Воин без имени

1

Я вышел из Кольца Балсама и попал в мир, в котором было ничуть не больше уверенности и стабильности, чем в моей собственной жизни, в течение долгого времени летописцы писали, а менестрели печально пели о том, что в некогда несокрушимой и могущественной Римской империи начались смятение и разброд. Однако вовсе не обязательно было читать книги или слушать песни, чтобы узнать об этом. Даже простой молодой человек вроде меня — низкого происхождения, с детства заточенный в аббатстве, изолированном в глухой долине, вдали от внешнего мира, — и то был в состоянии понять, что империя распадается на части и слабеет.

Тот властитель, который занимал трон в Риме, когда меня еще младенцем подкинули в аббатство Святого Дамиана, правил совсем недолго: его вскоре свергли и отправили в изгнание. Не считая его, только за мою короткую жизнь в Риме сменилось еще трое императоров.

Должен объяснить, что мы, жители Западной империи, по привычке говорили об императоре и императорском дворе как о находящихся «в Риме»; точно так же среди христиан принято считать, что их дорогие усопшие пребывают «на небесах». С той только разницей, что никто не знает точно местонахождения умерших, тогда как всем было прекрасно известно, где находится резиденция императора, и это был вовсе не Рим. Хотя римский сенат все еще собирался там, да и епископ Рима до сих пор руководил христианами оттуда, однако император теперь правил Западной империей совсем из другого места. За прошедшие полвека монархи переместились — ради сохранения безопасности, если не сказать, из боязни — на север Италии, в Равенну, ибо этот город был окружен болотами и потому его было легче защитить.

В любом случае императорский трон «в Риме» не сотрясался так, как целую вечность, вот уже много-много лет сотрясалась вся остальная Западная империя. Как я уже упоминал, только смерть Аттилы, произошедшая незадолго до моего рождения, заставила гуннов убраться назад в свою дикую Сарматию, откуда они прорывались в Римскую империю на протяжении целого столетия. Но гунны оставили в империи свой след: они выгнали множество германских народов с тех земель, которые те долгое время считали своей родиной, и заставили переселиться на новые территории, где они теперь и оставались.

Так, готам пришлось покинуть побережье Черного моря, и теперь половина этого народа — остготы (остроготы) — поселилась в провинции Мезия, а вторая половина — вестготы (визиготы) — в Аквитании и Испании. Другой известный германский народ, вандалы, и вовсе покинул Европу и теперь заправлял на северном побережье Ливии. Еще один народ германского происхождения, бургунды, удерживал земли, где я родился, а франки захватили большую часть Галлии к северу от них. И хотя все эти территории номинально оставались римскими провинциями и якобы сохраняли верность империи, Рим относился к ним с величайшей подозрительностью, потому что «варвары», занимающие их, в любое время могли начать военные действия.

Единственная сила, способная удерживать всю империю в целостности, христианская церковь, тоже подверглась расколу и была слишком занята постоянной внутренней борьбой. Христианская религия, которую исповедовали в Западной империи, содержала доктрины, чуждые церковникам Восточной империи. В то же время епископы, главы пяти основных христианских епархий — к ним относились Рим, Константинополь, Александрия, Антиохия и Иерусалим, — вечно соперничали за то, чтобы одна из епархий была признана правящей в христианском мире, ей одной бы доверили назначать Папу; каждому из епископов хотелось главенствовать над остальными. А еще, несмотря на то, что христианство к этому времени уже в течение двух столетий было в Римской империи государственной религией, в стране насчитывалось огромное количество еретических сект и языческих культов. Германское население империи до сих пор еще оставалось верным старой религии — Вотану и его сонму богов — или же, хотя и приняло христианство, придерживалось «еретических» арианских воззрений. Многие римляне все еще по старинке поклонялись Юпитеру и множеству других языческих богов, тогда как среди воинов был необычайно популярен чисто «мужской», пришедший из Персии культ Митры.

Теперь вы понимаете, что в огромном мире за пределами Балсан Хринкхен, в котором я, сбитый с толку и несчастный, теперь оказался, царил настоящий хаос. Разве мог я тогда предположить, что, начиная свое путешествие, делаю первые шаги навстречу тому единственному человеку, которому предначертано было восстановить в Римской империи мир и единство, закон и порядок, а вдобавок еще и стать моим добрым другом. Не только я, но и самые могущественные люди Европы даже не подозревали, что такой человек существует, потому что Теодорих — в один прекрасный день ставший известным как Теодорих Великий — был тогда, как и Торн Маннамави, еще совсем ребенком.

Хотя мы с ним практически ровесники, он, однако, в том нежном возрасте был наверняка более добродетельным и невинным. Ведь сам я за последние месяцы познал многочисленные плотские удовольствия и изведал связанные с ними душевные муки, причем в качестве как мужчины, так и женщины.

Однако во всем есть свои плюсы: когда я все-таки стал взрослым, то — как и предсказал давно покойный лекарь Крисогонус — избежал, по крайней мере, ряда физических страданий и осложнений, присущих обоим полам. Я ни разу не забеременел и никогда не страдал от менструаций, которые причиняли боль другим женщинам. И насколько я знаю, ни разу не стал отцом. Таким образом, я был освобожден от физических мучений и неизбежных семейных обязанностей, которые обременяли большинство мужчин и женщин.

Акх, должен признаться, что время от времени, когда моя жизнь становилась слишком уж беспокойной, рискованной или просто неудобной, женская часть меня, возможно, и хотела уюта, безопасности и защиты. Но это случалось лишь изредка и быстро проходило, я так никогда и не остепенился, как большинство людей, которые считают это нормой. Оглядываясь назад, я, и как мужчина, и как женщина, могу сказать: очень хорошо, что все так сложилось. Если бы я когда-нибудь удовлетворился обычными житейскими стандартами, общепринятыми ценностями и моралью или, выбрав один какой-то пол, соответственно всегда вел себя только как мужчина или как женщина, моя жизнь, может, и стала бы легче и оказалась лишена пороков, однако она в то же время была бы бедней; полагаю, мне бы сильно недоставало беспокойства и приключений. Я часто дивился на так называемых нормальных, добродетельных семейных людей: беднягам и вспомнить-то нечего, они почти совсем лишены воспоминаний — и светлых, и печальных, и таких, что вызывают законную гордость или жгучее раскаяние.

Хочу отметить, что, даже когда я стал взрослым, моя внешность всегда оставалась такой же неопределенной, двойственной, как и моя природа: меня частенько называли привлекательным юношей или мужчиной, и в то же время я не раз выслушивал комплименты как красивая девушка или женщина— в зависимости от того, в какой костюм был одет. Я встретил множество женщин выше и немало мужчин ниже себя ростом. Волосы у меня были волнистые, и я всю жизнь носил прическу средней длины, приемлемой как для мужчины, так и для женщины. Мой голос никогда не менялся и не ломался, как это происходит с большинством подростков, таким образом, я мог сойти как за мужчину с высоким голосом, так и за соблазнительную женщину с хрипловатым. Я немало путешествовал в одиночку и всегда делал это как мужчина, но даже и тогда моя внешность была неоднозначна. Из-за того что я был сероглазым и светловолосым, на юге Европы меня принимали за северянина. В то же время я был стройным и безбородым, и потому сами северяне считали меня римлянином.

С одной стороны, у меня так и не отросли борода и волосы на груди — только кустики волос под мышками, — но в то же время мои женские груди оказались совсем крохотными. Вдобавок они были такими мягкими, что я мог сделать их совсем плоскими, перевязав тканью, или увеличить в размере и сделать соблазнительными, подвязав их strophion[31] так, чтобы они поднялись вверх. Их бледно-розовые ареолы и соски были немного больше, чем у мужчин, — и, конечно же, быстрей вставали, когда возбуждались, — однако я не встретил ни одной женщины, которая, принимая меня за представителя противоположного пола, сочла бы их оскорбительно немужскими. Во всяком случае, когда я был полностью раздет, ни одна женщина, за исключением наивной Дейдамии, ни разу не приняла меня за свою сестру.

У меня все же выросли волосы на лобке, чуть более темного оттенка, чем на голове. Они не росли разбросанно, как у мужчины, но и не имели дельтообразную форму, как у женщины, однако вряд ли кто-нибудь, кроме медиков, заметил бы такие тонкости. Мой пупок располагался не точно на талии, как у мужчины, но и не слишком низко, как у женщины, однако и об этом различии между полами знают лишь немногие. Мой половой орган был совершенно нормальной величины, и, поскольку он был окружен волосами — и если я заботился о том, чтобы принять определенные позы, когда был обнажен, — никто не мог заметить отсутствие у меня мошонки и яичек. С другой стороны, его можно было сделать незаметным, подвязав к животу поясом, когда мне случалось быть женщиной.

Из моих объяснений вы можете заключить, что я рано смирился со своей двойственной сущностью и легко приспособился к ней, но это неправда. В дальнейшем я еще расскажу, как много времени мне пришлось потратить и сколько завести всевозможных знакомств как с мужчинами, так и с женщинами, чтобы приспособиться к своей особой природе и к другим людям — и в сексуальном, и в социальном плане. Да, я приобретал опыт, но иной раз этот опыт был необычайно мучительным. Мне потребовалось несколько лет, чтобы более или менее адаптироваться и осознать себя. Все чаще и чаще я ломал голову: какую маску предпочесть — комическую или трагическую? Все эти годы я не только чувствовал себя непросто в обществе нормальных мужчин и женщин, но ощущал неловкость даже в присутствии обычных животных, вроде жеребцов и кобыл — и мулов, разумеется. Акх, я чувствовал себя неуютно и был подавлен, даже когда мне случалось бросать взгляд на какой-нибудь редкий цветок.

Ибо все цветки, как бы красивы и ароматны они ни были, есть не что иное, как всего лишь половые органы растений. Хотя, признаюсь, был один цветок, который я особенно не любил в то время, — лилия. Дело в том, что лилия с ее мясистым пестиком, вздымавшимся из окружавших его, подобно вульве, лепестков, казалась мне насмешкой над моими собственными половыми органами.

По-настоящему я смирился со своей двойственной природой, только когда провел много времени, читая языческие истории и слушая старые языческие песни, обнаруженные мною в христианском аббатстве. Я узнал, что не был единственным в своем роде, что ведь даже существовали специальные слова: готское «маннамави», или латинское androgynus, или же греческое arsenothélus, — они были придуманы на случай, если рождался кто-нибудь вроде меня. Как писал Плиний: «Природа, находясь в шутливом настроении, может произвести почти все». Так что, если языческие сказки были правдой, природа вполне могла произвести до меня и других таких же уродов.

Например, эти древние легенды рассказывали о некоем Тиресии, который на протяжении всей своей жизни становился то мужчиной, то женщиной, то снова мужчиной. Овидий писал о Гермафродите, сыне Гермеса и Афродиты (то есть Меркурия и Венеры). Этого необычайно красивого юношу полюбила нимфа Салмакида, но он отверг ее заигрывания, и тогда она обратилась к богам с просьбой сделать так, чтобы он никогда не мог с ней расстаться. Боги из вредности согласились, и однажды, когда Гермафродит и нимфа случайно искупались в одном и том же пруду, они превратили их в одно двуполое существо. Пруд этот (он находится где-то в Ликии) и по сей день считается волшебным: любой мужчина, который искупается в нем, выйдет уже наполовину женщиной, а женщина — наполовину мужчиной. Я все ломал голову, кем бы я стал, если бы смог найти этот пруд, но мне так никогда и не довелось побывать в Ликии, что в Восточной империи.

Был еще и богоподобный Агдист, который, подобно мне, родился маннамави. Но другие боги отрезали ему мужской орган и оставили только женские, после этого Агдист стал богиней, известной как Кибела. В древности как среди смертных, так и среди богов попадались и другие, кроме Тиресия, кто менял свой пол в течение жизни. Собственно, один из первых римских императоров, Нерон, хотя вовсе не был двуполым существом, получал большое удовольствие, деля постель как с мужчинами, так и с женщинами. Когда же он публично «вступил в брак» с одним из своих мальчиков-любовников, кто-то из присутствовавших на свадьбе бросил ядовитую реплику, дескать, «мир был бы счастливее, будь у отца Нерона в свое время такая же жена».

Я не только узнал обо всех этих людях двоякого или переменчивого пола, которые жили до меня, но также начал верить, что маннамави вроде меня рождаются среди людей и сейчас. Похоже, например, что они были распространены среди оставшихся скифских народов. В Древнем мире скифы прославились тем, что были необычайно жирными и ленивыми, а их мужчины и женщины так мало интересовались плотскими утехами, что это в конце концов и стало причиной того, что их народ постепенно уменьшался в числе, пока не выродился окончательно. Тем не менее их рассеянные повсюду немногочисленные потомки до сих пор пользуются словом enarios, означающим «мужчина-женщина», которое можно было отнести и к маннамави вроде меня.

То, что я узнал из книг, заставило меня не чувствовать себя таким уж одиноким в этом мире, по крайней мере, я перестал ощущать свою непереносимую исключительность. Если на земле существовали и другие существа, подобные мне, тогда я мог рано или поздно встретить кого-нибудь из них. Я даже как-то решил отправиться в те знойные африканские земли, в Ливию[32] и в Египет, откуда привозили диковинных спаренных животных — тигра-лошадь, птицу-верблюда и подобных им, — потому что в тех краях могла существовать и помесь людей вроде меня. Однако я так и не побывал там, поэтому ничего не могу рассказать о тех землях.

И в любом случае я слишком забежал вперед в своей хронике.

2

Когда во второй и последний раз меня изгнали из аббатства Святого Дамиана, я покинул его в том же настроении, что и монастырь Святой Пелагеи, со смесью антипатии и волнения, ломая голову над тем, какие приключения и несчастья ожидают меня за пределами Балсан Хринкхен. Прежде мне доводилось бывать лишь в ближайших деревнях и в крестьянских домах в горах, да и то нечасто. И уж вовсе никогда не путешествовал я в одиночку. Обычно один из братьев брал меня в монастырскую повозку, чтобы я помог ему погрузить какой-нибудь провиант или другой груз, который требовалось доставить оттуда. Теперь же, когда я поднялся из Кольца Балсама на огромное холмистое плато Иупа, несмотря на то, что я был закутан в стриженую овчину и на моем плече сидел верный орел, я почувствовал себя чуть ли не голым посреди быстро наступающей зимы и беззащитным против всех тех напастей, что еще могли свалиться на меня в будущем. В аббатстве все было предсказуемо. А теперь я оказался без крыши над головой, незащищенный на бесконечной дороге, где невозможно предвидеть, что произойдет уже в следующий момент.

Первые две или три деревни, которые мне встретились по дороге, я посещал раньше в обществе братьев, поэтому меня узнавали как «монастырского мальчишку», и — хотя местные жители глазели на моего juika-bloth с некоторым удивлением и любопытством — они, без сомнения, полагали, что меня послали пешком с каким-нибудь поручением из аббатства Святого Дамиана. Но, едва миновав эти места, я оказался на территории мне незнакомой и забеспокоился по вполне конкретной причине. Ибо было вполне вероятно, что если мне кто-нибудь встретится, то он попытается предъявить на меня права или посчитает меня беглым рабом, и попробуй докажи, что это не так.

Разумеется, у меня не имелось никакой вольной, ведь я не был рабом и мне ее не дали. И как тогда, спрашивается, можно доказать, что ты свободный человек? Разумеется, взрослым мужчинам или женщинам редко приходилось доказывать подобное, если только у них не было на коже шрамов и мозолей от железного ошейника или кандалов или же если им не повезло и они достаточно походили по описанию на настоящих беглецов. Но подростка, путешествующего в одиночку по сельской местности, легко может задержать любой, кто пожелает сделать его своим рабом. И бесполезно громко протестовать и объяснять, что ты, дескать, просто странник, ибо любой суд поверит на слово взрослому человеку.

Мальчики были для охотников за рабами особо желанной добычей, поскольку, даже если они были еще совсем маленькими, в будущем могли много трудиться, так что расходы на их воспитание вполне себя оправдывали. Однако я уже был достаточно большим, чтобы из меня, независимо от пола, получился полезный раб. Одеяние, которое на мне было, сплошь и рядом носили в сельской местности как мужчины, так и женщины. Так что, вы понимаете, риск попасть к охотнику за рабами был очень велик. Если бы меня приняли за мальчишку, то определили бы на тяжелую работу, а если бы посчитали девчонкой, то, возможно, нашли бы мне занятие полегче, причем в этом случае мне, скорее всего, пришлось бы также делить постель с «новым» хозяином.

Именно поэтому, заслышав на дороге топот всадника или шум повозки, я прятался, припав к земле в ближайшем подлеске, а едва завидев вдали незнакомое поселение, обходил его стороной на безопасном расстоянии. Я никогда не просил крова или еды в каком-нибудь придорожном доме. Даже в холодную, снежную погоду я довольно удобно устраивался на ночлег в стогах или коровниках, просыпался чуть свет и уходил еще до того, как утром появлялся крестьянин. В силу необходимости я научился лучше владеть пращой, однако все равно не слишком часто мог добыть себе на ужин кролика или какую-нибудь съедобную птицу. Мой друг-орел оказался значительно более удачливым охотником, но я голодал не настолько сильно, чтобы делить с juika-bloth убитых им змей, мышей и прочую живность. К сожалению, мало что можно было стащить с покрытых снегом крестьянских полей, только случайную, не замеченную хозяевами мерзлую репу. Поэтому, признаюсь честно, когда мне уж совсем нечего было есть, я забирался в курятники и воровал яйца, а время от времени и кур. Один раз я попал при этом в серьезную переделку.

Как-то рано утром мой juika-bloth улетел на поиски пропитания, а я пробрался в курятник. И уже вытащил из-под кур несколько теплых, только что снесенных яиц — я проделывал это столь искусно, что куры только слегка сонно квохтали, жалуясь, — когда тяжелая рука властно сжала мое плечо, вытолкнула меня в предрассветные сумерки скотного двора и бросила на промерзлую и жесткую, как железо, землю. Крестьянин, дюжий мужик с красным лицом, воспаленными красными глазами и огненно-рыжей бородой, уставился на меня, помахивая тяжелой дубинкой, и злобно прорычал:

— Sai! Gafaífah thanna aiweino faihugairns thiufs! Смотрите-ка! Я поймал этого ненасытного вора!

Теперь я понял, почему он оказался тут ни свет ни заря. Очевидно, его курятник регулярно опустошали до меня другие, и крестьянин залег в засаде. Скорее всего, вором была лисица или ласка, но у меня не было возможности объяснить это разъяренному хозяину: теперь, поймав мелкого воришку, он упоенно рассказывал мне, как будет бить меня смертным боем, а затем закует в цепи и сделает рабом. Когда крестьянин ударил меня по ребрам дубинкой, я опомнился и завопил: «Juika-bloth!» Я начал подниматься на ноги, но получил еще один удар по лицу, прежде чем орел успел вернуться.

Когда он пролетел между мной и моим противником, сел мне на плечо и с любопытством уставился на крестьянина, глаза мужика расширились, а его дубинка застыла в воздухе. Juika-bloth, разумеется, не питал никакой злобы к незнакомцу, но хищнику и не надо слишком пристально смотреть на человека, чтобы выглядеть зловеще. Мужик отшатнулся от нас и удивленно пробормотал:

— Unhultha skohl…

Я не дал ему возможности прийти в себя, просто помчался прочь изо всех сил. Я даже стряхнул с плеча своего орла, и ему пришлось лететь самому, держась надо мной. Возможно, это напугало крестьянина еще больше, потому что он не стал меня преследовать. Бьюсь об заклад, что всю оставшуюся жизнь этот селянин пугал других, рассказывая, как однажды в своем собственном дворе сражался с «нечистым демоном» и его злым крылатым духом.

Лишь убежав достаточно далеко от курятника и спрятавшись в зарослях кустарника, я все-таки утер кровь, которая текла у меня по лицу. И только тут я ощутил, как у меня болят ребра. Боль была мучительной, я также почувствовал в этом месте какую-то влагу и предположил, что это кровь. Но это было не так. Просто я сложил украденные яйца за пазуху, а крестьянин разбил их дубиной. В результате яйца превратились в месиво, но мне удалось наскрести достаточно этого месива, чтобы слегка приглушить голод. Мои ребра болели еще несколько дней после этого, но если они и были сломаны, то срослись сами.

Гораздо дольше заживало мое лицо: оно распухло и посинело. Однако хотя кровь и текла обильно из маленького пореза, он скоро зажил, остался только небольшой бледный шрам, который пересек надвое мою левую бровь. Впоследствии, когда я изображал мужчину, окружающие воспринимали этот шрам как знак доблести. Когда же мне доводилось быть женщиной, люди частенько замечали, что это любопытное деление брови придает особую изюминку моей красоте.

Вскоре после этого происшествия дорога привела меня прямо к реке Дуб[33], и впервые за долгое время я смог как следует помыться. Вода была обжигающе холодной — мне пришлось расколоть прибрежный лед, чтобы сделать полынью, — но зато ребра и лицо теперь стали меньше болеть. А еще мне удалось пополнить свой рацион рыбой; таким образом, теперь отпала нужда совершать набеги на курятники. Вдоль Дуба располагалось множество виноградников; разумеется, зимой на них не было ягод, но тем не менее я сумел извлечь из них пользу. Я украл несколько кусков веревки, которыми были подвязаны лозы, связал их вместе в леску и смастерил крючки из колючих веточек боярышника.

У боярышника очень твердая древесина, а ножа у меня не было, однако я заставил juika-bloth мощным клювом откусывать для меня веточки. Правда, пришлось порядком повозиться, прежде чем я сумел заставить птицу понять, чего я хочу. Но как только орел понял, он с энтузиазмом принялся откусывать колючие ветки, пока их не набралось достаточно. Именно птица снабдила меня наживкой, убив полевку. В благодарность я отдал орлу первую рыбину, которую поймал, маленького хариуса. В последующие дни, когда juika-bloth возвращался из своих вылазок в поисках добычи, он постоянно приносил мне ветки боярышника. Думаю, он решил, что я собираюсь построить себе гнездо из колючек.

Двигаясь дальше вдоль Дуба, я поймал еще хариуса, форель и гольца, чтобы приготовить их для себя. (Мои примитивные крючки и линь были недостаточно прочными, чтобы вытащить какую-нибудь большую рыбину вроде судака.) Вдобавок почти каждый день мимо меня вниз по течению к большому городу Лугдуну проплывали одно-два судна с грузом соли или древесины, и мне приходилось прятаться от них, как и от прохожих на дороге. Лодочники тоже запросто могли схватить меня и превратить в раба. Именно поэтому я в основном и ловил рыбу ближе к ночи. В этом, кстати, были свои преимущества. Я делал факел из сухой ветки и поджигал его, этот свет привлекал рыбу ближе к берегу.

Мой путь на северо-восток все время пролегал вверх по холмам, но местность поднималась вверх настолько незаметно, что я начал это понимать только потому, что Дуб постепенно сужался между становившимися все выше и выше берегами. В конечном счете я добрался до того места, где река делала крутой изгиб вокруг холма, на котором располагался город Везонтио. Дуб почти огибал этот холм, превращая его в полуостров, где на узком перешейке на самой высокой точке возвышался городской собор. Таким образом, впечатляющая громада базилики Святого Иоанна была первым зданием Везонтио, которое я увидел издалека.

За две или три мили до того, как дорога уткнулась в городские ворота, она была уже частично вымощена четырьмя параллельными рядами булыжника так, чтобы колеса повозок не вязли в грязи во время распутицы. Однако в промежутках между этими рядами дорога оставалась не вымощенной, чтобы пощадить копыта лошадей, мулов и быков. Поскольку движение в сторону Везонтио и обратно было интенсивным — люди перемещались туда-сюда пешком, верхом, в повозках и телегах, наполненных различным товаром, — я мог теперь удалиться от реки и вернуться на дорогу, оставаясь неприметным в толпе. Даже juika-bloth на моем плече привлекал не слишком много любопытных взглядов, потому что среди путешественников было множество торговцев, некоторые несли плетеные клетки с соловьями и другими певчими птицами; думаю, что меня тоже принимали за торговца экзотическими птицами.

Некоторые люди просто не могут выносить города́ и городскую жизнь, но я не из их числа, возможно, потому, что первый город, который я посетил, Везонтио, оказался таким красивым и приятным местом. С возвышенности полуострова жители его наслаждались живописным пейзажем — огромной излучиной Дуба и холмами пониже вокруг. Берег реки окаймляли бесчисленные причалы, туда-сюда постоянно сновали груженые лодки, на набережной реки было множество широких мощеных дорожек, где так удобно прогуливаться в летнее время. Везонтио также очень чистый и спокойный город. В воздухе совсем немного дыма и зловония, в воде нет отталкивающих грязных пятен. Не слышно там и оглушающего лязга кузниц и мастерских, как в тех городах, где делают и красят ткани, или дубят кожу, или режут камень, или же работают с металлом. Все эти вещи в Везонтио привозят, покупают или же обменивают на чистую соль из окрестных шахт и ароматную древесину из близлежащих лесов. Есть у местных жителей и еще один источник доходов: они предоставляют жилье, еду и развлечения целым ордам летних визитеров со всей Западной империи. Люди приезжают сюда в поисках здоровья: считается, что его можно восстановить в нескольких роскошных банях, которых питают минеральные и горячие источники в пригороде Плостэр на другом берегу реки, что и делает Везонтио в буквальном смысле абсолютно чистым.

Каменный мост через Дуб, который соединяет Везонтио и Плостэр, был первым мостом, который я увидел в своей жизни; помню, меня страшно изумило, что камень может держаться на воде. Но затем я разглядел, что мощные каменные столбы моста уходят под воду и прочно крепятся к дну реки. Еще много чего я увидел в Везонтио впервые в жизни. Например, огромную триумфальную арку во всю ширину дороги при входе в город. Она была построена еще императором Марком Аврелием и за триста лет немало пострадала от дождя и ветра, но я все же смог рассмотреть на ней барельеф, увековечивший победы императора. А еще в Везонтио имелся амфитеатр, такой же огромный, как мне показалось, по крайней мере на первый взгляд, как все Кольцо Балсама. Это, разумеется, не так, но его воспаряющие вверх ярусы каменных скамей могли, без сомнения, вместить в дюжину раз больше людей, чем проживало в долине.

Прекрасными мраморными зданиями бань я восхищался только снаружи: для того чтобы насладиться внутренним убранством, нужно было платить, а у меня не было для этого лишних денег. Однако я все-таки сходил в собор; впервые мне довелось увидеть другую церковь, а не часовню в аббатстве Святого Дамиана. Базилика Святого Иоанна могла бы вместить больше двух десятков таких часовен, а ее стены были богато украшены мозаичными фресками на библейские сюжеты.

Однако самым поразительным новшеством в Везонтио оказалось для меня то, что люди были одеты по-разному: их одеяния не сильно отличались от одеяний сельских жителей, однако различались в зависимости от того, были это мужчины или женщины, мальчики или девочки. Существовало и значительное разнообразие в костюмах среди представителей одного пола, но в целом все женщины были одеты в платья, доходившие до лодыжек и украшенные большим количеством вышивки. Некоторые ходили с непокрытыми головами — гордясь своими длинными, свободно свисающими косами, а остальные повязывали вокруг головы платки ярких веселых расцветок. На мужчинах были короткие подпоясанные кожаные туники, а под ними — тканые рубахи до колен. Штаны тоже были самые разные: до колен, закрывающие колени и ниже переходящие в гамаши, крест-накрест обвязанные кожаными ремешками. Большинство мужчин были без головных уборов, однако кое-кто носил кожаные шапки причудливой формы.

Благосостояние и общественное положение как мужчин, так и женщин можно было определить по тому, из чего были сшиты их платья (некоторые выставляли напоказ шикарные шерстяные ткани из Бетики[34] или Мутины[35] и тонкий лен из Камарака[36]), а также по количеству и дороговизне украшений, в которых они щеголяли. Богатые мужчины носили фибулу (металлическую застежку) на правом плече, у богатых женщин фибулы красовались на обоих плечах. Мужчины носили разнообразные пряжки на поясе, женщины — браслеты на руках или на ногах, а некоторые и там, и там. Большинство этих изделий было изготовлено из золота и усыпано драгоценными камнями — гранатами, карбункулами или же просто кусочками стекла. Разумеется, поскольку стояла зима, по улицам все горожане ходили в подбитых мехом плащах.

Ну, мне самому, ясное дело, пришлось довольствоваться овчиной, однако вокруг было достаточно других деревенских жителей, вечно приезжающих в Везонтио и уезжающих из него, поэтому я не очень бросался в глаза в своей овечьей шкуре. Я решил, что вообще-то было бы неплохо обзавестись дополнительным нарядом, так, чтобы я мог в случае чего выбирать между мужской и женской одеждой. Однако первым делом (это я понял из опыта путешествия по дороге и вдоль реки) мне следовало приобрести нож.

Я без труда отыскал в Везонтио лавку, где продавались ножи, но не спешил заходить внутрь. Я дождался, когда в полдень к владельцу лавки заглянула какая-то женщина, затем он ушел, а женщина осталась. Ясное дело, это жена пришла сообщить мужу, что обед готов. Итак, я вошел в лавку и изучил ножи, которые были выставлены на продажу. Лучшие в мире ножи делали готы, но они, вне всяких сомнений, стоили очень дорого. Я попробовал пальцем изделия попроще, выбрав, исходя из обстоятельств, нож, который мне показался лучшим из множества невзрачных, и принялся торговаться. Когда мы сошлись в цене, я вручил женщине серебряный солидус — она изумленно уставилась сначала на него, а затем и на меня. Но на плече у меня сидел орел, и женщина спасовала: отдала мне нож, сдачу с солидуса и позволила уйти с миром.

Именно поэтому я и ждал, когда уйдет ее муж. Возможно, его juika-bloth не смог бы устрашить так легко, лавочник мог призвать каких-нибудь стражников, чтобы допросить меня, или отобрать мою единственную монету, или даже арестовать меня. Разумеется, серебряный солидус составляет всего лишь одну шестнадцатую часть от стоимости золотого солидуса, но тем не менее было странно увидеть такое количество денег у чумазого крестьянского мальчишки. Поэтому меня вполне могли посчитать не просто беглым рабом, но также и вором.

Поскольку специальные стражники патрулировали Везонтио круглые сутки, я не стал рисковать и воровать какую-нибудь еду или же искать укрытие для ночлега. Нож обошелся мне в половину солидуса, но зато теперь в моем кошеле на поясе приятно позвякивали денарии и сестерции. И к тому же теперь, зимой, многочисленные городские gasts-razna и hospitium — гостиницы, обслуживающие в летнее время посетителей, — были совершенно пусты, поэтому их владельцы просили за постель и стол меньше обычного. Я умудрился найти один из самых дешевых пансионов — маленькую лачугу с единственной комнатой для гостей. Его содержала старая вдова, настолько слепая, что она даже не отпустила замечаний по поводу моего странного вида и того, что я был с орлом. Я оставался там два или три дня, спал на убогом ложе (оно было ненамного мягче и теплее, чем голая земля на берегу реки, где я ночевал совсем недавно) и питался только жидкой кашей — это было все, что могла приготовить старуха, будучи почти совсем слепой. Днем я бродил по бедным кварталам города в поисках одежды, которую смог бы себе позволить.

