Военный триптих

Sebastian Chosiński "Tryptyk wojenny"

Перевод — Марченко В.Б.

И ВОКРУГ – НИЧЕГО НЕ СЛЫХАТЬ, КРОМЕ ПЛАЧА

Nic już nie słychać

1

На перроне царил неописуемый галдеж. Плачущие от голода и недостатка сна дети, погруженные в бесконечную литанию старцы, женщины, скандалящие за лучшее местечко, в ожидании поезда, который опаздывал уже более чем на два часа. Нервное возбуждение передавалось всем, даже уже привыкшим к нынешней толкучке и неудобствам железнодорожникам с патрулирующими вокзал полицейскими. Подобное они переживали каждый день уже три недели, и ничто не предсказывало, чтобы в ближайшее время в этом отношении хоть что-то изменилось к лучшему. Бесчисленные толпы перекатывались с запада к востоку и с востока на запад. Что удивительно, все, словно буддистскую мантру, повторяли, что там, куда они направляются, будет лучше. "Лучше" наверняка означало "безопаснее". Ибо выбор, перед которым они становились, в действительности был всего лишь выбором меньшего зла.

Как бы наперекор людскому несчастью, природа переживала вторую молодость. Стекающая с неба жара заставляла вспомнить о недавно закончившихся каникулах. Наиболее отважные малолетние пострелята, которые не боялись отойти хотя бы на мгновение от кочующих по вокзалу матерей или бабок, плескались в небольшом искусственном пруду, расположенном метрах в двадцати за путями. Железнодорожники говорили, что то был рыбный пруд, но как только началась война, местные тут же выловили сетями всю рыбу, опасаясь, что за них это могут сделать оголодавшие путники. Но как только издали доносился рык самолетных моторов, мальчишки вылезали на берег и, что было сил, мчались к своим опекунам. Не помогали никакие объяснения жандармов, что если это будут вражеские самолеты, то они, в первую очередь, разбомбят вокзал, так что в случае налета лучше всего бежать в сторону березового леска или, когда никакой иной возможности уже не будет, в городок. В течение последних суток тревогу поднимали раза два. К счастью, всякий раз у подлетающих самолетов на крыльях была красно-белая шахматка. И даже страшно было подумать, во что превратился бы перрон, если бы то были немецкие бомбардировщики.

Длительное ожидание поезда делало пассажиров ужасно раздраженными. Все нервничали, и было достаточно самого малейшего повода, чтобы дружеская беседа превратилась в базарный скандал. Опасаясь, чтобы в ссору не вовлекались другие ожидавшие поезда, в подобные ситуации тут же вмешивались полицейские или жандармы, они тут же выводили самых языкатых за вокзал и там приводили в чувство, апеллируя к здравому смыслу, а когда это не помогало, к патриотизму. Сварливые соседи с вокзального перрона тогда замолкали и, низко опустив головы, со стыдом обещали, что такое больше не повторится. Но повторялось, ибо безнадега, страх и скука ожидания поезда брали верх – и над рассудком, и над патриотизмом.

- Легко быть патриотом, когда у тебя винтовка в руке и враги в сотне метров, - буркнул себе под нос пожилой мужчина, у которого пару минут назад полицейские проверили документы да еще и обозвали уклоняющимся от гражданских трудов, поскольку тот в нецензурных выражениях требовал немедленно предоставить хотя бы дрезину. – Какое дело мне до других? – продолжал выступать он. – Вот я – ветеран, а их этих говнюков никто еще пороху и не нюхал...

- Да успокойтесь вы уже, - отозвался другой мужчина, опиравшийся о стену и держащий в руках изысканную деревянную тросточку. Его низкий, густой голос походил на сообщения, которые, время от времени звучали через мегафоны вокзала. – Все мы едем на одной и той же телеге.

- Едем? – с иронией переспросил ветеран. – Вы уж простите, но я много бы отдал за то, чтобы наконец уехать отсюда.

- А вам не нравится наша компания? – вмешалась в разговор толстая женщина в очках, окруженная венком забитых до невозможного чемоданов и парочкой заплаканных и сопливых детей. Неприязненный тон она старалась уравновесить улыбкой. Только ее неровные, почерневшие от табачного дыма зубы отвращали от нее еще сильнее.

Ветеран хотел уж было послать ее, но, похоже, в самый последний момент прикусил язык и лишь махнул рукой. Он повернулся к женщине спиной и глянул на сидящую на перевернутом вверх дном старом оцинкованном ведре немолодую уже брюнетку. Он заговорщически подмигнул ей и процедил:

- Старая жирная дура.

Каким-то чудом тетка в очках услышала его слова и подняла еще больший хай. Кричала она так громко, и слова выстреливала с такой скоростью, что трудно было даже понять, что же она думает о своем противнике. Ее дети, спрятавшись за матерью, вопили еще сильнее. Ожидавшие поезда пассажиры старались не обращать на неприятный инцидент особого внимания, чтобы только не ухудшать ситуацию, но сидящие ближе всего, в конце концов, не выдержали, поднялись с занимаемых ими мест и начали успокаивать женщину. Только эффект был совершенно противоположен ожидаемому. Толстуха в очках вырывалась, размахивая руками и вслепую раздавая удары, когда же ее наконец-то обездвижили, плюнула в сторону недавнего оппонента. Но тот вовремя уклонился, так что слюна достала сидевшую сразу же за ним брюнетку.

В имевшем место балагане, никто наверняка бы этого и не заметил, если бы женщина не поднялась и намеренно не вытерла лицо рукавом шерстяного свитера. А вот то, что случилось потом, изумило всех. Оплеванная брюнетка сделала три шага вперед и влепила вопящей толстухе пощечину от всего сердца. В одно мгновение все вокруг утихло, даже у детей неожиданно пропал голос.

Иллюстрация: Йоанна Петрученко

- Ты... – получившая пощечину тетка пыталась подобрать наиболее соответствующее разрывавшим ее эмоциям ругательство, но, похоже, ничего подходящего в голову не приходило. Тем временем брюнетка повернулась, чтобы вернуться на свое место. Но толстуха уже обрела к тому времени и голос, и резоны к действию. – Ты думаешь, я не знаю, кто ты такая? Думаешь, не узнаю тебя? Ты... Я видела твой снимок в газете!

Теперь уже практически все сидящие поблизости, которые, как казалось, еще мгновение назад ничего не замечали, направили взгляды на брюнетку. Та, как будто бы инстинктивно, опустила голову и начала нервно прикусывать нижнюю губу.

А очкастая баба начала искать сообщников, обращаясь ко всем, все сильнее, если такое вообще могло быть возможным, скучившимся вокруг нее.

- Вы только приглядитесь, сразу узнаете ее лицо. Я никогда ее не забуду. Это она – та самая убийца! Хватайте ее!

И хотя мало было вероятно, чтобы все вокруг в течение буквально нескольких секунд распознали в брюнетке какую-то преступницу или уголовную личность, указание было сделано с таким сильным убеждением в голосе, что несколько человек тут же бросилось в указанном направлении.

Только брюнетка оказалась быстрее. Она схватила ведро, на котором еще пару минут назад, когда никто ее не беспокоил, сидела и бросила его в сторону бегущих к ней людей, после чего бросилась убегать. Женщина перескакивала над ногами сидевших или лежащих на перроне людей, желая как можно скорее очутиться за пределами гонящихся за нею. Она надеялась на то, что когда уже выбежит с территории вокзала, те откажутся от погони – то ли по причине лени и усталости, то ли заботясь о брошенных без присмотра вещах. Споткнувшись о порог, она вбежала в зал ожидания, толкнула пожилого мужчину в темном, совершенно не по погоде пыльнике и провожаемая каким-то милым, выкрикнутым ей вдогонку от него замечанием, выбежала на мощеную улицу. Несколько минут назад кто-то должен был полить брусчатку водой, потому что брюнетка поскользнулась и упала на правое колено, содрав кожу на нем до крови. Женщина была практически уверена, что сейчас ее догонят, любой миг она ожидала, что ее схватят за плечо или даже толкнут в спину, после чего она ударится головой в сырые еще камни. Но вместо этого она лишь услышала крик:

- Что здесь происходит?! Ни с места!

Брюнетка подняла голову и увидела рядом с собой жандармский патруль. Трех солдат сопровождал полицейский. Он единственный не держал в руках винтовки, направленной в стоявших людей. Женщина медленно поднялась и стерла кровь с колена.

- Господа солдаты... – начал какой-то мужчина. – Эта женщина – якобы, известная убийца. Мы гнались за ней.

Пассажиры, которые вдели предыдущее событие на перроне, вытекали теперь из здания вокзала, заинтересованные, закончилась ли успехом погоня за "злодейкой". Толпа делалась плотнее и издавала недружественные звуки.

- Убийца? – спросил один из солдат, ни на секунду не опуская винтовки. – Что, на вокзале совершено преступление? Эта женщина убила кого-то?

Из толпы слышались угрозы и матерщина, сложно было даже сказать, в чей адрес направленные – женщины, за которой только что гнались, солдат, а может полицейского, который тем временем схватил брюнетку за руку, притянул к себе и укрыл за собственной спиной.

- Уже давно убила, - крикнул низкий мужской голос. – Сгнить в камере должна...

- Эт-точно, - вторила ему пискливо какая-то женщина. – Таким тварям нет среди нас места.

- Отдайте ее нам! – выкрикнул кто-то третий. – Вам же она и так не пригодится. Старая слишком...

В толпе загоготали.

Брюнетка крепко стиснула руку защищавшего ее мужчины.

- Кто вы такая, черт подери? – прошептал полицейский ей чуть ли не на самое ухо. Та не ответила. Испуг совершенно парализовал ее.

- У вас и своих проблем навалом...

- Оставьте ее и уходите!...

- Никто ни о чем и не узнает...

