Воин без имени

1

Путешествие вниз по реке было неспешным и приятным, потому что Данувий сначала устремлялся на восток от Виндобоны, а затем, после нескольких дней пути, поворачивал прямо на юг. Таким образом, река довольно быстро доставила меня вместе с Велоксом и лодочниками в золотое лето, которое двигалось на север. Движение на реке было оживленным. Там были разнообразные лодки вроде нашей, и военные патрульные dromo суда, и огромные торговые, не только под парусами, но и со скамьями гребцов. Больше на всем протяжении пути взгляду зацепиться было не за что: речные берега поросли бесконечным густым лесом, и лишь изредка можно было увидеть лагерь лесорубов, маленькую ферму или небольшую рыбацкую деревушку. В таких деревеньках мы несколько раз делали остановки, чтобы купить свежую рыбу и пополнить запасы провизии.

За все время путешествия нам попались только два более или менее крупных поселения, оба они находились на правом берегу. Первое располагалось в провинции Валерия, там, где Данувий делал поворот к югу; когда-то оно было передовым castrum[206], под названием Аквинк[207]. Но это поселение было разрушено, и наш лодочник, его звали Оппас, рассказал мне почему. На протяжении прошлого столетия Аквинк так часто опустошали грабители-гунны и другие чужаки, что Рим вывел свой легион Второй вспомогательный легион из castrum, после чего город обезлюдел, ибо все его многочисленное население ушло вместе с римлянами.

Второе поселение, которое мы встретили по дороге, была морская база Мурса, располагавшаяся в том месте, где река Дравус[208] впадает в Данувий. Здесь находились пристани, причалы, сухие доки, ремонтные мастерские, склады, хранилища horrea[209] и множество серых бараков. Над ними властно возвышалась караульная башня. Когда лодочники доставили нас поближе к башне и сделали остановку, часовой перегнулся через парапет, чтобы передать нам совет своего navarchus[210]: не стоит плыть вниз по течению.

К югу отсюда, объяснил часовой, постоянно происходят стычки между неистовыми сарматами, которые пытаются захватить Старую Дакию, что лежит на противоположном берегу Данувия, и остроготами, хозяйничающими в Нижней Мезии, на этом берегу. Город Сингидун и вовсе оказался на территории между этими двумя противниками, и ему, похоже, подобно Аквинку, тоже предстоит превратиться в руины. Именно из-за этого Рим запретил флоту Паннонии патрулировать Данувий отсюда и до ущелья под названием Железные Ворота, а также дальше вниз по течению. Разумеется, сказал часовой, оттуда и до самого Черного моря движение по реке находится под защитой флота Мезии. Но прямо здесь, на протяжении примерно трехсот римских миль, от Мурсы и до Железных Ворот, Данувий не охраняется dromo судами, и любому торговому, грузовому или пассажирскому судну приходится двигаться на свой страх и риск.

Несколько напугавшись, Оппас спросил:

— А как же ваш флот на других базах, вниз от Таврунума?

— Ты что, никогда не был там, лодочник? Таврунум находится прямо на той стороне Савуса[211], напротив захваченного города Сингидуна, и, вероятней всего, разделит его участь. Наш navarchus не настолько глуп, чтобы держать там суда, пока сарматы не получат отпор, если такое вообще произойдет.

— Во имя великой реки Стикс! — воскликнул с досадой Оппас. — Я рассчитывал найти там какой-нибудь груз, чтобы привезти его обратно вверх по реке.

Часовой пожал плечами:

— Наш navarchus не запрещает кому-либо путешествовать по всему Данувию. Мне приказано только объяснить вам, что плыть туда не стоит.

Тут лодочник и вся его команда дружно повернулись и посмотрели на меня, причем не слишком доброжелательно. Это было понятно: Сингидун, куда я направлялся, располагался почти на полпути неохраняемого участка реки. Во время разговора с часовым я точил свой короткий меч оселком и сейчас, продолжая лениво делать это, сказал:

— Если остальные капитаны принимают во внимание этот благоразумный совет, Оппас, тогда вполне вероятно, что там есть груз, который даже портится в ожидании судов, и тебе наверняка хорошо заплатят за его перевозку.

— Balgs-daddja! — фыркнул он. — Ну а затем меня ограбят, прежде чем я доставлю груз вверх по реке. Или потопят мою лодку. Ну уж нет. При таких обстоятельствах будет глупо плыть дальше.

— Вообще-то, — спокойно напомнил я ему, — я уже заплатил тебе вперед, чтобы ты доставил меня на место.

— Акх! Поскольку там очень опасно, мне следовало взять с тебя вдвое больше.

— Уговор дороже денег, надо было хорошенько все продумать, когда мы заключали сделку, — сказал я, все еще невозмутимо продолжая точить свой меч. — Кроме того, — и это была правда, — я и так отдал тебе все свои деньги до последнего нуммуса. Теперь ты должен выполнить наш договор.

Хотя я уже не был Торнарексом, я все-таки использовал одну весьма полезную уловку, которую узнал, изображая из себя значительную персону: если притвориться, будто обладаешь властью и ждешь, что тебе будут подчиняться, тогда окружающие чаще всего и впрямь подчиняются. Я продолжил:

— Я могу пойти только на одну уступку. Вы высадите меня как можно ближе к Сингидуну, но не подплывете к нему и таким образом не подвергнете себя опасности. Но учтите: я должен видеть город хотя бы издалека, прежде чем высадиться на берег. Я не собираюсь сходить в каком-нибудь дремучем лесу.

Оппас только заскрежетал зубами и произнес неуверенно:

— А что, если мы решим высадить тебя прямо здесь? Возьмем да и выкинем за борт? — Его люди дружно закивали головами в знак одобрения и угрожающе заворчали.

Но меня не так-то просто было запугать.

— Я говорил тебе, что отправляюсь в Сингидун сражаться с сарматами. — Я выдернул из головы волос и рассек его мечом пополам. — Пожалуй, мне будет полезно по дороге попрактиковаться в искусстве убивать. Думаешь, вы так мне нужны? Рано или поздно эта лодка, даже без команды, доставит меня к месту назначения.

— Хорошо сказано, юноша! — крикнул мне сверху часовой. Затем он обратился к Оппасу: — На твоем месте, лодочник, я лучше бы встретился с пиратами и варварами.

Таким образом, Оппас с большой неохотой, изрыгая грязные богохульства, приказал своим людям поднять шесты и вести лодку дальше. Остаток пути был не слишком приятным, мы с Оппасом больше не вели дружеских бесед, и его люди постоянно угрожающе ворчали. Я был осторожен и никогда не поворачивался к ним спиной, а по ночам спал так, как научил меня Вайрд, — рядом лежал обнаженный меч, в одной руке я сжимал камень (внизу стояла чаша), а второй держал поводок Велокса.

Хотя этот отрезок пути от Мурсы до Сингидуна составлял всего лишь треть расстояния от Виндобоны до Мурсы, нам показалось, что на преодоление его ушло гораздо больше времени. Зато нас никто не задерживал. Если не считать случайных рыбацких суденышек или яликов с торфом, которые боязливо жались к берегу, весь Данувий был в нашем распоряжении. Казалось, что даже пираты решили временно сойти на сушу и дождаться, пока сражающиеся сарматы и остроготы наконец уберутся.

Однажды рано утром наша лодка обогнула выступ берега, и лодочники воткнули свои шесты в дно реки, чтобы сделать остановку. Оппас, не произнося ни слова, сделал выразительный жест. Справа от нас находилась база Таврунум, почти такая же, как и Мурса, только у причалов и в доках не было ни людей, ни лодок. За ней Данувий становился вдвое шире благодаря впадающему в него Савусу. А за местом их слияния, далеко в утренней мгле, виднелся город Сингидун.

Склон обширного плато подходил к берегу в виде треугольного мыса и заканчивался головокружительно высоким обрывом. Дальше на мысу находилась идеально защищенная крепость: с одной стороны — скальный выступ, а с двух других — река. С этого расстояния я не мог разглядеть других подробностей — вероятно, жилые окраины города занимали склон, — а лишь увидел, что жуткая стена целиком огораживала вершину плато, где, очевидно, и располагался сам Сингидун. Тщетно высматривал я там поднимающийся дымок и прислушивался к звукам сражения, поскольку так ничего не увидел и не услышал. Кто сейчас в городе: сарматы или остроготы?

— Я согласен сойти на берег прямо сейчас, — сказал я Оппасу. — Но я не собираюсь переплывать ни Данувий, ни Савус.

— Vái! Ты хочешь, чтобы я высадил тебя на берегу у самого Сингидуна? Я наотрез отказываюсь подплывать ближе!

— Отлично. Не могли бы твои люди доставить меня вверх по течению Савуса? Подплывите к городу на такое расстояние, которое ты сочтешь безопасным, и я сойду на берег там.

Лодочники заворчали и стали браниться с еще большей злостью, чем прежде, предприняв попытку ослушаться впервые за все время нашего путешествия. Однако в конце концов они все-таки подчинились приказанию мрачного Оппаса. А я тем временем оседлал и взнуздал Велокса, нагрузил на него свои вьюки с вещами, привесил к поясу меч, приготовил лук и колчан со стрелами. Когда мы подошли к постепенно понижающемуся берегу Савуса в двух или трех римских милях от скального выступа за Сингидуном, лодка подобралась поближе к суше, и Оппас развернул ее бортом на мелководье и спустил трап. Я повел вниз Велокса, сам идя вперед спиной и оставаясь лицом к команде, а затем весело крикнул им:

— Thags izei, мои друзья-путешественники! В лодке осталось достаточно провизии, за которую я заплатил, но я дарю все эти припасы вам в благодарность за верную службу! Приятного аппетита!

Вся команда дружно разразилась проклятиями. Затем Оппас поднял трап, лодочники выдернули свои шесты из ила, и лодка поплыла обратно вниз по течению Савуса, той же дорогой, снова по направлению к Данувию. Я подождал немного, чтобы удостовериться, что никто из команды не бросит в меня на прощание камень, а затем повел Велокса к берегу и направился в лес. Когда мы вышли на тропу, которая шла параллельно берегу реки, я вскочил в седло и — готовый немедленно броситься в бой, если потребуется, — радостным галопом послал Велокса вперед, по направлению к Сингидуну: пусть разомнет затекшие ноги.

Однако добраться до Сингидуна оказалось не так-то просто. Когда Велокс вынес меня на поросший лесом гребень горы, лес внезапно закончился, поэтому я дернул коня за поводья, чтобы тот остановился. Я посмотрел вниз, где происходило кое-что любопытное. В низине росли только несколько отдельных групп деревьев, остальная местность была покрыта лишь травой и кустарником, поэтому мне было хорошо видно, что делается внизу, на расстоянии трех стадий от меня. В каждой из двух небольших рощиц (между ними было от силы три сотни шагов) укрылись группы людей, оживленно пускавших стрелы друг в друга. Я не мог определить, сколько всего человек учавствовало в этой перестрелке, но там было примерно два десятка лошадей, привязанных с безопасной стороны к стволам деревьев.