На окраинах Везонтио располагалось огромное количество жалких лавчонок, всеми ими владели престарелые иудеи; там торговали тем, что не привлекало покупателей из высших слоев. В одной из них, после того как мы с раболепствующим и заламывающим руки стариком владельцем наконец сторговались, я купил женское платье. Хотя оно было сильно изношенное, но еще вполне могло послужить. Пока иудей завязывал платье в узел, бормоча, что я лишил его прибыли от сделки, я стащил и засунул за пазуху женский платок. В другой лавке я купил мужскую кожаную тунику, сильно изношенную и помятую, и штаны из грубой лигурийской шерсти, еще не совсем протертые, которые заканчивались «носками» из шерсти погрубее. И там тоже, пока иудей скатывал и связывал покупки, я похитил другой предмет мужского гардероба — кожаную шапку. Мне стыдно вспомнить теперь, как я воровал у этих лавочников, почти таких же нищих, как и я. Но я был молод тогда, еще не знал мира и руководствовался общепринятыми представлениями — ведь даже наделенные властью стражники смотрели сквозь пальцы на всех, кто воровал у иудеев.

Те немногие деньги, что остались у меня после этих покупок, я потратил на довольно приличного размера круг копченой колбасы, которую можно долго хранить. Затем, в последний вечер пребывания в Везонтио, я испробовал обе свои сущности, удостоверившись, какое влияние они оказывают на окружающих. Сначала я надел поверх своей блузы кожаную тунику, натянул штаны, заправил в них подол блузы, надел ботинки и нахлобучил на голову кожаную шапку. Оставив juika-bloth в комнате, я накинул на плечи овчину и отправился прогуляться быстрым мужским шагом по набережной, где обретались шлюхи. Размалеванные женщины, сидевшие на порожках и подоконниках, с готовностью распахивали свои тяжелые меха, чтобы я мог рассмотреть их тела, а сами в это время по-всякому ворковали со мной, свистели, восклицали: «Hiri, aggilus, du badi!», а некоторые наклонялись ко мне, чтобы затащить к себе в берлогу. Я одарял их холодной, мужественной, отстраненной улыбкой и продолжал свой путь, вполне довольный тем, что шлюхи принимали меня за довольно обеспеченного молодого человека.

Я вернулся в свою комнату и переоделся. Теперь я надел платье, повязал платком голову, обул сандалии вместо ботинок. Снова набросив поверх своего костюма овечью шкуру, я вернулся на ту же улицу и отправился по ней медленной женской походкой. Там, где прежде шлюхи зазывали меня: «Иди сюда, ангелочек, иди в постельку!», теперь они смотрели на меня холодно, запахивали свои меха, фыркали и шипели, а некоторые брюзжали: «Huarboza, horina, uh big daúr izwar!», что означает: «Проваливай, блудница, найди себе другое место!» Поскольку на мне не было ни украшений, ни косметики, они приняли меня за женщину из низшего сословия и испугались, что незнакомка может стать их соперницей. Я посылал им теплую, женственную, полную сочувствия улыбку и шел дальше, совершенно довольный тем, что меня приняли за женщину, причем довольно миловидную, чтобы быть начинающей шлюхой.

Таким образом, мой эксперимент удался. Я не сомневался теперь, что могу одеваться вполне прилично как для женщины, так и для мужчины и что никто при этом ничего не заподозрит. Возможно, я и был совершенно одиноким в этом мире, лишенным друзей, нищим и беззащитным, страшащимся своей судьбы, но я мог, в конце концов, — как и все дикие творения — присвоить манеры, цвета и формы окружающих, смешаться с ними так, чтобы меня принимали за обычного человека. Я даже набрался смелости и поклялся себе, что если проживу достаточно долго, то когда-нибудь буду одеваться и украшать себя, как мужчина или женщина из высшего сословия.

Хотя в тот момент мне было абсолютно все равно, представителя какого пола изображать. Я выбрал мужские штаны и надел их поверх чулок исключительно из-за их приятного тепла. С головой, не покрытой ни платком, ни шапкой, в длинной блузе, овечьей шкуре и ботинках, я снова стал больше походить на сельского жителя неопределенного пола. Я засунул ножны своего нового ножа за пояс, завернул колбасу и другие приобретения того дня в узел, посадил на плечо juika-bloth и вновь отправился в путь, вознамерившись оставить Везонтио далеко позади.

3

На этот раз, двигаясь точно на восток, я шел вдали от оживленных дорог, реки Дуб и других признаков цивилизации. Миновав соляные копи вблизи Везонтио и лагеря дровосеков, я оказался в самой чаще леса, в дикой местности, где не ступала нога человека.

За исключением нескольких немногочисленных мест, где уже давно поселились люди — крестьяне, пастухи, виноградари, рудокопы, дровосеки, — почти вся Европа, от Британии до Черного моря, еще с сотворения мира была покрыта густыми лесами. Она оставалась таковой в то время, когда я путешествовал по ней, она такая и сейчас, насколько я знаю. И хотя имелись довольно большие расчищенные и возделанные участки, хотя возникли в немалом количестве села и деревни, маленькие городки и города покрупнее, все равно эти цивилизованные территории были всего лишь островками в огромном первозданном море леса.

Двигаясь пешком на восток по лесу, я миновал таким образом земли бургундов и ступил на территорию алеманнов. Здесь я вряд ли мог ожидать, что отыщу курятники или стога сена для ночлега. Алеманны — кочевники, которые никогда не занимались земледелием, виноградарством или же строительством уютных жилищ. Если верить поговорке, «всю свою жизнь они проводят верхом». У алеманнов нет одного короля, как у большинства народов, или же двух (если помните, бургундами тогда управляли два брата), но их великое множество, потому что этот народ называет королем старейшину каждого самого мелкого и незначительного своего племени. Эти группы алеманнов постоянно бродят по лесам, живут за счет земли, своего ума и ловкости, а также знания леса; точно так же теперь пришлось жить и мне.

Вплоть до этого момента, хотя я и путешествовал в холодное время года, зима была мягкая и терпимая. Но теперь я находился высоко, на земле с огромными высоченными пиками, которые на латыни назывались Альпами. А эти горы, пониже, по которым я сейчас шел, на старом языке именовались Храу Албос — Промозглые Альпы — из-за суровых зим. В том году зима и вправду выдалась суровой: по мере того как я продвигался на восток, становилось все холодней. Даже в полдень лес оставался темным, промозглым и холодным, снова и снова шел снег, а навстречу мне все время дул ледяной ветер со снегом, такой сильный, что вполне мог содрать шкуру с быка.

То немногое, что мне было известно о лесе, я узнал, когда бродил вокруг Балсан Хринкхен. Так или иначе, я понимал, что ни в коем случае нельзя терять кремень и трут. Я берег их пуще глаза, так же как и драгоценный флакон с молоком Богородицы. Я был способен найти сухое дерево, при помощи которого можно развести костер, однако понятия не имел, каким образом развести огонь под деревом или скалой, покрытыми снегом: ведь снег таял от жары и гасил огонь.

Я научился довольно ловко обращаться с пращой и мог время от времени сбить с дерева белку или подстрелить зайца-беляка, но даже белок здесь было немного, а зайца было трудно рассмотреть на снегу. Горные ручьи были слишком маленькими, чтобы в них водилось что-нибудь кроме мелюзги. Таким образом, я часто ощущал слабость и головокружение от голода, но при этом очень экономно расходовал свою колбасу. С одной стороны, мне хотелось сохранить ее как можно дольше, с другой — после того, как я съедал кусок, меня начинала мучить жажда. Я было подумал, что, если съесть снега, это успокоит жажду, но, как ни странно, мои надежды не оправдались. Поэтому я позволял себе полакомиться колбасой, только когда останавливался у ручья приличного размера, где под коркой льда текла вода.

Кстати, именно орел научил меня отыскивать пищу более простым способом. Он все время оставался упитанным, здоровым и сильным и при этом никогда не отлучался за добычей далеко и надолго. Я понаблюдал за ним и увидел, что juika-bloth просто обследует трещины в скале и находит там разнообразных змей и ящериц, впавших в зимнюю спячку, иногда огромные клубки змей, которые сплелись, чтобы сохранить тепло.

Таким образом, я стал подражать птице: носил с собой длинную палку, которой время от времени тыкал в глубокий снег, медленно продвигаясь вперед, и при этом иногда находил маленькую пещерку в скалах или трещину в земле, превратившуюся в нору для впавших в зимнюю спячку ежей, сонь или черепах. Однажды мне чрезвычайно повезло: я набрел на нору со спящими сурками. Мясо сурка не только вкусное, но и жирное, и это помогло моему телу сохранять тепло еще долгое время. К тому же нора сурка всегда полна орехов, корешков, семян и сухих ягод, которые зверек запасает на всякий случай, чтобы перекусить ими, если он вдруг проснется слишком рано. Это оказалось восхитительным дополнением к мясу сурка.

Я был достаточно осторожен и не обследовал больших пещер, мимо которых проходил, опасаясь обнаружить там медвежью берлогу. Я совсем не был уверен, что смогу убить медведя, даже если он будет спать глубоким сном, одним ударом ножа — а я не сомневался, что у меня будет возможность нанести только один удар. Еще я всячески старался избегать и некоторых других крупных животных, которые бодрствовали зимой. Несколько раз я забирался на деревья, чтобы убраться с дороги огромного рогатого лося или же бизона с большим горбом. Однажды мне пришлось просидеть на дереве целую ночь, в то время как огромный úrus[37] — он был чуть не на целый фут выше меня в холке — в ярости, что не может добраться до человека, бушевал, ревел, взрывал землю копытами и ударял в ствол дерева своими страшными рогами.

Были дни, когда я думал, что умру от голода или жажды, и ночи, когда я чуть не замерзал насмерть. Я продолжал надеяться, что в один прекрасный день встречу какую-нибудь группу кочующих алеманнов, которые, возможно, разрешат мне присоединиться к ним, чтобы принять участие в охоте, а затем и вовсе примут меня к себе.

Почти так же часто мне хотелось умереть и при этом попасть в место, которое готы называют на старом языке «обиталищем избранных», — в Валгаллу; как верят некоторые из них, она находится на дальней стороне Луны. (Язычники-римляне исказили название «Валгалла», превратив его в Авалон, и верят, что это своего рода острова Блаженства, которые находятся где-то в океане, гораздо западнее Европы.) В любом случае и те и другие язычники, как германцы, так и римляне, утверждают, что в этой земле целых шесть времен года, причем зимы нет. Там две ясные весны, два душистых лета и две золотые осени, когда собирают щедрый урожай. Во время своих скитаний я частенько испытывал приступы отчаяния и мечтал оказаться в этом благословенном краю. Однако, принимая во внимание, сколь грешную жизнь я вел, более вероятным было, что я умру дважды, как в это верили германцы-христиане, считавшие, будто грешники попадают сначала в огненный ад, а затем в ледяной «туманный ад». А иной раз, когда силы мои были на исходе и голова кружилась от голода, мне начинало казаться, что я уже умер дважды и оказался в этом самом непереносимо холодном «туманном аду».

Порой во время своего путешествия я отчетливо понимал, что алеманны уже прошли этой дорогой до меня, причем совсем недавно. Иногда мне не попадалось ничего, кроме осколков камней, но, приглядевшись, я мог сказать, что они раскололись от жара пламени. А это означало, что какой-нибудь человек или группа людей разводили здесь огонь. Бывало, что я выходил из леса на широкую прогалину, где явно какое-то время стоял многочисленный лагерь, однако успевший вырасти подлесок указывал на то, что это было сравнительно давно. Попадались мне также и другие находки, связанные с алеманнами. Например, плоский камень или грубая деревянная доска, на которой был выдолблен прямоугольный крест, символизировавший молот Тора, а чуть ниже — руны в виде кругов, треугольников или похожих на змей петелек.

Только одну из таких старинных надписей я смог разобрать полностью. Там всего-навсего говорилось: «Я, Вив, создал эти руны». Похоже, этот Вив, кем бы он ни был, старался исключительно ради того, чтобы объявить последующим поколениям, что именно он вырезал на камне послание. Остальные надписи, по крайней мере насколько я мог понять, были одной из разновидностей готических рун: любезными, победными, благодарственными, скорбными. При этом каждый вид рун вырезали несколько иным способом, в зависимости от того, для чего они предназначались: поблагодарить какого-нибудь языческого бога за благодеяние или попросить другого бога помочь выиграть сражение; были тут мольбы вылечить рану или исцелить недуг, а также призывы отомстить некоему ненавистному человеку или вражескому племени.

Как-то раз я обнаружил целый кусок дерева, который лежал на земле. Он нес на себе длинное послание, вырезанное современным готическим шрифтом. Дерево пострадало от непогоды и было покрыто мхом, но слова не стерлись, и я смог прочесть их все:

Прохожий, коротко мое слово,

Остановись и прочти эти руны.

Эта мрачная плита покрывает красивую женщину.

Ее имя было Юхиза.

Она была моим светом и единственной любовью.

Она желала того же, что и я,

Избегала того же, что и я.

Хорошей была она, чистой, верной, разумной.

Ее поступь была благородной, а речь доброй.

Прохожий, я закончил.

Ступай.

Я отправился дальше, как и было приказано. Однако долго потом размышлял над этой эпитафией. В ней не было упоминания о Боге, Вотане или Иисусе, никаких сравнений покойной с ангелами или елейных сантиментов вроде «покойся с миром», там не содержалось также никаких просьб, чтобы языческие Manes[38] защитили могилу от осквернения. Вдовец, вырезавший эту примитивную мемориальную доску, явно не был христианином (ни католиком, ни арианином) и, похоже, вообще не верил ни в каких богов. Без сомнения, он был варваром и кочевником, и, разумеется, цивилизованные люди относились к нему как к грубому чужеземцу. Но, создавая это свидетельство любви и скорби — в искренних, простых словах не было ничего напыщенного или вычурного, — он продемонстрировал чистое и глубокое чувство, подлинную нежность. Уверен, любая женщина, а я говорю сейчас от имени женщины, даже христианка, даже самая знатная римская христианка, вместо того чтобы удостоиться после смерти грандиозного мраморного монумента и льстивых ханжеских пошлостей, предпочла бы упокоиться под простой деревянной плитой, на которой любящая рука вырезала искренние слова: «Ее поступь была благородной, а речь доброй».

Мои скитания длились не одну неделю, прежде чем я набрел на первое живое человеческое существо в Храу Албос. Это случилось на исходе одного снежного дня. К тому времени я уже исхудал, умирал от голода, жажды и еле двигался от холода. Поскольку день уже клонился к вечеру, а в лесу рано темнело, я предпринимал отчаянные попытки отыскать какой-нибудь источник воды, ибо у меня во рту с утра и маковой росинки не было. Я также надеялся обнаружить поблизости нору какого-нибудь впавшего в спячку животного и, завернувшись в свою овечью шкуру, там переночевать. Внезапно juika-bloth слегка встрепенулся у меня на плече и привлек мое внимание. Я поднял голову, прищурился, поскольку в лицо мне летел снег, и увидел впереди красноватый огонек.

Я осторожно подошел поближе и увидел возле скромного костра чью-то сгорбленную фигуру. С величайшей осторожностью я потихоньку обошел незнакомца и незаметно подкрался к нему со спины. Единственное, что я смог разобрать: это был человек с огромной всклокоченной седой шевелюрой, потому что все остальное было закутано в тяжелый мех. Скорее всего, решил я, это мужчина, но поблизости не было ни привязанного коня, ни костров, ни каких-либо следов других людей. «Вряд ли какой-нибудь алеманн, — размышлял я, — станет бродить по Храу Албос один и без коня». Я стоял и дрожал на ледяном ветру, прикидывая, стоит ли мне обнаружить свое присутствие или лучше повернуться и уйти подобру-поздорову. И тут вдруг сгорбленный человек произнес, не поворачивая головы и не повышая голоса:

— Galithans faúr nehu. Jau anagimis hirjith and fon uh thrafstjan thusis.

Это был грубый голос мужчины, и говорил он на старом языке с акцентом, мне незнакомым, но я смог легко понять, что он сказал:

— Ты пришел сюда. Ты можешь подойти к костру и согреться.

Собрав все свое мужество, я приблизился к незнакомцу, проделав это медленно и молча. А вдруг это какой-нибудь лесной skohl с глазами на затылке? Разумеется, я вполне мог незаметно отойти и убраться прочь, но языки костра плясали так весело, что предложение погреться оказалось слишком сильным искушением. Я бочком обошел незнакомца, присел на корточки, подвинулся поближе к огню и робко поинтересовался:

— Откуда ты узнал, что я здесь?

— Иисусе! — с отвращением воскликнул мужчина. Я впервые услышал, как имя Господа используют в качестве бранного слова. — Ты глупый мальчишка! Да я знаю по крайней мере уже неделю, что ты тащишься позади меня.

Если передо мной и вправду был skohl, наделенный чудесными способностями, то, во всяком случае, выглядел он как простой смертный: лохматые волосы и длинная борода. Он был далеко не молодым человеком — однако вовсе не немощным, а крепким, словно добрая кожа, которая со временем становится гибкой и мягкой. Несмотря на лохматые волосы, мне удалось рассмотреть, что незнакомец выглядел сильно загорелым. Его глаза не были тусклыми или слезящимися, но внимательными и пронзительно-синими. Казалось, у него до сих пор сохранились все зубы, причем они были не желтыми, а ослепительно белыми.

Мужчина продолжил ворчать:

— Все лесные звери галопом пронеслись мимо меня, убегая от шума и гама, который ты производил. Иисусе! Такой отвратительный путаник не может быть лесным жителем, сразу ясно: в лесу ты новичок. Я время от времени останавливался, чтобы только взглянуть на тебя и подивиться, как неуклюже ты тащишься, как неумело обращаешься с пращой, как часто не замечаешь хороших откормленных зверей, которые стоят на месте, когда ты проходишь мимо. Ты не достоин даже того, чтобы целовать задницу у богини охоты Дианы. Наконец я понял, что вскоре ты полностью испортишь мне охоту — возможно, даже разбудишь спящих медведей, — и тогда я решил подождать, пока ты нагонишь меня. Кто ты, жалкий неумеха?

Еще больше оробев, я сказал:

— Меня зовут Торн.

Он рассмеялся, но не удивился.

— Ну что ж, весьма подходящее имя для тебя. Ты колючка в моем боку. Репей, не дающий мне нормально жить и работать. Что занесло тебя сюда, мальчишка Торн? Ты ведь выслеживаешь дичь только для еды, да и охотник, прямо скажем, из тебя никуда не годный. Во имя рогов святого Иосифа, я удивлен, что ты до сих пор еще не умер от голода. А поскольку еще и не имеешь ни малейшего понятия о лесе, то просто удивительно, как тебе удалось поймать и приручить этого орла, niu? Ты небось остался в живых лишь потому, что он делился с тобой убитыми червями? Ты голоден, мальчишка?

— И умираю от жажды, — пробормотал я.

— Тут есть ручей, протекающий вон за теми кустами, если ты еще в состоянии разбить лед.

Он продолжил говорить, а я тем временем отправился к воде и сделал большой глоток. Мне болтовня старика внушала чуть ли не трепет — в том числе и из-за бесстыдной дерзости и богохульств, присущих его манере говорить. Однако вынужден признать, что он, по крайней мере, отличался беспристрастием, непочтительно упоминая в своей речи как христианских, так и языческих богов.

— Есть и другие хищники в этих лесах, кроме твоей птицы, мальчишка. Дьявольски страшные. Эти звери мигом разорвут тебя в клочья, а уж что они потом сделают с твоим разорванным телом, просто не поддается описанию. Даже удивительно, что ты еще не стал добычей каких-нибудь сучьих детей haliuruns. Если ты голоден… вот, возьми.

Как только я снова присел возле костра на корточки, незнакомец бросил мне через огонь что-то сырое, коричневое и дряблое. Когда я поймал это, из него брызнула кровь.

— Это печень лося. Я оставил ее в качестве деликатеса для себя, но вообще-то уже наелся. И, ради семи печалей Девы, ты ведешь себя так, словно у тебя самого уже не осталось печени. Возьми прут и поджарь ее над пламенем.

— Thags izvis, fráuja, — пробормотал я, почтительно называя старика готским словом «хозяин».

— Vái, ты не слишком-то разговорчив, не так ли, мальчишка? Это еще один признак, по которому можно распознать новичка в лесу. Когда ты проживешь здесь так же долго, как и я, и тебе не с кем будет разговаривать, некого проклинать и некому молиться, ты станешь болтать, даже если твоим единственным слушателем окажется всего лишь хищник.

Он все говорил и говорил, пока я ел. Мне так хотелось мяса, что я с трудом дождался, пока печень лося лишь слегка покроется корочкой, а затем — не пользуясь ножом, а только зубами — принялся жадно рвать и грызть ее. Кусочки, которые срывались с моих губ, я протягивал сидевшему у меня на плече juika-bloth.

— Метель разыгрывается, — заметил старик. — Это хорошо. Снег станет теплым покрывалом, когда накроет нас. Ты еще не сказал, мальчишка, что занесло тебя в Храу Албос. Если ты, как я предполагаю, беглый раб, то почему побежал в столь негостеприимные леса, niu? В этих безлюдных местах ты так же неуместен, как и крокодил в выжженной солнцем пустыне. Почему ты не отправился в город, где легко смешаться и стать незаметным среди множества людей?

— Я не раб, fráuja, — произнес я невнятно. Мой рот был полон крови, которая стекала на подбородок. — Я никогда не был рабом. До недавнего времени я готовился стать монахом. Но я был… я решил, что у меня нет истинного призвания к молитвам и песнопениям.

— Да неужели? — Он бросил на меня проницательный взгляд. — Мальчишка, который чуть не стал монахом, а? Почему же я иногда видел как ты retromingently?[39]

Я молча застыл с раскрытым ртом, потому что не представлял, о чем старик говорит. Заметив это, он громко повторил вопрос более грубо, но зато доходчиво:

— Почему же я видел, как ты время от времени присаживаешься писать, словно девчонка?

Этот прямой вопрос застал меня врасплох. Ну сами подумайте, разве я мог объяснить ему, что я делаю это и стоя, и присев, в зависимости от того, кем в момент возникшего желания помочиться себя ощущаю: мужчиной или женщиной.

Я произнес, заикаясь:

— Ну, потому что… потому что я менее уязвим так… чем, когда я стою… а он, ну… мочевой орган… свисает… а вдруг как раз в этот момент на меня неожиданно нападут дикие звери…

— Akh,balgs-daddja! Оставь свое глупое вранье! — перебил меня старик без всякой злости. — До чего же потешно слушать, как ты говоришь, используя всякие чопорные заковыристые словечки. — Он фыркнул от смеха. — Мочевой орган, ну надо же! Скорее, kunte похотливой богини франков Котитты! То, что ты имеешь в виду, называется svans. Послушай, мне нет дела до того, мальчишка ты или девчонка, нимфа или фавн, или то и другое одновременно. Я старик, и кровь моя не бурлит, как прежде. Даже если бы ты был красив, как госпожа Поппея[40] или тот парень Гиацинт, о котором говорится в легенде, тебе нечего бояться: я не стану заигрывать с тобой.

Я изумленно уставился на него. Еще бы: ведь я провел столько лет среди монахов и монахинь, постоянно расспрашивавших и допрашивавших своих воспитанников и неизменно интересовавшихся малейшими подробностями чужой интимной жизни. А этому странному человеку было даже все равно, парень я или девушка.

Он добавил:

— Мне нет дела, Торн, до того, что с тобой произошло, откуда ты родом или от кого и почему бежишь. Но если хочешь рассказать сам, я послушаю.

Поскольку, подкрепившись, я почувствовал прилив сил, то собрался с духом и сказал:

— Я вовсе не убегаю от, я бегу к. Видишь ли, fráuja, я следую на восток в поисках моих соплеменников готов.

— Да что ты? В восточные земли остроготов? А почему, интересно, ты считаешь, что двигаешься на восток, niu?

— Ты имеешь в виду, что это не так? — спросил я, смутившись. — Когда я ушел из Везонтио, я точно знал, что двигаюсь на восток. Но все то время, пока я блуждал в этих проклятых горах, густой туман и облака скрывали и солнце, и северную звезду Феникс. Но как же так, пока я добирался по этим возвышенностям до высоких Альп на юге, я думал, что…

Старик покачал своей лохматой седой головой:

— Всю дорогу тебе в лицо дул ветер, не так ли? Это Aquilo, северо-восточный ветер. Акх, рано или поздно эти возвышенности действительно изменятся и приведут тебя на восток. Но в данный момент ты двигаешься прямо к гарнизону римлян в городе Базилии[41], куда, кстати, направляюсь и я.

— Иисусе, — пробормотал я, впервые невольно употребив имя Господа в качестве бранного слова. И впервые я не перекрестил лба, упоминая святое имя. — Как же определить направление, когда и солнце, и северная звезда не видны?

— Невежественный мальчишка, надо использовать солнечный камень.

Он достал что-то из складок своего длинного мехового одеяния и протянул мне. Это был всего лишь осколок обычного камня, который по-готски называется glitmuns, на латыни mica[42],— тусклый просвечивающий камень, состоящий из многочисленных наложенных друг на друга чешуйчатых пластинок.

— Он не покажет тебе звезду Феникс, — пояснил старик, — потому что glitmuns действует только при свете дня. Но не имеет значения, насколько пасмурно и облачно днем, поднеси его к глазам и посмотри вверх. Если смотреть через него, бо́льшая часть неба покажется тебе розовой. Но в том месте, где находится невидимое солнце, камень сделает небо бледно-голубым. Таким образом можно легко определить направление.

— Мне еще надо многому учиться, — произнес я со вздохом.

— Если собираешься стать охотником и жить в лесу, то да.

— Но, fráuja, ты сам опытный охотник. И сказал, что долго прожил в этих лесах. Почему же теперь ты идешь в город?

— Я, может, и блуждаю по лесу, — заметил он сварливо, — но еще не окончательно выжил из ума и состарился. Я охочусь не в силу привычки и не для собственного удовольствия, не ради удовлетворения извечной мужской жажды крови и даже не затем, чтобы просто набить брюхо. Я охочусь, чтобы раздобыть побольше шкур, кожи и меха. Вот, смотри, это шкуры медведей.

Он показал на большой стянутый ремнями тюк из шкур, который я не заметил раньше, потому что охотник пристроил его на развилке дерева.

— Я продаю шкуры в Базилии и других местах римским колонистам, которые слишком робки и изнеженны, чтобы выбраться из своих укрепленных городов и самим отправиться в лес. Иисусе, стоит ли дивиться тому, что империя в таком жалком состоянии! А знаешь ли ты, мальчишка, что большинство хилых римлян — даже колонисты — теперь считают себя настолько благородными, что обедают исключительно рыбой или птицей? Они полагают, что прекрасное красное мясо пригодно только для простых работяг, крестьян и нас, нецивилизованных чужеземцев.

— В таком случае я рад, что принадлежу к чужакам готам, если это дает мне право есть мясо, которое отвергают слишком цивилизованные народы. А ты, fráuja, наверное, родом из алеманнов?

Старик не ответил прямо на мой вопрос, а лишь сказал:

— Алеманны не показывались здесь, в Храу Албос, вот уже несколько лет. В последнее время они стали ограничиваться путешествиями в пределах низин, в междуречье Рена[43] и Данувия[44]. Я уже говорил тебе: эти леса часто посещают злобные преступники.

— Но если не алеманны, тогда кто?

— Акх, алеманны — кочевники, кровожадные и обожающие сражения, но у них все-таки есть законы, и они их соблюдают. Мальчишка, я говорю о гуннах. Вернее, об изгоях и отбросах этого племени, тех, кто остался после того, как остальные вернулись обратно в ад, из которого вышли.

— Я слышал, их родина в Сарматии.

— Возможно, — проворчал охотник. — Говорят, давным-давно среди готов были haliuruns — женщины такие отвратительные, что их изгнало собственное племя. И вот эти ведьмы отправились в странствия, встретились с пустынными демонами и вступили с ними в греховную связь. Вот так и появились гунны. Ради семнадцати сосков Дианы Эфесской, я верю в эту сказку! Только тем, что в жилах гуннов смешалась черная кровь демонов и ведьм, и можно объяснить их дьявольскую жестокость. Бо́льшая часть этого дикого племени теперь убралась восвояси, но те, кто остался, собрались в банды, причем к мужчинам присоединились их жены и отпрыски, которые, да будет мне позволено заметить, так же ужасающе порочны, как и они сами. Эти банды прячутся в Храу Албос и устраивают внезапные набеги на селения и отдельные крестьянские дома, расположенные в низине, а после снова возвращаются сюда, в леса. Командиры римских гарнизонов не настолько глупы, чтобы отправлять в погоню за ними свои легионы. Легионеры привыкли сражаться на открытой местности, здесь их попросту уничтожат. А алеманны, хоть и любят сражаться, отнюдь не склонны к самоубийству. Именно поэтому вместо того, чтобы бороться с этими ужасными гуннами, они покинули горы, которые когда-то принадлежали им.

— Но ты остался, fráuja, — заметил я. — Разве ты не разделяешь всеобщего страха перед гуннами?

Старик презрительно фыркнул:

— Мне было пятьдесят лет, когда Итиль-хан по прозвищу Аттила умер. И всю свою жизнь я охотился в этих лесах. Я знаю их так, как никогда не будут знать гунны. Хотя эти падальщики теперь наводняют Храу Албос, но попадаются тут и опытные охотники вроде меня, и неоперившиеся птенцы вроде тебя.

— А ты вернешься сюда потом, после того как побываешь в Базилии?

— Не на это место, но обратно в леса. Я останусь в гарнизоне ровно настолько, чтобы продать медвежьи шкуры и закупить себе свежих припасов. Города не для меня, и я не для них. После этого я направлюсь на восток, к великому озеру Бригантинус[45]. Когда весной на реках начинается ледоход, бобры вылезают из своих хаток. Вот тогда-то и надо на этих зверей охотиться: в это время их шкуры лучше всего.

Я призадумался. Казалось, что старик ненавидит и презирает всех на земле. Он был человеком грубым, сквернословом и богохульником и, похоже, не верил совсем ни в каких богов. Как бы и мне самому не стать таким в его обществе. Едва ли я мог ожидать, что старый негодяй будет относиться ко мне с нежностью. Но зато он знал лес. И если охотник говорил правду о таящихся тут повсюду опасностях…

Поколебавшись, я сказал:

— Fráuja, поскольку мы оба идем в одном направлении… как ты полагаешь, не могли бы мы идти вместе… чтобы я мог поучиться у тебя знанию леса?

Теперь настал его черед задуматься. Старик долго смотрел на меня, прежде чем произнес:

— Акх, пожалуй, и от тебя тоже может быть польза. Скажи, сможешь ты нести вон тот тюк с медвежьими шкурами?

«Вот бедняга, — подумал я, — похоже, старик не настолько крепок, как хочет казаться». Я представил, как он будет ковылять, шататься, раздражаться и жаловаться на каждом шагу. Может, лучше обойтись без него? Я пойду быстрее один и уж как-нибудь сам позабочусь о себе. Но я сказал:

— Да, полагаю, я смогу это сделать.

— В таком случае я согласен. А теперь довольно на сегодня болтовни. Вот, мальчишка, надеюсь, теперь тебе будет теплее спать, чем раньше. — С этими словами охотник снял с себя одну из шкур и бросил мне.