Солдаты, казалось, были дезориентированы. Какое-то мгновение даже могло показаться, что они согласятся с требованиями толпы; они даже опустили винтовки, сто могло стать сигналом для напирающей орды мстителей.

- Так она наша? – спросил какой-то молодой мужчина, выступивший на шаг из толпы. На голове у него была сбившаяся набекрень кепка; и похож он был похож на головореза, прошедшего и крым, и рим. Полицейский таких знал, он частенько садил их за решетку за пьяные разборки, сутенерство, скупку краденого или контрабанду. У него никак не умещалось в голове, что справедливость способна принять такую вот форму.

- Она наша?! – враждебный вопрос, заданный сволочью в кепке, вернулся, заданный уже десятками иных голосов.

"А не дождетесь", - подумал полицейский и незаметно вытащил пистолет из кобуры.

- Если эта женщина совершила преступление, она за это ответит, - решительно ответил он. – Но не здесь и не сейчас.

- Убила! – ответила ему толпа.

- Если убила, то где труп?

По толпе пробежал шепоток. Кто-то, спрятавшись за спинами остальных, предложил отбить женщину силой и повесить ее на ближайшем дереве. Вот тогда все будет справедливо.

Атмосфера нагнеталась. Бешенство и испуг сделались практически материальными. Полицейский знал, что если в течение ближайших секунд не предпримет решительных шагов, толпа попросту взорвется. А тогда все закончится трагедией. И не только лишь для несчастной женщины. Так что, когда мужчина в кепке сделал еще один шаг в его сторону, полицейский нацелил в него пистолет. Солдаты тут же подняли свои винтовки и перещелкнули затворами, давая знать, что они в любой момент готовы выстрелить.

"Раз... два... триии... четыыыре..." – посчитал полицейский до пятнадцати, прежде чем люди начали расходиться. Некоторые, уходя, обзывали солдат и полицейского. Не известно, сколько бы все это еще продолжалось, если бы неожиданно вокзальный мегафон не объявил, что опаздывающий на три часа поезд через несколько минут прибудет к перрону. Толпа, еще несколько мгновений назад готовая линчевать безоружную женщину, тут же бросилась в сторону вокзала, подталкивая стариков, подставляя ножки женщинам, тараня детей. Суета усилилась еще больше, когда в предвечернем воздухе раздался пронзительный свист локомотива.

Наконец-то солдаты вздохнули с облегчением.

- Что это тебе в голову стукнуло? – спросил у полицейского самый старший их них по званию, немолодой, с уже тронутыми сединой висками сержант.

- Мне плевать, что она наделала... но разве вы могли бы спокойно глядеть на то, как ее вешают на дереве?

Женщина до сих пор молчала, уставившись в какую-то отдаленную точку на горизонте. Могло показаться, что ее здесь нет. Как будто бы все, случившееся несколько минут назад, касалось кого-то иного. По ее ноге стекала кровь. Эта же кровь была и на ее ладонях.

2

В густой, напряженной тишине прекрасно было слышно жужжание мухи. В конце концов, после долгого времени, совершенно не обращая внимания на сидящих в комнате людей, насекомое присело на краешке письменного стола и начала прохаживаться по разложенным на нем документам. Сидящий за столом мужчина взял пустой стакан, перевернул его вверх дном и молниеносным движением накрыл им муху. Та, поняв, что очутилась в ловушке, предприняла попытку освободиться. Насекомое рвануло в полет, но быстро ударилось о стекло. Тем не менее, муха не сдалась; еще целую минуту билась в стенки стакана, затем, плюнув на все, упала на разлинеенный, покрытый старательным, каллиграфическим почерком тетрадный листок.

Сидящий за столом мужчина внимательно глянул вначале на сидящую напротив него женщину, а потом на стоящего за ее спиной полицейского в синем мундире. Он протянул руку в его направлении. Полицейский сделал шаг вперед и взял у своего начальника пакет документов, внимательно просмотрел их. Во время чтения на его лице все более явно выступало остолбенение. Он с трудом сглотнул слюну.

- Ничего удивительного, что люди на вокзале хотели ее линчевать, пан комиссар, - сказал он, без какого-либо смущения пялясь прямо в лицо женщины. Словно бы до него дошло, что сейчас у него имеется единственная и неповторимая оказия собственными глазами увидеть исключительное природное явление.

Женщина повернула голову. Она глядела в окно, на залитую солнцем мостовую, на крестьянскую телегу и удаляющийся патруль, в сопровождении которого ее привели в комиссариат.

- Успокойтесь, старший сержант[1], - выбранил полицейского комиссар. – Документы в порядке. Свое она уже отсидела и была выпущена в силу указа о помиловании.

- Да что же это за помилование! – возмущенно ответил его подчиненный. – Выпускают из тюрем и из-под ареста кого ни попадя. Я понимаю: воров, скупщиков, сутенеров, даже политических, но такую... – Комиссару казалось, что молодой полицейский сейчас плюнет женщине в лицо. Но тот, даже если подобная мысль и пришла ему в голову, этого не сделал. Молодой человек повернулся, подошел к окну, раскрыл его настежь и набрал полную грудь воздуха. Потом закрыл окно, поправил мундир и встал по стойке "смирно" перед столом комиссара, ожидая дальнейших указаний.

- Задерживать вас мы не имеем права, - обратился комиссар к женщине. – Вы свободны и можете идти.

Брюнетка как будто не поняла его. Она все еще сидела на стуле, словно самое драгоценное сокровище сжимая в руках небольшую черную кожаную сумочку. Казалось, что она отсутствует духом и телом.

- Но куда ей идти, пан комиссар? – Старший сержант принял стойку "вольно". – На вокзал она вернуться не может. Если там кто-то ее распознает, снова придется спасать ей шкуру.

Комиссар буркнул что-то под носом и согласился с ним, качнув головой.

- Куда вы вообще хотели ехать?

- Во Львов, - ответила женщина. Голос у нее был гортанный, скребущий, неприятный. Сержант подумал, что там вот голосом ведьма могла бы богобоязненных людей к греху подговаривать.

"Что за глупости!" – наругал он сам себя в мыслях, но от вида женщины, которую он, не прошло и часа, спас от линчевания, по спине пробежали мурашки.

- Ну, это не самая лучшая идея, - сказал комиссар. – Там уже немцы с одной, и большевики с другой стороны.

- Но я... должна. Должна, пан понимает?

- Понимаю, не понимаю – какое это имеет значение? – разозлился начальник. – Я ведь вам и так ничего запретить не могу. Говорю только, что там уже враги. А вы и так сделаете, что захотите.

Брюнетка, перепуганная неожиданной вспышкой гнева, осторожно поднялась со стула.

- Я могу идти?

Комиссар, не говоря ни слова, махнул рукой. Сержант отдал брюнетке документы, которые все время судорожно сжимал в ладони. Женщина спрятала их в сумочку.

На какое-то мгновение их взгляды встретились.

- Мне бы хотелось поблагодарить вас, - произнесла она тихо, еле слышно. – Там, на вокзале, если бы не вы, кто знает, как могло бы все закончиться.

- Я знаю, как, - ответил полицейский и повернул лицо в сторону начальника. При этом он тут же сменил голос на служебный. – Я сделал лишь то, что следовало сделать. Хотя... – он не закончил. Да и какое сейчас это могло иметь значение?

Женщина, уже не мешкая, направилась к двери. Отзвук ее шагов отражался от стен помещения. Больше она не произнесла ни единого слова. Мужчины услышали лишь скрипение и стук закрываемой двери. Воцарившаяся тишина оптимистически никак не настраивала.

- Новак! – воскликнул, наконец, комиссар, прерывая длившееся несколько секунд молчание. Сержант вытянулся по стойке "смирно". – Не дури, - одернул его начальник. – И чего мы с ней сделаем?

В тот же самый момент, как по сигналу, оба взглянули на улицу через окно. Брюнетка стояла на тротуаре и беспомощно разглядывалась по сторонам. Города она не знала и, вполне возможно, в пережитом шоке даже не запомнила дороги на вокзал.

- Мы не можем оставить ее саму, вот так, без опеки, - сквозь зубы процедил комиссар.

- И что сделать? – спросил сержант, пытаясь угадать, какими меандрами кружат сейчас мысли начальника.

- Иди с ней! Выведешь из города, а там... псякрев... там пускай уже выкручивается сама.

Лицо полицейского в очередной уже раз в этот день выражало полнейшее изумление.

- Это приказ, пан комиссар?

- Считай, как хочешь, но если с ней в нашем городе что-либо случится, это будет уже твоя вина. Это ты ее сюда притащил. Раз уж не дал ее повесить тем уродам на вокзале, сейчас ты за нее отвечаешь.

- Понял, - уныло сказал Новак.

Он с трудом подавлял бешенство. И не потому, что теперь нужно было приглядывать за этой исключительно отвратительной ему бабой, но потому, что через четверть часа его сегодняшняя служба должна была закончиться. Прогулка в пригороды и назад в центр займет никак не меньше полутора часов. Но спорить с начальством не хотелось. Так что он щелкнул каблуками и, в нарушение устава, не говоря ни слова, вышел строевым шагом.

Комиссар облегченно вздохнул. Этого ему еще не хватало, чтобы взбешенные пассажиры повесили на вокзале какую-то отвратительную тетку. Война войной, но следствие пришлось бы вести в соответствии с новыми, уже военными предписаниями, и обязательно наказать виновных. А вот на это как раз никакой охоты и не было. Так что, если кому в голову и придет охота пришить эту суку, пускай делает это где-нибудь там... в полях... за городом. Его самого тогда это никак касаться не будет.

Немного расслабившись, он взял стакан. Муха тут же решила взлететь, но после пленения далеко смыться не успела, упав на деревянный пол. Комиссар растоптал ее сапогом.