Я попятился, чтобы не выделяться на фоне неба: мне хотелось понаблюдать, оставаясь незамеченным. Должно быть, это остроготы сражались с сарматами, и я, конечно же, был на стороне остроготов — только вот кто из них кто? Я не видел нигде ни одного штандарта, по коням нельзя было догадаться, а самих людей в их укрытиях было не видно. Точно так невозможно было определить, на чью сторону склоняется победа и каковы потери обоих противников. Летящие стрелы непрерывным потоком неслись туда и обратно, расходясь в разные стороны в воздухе, число и частота выстрелов не уменьшались. Стрелы вообще не могли иссякнуть: следовало только подобрать те, которые были посланы с другой стороны. Спустя некоторое время я вдруг почувствовал, что наблюдаю за какой-то невозмутимой, детской и совершенно бесцельной игрой.

Наконец представителям одной стороны, похоже, наскучил этот безрезультатный обмен стрелами, и они вышли из своего укрытия с поднятыми мечами. Их было человек двадцать, и двое из них были остановлены уже выпущенными стрелами, они упали на землю и стали корчиться. Люди в другой рощице не слишком стремились сразиться со своими противниками в сражении на мечах, не стали они больше и стрелять. Вместо этого они вынырнули с противоположной стороны своего укрытия, вскочили на лошадей и поскакали прочь.

Теперь я мог сказать, кто остроготы, а кто сарматы: не случайно одна группа людей уклонилась от боя на мечах. Те, кто наступал с мечами, размахивали грозными «змеиными» готскими мечами, перед которыми могли дрогнуть самые храбрые враги. Еще я заметил, что у тех, кто скакал прочь верхом, имелись доспехи в виде чешуи, сделанные из срезанных лошадиных копыт: это изобретение сарматских воинов мне однажды описывал старый Вайрд. Выходит, именно они и были моими врагами. Поскольку нападавшие остроготы, казалось, удовлетворились тем, что ворвались в стремительно брошенное сарматами укрытие — вероятно, для того, чтобы умертвить раненых, оставшихся там, — и не предприняли попытки догнать убегавших, я решил, что сделаю это за них.

Я пустил Велокса галопом со склона хребта, намереваясь перехватить сарматов, прежде чем они пересекут участок открытой местности и исчезнут среди окружавших низину лесов. Когда наши пути сошлись, мужчины повернулись, в удивлении разглядывая меня — одинокого всадника, без доспехов, да вдобавок еще неизвестно из какого племени. Удивление сарматов сменилось досадой, а затем и ужасом, когда я начал посылать в них стрелы, все еще продолжая нестись галопом.

Как я уже говорил, я был не настолько искусен в быстрой и точной стрельбе, как Вайрд. Большинство моих стрел не попало в цель, но я все-таки успел выбить двоих сарматов из седла, прежде чем остальные пришли в себя от изумления и бросились врассыпную. И даже тогда я ухитрился сбить еще одного, попав ему в спину. Никто из сарматов так и не попытался выпустить в меня стрелу, и я знал почему. Кроме гуннов, чьи кривые ноги, должно быть, давали им возможность уверенней сидеть на лошадях, больше никто из воинов не мог стрелять на скаку, не боясь при этом вылететь из седла. Вернее, никто, кроме гуннов и меня, ибо я крепко сидел в седле благодаря своему хитроумному приспособлению — веревочным петлям для ног. И, как заметил когда-то Вайрд, только лук гуннов, подобный тому, который достался мне в наследство, мог отправить стрелу на такое большое расстояние с силой достаточной, чтобы пробить чешуйчатые доспехи сарматов.

Убегающие могли бы остановиться, спешиться и тогда уже выпустить сколько угодно стрел, с большой вероятностью попасть в меня — и убить, поскольку я был без доспехов. Но я понял, почему они так не поступили, когда повернулся и посмотрел назад. Четверо остроготов подбежали к своим лошадям и теперь уже скакали по направлению ко мне, у каждого в руках была длинная пика contus. Эти люди не носили чешуйчатых доспехов, на них были прочные кожаные, а сверху накладки из полос кожи. На ногах у них были облегающие штаны из мягкой белой ткани, перетянутые ремнями крест-накрест сверху и до самых сапог. Их шлемы не были коническими, как у сарматов, они больше напоминали римские, только накладки на щеки были шире, да еще плоский металлический стержень спускался вниз со лба, чтобы предохранить нос. Так что на лице воина-острогота можно было разглядеть лишь его горевшие яростью синие глаза да волнистую светлую бороду. Я остановил Велокса и стал ждать, когда всадники подъедут ко мне.

Один из них сделал знак остальным трем, и они вонзили свои пики в сарматов, которых я сшиб с коней, чтобы удостовериться, что те мертвы. Первый всадник остановился рядом со мной и взял пику наперевес, чтобы поприветствовать меня. Он сделал это, подняв правую руку, но держал ее, вытянув вперед раскрытой ладонью, а не сжимая ее в кулак, как римляне. Я принял его за офицера, командира этого отряда, поскольку шлем этого человека был богаче отделан фигурами, а на каждом плече его доспехов было по драгоценной фибуле в форме стоящего на задних лапах льва. Я ответил ему таким же салютом, и незнакомец внимательно изучал меня какое-то время.

Он был настоящим гигантом, скрывавшим свое лицо под шлемом и бородой, этакой громадой в доспехах, и, даже сидя, возвышался над покрытой стегаными доспехами лошадью. Я ощущал себя крохотным и уязвимым под его взглядом; примерно так, насколько я представлял, наверное, чувствовали себя маленькие лесные создания, когда оказывались вдали от своих нор, в отсутствие всякого убежища, где можно было укрыться, и вдруг понимали, что их заметил хищник, мой juika-bloth. Но тут воин перестал рассматривать меня, вид у великана стал не такой грозный, он издал смешок и сказал:

— Сначала мы решили, что ты странствующий гунн, который сошел с ума, раз бросается в атаку в одиночку и без доспехов. Но затем мы разглядели веревку, которая позволяет тебе стрелять из лука на скаку и делать это столь же искусно, как делают гунны. Помнится, однажды я посмеялся над такой веревкой, как у тебя. Что же, впредь я не буду этого делать.

— Тиуда! — воскликнул я.

— Waíla-gamotjands! Добро пожаловать на войну, Торн! Я приглашал тебя присоединиться к нам, и ты сделал это, причем сразу показал себя с наилучшей стороны. Да уж, ты, похоже, времени зря не теряешь.

— Точно так же, как, должно быть, и ты, — сказал я, — поскольку тебя, Тиуда, кажется, уже сделали командиром. Да и твоя борода стала просто роскошной с тех пор, как я видел тебя в последний раз.

— Акх, у нас обоих есть что рассказать друг другу. Вот что, поехали-ка со мной в город, а по дороге поговорим.

Трое его людей сопровождали нас сзади на почтительном расстоянии. И поскольку мы ехали не торопясь, то остальные остроготы тоже скоро догнали нас. Кое-кто из них вел захваченных в бою лошадей, однако некоторые остроготы безвольно свешивались с седел, мертвые или смертельно раненные, остальные сидели прямо, поддерживаемые товарищами, которые ехали рядом с ними.

Тиуда спросил меня:

— Ты все это время был в Виндобоне? Если так, тогда Торнарекс, должно быть, неплохо поразвлекался, наслаждаясь там гостеприимством.

— Да, именно так, thags izvis, — ответил я, улыбаясь. — За что следует поблагодарить тебя. Торнарекса не встретили бы так, если бы ты не постарался подготовить для него путь. Но я бы предпочел услышать о твоих собственных приключениях. Ты нашел своего отца? Он сопровождает тебя в этом походе?

— Я нашел его, да. Но, увы, его здесь нет. Я рад, что мне довелось увидеть отца, потому что он был болен лихорадкой и вскоре умер.

— Vái, Тиуда. Мне очень жаль.

— Мне тоже. Но ведь он точно так же мог погибнуть в бою.

— Именно поэтому ты выехал в дозор — в поисках сражения, — а не находишься среди тех, кто осаждает Сингидун?

— Нет, Торн. Патрулирование — это часть осады. Понимаешь, нас только шесть тысяч, а у короля Бабая за городскими стенами целых девять тысяч сарматов. А еще нам пришлось поторопиться, когда мы отправились сюда, поэтому мы смогли захватить только то, что было у нас с собой. Поскольку мы не привезли с собой осадные машины, башни и тараны, которыми можно штурмовать Сингидун, то самое большее, что мы могли сделать, это окружить город и удерживать в нем короля Бабая с его людьми. И еще не дать ему насладиться своим временным владением: изредка мы осыпаем их стрелами, камнями из пращей и горящими шарами, мы объезжаем окрестности, чтобы не позволить присоединиться к войску Бабая никаким другим силам — или избежать нападения с тыла. Сейчас, увы, мы больше ничего не можем сделать.

— Bithus contra Bacchium[212],— сказал я, щегольнув еще одним модным выражением, которое почерпнул в высшем обществе Виндобоны. Речь шла о двух знаменитых гладиаторах прежних времен, которые были примерно одного возраста, равны в силе и искусстве; таким образом, никто из них никогда не одерживал над другим победы. Тиуде, должно быть, не слишком понравилось мое остроумное высказывание, но он вынужден был с этим согласиться.

— Да, — проворчал он. — И это бесполезное противостояние может продолжаться дьявол знает сколько времени. Или хуже того, мы не выдюжим. У нас плохо со снабжением — не хватает продовольствия и всего необходимого, тогда как у сарматов огромное количество запасов horrea. Мы сможем выжить, если только наши обозы с юга ухитрятся добраться сюда, но не исключено, что все-таки нам придется отвести войска. В то же время наши turmae[213] кружат под городскими стенами и пристреливаются с коней. Ты знаешь, как меня раздражает бездействие. Поэтому-то я и стараюсь выезжать с каждым turma, который уходит в поля. Как ты видел, иногда мы находим чем заняться.

— Я бросил только беглый взгляд на Сингидун с реки, — заметил я. — Но он кажется почти неприступным. Каким образом сарматы все-таки взяли город?

— Захватили врасплох, — кисло сказал Тиуда. — Честно говоря, римских воинов в Сингидуне было не слишком много. Хотя, с другой стороны, даже небольшой гарнизон — с помощью местных жителей — смог бы удержать такой хорошо укрепленный город. Гарнизонный легат оказался либо ни на что не годным дураком, либо просто предателем. Его зовут Камундус, и это не римское имя, он происходит из чужаков — не исключено, что даже из сарматов. Возможно, этот человек долгое время был в тайном сговоре с королем Бабаем. В любом случае, дурак он или перебежчик, если этот негодяй Камундус до сих пор жив, я собираюсь убить его вместе с Бабаем.

Про себя я подумал, что Тиуда говорил как-то слишком уж дерзко, словно он один командует всем походом остроготов против сарматов. Но я ничего на это не сказал и, подстрекаемый его вопросами, порадовал Тиуду рассказами о некоторых из своих деяний в Виндобоне — поведав другу лишь о приключениях Торнарекса, разумеется, а не Веледы. Наконец наш небольшой отряд добрался до окраин Сингидуна. Оказавшись у основания уходящего вверх речного обрыва, взглянув на город с более близкого расстояния, я смог лучше представить себе, с какими трудностями столкнулись остроготы, взяв его в осаду.