Устроившись на ночлег возле постепенно затухающего костра, старик достал откуда-то медную миску, из которой он, очевидно, и ел и пил. Затем подобрал камень, сжал его в кулаке и лег так, чтобы его рука находилась над миской. Я сперва удивился, зачем он это делает, но затем догадался. Если он вздрогнет ночью от малейшего шума, то выронит камень и звон миски разбудит его. Ну, теперь-то у него был я, молодой и сильный, готовый отразить любое нападение.

Преисполненный благодарности, я завернулся в мех, который дал мне старик, и поинтересовался:

— Fráuja, раз уж мы на какое-то время стали попутчиками, то как мне тебя называть?

Если помните, старик так и не ответил на мой вопрос, был ли он из алеманнов или принадлежал к другому народу, а я еще не мог распознать акцент, с которым он говорил. К сожалению, и его имя — хотя оно могло быть вариантом имени древнего бога Вотана — также ничего не сказало мне о его происхождении.

— Меня зовут Вайрд Охотник, — заявил мой попутчик и уже через мгновение заснул. Дыхание его стало глубоким, но спал он тихо. Это меня обрадовало: ведь храп вполне мог услышать какой-нибудь хищник или шатающийся ночью по лесам гунн.

4

Мы проснулись, когда забрезжил свет — небо все еще было затянуто облаками, однако снег идти перестал. Мой juika-bloth улетел на поиски утренней трапезы, а мы с Вайрдом помочились за отдельно стоящими деревьями. Я специально сделал это по-мужски, но охотник не показал виду, что заметил это. Затем мы направились к ручью, чтобы ополоснуть лицо обжигающе ледяной водой.

Я сказал:

— Я так благодарен тебе, fráuja Вайрд, за то, что ты одолжил мне шкуру. В ней было так уютно…

— Заткнись! — рявкнул старик так же раздраженно, как и всегда. — Пока не перекушу, я пребываю в дурном расположении духа и до той поры не терплю пустой болтовни. Вот что, у меня есть несколько ломтиков вяленой грудинки, могу с тобой поделиться.

— А у меня есть копченая колбаса. Хочешь? — предложил я. — Знаешь, от нее потом ужасно хочется пить, так что давай съедим колбасу, пока у нас есть достаточно воды.

Пока мы пережевывали жесткую сухую колбасу, я заметил:

— Я несколько раз пытался утолить мучительную жажду снегом и никак не могу понять, почему он не помогает, как вода. В конце концов, снег есть не что иное, как вода, которая…

— Иисусе, — пробурчал Вайрд. — Уж лучше бы ты помалкивал, невежественный глупец. Всем известно, что человек может запросто умереть от жажды на самой огромной снежной равнине.

Его тон мне не понравился, и я сам слегка вспылил:

— Я это уже понял. Может, объяснишь, почему так происходит?

Старик недовольно вздохнул:

— Слушай внимательно, мальчишка. Я не буду пояснять дважды. Когда мужчина — или женщина вроде тебя — ест снег, то обмораживает рот, глотку и пищевод, так что они сокращаются и человек не может проглотить достаточно снега, чтобы утолить жажду. Даже растаявший над огнем снег лишь заставит беднягу неистово собирать дрова, ибо он будет испытывать все большую и большую жажду, и невозможно растопить достаточно снега, чтобы утолить ее. А теперь давай собираться, пора в путь. Я понесу оба наших узла. Ну-ка сними те медвежьи шкуры, и я привяжу их тебе на спину.

— Раз мы уходим, — поинтересовался я, — то зачем ты поддерживаешь огонь?

— Я не поддерживаю огонь, — ответил старик, хотя он положил на оставшиеся угли свежую ветку и принялся дуть на них, пока верхушка ветки не загорелась. — Когда я путешествую в такой холодный день, как сегодня, я всегда беру горящую ветку и держу пламя у рта, чтобы вдыхать теплый воздух. Это очень удобно. Я, кажется, велел тебе сходить за шкурами.

Я пошел и обнаружил, что развилка слишком высоко. Мне пришлось найти упавший сук, чтобы дотянуться до нее, освободить тюк и свалить его на снег рядом с собой. Я ломал голову, как Вайрд забросил его на эту развилку, поскольку он был всего лишь на ширину ладони выше меня, а я не мог представить себе старика карабкающимся на дерево. Когда я поднял тюк, то пошатнулся и снова произнес: «Иисусе!» Я не имел представления, сколько медвежьих шкур было в тюке, а также сколько весит одна шкура. Но они были крепко связаны все вместе; груз, похоже, составлял половину моего собственного веса. Как же старик поднял тюк на развилку дерева? И как я пронесу эту чудовищную тяжесть даже совсем чуть-чуть? Пока я стоял, пошатываясь, с тюком в руках, спиной к теперь уже засыпанному снегом костру, Вайрд сказал, заметив мои страдания:

— Если уж старый ferta вроде меня смог нести шкуры, и ты сумеешь. Груз покажется тебе не таким тяжелым, когда я привяжу его тебе на спину.

Он воткнул свою горящую ветку в снег и уже завернул мой узел со скромными пожитками внутрь шкуры, в которой я спал. Я промолчал, но в душе огорчился: стало быть, мне не придется надевать на себя сегодня шкуру, да к тому же старик не приготовил для меня зажженную ветку. Словно прочитав мои мысли, Вайрд сказал:

— Ты мигом согреешься, изображая из себя вьючного мула. Вот увидишь.

И он принялся заворачивать свои пожитки в шкуру, которая служила ему и постелью, и одеялом. Моему взору предстали два предмета, которые старик тщательно оберегал во сне, лежа на них всю ночь: лук и колчан с многочисленными стрелами.

Я сказал:

— Я слышал, как ты дважды призывал языческую богиню Диану. Я должен был догадаться, что ты охотишься с луком.

— Ты что же, полагал, что я убиваю медведей и лосей голыми руками? — с издевкой спросил старик. Но его голос потеплел, когда он поднял и погладил лук. — Да, это мой красавец, мое сокровище, мой безотказный друг.

— У некоторых мужчин там, откуда я пришел, были луки, — заметил я. — Но они были больше и представляли собой обычную дугу, как латинская буква С. Я никогда не видел такого, как у тебя. Твой лук скорее напоминает изогнутую руну, которая называется sauil.

— Да, каждый лук изгибают сначала в одну сторону, а потом в другую, — кивнул охотник и с гордостью продолжил: — Смотри, мальчишка. Если обычный лук сделан из дерева и натягивается лишь благодаря его силе отдачи, то в моем боевом луке дерево вдобавок усиливается вот этим. — Он нежно постучал по внешним изгибам. — Смотри, вот здесь, сзади, у него…

— Я бы назвал это передом, — заметил я.

— Заткнись. Вот здесь, сзади, к дереву крепятся высушенные сухожилия животных, потому что они не растягиваются. К ним добавлен рог, ибо этот материал противостоит сжатию. Таким образом, дерево побуждает лук изгибаться, а сухожилия заставляют его сжиматься. И в результате это превосходное оружие — с шестидесяти шагов — заставит стрелу точно попасть в молодое деревце и запросто собьет вон ту птицу на лету.

Старик показал на возвращавшегося juika-bloth, который как раз грациозно заходил на посадку и скользил между деревьями прямо к нам, а затем добавил:

— Даже с расстояния в двести шагов стрела — если она попадет в человека — ударит с такой силой, что этого будет достаточно, чтобы убить его, в том случае, если он носит только простеганные или кожаные доспехи, а не более прочные металлические. Позволь сказать тебе, мальчишка, лучнику потребуется целых пять лет, чтобы создать один такой лук. Ведь прежде всего надо найти различные материалы — дерево, рог, кость — и выбрать из них только самые лучшие. Затем следует их выдержать, после этого придать форму, долго высушивать и выдерживать их по очереди, после чего собрать все вместе, хорошенько пригнать для улучшения пропорций, а потом еще придется много раз подгонять лук, когда уже начнешь им пользоваться. Воистину, на все это может понадобиться целых пять лет, и лишь по истечении этого срока лучник наконец произнесет: работа закончена. Акх, да, мальчишка, готы делают самые лучшие на свете мечи и ножи. Но гунны — oh vai, должен признать, — гунны делают лучшие в мире боевые луки.

— Неужели гунн дал тебе этот лук? Я думал, что ты не очень-то дружен с ними.

Вайрд издал один из своих смешков-фырканий:

— Ni, ni allis. Я отобрал у него лук.

— Ты отобрал лук у гунна?!

Он произнес сухо:

— Ну, после того как удостоверился, что оружие ему больше не понадобится.

— Понятно, — пробормотал я с неподдельным трепетом, затем осторожно, чтобы не вызвать очередную вспышку, ибо уже убедился в его несдержанном нраве, сказал: — Полагаю, fráuja Вайрд, ты был… хм… немного моложе тогда?

— Да, — ответил он, похоже, вовсе не обидевшись. — Это случилось три года назад. До этого мне приходилось обходиться обычным охотничьим луком, таким же, какие ты видел. А теперь давай не будем терять времени. Сейчас я нагружу тебя, вьючный мул. По этому глубокому, только что выпавшему снегу идти будет тяжело, а мне хочется добраться до места засветло.

Вайрд легко поднял тюк с медвежьими шкурами и повесил его мне на спину. Когда широкие полотняные ремни легли мне на плечи, пересекли грудь и оказались надежно стянутыми на поясе, я умудрился с трудом сказать:

— До места?.. Уф… А что это… уф… за место?

— Некая пещера, о которой я разузнал. — Он поднял свой солнечный камень и принялся изучать небо. — Идем вон туда. Atgadjats!

Команда эта означала «снимаемся!», и старый охотник первым двинулся вперед. Солнечный камень он, должно быть, использовал только для виду, потому что зашагал прямо навстречу северо-восточному ветру, в том же направлении, в каком мы оба шли в течение многих дней. Вайрд живо, словно молодой, шагал по колено в снегу. По борозде, которую он оставлял, идти мне было немного легче, и я, пошатываясь, двигался за ним.

Похоже, я жестоко ошибся, предположив, что этот «старый ferta» — как грубо описал себя Вайрд — был слабым и немощным. Он сказал, что ему было пятьдесят, когда Аттила умер. Тогда, если только старик не врет на каждом шагу, теперь ему шестьдесят пять: просто поразительное долголетие! Столь почтенного возраста достигают немногие, кроме разве что лентяев, изнеженных городских жителей и священнослужителей. И еще получается, что в шестьдесят два года мой спутник каким-то образом убил дикаря гунна, чтобы забрать его боевой лук. Возможно, Вайрд действительно слишком стар, чтобы наслаждаться плотской любовью, — даже не проявляет интереса, кто его попутчик: мужчина, женщина или евнух, — но это, похоже, единственное, для чего он слишком стар. Теперь я не сомневался, что охотник мог нести тюк с медвежьими шкурами лучше, чем это делал я, без труда поднимая и даже забрасывая его высоко на дерево каждый вечер. Хотя эту ночь мы, вероятно, собираемся провести внутри безопасной и уютной пещеры. Мысль об этом придавала мне сил.

Но наш путь туда оказался долог и утомителен. И хотя Вайрд по-прежнему шел впереди и утаптывал снег для меня, я шатался и спотыкался всю дорогу и скоро стал задыхаться. Старик был прав: мне вовсе не требовалось дополнительных шкур, чтобы укутаться, или же зажженной ветки, чтобы согреть воздух, который я вдыхал. Хотя день и выдался морозным, я все равно обильно потел. Тюк на моей спине переместился с поясницы куда-то за голову — я не мог ее повернуть, чтобы увидеть, куда именно, — а juika-bloth пристроился на его верху. Во всяком случае, он сидел там, пока я не устал и не заставил орла лететь над нами, таким образом хотя бы немного облегчив себе груз.

Ни разу не сбавив шага и не продемонстрировав даже малейших признаков одышки, Вайрд говорил безостановочно — или кричал, чтобы его можно было расслышать сквозь ветер Aquilo. Он с готовностью отпускал замечания относительно погоды, местности, здешних растений и животных, а также рассуждал обо всем на свете, при этом обильно пересыпая свою речь обычными для него богохульствами и непристойностями.

— Посмотри-ка вон туда, на этот небольшой участок земли, чистый от снега. Ты видишь там высохшие остатки растения, мальчишка? Это лазурник, ты будешь рад ему, когда у тебя случится запор или тебе понадобится хороший skeit. Выжми немного камеди лазурника и прими внутрь. Ты очистишься, если захочешь.

— Полезно… узнать… fráuja… — выдохнул я.

— Ты небось считаешь эти леса Храу Албос скучными, мальчишка? Подожди, пока мы не доберемся до болотистых равнин вокруг Сингидуна[46], что на земле готов. Эти равнины такие унылые и лишенные растительности, что там не увидишь ничего выше одинокого крестьянина. Или же его козы. Или гуся.

— Очень… интересно… fráuja Вайрд… — выдохнул я.

— А теперь мы приближаемся к соснам, мальчишка. Ты знаешь, что сосновые шишки, если их сначала поджарить, а потом сжечь, дают сладко пахнущий фимиам? Более того, этот смолистый аромат вызывает необычайное желание у женщин. Кое-где язычники даже используют сосновые шишки во время храмовых оргий, чтобы разжечь желание у своих поборниц. Да, во имя сорока девяти внебрачных дочерей Феспия, аромат сосновых шишек делает kunte таким же жарким и сладким, как и он сам!

Тут, не издав ни звука, я упал ничком в снег и тихонько там лежал, слишком измотанный и слабый, чтобы поднять свой собственный вес, не говоря уже о грузе. Вайрд прошествовал дальше, ничего не подозревая и продолжая говорить, пока его голос не заглушил ветер:

— Иисусе! Похоже, скоро начнется снегопад. Нам лучше поспешить…

Затем, я полагаю, он все-таки заметил, что я больше не тащусь за ним, ибо я еще минуту или две слышал его мягкие шаги по снегу. Старик наклонился надо мной и с отвращением произнес:

— Во имя Венеры Миртийской, да ты, лентяй, никак притворяешься, что уже устал? Еще только миновал полдень.

Я с трудом восстановил дыхание и глухим голосом с трудом сказал:

— Притворяюсь?.. Нет… что ты, fráuja…

Одной ногой, без всякого усилия, он перевернул тюк и, конечно, меня вместе с ним, так что теперь я лежал лицом вверх. Вайрд рассматривал меня с таким видом, словно он обнаружил под камнем мерзкую личинку, прилипшую к его оборотной стороне. Juika-bloth кружил наверху и с любопытством посматривал на нас.

— Я ослаб, — произнес я, — и хочу пить, а лямки натерли мне плечи. Не могли бы мы немного отдохнуть?

Вайрд презрительно заворчал, но присел рядом со мной.

— Только совсем недолго, — сказал он, — или твои мышцы остынут.

Откровенно говоря, я был уверен, что старик притворяется, заставляя себя бодро двигаться вперед, продолжая выкрикивать свои непрерывные монологи, делая вид, что не устал и не задыхается: небось обрадовался, когда я попросил остановиться, поскольку и сам давно этого ждал.

Вайрд запустил руку под снег и ощупывал землю вокруг, пока не извлек гладкий камушек.

— Вот, мальчишка. Когда мы пойдем дальше, положи этот камушек в рот. Это немного уменьшит твою жажду. Прежде чем мы двинемся, я пристрою шкуру под лямки, чтобы они поменьше натирали плечи. Со временем, разумеется, у тебя появятся там хорошие мозоли.

— Возможно, в дороге, — предложил я, — мы могли бы продать тюк?

— Не выдумывай, — сурово произнес старик. — Ты сказал, что сможешь нести его. Ты должен твердо усвоить, мальчишка: всегда надо держать слово. И ты сам напросился ко мне в попутчики. Я боялся, что ты задержишь меня, но, будучи человеком великодушным, согласился. Запомни хорошенько, мальчишка, надо всегда быть осторожным в своих просьбах, потому что ты можешь получить желаемое. Ну а раз уж получил, то теперь тебе придется стараться изо всех сил.

— Да, fráuja, — промямлил я неохотно.

— В компании со мной тебе, возможно, будет не слишком приятно или удобно, но это только пойдет тебе на пользу. Жизнь в лесу сделает сильным не только твое тело, но и дух. Да, мальчишка Торн, стань сильным, — он стукнул себя в грудь, — как я!

Потирая отчаянно болевшие плечи, я набрался храбрости и сказал:

— Не требуется большой силы, чтобы смеяться над страданиями другого.

Он всплеснул руками:

— Во имя Момуса, бога ропщущих, ты неблагодарный щенок!

Я промямлил:

— Никогда не слышал ни о каком боге ропщущих.

— Ну, это греческий бог, а чего еще можно ожидать от греков. Бог ропщущих Момус однажды разворчался даже на самого Зевса. Ему, видишь ли, не понравилось, что тот поместил рога быку на голову, а не плечи, ведь в этом месте бык сильнее.

Поскольку мне очень хотелось, чтобы старик еще посидел и поговорил, я сказал:

— Я полагаю, fráuja Вайрд, что ты не христианин. Уж очень многих богов ты упоминаешь.

Он ответил как-то загадочно:

— Я когда-то был им, но излечился.

— Должно быть, у тебя не было хорошего священника. Или пастора. Словом, священнослужителя.

Вайрд проворчал:

— Слово «пастор» означает пастыря, который стрижет овец. Я предпочитаю не быть овцой.

— А слово «циник» происходит от греческого kynos — «собака», — ответил я осуждающе. — Циники называются так, потому что вечно брюзжат на честных людей.

Мой спутник страшно возмутился:

— Много ты знаешь, молокосос! Циники сами назвались так, потому что собака, если ей предлагают какое-нибудь лакомство, обнюхивает и внимательно изучает его, прежде чем проглотить. А теперь вставай, мальчишка. Мы еще успеем добраться до пещеры засветло, если только ты больше не будешь падать. Argadjats!

Мы пошли дальше: он свободным шагом, а я с трудом и неуклюже. Я решил, что больше не стану жаловаться и с честью выдержу наш дневной переход, куда бы мы ни направлялись, а упаду, только если меня настигнет внезапная смерть. Я упорно тащился вперед и обдумывал разные головоломные вопросы вроде: предположим, медведь весит столько же, сколько здоровенная вьючная лошадь; спрашивается, какую часть от общего веса составляет вес его шкуры? Или: лошадиная шкура тяжелее медвежьей или легче? Это отвлекало меня от боли и усталости, и я действительно закончил этот ужасный переход, больше ни разу не упав. Готов поклясться, что он длился четыре года (хотя Вайрд и утверждал, что по церковному времени он занял всего четыре часа), и вот наконец мой спутник объявил:

— Мы пришли.

Я так обрадовался, что чуть не упал, но сумел удержаться на ногах.

— Где… пещера? Я не могу… снять этот тюк… пока не попаду в нее.

— Пещера вон там, — ответил Вайрд, показывая на склон, заросший густым кустарником немного впереди нас. — Но ты можешь с таким же успехом сбросить свой груз прямо здесь. Мы не зайдем в нее, пока он не выйдет.

— Он? — прохрипел я.

— Или она, — равнодушно произнес Вайрд, положив свои узлы.

Сбитый с толку и задетый его двусмысленным замечанием относительно пола, ибо принял его на свой счет, я с трудом отдышался и крикнул:

— Ты смеешься надо мной, старик?

— Тихо! — сурово произнес он. — Как бы ты не разбудил его — или ее. Никак ты обиделся, глупый мальчишка. Я говорю о медведе, а не о тебе. Откуда мне знать, кто там внутри: медведь или медведица? Я знаю только, что пещера у медведей излюбленное место для зимней спячки, и, похоже, один из них как раз сейчас там обосновался.

Согнувшись от мучительной тяжести, я выдохнул:

— Ты… собираешься убить… еще одного медведя?

— Ну, необязательно, — ответил Вайрд с испепеляющим сарказмом. — Может, он сам добровольно снимет с себя шкуру и вручит ее мне. Во имя великой реки Стикс, мальчишка, я велел тебе бросить груз на землю. Пока ты сам не упал без сил.

Я с трудом извернулся, освободился от лямок и позволил тюку свалиться на снег позади меня. Как ни странно, я после этого не сел и не лег, а обнаружил, что так и стою, согнувшись, и испугался, что теперь навсегда останусь в таком положении. Я пошатывался и топал ногами, пытаясь распрямиться, а Вайрд в это время натягивал и проверял свой боевой лук. Удостоверившись, что оружие в порядке, он закинул колчан за спину, так что оперенные концы стрел теперь торчали у него над правым плечом.

— Ты войдешь туда один? — спросил я, в глубине души надеясь, что охотник не прикажет мне сопровождать его.

— Что? — Вайрд бросил на меня изумленный взгляд. — Я уже говорил тебе, мальчишка, что я не слабоумный и не сумасшедший. А вот насчет тебя у меня возникли сомнения. Да у медведя силы, как у двенадцати человек, а ума, как у одиннадцати. Во имя Джека Убийцы Великанов, ты что, ни разу в жизни не видел медведя?

Я был рад, что могу самодовольно ответить ему:

— Видел, разумеется. В Везонтио один шут водил по улицам медведя с кольцом в носу. Зверь танцевал под флейту. Он танцевал не очень-то изящно, но…

Вайрд издал очередное фырканье-смешок.

— Между окольцованным медведем и диким такая же разница, как между быком и зубром. Стой здесь и смотри, может, научишься хоть чему-нибудь.

Прищурившись, он изучил поросший кустарником склон и пробормотал себе в бороду:

— Дай-ка мне вспомнить. Здесь так много пещер. Если не ошибаюсь, эта изгибается примерно на десять шагов внутрь. Да, маленький изгиб налево. В результате получается, так сказать, небольшая узкая ниша, из которой можно стрелять. Я должен держаться справа от входа…

Он оставил меня и, уже вложив стрелу в лук, осторожно направился вверх по склону. Вайрд шел согнувшись — почти в такой же позе, в которой все еще находился я, — поэтому его голова не возвышалась над покрытыми снегом кустами. Я еще не разглядел вход в пещеру, поэтому не мог судить, как близко старый охотник подобрался к нему, зато я прекрасно видел, как он присел за одним из кустов, медленно поднял лук и тщательно прицелился.

Я услышал отдаленный звук отпущенной тетивы и свист летящей стрелы, которая затем исчезла в пещере, где бы та ни находилась. И тут я пришел в изумление, ибо звуки эти вновь и вновь быстро повторялись. Старик ловко, словно молодой воин, выхватывал из колчана стрелы, прицеливался и выпускал их одну за другой, причем делал это с такой скоростью, что его правая рука приобрела неясные очертания, тогда как левая, которая сжимала лук, оставалась неподвижной, как у статуи. Я не могу сказать, сколько стрел он выпустил, прежде чем мне показалось, что холм словно бы задрожал и издал мощный яростный рык. Несмотря на то что я находился на безопасном расстоянии, я все равно страшно перепугался, а Вайрд просто замедлил свои движения и спокойно приготовил еще одну стрелу.

Долго ждать ему не пришлось. Холм, который извергал страшные звуки, теперь взорвался подобно вулкану. Из невидимой пещеры внезапно появился огромный бурый силуэт, весь в облаке снега и брызгах веток, в ярости оторванных от кустов. Огромный медведь издал рев, но вдруг остановился, и, когда взметнувшийся снег осел, я смог разглядеть, что одна из стрел попала ему в переднюю лапу. Зверь стоял на месте, отчаянно тряся раненой лапой и мотая массивной головой; красные глазки хищника искали мучителя, который снова и снова бросал ему смертельный вызов. Теперь из страшной пасти медведя показалась белая пена, он поднялся на задние лапы, чтобы лучше рассмотреть подлесок.

И тут Вайрд снова тщательно прицелился и выстрелил. Эта последняя стрела, насколько я мог видеть, вонзилась зверю в подбородок; гигантский медведь прекратил рычать: он словно бы задохнулся и заскулил от отчаяния. После этого медведь медленно рухнул подобно огромной колонне; он упал на спину, скатился со склона и застыл, подергивались только его лапы с серповидными когтями.

Я побежал наверх по склону по борозде, которую Вайрд оставил на снегу, с огромным трудом, поскольку спина у меня все еще не разогнулась до конца. Когда я поравнялся с по-прежнему стоявшим все за тем же кустом Вайрдом, старик сделал мне знак остановиться.

— Я должен убедиться, что это действительно последние судороги, — сказал он. — Ибо медвежьи когти даже после смерти могут оторвать тебе обе ноги.

Таким образом, мы дождались, пока прекратятся последние конвульсии, после чего осторожно приблизились и обошли гигантский бурый холм из меха. Мой juika-bloth снизился и тоже всматривался в лежащего на снегу зверя.

— Это самец, — пробормотал Вайрд. — Стало быть, в пещере мы не найдем никаких детенышей.

Теперь я видел, что Вайрд вовсе не преувеличивал, когда говорил о мощи боевого лука гуннов. Та последняя стрела, которая, как я думал, воткнулась медведю под подбородок, оказывается, прошла дальше через все кости и мышцы в голову, проникла в мозг, а затем пробила чрезвычайно толстый и прочный череп, так что ее наконечник высовывался почти на ширину моей ладони из затылка зверя.

— Тебе никогда не удастся извлечь эту стрелу, — заметил я, когда Вайрд встал на колени и принялся вытаскивать ее из передней лапы медведя.

— Да уж, убить такого зверя — самый верный способ лишиться стрелы, — ответил он. — Но ты можешь найти остальные в пещере. Там внутри будет темно, так что давай сначала выберем место для ночлега и разведем огонь. Потом возьмешь головню в берлогу, для поисков света будет достаточно. Я выпустил еще восемь стрел, смотри, принеси их все.

— Да, fráuja, — произнес я с подлинным уважением. — А ты приготовишь ужин из медвежьего мяса?

— Нет, — сказал он. — Смотри сюда. — Он достал откуда-то из складок своего одеяния маленький нож, разделил мех на брюхе медведя и сделал на коже надрез. Оттуда показался большой комок желтого жира. — Слишком жирный, так что с ним и возиться не стоит.

— Жаль, — сказал я. — Ты, должно быть, такой же голодный, как и я. Может, задняя часть?..

— Нет, — снова сказал Вайрд. — Мы не можем расчленять зверя, пока я не сниму шкуру целиком. А это не очень-то простое и быстрое дело, скоро наступит ночь. — Старик встал и огляделся. — Делай, что я тебе велел, разведи костер. Похоже, лучшее место вон там, внизу.

— Ты имеешь в виду, fráuja, что, несмотря на целую гору свежего красного мяса, которое лежит здесь, мы будем есть на ужин высушенную коричневую грудинку?

— Нет, — в третий раз сказал он, продолжая рассеянно оглядывать окрестности. — Бьюсь об заклад, что весь этот шум, который мы подняли, заставит какое-нибудь любопытное создание прийти и… акх, вот оно.

Вайрд смотрел мне через плечо, но, прежде чем я повернулся, он быстро вскинул лук, выхватил из колчана стрелу, вставил ее, натянул лук и выпустил стрелу. Она пролетела так близко от моего уха, что я услышал не просто свист, но громкий звук, вроде того, что издавал мой орел, когда садился на плечо и взъерошивал мне волосы. К тому времени, когда я повернулся, новая жертва Вайрда уже лежала примерно в тридцати шагах от нас. Этот зверь напоминал козла, только рога у него были гораздо внушительней: толстые, длинные, загнутые назад, с красивыми рубчиками спереди. Я никогда раньше не видел подобного животного и заинтересовался, как оно называется.

— Горный козел, — пояснил Вайрд. — Обычно они обитают выше в Храу Албос. Спускаются так далеко вниз только глубокой зимой. И, на счастье охотников, любопытны как кошки. У них, кстати, постное мясо, поскольку они не впадают в спячку. Лучше всякой баранины. А теперь наконец ты разведешь огонь, niu?

Я так и сделал, на том месте, которое старик указал, и, честно говоря, я не слишком удивился, обнаружив под снегом и льдом родник с пресной водой. Когда Вайрд начал свежевать горного козла, я увидел, что нож его был готской работы: на ручке была отчетливо видна обвивающая ее змея. Ножом так часто пользовались, что его лезвие сильно стерлось и стало чуть больше узкой полоски, но Вайрд ловко управлялся с ним.

Я спросил:

— Ты сохранишь шкуру горного козла, чтобы тоже продать ее?

Он покачал своей лохматой головой.

— Летом я так бы и сделал. Однако грубая зимняя шкура не настолько ценная, чтобы заставлять тебя ее тащить. Кстати, за рога я выручу немало. Я снимаю шкуру только для того, чтобы приготовить в ней мясо.

— Приготовить мясо в шкуре? А как это?

— Иисусе! Увидишь, когда вернешься со всеми моими стрелами. Если ты когда-нибудь все-таки их принесешь.

Я взял горящую головешку и пошел обратно, туда, где Вайрд убил медведя. Вскоре я обнаружил вход в пещеру, тот был довольно высоким, и я смог войти внутрь, распрямившись в полный рост. Там действительно был изгиб влево, как вспомнил Вайрд, я обнаружил три его стрелы в куче заплесневелых листьев и мусора сразу за поворотом, где они воткнулись в стену; у одной из них наконечник из-за этого раскололся надвое. За поворотом пещера заканчивалась, и там были довольно уютно уложены сухие листья и большое количество сухого мха: все это собрал либо наш медведь, либо те, которые спали здесь до него. Я начал рыться во мху и листьях, стараясь не поджечь их своим факелом, и в конце концов нашел все пять стрел, которые не попали в цель.

Когда я вернулся к месту нашего ночлега, то понял, для чего Вайрду понадобилось свежевать горного козла. Он оставил копыта на мешке из шкуры. Затем воткнул четыре столбика в землю вокруг костра и за углы подвесил этот мешок над пламенем, вниз мехом. Как только мех подпалился, охотник наполнил провисшую шкуру водой. Когда вода закипела, он нарезал тушу на куски — грудинку, ребра, бок и тому подобное — и положил все в кипяток. Оставшиеся куски мяса и внутренностей Вайрд отбрасывал в сторону для моего juika-bloth, и тот устроил себе самый настоящий пир.

В отличие от орла, нам с Вайрдом пришлось какое-то время ждать, пока будет готова еда. От кожаного мешка поднимался такой восхитительный аромат, что у нас текли слюнки. В потемневшей кипящей воде подпрыгивали куски мяса, постепенно превращаясь из красных в коричневые. Наконец, когда я уже готов был упасть в обморок от голода и томительного ожидания, Вайрд достал свой готский нож, потыкал им мясо и объявил, что ужин готов. Мясо прекрасно разварилось: оно было такое нежное, что нам не пришлось не только его грызть, но и жевать; было достаточно снимать его с костей губами. Мы с жадностью поглощали восхитительное угощение. Разумеется, мы не смогли съесть все. Вайрд оставил немного на утро, а остальные куски подвесил над огнем, чтобы подкоптить и взять их с собой в дорогу. После этого, совершенно сытые, мы завернулись в шкуры и заснули.

А в ту же самую ночь далеко на востоке, в городе Константинополе, который назывался теперь Новым Римом, другой подросток, мальчик примерно одного со мной возраста, тоже поужинал и отправился спать. Однако это был не простой мальчик. Звали его Теодорих, и он был принцем, сыном и наследником Тиудемира Амала, короля остроготов. Именно поэтому он в качестве почетного гостя ночевал не где-нибудь, а в величественном Пурпурном дворце Льва, императора Восточной Римской империи. Молодой Теодорих, несомненно, спал на шелковых простынях в теплой постели под пуховым одеялом, и, прежде чем заснуть, он, конечно же, поужинал самыми экзотическими и дорогими яствами.