3

Часы на башне ратуши пробили шесть часов вечера. Старший полицейский сержант Новак глянул на свои карманные часы и с удивлением отметил, что те отстают, как минимум на пять минут. Он выругался про себя, потому что купил их буквально пару недель назад и отдал за них чуть ли не всю квартальную премию. К тому же продавец в Люблине заверял, что хронометр послужит ему долгие годы. С улыбкой даже прибавил, что даже когда его самого уже не будет на свете, часами будут пользоваться его потомки. "Чтоб его, заразу, вывернуло", - выругал полицейский хитрюгу-продавца. Хочешь не хочешь, а пришлось остановиться, чтобы перевести стрелки вперед.

И в тот же момент услышал за спиной знакомый голос:

- Привет, Альбин!

Сержант обернулся. В двери пивной стояли двое знакомых, еще по школьным временам. Потом, правда, их дороги разошлись, когда Новак решил поступить в полицейскую школу, но они время от времени встречались, чтобы совместно осушить по паре кружечек пива и вспомнить старые, беззаботные гимназические времена.

"Вот же, принесли их черти", - подумал Альбин. Тем не менее, просто так уйти он не мог. Ведь парни были готовы отправиться следом и передразнивать на глазах обитателей. К тому же, было похоже, что они хорошенько выпили.

- А ты все еще в мундире красуешься? – громко смеясь спросил один из них. – Не забудь сбросить, как только покажутся немцы.

- Н-немцы ил... ил... л-либо сов-веты, - икая, вмешался второй. Он был уже настолько пьян, что приходилось держаться за стену.

- Успокойтесь уже, - буркнул Новак. – И идите-ка, лучше, домой.

- До-домой. Ты слы... слышишь? Тут мир-ру кон... конец, а этот приказывает до... домой идти.

- Ага, и, быть может, проспать все представление?

У полицейского не было ни малейшего желания без толку балагурить с пьяными приятелями. Так что он пригрозил, что если те будут нарушать общественный порядок, то у него не будет другого выхода, как арестовать их до утра. Угроза подействовала, молодые люди развернулись и исчезли в дверях пивной.

"А вот интересно, как им удалось откосить от призыва", - еще подумал Новак, после чего ускорил шаг и поспешил за женщиной. Та опережала его на добрые несколько десятков метров. Шла быстро, словно подсознательно хотела оторваться от полицейского. Вопрос только: а знала ли она, куда идти?

Догнал он ее только на следующем перекрестке, когда женщина стояла посреди пустой улицы и беспомощно разглядывалась, не зная, какое выбрать направление. В руке у нее была только черная сумочка. Новаку только сейчас пришло в голову, что все ее вещи остались на вокзале. Наверняка их не могло быть много, но, тем не менее – белье, платье, чтобы переодеться, более удобная обувь. Только возвращаться за чемоданом не было никакого смысла. Пассажиры наверняка уже все раздерибанили, поняв, что это вещи, оставленные "убийцей".

Полицейский остановился на тротуаре неподалеку от женщины, молча ожидая, что та решит. Только брюнетка не была в состоянии принять какого-либо решения. Она глядела то направо, то налево, перед собой и в зад; в конце концов, увидав подъезжающую издалека грузовую военную машину, сошла на обочину.

- Зачем пан за мной идет? – спросила она у Новака.

- А вы не догадываетесь? – ответил тот вопросом на вопрос. Когда же та отрицательно мотнула головой, прибавил: - Комиссар опасается, что кто-нибудь может сделать вам плохо.

- А мне казалось, что перед лицом войны у людей будут совершенно иные проблемы. И что...

- ...что о вас уже позабыли? – продолжил сержант.

- Да, и это тоже, - ответила женщина так тихо, что Новак едва услышал.

Нехотя уложенные, неухоженные волосы, посеревшее лицо, впавшие щеки и выступающие скулы – все это вызывало, что женщина выглядела лет на пятьдесят, на десяток больше, чем это следовало из документов, которые были предъявлены в комиссариате.

Словно в тумане вспоминал он процесс семилетней давности и рисунки – а потом, уже после объявления приговора, и фотографии – публикуемые тогда на первых страницах чуть ли не всех серьезных газет и журналов страны. Ни за что на свете не узнал бы он в этой женщине знаменитую на всю Польшу – да что там! на всю Европу – убийцу. А ведь нашлись такие, для которых это лицо настолько запало в память, что через несколько лет у них не было ни малейших сомнений, кем была эта незаметная, преждевременно постаревшая женщина.

Брюнетка, видя глядящего на нее молодого полицейского, инстинктивно поправила непослушные пряди. Нельзя сказать, чтобы это сильно помогло, потому что не мытые, похоже, уже несколько дней волосы не слушались и снова спадали на лицо.

- Куда вы хотите идти? – спросил наконец-то Новак, прерывая невыносимо тянущееся молчание.

- Я же говорила – мне нужно во Львов.

- Так ведь там уже немцы. Немцы и большевики, - тут же поправился он, вспомнив утреннее сообщение из радио.

- Ничего, - ответила женщина. – Это не имеет значения. Я обязана.

- Но зачем? – не сдавался мужчина. – Не лучше ли задержаться где-нибудь в деревне, переждать всю эту катавасию? А то еще попадете в руки немцев. Кто знает, как они к вам отнесутся...

- Вы этого не поймете, - бесстрастным тоном заявила женщина.

- Я... не пойму? – возмутился Новак. – Чего это я не пойму? Что тут такого сложного? – настаивал он.

- Там... – женщина сделала паузу, чтобы зачерпнуть воздуха. А может она лишь хотела таким способом скрыть собственное волнение. – Там остались мои доченьки. Я обязана идти к ним.

- А они знают, что вас выпустили из тюрьмы?

Брюнетка долгое время вглядывалась в полицейского, словно не понимала смысла заданного им вопроса. Наконец-то до нее дошло, что тот может иметь в виду, и ответила, снова настолько тихо, что ее голос чуть ли не утонул в предвечернем шуме:

- Не знаю.

Полицейскому стало жалко этой женщины – не убийцы, но матери, которую на долгие годы лишили возможности видеться с детьми. В его голове путались противоречивые мысли. "А возможно ли, что она и вправду убила? Чтобы совершила столь чудовищное преступление, которое ей приписали и за которое осудили на строжайшее заключение?"

- Я проведу вас, - сказал он бессознательно, с изумлением констатируя собственные слова. – Покажу дорогу.

- Вам не обязательно идти со мной, просто скажите – куда.

- Но ведь вы же не можете идти по основному тракту. Там сотни беженцев. Снова кто-нибудь вас узнает и...

- Вы боитесь, что тогда вас рядом не будет, и кому-нибудь удастся повесить меня на ближайшем дереве? – говоря это, она нежно коснулась пальцами его щеки. Жест был невинный, чуть ли не материнский, но мужчина отскочил, будто ошпаренный. Рука у нее была неприятная, шершавая. Это напомнило Новаку мозолистые руки отца, который целыми днями проводил в поле, стараясь заработать на жизнь и учебу детям.

Только его отец никогда и никого не убивал. Новак не слышал, чтобы он вообще кому-либо сделал что-либо плохое.

Нервным жестом он поправил мундир и оттер ладонью покрытый каплями пота лоб.

- Прошу прощения, - сказала женщина.

- Ничего страшного, - ответил парень, тем не менее, пытаясь не встречаться взглядами. – Давайте-ка уже пойдем. Скоро станет темно.

Через четверть часа пути дома сделались реже, брусчатка уступила место гравию. Вдалеке можно было видеть зеленеющий в свете заходящего солнца луг, а ха ним – лиственный лес.

Шли они молча, полицейский в нескольких метрах перед женщиной, которая – что Новак прекрасно слышал - дышала все громче и тяжелее. Но она не жаловалась. Даже не спросила, есть ли у него что-нибудь пить или есть, хотя должна была испытывать жажду, раз и он сам – намного моложе и сильнее, чем она – ее испытывал.

Когда они вышли из леса, Альбин несколько сбавил шаг и подождал, пока женщина не поравняется с ним.

- Километра через три будет деревня, - сообщил он, а поскольку женщина лишь молча глядела на него, прибавил: - Я думаю, пани следует задержаться там. Хозяева наверняка разрешат переспать. Уж если не в доме, то в сарае, на сене.

Иллюстрация: Йоанна Петрученко

Женщина лишь согласно кивнула, но не отозвалась ни словом. Только лишь когда они уже подходили к калитке какого-то двора, сказала:

- А если бы пан пошел туда со мной?... Пану ведь не откажут...

Полицейский уже собрался было послать ее к черту, когда увидел выходящего из покрытого дранкой домишки немолодого уже хозяина. Тот напомнил ему отца, хотя был чуточку выше и старше. Мужчина подошел к изгороди и окинул подошедших неприязненным взглядом. Но как только увидел полицейский мундир, тут же настороженность сменилась уважением.

- Что-нибудь случилось, пан старший сержант?

- Да ничего такого, что могло бы возбудить подозрения, - ответил на это Новак.

- А эта вот пани? – крестьянин движением головы указал на женщину, опершуюся спиной о плетень.

- На восток бежит. И ищет на ночь ночлега. Может, у вас?

Хозяин почесал голову. Он явно бился с мыслями, в конце концов – быть может, рассчитывая на какую-нибудь финансовую благодарность – сообщил:

- Свободного места у нас много. Трое сыновей пошли на войну, так что остались мы сами, я с женой. – Говоря это, он открыл калитку и впустил незнакомцев во двор. К ним сразу же подбежал пес, обнюхал, после чего, отогнанный хозяином, вернулся в будку.

Хозяйка крутилась на кухне. Увидав мужа, заходящего в дом с полицейским, она инстинктивно перекрестилась.

- Плохие новости? – спросила она, тут же побледнев. – С ребятами что-то?

- Успокойся, - махнул рукой мужик. – Люди ночлега ищут.

- И пан тоже? – Хозяйка с недоверием измерила Новака взглядом с головы до ног, словно бы мундир, что был на нем, видела впервые в жизни.