Как и в Виндобоне и в большинстве остальных городов, окраины Сингидуна представляли собой самые нищие кварталы города: здесь в лачугах жили самые бедные горожане, тут находились мастерские, склады, рынки, самые дешевые popina[214] и прочее. Гарнизонная крепость, прекрасные общественные здания, дома лучших торговцев, самые роскошные таверны, diversoria и резиденции располагались на вершине плато. Как я уже говорил, его вершина была окружена стеной; теперь я мог рассмотреть, что она была сложена из огромных каменных блоков, прочно сцементированных, кроме того, стена была неприступно высокой. Когда мы с Тиудой и его людьми ехали вверх по главной улице от самой реки, я мог видеть только верхушки крыш, купола или шпили, возвышавшиеся над стеной. Более того, в стене имелись лишь одни ворота, которые были видны с того конца улицы, куда мы взбирались, и арка входа, естественно, оказалась закрыта их огромными двойными створками. Хотя ворота были сделаны из дерева, их соорудили из огромных брусьев, так прочно подогнанных друг к другу массивными железными скобами и усиленных повсюду выступающими железными шишками, что они смотрелись столь же неприступными, как и каменная стена.

На улицах были люди — почти столько же остроготов, сколько и местных жителей; казалось, что обычная жизнь в Сингидуне идет своим чередом, но я обратил внимание, что никто из местных жителей не улыбается нам и не приветствует, когда мы проезжаем мимо. Когда я заметил Тиуде, что люди, похоже, не смотрят на нас с ликованием, как на настоящих избавителей, он сказал:

— Ну, у них есть на то причины. По крайней мере, местные жители не слишком противятся тому, чтобы размещать нас в своих хибарах. Но это почти все, что они могут нам предложить. Бабай основательно опустошил все их кладовые, погреба и лавки и забрал с собой всю провизию в город, так что эти люди голодают так же, как и мы. Радуются ли богатые горожане тому, что у них живут сарматы, я не знаю. Но те, кто ютится здесь, одинаково недовольны Бабаем, который захватил город, Камундусом, который позволил ему это сделать, и нами, поскольку мы не в состоянии исправить положение.

Я заметил с должной скромностью:

— Сомневаюсь, что я могу еще что-нибудь сделать, чего вы уже не сделали. Но мне бы хотелось чем-нибудь помочь. Возможно, если мне позволят встретиться с твоим старшим командиром, он найдет для меня подходящую должность и…

Тиуда ухмыльнулся и сказал:

— Ты уже пролил кровь врагов в сражении, Торн. Не слишком усердствуй, чтобы не пролилась и твоя кровь. Сначала позволь мне познакомить тебя с нашим оружейником Ансилой, пусть он приведет твоего коня в порядок и хорошенько снарядит тебя. А я тем временем должен доставить раненых к лекарю и проследить, чтобы их как следует подлечили.

Таким образом, мы с Тиудой остановились у мастерской местного faber armorum[215], где кузнец работал под присмотром дюжего острогота, мужчины средних лет и с кустистой бородой. Этому человеку Тиуда сказал:

— Custos[216] Ансила, это Торн, новобранец и мой друг. Сними с него мерку и изготовь полный комплект снаряжения. Шлем, доспехи, щит, пика — в общем, все, что полагается. И позаботься о его коне. Пусть кузнец примется за работу немедленно. После этого покажи Торну дорогу к моему жилью. Habái ita swe!

Ансила молча отсалютовал ему. Тиуда сказал мне:

— Я увижусь с тобой, и мы еще поговорим. — С этими словами он уехал.

Пока faber с помощью шнура измерял окружность моей головы, груди, длину ноги и прочее, custos Ансила рассматривал меня с некоторым любопытством и наконец произнес:

— Он назвал тебя своим другом.

— Акх, — бросил я небрежно, — когда мы впервые встретились, то оба жили в лесу.

— Ты имеешь в виду, что вы оба были простыми лесниками? — недоверчиво уточнил Ансила.

— Должен сказать, что Тиуда, похоже, с тех пор достиг более высокого положения, — продолжил я. — Он так уверенно отдает приказы, словно командует всеми людьми, принимающими участие в осаде, а не одним turma.

— Ты что, и правда не знаешь, кто возглавляет нашу армию?

— Ну… нет, — признался я. Мне как-то и в голову не приходило поинтересоваться этим. — Мне говорили, что ваш король Тиудемир недавно умер, но я не слышал, кто стал его наследником.

— Тиудемиром его называют алеманны и бургунды, — пояснил Ансила в такой педантичной манере, что я невольно вспомнил своих наставников в монастыре. — Мы же произносим имя нашего короля как Тиудамир, «Известный людям». Он также может по праву пользоваться почетным суффиксом — rex — «правитель». Но в течение многих лет он и его брат Вала управляли королевством остроготов, разделив его на две равные части, поэтому они скромно назвали себя Тиудамир и Валамир: «Известный людям» и «Известный избранным». Даже после того, как Валамир был убит в сражении, его брат из скромности отказался изменить и облагородить свое имя и титул. Теперь, однако, Тиудамир умер, и его сын, будучи единственным королем…

— Подожди-ка, — перебил я собеседника, начав наконец кое-что соображать, — уж не хочешь ли ты сказать, что мой друг Тиуда…

— Сын, тезка и наследник Тиудамира. Он король остроготов и, естественно, наш главнокомандующий. А именовать его следует Тиударекс, «Правитель людей». Но если хочешь, можешь произносить его имя на том диалекте или языке, на котором ты привык говорить. Римляне и греки, например, называют его Теодорих.

2

Дом в Сингидуне, который Тиударекс занял под свою резиденцию — praetorium, — стоял совсем близко от стены внутреннего города. Когда я подошел к нему — оставив Велокса в загородке вместе с конями других воинов, — то увидел, чем заняты остроготы: они возбужденно переругивались с врагами. Воины, занявшие позиции в некотором отдалении, по очереди выпускали стрелы — обычные или с зажженными наконечниками, а также использовали пращи, чтобы перебросить через стену камни величиной с кулак или горящие шары из пропитанной маслом кудели. Но сарматы почти не обращали на это внимания. С зубчатой стены и вышек крепостного вала были посланы в сторону нападающих только несколько стрел.

Дом Тиударекса был не хуже и не лучше тех, где разместились его рядовые бойцы, за исключением того (я не мог этого не заметить), что у хозяина имелась прехорошенькая молоденькая дочка, которая всякий раз, встретившись взглядом с королем, заливалась румянцем. Многочисленной прислуги у Тиударекса не было. Ясно, что этот человек был не из тех, кто окружает себя подобострастной свитой из местных жителей, всевозможных помощников, уборщиков и других прихлебателей. Несколько воинов всегда стояли снаружи, у двери, чтобы в любой момент отправиться с поручением, и время от времени кто-нибудь из центурионов или декурионов входил в дом, чтобы доложить главнокомандующему обстановку или получить приказ. Но никакие стражники или надоедливые лакеи не помешали мне пройти внутрь, чтобы увидеться с Тиударексом.

Хотя он встретил меня без всяких церемоний, тем не менее, войдя в простую комнату, где сидел король — уже без шлема и доспехов, одетый только в простую тунику и чулки, как и у меня, без всяких знаков отличия, которые указывали бы на его высокое положение, — я посчитал нужным встать на одно колено и склонить перед ним голову.

— Vái, это еще что такое? — запротестовал Тиударекс, захихикав. — Друг не преклоняет колен пред другом.

Не поднимая головы, я произнес, глядя в утрамбованный земляной пол:

— Откровенно говоря, я просто не знаю, как надо приветствовать короля. Я никогда прежде не встречал ни одного.

— Когда мы встретились с тобой впервые, я еще не был королем. Поэтому давай будем вести себя по-дружески и без всяких церемоний, как и делали это раньше. Вставай, Торн.

Я встал и посмотрел ему в лицо, как мужчина мужчине. Но я понимал, что он чем-то уже отличался от того Тиуды, который спас меня от укуса змеи; думаю, я догадался бы об этом, даже если бы не знал, что мой друг стал королем. Несмотря на простую одежду и отсутствие знаков отличия, в его осанке и внешности появилась какая-то властность. Хотя голубые глаза Тиударекса еще могли быть такими же веселыми и озорными, как в то время, когда он громко восхвалял своего «хозяина Торнарекса», однако теперь они также могли и потемнеть от печали или яростно загореться, когда речь заходила о сражениях и осаде. Прежде Тиуда был просто красивым юношей. Сейчас он стал по-особому красивым молодым монархом — высокий, грациозный, с хорошо развитой мускулатурой, возмужавший, с золотистой бородкой и кожей, сделавшейся бронзовой от солнца и ветра. Король хоть куда: утонченные манеры, добрый нрав, ясный ум. Этому человеку не нужны были скипетр, корона или пурпур, чтобы подкрепить свое высокое положение.

Непрошеная мысль сверкнула в моей голове: «Акх, если бы я был женщиной!» И я тут же почувствовал зависть к застенчивой крестьянской девушке, которая смахивала метелкой из гусиных перьев пыль с подоконника. Но я безжалостно подавил в себе эти эмоции и спросил Тиударекса:

— Но тогда как же мне обращаться к тебе? Мне не хотелось бы злоупотреблять нашей дружбой и демонстрировать неуважение к монарху. Скажи, как должен простолюдин обращаться к королю? Ваше величество? Сир? Meins fráuja?

— «Жалкий бедняга» было бы самым подходящим обращением, — ответил он без всякой насмешки. — Вообще-то на протяжении тех долгих лет, что я провел при дворе в Константинополе, все называли меня Теодорих, и я привык к этому имени. Мой наставник даже вручил мне эту золотую печать с монограммой в качестве подарка на шестнадцатилетие, чтобы прикладывать ее вместо подписи к домашним заданиям, письмам и прочему. Я до сих пор берегу печать и пользуюсь ею. Видишь?

Он сидел на скамье за грубо сколоченным столом, который был завален листами пергамента, испещренными какими-то каракулями. На один из листов мой друг капнул воск со свечи, приложил к нему печатку и показал мне.

Я уже знал, что ударение в слове «Теодорих» падает на второй слог и произносится оно примерно «Те-одо-рих». Именно так римляне и греки переделали на свой лад чуждое им готское имя Тиударекс. Имя Теодорих греческого происхождения и состоит из двух слов: theós («бог») и doron («дар»). Таким образом, если «Тиударекс» означает «Правитель людей», то «Теодорих» можно перевести как «Дар Божий». Кроме того, на память невольно приходил Теодосий (Феодосии), бывший император Восточной империи, которого до сих пор помнили как самого толкового и уважаемого в народе правителя. «Да уж, — подумал я, — имя Теодорих вызывает столько положительных ассоциаций, что вполне подходит монарху».

— Тогда и я стану называть тебя Теодорихом, — решил я. — Имя, на мой взгляд, замечательное и может послужить добрым предзнаменованием. Почему же ты называешь себя жалким беднягой?

Он махнул рукой и мрачно произнес:

— Разве эта жалкая и нищая лачуга кажется тебе королевским дворцом?

Девушка, которая все еще смахивала пыль, бросила на моего друга печальный и полный раскаяния взгляд, явно сожалея, что не может предложить ему более роскошных покоев.

— Вот он я, — продолжил Теодорих, — командир шести тысяч воинов, которые испытывают голод, желая насытиться не только пищей, но и сражениями, а я ничего не могу предложить им. В то же самое время остальные мои подданные в наших землях к югу и востоку отсюда тоже не слишком-то счастливы. Я не могу чувствовать себя настоящим королем, пока не докажу, что являюсь таковым.