Ну и я тоже регулярно ужинал начиная с той ночи. На протяжении всей своей долгой жизни я смаковал множество яств на пиршественных столах во множестве изящных залов. Мало того, мне частенько доводилось обедать с самим Теодорихом, в нескольких дворцах, которые он завоевал для себя: мы услаждали свои желудки тончайшими деликатесами в обществе самых знатных дам и кавалеров, и нас обслуживало множество слуг. Но клянусь, не могу припомнить, чтобы впоследствии я хоть раз так же наслаждался едой, как во время того пиршества, которое мы с Вайрдом устроили столь примитивным способом той промозглой ночью в холодных и негостеприимных Храу Албос.

5

Хотя на следующее утро я снова проснулся ни свет ни заря, Вайрда в лагере уже не было. Я обнаружил его наверху, возле пещеры. Охотник сидел около убитого медведя и свежевал тушу. Я пробормотал ему «gods dags» и после этого без спросу достал из костра немного уже подогретого мяса горного козла, а из ручья набрал воды, чтобы он мог запить завтрак. Вайрд проворчал что-то невразумительное в знак приветствия, схватил несколько кусков мяса и глотнул воды, после чего продолжил свою грязную и кровавую работу.

Сам я после завтрака занялся тем, что свернул шкуры, в которых мы спали, засунув в них свое добро, включая и копченое мясо. Еще я проверил, не потерялся и не разбился ли во время предыдущего перехода мой пузырек с молоком Пресвятой Девы. Покончив с этой нехитрой работой, я поднял с земли голову горного козла. Мой juika-bloth уже позавтракал: выклевал глаза и бо́льшую часть языка, но мне хотелось заполучить восхитительные рога. Я нашел подходящий камень и воспользовался им как молотком, чтобы разбить череп. После этого я положил по одному рогу на каждый из наших узлов и крепко их привязал.

Мы с Вайрдом закончили свою работу почти одновременно, был уже почти полдень. Я с ужасом смотрел на огромную шкуру, которую мой спутник скатал, и со смирением ждал, что он добавит ее к тюку, который я нес накануне. Но старик одобрительно кивнул головой, глядя на отделенные рога горного козла, и сказал:

— Тебе уже есть что нести, мальчишка. В любом случае едва ли ты сможешь выдержать запах от этой шкуры, который скоро появится, — я не сумел очистить ее как следует, и, конечно же, у меня не будет времени и сил, чтобы растянуть и высушить ее. Я уже привык к вони, поэтому и добавлю ее к своему грузу.

— Thags iznis, — с облегчением произнес я. — Ты будешь убивать еще медведей, fráuja Вайрд?

— Нет, у нас у обоих и так уже достаточно груза. И я больше не знаю других берлог, облюбованных медведями отсюда и до Базилии, поэтому мы можем смело направляться в гарнизон. Да, мы переждем эту сырую погоду в роскошных жарких римских банях.

— Может, мне сходить и отрезать немного медвежьего мяса, на случай если оно понадобится нам в пути?

— Не надо. Раз уж труп окоченел, мясо останется жестким, сколько его ни вари. Пускай валяется.

— Как жалко, что оно зря пропадет.

— В природе ничего не пропадает, мальчишка. Этот труп станет кормом для несметного числа других животных, птиц, насекомых. Если стая волков появится здесь первой, он отвлечет их от того, чтобы преследовать нас по запаху снятой шкуры. Еще лучше, если медведя обнаружит банда диких гуннов, это задержит их здесь на какое-то время.

— Я как-то раз видел волка, — сказал я, — и не сомневаюсь, что он способен с легкостью убить человека. Но я никогда не встречал гуннов. Я так понимаю, fráuja, что тебе приходилось иметь дело и с теми и с другими?

— Во имя проклятого Стикса, любой может на них наткнуться! Волки могли бы уничтожить наши припасы или наших лошадей, если бы они у нас были. Но звери вряд ли набросились бы на нас. И то сказать: зачем умным, почтенным и находчивым волкам портить себе репутацию людоедством? Но я знаю гуннов. Вот от них можно всего ожидать. А теперь, мальчишка, — atgadjats!

Не помню, сколько времени мы шли после того, как покинули то место. Но теперь почти каждый день мы спускались с холма, и с каждым новым днем погода становилась немного мягче и — невозможно поверить в это — увязанные в тюк медвежьи шкуры, которые я нес, становились легче. Как Вайрд и предсказывал, мышцы и кожа у меня на плечах и спине со временем привыкли к тяжелой работе, да и вообще я стал сильней. Я больше не шатался и не спотыкался на каждом шагу, а шел вровень с неутомимым старым охотником.

Он обучил меня, как ходить тихо; таким образом, я научился всегда смотреть, куда ставлю ногу, прежде чем перенести на нее собственный вес, что бы внизу ни было: сухие ветки или шуршащие опавшие листья, скрытые снегом. Я научился никогда не отпускать ветки после того, как отодвигал их, чтобы пройти, я выучился множеству других хитростей, познавая лес. Иногда, когда мы Вайрдом проходили по не покрытой снегом скале, а затем вдруг обнаруживали снег на ее противоположной стороне, нам обоим приходилось идти задом наперед, пока мы снова не добирались до скалы, где снега не было. Это, говорил он, не введет в заблуждение лесных зверей, но, возможно, собьет с толку каких-нибудь гуннов, которые натолкнутся на наш след.

Временами Вайрд прекращал наш переход в полдень, в другие дни растягивал путешествие до поздней ночи, но мы неизменно делали привал рядом с покрытым льдом озером или ручьем. Часто также Вайрд по дороге вдруг резко останавливался и жестом останавливал меня, молча ставил узлы, снимал лук и выпускал стрелу в зайца-беляка или горностая, которые неподвижно сидели на белом снегу, оставаясь незамеченными мной. Казалось, что у старого охотника зрение и слух намного острее, чем у обычных людей, и я с восхищением сказал ему об этом.

— Skeit, — проворчал он, поднимая свою жертву. — Это твой орел заметил его, а я лишь внимательно наблюдал за птицей. Может, он и предпочитает есть змей, но видит всё, а наблюдая за ним, и я тоже это вижу. Очень полезный спутник этот орел. А твои глаза просто ленивы, мальчишка. Ты должен развивать их, тренировать, как и мышцы. Что же касается твоего обоняния, то ты просто слишком долго прожил в четырех стенах. Проведешь достаточно времени на воздухе и научишься распознавать, как пахнут снег, лед и вода.

Однако я так никогда и не достиг умения Вайрда по запаху находить воду.

Я попытался лучше использовать свои глаза и вскоре, к великому удивлению, обнаружил, что могу, хорошенько попрактиковавшись, видеть то, чего не замечал раньше. Например, движение лучше всего воспринимать, если прямо смотреть на то место, где ты ожидаешь (или опасаешься) его увидеть. Но маленькие, стоящие или неясные объекты, разница в цвете — все это лучше воспринимается боковым зрением. Постепенно я, подобно Вайрду, научился смотреть краешком глаза и стал замечать маленьких белоснежных животных только потому, что они слегка отличались по цвету от снега, на котором замирали в ожидании, когда мы пройдем мимо.

Когда я обрел способность распознавать этих маленьких зверушек и когда у нас еще оставалось немного дичи, чтобы приготовить ее на ужин, Вайрд впервые позволил мне попробовать подстрелить добычу, используя пращу. Однако обычно он всегда держал наготове стрелу, чтобы выпустить ее, если я промахнусь. Разумеется, сначала я очень редко попадал в цель.

— Это потому, что ты обращаешься с пращой, как библейский Давид, — ядовито заметил Вайрд. — Ясное дело, ты же воспитывался в монастыре. Если, прежде чем метнуть камень, размахивать пращой над головой, как это делаешь ты, то пошлешь его далеко и с силой, но не точно. Ты ведь не намереваешься отправить камень просто так на другую сторону Храу Албос. Он должен попасть в какую-нибудь цель, которая находится гораздо ближе, вроде маленькой зверушки, — а не в Голиафа, например. Ты станешь гораздо более метким, мальчишка, если будешь раскручивать пращу сбоку от себя.

Я послушался и попытался последовать совету старого охотника. Но, естественно, поскольку я не привык к такому способу, то сделал это ужасно неловко.

— Да не так! — с отвращением произнес Вайрд. — Вовсе ни к чему раскручивать пращу, как волчок. Двух-трех взмахов достаточно. В любом случае ты раскручиваешь пращу неправильно, так ты бросишь камень из-под руки. Мышцы твои должны работать так, словно ты поднимаешь руку быстрей и сильней, чем опускаешь. Ну же, попытайся раскрутить пращу по-другому и сделай сильный бросок сверху.

Я снова попробовал, и, хотя снова вышло неловко, способ Вайрда придал мне уверенности в обращении с пращой. Итак, я начал практиковаться при каждом удобном случае и, прежде чем наше путешествие подошло к концу, стал неплохим охотником.

И вот наконец закончились сплошные серые облака, неизменно покрывающие небо над Храу Албос. Пасмурные и солнечные дни начали сменять друг друга. Затем погода стала ясной и солнечной. К счастью, в этих низинах рос такой густой лес, что даже сейчас, лишенный листвы, он давал достаточно тени, в противном случае сияние снега просто ослепило бы нас. Здесь, в римской провинции, известной как Реция Прима, мы подошли к реке Бирсус[47], такой узкой, что она замерзла почти на всем своем протяжении, совсем как горные ручейки и источники.

Мы отправились вниз по течению к тому месту, где Бирсус впадал в большую реку Рен. Вдали показалась Базилия — сначала мы увидели вдалеке стену гарнизона, высоко возвышавшуюся над местом, где сливались реки. Вайрд объяснил мне, что здесь текущий на запад узкий и быстрый Рен делает резкий изгиб и поворачивает на север, где расширяется и становится мощным, свободным потоком. Таким образом, здесь располагается верхняя граница навигации по этой судоходной реке, которая протекает через всю Европу на север к Германскому океану[48].

Сейчас Базилия — это маленький римский гарнизонный городок, каких повсюду множество. Да и возникли все они в свое время тоже одинаково. Окруженный стеной лагерь, или форт, устраивают на самом выступающем месте, которое легко защитить; после чего он обычно начинает расширяться. Лагерь окружают валами, караульными башнями, рвами, колючей живой изгородью и другими подобными препятствиями, призванными защитить от вторжения. А снаружи вокруг форта появляются строения и домики. Хотя при слове «лагерь» на ум сразу приходят лишь палатки, вы обнаружите тут прочные дома, разделенные улицами на кварталы и площади, здесь есть рынок, — словом, все как в настоящем городе. Без сомнения, сначала лагеря и впрямь состояли всего лишь из хибар-палаток маркитантов, что следуют за армией и торгуют всякими мелочами, которыми римские власти никогда не снабжали свои войска, — хорошей едой, добрым вином, дешевыми женщинами и здоровыми развлечениями. Однако в каждом городе, где давно уже располагается гарнизон, бывшие обитатели палаток теперь образуют общину граждан, занятых торговлей, хозяйственной деятельностью и увеселениями.

Ну а вокруг располагается пригород, где производят все, что необходимо для нужд как армии, так и гражданского населения, — тут и лесопилки, и печи, и гончарные мастерские, и кузницы, и тому подобное. Все это большей частью принадлежит потомкам римских ветеранов, которые давно уже женились на местных жительницах. В дополнение ко всем этим неизменным принадлежностям любого гарнизонного города в Базилии имелось также и кое-что свое, особенное: доки, ремонтные заведения, свечные кладовые и пакгаузы вдоль берега Рена.

Поскольку все путешественники и торговцы здесь в основном передвигаются по воде, дорог, ведущих в Базилию, всего две: обе узкие и в плохом состоянии. По одной из них мы с Вайрдом и вошли в город. Ожидалось, что на дороге будет хоть небольшое движение, но мы шли по ней совершенно одни. Не было видно ни повозок, ни телег, ни верховых, ни пеших, и Вайрд проворчал что-то себе под нос, удивляясь этому. В пригороде мы тоже не увидели никого из людей, никто не работал, не ходил по улицам и даже не сидел праздно возле дома. Все ворота, мимо которых мы проходили, были закрыты и заперты на засовы, ни в кузнице, ни в печи для обжига не было огня, не раздавалось вообще никаких звуков, характерных для поселений. Мы даже не слышали, чтобы лаяли собаки.

— Во имя святого великомученика Поликарпа, — прорычал Вайрд, — это что-то невероятное!

— Пошли вперед, fráuja, — сказал я. — По крайней мере, из лачуг поднимаются дымки.

— Да. Пошли, мальчишка, и я покажу тебе свою любимую таверну. Она принадлежит моему старому другу, он не разбавляет вино водой. Заодно и спросим его, уж не чума ли поразила Базилию.

Но когда мы подошли к таверне, хотя дым и указывал на то, что в очаге горит огонь, ее дверь оказалась закрыта, как и все остальные в городе. Вайрд сердито замолотил по обшивке, выкрикивая какие-то омерзительные непристойности и проклятия:

— Открой эту дверь, Дилас! Да проклянут тебя все боги, я знаю, что ты там!

Лишь спустя некоторое время ставни наконец немного приоткрылись, оттуда выглянул чей-то мутный, налитый кровью глаз и грубый голос произнес на старом наречии с таким же, как у Вайрда, неопределенным акцентом:

— Вайрд, старый разбойник, это ты?

— Нет, не я! Это проворный парень Гиацинт пришел совратить и трахнуть тебя! — завопил старик так громко, что и в соседних домах ставни тоже приоткрылись. — Отопри эту дверь, или, во имя Иисуса, я ее высажу!

— Я не могу открыть ее, дружище Вайрд, — ответил хозяин дома. — Мне запрещено открывать незнакомцам.

— Что? Запрещено? Во имя фурункулов многострадального Иова, разве мы оба с тобой не переболели почти всеми разновидностями сифилиса и чумы? И при этом не боялись заразить друг друга или кого-то еще. И теперь я незнакомец?! Повторяю, если ты не отопрешь мне немедленно…

— Если бы ты, старый ferta, хоть когда-нибудь закрывал свой вечно болтающий рот, возможно, у тебя открылись бы уши. Эта дверь заперта по приказу легата Калидия. Так же как и все остальные двери в Базилии. Нет, в городе не чума, у нас появились гунны.

— Иисусе! Никак Калидий решил запереть ворота, когда лошадей уже украли, niu?

— В твоих словах больше правды, чем ты думаешь. Хотя на этот раз украли только кобылу с жеребенком.

— Проклятье! Плутон и обитель демонов! — неистовствовал Вайрд. — Впусти же меня и толком расскажи обо всем!

— Мне, как и всем остальным горожанам, запрещено даже говорить о том, что здесь произошло. Все незнакомцы и чужестранцы первым делом должны появиться в гарнизоне, Вайрд. Это единственная дверь, которую тебе могут открыть.

— Дилас, старый негодяй, да что происходит? Вряд ли у вас здесь столько гуннов, чтобы атаковать римский гарнизон.

— Я больше не могу разговаривать с тобой, старина. Ступай в гарнизон.

Итак, мы отправились дальше, между лачугами, петляя по улицам, которые вели на холм. Вайрд всю дорогу бормотал себе в бороду всякие мерзости, я же предусмотрительно помалкивал. Приблизившись к форту на вершине горной террасы, мы пошли по извилистой тропе мимо колючей живой изгороди, по мосткам через канавы и мимо ловушек — тропа была довольно удобной для того, кто шел пешком, чтобы торговать, но была способна остановить врагов, опрометчиво решивших напасть на гарнизон, пеших или даже конных воинов. Наконец мы с Вайрдом остановились у основания высокой стены. Как я уже говорил, Базилия была одним из небольших гарнизонов, но мне тогда она показалась довольно внушительной. Только эта сторона крепости была примерно четыреста шагов от угла до угла. Стена, хотя она, несомненно, была сделана из камня и кирпича, была снаружи полностью закрыта мощным слоем торфа и дерна, чтобы смягчить действие любого тарана. Над огромными деревянными воротами висела доска с вырезанными на ней словами, буквы в которых были покрыты разноцветной краской: золотой было написано имя давно жившего императора, который основал форт: ВАЛЕНТИН, а красной — название легиона, к которому принадлежали войска гарнизона: ЛЕГИОН XI КЛАВДИЯ.

Эти массивные ворота оказались плотно закрыты, так же как и все остальные двери в городе. По обе стороны от ворот располагались караульные башни, и с одной из них чей-то голос прокричал, сначала на латыни, а затем на старом наречии:

— Quis accedit?[49] Huarjis anaquimith?

К моему удивлению, Вайрд ответил на обоих этих языках:

— Est caecus, quisquis?[50] Ist jus blinda, niu? Кто, как ты думаешь, приближается, а, Пациус? Ты нахальный щенок, а я, очевидно, твоя сука мать! Ты знаешь мой голос так же хорошо, как и я твой.

Я услышал, как часовой захихикал, но потом снова закричал:

— Я знаю тебя, да, старик! Но кое-кто из шестидесяти стрелков на этой стене может и не знать, а их стрелы уже нацелены на тебя! А потому назови свое имя!

Вайрд в ярости топнул ногой и зарычал:

— Во имя двадцати четырех яиц двенадцати апостолов! Меня зовут Вайрд Охотник!

— А кто твой товарищ?

— Всего лишь щенок вроде тебя, дерзкого молокососа! Это мой ученик, юный охотник по имени Торн Ничтожный.

— А его товарищ?

— Что? — не понял Вайрд. Он оглянулся на меня. — Акх, птица. Разумеется, Пациус, любой римский легионер узнает орла. Должен ли я теперь по отдельности назвать все пальцы на ногах, которые зудят от предвкушения поддать тебе под презренный skeit зад?

— Жди там, — велел воин с башни.

Хотя Вайрд и продолжал с новой силой выкрикивать непристойности и проклятия, наверху царило молчание. Я от всей души желал, чтобы он замолчал, сообразив, что мы представляем собой вероятную мишень для стольких стрел, сколько никогда не было нацелено даже на святого Себастьяна.

Но нам не пришлось ждать долго. С глухим стуком, скрежетом и скрипом деревянные створки начали расходиться. После этого тяжелые ворота страшно медленно открылись, причем всего лишь настолько, чтобы пропустить нас. Часовой Пациус, который, подобно другим легионерам, защищал ворота, встретил нас в полном вооружении. Я впервые в жизни видел воинов, не говоря уже о броне.

На каждом мужчине был круглый железный шлем, который постепенно расширялся сзади, чтобы защитить шею, с обеих сторон к нему крепились защитные нащечники, и весь он был богато украшен гравировкой. На теле броня состояла из множества металлических пластин, густо наложенных внахлест и крепившихся к кожаной основе под доспехом. Вокруг шеи у каждого воина был повязан шарф, чтобы жесткое одеяние не натирало шею. Широкий пояс был усеян украшениями в виде металлических бляшек. Слева к поясу крепились ножны с плоским кинжалом, справа висели ножны с более богатой отделкой; все легионеры держали в руках короткие мечи. Спереди на поясе красовалось что-то вроде передника из железных пластин на кожаных ремнях, они свисали сейчас между ног мужчин, как подол обычной шерстяной туники, но во время сражения защищали живот и интимные части тела. Все воины — особенно один, по имени Пациус, который, похоже, имел более высокое звание, чем остальные, — выглядели такими сильными, загорелыми, умелыми и храбрыми, что я тут же захотел стать мужчиной, взрослым и вступить в число легионеров.

— Salve, Uiridus, ambulator silvae![51] — произнес Пациус радостно, поднимая вверх правую руку со сжатым кулаком в римском салюте.

— Здравствуй, signifer[52],— заворчал Вайрд, и его рука тоже взметнулась в ответном приветствии. — Что-то ты долго.

— Мне надо было доложить о твоем появлении легату. Он не только доволен твоим приходом, старина Вайрд, он чрезвычайно рад, что ты здесь, и просит присоединиться к нему тотчас же.

— Vái! Благоухающий Калидий не захочет принять меня в моем теперешнем виде. Ты, должно быть, смог унюхать меня даже прежде, чем снизошел до того, чтобы открыть ворота. Я иду в бани. Пошли, мальчишка.

— Siste![53] — резко бросил Пациус, прежде чем мы с Вайрдом отошли на три шага. — Когда легат приказывает прийти, следует явиться к нему немедленно.

Вайрд глянул на него:

— Калидий может отдавать приказы тебе или любому другому воину, который ниже его по званию. Но я-то свободный горожанин.

— Ты прекрасно знаешь, что по законам военного времени горожане тоже должны выполнять его приказы. Но если это тебе так уж необходимо, старый упрямец, то хорошо: Калидий просит тебя уделить ему внимание. Это очень важно. После того как ты переговоришь с ним, увидишь, что я не преувеличиваю.

— Акх, отлично! — Вайрд нетерпеливо вздохнул. — Сначала, по крайней мере, покажи нам жилище, где мы могли бы оставить свои узлы.

— Venite[54],— сказал Пациус и повел нас. — Почти все самые удобные места уже заняты толпой гражданских. Калидий приказал оставаться здесь всем жителям близлежащих пригородов и всем прибывшим в Базилию. Всем, кто не сможет разместиться в домах поблизости под защитой гарнизона. Мы даже оказываем гостеприимство странствующему сирийскому торговцу рабами и целому каравану его харизматиков, закованных в кандалы. Но я найду жилище для вас двоих — в крайнем случае, выгоню вон сирийца.

— Да что тут у вас такое происходит? — спросил Вайрд. — Внизу в городе caupo[55] Дилас — ты его знаешь, Пациус, — толковал мне о гуннах, но я подумал, что он сошел с ума. Вы же не можете ждать нападения гуннов.

— Ну, не нападения, а так, набегов время от времени, — смутился signifer. — Причем каждый раз это один и тот же гунн. Легат запретил нам наносить ему вред, когда он появляется и проходит здесь, и не разрешает преследовать гунна до его логова.

Вайрд с недоверием уставился на Пациуса:

— Да никак в Базилии все до одного сошли с ума? Вы позволили грязному гунну без опаски прогуливаться здесь? И разрешаете ему каждый раз свободно уходить? Я не ослышался?

— Пожалуйста, не торопись делать выводы, — произнес Пациус, и по его тону было ясно, как ему стыдно. — Пусть легат сам все тебе объяснит. Вот ваше жилище.

Длинный деревянный барак опоясывала крытая галерея, по которой праздно прогуливались несколько воинов, по-видимому свободных от дежурства. В длинной стене здания было около дюжины дверей, и рядом с каждой в отверстии, утопленном в полу галереи, стояло ведро с крышкой для мусора. Пациус провел нас в одну из дверей, и я оказался в одной из лучших спален, которые мне когда-либо предлагали. Пол и стены тут, правда, были сделаны из грубо обструганной древесины, да и украшений тоже никаких не имелось. Однако в спальне было восемь тюфяков, и они не лежали на полу. Они были приподняты над полом — до них могли добраться только самые шустрые паразиты — на рамах, которые стояли на маленьких ножках. В ногах каждой постели я увидел сундук, где постоялец мог хранить свои принадлежности; он запирался от воров. Напротив кроватей находился альков с возвышением, на котором лежало мыло и стоял кувшин с водой; в полу виднелось отверстие, используемое как отхожее место. И эти удобства были предназначены не для всех живущих в постройке, а только для тех, кто занимал эту комнату.

Когда мы втроем вошли, все кровати были уже заняты. На одной сидел чернобородый мужчина в тяжелом шерстяном одеянии путешественника, сразу бросались в глаза его оливкового цвета кожа и крючковатый нос. На других сидели мальчики в возрасте от пяти до двенадцати лет, у всех у них были на лодыжках железные браслеты, скованные одной цепью. Я обратил внимание на яркую одежду и мрачный вид ребятишек.

— Foedissimus Syrus, apage te![56] — заворчал на чернобородого мужчину Пациус. — Abi[57], ты, сирийская свинья! Забирай этих плохо воспитанных детей и тащи их в другую комнату, к остальным. И сам ступай с ними. У нас гости, которые достойны отдельной комнаты, они не собираются делить ее с грязным работорговцем и его кастратами-рабами.

Сириец, чье имя, как я позже узнал, было Бар Нар Натквин, каким-то образом умудрился улыбнуться одновременно заискивающе и презрительно. Он произнес на латыни, с явным греческим акцентом:

— Спешу подчиниться, центурион. Могу я попросить разрешения у центуриона выкупать моих молодых подопечных, прежде чем отвести их спать? Уж не откажите мне в любезности, центурион!

— Ты прекрасно знаешь, что я не центурион римской армии, льстивая гадина. Можешь бросить свое мерзкое отродье хоть в уборную, какое мне дело. Apage te![58]

Мальчики прятали веселые улыбки, слыша, как оскорбляют их хозяина, даже несмотря на то, что эти оскорбления затрагивали и их тоже. Стоило ребятишкам заулыбаться, и я смог разглядеть, что они все были чрезвычайно хорошенькими. Когда сириец выгнал их за дверь, Пациус сказал:

— Этот елейный сводник Натквин содержит свой товар таким чистым, сладким и аппетитным, насколько это вообще возможно. Он даже попытался продать мне одного харизматика. Однако клянусь, что сам варвар никогда в своей жизни не мылся. Виридус, просто брось свои вещи, и пусть твой плохо воспитанный мальчишка разложит их как надо, пока ты пойдешь со мной к…

— Во имя всех молний Тора! — оборвал его Вайрд. — Ты не можешь приказывать нам точно так же, как сирийцу и рабам. Торн — мой ученик, и заметь: он обучается ремеслу не у кого-нибудь, а у самого fráuja Вайрда — магистра Виридуса, если хочешь. И что бы там ни сообщил мне легат, я настаиваю, чтобы Торн тоже это узнал. Мы вместе пойдем повидать Калидия.

— Heu me miserum![59] — ответил signifer, в раздражении всплеснув руками.

Итак, я привязал моего juika-bloth к каркасу кровати, и мы с Вайрдом снова последовали за Пациусом. На этот раз он повел нас вдоль via praetorian[60], которую пересекала другая большая улица, via primcipalis[61]. В дальнем конце ее располагался praetorium — резиденция легата, его семейства и свиты. Поскольку Пациус шел впереди нас быстрым шагом, я спросил у Вайрда, понизив голос:

— Скажи мне, fráuja, кто такие харизматики?

— Ну, это те мальчики, которых мы только что видели. — Он резко ткнул большим пальцем назад через плечо.

— Да, но почему их так называют?

Вайрд изумленно посмотрел на меня.

— Неужели ты не знаешь?

— Откуда я могу знать? Я никогда не слышал этого слова прежде.

— Оно происходит от греческого khárismata[62], — пояснил старик, все еще посматривая на меня вопросительно. — А ты знаешь, кто такие евнухи?

— Я слышал разговоры о них, но еще не встречал ни одного.

Похоже, Вайрд окончательно смутился.

— Древние греки именовали «харизмой» особый талант, которым обладает человек. В современном языке слово «харизматик» обозначает определенный тип евнуха, самый совершенный и дорогой.

— Но я думал, что евнух… это… ну, ничто, кастрат. Какие же тут могут существовать разновидности, да еще и дорогие?

— Евнух — это мужчина, которому отрезали яйца. А харизматик — это тот, у кого отрезали все внизу. Svans и все остальное.

— Иисусе! — воскликнул я. — Но зачем?

— Существуют хозяева, которым нужны именно такие рабы. Обычный евнух всего лишь слуга, и господин хочет быть уверен, что с ним его женщины в безопасности. Харизматик — игрушка для самого хозяина. Эти господа предпочитают совсем молоденьких и миловидных. Те, которых мы только что видели, франки. Харизматиками делают красивых мальчиков-сирот: одних похищают, других родители продают сами. Словом, это особый вид торговли во франкском городе Веродун, в последнее время, кстати, бурно развивающийся. Разумеется, из-за того, что множество мальчиков умирает во время подобной операции, те немногие, кто выживает, стоят немыслимых денег. Этот подлый сириец небось купается в золоте.

— Иисусе! — снова повторил я, после чего мы молча последовали за Пациусом, который уже добрался до входа в praetorium и теперь делал нам знак поспешить.

Внезапно Вайрд повернулся ко мне и произнес с явным раскаянием:

— Прости меня, мальчишка. Знаешь, почему я так удивился, когда ты стал расспрашивать меня насчет харизматиков? Видишь ли… акх, ну… я принял тебя за одного из них.

— Что за ерунда! — горячо воскликнул я. — Мне ничего такого не отреза́ли!

Он пожал плечами.

— Я попросил у тебя прощения и впредь больше никогда не буду касаться этой темы — я даже не стану спрашивать, не отпрыск ли ты божественного Гермафродита. Я уже говорил раньше: мне нет дела до того, кто ты, и я говорил это вполне искренне. Так что давай больше не будем обсуждать это. А теперь пошли со мной в praetorium и узнаем, почему августейший Калидий так обрадовался тому, что мы здесь.

6

Пациус провел нас через зал и несколько комнат; все они были великолепно меблированы и украшены настенной и напольной мозаикой, кушетками, столами, портьерами, лампами и другими предметами, о предназначении которых я даже не догадывался. Я думал, что для содержания такого дома, должно быть, требуется бесчисленное количество слуг или рабов, но мы вообще ни с кем не встретились. Затем Пациус провел нас через еще одни двери, и мы оказались во внутреннем дворике с садом и колоннами. Разумеется, на земле там лежал снег и все кусты были голые. Я увидел, что по покрытой дерном террасе вверх-вниз быстро расхаживал какой-то человек — он явно пребывал в смятении и возбужденно всплескивал руками, совсем как сирийский работорговец.

Хозяин дома был седым, с морщинами на обветренном, чисто выбритом лице, но шагал прямо и выглядел крепким для своего возраста. Незнакомец был одет не в форму, а в длинный плащ из прекрасной мутинской шерсти, изящно украшенный мехом горностая. В глазах такого знатного человека мы с Вайрдом, безусловно, выглядели дикарями, которых Пациус выкопал из какой-нибудь отвратительной берлоги. Тем не менее при виде нас его мрачное лицо просветлело, он живо приблизился к нам, воскликнув:

— Caius Uiridus! Salve, salve![63]

— Salve, clarissimus Calidus[64],— ответил Вайрд, и они в знак приветствия хлопнули друг друга ладонями правой руки.

— Я должен возжечь пламя Митре, — сказал Калидий, — потому что он послал тебя как раз вовремя. Страшное горе обрушилось на нас, старый вояка.

Вайрд ответил язвительно:

— Просто удивительно, с чего бы Митре так любить меня. Да что у вас стряслось, легат?

Калидий сделал Пациусу знак уйти, а на ничтожество вроде меня даже не обратил внимания.

— Гунны похитили римлянку и ее ребенка, они держат их в заложниках и выдвинули мне просто непомерные требования.

Лицо Вайрда исказила гримаса.

— Какой бы выкуп ты ни заплатил, ты, конечно же, не ждешь, что заложников вернут.

— Поистине, у меня не было ни малейшей надежды на это… пока я не услышал, что ты у ворот, старый товарищ.

— Акх, товарищ действительно старый. Я здесь только для того, чтобы продать несколько медвежьих шкур и…

— Тебе нет нужды ходить и торговаться с каждым купцом в Базилии. Я сам куплю все, что ты принес, и за любую цену, которую ты попросишь. Я хочу, Виридус, чтобы ты выследил этих гуннов и спас женщину с ребенком.