- Нет, сам то я из голода, а вот эта пани, - указал он на женщину, прятавшуюся до сих пор у него за спиной, - приехала издалека. Из очень далеких мест. – После этих слов до него дошло, что, из Фордона, где женщина сидела в тюрьме, до Львова, ей нужно было пересечь практически всю Польшу.

- Не бойтесь, ясна пани, заходите в дом, - стал уговаривать хозяин, а его жена философски прибавила:

- Такие сейчас времена, что никто не может себе места найти. А вот люди говорят, что когда большевики к нам придут, так еще хуже будет.

- Не придут, не придут, - поспешил успокоить ее Новак, улыбаясь при том как можно более дружелюбно. Он не стал ожидать отдельного приглашения, а сразу же занял место за столом, усевшись на солидной дубовой лавке.

- А что вы знаете? – ответила на это хозяйка. – Люди говорят, что немцы их уже во Львов впустили. А оно уже ж совсем близко.

- Во Львов? – бессознательно повторила женщина, усаживаясь рядом с полицейским.

- Ну так, - подтвердила хозяйка. – Не далее как час назад ихнее радио по-русски говорило.

Новак, не скрывая удивления, глянул на свою спутницу. Только сообщение это не произвело на женщине ни малейшего впечатления.

- Вы все так же желаете туда идти? – спросил он.

- Вы же знаете, что мне туда надо.

- Раз надо, так надо, - согласилась с ней хозяйка, ставя на столе, рядом с буханкой хлеба, брусок масла и прессованый творог. – Кушайте! Вы же с дороги, так что наверняка проголодались.

Особо приглашать необходимости не было. За пару минут съели все, что им было предложено. Еду запили горячим молоком. На какой-то миг их охватило блаженство, что можно было даже позабыть про войну, про обстоятельства, которые привели их сюда. Когда путники закончили есть, хозяин незаметно вызвал Новака из дома. Снаружи угостил его табаком и начал выпытывать:

- Так пан отсюда, а она, значит, женщина эта?

- Издалека, - уклончиво ответил полицейский. – Потерялась, теперь дорогу ищет.

- А в том Львове, кого она хочет найти?

- Детей.

Хозяин задумался. Начал копаться носком сапога в песке, рукой же отогнал пса, который прибежал, чтобы потереться среди людей.

- Пан власть у нас, так что верю, потому что обычно чужого бы под крышу не взял. – Новак усмехнулся. Он докурил и бросил окурок на землю. Крестьянин тут же втоптал его каблуком в землю. – А пан что собирается делать? – распытывал он далее. – Вот это хочется вам возвращаться по темноте? А то если...

Дальше полицейский уже не слушал, он догадался, что собирается предложить ему селянин. Тем не менее, хотя он страшно устал и самое последнее, о чем он мог мечтать, было возвращение в одиночку в отдаленный в десятке километров городок, вопреки самому себе, он сообщил:

- К сожалению, нет у меня денег. Как мне кажется, у той женщины их тоже нет.

Мужик громко сглотнул слюну, что могло, хотя и не обязательно должно было быть, проявлением недовольства. Но даже если в голове и мелькнула мысль погнать непрошеных гостей из дома, сказал нечто совершенно иное:

- Ничего страшного. Сейчас не деньги главное, а сочувствие людское.

- Спасибо, - ответил на это Новак.

Когда они снова заходили в дом, до них донесся отзвук летящих где-то далеко-далеко самолетов.

4

Редко такое случалось, чтобы ночью ему ничего не снилось. Редким было и такое, чтобы он заснул сразу, лишь приложив голову к подушке. Но день был переполнен впечатлениями, и был он ужасно мучительным. Опять же, обильный ужин тоже подействовал расслабляюще.

Новак спал в одной комнате с хозяином, женщины провели ночь в маленькой спальне. На узеньком и стареньком топчане не было так удобно, как в собственной кровати, но как раз на это Альбин обращал внимания меньше всего.

Проснулся он на рассвете, когда хозяин начал крутиться по комнате. Поднял голову и сонным голосом спросил:

- Сколько там времени?

- Пятый час только, - ответил крестьянин. – Не поднимайтесь еще. А мне скотину покормить.

Новак отвернулся к стенке и вновь уплыл в небытие. Ему казалось, что прошло всего пара минут, когда его в очередной раз его вырвали ото сна. Кто-то яростно стучал кулаком в окно. Полицейский схватился, стоя посреди комнаты в одном исподнем. Затем подошел к окну, раскрыл его настежь.

Незнакомый мужчина с подозрением глянул на него.

- А Бернат где?

Новак догадался, что спрашивают хозяина.

- Наверное, в хлеву.

- Это, наверное, он коров пошел вывести на луга...

- А что, случилось чего? – спросил Новак, натягивая в спешке штаны и протягивая руку за синим мундиром.

- Псякрев! – громко выругался мужчина под окном. – Не надевайте эти тряпки. Немцы в деревне. Приказали всем собраться перед пивной.

- Да не верещи ты так, Ващук, а то мертвых разбудишь, - вмешался неожиданно появившийся у него за спиной хозяин дома. – Собаку уже так напугал, что нос из будки высунуть боится.

- Так... оно... немцы..., - повторил перепуганный селянин.

- Слышал, - ответил Бернат. – Все слышали. А пану, - обратился он к Новаку, - и вправду нельзя мундир надевать. Если пану жизнь мила...

- Так ничего другого у меня нет, - ответил на это полицейский, беспомощно разведя руки.

- Чего-нибудь придумаем. От сыновей вещи остались, штаны там, куртка какая-нибудь, должна подойти. - Успокоивши Новака, хозяин оттащил Ващука в бок и шепнул ему на ухо. – А ты забудь, что здесь видел. Тетка с племянником из города на каникулы приехали, и война их тут застала. Понял?

- А чего тут не понимать, - ответил ему мужик и побежал дальше, явно сообщить остальным сельчанам о необъявленном, хотя уже какое-то время и ожидаемом посещении. Собака выскочила за ним из будки, лаем проведя до самой ограды, и героически махая хвостом, вернулась.

Женщины беспокойно крутились по кухне, когда Новак с Бернатом зашли, чтобы на ходу скромно позавтракать. На полицейском уже была гражданская одежда, несколько большая на него. Хозяйские сыновья, похоже, были богатырского сложения. Полицейский мундир с пистолетом завернули в старую простынку и сунули в мешок. Бернат отдал сверток жене, приказав вынести в кладовку и спрятать под картошкой.

- А нам обязательно туда идти? – спросила у Новака его спутница, когда они ненадолго остались одни.

- Похоже, выхода у нас нет. Вполне вероятно, что в то же самое время, как людей соберут перед пивной, другая группа будет обыскивать хаты. Будет лучше, если нас не найдут, прячущихся по сараям.

- Лучше, - согласилась с ним женщина.

Даже не зная дороги, они без труда нашли назначенное немцами место сбора. Со всех сторон селения туда спешили обеспокоенные обитатели. Новак с женщиной вмешались в толпу, стараясь держаться поближе к Бернатам – в случае чего, они могли надеяться на поддержку только лишь с их стороны.

Площадь перед пивной в несколько минут заполнилась людьми. Группка немецких офицеров и один гражданский спокойно приглядывались к этому, сидя в открытой машине. Рядом стоял грузовик, возле которого в ровном ряду стояло около двух десятков солдат вермахта с винтовками Маузера. Солнце уже поднялось высоко над горизонтом, издалека доносился злобный собачий лай, а взволнованные люди нетерпеливо ожидали, что будет дальше. Когда один из офицеров вышел наконец-то из машины, все утихли.

Немец властным шагом прошелся перед молчащими жителями деревни, после чего, не терпящим никаких возражений тоном заявил:

– Alle Juden aus der Reihe treten![2]

Гражданский, собачкой шествующий за ним в паре шагов, перевел приказ на польский язык.

Жители поглядели друг на друга, но никто вперед не выступил. Немец повторил приказ.

- Пан официр, - робко отозвался один из селян, - мы тут одни поляки и несколько украинцев. Никаких жидов[3] у нас нет.

Переводчик тут же передал его слова офицеру.

– Entlaufene Soldaten, Polizisten austreten![4] – не сдавался главный.

- Мы, шановный пан, селяне, всю жизнь на земле работаем.

– Mal sehen, mal sehen...[5]

Немец ходил вдоль рядов, приглядываясь к напуганным лицам жителей. Когда это ему надоело, он дал знак рукой гражданскому. Теперь уже говорил только тот. По-польски разговаривал с едва слышимым чужим акцентом.

- За укрывательство евреев, коммунистов и беглых польских солдат или полицейских можете попасть в тюрьму. Будет точно так же, если мы найдем в ваших домах какое-либо оружие. Себя и свои семьи вы спасете лишь тогда, если сразу признаетесь.

Только никто не собирался в чем-либо признаваться. Все стояли молча, всматриваясь в насупленное лицо офицера. Неужто охота на врагов Рейха сегодня должна была закончиться для него ничем?

Офицер подошел к переводчику, что-то сказал на ухо, а тот сразу же перевел на польский язык.

- Раз уж среди вас нет никаких евреев или беглецов из армии, тогда пускай выйдут те, кто не прописан[6] в деревне.

Новак вздрогнул. Он инстинктивно глянул на свою напарницу, но та вела себя на удивление спокойно. Просто стиснула пальцы и сделала два шага вперед. За ней вышло еще несколько человек; в конце концов, сам Альбин тоже вышел вперед.

Переводчик посоветовался с офицером и заявил:

- Все поедут с нами. В городе проверим ваши данные. Если окажется, что вы не враги германского Рейха, вас отпустят домой.