— Взяв Сингидун для Римской империи?

— Вот именно. Я не могу допустить, чтобы мое первое начинание в качестве короля обернулось неудачей. Но взять Сингидун я хочу вовсе не для империи, а чтобы помочь своему народу.

— Каким же образом?

Когда он начал объяснять мне, я вспомнил рассказы старого Вайрда. В течение почти ста лет, сказал Теодорих, его ветвь готов — те, что происходили из рода Амалов, остроготы, — не имела корней и своих земель; это были кочевники, которые жили только войной и грабежом. Но затем его отец и дядя, братья-короли Тиудамир и Валамир, предприняли попытку вступить в союз со Львом, императором Восточной Римской империи.

— Именно поэтому, — пояснил Теодорих, — меня и послали еще ребенком жить при дворе в Константинополе. Едва ли меня можно назвать пленником — Лев растил меня как будущего короля, — но я был его заложником. Живой гарантией того, что мой народ не нарушит это соглашение.

Выполняя условия этого договора, Лев платил двум готским королям соответствующую consueta dona[217], ежегодную сумму золотом, чтобы содержать их воинов и защищать северные границы империи. Лев также наделил готов собственными землями в Нижней Мезии. Там они могли безопасно селиться и вести жизнь земледельцев, пастухов, ремесленников и торговцев; у готов появилась возможность пользоваться всеми благами современной цивилизации и стать полноправными гражданами Рима. Но ситуация резко изменилась после недавней смерти императора Льва, потому что его внук и наследник, Лев II (вернее, тот, кто правит от его имени), не признает никаких соглашений с чужаками.

Теодорих вздохнул и сказал:

— Готы из рода Балтов — наши ближайшие родичи вестготы — уже давно и прочно обосновались в далекой западной провинции Аквитания. У нас же, остроготов, после смерти старого Льва снова нет места, которое мы могли бы назвать своим. Я хочу взять Сингидун и использовать город в роли заложника, как это когда-то проделали со мной. Я надеюсь, что таким способом заставлю молодого Льва соблюдать те обязательства, которые взял на себя его дед по отношению к нам. Да ведь этот город распоряжается всей торговлей между Верхним и Нижним Данувием. И Рим, и Константинополь вынуждены будут считаться со мной — они примут мои условия в обмен на то, что я верну Сингидун империи. Никуда они не денутся: придется им подтвердить наше право на земли в Нижней Мезии и снова выплачивать остроготам золото за то, что мы станем защищать побережье Данувия.

— Я тоже так думаю, — сказал я.

— Но все это возможно только при условии, — напомнил он мне, — если я смогу изгнать из города короля Бабая. Возможно, потребуются недели, чтобы наш обоз с провизией прибыл сюда вместе с этими громоздкими осадными машинами, и только liufs Guth знает, сможем ли мы продержаться до этого времени. Мы буквально живем на лошадином корме. Сарматы не нуждаются в лошадях, поскольку сидят за стенами города. Они не стали выгребать из внешнего города весь овес, сено и отруби, поэтому теперь мы питаемся этими «яствами». Мясо мы едим очень редко: если только какую-нибудь лошадь убьют во время патрулирования.

И тут, видимо потому, что речь зашла о еде, у нас обоих, у Теодориха и у меня, вдруг громко заурчало в животе. Девушка услышала это, покраснела и бросилась вон из комнаты.

Теодорих продолжил:

— Я мог бы приказать своим людям разобрать лачуги и использовать древесину, чтобы построить осадные башни. Но, боюсь, эта работа отнимет у воинов последние силы и они слишком ослабеют, чтобы забраться на башни и сражаться. Я уже обдумывал и другие возможности. — Он показал на исписанные листы пергамента на столе. — Например, сделать подкоп под стену с западной стороны, там, где она возвышается прямо над обрывом. Но это обрыв — нет никаких выступов, опоры для ног, нет никакой возможности защитить тех, кто станет копать, и, разумеется, сарматы уже приготовили чаны с кипятком, маслом, смолой и прочим, чтобы помешать любой попытке подкопа.

— Кстати о выступах, — сказал я, — я заметил, что ворота во внутренний город установлены в очень глубокой нише в стене. И по какой-то причине там нет решетки или еще какого-нибудь заграждения, которое помешало бы осаждающим подобраться прямо к воротам. Несколько воинов смогли бы поместиться под аркой, а там сарматы не смогут достать их ни маслом, ни стрелами.

— И что тогда? Они снесут ворота плечами? — Лицо Теодориха исказила гримаса. — Ты должен был также заметить, какие прочные эти ворота. Если бы можно было их проломить, я бы уже давно попытался это сделать. Это тебе не только что срубленные и еще не высохшие стволы деревьев. Ворота настолько старые, что уже превратились в камень, и на то, чтобы их поджечь, уйдет полжизни. А чтобы сломать их, потребуется стенобитное орудие с железным наконечником, укрепленное железом и цепями, — мой обоз привезет такое. Но когда?

Тут в комнату вошла девушка и поставила на стол две дымящиеся чаши. Теодорих с благодарностью посмотрел на хозяйскую дочку — снова заставив ее покраснеть — и сделал мне знак занять скамью напротив. Он тут же с жадностью принялся есть из своей чаши, а я сначала изучил свою, чтобы увидеть, что же нам предложили. Это оказалась клейкая кашица из овса, сваренная на воде, — даже не посоленная, как я обнаружил, когда попробовал ее. Я очень пожалел, что не сумел привезти сюда остатки добрых виндобонских продуктов, которые Амалрик предусмотрительно погрузил в лодку к Оппасу.

— Нечего нос воротить, — сказал Теодорих, причмокивая. — Простые воины и вовсе получают только отруби.

Поэтому я зачерпнул ложкой полужидкую массу, внушая себе, что следует благодарить судьбу за то, что у меня вообще есть чем подкрепиться в подобных обстоятельствах. Внезапно клейкая кашица навела меня на одну очень интересную мысль. Однако я решил ничего не говорить Теодориху, пока не обдумаю все как следует.

Хотя я все-таки сказал ему:

— Мне бы хотелось помочь тебе, чем смогу. В осаде, патрулировании — где прикажешь.

— Полагаю, что ты уже оказал нам кое-какую помощь, — ответил Теодорих, вытирая рот и ухмыляясь. — По крайней мере, половина из воинов turma, которые видели, как ты стреляешь на скаку, теперь лихорадочно делают себе веревочные петли для ног. Похоже, они считают это твое изобретение замечательным.

Я скромно сказал:

— Акх, я придумал это, вспомнив и усовершенствовав свою детскую игрушку. Твоим людям потребуется какое-то время, чтобы привыкнуть и попрактиковаться в стрельбе из лука, приноровиться к разному шагу коня. Я могу всему их научить, если прикажешь.

— Vái, Торн, я не могу приказывать тебе. До тех пор, пока ты не станешь одним из нас, одним из моих подданных, одним из воинов.

Я скривился:

— Думаю, одно только то, что я разделил твою ужасную трапезу из помоев, уже дает мне это право.

— Нет, ты должен принести aiths.

— Aiths?

— Поклясться в верности своим родичам остроготам и стать моим вассалом в присутствии важного свидетеля.

— Отлично. Зови своего старшего офицера, или кто там требуется.

— Думаю, будет вполне достаточно этой девицы. Ну-ка, милая, иди сюда и встань рядом с нами. Постарайся принять важный вид и не красней.

При этих словах дочь хозяина, разумеется, снова залилась румянцем.

Я спросил:

— Что надо говорить?

— Нет никакой установленной клятвы. Говори своими словами.

Итак, я вытянул правую руку в салюте и произнес насколько мог торжественно:

— Я, Торн, свободный человек, не принадлежащий ни к какому племени, объявляю, что с этого дня являюсь остроготом и подданным моего короля Теодориха Амала, которому обещаю служить верой и правдой до самой смерти. Хм… это подойдет?

— Превосходно, — сказал Теодорих и отсалютовал мне в ответ. — Эй, девушка, а ну-ка засвидетельствуй.

Она робко прошептала:

— Чему я являюсь свидетельницей. — И тут же покраснела, почти сравнявшись цветом лица с красным фалернским вином.

Теодорих хлопнул меня по правой ладони, я хлопнул в ответ его, и король тепло произнес:

— Добро пожаловать, родственник, друг, воин, добрый и честный человек!

— Thags izvis, от всего сердца. Чувствую, что наконец обрел свой народ. Но разве больше не требуется никаких церемоний?

— Ну, я могу попросить нашего священника окрестить тебя как арианина, но это необязательно.

— Тогда, с твоего позволения, могу я уйти? Faber armorum велел мне сегодня вечером вернуться к нему в мастерскую, чтобы подогнать шлем.

— Да. Ступай, Торн. А я продолжу свои мрачные раздумья. Кто знает, вдруг в голову придет что-нибудь новенькое. Или прилягу, — он бросил взгляд на девушку, которая покраснела еще сильней, — и поразмышляю какое-то время. А может, призвать моего гения или же юнону какой-нибудь девицы, чтобы вдохновили меня?

По дороге к оружейнику я несколько запоздало осознал, что все-таки несколько смошенничал, когда приносил клятву верности королю и родичам-остроготам. Я поклялся как «Торн, свободный мужчина». Интересно, не следовало ли мне, хотя бы про себя, присягнуть также и от имени Веледы, свободной женщины?

Прежде чем спуститься к кузнице оружейника, я решил внимательней изучить ворота внутреннего города. Поскольку к этому времени уже стемнело, остроготы больше не окружали стену и не перекидывали через нее свои снаряды, утоптанная открытая местность перед воротами была пустынной. В темноте я смог только поспешно пересечь открытое пространство, не привлекая к себе внимания — по крайней мере, избегнуть стрел, стоявших сверху часовых сарматов; а едва оказавшись под защитой арки, я стал невидим для них.

Вход был достаточно широк и высок для того, чтобы пропустить в город самую большую, доверху нагруженную повозку. Однако там тьма в нише была еще гуще, чем снаружи, поэтому мне пришлось изучать ворота преимущественно на ощупь. Я провел по ним руками — по обеим створкам и калитке в одной из них — от края и до края, постаравшись дотянуться вверх как можно выше. Я обнаружил, что брус и доски, из которых ворота были сделаны, и на самом деле такие прочные, как они выглядели издали. Без сомнения, доски были прибиты сверху крест-накрест, а под ними имелись доски, шедшие вертикально; возможно, там была еще пара слоев, прибитых по диагонали. А за этим покрытием оказались огромные перекладины, врезанные в щели в каменной стене. У ворот не имелось петель, которые можно было бы сломать; каждая створка висела на шарнире, укрепленном болтами.

Однако, несмотря на всю неприступность конструкции и на то, что обе створки были многократно усилены железными скобами и шишками, внутренние ворота все-таки сами были сделаны из дерева, оно было старым и со временем пошло трещинами. Таким образом, я смог обнаружить отверстие в том месте, где створки сходились в центре, а также щель внизу, между ними и мостовой, щели между косяками и каменной аркой и щели поменьше по краям калитки. Самая широкая из них, которая находилась внизу, была только два пальца в ширину, а в остальные можно было просунуть лишь один палец. Другими словами, все эти отверстия были слишком узкими, дабы в них можно было вставить рычаг, достаточно большой, чтобы он мог помочь, даже если к нему добавить силу нескольких человек. Но все-таки там имелись щели, и кое-что разрушительное, что существовало в природе, в них можно было засунуть. И я знал, что именно следовало здесь применить.