— Калидий, теперь я уже не убиваю гуннов, только медведей. Риска меньше: вряд ли оставшиеся родственники медведя начнут охоту на меня, преследуя годами повсюду.

Легат произнес резким тоном:

— Ты не всегда говорил так. И ты не всегда откликался на простонародное обращение caius. — Его следующие слова заставили меня обернуться и посмотреть на Вайрда с удивлением, недоумением и даже благоговением. — Виридус, когда мы разгромили Аттилу в битве на Каталаунских полях, тогда к тебе обращались почтительно, как к декуриону иностранного войска, и ты был с antesignani[65], сражаясь в самой гуще битвы. Пятнадцать лет тому назад ты не слишком брезговал убивать гуннов. Увы, ты уже не тот, что прежде!

— Да как ты смеешь меня упрекать, самоуверенный центурион! — резко бросил ему в ответ Вайрд. — Я просто больше не схожу со своего пути для того, чтобы убивать врагов. На твоем месте, Калидий, я бы не слишком беспокоился о жертвах похищения. Лучше задумайся о слабости гарнизона, который находится здесь под твоим командованием. Если даже эти падалыцики-гунны сумели безнаказанно напасть на римлян, то они, пожалуй, заслуживают всей пшеницы и вина, что хранятся на ваших складах. Ну а всех твоих нерадивых легионеров отныне следует кормить скромной едой: только ячменем и уксусом бесчестия.

Легат уныло покачал головой.

— Ты зря упрекаешь моих храбрых воинов, во всем виновата своевольная женщина. — Его лицо скривилось. — Женщину эту зовут Плацидия — не слишком подходящее имя для нее[66]. У ее шестилетнего сына — мальчика назвали Калидий, в мою честь, — есть пони. На этом пони не ездили всю зиму, и его надо было подковать. Лучшая кузница расположена в дальнем пригороде Базилии, но маленький Калидий захотел непременно посмотреть, что будут делать с его лошадкой. Ну а Плацидия, хотя она снова беременна и ей скоро рожать (лично я считаю, что просто неприлично появляться на людях в таком положении), настояла на том, чтобы сопровождать сына. Только представь, они с мальчиком ушли из дома без всякой охраны, прихватив только домашних рабов: четверо несли lectica[67], и один вел пони. Плацидия, как я уже упоминал, женщина своевольная… Так вот, никакого вооруженного эскорта у них не было, и…

— Прости меня, Калидий, — прервал его Вайрд, зевая, — мы с моим учеником страшно устали и мечтаем о хорошей бане. Что, неужели все эти мелочи действительно так необходимы? Нельзя ли покороче?

— Quin taces![68] Ты можешь быть многоречивым, насколько я знаю. А мелочи важны, потому что гунны, должно быть, скрывались в пригороде Базилии, дожидаясь как раз такой возможности. Их банда напала на маленький караван, эти разбойники убили четверых носильщиков и сами унесли lectica. Оставшийся в живых раб вернулся сюда с пони. И с ужасным известием.

— Ты, разумеется, его убил?

— Это было бы слишком милосердно. Он заточен в pistrinum[69] — той яме, которую рабы называют «адом для живых», вращает мельничный жернов и мелет зерно. Его пожизненное заключение окажется не слишком долгим, учитывая непосильный труд в удушающей жаре и пыли. Так вот, я не закончил свой рассказ. Два дня спустя сюда под белым флагом пришел гунн, который немного говорил на латыни. Вполне достаточно, чтобы рассказать мне, что Плацидия и маленький Калидий были взяты в плен живыми и живы до сих пор. Гунны не убьют их, сказал он, если я позволю ему невредимым вернуться обратно и приехать сюда еще раз — привезти требования, которые его товарищи приготовят для меня. Ну, я, разумеется, пообещал, и тот же самый подлый гунн вернулся через два дня с длинным списком непомерных требований. Я не буду перечислять их все: склады с продовольствием, лошади и седла, оружие, — достаточно сказать, что на такое просто невозможно согласиться. Я пытался выиграть время, объяснив гунну, что мне нужно хорошенько все обдумать и решить, стоят ли заложники такой цены. В общем, я сказал, что дам ему ответ через три дня. А это значит, что проклятый желтый гоблин вернется завтра. Теперь ты можешь понять, почему я пребываю в таком мрачном состоянии духа, и почему я так обрадовался, когда услышал о твоем появлении, и почему…

— Нет, честно говоря, я не совсем понимаю, — перебил его Вайрд. — Прости меня, Калидий, за то, что разбережу твои старые раны. Но я помню, что, когда твой сын Юниус пал в битве на Каталаунских полях, ты приказал всем остальным не оплакивать его. Смерть одного воина, сказал ты, не такая уж потеря для армии. А это как-никак был твой родной сын. Почему же теперь из-за какой-то безрассудной женщины и ее злополучного мальчишки, даже если его и назвали в твою честь…

— Виридус, вообще-то у меня есть еще один сын, младший брат Юниуса. Он служит здесь под моим командованием.

— Знаю. Помощник центуриона Фабиус. Славный парень.

— Так вот, эта безрассудная Плацидия — его жена и моя невестка. А ее маленький сынишка и тот ребенок, которого она носит под сердцем, мои единственные внуки. Если только они живы… нет, они должны быть живы, потому что они последние в нашем роду.

— Теперь понимаю, — пробормотал Вайрд, который сразу сделался таким же мрачным, как и легат. — Фабиус, должно быть, сразу же бросился на их поиски, навстречу собственной смерти.

— Он бы так и сделал. Но я хитростью запер сына в караульном помещении, прежде чем он узнал, что его жену и сына похитили. Поняв, что его обманули, Фабиус взбесился и зол теперь на меня не меньше, чем на гуннов.

— Не хочу показаться бессердечным, но я хорошо знаю, что мужчина может пережить потерю жены — возможно, со временем даже забыть ее, — по крайней мере, такую как Плацидия, полагаю, вполне можно забыть. Фабиус молод, есть много других женщин, в том числе и более спокойных и рассудительных. Ну а дети… О, этот товар проще всего произвести на свет. Твой род не вымрет, Калидий, — утешил его Вайрд.

Легат вздохнул.

— Точно так же и я говорил сыну. И я рад от всей души, что между нами были железные прутья. Нет, Виридус, уж не знаю, по какой причине, но Фабиус буквально одурманен этой женщиной: он обожает маленького Калидия, он страстно мечтает о втором ребенке. Только представь, бедняга поклялся, что если они погибнут, то он при первой же возможности бросится на меч. И Фабиус сделает это — он сын своего отца. Я должен любой ценой освободить заложников.

— Ты имеешь в виду, я должен, — сердито сказал Вайрд. — Но почему ты веришь гунну, когда он говорит, что пленники до сих пор живы?

— Каждый раз он привозит доказательство. — Легат снова вздохнул, порылся в кармане плаща и извлек два каких-то маленьких предмета и вручил их Вайрду. — Каждый раз один из пальцев Плацидии.

Я отвернулся, поскольку меня отчаянно замутило. Пока Вайрд изучал доказательства, легат продолжил:

— И всякий раз, когда гунн приезжал, я лично отрезал два пальца у злосчастного раба, заключенного pistrinum. Если переговоры почему-либо затянутся, ему придется толкать жернов локтями.

— Это указательные пальцы, — пробормотал Вайрд. — Вот этот гунн привез первым, да? А вот этот уже во второй раз. Этот палец еще недавно был живым. Отлично, я согласен. Женщина, по крайней мере два дня тому назад, была жива. Калидий, пусть этого раба притащат сюда — и немедленно, — пока ты не отрезал ему язык.

Легат громко позвал Пациуса. Signifer тут же появился в проеме дальней двери и сразу же снова исчез, когда получил приказ.

— Есть у гуннов одна особенность, — сказал Вайрд, пока мы ждали, — они удивительно нетерпеливы. Их банда, может, и сидела в засаде на окраине города, надеясь схватить кого-нибудь. Но они не стали бы ждать слишком долго, если бы не знали наверняка, что их добычей окажутся близкие родственники самого легата, которых они смогут сделать заложниками в борьбе против мягкосердечного clarissimus Калидия. Уж поверь мне, кто-то обо всем предупредил их заранее. И по-моему, это весьма подозрительно, что один из пяти рабов, сопровождавших Плацидию и мальчика, столь волшебным образом сбежал, оставшись невредимым.

— Благодарение Митре, — выдохнул легат, — что я еще не убил его.

Когда Пациус вернулся, за ним следовали два стражника, которые волокли раба. Крепкий и светлокожий, он выглядел испуганным и дрожал. Из одежды только набедренная повязка да грязные окровавленные тряпицы, которыми были перевязаны обе его руки. Когда этого человека, поддерживая, поставили перед нами, руки легата задергались, словно он с трудом сдерживался, чтобы не схватить раба за горло.

Однако Вайрд очень спокойно обратился к рабу на старом наречии:

— Tetzte, ik kann alls, — что означает: «Негодяй, я все знаю». А затем добавил: — Тебе остается только подтвердить, и я обещаю, тебя освободят из pistrinum.

Когда Вайрд перевел это на латынь, легат издал было слабый возглас протеста, но старый охотник жестом заставил его замолчать и продолжил:

— С другой стороны, tetzte, если ты не признаешься, то я устрою тебе такую жизнь, что ты будешь мечтать о том, чтобы попасть обратно в яму.

— Kunnáith, niu? — прохрипел раб. — Неужели ты знаешь?

— Да, — самодовольно произнес Вайрд, словно и вправду все знал. Он продолжил переводить свои слова и слова раба на латынь, чтобы понял легат. — Я знаю, как ты впервые встретил гунна, скрывавшегося в пригороде Базилии. Это было в тот день, когда ты предварительно посетил кузницу. Я знаю, как ты условился с заговорщиками-гуннами, чтобы они ждали, когда госпожа Плацидия с сыном отправятся в кузницу. Знаю, как ты заверил женщину, что никакой опасности нет, и убедил ее не брать с собой стражников в качестве эскорта. Знаю, как ты трусливо стоял в стороне, пока твои товарищи-рабы пытались голыми руками отбиться от гуннов и погибли при этом.

— Да, fráuja, — пробормотал tetzte. Несмотря на то что в саду было холодно, он внезапно вспотел. — Ты действительно все знаешь.

— Кроме двух вещей, — ответил Вайрд. — Во-первых, скажи мне, почему ты это сделал?

— Эти негодяи пообещали взять меня с собой, позволить свободно бродить с ними по лесам, освободить от рабства. Но едва получив, что хотели, гунны рассмеялись и велели мне идти прочь — и радоваться, что они сохранили мне жизнь. Мне ничего не оставалось, как вернуться сюда и притвориться, что я тоже жертва. — Он искоса бросил испуганный взгляд на легата, который молчал, хотя в душе его все кипело от ярости. — Я и был жертвой, разве нет?

Вайрд на это только фыркнул и сказал:

— А еще я хочу знать, где они прячут женщину и мальчика?

— Meins fráuja, клянусь: не имею ни малейшего представления.

— Тогда скажи, где их лагерь, их логово, где они скрываются? Это не может быть далеко отсюда, если гунны провели столько времени, прячась в окрестностях. И если им пришлось тащить туда тяжелые носилки.

— Meins fráuja, я правда не знаю. Если бы гунны взяли меня с собой, как обещали, тогда другое дело. Но я не знаю.

— Только глупый tetzte вроде тебя мог поверить их обещаниям. Но ты ведь разговаривал с гуннами. Неужели они никогда не упоминали о каком-нибудь месте, знаке или направлении?

Раб нахмурился и вспотел от усилия вспомнить, но в конце концов смог сказать только:

— Они показывали как-то, но только общее направление — куда-то в сторону Храу Албос, ничего больше. Я клянусь, fráuja.

— Я тебе верю, — покладисто сказал Вайрд. — Гунны гораздо хитрее и осторожней, чем ты, негодяй.

— Ну а теперь вы выполните свое обещание? — жалобно спросил раб.

— Да, — ответил Вайрд.

Услышав это, легат зарычал и чуть не схватил его за горло. Однако старик ловко увернулся, а затем одним плавным движением выхватил свой «змеиный меч» и вонзил его рабу в живот, чуть выше набедренной повязки, и яростно полоснул его. Кишки раба выпали, а глаза закатились, но он не издал ни звука и обмяк прямо на руках у державших его стражников. Пациус проследил, чтобы они покинули сад.

Легат прошипел сквозь зубы:

— Во имя великой реки Стикс, Виридус, почему ты это сделал?

— Я держу свое слово. Я же пообещал освободить его из pistrinum.

— Я бы сделал то же самое, только гораздо медленней. В любом случае это животное не сказало нам ничего полезного.

— Nihil[70],— угрюмо согласился Вайрд. — Теперь я подожду появления здесь гунна и последую за ним, когда тот уйдет. Скажи ему, Калидий, что ты согласен со всеми их требованиями и чтобы он поторопился обратно, сообщить об этом своей банде.

— Отлично. А что ты собираешься предпринять потом?

— Во имя тяжелых медных ног фурий, откуда мне знать? Я должен хорошенько все обдумать.

— И заранее подготовиться. Воины, лошади, оружие — я дам тебе все, что понадобится.

— Ну, это не под силу не только тебе, но и самому императору. Что мне нужно, так это способность Альбериха быть невидимым и неизменное везение Ариона. Как и гунны, я должен похитить заложников тайком. Но я не могу после этого нестись по лесу со слабой женщиной, которая вот-вот родит, а кроме того, еще и искалечена. И пешком, и верхом нас, без всяких сомнений, схватят.

Легат подумал и произнес:

— Это прозвучит так же бессердечно, как и твои предыдущие слова, Виридус. Но не мог бы ты спасти по крайней мере мальчика, моего внука Калидия?

— Акх, это, конечно, уже более выполнимое предприятие, да, тут шансы на успех выше. Ты говорил, ему шесть лет? Значит, он способен идти вместе со мной. И все-таки будет непросто украсть даже маленького мальчика из лагеря, где полно охраны.

Наступила долгая пауза.

Затем заговорил я, впервые сделав это без разрешения. Очень неуверенно, тихим голосом я произнес всего одно слово:

— Подмена.

Оба мужчины повернулись и уставились на меня в изумлении, словно не понимая, кто я такой и откуда взялся. Однако их недоумение и возмущение тем, что я вообще набрался наглости заговорить, сменилось возбуждением, когда я пояснил свою мысль:

— Калидия надо подменить одним из харизматиков.

Оба мигом перестали глазеть на меня и уставились друг на друга.

— Во имя Митры, остроумная идея, — сказал легат Вайрду и затем, уже в лучшем настроении, даже весело, насколько это было возможно в данной ситуации, спросил его: — Кто из вас двоих, ты сказал, ученик?

— Во имя Митры, Юпитера и Гаута, мальчишка и впрямь схватывает все на лету, — с гордостью произнес Вайрд. — Быстро он научился от меня ненависти к людям. Гуннов, несомненно, надо обмануть, подсунув им харизматика. Ты едва ли согласишься пожертвовать кем-нибудь из обычных детей, Калидий.

Легат, не удостоив его ответом, обратился ко мне:

— Я сам не видел стада каплунов этого торгаша. Там есть хоть один мальчик, кто бы мог подойти?

Я ответил:

— Двое или трое, думаю, подходящего возраста, clarissimus. Но ты сам должен решить, есть ли там кто-то достаточно похожий на твоего внука. Сириец повел их всех в бани, но они, возможно, уже вернулись в барак к этому времени.

Легат сказал:

— Нет, бьюсь об заклад, что они все еще совершают омовение. — И добавил, уже зло: — Ты, очевидно, не знаком с римскими банями, парень, если ты вообще когда-нибудь бывал хоть в какой-нибудь бане.

Вайрд громко фыркнул:

— Не слишком-то вежливо, Калидий, насмехаться над тем, кто оказал тебе любезность. Торн чрезвычайно чистоплотный мальчик. Как и я, он просто мечтает вымыться с тех пор, как мы сюда прибыли.

— Мои извинения, Торн, — сказал легат. — Я тоже с удовольствием вымоюсь сегодня еще раз, после того как побывал рядом с этим чудовищно вонючим рабом. Давайте-ка сходим в бани все втроем. Signifer Пациус узнает, куда именно отправился сириец.

Я обратил внимание на то, что Калидий, произнося «Торн», очень четко и твердо выговаривает «т». На самом деле руна, обозначающая первую букву моего имени, читается как нечто среднее между «т» и «ф» и в устах готов может звучать как «Форн». Впоследствии я узнал, что урожденные римляне, уж не знаю почему, просто не способны произнести этот звук, несмотря на то, что огромное количество слов пришло в их язык из греческого или готского, где он встречается довольно часто. Каждый урожденный римлянин всегда обращался ко мне как к Торну, и мое имя было не единственным, которое они произносили на свой лад. Римляне традиционно называли обоих своих бывших императоров Феодосиев Теодосиями. И когда, в свое время, Западной империей стал править Феодорих, то он стал известен всем своим подданным, рожденным в Риме, как Теодорих.

Оказавшись в бане, я понял, почему Калидий был настолько уверен, что сириец и его молоденькие евнухи до сих пор моются, ибо обнаружил, что омовение у римлян — это длительный, приятный и дорогостоящий ритуал. Гарнизонная купальня, разумеется, и рядом не стояла с какими-нибудь богатыми термами в настоящем римском городе, но даже и она была снабжена прудами, бассейнами и фонтанами с водой различной температуры, от ледяной до прохладной, от приятно теплой до почти обжигающего кипятка. Имелись здесь также и другие удобства: внутренний дворик для спортивных упражнений и игр, диваны для отдыха, чтения или бесед, всевозможные украшения, скульптуры и мозаики. Многочисленные свободные от дежурства воины вовсю наслаждались отдыхом: двое из них боролись обнаженными под одобрительные выкрики товарищей, другие кидали кости; один воин, окруженный слушателями, читал наизусть стихотворение. Повсюду были видны рабы в набедренных повязках, которые и купали моющихся, и прислуживали, выполняя всевозможные прихоти.

Мы с Калидием и Вайрдом разделись в комнате под названием apodyterium[71], всем нам помог раб. Однако, прежде чем приступить к купанию, мы сначала поспешили в самое дальнее помещение — balineum[72]. Там харизматики — голые, мягкие и блестящие, как тритоны (и так же как и эти создания, лишенные пола), — нежились в бассейне. На другом конце его, полностью одетый, сидел на мраморной скамье сириец, с видом собственника наблюдая за своим товаром. Некоторые воины на других скамьях тоже бросали на харизматиков томные взгляды и отпускали различные замечания: шутливые, насмешливые или откровенно похабные. Мельком обозрев эту сцену, легат пробормотал Вайрду:

— Вон тот ребенок, который собирается плеснуть водой на сирийца. Он по возрасту и росту напоминает моего внука. Только он темноволосый, а маленький Калидий светленький. И еще, черты лица не слишком похожи.

— Лицо не имеет значения, — сказал Вайрд. — Все жители Запада кажутся гуннам на одно лицо, как и они нам. Прямо сейчас, пока мальчик здесь, пусть один из рабов обесцветит его волосы struthium[73]. Этого будет вполне достаточно.

Когда легат поднял руку, чтобы поманить раба, сириец заметил этот жест. Он торопливо обежал бассейн, раболепно склонился перед нами и произнес:

— Ах, clarissimus magister[74], вы дождались подходящего момента, чтобы увидеть моих юных чаровников. Здесь они обнаженные и красивые, ну просто неотразимые. Я так понял, что один из них уже поразил ваше воображение?

— Да, — лаконично ответил легат и затем обратился к рабу, который преклонил перед ним колени: — Вот этот.

Раб побежал немедленно вытаскивать из бассейна ребенка, на которого показали.

— Ashtaret! — воскликнул Натквин, восторженно захлопав в ладоши. — Столь безупречному вкусу можно только позавидовать! Маленький Бекга, именно его я подумывал оставить для себя. Он может сойти за настоящую женщину, а? Признаюсь, clarissimus, мое бедное сердце разобьется при расставании с красавчиком Бекгой. Однако ваш покорный слуга не смеет возражать против выбора самого легата. Вместо этого, исключительно из восхищения перед вашим прекрасным вкусом, я запрошу самую скромную цену и…

— Замолчи, мерзкий сводник! — прорычал легат. — Я не покупаю, я забираю.

Торговец раскрыл рот и стал запинаться:

— Quid!?.. Quidnam?..[75]

— По закону военного времени я наделен властью забирать частную собственность. Я забираю этого ребенка.

Маленький харизматик стоял перед нами: с него капала вода, и было ясно, что искалечившая ребенка операция была произведена большим знатоком своего дела. Осталась только ямка, обозначающая место, где раньше находились его половые органы. Я подивился, недоумевая, какого сорта «игрушкой» могло служить это бесполое существо для какого бы то ни было хозяина. Маленький евнух, должно быть, ломал голову над тем же самым, потому что его глаза были полны страха, когда он рассматривал нас троих, переводя взгляд то на одного, то на другого. От испуга ребенок непроизвольно добавил к капающей с него воде и другую жидкость: тонкая янтарная струйка внезапно полилась из ямки между его бедер.

— Убери его, — приказал Вайрд рабу, который привел мальчика. — Ступай и осветли ему волосы struthium. Легат скажет тебе, когда будет достаточно. — Ger-qatleh — скулил торговец; уж не знаю, что это означало на его языке.

— Простите, господа, но struthium служит для отбеливания белья. После такого обращения волосы моего дорогого Бекги постепенно все вылезут.

— Я знаю, — ответил Вайрд. — Но этого не произойдет, прежде чем мы воспользуемся им как намереваемся.

— Господа! — умолял Натквин. — Если хотите позабавиться со светловолосым харизматиком, то почему бы вам не выбрать вон того — Блару? Или Буффу? Они даже красивее и нежнее Бекги.

— Молчи, свинья! — Легат так сильно ударил сирийца, что голова буквально закачалась у него на шее. — Да как тебе только в голову такое пришло! Ни один римлянин, ни один приличный чужеземец никогда не станет пачкаться в грязи, как вы, выходцы с Востока. Да этот твой сын свиньи удостоится чести совершить геройский поступок, а не нечто извращенное и отвратительное. А теперь ты и все остальные, прочь с моих глаз! — Он повернулся к ожидавшему его рабу. — Начинай приводить в порядок волосы мальчика, пока мы втроем искупаемся. Я посмотрю немного погодя, как продвигается работа.

Итак, мы с легатом и Вайрдом вернулись обратно в первую из купален — unctuarium[76], где прислуживающие нам рабы натерли нас оливковым маслом (причем раб Вайрда и мой презрительно морщили носы, не одобряя наш чрезвычайно неряшливый вид). После этого мы отправились в предназначенный для спортивных упражнений двор. Рабы приготовили каждому из нас что-то вроде лопаточки: снабженную ручкой округлую деревянную рамку, которую крест-накрест пересекали струны из кишок. Этими лопатками мы принялись отбивать круглый мячик из войлока, перекидывая его друг другу, пока пот на наших телах не смешался с оливковым маслом.

После этого мы отправились в sudatorium[77] — комнату, наполненную паром, который был гуще, чем любой туман в Храу Албос. Там мы сидели на мраморных скамьях, пока масло с потом не начали стекать с нас. Затем мы улеглись на деревянных столах в комнате под названием laconicum[78], и рабы принялись соскребать с нас липкую вязкую грязь, используя набор изогнутых, похожих на ложки, различных по размеру инструментов, которые назывались strigiles[79]. Только когда раб поднес strigiles к моим половым органам, я оттолкнул его руку, показывая, что сам очищу их. Ни Калидий, ни Вайрд не обратили на это внимания, а раб просто пожал плечами, очевидно приняв меня за типичного излишне щепетильного деревенщину.

После этого мы погрузились в бассейн с очень горячей водой — calidarium[80], где плавали, ныряли и плескались, сколько смогли выдержать. После того как мы вышли оттуда, рабы вымыли нам волосы, а Вайрду и бороду душистым мылом. Затем мы отправились в tepidarium[81] и плескались в бассейнах с постепенно понижающейся температурой воды, пока не смогли без особого потрясения погрузиться в бассейн с ледяной водой, frigidarium[82]. Когда мы вышли из него, я окоченел от холода, но рабы быстро растерли нас толстыми полотенцами, и вскоре я почувствовал чудесное покалывание и живость во всем теле — и еще страшный голод. Под конец рабы напудрили нас нежно пахнущим тальком, и мы вернулись в apodyterium, чтобы снова одеться.

Мы были в купальне не слишком долго — пропустив плавание после купания и праздное времяпрепровождение, — но каким-то образом рабы в термах ухитрились за это время отстирать, отгладить и высушить нашу одежду. Даже моя овчина и массивная медвежья шкура Вайрда были вычищены от налипшей грязи и крови, опавших листьев и веток. Моя овчина снова стала белой и пушистой, а медвежья шкура Вайрда — блестящей и мягкой. Мало того, его бывшие тусклыми и седыми волосы и борода напоминали облетевший одуванчик: он выглядел с ног до головы колючим, что вполне соответствовало его вспыльчивому характеру.

Signifer Пациус ожидал нас снаружи apodyterium, вместе с рабом, сопровождавшим харизматика Бекгу. Маленький евнух был все еще голым, но больше не выглядел испуганным. Теперь он держал зеркало и улыбался своему новому отражению, потому что его темно-каштановые волосы стали бледно-золотистыми, почти такого же оттенка, как мои.

Легат не стал сам прикасаться к этому созданию, но приказал рабу поворачивать голову Бекги то в одну сторону, то в другую. Хорошенько осмотрев волосы ребенка, легат сказал:

— Да, примерно такой цвет, насколько я помню. Отличная работа, раб. Пациус, отведи мальчика в покои Фабиуса. Одень его в наряд маленького Калидия — он должен быть впору, — а потом снова приведи ко мне.

Signifer отсалютовал и уже повернулся, когда Вайрд спросил:

— Пациус, а что, гарнизонный coquus[83] уже приготовил все для convivium?[84] Я мог бы съесть целого зубра с рогами и копытами.

— Пошли, пошли, Виридус, — сказал легат. — Тебе не подобает есть простую пищу воинов. Ты и твой ученик — теперь, когда вы оба выглядите и пахнете, как приличные люди — будете обедать со мной.

Так и случилось, что в тот памятный день в роскошном triclinium[85] дворца Калидия я впервые отобедал согласно римскому обычаю. К слову, в тот раз я вообще впервые вкушал пищу, лежа на кушетке и опираясь на локоть. Мы все удобно устроились на трех мягких кушетках, установленных в виде прямоугольника с одной недостающей стороной и со столом в центре. Прислуживающие нам рабы подходили и уходили через этот проем. Уж не знаю, доводилось ли раньше так обедать Вайрду, во всяком случае, он, нимало не смущаясь, развалился со всеми удобствами. Этот человек никогда не рассказывал мне о своем происхождении, но теперь я все-таки знал, что он не всегда был странствующим охотником, и даже подозревал, что этот грубый и неотесанный старик когда-то занимал более высокое положение, чем декурион, командующий десятью чужеземными отрядами в каком-нибудь римском легионе.

Сам же я чувствовал себя в новой обстановке неловко, но, как и все молодые люди, я, разумеется, пытался изображать полную невозмутимость. Калидий и Вайрд — и даже слуги — демонстрировали при этом учтивость и не подсмеивались над моими многочисленными промахами. Я уже привык есть при помощи ножа и во время пребывания в обоих монастырях часто пользовался ложкой, но попробуйте сами есть в такой позе. А ведь каждому из нас на стол положили еще и третий прибор — металлический предмет с двумя остриями, предназначенный, дабы отсекать и накалывать на него кусочки еды, а потом отправлять их в рот. Вот тут-то у меня на самом деле возникли некоторые затруднения.

Я так старался не показать, насколько мне неловко, что ел медленно, но жадно. Я был настолько голоден после бодрящего купания, что готов был проглотить даже свою овечью шкуру. Но эти яства, нет нужды и говорить, были гораздо более изысканными, чем те, что подавали в солдатской cenaculum[86], и, разумеется, я сроду не пробовал ничего подобного.

— Приношу извинения за вино, — сказал легат, наливая кубок каждому из нас. — Всего лишь приличное формианское. Жаль, нет кампанского или лесбосского, чтобы выпить за успех нашего рискованного предприятия, Виридус.

Вайрд скривился, потому что вино было не только разбавлено, но еще и имело привкус смолы. Но лично я подумал, что оно вполне приличное.

Трапеза началась с супа-пюре из грибов и чечевицы. Основным блюдом был окорок, запеченный до корочки в тесте и быстро нарезанный на кусочки слугой. Подали также дополнительное блюдо из свеклы и лука-порея, приготовленных в виноградном вине и приправленных маслом с уксусом, и еще одно — явно какое-то тесто, нарезанное на длинные узкие полоски и политое маслом с привкусом чеснока. Есть это оказалось трудней всего, потому что предположительно эти полоски надо было отправлять в рот (я понаблюдал, как это делают другие), наматывая их на прибор с двумя остриями, только так эти мотки можно было проглотить. Даже к концу обеда я так и не приноровился как следует делать это. Я из последних сил старался сохранять хладнокровие, боясь показаться неумехой. На десерт, к счастью, подали сладости, есть которые было просто, — нежный воздушный пудинг, увенчанный вареными сливами из Дамаска, и маленькие чашечки лилового вина.

Мы еще не закончили трапезу, когда слуга доложил, что прибыл signifer Пациус, и легат приказал впустить его. Пациус привел с собой маленького харизматика, одетого не полностью, но так нарядно, что я не видел таких детей даже в городе Везонтио. Его костюм был миниатюрной копией одеяния самого легата, но более яркого цвета: узкая бледно-голубая льняная туника по моде того времени, называемая alicula[87], с цветочной вышивкой по кайме, хлопковые чулки и мягкие кожаные котурны, чуть ярче теперешних желтых волос ребенка. Поверх alicula был небрежно накинут плащ из дорогой красной шерсти, скрепленный на одном плече серебряной застежкой.

Легат оставался на месте: он жевал и молча рассматривал ребенка, при этом довольно сильно смахивая, как мне показалось, на размышляющего быка. Наконец он все так же молча одобрительно кивнул головой и сделал знак Пациусу увести мальчика прочь. Не успели они выйти, как легат громко и тяжело вздохнул и произнес в смятении чувств:

— Он чуть ли не стал моим пропавшим внуком.

— Тогда почему бы тебе не оставить этого? — жестко спросил Вайрд. — Вместо того, чтобы посылать меня в смертельную ловушку за настоящим внуком.

— Что?! — в ужасе воскликнул легат. — Оставить евнуха вместо… — И только тут понял, что старик пошутил. — Твои шутки не очень-то смешные, Виридус. Лучше расскажи мне, как ты собираешься подменить одного ребенка другим?

— Я уже говорил тебе! — рявкнул Вайрд. — Я пока и сам не знаю! Надо все хорошенько обдумать. И я не собираюсь заниматься этим во время еды. Хочу как следует насладиться трапезой, да и для пищеварения это не слишком полезно.

— Но мы должны подготовиться. Составить план. Гунн появится здесь уже через несколько часов. Ты хотя бы решил, скольких людей ты возьмешь с собой?

— Я знаю, что мне потребуется еще пара рук. Но я не буду никого просить добровольно пойти на самоубийство.

Я отважился заговорить снова:

— Тебе не надо даже просить, fráuja. Я имею в виду учитель. Я твой ученик в этом и во всем остальном.

