажды я начал заигрывать с толстозадым шейхом Мансуром аль-Фикки. После этого, думается, мне можно простить заигрывание с Замзам. Во всяком случае, она женщина.

— Ей-богу нет! Шейх Мансур и тот лучше. У него женственности больше.

— Твоя правда, но где мне было знать об этом тогда, когда я увидел нарисованные брови, жирные складки на спине. Не смог удержаться от выражений восторга и тут же запел: «Горе тому, кто любит безответно». Эта система любовного заигрывания отработана давно и еще ни разу не давала осечки. Не успел это я пропеть, как Замзам игриво хохотнула, прищурилась и сказала: «Почему безответно?» В таком случае я в карман за словом не лезу и, если нет наготове подходящего песенного ответа, пою первое, что на ум придет, лишь бы складно было: «О уходящая красавица, как узнать твое обиталище?» Та опять улыбнулась и с гордостью сказала: «Харчевня Замзам, на улице Агур»! Чувствуешь — сразу адрес дала. Радости моей не было границ. И мясо тебе, и любовная интрижка. Ей-богу, цель оправдывала средства! Чего еще нужно человеку? Поешь досыта, и каких яств — мозги, язык! Ну, и позабавиться немного. Тут же я устремился за ней вслед, продолжая напевать. Пришли в харчевню. Она уселась на скамейку, а я на стул и почувствовал себя как дома. Она так была податлива, игрива! Я не сомневался — тут уж поем досыта. Скажи — не так?

— Это уж точно, ты как на троне сидел!

— Короче, поначалу слопал я добрую порцию арбуза. Потом… потом заказал… Поел… А когда принесли счет…

— …заплатил я, а не ты, но что вспоминать, живи и радуйся жизни.

— Мне что — я ничего не потерял, отделался испугом. А ты вот в накладке остался, и это меня больше всего убивает. И горе в том, что я не знаю, когда я расплачусь с тобой.

— Сказал же тебе, не думай об этом. Какие могут быть счеты между добрыми людьми. Но в следующий раз будь осторожней, не давай жирным бабам завлечь себя в подобную западню. На сей раз все обошлось благополучно, а в другой — один аллах знает, чем завершится такая авантюра.

— По гроб не забуду твоей доброты, поверь. Жизнь ты мне спас. Уж эта мне скотина, чудовище!

Тут все трое подошли почти к дому Шуши. Он протянул руку Шеххате и пригласил к себе:

— Сделай милость, пойдем с нами, выпьем кофе.

— Хватит обеда. Бог даст, расплачусь. Пока.

— Мир тебе и благословение аллаха!

Только наши два приятеля хотели пойти домой, как Шуша вспомнил:

— Забыли купить, что Умм Амина просила!

— Брынзу и арбуз?

— Всю память отши6 этот Шеххата эфенди!

— Ты все еще считаешь его эфенди?

— Почему нет? Чем не эфенди — в пиджаке, ботинках, на голове феска.

— Всего половина эфенди, брюк не носит!

— Не беда, зато сколько следов прежнего благородства.

— Убей меня гром, нынешний вид его — верх шика, раньше было гораздо хуже.

— Вот дался он нам! Пойдем-ка за покупками.

Пройдя несколько шагов, они остановились около тележки с арбузами, стоявшей на углу переулка. Шуша приветствовал ее владельца:

— Здоров будь, муаллим Ахмед! Дай-ка арбузик по своему вкусу, чтоб спелым был!

Муаллим Ахмед был в состоянии вечного возбуждения, беспрерывно ходил вокруг тележки, перекатывал арбузы и кричал во все горло:

— А вот самые красные арбузы на свете! Подходите, не робейте, слаще не бывает! Пожалуйте! Прикажете надрезать?

Не успел Шуша договорить, как наш новый приятель схватил арбуз, вонзил в него нож по самую рукоятку, сделал длинный надрез. Вытащив нож, он сжал арбуз. Раздался треск. Ахмед издал восторженный клич, как будто сделал открытие.

— Плюнь в рожу тому, кто не молится аллаху и говорит, что арбуз не красный и не сладкий!

Из-за суеты Ахмеда Шуша так и не видел самого арбуза, не мог сказать, белый он или красный. Но, судя по энтузиазму продавца, расхвалившего свой товар, можно было не сомневаться — арбуз и вправду хорош. Шуша решил купить его, но Сейид крикнул:

— А ну-ка, вырежь дольку!

Продавец некоторое время колебался, как бы боясь, что эта операция опровергнет его похвальбу, но все-таки взял нож и сделал еще три надреза в арбузе. Получился квадрат. Нож полетел в сторону, Ахмед перевернул арбуз, вырезанный квадратик лег ему на ладонь. Подняв его над головой, Ахмед снова закричал:

— Мы продаем только сладкий товар, красный!..

Тут же он засунул выскочивший кусок обратно и протянул покупателям, не переставая расхваливать товар:

— Аллах свидетель, слаще не бывает! Тебе повезло!

Шуша взял арбуз и спросил:

— Сколько?

— Пятачок.

— И половины хватит.

— Ей-богу, сам покупал за четыре! Наживаю всего одну монетку. Плати пятак.

Шуша протянул Ахмеду два с половиной пиастра, тот взял и без всякого сожаления заявил:

— Так и быть, на следующем наживусь.

Он всегда так приговаривал, однако никогда не наживался, жил одними надеждами на будущее.

Положив арбуз на тележку, отец с сыном направились в другой конец переулка, где была бакалейная лавка Шеха. Там можно было купить все. что угодно: бакалейные товары, фрукты, сладости, овощи и даже постричься — к лавке примыкала парикмахерская.

Когда-то в прошлом фасад лавки был выкрашен в темно-красный цвет, но время запорошило его гарью, пылью. Посредине лавки стоял большой прилавок, крышка которого была обита жестью. На нем — большой медный котел с бобами, рядом куча лепешек, стояли банки сардин и тунца, лежало разноцветное мыло. Внутри лавки стояли полки со сладостями, брынзой, маслинами. На полу — бидоны с маринадами, маслом и уксусом. В углу мешки с рисом, чечевицей, солью, корзины с зеленью, луком, редиской, лимонами, финиками. К стене были прислонены палки сахарного тростника. В другом углу стоял железный ящик, заполненный бутылками с лимонадом, поверх — бруски льда. Рядом с лавкой расположился салон парикмахера Ида, служивший главным украшением и гордостью улицы Агур. Парикмахер Ид сидел прямо на земле.

Шуша поприветствовал всех стоявших около бакалеи:

— Салям алейкум, мужики!

— Алейкум салям, благословение аллаха тебе!

Приветствия неслись со всех сторон:

— Заходи, милости просим!

— Как дела, муаллим Шуша? Как здоровье?

— Что давно не видно?

Ответив на все традиционные любезности, Шуша обратился к бакалейщику Шеха:

— Будь добр, отвесь мне хорошей брынзы на пиастр.

— Самой лучшей! Это для Умм Амины, — добавил Сейид.

— Благодетельница она наша!

Забрав покупки, оба направились домой.