Я обсудил свою задумку — не раскрывая все до конца — с оружейником и его надзирателем-остроготом custos Ансилой. Кузнец уже соединил вместе и скрепил половинки моего шлема. Теперь он приложил к моему затылку лоскут ткани, пояснив, что в этом месте будет кожаная подкладка, надел на меня шлем и начал делать мелом пометки на металле, отмечая, где будут крепиться нащечники и пластина, прикрывающая нос. А я тем временем завел с кузнецом беседу:

— Я заметил, что некоторые части шлема скреплены заклепками. Но остальные части соединены как-то иначе.

— Закалены на огне и соединены, — поправил меня Ансила.

— Да, — кивнул кузнец. — Чтобы соединить два куска металла, я сперва делаю на них множество бороздок и кладу туда порошок медного припоя. Затем скрепляю их вместе и нагреваю докрасна, после чего стучу по ним молотком, чтобы скрепить окончательно.

Я спросил:

— А мог бы ты соединить таким способом части нового оружия моего собственного изобретения?

Он ответил высокомерно:

— Когда речь идет о металле, я могу сделать все, что угодно.

— Тогда дай мне твой мел, — попросил я, — и что-нибудь, на чем можно рисовать.

Они с custos с любопытством смотрели, пока я чертил на листе деревянной дранки.

— Vái! Что это за оружие? — изумился Ансила. — Оно сильно смахивает на перезрелый стручок гороха. Стручок величиной с мою руку.

— Это оружие не убивает людей, — сказал я. — Оно предназначено для того, чтобы разрушать. Помнишь ту трубу, которая разрушила стены Иерихона?

— Но ты вполне мог бы сделать это и сам, юноша, — сказал кузнец, разглядывая мой рисунок. — Сверни кусок металла и скрепи его самыми простыми инструментами.

— Нет, — возразил я. — Я должен наполнить его, так сказать, звуком труб. А затем этот, как выразился Ансила, стручок надо заткнуть так же крепко, как запечатывают бутыль, чтобы не испортилось вино. Запечатать так прочно, чтобы даже трубный звук не смог выйти наружу.

— Акх, так вот почему ты хочешь, чтобы его заварили. Ну что ж, я могу это сделать.

— Хорошо. Мне нужно два десятка таких стручков. И как можно скорее.

— Я сказал, что могу это сделать. Но с какой стати мне тратить на это время?

— Да, почему он должен это делать? — раздраженно спросил Ансила. — Я custos над всем вооружением и доспехами. И я отдаю здесь приказы.

— Прекрасно, тогда отдай этот приказ немедленно, custos Ансила. В таком случае кузнец — и ты тоже — сможете работать над этим оружием всю ночь, прежде чем Теодорих велит вам сделать это завтра. Не сомневайтесь, именно так и будет.

— Зёрна овса? — с недоверием воскликнул Теодорих, когда я явился к нему на следующее утро. — Ты собираешься сломать ворота при помощи овса? Ты что, сошел с ума от голода, Торн?

— Вообще-то у меня нет полной уверенности, что это сработает, — признался я. — Но как-то раз я видел, что это чудесным образом сработало, хотя тогда речь шла не об осаде.

— Ну-ка объясни мне все как следует.

Теодорих обследовал предмет, который я принес, один из нескольких, что Ансила и кузнец сделали за ночь. Теперь, изготовленный из тонкого листа металла, он не слишком смахивал на стручок гороха, каким был на моем рисунке, и уж совсем не был похож на трубу. Предмет этот больше напоминал тонкое, заточенное с одной стороны лезвие меча, с концами квадратной формы. Я специально велел кузнецу оставить один конец незаверенным.

— В это отверстие, — объяснил я, — мы насыплем зёрна овса, затолкаем туда их столько, сколько войдет. Затем до самых краев нальем воды. После этого кузнец наденет крышку на этот конец и приварит ее. Потом я с несколькими воинами доставлю эти штуки к воротам, потому что все нужно делать быстро. Мы вставим как можно больше таких снарядов тонкими концами в трещины и промежутки вокруг ворот, поближе друг к другу. Мы забьем их как клинья, как можно дальше и прочней в эти трещины.

Я остановился, чтобы перевести дух. Теодорих задумчиво разглядывал меня, но даже и не думал улыбаться.

— А что дальше? — спросил он.

— Затем мы вернемся обратно и станем ждать. Набухшее и запертое в этих сосудах зерно должно разорвать их с огромной силой. Недостаточной, возможно, чтобы сломать ворота целиком. Но я думаю, что этого хватит, чтобы сорвать створки, а уж они сломают брус, который лежит под ними. Этого будет достаточно, я надеюсь, чтобы ворота поддались нашему штурму — при помощи только сырого дерева в качестве тарана, которым мы вооружим самых крепких воинов.

Все еще глядя на меня оценивающим взглядом, Теодорих сказал:

— У меня нет плана укреплений Сингидуна, но я знаю, что эта стена должна быть чудовищно мощной. Возможно, что там имеются и вторые ворота, которые перекрывают арку с другой стороны.

— Тогда нам просто придется повторить эту процедуру еще раз. Ведь защитники никак не могут помешать нам. Разумеется, когда мы войдем в город (если это случится), нам придется решать другую проблему. Ведь нас будет всего лишь шесть тысяч против девяти.

Теодорих лишь махнул рукой.

— Ты сам в одиночку уложил троих опытных сарматских воинов. Если каждый из моих людей просто повторит твой подвиг, то мы можем уверенно выступить и против восемнадцати тысяч.

Если только мы вообще попадем внутрь, — напомнил я. — Но мы ничем не рискуем, если попытаемся сделать то, что я предложил. Я лично лучше бы использовал овес именно так, чем есть ту клейкую кашицу, которую из него делают.

— Согласен, — развеселился Теодорих. — Конечно же, я попробую твой план. Ты разве сомневаешься в этом? Я немедленно отправлю людей, чтобы свалить дерево для тарана. А ты пока беги и скажи Ансиле, пусть найдет себе помощников, чтобы продолжить делать эти… как ты их там называешь. Но пусть кузнец обязательно доделает твои доспехи. Ведь если эта твоя хитрость сработает, ты, разумеется, захочешь первым войти в ворота. А для этого тебе понадобятся шлем, доспехи и круглый щит. Habái ita swe!

Это был первый приказ, который Теодорих отдал мне как командир и король, но впоследствии я часто слышал, как он произносит эту повелительную фразу в заключение речи, и видел ее в конце каждого подписанного им документа и приказа: «Да будет так!»

3

Custos Ансила покорно выполнил все наказы Теодориха и усадил нескольких учеников кузнеца нарезать, сворачивать и заваривать сосуды, которые предстояло наполнить зернами овса. Сам мастер тем временем заканчивал более кропотливую работу по изготовлению моего шлема. Ансила сказал мне:

— Давай посмотрим, что еще может тебе понадобиться. Покажи мне твой меч. — Я вытащил его из ножен, и оружейник презрительно фыркнул, когда увидел, что это обычный римский военный гладиус. — Ты когда-нибудь использовал свой меч в сражениях? — спросил он. — Тебе приходилось убивать им?

— Да, один раз, он хорошо убивает. — Я не стал уточнять, что единственной жертвой моего меча была старая и безоружная женщина из племени гуннов.

Ансила проворчал:

— Тогда оставь его пока у себя, хотя бы для ближайшего сражения. Разумеется, со временем тебе захочется иметь «змеиный» меч. Но изготовить его непросто: вес, длину всего меча и его рукоятки — все нужно как следует рассчитать, в зависимости от данных будущего владельца оружия. Так что пока воспользуйся мечом, к которому ты привык, хотя он и хуже. А еще возьми какой-нибудь из этих круглых щитов. Их не надо подгонять под человека. Они все похожи.

Я поднял один из щитов, которые висели в ряд на стропиле. В отличие от римского щита, который предназначался для того, чтобы прикрыть все тело, этот scutum[218] не был большим, тяжелым и прямоугольным. Он оказался круглым, сплетенным из ивовых прутьев, за исключением центральной выступающей части и железного обода; этот щит по размеру был не больше крышки для корзины, потому что предназначался всего лишь для того, чтобы отбивать удары противника или отражать его стрелы. Я взялся за рукоятку за железной выпуклостью и подержал немного щит, чтобы почувствовать его.

— И вот еще что, — продолжил custos, — тебе придется немного подождать, пока будут готовы твои доспехи, потому что их, как и все остальное, надо подгонять под владельца, а это дело долгое. Тяжелая кожа сначала вываривается, потом ее следует тщательно подогнать под твой торс, пока кожа еще мягкая, затем придать ей окончательную форму и наконец сделать твердой, почти как железо. Однако в предстоящем сражении тебе понадобятся хоть какие-то доспехи. Вон там в углу есть несколько запасных, выбери себе подходящие.

Все так называемые запасные доспехи были потертыми, на многих виднелись дыры, проделанные оружием, или же они были опалены огнем, а на нескольких до сих пор еще сохранились следы крови их прежних владельцев. Еще я увидел, что все доспехи были подогнаны под определенных воинов: оружейник искусно уменьшал или увеличивал ширину плеч, величину груди, живота или спины. Выбрать из кучи подходящее обмундирование оказалось нетрудно. Поскольку я был значительно ниже ростом и тоньше, чем самый мелкий взрослый гот, которого я видел, я поднял самые маленькие доспехи; Ансила помог мне завязать шнуровку, которая скрепляла вместе заднюю и переднюю их части.

После этого он сделал шаг назад, довольно скептически осмотрел меня с ног до головы и проворчал:

— Каштан в скорлупе грецкого ореха.

Я почувствовал неловкость, потому что моя тонкая шея высовывалась из кожаного торса, больше подходящего Геркулесу, а кожаная юбка свисала ниже колен. Но поскольку это были единственные подходящие доспехи, я сказал:

— Немножко великоваты, да, но зато не сковывают движений. Они подойдут.

Custos пожал плечами:

— Тогда у тебя есть все, кроме тяжелых штанов, но их ты можешь раздобыть самостоятельно. Вот, faber сделал тебе шлем. Примерь-ка, посмотрим, надо ли его подгонять.

Подгонять не потребовалось. Хотя шлем и показался мне тяжелым, когда я взял его в руки, я не почувствовал этого, надев его на голову. Мягкая кожа, которой шлем был подбит внутри, делала его удобным, а ремни застегивались под подбородком не туго и не свободно. Металлическая пластинка точно закрывала нос, но не касалась его. Отвороты шли от висков точно по скулам и прикрывали нижнюю челюсть. Шейная пластина была достаточно глубокой, чтобы отразить любые удары, но не настолько большой, чтобы тереться о заднюю часть моих доспехов. Я представил себе, что выгляжу таким же грозным, как и Теодорих, когда он появился передо мной в поле. Я совсем уже было почувствовал себя настоящим воином-остроготом, но тут faber произнес мрачно:

— Советую тебе, юноша, отрастить добрую готскую бороду. Она защитит твою обнаженную шею.

Я ничего не ответил на это, переведя разговор на шлем:

— У него нет наверху щели для парадного плюмажа.