Вайрд поклонился мне, признавая это, и сказал легату:

— Ну тогда мне больше никто не нужен.

— Может, и не нужен. Но я хочу, чтобы ты взял и кое-кого еще. Моего сына Фабиуса.

— Пойми, — сказал Вайрд. — Я только попытаюсь — а шансов на успех мало — спасти последнюю хрупкую веточку твоего фамильного древа. Если меня постигнет неудача, то все, кто примет в этом участие, наверняка погибнут. Включая и Фабиуса. И тогда уж точно твой род прекратится. И еще. Чтобы выполнить эту задачу, потребуются хитрость, терпение, хладнокровие. А справедливо возмущенный, даже разъяренный, обезумевший и доведенный до отчаяния муж…

— Не забывай, что Фабиус, кроме всего прочего, римский воин. Если я пошлю его на задание под твоим командованием, он будет беспрекословно выполнять приказы. Только представь, Виридус, как бы ты себя чувствовал на его месте — или моем. А что касается риска для жизни и того, что наш род прекратится, так я уже говорил тебе, что Фабиус все равно не станет жить, если ваше предприятие провалится. Он заслужил право участвовать в освобождении жены и сына и умереть от чужого меча, а не от своего собственного.

Вайрд закатил глаза:

— Я помню Фабиуса крепким, здоровым парнем. Могу я, по крайней мере, убедиться, что он до сих пор такой?

Легат повернулся к слуге и приказал тому привести сына, но в кандалах и под охраной. Мы уже доедали десерт, когда услышали звон и шум от множества ног. И тут же на пороге появился молодой человек, в чертах которого угадывалось несомненное сходство с легатом. Он был в полном боевом снаряжении, под мышкой одной руки держал шлем, а другой — свой парадный плюмаж, но оба его запястья были закованы в наручники с цепями, которые крепко держали четыре солдата, по два с каждой стороны от пленника. Я ожидал, что Фабиус (раз уж требовалось столько народу, чтобы удержать его) в ярости попытается наброситься на отца. Но он только смотрел на Калидия налитыми кровью глазами, которые казались еще красней на фоне бледного лица. Мне показалось, что я даже слышал, как он скрежещет зубами. Но тут молодой человек заметил, что отец не один в triclinium, и вопросительно посмотрел сначала на меня, а затем на Вайрда.

— Salve, optio[88] Фабиус, — довольно сердечно приветствовал его Вайрд.

— Виридус? — спросил молодой человек, уставившись на него в изумлении: возможно, он никогда раньше не видел Вайрда чистым. — Salve, caius Виридус. Что ты здесь делаешь?

— Мы с моим учеником Торном готовим вылазку против тех гуннов, которые захватили твоих жену и ребенка. Очень может быть, что это настоящее безрассудство, и мы погибнем. Но твой отец полагает, что ты, возможно, захочешь умереть вместе с нами.

— Захочу ли я? — выдохнул Фабиус, и его бледное лицо немного порозовело. — Да я запрещаю вам идти без меня!

— Но учти, приказы буду отдавать я. И тебе придется беспрекословно выполнять каждый…

— Ни слова больше, декурион Виридус! — рявкнул Фабиус. — Я помощник центуриона одиннадцатого легиона! — Неожиданным движением, от которого дернулись цепи и чуть не попадали его надзиратели, он выхватил из-под мышки свой щегольской, изогнутый подобно конской гриве плюмаж, воткнул его в щель на верхушке шлема и нахлобучил тот себе на голову. — Я готов отправиться немедленно.

— Иисусе! — пробормотал себе под нос Вайрд. — Истинный римский воин. — Он с ядовитым сарказмом обратился к молодому человеку: — Я так понимаю, ты собираешься отправиться при полном параде. Не послать ли нам вперед герольда? Ступай, дурачок, и подготовь к завтрашнему дню подходящий наряд для леса. Я позову тебя, когда настанет время.

Четверо воинов увели Фабиуса прочь, но теперь он сопротивлялся и кричал:

— Что именно ты собираешься делать, Виридус?.. Как мы будем атаковать?.. Сколько возьмем с собой людей? — И так далее, масса вопросов, ни на один из которых ни Вайрд, ни легат так и не ответили. Наконец крики Фабиуса затихли вдали.

— Иисусе! — снова буркнул Вайрд. — У иудеев есть мудрая поговорка: что-то насчет того, что Бог заставил Адама жениться на Еве, поскольку хотел его наказать.

Поскольку Калидий молчал, я снова набрался смелости и попросил разрешения взять немного остатков со стола, чтобы накормить моего орла. Легат только растерянно пробормотал: «Для орла?» — но милостиво разрешил мне удалиться. Поэтому я не знаю, о чем они с Вайрдом беседовали до самой поздней ночи.

7

Когда я, вернувшись в барак, начал кормить своего орла остатками окорока, все оставшиеся харизматики собрались посмотреть на это, сами щебеча, словно птицы. Они снова были одеты в свои лохмотья и тряпки, на них опять были кандалы, и они щебетали на франкском диалекте старого наречия, которое казалось мне слишком трудным для восприятия, — однако, как я полагал, эти создания вряд ли могли сказать что-нибудь, достойное того, чтобы это выслушивать.

Смуглый Бар Нар Натквин, который никогда не оставлял без присмотра свой живой товар, тоже стоял рядом и бросал сердитые взгляды на меня и мою птицу. Когда орел наелся и смотреть стало не на что, мальчики затеяли игру в грязном дворе барака — насколько вообще можно было играть в ножных кандалах. Сириец остался стоять, прислонившись к дверному косяку, мрачно глядя на меня и брюзгливо жалуясь на Калидия, который забрал у него маленького Бекгу, не заплатив.

— Удивительная несправедливость, ведь этот маленький красавчик принес бы десять золотых nomisma[89] в Константинополе, — сказал он, обиженно засопев. — И что же я получил за него? Ashtaret! Ни одного нуммуса. Это значит, что я стал беднее на пять золотых солидусов, которых он мне стоил. И потом, это ничтожество Калидий имел наглость заявить, что даже не собирается использовать похищенного у меня харизматика для того, для чего он был создан.

Я сказал:

— Не могу представить, чтобы твои жалкие щенки вообще приносили бы хоть какую-то пользу. По-моему, ты сильно преувеличиваешь ценность своего товара.

— Ах, ты, должно быть, христианин, — сказал Натквин насмешливо, словно это было чем-то достойным презрения. — И вдобавок ты еще молод, а потому пока что считаешь истинными все ханжеские христианские запреты. Но ты вырастешь, станешь мудрее и узнаешь то, к чему со временем приходят все — мужчины, женщины и евнухи.

— И что же это?

— Поверь мне, тебе придется испытать в жизни немало боли, беспокойства, страданий и разочарований — словом, всего того, что человеческое тело доставляет своему хозяину. Таким образом, ты придешь к пониманию, что только дурак станет сопротивляться или сдерживаться, если есть возможность получить приятные ощущения. — С этими словами сириец ушел.

Я занялся тем, что стал распаковывать наши с Вайрдом узлы и доставать разные вещи, чтобы проветрить их и развесить на колышках, вбитых в стену. Я как раз повесил туда одну из моих вещей и принялся размышлять, глядя на нее, когда Вайрд вернулся, держа кое-что в руках. Он тоже взглянул на необычный наряд, который я достал, и, подняв свои кустистые брови, поинтересовался:

— Зачем это тебе понадобилось платье горожанки?

— Мне тут пришла в голову одна мысль, — ответил я. — Ты часто намекал, что я могу сойти за женщину. Я все думаю, когда мы проберемся в лагерь к гуннам, не могу ли я изобразить госпожу Плацидию. По крайней мере, хоть на какое-то время.

Вайрд сухо произнес:

— Сомневаюсь, что ты сможешь убедительно изобразить Женщину на сносях. И также сомневаюсь, что ты согласишься отрубить ради спасения этой госпожи несколько своих пальцев.

— Я и забыл про эту деталь, — пробормотал я.

— Вот глупый мальчишка. Да мы возблагодарим половину здешних богов, если сами спасемся от гуннов. Помни о том, что наше предприятие и так очень рискованное, и не мечтай больше ни о каких геройствах. Ну а уж если мы сумеем спасти малыша Калидия, пожертвовав только жалким харизматиком, то нам придется возблагодарить всех оставшихся богов. А теперь взгляни, что я принес.

Он бросил на одну из кроватей кожаную сумку, содержимое которой мелодично звякнуло.

— Никогда я еще так быстро не продавал свои меха и не получал за них столько денег. Калидий купил их, даже не посмотрев. Он также заплатил неплохое вознаграждение за рога горного козла. Я бы отпраздновал столь удачную сделку, да боюсь, что мы вряд ли выживем, чтобы потратить деньги.

Он бросил на кровать и все остальные вещи, которые держал.

— Легат делает нам еще кое-какие подарки, которые мы можем оставить у себя, опять же если останемся в живых. Гладиус — короткий меч для тебя и боевую секиру для меня; они в прекрасных ножнах, подбитых шерстью, которая предохранит лезвия даже от ржавчины. И еще тут для каждого из нас (поскольку нам придется, возможно, пролежать без воды в засаде долгое время) по оловянной фляге, обернутой в кожу, чтобы вода оставалась холодной, и просмоленной внутри: в ней даже затхлая вода становится приятной на вкус.

Я сказал:

— У меня никогда не было таких прекрасных вещей.

— А еще, благодаря любезности легата, у тебя будет своя лошадь.

— Лошадь? Моя собственная? Не может быть!

— Представь себе. Гунн приезжает верхом, поэтому мы последуем за ним тоже на лошадях. Вообще-то лучше бы нам сделать это пешком, но ведь придется поспешить на обратном пути, если он вообще будет. Ты когда-нибудь раньше ездил верхом?

— На старой вьючной кобыле в аббатстве.

— Этого вполне достаточно. В завтрашней поездке не понадобится хорошей посадки или искусного управления. Медленный шаг туда и безумный галоп обратно. Харизматик Бекга поедет позади тебя… а потом, будем надеяться, его место займет малыш Калидий.

— А не расскажешь поподробней, что именно ты задумал, fráuja?

Вайрд почесал бороду:

— В старые времена жил один архитектор по имени Дейнократ. Он хотел построить храм Дианы, в котором при помощи магнесийских камней[90] была бы подвешена в воздухе статуя этой богини. Но Дейнократ умер, не успев воплотить в жизнь свой замысел и никому толком не объяснив, как именно он собирался все проделать.

— Это означает, что ты мне тоже ничего не расскажешь?

— Или же что мой план почти невозможно воплотить. Или же что у меня его вовсе нет. Выбирай, как тебе больше нравится. Достаточно того, что мы будем прятаться на краю города, в конюшне у кузнеца, пока гунн не отбудет восвояси. Я приказал легату задерживать гонца разговорами — если только он сумеет совладать с собой и не задушит эту тварь, — пока как следует не стемнеет. Затем мы последуем за ним в Храу Албос, куда бы он ни направлялся. Ну а пока что все ставни и двери в Базилии по-прежнему крепко закрыты. Это означает, что я не могу сейчас отправиться, хоть мне и очень хочется, в таверну к старому Диласу выпить хорошего, крепкого, неразбавленного вина. С другой стороны, это и к лучшему, без сомнения. Нам понадобятся завтра свежие головы.

Почти весь следующий день мы провели в конюшне, потому что нам и нашим лошадям ни в коем случае нельзя было попадаться на глаза гунну, когда он прибудет, чтобы тот ничего не заподозрил. Поэтому по всей Базилии стояла такая тишина, словно все жители затаили дыхание; на улицах, аллеях и подъездных дорогах не было ни людей, ни лошадей, ни собак, ни даже свиней и цыплят, которые обычно прогуливались повсюду.

Мы с Вайрдом и Фабиусом говорили очень мало и общались шепотом. Малыш Бекга молчал, я вообще не слышал еще от него ни одного слова.

Фабиус в основном жаловался: мол, уж больно нас мало, и почему Вайрд не привлек больше крепких опытных воинов?

— Во имя Митры, — ворчал помощник центуриона, — мне даже не позволили взять носильщика щита. Нас только двое мужчин, да вдобавок еще мальчик, евнух и прирученный орел.

— Повторяю, — сказал Вайрд, — мы будем действовать не силой, а хитростью. Чем меньше нас, тем лучше. Если ты полагаешь, что тебе не оказывают должного уважения, то можешь считать Торна своим личным оруженосцем.

Затем Фабиус начал жаловаться на долгое ожидание.

— Я хочу, чтобы это все наконец завершилось и мои Плацидия с Калидием и неродившимся ребенком вернулись домой. Eheu[91], мне пришлось смириться с тем, что каждый гунн в этом лагере, должно быть, к этому времени уже изнасиловал мою дорогую жену. Но я приму ее обратно и буду о ней нежно заботиться, несмотря ни на что.

Вайрд покачал головой:

— Вот об этом, Фабиус, тебе как раз не стоит волноваться. Уверен, твоя жена все еще чиста, никто ее не обесчестил. И не потому, что гунны почтительны, а потому, что они суеверны. Эти разбойники готовы насиловать всех, от овцы до сенатора, но они ни за что не станут иметь дело с женщиной, которая беременна или испорчена месячными кровями. Они считают такую женщину нечистой и полагают, что это повредит им.

— Вот и хорошо, — облегченно вздохнул помощник центуриона. — Это лучшие новости, которые я услышал с того момента, как боги послали нам это испытание.

Однако я заметил, что Вайрд ничего не сказал об отрезанных пальцах его жены: похоже, Фабиус до сих пор не знал, что ее искалечили. И уж разумеется, Вайрд умолчал о том, что он собирается спасать только его сына.

Я коротал время, восхищаясь прекрасной лошадью, которая теперь была моей. Это был крепкий молодой жеребец, вороной, с белой звездочкой на лбу, настороженными глазами и прекрасной осанкой. Ну а поскольку звали этого красавца Велокс[92], я надеялся, что скачет он очень быстро. Насколько я мог судить, у коня моего имелся только один физический недостаток: довольно большое углубление слева внизу на шее. Когда я сказал об этом помощнику центуриона, Фабиус на время позабыл о своих горестях и заметил снисходительно:

— Невежда Торн! Да такая отметина у лошади очень высоко ценится. Она называется «отпечаток пальца пророка». Какого пророка, я не знаю, но у наших лошадей обычно прекрасная родословная, да и вообще это считается хорошей приметой. В любом случае все наши здешние лошади особой породы — непревзойденные арабские скакуны. Говорят, что родословная этих лошадей уходит во времена База, великого праправнука Ноя.

Я испытал сильный трепет от того, что получил лошадь с такой древней родословной, и только собрался сказать об этом, как Вайрд сделал нам знак замолчать. Мы присоединились к нему: он стоял, согнувшись, и подглядывал в щель плетня. Вскоре мы смогли расслышать в отдалении все приближающийся цокот копыт: лошадь медленно вышагивала по грязной дороге. И вот она показалась вдали: очень лохматая лошадка, значительно меньше наших трех.

— Этот конь из породы грязных жмудов, — пробормотал Фабиус, но Вайрд снова сделал ему знак молчать.

Меня гораздо больше интересовал всадник, потому что это был первый гунн, которого я увидел. Он был весьма похож на свою лошадь: крайне низкорослый (даже ниже меня) и отвратительно уродливый. Грязная желтая кожа, длинные лохматые сальные черные волосы, глаза-щелочки, никакой бороды, только какие-то всклокоченные усы. Несмотря на свою крайнюю непривлекательность, в седле гунн держался великолепно: он словно был рожден для этого, ибо его ноги были такими кривыми, что плотно обхватывали бочонкообразное туловище лошади. Гунн был одет в такие же лохмотья, в какие раньше малыш Бекга, а его лошадь была покрыта зимней шерстью и очень костлява. У гунна имелся точно такой же лук, как и у Вайрда, но он не был натянут, и кочевник держал его высоко, чтобы виден был обрывок грязно-белой ткани, привязанной к его концу.

Фабиус стоял рядом со мной, я чувствовал, как он дрожал, пока гунн не скрылся из виду. Харизматик Бекга, которому, судя по всему, никто еще не сказал, что этот или какой-нибудь другой гунн, возможно, станет его новым хозяином, с любопытством посматривал сквозь плетень. Когда всадник отъехал так далеко, что уже не мог ничего расслышать, Вайрд произнес:

— Я незаметно двинусь за ним и удостоверюсь, что гунн все-таки вошел в гарнизон и что легат принял его — словом, что нет обмана. Теперь полдень, кузнецу приказано накормить нас. Так что, Торн, ступай и скажи, что его жена может начать готовить. Когда я вернусь, мы все поедим — и поедим как следует, потому что один Митра знает, когда нам теперь представится случай перекусить.

Я немедленно отправился к кузнецу и сказал, чтобы его жена приготовила достаточно провизии. Она уже вовсю хлопотала на кухне. Женщина принесла нам большое количество тушеной рыбы, уложенной на большие круглые подносы из хлеба, которые послужили и тарелками и едой одновременно, как раз когда Вайрд вернулся обратно. Он сообщил, что посланец и легат не только не поубивали друг друга, но даже воздержались от нападения, а также что Калидий, как они и условились, очевидно, собирается затянуть переговоры и задержать гунна насколько сможет.

— Но вы все равно ешьте быстрей, — велел он нам. — В любом случае маленький дьявол может заподозрить что-нибудь неладное и броситься обратно в лес. Надеюсь, что этого не произойдет, тогда мы сможем спокойно пообедать, пока не наедимся до отвала.

А еще Вайрд потихоньку сказал мне, так чтобы Фабиус не слышал:

— Я полагаю, что заложники до сих пор живы. Во всяком случае, злодей привез еще один палец госпожи Плацидии, и, насколько я мог разглядеть из укрытия, он, кажется, только что отрезан.

Очевидно, в гарнизоне не произошло ничего непредвиденного, такого, что бы встревожило приехавшего гунна или вызвало бы у него подозрение. Легат, должно быть, продолжал потчевать его вином и яствами, долго и подробно обсуждая детали соглашения — сколько, чего, когда и где хотят получить в обмен на пленников гунны, — потому что день тянулся медленно и был полон тревожного ожидания.

Возбужденный Фабиус постоянно бранился и метался по конюшне, спокойный Бекга просто сидел и невозмутимо ждал. Я коротал время, пытаясь подружиться со своим новым конем, Велоксом. Кузнец посоветовал мне взять для этого немного душевника. Я растер в руках эту душистую лекарственную траву и затем натер ею морду, шею, грудь и ноги Велокса. Конь явно обрадовался такому вниманию. А Вайрд все никак не мог успокоиться: он потребовал от жены кузнеца принести нам еще еды и заставил всех до отвала набить брюхо.

И вот наконец Вайрд снова прислушался к тому, что происходило снаружи, после чего резко оборвал нашу возню, яростно замахав руками. Мы опять сгрудились во дворе возле плетня, чтобы посмотреть в щели. То ли гунн спешил, то ли лошадь набралась сил после долгого отдыха, а может, и то и другое, но теперь он проехал мимо нас в сгущающихся сумерках легкой рысью. Лошадь и всадник, направляющиеся в обратную сторону, еще не успели миновать двор, когда Фабиус прошипел:

— Давайте поспешим! Пока он не скрылся из виду!

— Я как раз и хочу, чтобы он скрылся из виду! — негромко огрызнулся Вайрд. — У гуннов глаза даже в заднем проходе. В любом случае его следы будут свежими и достаточно отчетливыми. На этих дорогах последние дни не было большого движения.

Таким образом, нам пришлось еще немного подождать, пока наконец Вайрд не приказал седлать лошадей. Я посадил своего juika-bloth на плечо, затем подвел Велокса под уздцы к колоде. С этой возвышенности я неуклюже вскарабкался в седло, затем склонился, чтобы поднять Бекгу на подушку, прикрепленную позади меня. Мое седло, уздечка и поводья не были, разумеется, украшены медальонами, подвесками и инкрустацией, как у помощника центуриона Фабиуса, но это была настоящая боевая упряжь. Седло кожаное, для прочности отделанное бронзовыми пластинами, а специальные выступающие части помогали всаднику держаться в нем. Я не слишком удивился, увидев, что Фабиус вскочил на свою лошадь гораздо быстрей меня, запрыгнув в седло прямо с земли, — и нимало не изумился, когда старый Вайрд проделал это так же легко.

Кузнец открыл для нас ворота, и мы по одному выехали на дорогу. Мы продолжили путь медленно: Вайрд возглавлял колонну, он постоянно наклонялся, чтобы рассмотреть на дороге перемешавшуюся грязь; Фабиус ехал сразу же за ним и делал то же самое. Сначала я пребывал в возбуждении оттого, что преследую причинившего столько беспокойства гунна, но спустя какое-то время погоня стала меня утомлять, да и ездить верхом я не привык, тем более на такой прекрасной лошади. Даже при езде шагом, несмотря на седло, я чувствовал исходившее от Велокса ощущение напряжения, его невероятную жажду дать волю мышцам, поскакать во весь опор: казалось, внутри этого коня бушевал настоящий огонь, который, словно в вулкане, только и ждал, чтобы вырваться наружу. Уж не знаю, чувствовал ли малыш Бекга, сидевший позади меня, это тоже, но он крепко ухватился ручонками за мой пояс, словно боялся, что я могу послать Велокса галопом и он свалится с лошади.

Затем Вайрд неожиданно остановил своего коня и сказал, несколько недоумевая:

— Гунн свернул с дороги здесь. Почему так скоро?

Фабиус, выпрямившись в седле, всматривался сквозь деревья, окаймлявшие дорогу слева, в том направлении, куда указал Вайрд, и через мгновение произнес:

— Его не видно. А следы есть.

Итак, Вайрд снова повел нас, мы свернули с дороги и продолжили путь через островки деревьев, открытые пастбища и крестьянские угодья. Мы ехали еще медленней, чем раньше, поскольку могли слишком приблизиться и оказаться в пределах видимости нашей жертвы. Затем Вайрд снова резко остановился и рявкнул:

— Во имя жрецов Кибелы, которые сами себя кастрируют, гунн снова повернул! Повернул обратно к Базилии.

Фабиус спросил:

— Не мог ли он обнаружить, что его преследуют?

— Все может быть. Нам ничего не остается, как идти по его следу.

Так мы и сделали, но на этот раз двигались очень медленно. Спустя довольно долгое время — сумерки уже сгустились, и наступила почти полная темнота — Вайрд снова остановился и громко выругался. Его замысловатые проклятия, должно быть, привели в раздражение всех богов на небесах и всех святых всех религий. Я подумал, что шум может встревожить гунна, который держался впереди нас, но, очевидно, это не имело значения, потому что Вайрд завершил свои богохульства таким образом:

— Да раздует его и разорвет, как Иуду Искариота, эта тварь вовсе и не собиралась в Базилию! Он лишь кружил по берегу рядом с городом. У проклятого гунна, должно быть, есть какой-то ялик, который ждет его, и он вместе со своей лошадью, похоже, к этому времени уже пересек Рен. Помощник центуриона Фабиус! Лети как ветер — на пристань Базилии. Найми там лодку и лодочников, в достаточном количестве, чтобы перевезти нас всех. Приведи их — насильно или подгоняя их кнутом, если потребуется, — вверх по течению, туда, где мы будем ждать тебя. Ступай!

Optio полетел, как стрела. Мой Велокс, казалось, тоже ждал лишь легкого толчка, чтобы так же быстро рвануть с места, но Вайрд сказал:

— Нам нет нужды торопиться, мальчишка. Oh vái, если предатель раб сказал правду — а я верю, что это так, — якобы гунны показывали на юг, в сторону Храу Албос, мол, там у них убежище, значит, они нарочно обманули даже его. А теперь и меня. Их лагерь где-то к северу от реки Рен и, возможно, совсем недалеко от нее. Умно придумано: кому придет в голову разыскивать бандитов-горцев в низине?

Таким образом, мы продолжили ехать, ориентируясь по следам, не торопясь, но и не тратя понапрасну времени. Наступила ночь, так что я уже не мог разглядеть следов на снегу, но Вайрд, казалось, не испытывал трудностей. Со временем следы эти привели нас на пологий, покрытый галькой берег реки, как и предсказывал старый охотник. Там обнаружились вполне различимые следы и вмятины в гальке: похоже, какое-то плоскодонное судно сначала пристало к берегу, а затем отчалило от него. Вайрд снова выругался, но что нам оставалось делать? Мы слезли с лошадей, доверху наполнили водой свои фляжки и стали ждать.

Нам не пришлось ждать слишком долго. Фабиус, хоть и любил поворчать, был, однако, человеком действия. Еще стояла ночь, когда мы с Вайрдом и Бекгой вдруг заметили, что тьма чуть светлей на западе, после этого неясный свет вдали превратился в отдельные огоньки. И вот уже три огонька отбрасывали длинные колеблющиеся зигзагообразные отражения на стремительно несущиеся воды реки. Как я уже говорил, Рен в верхнем течении недалеко от Базилии очень быстр, так что три лодки, которые толкало шестами множество людей, довольно споро к нам приближались. Я бы не слишком удивился, если бы увидел, что Фабиус в самом деле пустил в ход плеть. Но суда были в воде, а он, разумеется, ехал верхом по берегу. Заметив нас, он ничего не стал кричать лодочникам, а заухал, как филин, — очевидно, это был предупреждающий сигнал, чтобы они повернули к берегу.

— Хорошая работа, optio, — сказал Вайрд, когда Фабиус слез с лошади. — Если гунны оставили на том берегу наблюдателя, то он не увидел ничего, только три огонька. Поэтому не надо гасить огни. Пошли троих лодочников, чтобы каждый нес по одному фонарю, по этому берегу. Они должны двигаться вдоль реки до самого утра или же пока не упадут, уж не знаю, что произойдет раньше. А оставшиеся лодочники должны перевезти нас в темноте — и тишине.

Выполняя его приказ, трое лодочников, двигаясь на небольшом расстоянии друг от друга, потащились вверх по реке, держа в руках фонари. Любой гунн, шпионивший на другом берегу, подумал бы, что лодки прошли мимо без остановки. А мы тем временем, по возможности тихо, залезли в лодки и оттолкнулись от берега, чтобы пересечь реку. Я опасался, что лошади заартачатся с непривычки, но они, очевидно, были опытными и ничего не боялись. Ничуть не смутился и Бекга, которому, похоже, доводилось передвигаться по воде во время своего путешествия из франкских земель. Единственным, кто заколебался и был неловок, залезая в лодку, оказался я сам.

— Vái, ты ступаешь, как жеманная женщина! — прошипел один из лодочников, которому пришлось ухватить меня под локоть, чтобы удержать. Но стоило ли меня упрекать: ведь я впервые в жизни ступил на борт судна.

Вайрд сказал, что сейчас нет смысла ломать голову над тем, как далеко отнесло быстрое течение реки судно гуннов, когда те пересекали реку, поэтому он приказал лодочникам отталкиваться шестами изо всех сил, чтобы как можно быстрее перевезти нас на другой берег Рена. Оказавшись там, пояснил он, мы сами сможем отправиться вдоль берега и поискать, где пристали гунны. Лодочники старались из последних сил, но я сомневался, что в темноте хоть кто-то из нас — разумеется, и я в том числе — мог сказать, пересекаем ли мы реку по прямой или по диагонали. Лично я был твердо уверен лишь в одном: в том, что река беснуется и пенится за высоким бортом нашей лодки и вода время от времени переливается через него. Для того чтобы не вымокнуть полностью в ледяной воде, нам пришлось всю дорогу стоять. И из страха, что река разбушуется и, возможно, даже потопит нас, я одной рукой вцепился в руку Бекги, а другой обхватил шею невозмутимого и твердо стоящего на ногах Велокса. Juika-bloth, словно сам искал защиты у хозяина, крепко вцепился когтями мне в плечо, хотя уж он-то мог с легкостью пролететь весь этот путь по воздуху.

Довольно долгое время нас окружала лишь холодная черная вода, и — или же мне так просто показалось — даже черный воздух был здесь еще холодней, чем над землей: сначала мне было просто не по себе, затем я испытал физическую боль, а потом почувствовал чуть ли не полное оцепенение. Внезапно за мое монашеское одеяние и гриву коня зацепились ветки. Уж не знаю, что стало тому причиной: уровень воды в реке был достаточно высок, чтобы залить корни растущих на берегу деревьев, или мы подошли к берегу в том месте, где рос какой-то лесок. Во всяком случае, вода журчала и плескалась среди этих деревьев с такой силой, что перекрывала все звуки, которые мы издавали, когда высаживались на берег. А мы все-таки нашумели, потому что даже лошади закоченели от холода и неуклюже перескакивали через борт и карабкались с отмели на сухую землю. Вайрд приказал Бекге держать лошадей за поводья, отвел нас с Фабиусом в сторону и сказал:

— Теперь, до тех пор пока мы не найдем место, где высадились гунны, мы должны передвигаться тихо. Это значит, что мы пойдем пешком.

— Почему? — спросил Фабиус. — Пешком мы можем идти до утра или даже весь завтрашний день. А вдруг гунн со своими лодочниками отплыл на много миль вниз по течению, может, даже за Базилию.

— Может, так, а может, и нет, поэтому говори тише. Гунн вполне мог сойти на берег всего в нескольких стадиях от этого места. Вот почему мы пойдем пешком и тихо — мой ученик, евнух и я. Optio, ты останешься здесь с лошадьми, лодками и лодочниками.

— Что?! Gerrae! И как долго прикажешь мне тут торчать?

— Я велел тебе говорить тише. И ты, между прочим, обещал, что будешь подчиняться моим приказам. Ты останешься здесь, пока Торн и я не вернемся — и не приведем тех, за кем мы идем. Искренне надеюсь, что так оно и будет.

— Что?! — На этот раз Фабиус чуть не рычал, и Вайрд ударил его по лицу тыльной стороной ладони. Это не заставило взбешенного воина замолчать, но он продолжил спорить уже потише: — Ты с двумя детьми отправишься в погоню и нападешь на гуннов без меня? А я буду играть роль няньки при лошадях и лодочниках? Митра проклянет меня, если я соглашусь!

— Проклянет или нет, optio, но ты будешь делать именно это. Когда мы втроем найдем место высадки гунна, у нас уже не будет времени возвратиться и забрать тебя, ибо мы станем преследовать его по пятам. Затем — что бы ни случилось — на обратном пути, если мы вообще вернемся, нам придется торопиться. Нам следует точно знать, где лошади, и они должны быть именно здесь. То же самое относится и к лодкам. Уж не воображаешь ли ты, что эти лодочники — зная, что дикари гунны где-то рядом, — будут послушно ждать нас здесь, если только их кто-нибудь не заставит ждать? Ты единственный, кто может это сделать, и ты это сделаешь.

Фабиус продолжал уговаривать, проклинать и умолять Вайрда, но все тщетно: тот упорно молчал и не собирался менять свое решение. Я достал свой гладиус, висевший на седле Велокса, пристегнул его к поясу и заодно сунул за пояс пращу, чтобы была под рукой. Теперь, вооруженный и с верным juika-bloth на плече, я был готов отправиться в путь. Вайрд прикрепил к поясу свой топор с короткой ручкой и забросил за плечо лук и колчан со стрелами. Маленькому Бекге нечего было брать, он только вручил поводья лошадей Фабиусу. Тот в конце концов хоть и неохотно, но смирился со своей участью, перестал жаловаться и сказал:

— Ave, Uiridus, atque vale![93]

— Te morituri salutamus![94] — ответил Вайрд без всякой иронии и сделал нам с Бекгой знак следовать за ним.