Большинство приняла эти слова спокойно. Их длящаяся уже несколько недель геенна наконец-то должна была закончиться. Возможно, они даже надеялись на то, что немцы позволят им вернуться к близким, оставленным в Лодзи, Познани, Кракове или Варшаве. Одна только особа отважилась запротестовать. Она подбежала к переводчику и возбужденным тоном начала пояснять:

- Я не могу ехать с вами. Не могу на запад. Мне нужно во Львов.

- Во Львов? – удивился мужчина. – Так там уже большевики.

- Это ничего, мне туда надо, надо! Вы понимаете? – Женщина произнесла это настолько молитвенным тоном, что даже остальные офицеры, сидевшие в автомобиле и занятые разговором, заинтересовались ее внезапным приступом истерии.

Командир отряда спросил у переводчика:

– Was ist los?

– Diese Polin…[7]

Но ему не было дано закончить. Истеричка перебила его на половине слова:

– Herr Offizier...[8]

На лице немца появилось изумленное выражение. Жестом он дал знать гражданскому, чтобы тот ему не мешал, женщину же отвел в сторону и спросил:

– Eine Deutsche?

– Mein Name ist Margerita Gorgon. Ich komme aus Dalmatien, mein Mann war ein Pole. Hier ist mein Personalausweis[9].

Она вынула бумаги из сумочки и подала их офицеру. Внимательно следящий за всей ситуацией Новак подумал еще, а все ли документы она предъявила.

– Was bedeutet "er war"?

– Wir sind schon vor langer Zeit auseinander gegangen… - На какой-то момент она прервала свою речь, чтобыы перевести дыхание. - – Ich habe es gerade diesem Mann gesagt, ich muss… ich muss nach Lemberg, zu meinen Kindern.[10]

Офицер расхохотался.

– Und wir sollen Sie dorthin bringen, stimmt?[11]

Женщина энергично замотала головой.

– Lassen Sie mich gehen. Weiter schaffe ich das alleine.

– Ich soll Sie frei gehen lassen? Wieso?[12]

Женщина разочарованно умолкла. Но через мгновение на ее лицо вернулась улыбка.

– Und wenn ich Ihnen beweise, dass ich mit den Polen nichts zu tun habe?

– Und wie wollen Sie das machen?

– Unter diesen Menschen, - повернулась она к стоящим за ее спиной отобранным людям, – hier ist ein polnischer Polizist. Er hat sein Uniform versteckt, denn er will unerkannt bleiben.[13]

Офицер тут же сделался серьезным. Он вытащил пистолет из кобуры и нацелил его на перепуганных и сбившихся на небольшом пространстве людей.

– Welcher ist das?[14]

Женщина неспешно подошла к Новаку и, после секундного колебания – но для полицейского эти мгновения длились чуть ли не вечность – указала на него пальцем. Двое солдат тут же подбежало к мужчине и вытолкали его на средину площади, по пути угостив прикладами в живот и по почкам.

- Это правда, что ты полицейский и желал нас обмануть? – спросил переводчик, помогая Новаку подняться с земли. – Говори, где ты спрятал мундир и оружие!

Тот не отвечал, взамен на него посыпались очередные удары – по ребрам, по шее, по спине. Парень вновь упал на землю, корчась от боли.

Офицер глядел на все это с безразличием, зато стоявшая рядом с ним женщина отвернулась, на ее лице рисовался страх и отвращение. Она с трудом сдерживалась, чтобы не вырвать.

– Sie gehen mit uns[15], - заявил немец и жестом пригласил ее в автомобиль.

Та устроилась на заднем сидении, на том месте, которое раньше занимал переводчик. Офицер хлопнул водителя по плечу, и машина тронулась. Прежде чем она скрылась за ближайшими застройками, женщина еще успела увидеть, как двое солдат, держа полицейского под мышки, тащат того за здание пивной.

Новак, плюясь кровью, проклинал про себя всю свою жизнь, а прежде всего – вчерашний день. Когда его поставили под стенкой, он сунул руку в карман и с трудом вытащил оттуда часы, чтобы узнать, который час. Стелки на окровавленном циферблате показывали без двух минут десять. Он еще успел подумать, что так никогда и не узнает, на сколько минут часы опаздывали в этот раз.

Послесловие

Хотя в рассказе выступает по-настоящему жившая личность – Эмилия Маргерита Горгонова (героиня наиболее знаменитого криминального процесса в истории Второй Республики) – представленная здесь история полностью выдумана и родилась исключительно в воображении автора.

Известно лишь то, что на третий день войны – в силу объявленной властями страны амнистии – Горгонова покинула тюрьму в Фордоне под Быдгощью. Затем она отправилась в Варшаву, куда переехал инженер Заремба, бывший сожитель Горгоновой, старшую дочку которого, Люсю (Эльжбету), прекрасная далматинка, якобы, убила в ночь с 30 на 31 декабря 1931 года. Именно за это преступление, прогремевшее на всю Европу, ее вначале приговорили к смерти, а затем – после апелляции – к восьми годам тюремного заключения.

В столице, в вилле на Жолибоже[16], Рита встретилась с Ромой,ее собственной и Зарембы дочкой. Но та не желала знать матери. Тогда женщина решила любой ценой отыскать свою самую меньшую дочь, родившуюся у нее в тюрьме Еву. Для этого она ездила во Львов, зная, что девочку поместили в тамошний сиротский дом. К сожалению, после начала войны всех детей перевели в какое-то иное место, так что в результате Горгонова дочку не нашла.

Убийца, которая так никогда и не призналась в совершении преступления, пережила войну. Она занималась торговлей, после 1945 года перебралась в Ополе, где продавала газеты в киоске. Когда ее распознали, она решила бежать дальше. Куда – никому не известно, в начале пятидесятых годов все следы Горгоновой пропал. Приблизительно в то же время (в 1953 году) умер и инженер Заремба.

10 мая 2007 г.

Прим.перевод.: Название рассказа взято из стихотворения Федерико Гарсиа Лорки "Касыда о плаче" (перевод А. Гелескула - http://www.aai.ee/~vladislav/poesia/index1.html?http://www.aai.ee/~vladislav/poesia/rus/copies/Lorca/lorka_1936_divan.html)

Я захлопнул окно,

чтоб укрыться от плача,

но не слышно за серой стеной

ничего, кроме плача.

Не расслышать ангелов рая,

мало сил у собачьего лая,

звуки тысячи скрипок

на моей уместятся ладони.

Только плач - как единственный ангел,

только плач - как единая свора,

плач - как первая скрипка на свете,

захлебнулся слезами ветер

и вокруг - ничего, кроме плача.

И ДА ОХВАТИТ ТЕБЯ СТРАХ

Niech ogarnie cię lęk

1

Я умирал.

Точно так же, как и весь мир за окном моей комнаты.

Умирал, залитый лучами весеннего солнца.

Не было для нас спасения. Застигнутые врасплох, мы уходили в конъюнкции[17]. Среди вздымающегося в воздухе запаха гнили и всеобщей безнадежности.

Наш уход сопровождался гомоном и визгами детворы, играющейся во дворе старого, помнящего еще времена царя Александра доходного дома. Иногда туда же заглядывали уличные продавцы газет, гуталина, предапокалиптических семейных памяток, от которых теперь не было ни малейшей пользы. Разве что какой-нибудь случайный прохожий мог бросить какую-нибудь мелочевку в банку от тушенки за медаль предка времен сражений на Кавказе или российско-японской войны.

Я не хотел умирать среди воплей хозяек, чистящих на трепалке покрытые пятнами коврики и вешающих на веревке старые, протертые во многих местах простыни. Только выбора у меня не было. Мир отбросил меня на обочину, полностью лишая свободы выбора. Я торчал в закрытой комнате словно дикий зверь, схваченный в силки, поставленные опытным браконьером. Ночами попеременно ко мне приходили то испуг, то громкий, пустой смех.

Меня обманули.

Меня предал разум, который обманно подсказывал, что ничего плохого не случится. Те, у которых ума было значительно меньше, успели смыться, усевшись на один из многочисленных кораблей, отплывавших в последние месяцы перед пожаром в свободный мир. Я же верил в Аристотеля, Паскаля, Канта, утратив в своем забытье самый первоначальный из всех инстинктов – инстинкт выживания.

Так что вот сейчас я сдохну, и никто даже и не заметит, что меня нет. Детволра все так же будет пинать тряпичный мячик, жирные бабищи будут выступать на своих мужей, возвращающихся из пивной под хмельком; старушки же ни на секунду не перестанут бормотать молитвы перед маленьким алтарем Девы Марии, наскоро устроенном в углу двора. Разве что соседский пес учует выделяющийся из моей комнаты запах смерти, встанет под дверью и, ничего не понимая, начнет нервно лаять, после чего сбежит из коридора, поскольку хозяин пнет его ногой.

Солнечные лучи затанцевали на стекле, пробились сквозь занавески и закончили свое далекое путешествие на моем лице. Я захлопал ресницами, пробуждаясь из летаргии.

Какой сегодня день? Вторник, среда, четверг? Кто бы там помнил... Сколько их, нераспознанных, уже прошло.

Судя по перемещениям снаружи, воскресенье это быть не могло. Кто-то кричал. Другой голос, сварливый и скрежещущий, отвечал. Натуральное межлюдское общение, наполненное простейшими эмоциями.

Я встал у окна, пряча лицо за занавеской. Будет лучше, чтобы меня и не заметили. Эта квартира считалась пустой. Ее хозяин эмигрировал четыре года назад – он был одним из тех, кто не дал себя обмануть. Только лишь иногда с другого конца города на трамвае приезжал его племянник – официально, чтобы полить цветы и раз в месяц заплатить за квартиру дворнику. Другое дело, что он платил он ему несколько больше, чем это следовало из официального тарифа. Дополнительные деньги были от меня, за них я покупал молчание и покой. А точнее – умирание.

Знал ли обо мне дворник?