Ансила только прорычал на это:

— Vái! Готы не маршируют на парадах подобно самодовольным римлянам! Когда готы передвигают ноги, это значит, что они движутся на врага! Если гот надевает шлем, это значит, что он идет в бой, а не на торжественный смотр перед каким-нибудь изнеженным римским консулом!

Faber сказал:

— Ты, наверное, заметил, что я никак не украсил шлем. Никаких выпуклых или вытравленных фигур и узоров. С одной стороны, у меня не было на это времени. С другой — как я могу выбрать подходящие украшения, если не знаю, какое звание Теодорих пожаловал тебе.

— Вообще никакого, насколько мне известно, — весело произнес я. — Но я благодарю вас, друзья, — и ваших помощников тоже — за столь прекрасную работу. Thags izei. Я вернусь, когда наступит время закупорить наши «иерихонские трубы».

Когда Теодорих велел воинам срубить подходящее для тарана дерево, он отправил их вверх по течению реки далеко за город, чтобы сарматы не услышали шума. Для тарана выбрали высокий, прямой, крепкий кипарис, потому что у него было множество не слишком больших, растущих перпендикулярно стволу веток. Когда дерево уже повалили на землю, воины срезали часть этих ветвей, а другие просто укоротили, так что они служили своего рода ручками, за которые ствол можно было нести или раскачивать. Затем один конец ствола обстругали и прокалили его на пламени костра. После этого воины сплавили дерево вниз по течению Савуса, осторожно вытащили его на берег, под покровом темноты отволокли на холм и бросили, замаскировав в подходящем для штурма месте.

— Отлично, Торн, — сказал Теодорих. — Теперь командуй ты.

— Мне прежде никогда не доводилось штурмовать город, — признался я. — Когда это делать лучше всего? Днем или ночью?

— В нашем случае днем, потому что среди сарматов есть и мирные люди, горожане. Мне бы не хотелось случайно убить слишком много мирного населения.

— Тогда я предлагаю, — произнес я с некоторым сомнением, — приготовить наши стручки-сосуды и установить их незадолго до рассвета. Не берусь предсказать, сколько именно пройдет времени, прежде чем они разорвутся, но думаю, что это случится в течение дня. Хотя кто его знает.

— В случае чего, — спокойно ответил Теодорих, — пусть горожане сами, если ворота рухнут, заботятся о себе, будь то днем или ночью. Ну хорошо, давай начнем приготовления незадолго до рассвета.

Он приказал шестерым воинам отправиться со мной, потому что оружейники к этому времени уже сделали двадцать восемь «иерихонских труб» — теперь уже все так называли эти штуки, — и я подсчитал, что один человек может нести четыре сосуда и молоток и бежать при этом достаточно быстро. Нам семерым понадобилось немного времени, чтобы заполнить все трубы овсом. Поскольку сосуды надо было запечатать примерно в одно время, помощники оружейников взяли все двадцать восемь крышек и раскалили их докрасна. Затем я с шестью своими помощниками налил в трубы воды, оружейник быстренько запаял их, зажимая одну крышку за другой, после чего они вместе с Ансилой и помощниками неистово заколотили по ним молотками.

Как только трубы остыли настолько, что их можно было взять в руки, мы всемером взяли каждый по четыре трубы под мышки и подхватили деревянные колотушки. Мы поспешили наверх по холму, туда, где находился последний ряд домов, окаймляющих открытое пространство перед воротами; там Теодорих и множество стрелков из лука уже поджидали нас в засаде.

— Готовы? — спросил Теодорих, сам не выказывая никакого волнения. Он показал на восток. — Светает, заря такая же румяная, как и моя прислужница. Вот что, буду-ка я впредь называть эту девицу Авророй.

Я понял, что король специально говорит шутливо, чтобы успокоить воинов — или меня. Эта утренняя заря знаменовала первый день моей новой жизни в качестве остроготского воина.

— Когда я подам сигнал, — сказал Теодорих, — мои стрелки выпустят дождь стрел по бастиону. Под таким прикрытием, Торн, вы безопасно сможете добежать до ворот. Ну что, начинаем? Да будет так! Воины, на позиции! — Он повел стрелков на улицу, которая вела к воротам. — Становись! Целься! Стреляй!

С шумом, напоминавшим внезапный порыв сильной бури, множество стрел одновременно взлетело в воздух. Тут же Теодорих и его стрелки нацелили на ворота новые стрелы, а потом повторили все снова; они заряжали свои луки так же быстро, как это делал старый Вайрд.

Я крикнул:

— Воины! За мной! — И мы устремились к проходу.

Часовые-сарматы наверху, должно быть, сильно удивились, когда на них обрушилась целая туча стрел, и не увидели нас в предрассветной мгле, потому что ни одна из их стрел не встретила нас и мы, все семеро, оказались под аркой без единой царапины.

Я заранее как следует объяснил людям, что мы должны сделать, потому что нам нельзя было терять времени. Мы с еще одним воином принялись закреплять сосуды, прижимая их снизу концами друг к другу, в щели между воротами и камнями мостовой, а затем вбивать их колотушкой, насколько это было возможно. Еще один воин занялся боковыми трещинами в косяках ворот, проемом, где сходились створки ворот, и трещинами вокруг калитки. Другой воин встал на плечи товарищу, чтобы вбить сосуды высоко вверху, там, куда я не смог дотянуться.

Сарматы внутри, несомненно, слышали шум, который мы производили, и я мог представить себе их недоумение. Защитникам, которых могли привести в ужас только звуки от ударов тарана, должно быть, казалось, что мы всего лишь вежливо стучались в ворота, словно просили разрешения войти. Когда мы заполнили все щели, у одного из воинов остался лишний сосуд, и он искал, куда бы его пристроить, но я сказал:

— Оставь его. Возьмем этот сосуд обратно. Наблюдая за ним, мы узнаем, как ведут себя остальные. Он сообщит нам, когда — если такое вообще произойдет — все остальные разбухнут и с какой силой они разорвутся. В общем, мы узнаем, оправдались ли наши надежды. А теперь давайте все вместе побежали в укрытие. Вперед!

И снова мы добрались без единой царапины. Теодорих приказал своим людям прекратить стрелять и снова укрыться за домами. Мы с ним прикинули, чем лучше заняться остроготам в ожидании, пока «иерихонские трубы» сделают свое дело, и решили, что предпринять пока мы можем не слишком-то много. Продолжать обмениваться стрелами? Но это не помешает сарматам посмотреть, что там происходит с их воротами, а мы только зря потеряем силы и стрелы. В любом случае, даже если бы защитники города отправились сейчас прямо к внутренним воротам, они бы не смогли разгадать, что мы с ними сделали, и, уж разумеется, сарматы не стали бы открывать их, чтобы узнать это.

Таким образом, Теодорих просто собрал своих центурионов и декурионов и объяснил им, что должны сделать их отряды, если нам удастся повредить ворота. Во-первых, разумеется, самые высокие и сильные мужчины тут же должны бежать вперед из укрытия вместе с нашим самодельным тараном. Если после того, как первые ворота рухнут, мы обнаружим за ними в арке еще одни крепко запертые, люди с тараном вернутся обратно, а все остальные останутся на месте, там же, где они и были. Какое-то время уйдет на то, чтобы наделать еще «иерихонских труб», установить их и снова ждать, пока они сработают. Затем в дело вновь вступит таран. Как только он наконец пробьется внутрь, turma всадников галопом ворвется в город — их поведет сам Теодорих, — чтобы разметать толпу защитников, оказавшихся прямо за воротами. После чего в город отправятся четыре contuberina[219] стрелков из лука, чтобы снять всех защитников, засевших высоко на стене или на крышах домов. Наконец все оставшиеся шесть тысяч воинов, включая и меня, войдут внутрь пешими, только с мечами и щитами.

— Все сарматские воины должны быть уничтожены, — спокойно сказал Теодорих командирам отрядов. — Сражайтесь мужественно и убивайте всех врагов, которых увидите, находите и уничтожайте каждого, кто попытается убежать или спрятаться. Пленных не брать. Раненым помощь не оказывать. Единственное, пусть ваши бойцы постараются, насколько это возможно, не убивать несчастных горожан. Даже в пылу боя можно отличить женщин и детей и пощадить их. Habái ita swe!

Центурионы и декурионы молча подняли в остроготском салюте вытянутые руки. Теодорих продолжил:

— И вот еще что, объясните это хорошенько всем своим людям. Если кто-нибудь вдруг столкнется с кем-нибудь, похожим на короля Бабая или легата Камундуса, пусть он воздержится от того, чтобы нанести им удар. Эти двое — мои. Если по какой-то причине я не сумею отыскать и убить мерзавцев, оставьте их в живых, пока город не будет взят, после этого мы устроим им казнь. Но помните — если во время сражения я сам не убью Бабая или Камундуса, никто не должен этого делать. Да будет так!

Командиры снова отдали ему салют, на этот раз Теодорих ответил им тем же. Затем центурионы и декурионы отправились собирать свои разрозненные отряды на улицах, расположенных на склоне холма, где они были невидимы для часовых-сарматов, и там же стали расставлять людей в колонны в том порядке, в котором они будут штурмовать город. Как только все удалились, я заметил Теодориху:

— Не слишком ли ты самоуверен? Похоже, ты не сомневаешься, что мое простое оружие сработает. Но даже если оно и сработает, то почему ты настолько уверен, что мы возьмем город?

— Акх, дружище Торн, — весело произнес он, хлопнув меня по плечу, — среди множества саг, в которых воспевают Джека Победителя Великанов, есть одно старое предание, повествующее о том, как он одолел великана при помощи бобового стебля. Я позабыл, как именно Джек сделал это, но я верю, что овес Торна поможет нам в битве. Что же касается остального… ну… я стараюсь подражать своему благородному отцу. Он говорил, что никогда не сомневался в победе, поэтому-то он никогда и не проигрывал. А теперь скажи мне, дружище, когда ты в последний раз ел? Пойдем со мной и перекусим. Небезызвестная тебе застенчивая девица, которую теперь зовут Аврора, угостит нас походным блюдом — олениной, приготовленной из останков почившего боевого коня.

— Я должен присматривать за этим. — Я указал на металлический сосуд и рассказал, почему мы принесли его обратно.

— Возьми его с собой. Мы вполне можем наблюдать за ним во время еды.

Однако ничего не произошло за то непродолжительное время, что мы просидели за столом; хотя вообще-то еще было рано. Я поблагодарил за угощение Теодориха — и Аврору тоже, заставив ее покраснеть — и, прихватив сосуд, отправился на улицу, где присоединился к turma, к которому был приписан.

Началось напряженное ожидание. Я ждал, а вместе со мной точно так же ждали шесть тысяч остроготов, ждали весь день. За это время, думаю, примерно тысяча из них нашли предлог, чтобы пройтись по улице, где располагался наш turma, и взглянуть на меня и «иерихонскую трубу». Сначала их взгляды были просто любопытствующими и недоумевающими. Но по мере того как тянулись часы, они становились подозрительными, презрительными, даже возмущенными. Кроме того, все воины были в шлемах и доспехах, а день выдался жарким. Мы потели, и наши тела зудели под кожаным и металлическим покровом. Перекусили мы только один раз, в полдень, печеньем из отрубей и теплой водой. Говорить разрешалось только шепотом, не дозволялось производить шум оружием, смеяться и петь — как будто нам было до этого.