Я удивлялся способности Вайрда вести нас в сплошной тьме сквозь густые прибрежные кусты, держась при этом все время рядом с рекой, но так, что мы ни разу не свалились в воду. Несмотря на нелегкую дорогу и быстрый темп, который задал Вайрд, он шел молча и каким-то образом утаптывал для нас тропу, что позволяло мне и Бекге, следуя за ним, не слишком шуметь. Правда, через какое-то время маленький харизматик утомился и мне пришлось тащить его, как мешок, за спиной. И если до этого мы чуть не замерзли, пересекая реку, то теперь шли так напряженно, что вспотели. Не имею представления, как долго мы двигались и как далеко ушли; мили и часы не имели значения. У посланца гуннов, похоже, было не меньше лодочников, чем у нас, потому что он тоже пересек реку, не слишком отклонившись в сторону, и высадился на берегу довольно далеко от Базилии, выше по течению реки. Только наткнувшись в темноте на спину Вайрда, я понял, что он заметил лодку на берегу и остановился. Заглядывая через его плечо, я смог различить грубо сделанный ялик, который вытащили из воды и хорошенько спрятали в низкорослом кустарнике. Я сумел разглядеть, что он был пустым. Мы трое стояли, стараясь совсем не дышать, пока Вайрд прислушивался и озирался по сторонам. Наконец он положил руку мне на грудь, показывая, что мы с Бекгой должны оставаться на месте, и исчез в темноте тихо, как тень. Еще спустя какое-то время он, словно по волшебству, появился передо мной и прошептал:

— Похоже, они не выставили караул. Помоги мне столкнуть лодку в реку — но только тихо!

Разумеется, этого нельзя было сделать совсем беззвучно; судно было довольно тяжелым, чтобы мы могли поднять его, и мы потянули лодку по берегу, скобля дном по земле. Однако я понимал, для чего мы это делаем: чтобы в случае чего гуннам было трудно преследовать нас. Так или иначе, когда мы спустили ялик на воду и увидели, как он поплыл по течению, никакие гунны не появились, чтобы призвать нас к ответу. Поэтому Вайрд произнес уже не шепотом, но понизив голос:

— Я немного прошел по их следу. Они слишком спешили, чтобы соблюдать осторожность и заметать следы. И эта их спешка, насколько я могу судить, говорит о том, что они знают: идти им недалеко. Мы не сможем двигаться так же быстро — мы должны быть осторожны и идти тихо, — но мы сможем далеко пройти по их следам до рассвета. Ты с евнухом будешь держаться позади, но не теряй меня из виду. Вдоль пути могут быть выставлены часовые, и уж конечно, гунны как следует охраняют свой лагерь. Когда ты увидишь или услышишь, что я встал, вы оба тоже должны остановиться и замереть на месте.

Гунны, наверное, не ожидали погони, потому что, как заметил Вайрд, не думали, что кому-нибудь придет в голову искать их в низине. Во всяком случае, на всем протяжении пути мы не встретили никаких часовых. В первый и единственный раз Вайрд — а следом и мы с Бекгой — остановился той ночью, когда увидел за деревьями тусклый красноватый свет, который мог бы сойти за первые бледные отблески рассвета, если бы не находился на севере. Вайрд, однако, поскольку он шел далеко впереди нас, заметил что-то, чего мы с Бекгой видеть не могли. Он тихо скользнул в сторону под деревья, поэтому мы оба присели на корточки прямо там, где стояли. Я услышал тихий звук, звук короткой борьбы в сухих кустах, а затем Вайрд снова появился там, где мы его видели раньше, и махнул нам рукой, чтобы мы присоединились к нему.

Добравшись до него, мы обнаружили, что он склонился над лежащим на земле мертвым гунном и пытался снять свой боевой лук с шеи трупа: старик задушил врага тетивой. Вайрд ничего не сказал, мы с Бекгой тоже, и все втроем мы осторожно двинулись по направлению к красному свечению. По мере того как мы приближались, оно становилось все ярче и наконец осветило вершину холма, увенчанную деревьями, среди которых мы не могли разглядеть никаких затаившихся часовых. Итак, мы на карачках начали забираться на невысокий холм; ближе к его вершине мы распластались на животах и поползли подобно жукам.

Оказавшись наверху, мы посмотрели вниз, в долину, почти лишенную деревьев и освещенную кострами. Деревья были свалены, насколько мы могли видеть при свете костров, для постройки нескольких временных грубых лачуг, которые были окружены и скрыты низкими пестрыми шатрами. В дальнем конце долины располагалась линия дозорных с привязанными лошадьми, все они были костлявыми лохматыми полукровками. В пределах видимости, несмотря на ранний час, двигалось примерно два десятка человек. Поскольку мы с Вайрдом и Бекгой находились на расстоянии в сотню шагов и высоко над лагерем, я не смог бы определить, исходя из лохмотьев, в которые они были одеты, кто из них был мужчиной, а кто — женщиной. Но если судить по маленькому росту и кривым ногам, все эти люди совершенно точно были гуннами.

8

— Женщину и мальчика наверняка держат вместе в одной из этих лачуг. Так их легче охранять. — Вайрд пододвинулся поближе и теперь шептал мне на ухо: — Продолжай наблюдать, Торн, посмотри, нет ли какого-нибудь знака, какую лачугу они занимают. А я пока пойду убью еще нескольких гуннов.

Я сказал:

— Я видел, как быстро и метко ты стреляешь, но там, конечно же, слишком много гуннов, чтобы ты…

— Да. Но само их количество может в дальнейшем сослужить нам хорошую службу. Я собираюсь убить только часовых вокруг и должен это сделать, пока не рассвело. А ты тем временем вымажи лицо и руки грязью, чтобы они не отсвечивали так. Себе и евнуху. Вы двое, по крайней мере в темноте, можете сойти за гуннов, если потребуется, не то что я с этой бородой.

— Что ты имеешь в виду — «если потребуется»?

— Ну если я вдруг не вернусь. Вдруг один из часовых схватит меня прежде, чем я его, меня убьют, начнется суматоха. В этой суете вы двое, может, и сумеете сбежать незамеченными. Или даже попытаетесь все-таки спасти пленников, если найдете способ, как это сделать.

— Иисусе! — выдохнул я. — Надеюсь, до этого дело не дойдет!

— Я тоже, — сурово произнес Вайрд и скатился вниз.

Своим коротким мечом я выкопал и раскрошил несколько комьев земли, затем налил на них из фляги немного воды и развел жижу. Я покрыл ею лицо Бекги, а он мое: руки у нас обоих во время этой процедуры сделались достаточно чумазыми. Хотя кожа наша в результате стала не совсем такого цвета, как у гуннов, но мы теперь, по крайней мере, не бросались в глаза. Велев Бекге внимательно смотреть по сторонам (а то вдруг какой-нибудь праздношатающийся гунн натолкнется на нас), я сам сосредоточился на наблюдении за лагерем.

Время шло — мне казалось, что мы ждем уже очень долго, — но ничего необычного нигде в долине не происходило, движение внизу постепенно пошло на убыль. Затем мы с juika-bloth одновременно встрепенулись: это Бекга ткнул меня в спину, предупреждая, что кто-то приближается. Я чуть не прослезился от невероятного облегчения, когда оказалось, что это Вайрд.

— Еще пятеро, — произнес он мне на ухо, растянувшись рядом. — Это, похоже, обычное число караульных для лагеря такого размера, поэтому я очень надеюсь, что убрал их всех.

Я только смотрел на него, широко раскрыв от восхищения глаза, — этот старик сумел спокойно и хладнокровно убрать шестерых вооруженных дикарей-головорезов и держится после этого как ни в чем не бывало. Тут Вайрд с некоторым нетерпением спросил:

— Ну? А как дела здесь?

Я показал вперед и прошептал:

— Обитатели большинства этих лачуг постоянно ходят туда и обратно. А вон в той, самой дальней от нас, полотнище поднимали только один раз, изнутри. Гунн высунулся оттуда, но не вышел — думаю, это была женщина — и вручил какую-то лохань другому гунну, который проходил мимо. Тот наполнил ее углями из костра и вернул женщине, она внесла лохань внутрь и больше не поднимала полотнище.

— Жаровня, чтобы пленникам было уютней, — сказал Вайрд. — И лачуга самая дальняя от подъездной дороги. Это, должно быть, та самая. Хорошая работа, мальчишка. Давай-ка обогнем этот холм сзади.

Вайрд уже сделал один круг по долине, и, не встречая больше часовых, которые могли бы задержать нас, — я увидел двоих, лежавших неподвижно, — мы смогли двигаться довольно быстро вдоль возвышенностей, окружавших расчищенный участок. Тем не менее ночь к этому времени уже шла на убыль, я подумал, что могу различить слабое свечение в небе на востоке. Забравшись на вершину невысокого холма, находившегося за подозрительной лачугой, мы втроем снова легли на землю и начали изучать, что творится внизу.

Ни в одном из этих ветхих жилищ не было сзади двери или какого-нибудь оконца. Что же касается этой лачуги, то мы смогли разглядеть только заднюю стенку из небрежно срубленных стволов и веток, постоянно кренившуюся то в одну, то в другую сторону; ну а крыша и вовсе представляла собой всего лишь кучу наваленных сверху веток. Повсюду вокруг, выполняя различные поручения — поднести дров для костра или охапку сорванной сухой травы для лошадей, — сновали гунны.

Вайрд произнес, словно размышляя вслух:

— Сомневаюсь, что там есть кто-то, кроме женщины, которая охраняет пленников. Главарь банды вместе со своими лучшими воинами и только что вернувшимся посланцем отправятся куда-нибудь, чтобы все хорошенько обсудить и отпраздновать победу над римлянами. Но давайте удостоверимся. Мальчишка, дай мне подержать твоего орла. Ты спустишься вниз и незаметно заглянешь сквозь щели в лачугу.

— Что? Но там же гунны, они постоянно ходят туда и обратно…

— Чем больше народу в лагере, тем легче пробраться туда врагу. Ведь гунны не могут знать всех своих в лицо; по крайней мере, в темноте не заметят чужих. Просто иди себе, косолапя, а если встретишь кого-нибудь, проворчи: «Aruv zerko kara». На гуннском наречии это означает что-то вроде: «Какая отвратительная ночь».

— А по-моему, ночь сегодня довольно приятная.

— Ну, гунны вечно всем недовольны. Давай, вперед.

Без особого энтузиазма я соскользнул на животе с низкого холма, затем подождал, пока никого не будет рядом, встал и медленной походкой направился к лачуге. Один гунн, нагруженный спутанной кожаной упряжью, все-таки попался мне навстречу, и я сказал ему, насколько смог грубым голосом:

— Aruv zerko kara.

Он проворчал в ответ только: «Вах!» — что звучало так, словно он согласен со мной, — и пошел своей дорогой. Я робко приблизился к стене лачуги и заглянул внутрь через одну из многочисленных щелей. Жаровня давала достаточно света хотя бы для того, чтобы я смог рассмотреть, сколько в лачуге обитателей. Благополучно вернувшись обратно, я лег между Вайрдом и Бекгой и сообщил:

— Да, fráuja, там действительно только одна женщина из гуннов — если это женщина, — которая бодрствует и следит за углями. Я различил внутри еще две фигуры, по очертаниям и размеру похоже на женщину и ребенка; сидят, закутанные в шкуры, и, очевидно, дремлют; кажется, они не связаны и не скованы. Там вообще мало что можно рассмотреть — кувшин с водой, несколько матрасов, ничего больше. Лачуга вовсе не похожа на неприступную тюрьму. Колья в стене связаны лишь удилами и ремнями. Я мог бы легко прорезать проход внутрь, только, боюсь, женщина, охраняющая пленников, немедленно поднимет тревогу.

— Может, и не поднимет, если ее внимание отвлечет что-нибудь еще. Я заметил, что эти люди весьма легкомысленно обращаются с огнем, а порыв ветра может разнести искры от костров по всей долине. Гунны подумают, что это всего лишь случайность, когда одна из этих лачуг с крышей из кустарника вдруг займется огнем, но это должно вызвать переполох. Вы с евнухом пока спуститесь вниз. Прогуливайтесь рядом, но не уходите далеко от темницы и ждите, когда я устрою суматоху.

— Нам нельзя ждать слишком долго, — предостерег я. — Уже занимается рассвет.

— Vái! Поскольку я не настолько похож на гунна, как вы двое, мне не так-то просто прогуливаться по их лагерю, но я постараюсь поспешить. В любом случае, когда начнется паника, вот что вы должны сделать. — Он в нескольких словах дал нам наставления, снова посадил орла мне на плечо, а затем ушел в обход лагеря к дальнему концу долины.

Как и было приказано, мы с Бекгой соскользнули с холма, затем дерзко встали и принялись прогуливаться небрежной походкой — теперь мы оба ходили косолапя — туда и обратно позади лачуги. Дважды мимо нас проходили гунны, и каждый раз я ворчал: «Aruv zerko kara» — и получал один и тот же ответ: «Вах!»; но мужчины даже на моего орла не посмотрели дважды. Бекга при этом ничего не говорил, но каждый раз кривил свое грязное личико от отвращения, когда до него доносился запах немытого человеческого тела. Маленький харизматик так и не произнес ни слова в моем присутствии и вообще производил впечатление крайне апатичного ребенка; поэтому, когда он продемонстрировал теперь по крайней мере отвращение к гуннам, я покрепче схватил мальчишку за плечо, испугавшись, что Бекга может воспользоваться последним шансом и дать деру.

Свет на участке за лачугой внезапно стал ярко-красным, я даже услышал треск веток в огне. Затем этот звук потонул в какофонии криков — «Вах!» на разные голоса — и в топоте бегущих ног. Я быстро вытащил свой короткий меч, доволок Бекгу до задней стенки лачуги и заглянул в щель. Женщина, охранявшая пленников, метнулась от жаровни к полотнищу входа, подняла его и выглянула наружу. Через ее плечо я увидел мечущиеся фигуры, а над ними на крыше лачуги весело горевшее пламя. Я стал как можно тише и быстрей перерезать ремни, которые поддерживали стенку, и выдергивать куски дерева, связанные удилами.

Вскоре я уже сумел проделать в стене брешь, достаточную, чтобы проникнуть внутрь, волоча за собой Бекгу. Но тут мальчишка за что-то зацепился. Мы мгновенно замерли, однако, несмотря на переполох снаружи, женщина-гунн услышала у себя за спиной подозрительный шум. Она обернулась, увидела нас, уронила полотнище и изумленно открыла рот. Поскольку я находился слишком далеко от нее, чтобы воспользоваться мечом, я выдохнул: «Sláit!» — и мой juika-bloth набросился на женщину.

Без всякого сомнения, птица была удивлена и смущена, потому что никогда раньше я не приказывал ей убить другое человеческое существо — кроме брата Петра, но в тот раз я сделал все, чтобы его голова показалась орлу гигантским яйцом. И вот теперь, хотя juika-bloth послушно напал на женщину, он не предпринял попытку направить на нее клюв или когти. Однако он летел прямо ей в лицо, заставив женщину быстро увернуться и забыть о том, чтобы звать на помощь: этого оказалось достаточно, чтобы я смог проникнуть внутрь лачуги, сделать выпад и, взмахнув мечом, перерезать противнице горло. Она издала вопль, но почти беззвучный, кровь потоком хлынула на землю.

В то же самое время пленники проснулись. Мальчик захныкал, женщина тоже издавала какие-то звуки, борясь со шкурами, в которые они были завернуты. Когда мы, невероятно чумазые, склонились над ними, то наверняка показались им еще ужасней тех гуннов, что они уже видели. Я быстро встал на колени перед женщиной и рукой зажал ей рот. Бекга, подражая мне, то же самое проделал с мальчиком.

— Clarissima Плацидия, мы друзья, пришли помочь, — прошептал я ей, пока пленница тщетно пыталась оттолкнуть мою ладонь обеими руками. — Ни звука. Если вы хотите спастись, то должны делать, что я скажу. Объясните это своему сыну.

Поскольку я говорил по-латыни, это, должно быть, заставило ее поверить нам. Плацидия кивнула, и я убрал руку, после чего она приказала маленькому Калидию во всем слушаться нас. Сбросив шкуры, невестка легата осталась в одной только тонкой и почти прозрачной нижней рубахе, которая топорщилась на ее некрасиво выпячивающемся животе с выступающим пупком. Ее длинные волосы представляли собой спутанный клубок, а лицо было измученным, но в глазах еще горел огонь. Я повернулся к мальчику: в тусклом свете жаровни он вполне мог сойти за Бекгу, или тот за него, уж не знаю, как лучше выразиться. Калидий был почти такого же роста и сложения, у него были такие же светлые волосы и похожий цвет кожи, он был одет почти в такой же прекрасный наряд, какой харизматик носил под тяжелой одеждой для леса.

— Бекга, снимай свои ботинки и плащ, — сказал я ему, а женщине велел: — Госпожа Плацидия, помогите своему сыну быстро переодеться.

Пока мы молча готовились совершить подмену, я, заметив кувшин с водой, который стоял в лачуге, смыл с лица Бекги грязь и тем, что осталось, вымазал лицо маленького Калидия.

— Теперь, моя госпожа… — начал было я, но замолчал.

Суета снаружи все еще продолжалась, но внезапно шум стал более громким и каким-то иным.

Теперь к треску ветвей в огне и гулу голосов добавился топот копыт. Я направился к входу, перешагнув через труп гуннской женщины — мой juika-bloth уже спокойно занимался трапезой, сидя у разверстой раны на шее, — отодвинул немного полотнище и выглянул наружу. Все грязные лошади гуннов скакали по лагерю. Очевидно, Вайрд обрезал им привязи и направил лошадей между лачугами, кострами и шатрами. Теперь, ошалевшие от свободы, напуганные все еще горевшей крышей, ослепленные животные кружили по лагерю туда и обратно, увертываясь от попыток столь же обезумевших хозяев схватить их.

Чем больше беспорядка, тем лучше, — пробормотал я, затем нагнулся и подобрал одну из шкур. Используя ее, чтобы защитить руки, я набрал в глиняную плошку горящие угли и подержал ее под крышей лачуги, сухие кусты тут же загорелись.

— Госпожа Плацидия, как только крыша вспыхнет, я хочу, чтобы вы прижали к себе сына — не вашего, настоящего, а вот этого мальчика — и вместе с ним выбежали в лагерь, словно вы спасаетесь от пламени.

— Но… — начала было она и замолчала, потому что на этот раз полностью поняла наш план. Бедняжка закрыла глаза и сглотнула пару раз; я увидел, как по ее почти обнаженному телу пробежала судорога. Но когда Плацидия снова открыла глаза, то посмотрела на меня прямо и смело и произнесла: — Позаботься о Калидии.

— Да, моя госпожа. Пошли, — сказал я, потому что крыша уже так сильно горела, что мы пригибались к земле, спасаясь от жара.

Она остановилась только для того, чтобы крепко обнять на прощание сына и поцеловать его, затем взяла харизматика — помедлила немного, потом наклонилась, чтобы обнять и поцеловать его. И всё, они оба перешагнули через труп гуннской женщины и выскочили сквозь полотнище наружу. Поскольку шкура после этого еще какое-то время покачивалась, я смог разглядеть, как один из гуннов снаружи продемонстрировал довольно ума, чтобы оставить мечущихся лошадей, схватить Плацидию и Бекгу и крепко прижать обоих к себе.

Я тихо позвал: «Juika-bloth». Птица довольно охотно оставила свое пиршество и вернулась, потому что с крыши посыпались искры и угли. Я взял Калидия за руку и вывел его через пролом, который предварительно сделал в задней стене. Как и можно было ожидать, там не оказалось гуннов. Однако рассвет к тому времени наступил — я уж не говорю о том, что вся долина и так была ярко освещена из-за двух горящих крыш, — так что я боялся, что нас увидят, если мы попытаемся взобраться на холм. Поэтому я покрепче прижал к себе мальчика и затаился за толстым стволом дерева. Осторожно высунувшись из-за него, я наблюдал за происходящим в лагере, надеясь, что вот-вот придет Вайрд и скажет, что делать дальше.

Гуннам тем временем удалось поймать нескольких лошадей, хотя остальные все еще бешено скакали, ускользая от них. Несколько обитателей лагеря старательно выносили из первой загоревшейся лачуги ее содержимое, а один гунн продолжал крепко держать Плацидию и Бекгу. Я боялся, что вскоре гуннам придет в голову пойти взглянуть на вновь загоревшуюся лачугу и тогда они увидят, почему охранница не сумела спастись от огня. Но этого не произошло. Случилось кое-что иное, что не входило в планы Вайрда.

Сумятица в лагере неожиданно превратилась в неразбериху. Те гунны, которые уже поймали лошадей, отпустили их; и люди и кони теперь продолжили метаться повсюду, потому что еще одна лошадь галопом влетела в лагерь. Верхом на ней сидел человек, который неистово размахивал боевым топором. Он уже успел зарубить двоих гуннов, прежде чем я понял, что это не Вайрд.

Это был, конечно же, optio Фабиус. Однако сидел он не на гнедой лошади, на которой выехал из Базилии, а на моем вороном Велоксе, наверняка потому, что к седлу этого коня было приделано сиденье из подушки, на котором, как, несомненно, рассчитывал Фабиус, скоро поедут обратно его жена и ребенок. Это была тщетная надежда, и он совершил глупость, последовав за нами. Если бы Вайрд уже не убил всех часовых, несущих караул по периметру лагеря, optio вряд ли добрался бы сюда живым. Фабиус был, несомненно, человеком нетерпеливым, порывистым и не слишком умным, но, надо отдать ему должное, на редкость отважным. Пока он галопом носился по лагерю, я несколько раз терял его из виду, но он зарубил по меньшей мере двоих гуннов, прежде чем его неистово взлетающий топор, казалось, на что-то наткнулся и остановился. Гунн, который держал пленников, швырнул Бекгу наземь и прижал его ступней, свободной рукой он выхватил меч и приставил лезвие к горлу Плацидии, одновременно схватил ее за волосы и оттянул назад голову пленницы. Место, где они стояли, было хорошо освещено пламенем от подожженной мной лачуги, поэтому Фабиус увидел всю эту сцену. При этом он так резко дернул поводья Велокса, что остановившийся конь попятился. Что optio собирался сделать дальше, так и осталось неизвестным. Потому что в этот момент он потерял равновесие, оказавшись не в силах взмахнуть топором или как-то защититься, и окружившие римлянина гунны набросились на него. Они даже не воспользовались оружием, просто всей толпой стащили Фабиуса с седла и уронили на землю, позволив Велоксу рысью умчаться прочь.

Когда Фабиус упал и начал бороться под грудой дикарей, гунн, державший Плацидию, убрал меч от горла женщины, но только для того, чтобы как следует размахнуться. Затем, все еще держа пленницу за волосы, он оттолкнул ее от себя и взмахнул мечом так сильно, что смог бы перерубить дерево, и одним ударом снес ей голову с плеч. Должно быть, женская часть моего существа заставила меня тотчас же инстинктивно прикрыть глаза маленькому Калидию. Мне еще долго пришлось держать там свою ладонь, ибо последовавшие за этим события были ужасны.

Из самой головы, которую за волосы все еще сжимал в кулаке гунн, брызнуло совсем немного крови и какой-то другой жидкости; глаза всего лишь несколько раз моргнули, перед тем как закрыться, но не полностью. Однако из лежащего на спине обезглавленного тела, из обрубка шеи вылилось огромное количество крови; руки и ноги так дергались в конвульсиях, что легкая рубашка задралась, обнажив всю нижнюю часть тела. Она была раскрыта не только перед выродками гуннами, но и перед Фабиусом. Optio теперь совсем придавили к земле, двое или трое гуннов держали его конечности, но один поднял бедняге голову, дабы тот мог видеть, что стало с его женой. Затем другой гунн совершил и вовсе нечто вопиющее. Он рванул за низ одежду optio и разрезал ее, так что его живот тоже оказался обнажен. Затем этот гунн задрал свою рваную тунику и показал, что его мужской орган возбужден, он улегся на беспомощного Фабиуса, чтобы изнасиловать его прямо в intra rectum[95].

Однако Фабиус еще не совсем лишился сил. Он был неспособен освободиться от взявших его в плен, но мог корчиться и извиваться, чтобы помешать проникновению насильника. Наконец разочарованный гунн встал, издал возглас досады «вах!» и произнес несколько слов, явно отдавая указания своим приятелям. Они покрепче ухватились за руки и ноги Фабиуса и перевернули его на спину, один из них снова придерживал его голову, чтобы пленник мог видеть мертвое тело своей жены. На этот раз на его лице появилось такое выражение ужаса, что я тоже взглянул туда.

Гунн, который убил Плацидию, уже ускакал прочь, держа под мышкой Бекгу, словно мешок с едой. Он бросил голову Плацидии, так что теперь она лежала и словно смотрела на свое тело наполовину прикрытыми глазами. Конвульсии затихли, теперь конечности только подрагивали, как это бывает у лошади, отгоняющей мух. Но ноги сами собой слегка раздвинулись, еще дальше, еще. Выпирающий живот медленно осел, вздуваясь и пульсируя, как надутый пузырь, который проткнули лучиной. И из отверстых бедер хлынуло огромное количество чего-то жидкого и вязкого, а затем медленно, очень медленно вылезла наружу отвратительная бесформенная масса: нечто мягкое, окрашенное в темно-красный и синевато-пурпурный цвета. Полностью оказавшись на земле, эта масса слегка затрепетала и издала крик — всего лишь краткий, слабый звук, но я расслышал его со своего места, — а затем затихла, блестящая и неподвижная.

Этот крик, словно эхо, подхватил Фабиус, из груди которого вырвался пронзительный вопль. Я не знаю, кричал ли он от того, что увидел, или от того, что с ним делали. Развратный гунн, так страстно желающий изнасиловать римлянина, теперь взял лезвие — не меч, просто поясной нож — и осторожно, почти нежно сделал ему небольшой надрез в животе, чуть выше паховых волос. Затем гунн спрятал нож обратно, склонился над распростертым телом Фабиуса, вонзил свой fascinum в эту щель и принялся двигать им туда и обратно, как если бы он проделывал это с женщиной. Фабиус больше не кричал, он даже уже не сопротивлялся, только беспомощно смотрел — его глаза стали совершенно безумными — на останки своей жены и второго ребенка.

Внезапно я сам чуть не завопил от ужаса, когда сзади мне на плечо опустилась рука. Но это оказался Вайрд, который выглядел очень усталым и довольно печальным, ибо видел разыгравшуюся перед нами сцену.

— Плутон появится из своего ада, чтобы взглянуть на это, — пробормотал он, затем сделал знак мне и Калидию следовать за ним.

Он вел нас вперед размашистым шагом, но шел, пригнувшись, вдоль периметра лагеря, туда, где он заранее предусмотрительно привязал к дереву двух лошадей. Это оказались мой Велокс и какая-то лохматая гуннская лошадь жмудской породы, она с трудом могла нести седло и упряжь, не то что седоков.

— Мы должны потихоньку убраться отсюда, — прошептал мне Вайрд. — Однако, когда они уже не смогут нас услышать, перейдем на галоп. Надеюсь, погони за нами не будет. Гунны так поглощены развлечением с Фабиусом, что, должно быть, пройдет довольно много времени, прежде чем они задумаются, каким образом ему удалось проскакать мимо часовых.

Он поднял мальчика и посадил его в седло Велокса, говоря при этом:

— До сих пор ты вел себя хорошо и храбро, как настоящий римлянин, Калидий. Потерпи еще немножко. Молчи и будь умницей, и мы скоро привезем тебя домой.

— А папу с мамой? — спросил мальчик, нахмурившись. Он пытался вспомнить, что увидел, прежде чем я закрыл ему глаза. — Они тоже вернутся домой?

— Рано или поздно, малыш, все возвращаются домой. А теперь помолчи. Сейчас ты поедешь верхом на лошадке.

Мы с Вайрдом повели лошадей быстрым, но тихим шагом, направившись на запад. Сначала я подумал, что окружная дорога была выбрана, чтобы сбить с толку возможных преследователей, но мы все продолжали ехать на запад, и наконец я спросил Вайрда, почему мы не возвращаемся к лодкам.

— Потому что их там уже нет, — раздраженно проворчал он. — Вряд ли лодочники до сих пор поджидают нас там без Фабиуса, удерживающего их своим мечом. Поэтому мы направляемся туда, где Рен, текущий на север, широкий и мелкий, а течение его медленное. Там мы с лошадьми сможем перейти реку вброд. Если мы успеем оказаться на западном берегу, прежде чем гунны хватятся нас, то они не осмелятся преследовать нас по территории гарнизона.

Я заметил:

— Фабиус, конечно, глупец. Но он очень отважный человек.

— Да, — вздохнул Вайрд. — Я был не слишком удивлен, когда он появился. Я мог лишь надеяться на то, что ты успел подменить мальчиков, прежде чем optio сорвал наши планы. Во имя Вотана, сегодня ты все сделал отлично, мальчишка.

— Госпожа Плацидия тоже оказалась отважной женщиной, иначе бы мне не удалось это сделать. А что теперь будет с Фабиусом?

— Гунны продолжат делать то, что ты видел, — по очереди, — пока им не наскучит или пока пленник не изойдет кровью. Затем, если он еще будет жив и в сознании, они отдадут его своим женщинам.

— Что? Неужели и женщины гуннов будут использовать Фабиуса так же?

— Да нет. Они получат удовольствие, замучив пленника до смерти, они знают много изощренных способов сделать это. Гунны не разрешают женщинам иметь при себе ножи. Поэтому они воспользуются острыми осколками глиняной посуды, чтобы резать, кромсать и рубить пленника. На это потребуется какое-то время. Фабиус будет рад, когда это закончится.

— А Бекга, что с ним?

Вайрд пожал плечами:

— Акх, харизматиков специально готовят к тому, чтобы их использовали таким гнусным способом, поэтому они подобные вещи воспринимают безропотно. Ну а Бекга, думаю, даже избежит приставаний, по крайней мере на какое-то время.

Я не понимал, почему, если гунны так страстно жаждали изнасиловать грубого мускулистого римлянина, они удержатся от обладания уступчивым маленьким евнухом, который оказался у них в руках. Но прежде чем я успел спросить об этом, Вайрд произнес:

— Думаю, что мы отошли уже достаточно далеко. Давай сядем на лошадей и поскачем галопом. Atgadjats!

Я встал на пень, чтобы залезть в седло, а Калидий передвинулся назад на подушку и ухватился за мой пояс так же крепко, как до этого Бекга. Вайрд снова вскочил на спину своего коня прямо с земли, и хотя тот был с виду костлявым и хлипким, он немедленно оттолкнулся задними ногами и развил приличную скорость, а затем без устали продолжил скакать в том же темпе.

Постепенно наступил день. Я впервые в жизни скакал на прекрасной лошади галопом; воистину захватывающее и ни с чем не сравнимое удовольствие. Мой juika-bloth, похоже, считал так же: птица оставалась на моем плече, а не взлетела, но часто распускала крылья, словно радовалась ветру и нашей скорости. В душе я не раз поблагодарил старого Вайрда за то, что он заставлял меня так много путешествовать пешком. Если бы долгие переходы по суровому лесу не укрепили мои бедра, я не смог бы усидеть на Велоксе во время этой долгой скачки галопом. Однако я все равно сильно натер кожу на внутренней поверхности бедер и, возможно, жаловался и стонал бы, если бы так безумно не наслаждался скачкой.