Мы никогда не видели один другого, но он наверняка догадывался, что в квартире кто-то пребывает. Если бы было иначе, платил бы ему кто-нибудь за молчание? Псякрев, за какое еще молчание? Эти вечные вопли за окном никакого покоя не давали. С самого рассвета они заставляли срываться на ноги – ни поспать, ни спокойно поработать было просто невозможно. Только в воскресенье дом замирал, когда его суеверные обитатели толпой валили в ближайший костёл помолиться за благополучие гниющего мира. Словно бы это могло в чем-нибудь помочь, отсрочить окончательный приговор. Интересно, где были все их святые, когда их свободу затоптали в осенней грязи?...

В углу двора, возле перекладины для выбивания ковров, вечно осажденной детворой, таяли остатки снега, вскрывая старинную грязь. Дворник уже гордо шествовал в том направлении с метлой в руке. При этом он наверняка напевал себе под нос какую-нибудь популярную мелодию. Я чуть ли не считывал с его губ ударные строки известных песенок: "Счастье нужно срывать, словно свежие вишни", "То последнее воскресенье", "Договорился с ней на девять"[18]... Он радовался тому, что пришла весна – наконец-то к нему никто не прицепится, что с улицы и со двора вовремя не убран снег, что можно поскользнуться и ногу подвернуть.

Как мало нужно кому-нибудь для счастья.

Я отошел от окна. Усаживаясь в кресло, протянул руку за отложенной на стол книжкой. Потрепанная обложка свидетельствовала о том, что читали ее много и часто. Но вот понимали ли? Что сказал бы Платон, живя здесь и сейчас, как я, под замком? Какую идею вывел бы из этого? Я не был поэтом, не нарушал фундаментов существующего мира – так чем же заслужил на медленное умирание в одиночестве? Наши представления о жизни стоят всего лишь столько, насколько учат нас, как жить. Меня они научили ничему, разве что только затупили атавистические инстинкты. Я обрел сознание. А что утратил?

Ах, милый старичок Платон...

А вот интересно, как бы выглядел он в солдатском мундире, дирижируя – словно оркестром – расстрельным взводом? Наверняка ему было бы не до смеха, найдя время на размышления за колючей проволокой концентрационного лагеря? Какой диалог установил бы он со своей жертвой или же со своим палачом?

Со злостью я бросил книгу на пол. Вот где твое место, выродок-афинянин! Среди пыли, грязи и гарцующих в отсутствии человека мышей. Пускай же они, проголодавшиеся, слопают твои фантасмагории. Мир и без них скатится на самое дно.

Настенные часы пробили полдень. Музыкальный механизм отыграл веселую народную мелодию. В коридоре раздались чьи-то возбужденные голоса. Сквозь глазок в дверях я увидал двух грузчиков, сносящих сверху старый комод. Люди распродавали все, что было у них самого ценного, лишь бы только было что положить в кастрюлю. Вслед за грузчиками шествовала невысокая, высушенная старушенция. Медленно, помогая себе тростью, спускалась она по лестнице, следя, не повредят ли по неосторожности ценный предмет мебели. Через какое-то время на площадке появился и дворник. Он обменялся с женщиной парой слов и пошел выше. Если я правильно все расслышал, от гражданских властей квартала он получил приказание убрать крышу дома.

Апокалипсис апокалипсисом, но порядок быть должен.

В кухне я вынул из укрытия остатки черствого хлеба. Несколько кусочков с отвращением сунул в рот. Долго напитывал их слюной, чтобы, в конце концов, можно было проглотить, не поранив пищевод. Племянник приятеля должен появиться завтра, самое позднее – послезавтра. Как-нибудь выдержу до того времени без вечерних фруктов и лакомств - рассмеялся я про себя, не помня даже, это сколько же времени прошло, после того, как я последний раз посетил кондитерскую. Это должно было происходить несколько столетий назад, в какое-то из воскресений или государственных праздников. Я прогуливался с Сарой, как вдруг нам ужасно захотелось чего-нибудь сладенького. Сегодня Сары уже нет, а вот та чертова кондитерская, наверняка, процветает, лаская рафинированные вкусы жителей города. Вечно находятся такие, что зарабатывают сумасшедшие деньги, когда другие сдыхают от голода.

Поскольку ничего лучшего для работы не было, я попросил прощения у Платона. Я зачитывался "Пиром" до тех пор, пока не сделалось совсем темно.

2

Спал я беспокойно. Мне снился дворник, прогоняющий детей от перекладины для выбивания ковров и ругающий старуху за то, что грузчики, сносившие ее мебель, поцарапали стены на лестничных площадках. Мужчина угрожал, что донесет на женщину соответствующим властям, а на допросе старуха наверняка все скажет: фамилии, адреса...

Проснулся я весь в поту. Сбросил промокшую сорочку и вытерся в ванной полотенцем. Я научился жить в темноте, по квартире передвигался практически на память, с закрытыми глазами. Когда наступал вечер, я запускал свой внутренний радар – словно кот или летучая мышь. Ни разу еще не случилось такого, чтобы я налетел на стол или стул. Когда от этого зависит твоя жизнь, по веревке ходить научишься, даже имея всего одну действующую ногу.

Стояла глухая ночь, весь дом был погружен в гипнотическом сне. Я глянул через окно, но даже если кто-то и не спал, этого не было видно. Жители строго выполняли приказ о затемнении. Пользуясь оказией, я легонечко приоткрыл форточку. В комнату ворвался свежий весенний воздух, наполнивший заодно и мои легкие. Я с наслаждением захлебнулся им. Он пах зеленью, приводя на мысль древние, казалось бы, чуть ли не допотопные времена. Безумные походы в лес на рассвете, велосипедные рейды, прогулки по берегу реки и летнее безделье на песочке у Вислы... Через какое-то время я отряхнулся от воспоминаний, расцарапывающих еще не зажившую рану памяти. И тут в голову пришла безумная мысль.

Если только мне будет способствовать удача...

Я натянул брюки, толстый шерстяной свитер и вышел в прихожую. Пару минут я стоял, прижав ухо к двери. Когда уже на сто процентов был уверен, что в коридоре никого нет, осторожненько открыл ее. Дверь тихонечко скрипнула, или мне только показалось. Я крайне осторожно сделал несколько шагов, после чего, по лестнице поднялся на самый верхний этаж. Без особого труда нашел я прикрепленную к стене лестницу, ведущую на крышу. Если хоть чуточку повезет, люк будет открыт. В мгновение ока я вскарабкался по металлическим перекладинам и плечом подпихнул крышку наверх. Та уступила с первого же раза. Выйдя на крышу, я тихонько прикрыл крышку люка, чтобы, падая, она не разбудила жителей.

Иллюстрация: Йоанна Петрученко

Ночное небо и свежий воздух ошеломили меня. Словно зачарованный, я остановился, уставившись в небосклон. Я прекрасно различал отдельные созвездия весеннего неба, хотя уже много месяцев не мог их видеть. Вид набрякшего звездами небесного свода буквально запирал дух в груди. Я мечтал о подобном мгновении, ругая себя теперь, что ведь мог и раньше – намного раньше – предпринять подобную попытку. Ладно, не будем о том, что было. Главное лишь только то, что здесь и сейчас.

Через несколько минут я уселся. С крыши дома я глядел на заснувший город. Лишь кое-где горели уличные фонари, эхо несло эхо шагов подкованных сапог, стучащих в мостовую. Но я чувствовал себя в безопасности, даже в свете Луны меня здесь сложно было заметить. С жадностью поглощал я свежий воздух, упиваясь ним словно французским вином наилучшего урожая. Несмотря на охвативший меня холод, я лег на спину, положив голову на сплетенных сзади ладонях. Звездное небо надо мной...[19]

Разбудил меня шум. Я быстро пришел в себя и подполз к самому краю крыши. Внизу кто-то бежал, я четко различал шаги нескольких человек. Потом раздались непонятные с этого расстояния крики, затем отзвук выстрела, а потом - целей очереди из автомата.

Реальность напомнила о себе. Нужно было как можно скорее спуститься с крыши и закрыться в квартире, только я не был в состоянии тронуться с места. Я чувствовал себя удивительно тяжелым, прикованным к этой чертовой крыше раздражающим любопытством, что произошло, и что же еще случится.

Шум нарастал – очередные крики, выстрелы, чьи-то шаги. В темноте я заметил силуэт человека, вбежавшего во двор нашего дома. В окнах квартир заколыхались занавески, кое-где пробивался свет зажженной наскоро свечи. Про себя я выругал совершенную мною же неосторожность. Да что же такое меня искусило покинуть убежище, безопасную нору? В конце концов, я преодолел сонливость и схватился на ноги. За пару секунд я добрался до люка и, не мороча себе голову лестницей, спрыгнул с высоты в пару метров.

Псякрев, я же забыл захлопнуть крышку за собой! Но сейчас у меня не было ни времени, ни малейшей охоты лезть туда еще раз. По лестнице я сбежал этажом ниже. Какое счастье, что двери я оставил приоткрытые, во всяком случае, не нужно было копаться в карманах в поисках ключей.

Когда я поставил ногу на последней ступени лестницы, передо мной замаячила чья-то тень. Кто-то из жителей? Или – пришла в голову настырная мысль – это тот самый беглец? Ладно, пускай спасается сам. Лишь бы только не навлек несчастья на всех нас.

С бешено колотящимся сердцем я прошел мимо незнакомца и положил руку на дверной ручке. И тогда-то услышал за спиной тихие, переполненные отчаянием слова:

- Помогите мне, пан.

То была женщина.

Нет, не женщина, скорее, молодая девушка. Судя по голосу, ей не могло быть больше девятнадцати, двадцати лет.

Я повернулся. Ее лица мне не было видно, зато я буквально материально чувствовал ее страх, боль, трясущиеся губы. Она была словно невинный, загнанный зверь, маленький волчонок, загнанный в засаду стаей бешеных собак.

Ее дело. Она сама этого хотела.