После захода солнца стало немножко полегче: сумерки принесли прохладу. Однако моя труба не издавала ни одного звука и не двигалась, поэтому нам ничего другого не оставалось, как только продолжать ждать и надеяться, что рано или поздно это все-таки произойдет. Именно это мы и делали, хотя люди уже начали потихоньку роптать. Когда наступила ночь, воины покорно принялись устраиваться на ночлег на улице, прямо на твердых камнях, все командиры turma выставили дозорных. Поскольку меня не назначили часовым, я отдал сосуд своему командиру, весьма раздраженного вида воину по имени Дайла, и попросил его, чтобы все дозорные этой ночью следили за трубой.

— И немедленно разбудите меня, — сказал я, — если сосуд распухнет, разорвется, зашипит или с ним еще что-нибудь произойдет.

Optio бросил на тот предмет, что я вручил ему, весьма мрачный взгляд, затем скептически осмотрел мои нелепые, слишком большие доспехи и сухо произнес:

— Маленькая букашка, думаю, что ты можешь крепко спать всю ночь. Мой отец — крестьянин. И я могу сказать тебе, что потребуется семь дней, чтобы зерна дали ростки. Если мы собираемся ждать, пока овес пустит корни, чтобы раздвинуть створки, нам всем придется ночевать здесь чуть ли не до конца лета.

Я только пробормотал в ответ смущенно:

— Не думаю, что овсу в самом деле понадобится прорасти… — Но Дайла уже отошел от меня, чтобы расставить первую смену дозорных.

Он был прав в одном. Я всю ночь спокойно проспал, пока меня не разбудило восходящее солнце. Я поспешил к караульному, тот зевнул и бросил мне сосуд, проворчав:

— Нечего докладывать.

Я поймал трубу, осмотрел ее, а затем направился к optio Дайле, прокладывая себе дорогу между проснувшимися и потягивающимися воинами, и попросил у него разрешения отлучиться: я хотел разыскать Теодориха.

В turma всадников мне сказали, что Теодорих, который провел всю ночь в ожидании вместе со всеми, теперь отправился к своему praetorium. Таким образом, я устало потащился к его жилищу, разочарованный и огорченный донельзя.

— Ну, хватит об этом, — вздохнул Теодорих, когда я сообщил ему неутешительные новости. — Следовало попытаться. Позволь мне, по крайней мере, вознаградить тебя за попытку, Торн. Сейчас позавтракаешь, осталось немного конины.

Он попросил Аврору принести еду, а затем вручил ей бесполезную трубу и велел:

— Вот, убери это с глаз долой.

Это была самая унылая и тихая трапеза, которую мы разделили, сидя в уже ненужных доспехах. Уж не знаю, были ли у Теодориха еще какие-нибудь идеи относительно осады. Что же касается меня, то, если бы мне теперь что-нибудь и пришло в голову, я бы не осмелился этого высказать. Итак, мы в полном молчании жевали жесткое мясо, запивая его водой, и тут вдруг с кухни послышалось тихое:

— Ик!

Мы с Теодорихом переглянулись, затем одновременно вскочили на ноги и ринулись к двери. Перепуганная девушка буквально вжалась спиной в стенку тесной кухоньки; на этот раз она была не румяной, а бледной, ее широко раскрытые глаза неотрывно смотрели на сложенный из камня очаг. На одном из плоских выступов Аврора пристроила трубу, а позже, вероятно, положила туда и черпак с длинной ручкой, не заметив, что прислонила его к металлическому сосуду. Теперь она в ужасе смотрела на черпак, который двигался, словно по своей воле, по выступу. Когда мы втроем уставились на него, черпак начал перемещаться еще быстрей, покачался какое-то время на краю каменного выступа и упал на земляной пол.

— Трубный глас! — обрадовался Теодорих. — Он все-таки раздался!

— Однако не слишком громко, — пробормотал я.

— Возможно, этого достаточно. Дай Бог тебе здоровья, Аврора! — Он чмокнул ее в бледную щечку, затем сделал мне знак. — Торн, пошли!

Теодорих нахлобучил на голову шлем, подхватил контус, который положил в сторонке, пока мы ели, и поспешил прочь. Я надел свой шлем и последовал за ним. Не успели мы выскочить из дверей дома, как услышали другой звук. Это было низкое гудение, от которого, казалось, завибрировал воздух вокруг. Теодорих побежал по улице, которая вела к воротам, я за ним. Пока мы бежали, звук стал выше, напоминая своего рода песню без слов, а затем перешел в резкий визг. Остроготы, мимо которых мы бежали, дружно вскочили и теперь топтались на месте, вид у них был ошалевший, в руках воины сжимали оружие. Большинство наших офицеров вытянули шеи, с любопытством выглядывая из-под защиты домов в сторону ворот. Теодорих же, не останавливаясь, помчался прямо на край открытого пространства перед входом. Но никаких стрел сверху зубчатой стены не выпустили; сарматы, должно быть, были сбиты с толку и смущены, как и наши люди.

Когда я догнал Теодориха, он показывал на что-то, смеялся и отплясывал какой-то жизнерадостный танец. Этот таинственный, сотрясающий воздух звук шел от ворот, потому что они покосились и слегка деформировались в тех точках, куда мы с воинами засунули сосуды; их скрип напоминал жалобную агонию. Теперь визг смешался с другим звуком — скрипом изгибающегося прочного старого дерева: раскалывалась от страшного напряжения древесина, визжали сгибающиеся гвозди и скобы. Я увидел и услышал, как железные крюки и скобы с неприятным скрежетом и звоном выскакивают из балок в разных местах.

Внезапно самая слабая часть ворот, калитка, в правой створке изогнулась и частично сломалась. Калитка, разумеется, была такого размера, чтобы в нее мог пройти один человек. Когда она раскололась, мы разглядели, что вверху изнутри она была блокирована поперечной балкой. Но теперь калитка представляла собой груду деревянных обломков, очистив которую можно было проделать вход шириной с тело человека и высотой в половину его роста.

Теодорих тут же повернулся и прокричал ближайшему turma пехотинцев:

— Десять человек с мечами! К воротам! Ломайте калитку! Проберитесь внутрь и снимите поперечину!

Первые десять человек из этой колонны, не колеблясь, ринулись вперед по открытому пространству. Часовые сарматов уже настолько пришли в себя, что смогли послать вниз град стрел. Таким образом, только девять человек добрались до ворот, а мы с Теодорихом тем временем спрятались за углом ближайшего дома. Первые воины, которые дошли до покосившейся калитки, принялись кромсать ее мечами и отрывать куски дерева руками; один за другим все девять воинов наклонялись и устремлялись в раскрывшийся проем. Хотя они знали, что это равносильно самоубийству, но все равно рвались вперед.

Теперь Теодорих закричал:

— Давайте таран!

Обтесанный конец тарана высунулся из-за ближайших домов, где его до времени прятали. Тем, кто нес его, пришлось медленно разворачивать длинный ствол, огибая угол. Но когда они оказались на главной улице, которая вела в нашем направлении, возглавлявший их воин рявкнул:

— Левой! Правой! Приготовиться! Левой-правой! Левой-правой, бегом!

Огромный таран приближался к нам по улице с невероятной скоростью, поскольку несло его множество воинов.

Хотя только что на наших глазах девять человек пролезли в ворота и никто не мог сказать, что там может с ними произойти, Теодорих не остановил тех, кто нес таран. Он повелительно взмахнул своей пикой, ткнув ее концом в сторону ворот. Король имел в виду, что воинам не следует останавливаться в ожидании его дальнейших приказаний, а надо продолжать свой безудержный бег. Из этого следовало, что им придется бить по воротам без всякой защиты до тех пор, пока те не откроются, не ослабнут, даже в том случае, если ворота будут стоять так же крепко, как и раньше.

Однако, как только ворота все-таки подались внутрь, в них образовалась щель. Она была шириной всего лишь в три ладони, но я смог рассмотреть сквозь эту щель, что происходило внутри. На самом деле, как мы скоро поняли, там одновременно случилось несколько вещей. Наши девять воинов пролезли в калитку и обнаружили — как ранее уже предполагал Теодорих, — что оказались между двумя воротами, причем вторые ворота прочно заперты. Тем не менее, как и было приказано, они начали старательно сбивать две огромные поперечины на внешних воротах, прикрепленные к впадинам в стенах арки и скобам на створках ворот. И тут вдруг, словно по волшебству, внутренние ворота стали открываться. Стражники-сарматы опрометчиво выбрали именно этот момент, чтобы проверить, что за странный шум они услышали снаружи.

В тот же самый миг наш таран ударил в щель, уже образовавшуюся во внешних воротах. Створки с грохотом обрушились в арочный проем, причем удар был нанесен с такой силой, что раскрылись также и внутренние ворота. После того как тяжелые створки их резко распахнулись, на земле образовалась целая куча из упавших, раздавленных и измолоченных тел, раздались пронзительные крики, проклятия и стоны. Однако в этой всеобщей сумятице мой глаз уловил нечто, напоминавшее небольшую метель из сверкающего металла, — это наши многочисленные «иерихонские трубы» расшвыряло во все стороны.

Теодорих закричал:

— Воины с пиками! Все ко мне!

Затем, не дожидаясь их, он побежал к воротам, не обращая внимания на стрелы, которые все еще летели со стен; ими были сплошь утыканы тела двух воинов, что несли таран.

Меня тоже так и подмывало ринуться в бой вслед за Теодорихом. Но я пересилил себя и дождался, пока появились всадники с пиками, а затем contuberina с лучниками. После чего мимо меня на штурм города ринулись два или три turmae пеших воинов с мечами, все пехотинцы держали свои щиты над головой, чтобы защититься от града стрел. Я дождался, когда появится turma, к которому я был приписан, и присоединился к нему. Наш optio Дайла встретил меня широкой, торжествующей ухмылкой.

4

Не ждите от меня связного исчерпывающего рассказа о взятии Сингидуна. И вряд ли хоть кто-нибудь из участников сражения мог это сделать. Ибо каждый сражающийся видит только небольшие фрагменты боя, то, что происходит непосредственно рядом с ним: своих товарищей и врагов, которые наступают или отступают, убивают других или умирают сами. Остальное сражение настолько далеко от него, рядового участника, словно происходит на другом континенте, и он никогда не знает, кто победил, до тех пор пока все не закончится.

И уж само собой, в сражении некогда отвлекаться на всякие мелочи, хотя… Тренированный и опытный воин может почти автоматически размахивать своим оружием и увертываться от врага и одновременно пристально за чем-то наблюдать. Я сам уже достаточно свободно владел мечом, поэтому мог позволить себе понаблюдать за тем, что творилось вокруг. Картина в целом была приблизительно такая.