К великому счастью, гунны нам больше ни разу не попались. В конце концов мы добрались до реки Рен в том месте, где берег был пологим, а течение спокойным. Таким образом, мы отдохнули, напились сами, напоили лошадей и дали им поблизости пощипать немного сухой листвы. Никто из нас ничего не ел, потому что есть было нечего, однако, по крайней мере у меня, мышцы на животе сделались от долгой езды такими жесткими, что я совершенно не ощущал внутри никакой пустоты. То же самое, полагаю, происходило и с Калидием, потому что мальчик не жаловался на голод, ну а уж Вайрд и вовсе никогда не беспокоился, если ему случалось пропустить обед.

В тот памятный день в моей жизни произошло и еще одно знаменательное событие. Когда мы двинулись дальше, мне впервые довелось пересечь реку не в лодке. Хотя в детстве я часто плавал в прудах водопада в Балсан Хринкхен и не боялся воды, я никогда не отважился бы переплыть Рен, который здесь, насколько я мог судить, был по меньшей мере две стадии в ширину. Вайрд показал мне, как это сделать. Он устроил Калидия в моем седле, приказал ему крепко держаться и посадил juika-bloth на плечо мальчику. Затем, следуя его примеру, я подвел коня под уздцы к воде. Ни Велокс, ни жмудская лошадь не стали артачиться; было видно, что для них обоих это не в новинку.

Когда мы с конями постепенно погрузились в воду, Вайрд и я переместились и теперь держались не за поводья, а за хвосты лошадей. Мой juika-bloth — умная птица — разгадал наши намерения и не хотел, чтобы на него попадали брызги, — снялся с плеча Калидия и принялся кружить над нами, пока мы неуклюже пересекали реку. Крепко держась за хвост лошади, мы с Вайрдом позволили животным тащить нас, а они плыли намного лучше человека. Да одна лишь обжигающе ледяная вода заставляла людей страшиться речного простора, она вполне могла лишить человека мужества, что заставило бы его утонуть на полпути к другому берегу. А в данном случае, поскольку нас тянули на буксире, лично я нашел эту переправу почти приятной. Добравшись до противоположного берега, где река была мелкой, лошади выбрали удобное место, чтобы встать на ноги, и мы с Вайрдом точно так же последовали за ними из воды. На берегу все мы отряхнулись, подобно собакам, и, пока лошади отдыхали, мы с Калидием и Вайрдом прыгали на берегу, чтобы согреться. Когда мы наконец снова сели на лошадей и повернули вверх по течению обратно к Базилии, то уже больше не торопились: теперь ужасные гунны нам не страшны.

9

После того как легат Калидий вдоволь наобнимался со своим тезкой-внуком, а затем отослал его с няньками, чтобы те вымыли, накормили мальчика и позаботились о нем, Вайрд сказал:

— Твой сын Фабиус, clarissimus, доблестно погиб, приняв смерть, подобающую римскому воину. — Выдав эту утешительную ложь, он затем рассказал правду. — Его Плацидия, тоже встретила смерть отважно, как и должна настоящая римская матрона. — А далее Вайрд упомянул об одном обстоятельстве, всю важность которого я до этого не осознавал. — Я видел, что гунны сохранили жизнь несчастному харизматику. А стало быть, они думают, что до сих пор держат в плену твоего внука. Более того, они наверняка считают, что пока все еще могут влиять на тебя.

Легат произнес задумчиво:

— Следовательно, надо ждать их снова.

— Скорее всего, гунны подумают, что несколько римских воинов предприняли безрассудный набег на их лагерь — возможно, даже без твоего разрешения — и потерпели неудачу. Скажи мне, Калидий, вот вы вели переговоры с посланцем гуннов, когда и куда ты согласился отправить выкуп?

— Сегодня в полдень. К излучине реки Бирсус, что к югу отсюда.

— По направлению к Храу Албос, — кивнул Вайрд. — И на этом берегу Рена. Отлично. Я предлагаю, не откладывая и не ожидая новых требований, сделать следующее: ты отправишь туда все, как договаривались, — как будто не знаешь о неудачной попытке освободить заложников и о том, что гунны на самом деле разбили лагерь к северу от Рена, словно ты и вправду ожидаешь получить невестку и внука в обмен на выкуп.

— Ты, полагаю, имеешь в виду, что нужно послать мнимый выкуп?

— Разумеется. Определенное количество лошадей, которые понесут определенное количество оружия, провизии и чего там еще… И все это в сопровождении определенного количества рабов. Однако на самом деле мы повторим трюк с троянским конем: внутри вьюков окажутся хорошо вооруженные и беспощадные воины. И тогда, я полагаю, начнется массовая резня.

Я осмелился вставить вопрос:

— Возможно, в таком случае можно будет спасти несчастного Бекгу?

Оба мужчины проигнорировали меня, а Вайрд продолжил:

— В то же время, Калидий, ты отправишь другой отряд, побольше, в лагерь гуннов и…

— Ты поведешь их, декурион Виридус?

— Прошу твоего снисхождения, clarissimus, — ответил Вайрд с оттенком раздражения. — Я ужасно утомился от скачки, мой живот совершенно пуст, и я устал от вида и запаха гуннов. Точно так же и мой дерзкий ученик. Я могу дать твоим людям соответствующие указания и от души советую поставить во главе отряда моего старого приятеля Пациуса. Ему давно пора уже получить продвижение по службе.

— Да, да. Прошу прощения, Виридус. Ты заслужил свой отдых и более того, — вполне искренне сказал легат. — Я так обрадовался, что заполучил внука обратно — теперь наша династия восстановлена, — и так жажду уничтожения этих подонков гуннов, что сказал, не подумав. Я тотчас же отдам соответствующее распоряжение, а заодно прикажу принести еду для…

— Благодарю тебя, не стоит. Я уже сыт по горло деликатесами и смолистым вином. Я хочу набить живот простой пищей и отведать опьяняющего вина. Мы направимся в таверну старого Диласа. Пришли Пациуса туда, когда он будет готов выслушать мои указания.

— Отлично. Я отправлю с тобой герольда, чтобы сделать официальное заявление для горожан: теперь они могут снова открыть двери и свободно перемещаться по улицам. Виридус, ты снял тяжкое бремя с Базилии. Я благодарю тебя от всего сердца… и тебя тоже, Торн.

На этот раз нам не пришлось молотить в дверь таверны Диласа. Caupo гостеприимно распахнул ее, и я впервые увидел этого человека во весь рост. Дилас был по меньшей мере такой же старый, как и Вайрд, с такими же седыми волосами и бородой, но значительно выше и крепкий, как бочонок. Его красное лицо напоминало кусок сырой говядины. Они с Вайрдом обнялись и принялись яростно молотить кулаками друг друга по спине, любовно награждая один другого грязными кличками, как на латыни, так и на готском. Дилас во всю глотку заорал кому-то в задней комнате:

— Тащите мясо, сыр и хлеб!

После этого он сам достал мех с вином и несколько рогов с низкой балки и сделал нам знак садиться за один из четырех столов.

Вайрд представил меня Диласу, который в ответ что-то хрюкнул, кивнул дружелюбно и вручил мне один рог. Я заткнул большим пальцем дырку внизу, пока Дилас наполнял его. Налив всем вина, Дилас отставил в сторону мех, поднял свой рог в честь нас с Вайрдом и сказал:

— Iwch fy nghar, Caer Wyrd Caer Thorn! — Было ясно, что это приветствие, но я не узнал наречия.

Мы подняли рога, запрокинули головы, приоткрыли маленькие дырочки и позволили вину течь прямо в рот. Как и сказал Вайрд, оно не было разбавлено и не имело привкуса: Дилас потчевал нас крепким, хорошо выдержанным красным огласским. Поскольку невозможно поставить рог, пока он не опустеет, мы все трое скоро опорожнили свои сосуды, и я почувствовал легкое головокружение, поэтому вежливо отказался, когда трактирщик снова налил себе и другу.

— Прошел слух, старина Вайрд, — сказал Дилас, — что это ты спас Базилию от гуннов. Как тебе такое удалось?

Вайрд рассказал ему — я так предположил, потому что он говорил на незнакомом наречии, на котором до этого обратился к нам Дилас.

— Акх, незабываемые деньки, добрые старые времена! — восхищенно произнес Дилас, и беседа продолжилась на смеси готского и латыни. — Но ты ведь больше не легионер, что это рискованное приключение даст лично тебе?

— О, я выручил очень хорошую цену за шкуры, а также получил от легата подарки — прекрасного коня и дорогую одежду. Правда, первый конь, которого Калидий дал мне, остался в лагере у гуннов, но я выберу другого. Такая плата всего за один день работы и не снилась мне, когда я был декурионом.

— Во имя Великой Матери-Земли! Ты знаешь, когда я научился считать, то подсчитал, что деньги, которые я получил за тридцать лет службы, совсем не велики: получилось меньше половины денария в день. А ты постарел, Вайрд, несмотря на всю свою ловкость. Вон какой костлявый!

— Да уж, не сравнить с тобой, жирное брюхо.

— Хорошие времена или плохие, а caupo ест вдоволь, — сказал Дилас, самодовольно похлопывая себя по животу, — и ему не надо скитаться по лесам и ловить еду, прежде чем приготовить ее. Я всегда говорил, что и вам с Юхизой тоже надо было открыть таверну, как это сделали мы. Моя старуха Магдалан никогда не была красавицей, как Юхиза, у нее мозгов не больше, чем у курицы, и грация зубра, но зато она прекрасно умеет готовить.

И тут, словно услышав эти слова, старая, толстая и неряшливая женщина появилась из задней комнаты в облаке пара и нежного аромата. Она принесла каждому из нас поднос из хлеба, на котором лежала горка вареной кислой капусты, увенчанная вареными свиными ребрышками. Поставив угощение перед нами, она также принесла блюдо с местными сырами: клинья грюйера, эмменталя, круги сливочного белого ново-кастельского, названного в честь поселения Novum Castellum[96]. Помимо вина нас угощали прекрасным темным пивом, которое, как с гордостью сказал Дилас, он сам сварил.

Дилас и Вайрд время от времени переставали есть и принимались рисовать пальцами в лужах вина, разлитого по столу, схемы давнишних битв, в которых они принимали участие. Они вспоминали товарищей, погибших в той или иной схватке, и поправляли друг друга, если кто-нибудь из них ошибался или забывал какую-нибудь деталь, — в общем, старые вояки, казалось, прекрасно проводили время, беседуя о славных днях своей далекой молодости. Однако все эти битвы произошли еще до моего рождения, в местах, о которых я никогда не слыхал. И поскольку оба друга частенько использовали словечки чужого языка, я не мог понять, о каких битвах идет речь, кто победил, а кто проиграл и даже кто с кем сражался.

Мы как раз закончили есть со своих хлебных дощечек — хлеб теперь пропитался вкусными соками, — когда услышали лязг металла и скрип кожи: в таверну в полном боевом снаряжении вошел Пациус. Вайрд, икнув и извинившись перед нами, слегка пошатываясь, отошел в сторону и уселся с Пациусом за чистый стол, чтобы дать ему подробные указания.

Только для того, чтобы поддержать разговор с Диласом, я спросил:

— А кто такая эта Юхиза?

Он осушил еще один рог вина и помотал большой головой:

— Я не должен был упоминать о ней. Ты видел, как сразу посуровело лицо старого Вайрда? Тебе тоже не следует произносить при нем это имя.

Таким образом, я поменял тему разговора:

— Похоже, вы с Вайрдом знаете друг друга очень давно.

Он стер жир со своей бороды — вернее, по рассеянности скорее втер его в бороду.

— С тех пор как мы вступили рекрутами в Двенадцатый легион, это было в Дэве[97]. Помнится, его там еще прозвали Вайрд Друг Волков.

— Теперь он называет себя Вайрдом Охотником, — сказал я. — Но я знаю, что он питает слабость к волкам.

Дилас снова помотал головой:

— Это в данном случае совершенно ни при чем. Прозвище означает, что он уничтожил множество врагов и оставил их трупы хищникам. Его иногда называли еще и Вайрдом Делателем Трупов. Он был очень популярен у волков — и червей — в окрестностях Дэвы.

— А где это?

— В Корновии[98], что в провинции Британия. На Оловянных островах, как вы их называете. Мы с Вайрдом стали римскими гражданами, поступив на военную службу, но мы были бриттами по рождению, поэтому иногда и говорим на родном языке, в память о прошлом.

— Я и понятия не имел, кем Вайрд был раньше. Почему вы с ним оставили те острова?

— Солдат идет туда, куда ему приказывают. Мы были всего лишь двумя из многих тысяч солдат, которых Рим постепенно выводил из Британии, когда чужеземцы здесь, в Европе, стали угрожать его ближним колониям. Мы с Вайрдом закончили нашу службу в иностранном Одиннадцатом легионе, который сражался с гуннами.

С этими словами он указал на висевшую на одной из стен таверны металлическую табличку, и я направился туда, чтобы изучить ее. Там я увидел официальные рекомендательные письма и две бронзовые дощечки, каждая величиной с ладонь мужчины. На них были выгравированы следующие сведения: имя трактирщика (он именовался на римский манер Дилигенс Британиус), его звание и должность, а также название подразделения (помощник центуриона, знаменосец; четвертая вспомогательная когорта; Одиннадцатый легион Клавдия Благочестивого Верного), имя последнего командира, дата его выхода в отставку (шестнадцать лет тому назад), имена свидетелей и название провинции, где это произошло. Gallia Lugdunensis[99].

— Во имя темной коровы, которая защитила святой город Пиран! — воскликнул Дилас. — Конечно, нам бы больше хотелось — если бы только солдатам вообще дозволялось чего-то хотеть — пойти и защитить наш собственный дом в Корновии от пиктов, скоттов и саксов.

— Но теперь, когда ты вышел в отставку, никто не мешает тебе вернуться на родину.

— Акх, и что, интересно, я буду там делать? Теперь, когда римляне полностью покинули Британию, эта земля снова скатится к варварству, царившему там прежде. Прекрасные города, крепости, фермы и особняки, увы, превратились в грязные лагеря, населенные людьми столь же дикими и презренными, как те гунны, от которых вы с Вайрдом сбежали сегодня утром.

— Понятно, — сказал я. — Жаль.

— Gwin bendigeid Annwn, faghaim, — вздохнул он и затем перевел для меня: — Благословенный Авалон, прощай.

Его тусклые старые глаза приобрели мечтательное выражение, и трактирщик сказал больше для себя, чем для меня:

— Теперь нам остается лишь гордиться былой славой… Ведь мы с Вайрдом были когда-то воинами Двадцатого легиона Валерия Победоносного, одного из тех четырех могучих легионов, которые первыми покорили и сделали цивилизованной эту землю. О, то было славное время — великие дни империи. Только представь, можно было путешествовать от Оловянных островов на западе до тех земель на востоке, где торгуют пряностями, причем путешествовать безопасно, свободно говорить на латыни и слышать латинскую речь на всем протяжении пути.

Дилас наполнил еще один рог вином и снова поднял его в мою честь:

— Iwch fy nghar, Caer Thorn. Ты, подобно нам, родился слишком поздно. — Сказав это, caupo осушил рог.

— Тебе уже пора отдохнуть, мальчишка, — заявил Вайрд, икая. Он снова присоединился к нам, а signifer Пациус направился к двери, отсалютовав всем нам на прощание правой рукой со сжатым кулаком. — Боюсь, ты уснешь прямо за столом, если останешься здесь и будешь скучать в компании двух старых приятелей, предающихся воспоминаниям. Ступай и ложись спать в бараке, там уютно. Но сначала… возьми вот это.

Он отстегнул от пояса кошель и потряс его. В результате довольно большое количество монет со звоном выпало на стол — медных, латунных, серебряных, там была даже одна золотая.

Я спросил:

— И что я должен с этим сделать, fráuja?

— Что хочешь. Это твоя доля денег от продажи наших шкур.

У меня перехватило дыхание.

— Но я ничего не сделал, чтобы заработать так много!

— Slaváith. Я хозяин. Ик! Ты ученик. Мне судить о том, как ты выполняешь службу. Ступай и купи то, что может тебе понадобиться в нашем дальнейшем путешествии. Или просто то, что поразит твое воображение.

Я от всего сердца поблагодарил Вайрда за необыкновенную щедрость, а Диласа за хорошую еду, пожелал старым друзьям сполна насладиться выпивкой и разговорами и ушел. Лишь выйдя наружу, я пересчитал монеты. Там был один золотой солидус, множество серебряных солидусов и siliquae[100], множество латунных сестерциев и медных нуммусов — все вместе составляло весьма впечатляющую сумму, около двух золотых солидусов.

Я огляделся по сторонам и обратил внимание, что Базилия снова ожила. Мужчины, женщины и дети свободно перемещались по улицам. В соседних домах ставни были открыты, я мог расслышать тонкий скрип челноков на ткацких станках хозяек. Внизу на склоне холма за гарнизоном, где лежала тень и все еще оставался снег, несколько свободных от дежурства солдат развлекались подобно мальчишкам: они садились на свои щиты и, весело крича, скользили вниз с холма. Были открыты все лавки, множество народу заходило и выходило из них, пополняя домашние припасы: люди все подъели, пока сидели взаперти.

Сам я затруднялся определить, что именно может мне понадобиться в дальнейшем путешествии. Мне уже повезло приобрести больше сокровищ, чем многим людям удается за всю жизнь, — великолепного коня, седло, сбрую, меч и ножны, воинскую флягу плюс все те вещи, которые я купил в Везонтио. Однако я не считал разумным тащить деньги в глухомань, где в них совершенно не будет нужды, и сейчас у меня имелось достаточно средств, чтобы приобрести любой товар, который продавался в Базилии, за исключением разве что харизматиков сирийца: за каждого из них он просил по десять солидусов. Мне, как вы понимаете, харизматики были совершенно не нужны, однако, вспомнив об этих несчастных, лишенных пола созданиях, я кое о чем призадумался, поскольку сам был полной им противоположностью.

Я приобрел женский костюм — платье и платок, — исходя из того, что рано или поздно мне понадобится стать девушкой. Однако я плохо разбирался в женских притираниях и украшениях. Поэтому первым делом я отыскал myropola[101]. Я зашел в лавку и — чтобы хозяйка ее не догадалась, что я хочу приобрести что-то для себя, а также не подумала худого, увидев, что у меня столько денег, — представился слугой знатной особы. Поскольку торговка, вне всяких сомнений, хорошо знала всех благородных дам, уже проживавших в Базилии, я сказал ей, что моя хозяйка вскоре прибудет сюда и что по дороге она потеряла свою шкатулку с благовониями и притираниями.

— Ну а поскольку, — пояснил я, — моя госпожа желает появиться здесь во всем блеске, она и послала меня вперед купить новые румяна, бальзамы и прочее. Однако я мало что понимаю в этом, caia myropola, и очень надеюсь, что ты сама подберешь все, что может понадобиться знатной даме.

Торговка жадно улыбнулась, почуяв выгодную сделку, и сказала:

— Мне надо знать цвет кожи твоей хозяйки и цвет ее волос.

— Именно поэтому она и послала меня, — ответил я, — а не какую-нибудь свою служанку. Видишь ли, мы с ней внешне очень похожи.

— Хм, — пробормотала myropola, склонила голову на бок, и бросила на меня оценивающий взгляд. — Думаю… fucus[102] подойдет цвета розоватого жемчуга… creta[103] бледно-коричневого… — И она заметалась по лавке, ставя на прилавок кувшинчики, пузырьки и баночки.

Это была дорогая покупка, но я мог ее себе позволить. Через некоторое время я покинул лавку, неся аккуратно перевязанный пакет с мазями и порошками, жидкостями в бутылочках и палочками мелков, невольно вспомнив, как жеманные девицы в монастыре Святой Пелагеи намазывались ягодными соками и сажей.

Ну а затем я совершил еще более дорогую покупку, заглянув в мастерскую aurifex[104], где приобрел драгоценности для «моей госпожи, которая вскоре прибудет в Базилию». Хотя я прошел мимо чудесных золотых украшений и выбрал только серебряные, без всяких драгоценных камней, это было настоящее мотовство, и неожиданно свалившееся на меня богатство сильно уменьшилось. Я купил фибулу в форме завязанной в узел серебряной нити, а также ожерелье, браслет и серьги — все это составляло комплект, украшения были сделаны в одном стиле и напоминали какую-то причудливую веревку. На обратном пути в гарнизон я слегка усомнился в своем вкусе. Достаточно ли женственно выглядят такие украшения? Но в конце концов я решил, что если их выбрала моя мужская половина, то девушка, украшенная такими драгоценностями, должна вызывать восхищение мужчин. Не для этого ли женщины и носят драгоценности?

Народу в гарнизоне стало поменьше: большинство жителей и путешественников, которых прежде задерживали здесь насильно, теперь отправились по своим делам. Однако сириец с харизматиками все еще оставался в том же бараке, где и мы с Вайрдом; торговец, очевидно, тешил себя надеждой, что Пациус привезет обратно Бекгу целым и невредимым.

Оказавшись в комнате, я устоял перед естественным женским порывом разложить свои покупки: примерить, попробовать, поразвлечься с моими недавними приобретениями, потому что сначала мне надо было сделать чисто мужскую работу. Мне хотелось покончить с этим до того, как вернется Вайрд, чтобы избежать его упреков. Дело в том, что, когда накануне ночью я перерезал горло гуннской ведьме, я не стер кровь с гладиуса, прежде чем убрать его в ножны. За ночь кровь, естественно, высохла, и теперь меч приклеился к шерстяной подкладке ножен. Поэтому я попросил у одного из воинов в бараке лохань, наполнил ее и начал плескать водой внутрь ножен, пока мне не удалось вытащить меч. После этого я вытер лезвие досуха и оставил ножны отмокать в воде, чтобы шерстяная подкладка снова стала белой.

К этому времени я уже совершенно засыпал, но мне так хотелось примерить новые украшения и попробовать притирания. Поскольку у меня не было зеркала — и я сомневался, что хоть у кого-нибудь из воинов найдется столь бесполезная вещица, — я не знал, каким образом выяснить, идут ли мне эти вещи. Поразмыслив, я нашел выход: пригласил в свою комнату одного из харизматиков, мальчика примерно моего возраста и внешности. Он смирно — и даже радостно — сидел, пока я надевал на него свои украшения, мазал fucus его щеки, подводил веки и брови и делал красными губы. Затем я отступил назад и посмотрел на него, а мальчишка радостно и гордо улыбался. Несмотря на жалкие лохмотья, серебряные украшения выглядели прекрасно и хорошо сочетались с его пепельными волосами. Но то, что я сделал с его лицом, было достойно сожаления: харизматик был раскрашен слишком ярко и кричаще: именно так я представлял себе одного из самых злобных skohl.

Я уже собирался стереть все, но мальчишка жалобно запротестовал, говоря, что он так «счастлив быть хорошеньким», поэтому я оставил его как есть и позвал другого парнишку, примерно такого же возраста и тоже светловолосого. На этот раз я нанес только легкие штрихи и использовал поменьше притираний. Закончив работу, я отошел в сторону, осмотрел мальчика и оказался вполне доволен результатом. Это придало мне уверенности в том, что когда я получу доступ к зеркалу, то сумею накрасить себе лицо. Ничего хитрого тут нет. Я снял украшения с первого харизматика и надел их на второго. И мальчик-skohl, и я с энтузиазмом согласились, что из него, несомненно, получилась хорошенькая девушка, и он сам сказал, что на самом деле чувствует себя девушкой. И тут мы втроем вдруг разом вскочили: это сириец сердито рявкнул за нашими спинами.

— Ashtaret! Ты, повсюду сующий свой нос нахальный щенок! Сначала ты украл Бекгу. А теперь что ты делаешь с моими Буффой и Бларой?

— Превращаю их в привлекательных девушек, — вежливо сказал я. — Что ты имеешь против этого?

— Вах! Любой, кто захочет грязную девчонку, может заполучить ее за одну сотую стоимости харизматика. Вы, невоспитанные дети, ступайте и хорошенько умойтесь.

Мальчики отдали мне обратно украшения и послушно поспешили прочь. Я вошел в свою комнату, чтобы убрать вещи и еще раз прополоскать ножны. Сириец последовал за мной, причитая:

— Ashtaret! Я болен, я устал от того, что со мной обращаются как с торговцем шлюхами, тогда как я уважаемый негоциант и предлагаю чрезвычайно ценный товар.

Я вытянулся на своей постели и спросил, хотя на самом деле меня это не слишком интересовало:

— Кто такая эта Аштарет, к которой ты столь часто взываешь?

— Аштарет — могущественная и почитаемая богиня. Прежде у вавилонян она звалась Астартой, а до этого у финикийцев — Иштар.

— Не думаю, — сказал я сонно, но со злобой, — что захотел бы поклоняться богине, которую передавали по наследству два или три раза.

Он фыркнул:

— Нет ни одного бога, богини, святого или религии, прошлое которых оказалось бы безупречно, если его как следует изучить. Главная языческая богиня, Юнона, была рождена как Уни этрусками. Греческий Аполлон первоначально назывался у этрусков Аллу. — Сириец усмехнулся. — А теперь послушай, я расскажу об истинном происхождении твоего Господа Бога, поведаю тебе о Сатане и об Иисусе…

Не сомневаюсь, что он весьма подробно все изложил, и, возможно, это даже было правдой, но я ничего не услышал, поскольку уснул.

Я проснулся в темноте, в середине ночи, когда двое полупьяных воинов чуть ли не на руках втащили не подающего признаков жизни Вайрда в нашу комнату. Пошатываясь и бранясь, они нашли свободную кровать и взгромоздили на нее старика. Когда я спросил, встревожившись, что случилось с Вайрдом, они только рассмеялись и предложили мне наклониться и понюхать.

Когда воины ушли, я так и сделал — желая удостовериться, что он дышит, — и тут же отшатнулся. От винных паров у меня чуть не закружилась голова. Хотя я был рад, что проснулся, потому что мои ножны все еще лежали в лохани. Я достал их, высушил, как мог, затем положил между тюфяком и досками кровати и лег сверху, для того чтобы кожа не сморщилась и не изогнулась, когда высохнет, и немедленно снова уснул.

Когда я опять проснулся, было светло и стояло позднее утро. Вайрд уже встал и склонился над лоханью, время от времени опуская под воду голову. Я сначала удивился тому, что он не заметил розового цвета воды, разбавленной гуннской кровью. Но тут старик выпрямился, повернулся в мою сторону, и я увидел, что его глаза были намного красней, чем вода.

— Ох, vái, — пробормотал он, выжимая свою бороду. — Ну до чего же болит голова. Это огласское вино жестоко наказывает своих приверженцев. — И он забормотал что-то невразумительное.

Я усмехнулся и сказал:

— Возможно, завтрак приведет тебя в чувство. Пойдем-ка в столовую.

— Мертвецы не едят. Давай сначала сходим в термы и посмотрим — может, купание вернет меня к жизни.

Однако Вайрд ожил еще до того, как мы зашли в купальню, потому что в apodyterium мы встретили Пациуса. Он только что снял с себя доспехи: металл и кожа были сплошь в грязи, царапинах и пятнах засохшей крови. Сам Пациус выглядел уставшим и грязным, но тем не менее глаза его сияли и он улыбался.

— Акх, signifer, салют-салют! — сказал Вайрд. — Все прошло как надо?

— Все прошло хорошо, все закончилось, все сделано, — весело произнес Пациус. — Я буду тебе благодарен, если впредь ты станешь обращаться ко мне как центуриону, каковым я теперь являюсь.

Мы с Вайрдом оба произнесли одновременно:

— Gratulatio, centurio[105].

— Мы истребил и в лагере всех до одного дикарей, — сообщил Пациус. — Калидий сказал мне, что и колонна так называемых «троянцев» у реки Бирсус тоже одержала полную победу. Подлые твари больше не потревожат нас. По крайней мере, эта банда.

— Ну и?.. — Вайрд, который в это время тоже принялся раздеваться, ожидал продолжения.

— И, как вы наказывали, — сказал Пациус, теперь уже хмуро, — мы не повезли обратно останки Фабиуса и Плацидии. Мы похоронили их вместе с остальными, и я объяснил легату, что тела его сына и невестки уже были уничтожены, когда мы прибыли туда. Он не сможет похоронить их по римскому обычаю, но зато он не будет скорбеть еще больше, узнав, как умер Фабиус.

— Благодарю за хорошие известия, центурион, — сказал Вайрд. — Я отложил наш с Торном отъезд, желая услышать, что месть свершилась. Не то чтобы я сомневался в полном успехе твоих людей, Пациус. На самом деле я уже отметил его, пока дожидался известий. — Он снова осторожно пощупал свой лоб. — Теперь я отложу наш отъезд еще на некоторое время, пока полностью не приду в себя.

Я спросил Пациуса:

— А что с харизматиком Бекгой?

Он ответил равнодушно:

— Он тоже пал.

— От руки гуннов или римлян?

— От моей руки, — сказал он мне, а затем обратился к Вайрду: — Как ты и приказал, Виридус. Евнух не страдал, он умер мгновенно.

— Неужели Пациус сделал это по твоему приказу? — спросил я Вайрда. — Но ты же согласился, что Бекга всего лишь невинная жертва обстоятельств.

— Не так громко, мальчишка, — сказал Вайрд, морщась. — А ты забыл, что именно ты предложил эту жертву? Калидий никогда не простил бы нам, если бы мы позволили человеку, выдававшему себя за его внука, остаться в живых — возможно, чтобы когда-нибудь этим хвастаться. Это оскорбило бы гордость легата, тем более что этот самозванец был презренным харизматиком-прелюбодеем.

— Убить несчастного ребенка, чтобы утешить легата! — гневно произнес я. — Не кажется ли это тебе чрезмерной жестокостью по отношению к презренному Бекге?

— Это не было жестокостью! — рявкнул Вайрд и сам поморщился от своего крика. — Ты прекрасно знаешь, какая жизнь ждала бы его, останься он в живых. А теперь slaváith, и пошли-ка лучше в unctuarium.

Вынужденный признать, что Вайрд был прав, я послушно поплелся за ним в купальню. Именно я придумал коварный план, тем самым заставив Бекгу ступить на смертельный путь. Даже если только мужская половина меня совершила это, не следует сейчас потворствовать проявлениям женской скорби.

Вспомнив о своей двойственной природе, я утешился сознанием того, что мне, маннамави, было даровано огромное преимущество: мне нет нужды любить другого человека, какого бы то ни было пола, и не надо испытывать все мучения, через которые проходят влюбленные. Но была тут и другая сторона медали: если я невосприимчив к мучениям, которые сопровождают даже самую легкую влюбленность, мне придется научиться подавлять или по крайней мере игнорировать те разногласия и противоречия, что могут возникнуть между мужской и женской половинами моей натуры.

Отлично, сказал я себе, буду радоваться тому, что я не знал Бекгу достаточно хорошо и долго, дабы в сердце моем возникла сентиментальная привязанность к этому ребенку. Я не стану винить себя в его смерти или сожалеть по этому поводу. Я буду, сейчас и всегда, пользоваться всеми преимуществами того, что я — Торн Маннамави — существо, свободное от угрызений совести, сострадания, сожаления, существо безжалостное и лишенное морали, как juika-bloth и любой другой хищник в этом мире. Я стану таким.