Я открыл двери, мечтая лишь о том, чтобы очутиться в прихожей и тут же провернуть ключ в замке.

- Помогите мне, - еще раз попросила девушка, в ее голосе были слышны все оттенки испуга.

Инстинктивно я сделал разворот, вытянул руку и потащил незнакомку за плечо к себе. Спустя секунду, мы оба очутились в темной прихожей. Девушка прильнула к закрытой мною на крючок и на засов двери. Она дрожала в моих объятиях словно перепуганный, выброшенный из гнезда птенец. А через мгновение в коридоре раздались шаги. Двое или трое мужчин, ругаясь под нос, побежало на последний этаж. Какая удача, что я не захлопнул за собой крышку люка.

Незнакомка еще плотнее прильнула ко мне, с трудом подавляя рыдания. Не желая, чтобы она нас выдала, я провел ее в комнату. Шли мы, практически приклеившись один к одному. Я чувствовал ее округлые бедра и обильную грудь. От нее пахло весенним ветром. Этот запах бил мне в ноздри, раздражая подсознание. Желая успокоить девушку, я прильнул своими губами к ее, гладил ее по голове. Она же вилась в моих руках, словно безумная. Я же только хотел ее обнять, обездвижить. Ее запах не давал мне покоя. И теперь я уже испытывал нарастающее, сумасшедшее желание. Поиметь ее, пускай даже силой – и немедленно!

Я перехватил девушку в талии, чтобы силой посадить ее в кресло. Подтянул вверх юбку, пытался стащить чулки и белье. И вдруг почувствовал, как по ее обнажившимся ляжкам стекают струйки мочи.

- Оставь меня! – прошипела она мне на ухо. – Оставь! – и вырвалась из моих объятий.

Ничего не понимая, я встал посреди комнаты. Во мне смешивались возбуждение с презрением. Охотнее всего, я выгнал бы ее в коридор. Но ведь как раз этого сделать я не мог. Поступив так, я убил бы не только ее.

Девушка хныкала, повернувшись ко мне спиной. Я не знал, что и сказать. Утешать или решительно требовать каких-то объяснений? Подойти и обнять или же оставить и подождать, пока она сама не успокоится и не начнет говорить?

Я откашлялся, и вот тут она взглянула на меня. В лунном свете я увидел е лицо. Ее знакомое мне лицо. Вновь вернулись воспоминания. Уроки греческого языка и философии в гимназии. Она сидела на третьей скамье, под окном. У нее были длинные темные волосы, всегда сплетенные в искусные косы. Я помнил все. Все, кроме одного – ее имени.

Изумление, рисующееся на лице девушки, должно было быть зеркальным отражением моего изумления.

- Это вы? – прошептала она.

А мне ничего другого в голову не пришло, я лишь произнес успокаивающим тоном:

- Иди ко мне.

3

Два дня мы питались только черствым хлебом, бесконечно пережевывая во рту твердые корки. На третий день, утром пришел племянник хозяина квартиры. Он застал нас спящих вместе в спальне. Он только буркнул что-то себе под нос и вышел в кухню. Набросив на себя только пижамную куртку, я послушно отправился за ним.

Тот распаковывал еду. Две буханки хлеба, брусочек масла, завернутая в старую газету колбаса, картошка, немного сахара.

Когда я присел на табурете, он укоризненно глянул на меня.

- Проститутка?

Я отрицательно покачал головой.

- А кто?

- Долго рассказывать, - ответил я.

- Жаль, что у меня нет времени, - буркнул на это тот. – Так что не услышу. Но... – тут он снизил голос на тон. – Она же не собирается прятаться здесь с тобой?

- Всего на пару дней.

- Надеюсь, ты же не рассчитываешь на то, что я буду носить еду для вас двоих? Такое было бы слишком подозрительно. Да и опасно. Для меня, - прибавил он, спустя пару мгновений.

Я не глядел на него. Сейчас мне было плевать на все его проповеди. Я отломил кусочек хлеба и положил его в рот. По привычке я тут же начал его жевать, но тут же пришел в себя и откусил нормально.

Тем временем мужчина замолчал, он пялился в одну точку. В дверях кухни встала Богна[20]. На ней была моя рубашка, закрывавшая ноги до средины бедер. Под рубашкой, провоцируя, волновались груди.

- Добрый день, - сказала она. – Мы уже не могли вас дождаться.

- Не могли дождаться... – непроизвольно повторил мужчина. Затем он фыркнул, хотя ему, явно, было не до смеха. Он никак не мог разделить прекрасного настроения девушки.

Я подал Богне кусок свежего хлеба, и она его жадно слопала.

- А вы, пани, не можете тут оставаться, - заявил знакомый. – Мы все можем заплатить за это головой.

- Но мы можем заплатить и тогда, если Богна выйдет на улицу, и ее схватят, - встал я на ее защиту.

- Вас разыскивают?

- Да... нет.. – неубедительно ответила та.

- Так что это значит?

- Не знаю, - беспомощно ответила та. Взглядом она искала помощи у меня, я же не был в состоянии прийти ей на помощь. – Я бежала и... совершенно случайно... нашла укрытие здесь.

- Совершенно случайно? – недоверчиво переспросил мужчина.

- Да прекрати ты уже этот допрос!

Я схватился с места, одновременно стукнув кулаком по столу.

- Не повышай на меня голос, - спокойно ответил тот, совершенно сбив меня этим с толку.

Я вновь уселся. Богна молча глядела то на меня, то на него. В конце концов, осторожно прикоснувшись к моей голове, она, не то спросила, не то сообщила:

- Быть может, мне следовало бы пойти с ним...

Я отчаянно искал спасения. Нет, я не мог позволить ей уйти. Она была моей последней соломинкой, надеждой на нормальную жизнь. На какую-либо жизнь!

- Но ведь это же будет подозрительно, - заявил я, хватаясь за этот аргумент, словно тонущий за бритву. – Пришел сам, а вышел с женщиной. В то время, как квартира пустая...

Я видел колебания на лице девушки. Но помощь пришла с самой неожиданной стороны.

- Он прав, - заявил знакомый. – Не сейчас. У вас есть кто-либо из близких? – спросил он через минуту. Может, что-то передать? Успокоить кого-нибудь?

Карандашом на клочке газеты Богна написала номер телефона.

- Ответит мать. Прошу ей сообщить... – несколько секунд она раздумывала, затем прибавила. – Что у меня все в порядке. Через несколько дней вернусь. Когда все успокоится.

Знакомый буркнул себе под нос что-то типа: "а что должно успокоиться?" и вышел из кухни. Я поплелся за ним, жестом показав Богне, чтобы она оставила нас одних.

- Что на этот раз? – спросил он.

Я снял книги с полки. Мужчина начал их укладывать в сумку на место выгруженной еды.

- И что ты с ними делаешь? – спросил я, ведомый самым обычным любопытством.

- На базаре продаю, - ответил он.

- И что, покупают?

Мужчина усмехнулся под носом.

- Ты бы еще больше удивился, узнав – кто.

Только это меня как раз и не интересовало. Мужчина уже задвигал молнию на сумке, когда я сказал:

- Погоди. – Он с удивлением глянул на меня. – Возьми еще и эту, - и я подал ему уже неоднократно читанный томик Платона.

Тот лишь глянул на обложку и сунул книгу в сумку.

- Когда я приду в следующий раз, было бы лучше, чтобы ее здесь не было, - сказал он мне на прощание.

Иллюстрация: Йоанна Петрученко

Я никогда не провожал его до двери. Зато не устоял перед искушением проследить за знакомым через окно. Когда тот исчез в ведущей на улицу подворотне, я пошел на кухню. Богна поставила воду на чай, а пока что намазала маслом несколько ломтиков хлеба. Ничего не скажешь, настоящий пир.

- Он позвонит? – спросила девушка.

Я кивнул.

- А почему бы ему и не позвонить?

- Он не походил на довольного.

- Боится.

- А ты... – улыбнулась она мне, приоткрыв слегка пожелтевшие, неровные зубы. – А ты не боишься?

Вместо того, чтобы ответить, я взял бутерброд. Вода закипела, и Богна заварила чай. Во время еды я приглядывался к массивным ногам девушки. Красавицей она никак не была, в школе, если бы не те ее косы, на нее никто бы не обратил внимания. Даже я. Теперь волосы ее были распущены, волнами спадая на плечи.

Я чувствовал нарастающее желание. У меня так долго не было женщины, что сейчас было трудно сдержаться. Достаточно было импульса, чтобы броситься на нее и поиметь – на лежанке, на кресле, на полу, иногда даже стоя, припирая девицу к стенке. Она не отказывала. Быть может, она хотела меня с той же силой, но, возможно, всего лишь желая отдать долг. В конце концов, это я спас ей жизнь. Пустую, наполненную безнадежность., но – тем не менее – жизнь.

- Оденься, а то холодно, - сказал я, когда все было закончено.

Она укрылась стянутой с кровати пропотевшей простынкой.

- У тебя сигарет нет? – спросила она.

- А ты куришь? - - ответил я ей с недоумением. Похоже, слишком сухо, потому что Богна глянула на меня с неприятным ей удивлением. – Сложно избавиться от преподавательских привычек, - пояснил я, желая успокоить девушку.

- Иногда курю. Иногда пью. Иногда занимаюсь любовью с посторонними мужчинами....

- Водки у меня тоже нет, - заявил я.

- Ничего страшного.

Она поднялась с места и промаршировала через комнату в туалет. Оттуда вышла через несколько минут, уже одетая.

- А ты чего ждешь? – бросила она мне мои вещи, подобранные с полу.

- Так ведь я все равно никуда не ухожу, - ответил я на это.

Тем не менее, натянул исподнее, затем брюки.

Вечером, когда сделалось темно, мы уселись на кухне. Там не было окна, так что можно было зажечь свечку.

- И что ты делал здесь все это время? – спросила Богна.

- Читал. Мой приятель был... – я на мгновение замолк, убегая мыслями далеко-далеко, за океан, где должен был сейчас пребывать мой добродетель. – Он был доцентом в университете. Собрал приличную книжную коллекцию, которую не мог забрать с собой.

- Сбежал?

- Я бы не называл это бегством? Попросту уехал и... и уже не вернулся, - ответил я, с трудом скрывая злость в голосе. Я не прибавил, что он с самого начала и не планировал возвращаться. Только лишь потому сдал мне эту квартиру за гроши.

- А ты... почему ты не уехал?

Мне не хотелось отвечать на этот вопрос. За последние несколько месяцев я задавал его себе миллионы раз и столько же раз проклинал себя в мыслях за собственную глупость. В конце концов, я уже перестал объясняться перед собой. Так с чего бы сейчас мне объясняться перед ней?

- Так почему? – повторила она.

- Не спрашивай, - рявкнул я. – Никогда не спрашивай об этом!

Богна перепугалась. Она закрыла лицо руками, и через мгновение, пока я не успел подумать, сорвалась с места и выскочила в прихожую. Девушка спряталась в спальне, закрыв за собой двери. Она стояла с другой стороны, крепко сжимая дверную ручку, чтобы я не мог открыть.

Я осторожно постучал.

- Ты зачем на меня кричишь? – спросила та. – В школе ты никогда ни на кого не кричал.

"Никогда".

"Ни на кого".

Да, это так, только было это давно, чертовски давно, в ином мире и в иной жизни. Тогда мне не нужно было ни перед кем прятаться. Мне не нужно было успокаивать собственных телесных желаний, словно животное копулируя с ученицей-уродиной.

- Извини, - прошептал я, но настолько громко, чтобы она могла меня услышать. – Открой, - попросил я. Я нажал на дверную ручку, только та не пускала. Я закусил губу. "Упрямая, сучка"! – Впусти меня, поговорим.

- Не хочу я разговаривать, - ответила та. – Я ложусь спать.

- Тогда, тем более, впусти. Псякрев, кровать ведь тоже одна, - прохрипел.

Я слегка толкнул дверь, когда же почувствовал сопротивление, кровь во мне вскипела. Я отступил на пару шагов, собрался и изо всех сил ударил плечом. Дверь уступила, девушка не удержалась и упала. Видя ее, лежащую у кресла, совершенно беззащитную, вместо жалости я испытал нарастающее бешенство. Я схватил Богну за волосы и потянул, чтобы она встала.

На ее лице рисовалась паника. Девица стонала от боли. Когда я попытался глянуть ей прямо в глаза, она отвела взгляд.

Так вот как проявляется благодарность?

- Ты что себе представляешь? – процедил я сквозь зубы прямо в ее перепуганное лицо. – Думаешь, ты кто такая? Что ты тут делаешь?

Теперь она глядела на меня широко раскрытыми, наполненными ужасом глазами.

Я толкал Богну перед собой. Когда мы добрались до края кровати, я толкнул девушку на нее.

- Оставь меня, - жалобным голосом попросила она. – Не делай мне этого.

- Поздно, - ответил я. – Мы делали это уже много раз, так что теперь уже ничего перед этим не удержит.

Девушка пыталась вырваться. Она пнула меня в бедро, укусила за руку. Я боялся, что сейчас начнет кричать, так что ударил кулаком прямо в лицо. Когда она на мгновение потеряла сознание, прикрыл ей голову подушкой.

- Ты живешь исключительно благодаря мне, - прошептал я на ухо Богне, хотя вовсе и не был уверен, слышит ли та меня в данный момент. – Благодаря мне. Твоя жизнь принадлежит теперь мне. Ты принадлежишь мне!

Я чувствовал тепло ее тела. Долье ждать было просто невозможно. Желание достигало зенита. Сильным рывком я раздвинул ей бедра и вошел в нее. Больно. И грубо.

4

Когда она проснулась на рассвете, то находилась в углу спальни. Руки и ноги были связаны брючными ремнями. На губах и бедрах корка свернувшейся крови. Девушка пошевелилась и застонала от боли.

- Заткнись, а не то придется сунуть тебе в рот кляп, - предупредил ее я.

- Зачем... – прошептала она. – Зачем ты это сделал? Ведь... – говорила она с трудом. Губы распухли, два передних зуба были выбиты. – Я же ни в чем тебе не отказывала.

- Будет лучше, если ты вообще не станешь разговаривать, - ответил я и вышел из комнаты.

Через пару минут я принес ей два кусочка хлеба и кружку с чаем. Накормил, помог напиться.

- Развяжи меня, - попросила девушка.

Я не отозвался, лишь отрицательно покачал головой.

В кузне я помыл посуду, потом начал читать. Из мира Ницше в реальность меня призвал через несколько часов меня призвал голос Богны.

Лицо ее было горячечным, воспаленным. По щекам стекали слезы.

- Больно, - голосила она тихонечко, почти неслышно. – Развяжи. Или хотя бы ослабь.

Я присел рядом, проверил еще раз ремни, но не развязал ни одного из них хотя бы на мгновение. Когда до нее дошло, что на милосердие рассчитывать нечего, девушка плюнула мне в лицо. Я стер слюну ладонью, после чего врезал ей изо всех сил. Голова девушки глухо стукнула в стенку. Тело Богны моментально сделалось дряблым. Но она жила, потому что продолжала дышать.

У меня было, по крайней мере, несколько часов покоя. И я дочитал до конца "Из генеалогии морали". Когда девушка пришла в себя, уже смеркалось. Я вошел в комнату и тут же вступил в лужу мочи.

- Ах ты, сука! – рявкнул я. Поднял ее за волосы и затащил в туалет. – Помойся.

Я развязал ее и подал зажженную свечку, ведь в закрытой туалетной Богна ничего не могла бы видеть. Там она провела несколько минут. Когда я посчитал, что у нее было достаточно времени привести себя в порядок, то открыл дверь. И в тот же самый миг что-то ударило мне в лицо, что-то горячее и жгучее. Воск. Эта малая сволота растопила свечку.

Я инстинктивно закрыл веки, и, видно, только поэтому спас себе зрение. Но Богна воспользовалась моим замешательством, она выбежала в прихожую, а потом коридор, хотя была в одной только комбинации.

Хватило мгновения, чтобы я пришел в себя.

Не могу... не могу позволить ей сбежать, - стучало в голове. Ведь ее ищут. Если она выбежит на удицу, погибнет; ее убьют, застрелят, словно паршивую собаку, не проявляя ни грамма жалости.

- Богна! – крикнул я, выбегая в коридор. – Богнаааа!!!

Где-то щелкнула открываемая дверь, кто-то выбежал за мной с вопросом: "Что случилось?" Кто-то еще пытался задержать меня на лестнице. Чтобы бежать дальше, пришлось отпихнуть его изо всех сил. Я споткнулся раз, другой, разбил колено, подвернул ногу, но бежал, не обращая внимания на боль. Нужно было догнать девушку до того, как она выскочит из подворотни, прежде чем на нее наскочит патруль.

Только Богна была быстрее. Я видел, как она сталкивается с прохожими, как те разбегаются, уступая место сумасшедшей. Одни перепуганно, другие с весельем глядели на нее, показывали пальцами, что-то кричали ей. Кто-то даже пытался схватить ее, но она вырвалась и бежала дальше.

- Богнаааа!!! – догонял ее мой голос.

Но уже через мгновение раздался другой, более мощный и не обещавший ничего хорошего окрик:

- Halt!

И внезапно все утихло. Все движение вокруг меня замерло. Улица была пустой. Куда подевались те все люди, которые только что спешили домой, прогуливались, болтали? Куда девалась девушка?

Я огляделся по сторонам.

Она была всего лишь в нескольких метрах от меня, повернувшись лицом в мою сторону. Девушка присела, держась руками за живот. По ногам стекали ручейки крови, пачкая смятую в руках комбинацию. В ее глазах я заметил перемешанные злость и непонимание. И тот ищвечный, простейший вопрос, на который так сложно найти удовлетворительный ответ: "За что?

Мне казалось, будто бы Богна что-то кричит мне, только слов ее не понимал. Они не могли продраться через тот занавес молчания, что внезапно повис между нами.

За спиной девушки вдруг появилось трое мужчин в зеленых мундирах. Один из них целился в меня.

- Machst du noch einen Schritt, dann werd’ ich schießen.[21]

Да стреляй уже себе. Какое мне до тебя дело? Важна она. Она. Она принадлежит мне. Я заберу ее назад, в квартиру, помою и перевяжу. Потом накормлю и уложу в кровать.

- Богна... пошли со мной, - протянул я руку. Только девушка словно окаменела, уставившись в меня перепуганным взглядом. – Не бойся. Все будет хорошо. Вот уви...

Договорить я не успел. Какая-то страшная сила ударила меня в грудь и отпихнула назад. Я ударился головой об асфальт. Боль не позволяла сконцентрировать мысли. Над головой метались звезды. Потом я увидел чужое, но симпатичное лицо мужчины.

Он с кем-то разговаривал.

Обо мне?

- Er ist wohl verrückt[22].

- Ich glaube eher, er ist… ein Jude[23], - воравался в мое сознание другой голос.

- Ein Jude!? Ich dachte, wir sind schon alle losgeworden.[24]

В воздухевздымался запах гнили и присутствующей повсюду безнадеги.

Я умирал.

Точно так же, как и весь окружающий мир.

23 декабря 2007 г.

Название рассказа взято из старинной византийской молитвы, читаемой для изгнания дьявола, как утверждают историки, неправомочно приписываемой святому Василию: "Да охватит тебя страх, уйди, беги, о нечистый дух (...) принимаешь ли ты форму змеи, лицо бестии (...) появляешься ли утром, в полдень или полночь, либо в иной неподходящий рассветный час (...) уйди в пустыню безводную, на землю непаханую, туда, где не живет человек".