Пот струился по моему лбу и заливал глаза… под мышками сильно зудело, оттого что я так долго находился в доспехах… уличная пыль, поднятая сражающимися воинами, набивалась мне в нос и глаза… жар и тяжесть в ступнях, опухших из-за того, что я так долго не снимал обуви… неистовый шум — крики, проклятия, богохульства и вопли… оглушительный звон от мечей, ударявших по шлемам, щитам и доспехам, — но оглушительный не потому, что эти звуки были громкими, а потому, что вызывали сотрясение в мозгу, как будто кто-то с силой ударял ладонями тебе по ушам… сладкий запах пролитой крови, вонь от испражнений, от которых избавлялись кишки умирающих… острый запах страха, что присутствовал везде…

Стрел, которые летели в нас сверху, стало меньше, когда наш turma ринулся к сломанным воротам: мы бежали в колонне по четыре, держа над головами щиты. Нам пришлось прокладывать путь среди множества тел: некоторые были неподвижными, другие слабо шевелились на открытом пространстве перед стеной и в тоннелеобразной арке, что вела сквозь нее. За пределами стены наш turma рассеялся, теперь каждый был сам за себя.

Рассредоточившись по городу, мы не встретили организованного сопротивления. Если там и была раньше тяжеловооруженная фаланга, построенная специально, чтобы помешать нашему вторжению, Теодорих со своими копьеносцами весьма успешно раскидали ее. Лучники просто перестреляли большинство сарматов на вершине стены, потому что у защитников, которые сидели на деревянном выступе, не было за спиной никакого укрытия. Множество тел валялось повсюду рядом с воротами и у основания стены, но сарматов было по крайней мере вдвое больше, чем остроготов.

Я, как и все остальные воины в нашем turma, вбежал на городские улицы, ища поблизости врагов. Увидев неподалеку нашего optio, Дайлу, я решил последовать за ним. Мы миновали множество ведущих поединок противников, целых групп сражающихся воинов, но остроготы повсюду и сами прекрасно справлялись, поэтому мы не стали вмешиваться. Время от времени нам попадались мирные жители — женщины с перекошенными лицами боязливо наблюдали за битвой из-за прикрытых ставней, через щели в дверях или с крыш.

Оказавшись на одной из городских площадей, мы подбежали к яростно сражавшейся группе. Дайла протиснулся вперед, распихивая всех локтями, а я последовал за ним. Шесть или семь остроготов бились примерно с таким же количеством сарматов, а те, защищаясь, окружили плотным кольцом еще одного человека. Он был уже немолод, безоружен, ужасно напуган и одет совершенно неподходящим для сражения образом: на незнакомце красовалась богатая, зеленого цвета тога, подол которой был расшит золотом. Даже сквозь лязг оружия было слышно, как он громко просит пощады на разных языках: «Clementia! Eleéo! Armahaírtei!»

Мы с optio присоединились к стычке, и сарматы были вскоре побеждены. Признаюсь, мой вклад на этот раз был незначителен. Хотя я и нанес несколько ударов мечом, но обнаружил, что мой римский гладиус просто соскальзывает с чешуйчатых доспехов сарматов. «Змеиные» лезвия остроготов не соскальзывали, они их просто рассекали. Трое сарматов упали, остальные бросились прочь. И тут один из остроготов замахнулся было мечом на одетого в тогу старика, но Дайла оказался быстрей. Правда, к моему огромному изумлению, он не зарубил старика, а бросился на острогота, который упал как подкошенный. При этом никто из его товарищей-воинов не выказал никакого беспокойства или хотя бы удивления; они просто кинулись вслед за убегающими врагами. Но я изумленно воскликнул, обращаясь к optio:

— Ты убил одного из наших! Зачем?

— Затем, — огрызнулся он. — Если кто-то не подчиняется приказам, то неповиновение должно быть немедленно наказано. Эта тварь, которую он собирался убить, может быть только легатом Камундусом.

Человек, которого Дайла назвал тварью, униженно бормотал благодарности на разных языках и чуть ли не бросился обнимать нас обоих от радости. Но Дайла наклонился и резким неглубоким скользящим взмахом меча нанес старику удар под колени. Камундус пронзительно заорал и повалился наземь, потому что ему почти полностью отрезали ноги.

— По крайней мере, теперь он никуда отсюда не сбежит, — проворчал орИо. — Букашка, оставайся и охраняй его, а я приведу Теодориха, когда битва закончится… Эй, оглянись!

Оказывается, Дайла заметил спрятавшегося на крыше лучника и мгновенно отклонился в сторону, а я не успел. Стрела вонзилась мне под правую лопатку с такой силой, словно меня ударили молотком. Толчок отбросил меня вперед и в сторону, и я упал ничком, так стукнувшись о мостовую, что чуть не потерял сознание.

Все вокруг было как в тумане, но я разобрал слова Дайлы:

— Бедный Букашка! Ничего, я им отомщу. — Сквозь туман я услышал, как удаляются его шаги. Не стоит осуждать optio за то, что он меня бросил: ведь Дайла всего лишь выполнял приказ Теодориха: «Раненым помощи не оказывать!»

Я также смутно слышал завывания и причитания легата, который лежал на земле где-то неподалеку от меня. Хотя я чувствовал себя совсем обессиленным, но обнаружил, что в правой руке все еще продолжаю сжимать меч, поэтому я попытался перевернуться на спину. Стрела, которая пронзила мои кожаные доспехи, все еще была там, и ее древко мешало мне лечь на спину полностью. Я мог бы изогнуться и, повернувшись, сломать стрелу, однако я лежал спокойно, чтобы сберечь силы, потому что услышал чьи-то шаги. Искалеченный легат снова принялся громко просить, теперь уже не пощады, а помощи и только на греческом: «Boé! Boethéos!»

Ему ответил грубый голос на ломаном греческом:

— Успокойся, Камундус. Дай мне сначала удостовериться, что твой противник действительно мертв.

Я немного приоткрыл глаза, чтобы рассмотреть приблизившегося ко мне воина в коническом шлеме и чешуйчатых доспехах, очевидно, одного из тех, кто раньше защищал легата, а затем убежал. Он посмотрел на мое неподвижное тело, пронзенное стрелой, оглядел доспехи явно не по размеру и пробормотал:

— Во имя Ареса, никак готы теперь посылают в бой детей?

Затем он обеими руками поднял над головой меч и приготовился нанести мне смертельный удар.

Собрав все силы, я направил свой меч вверх, врагу между ног, и вонзил его под защитную юбочку глубоко в тело. Сармат издал такой громкий и ужасающий вопль, от которого волосы мои буквально встали дыбом, ибо я в жизни не слышал ничего подобного. Он упал на спину, из его паха потоком хлынула кровь. Бедняга цеплялся за мостовую, словно взбесившийся краб, не пытаясь ни подняться, ни наброситься на меня; он старался только избавиться от боли, которая, очевидно, была смертельной.

Я медленно, пошатываясь, сам встал на ноги. Мне пришлось немного постоять, чтобы переждать приступ тошноты и головокружения. Затем я сделал шаг к поверженному противнику и надавил коленом ему на грудь, чтобы он перестал дергаться. Поскольку я не мог разрезать его доспехи, то с усилием откинул назад его голову, чтобы обнажить горло, и из жалости побыстрее перерезал сармату горло.

Это была единственная рукопашная схватка, в которой я лично участвовал во время сражения за Сингидун. Надо сказать, что я еще дешево отделался: лишь шрам остался на память. Я весь был вымазан кровью, но это была кровь сарматов. Хотя и сармат, и Дайла оба подумали, что меня смертельно ранили стрелой, все оказалось не так уж страшно. Я возносил благодарности Марсу, Аресу, Тиву и всем остальным богам войны, которые только существовали на свете. Какое счастье, что в этом бою я был, как образно выразился оружейник, «каштаном в скорлупе грецкого ореха». Стрела всего лишь проткнула мои слишком большие доспехи и скользнула по ребрам, даже не поцарапав меня.

С огромным трудом, изогнувшись, я все-таки ухитрился выдернуть пронзившее меня древко. После этого я подошел к легату, который, увидев мой окровавленный меч, отшатнулся и заскулил:

— Armahaírtei! Clementia!

— Акх, slaváith! — огрызнулся я.

Легат закрыл рот и молчал все то время, пока я вытирал свой меч его расшитой золотом прекрасной тогой. Я подхватил Камундуса под мышки и поволок прочь от места резни — его искалеченные ноги оставляли кровавые следы на мостовой — к расположенной глубоко в стене двери в противоположном конце площади.

Мы укрывались там весь остаток дня, за это время множество воинов — сарматы сменялись остроготами и наоборот — проходили через площадь или задерживались на ней, чтобы сразиться. После полудня больше никто никого не преследовал и не сражался, потому что в Сингидуне остались лишь остроготы, которые уже заняли и очистили весь город. Они разыскивали укрывшихся сарматов и проверяли, все ли сраженные враги действительно мертвы. Нашим раненым воинам вовсю оказывали помощь лекари. Как я узнал позже, остроготы обыскали весь Сингидун до последнего дома, проверили все комнаты, даже уборные, но обнаружили очень мало укрывшихся там сарматов: почти все они предпочли участвовать в открытом бою и сражались до последнего вздоха.

Ближе к закату на площадь, где мы с Камундусом все еще сидели на пороге дома, неторопливо пришли двое воинов. Оба они все еще были в покореженных и окровавленных доспехах, но уже без шлемов — хотя один из них, казалось, нес свой шлем или что-то похожее на него в кожаном мешке. Это были Теодорих и Дайла. Optio привел короля, чтобы показать ему, где он оставил легата, — и, очевидно, чтобы продемонстрировать Теодориху труп его друга Торна, потому что оба вскрикнули от удивления, когда обнаружили, что я жив и все еще выполняю полученный приказ: охраняю Камундуса.

— И как я не догадался, что Дайла ошибся! — воскликнул Теодорих с облегчением, хлопая меня по плечу, вместо того чтобы ответить мне салютом. — Торн, который так лихо изображал из себя в Виндобоне важную персону, может запросто притвориться мертвым.

— Во имя молота Тора, — произнес Дайла с мрачным юмором, — тебе, Букашка, следует всегда надевать доспехи большего размера! Возможно, всем нам это не помешало бы.

— До чего было бы обидно, — продолжил Теодорих, — если бы ты погиб, так и не увидев, что мы полностью овладели городом, ведь в этом немалая твоя заслуга. Счастлив сообщить, что все девять тысяч сарматов уничтожены.

— А король Бабай? — спросил я.

— Он все сделал правильно. Дождался меня, а затем сразился, так же смело и яростно, как и его воины. Он, возможно, даже победил бы меня, будь немного помоложе. Потому, в знак уважения, я даровал ему быструю смерть. — Он сделал знак Дайле, который нес кожаный мешок. — Торн, познакомься с только что умершим королем Бабаем.

Optio ухмыльнулся, раскрыл мешок и извлек оттуда за волосы отрубленную голову Бабая. Хотя с шеи капали кровь и еще какая-то жидкость, его глаза все еще были распахнуты, а рот открыт в яростном крике. Бабай не слишком-то отличался от других сарматских воинов, вот только на голове его красовался золотой венец.

Камундус, который скулил за нашими спинами, пытаясь вставить хоть слово, теперь внезапно замолчал от ужаса. Мы тут же повернулись и уставились на него. Предатель несколько раз беззвучно открыл и закрыл рот, прежде чем смог заговорить.

— Бабай, — сказал он скрипучим голосом, — Бабай обманом заставил меня пустить его в город.

— Эта тварь плохо отзывается об умершем, который не может ничего сказать в свою защиту, — возмутился Дайла. — Да вдобавок он еще лжет. Когда мы обнаружили этого предателя, с ним были сарматы-телохранители, готовые защищать своего господина.

— Конечно, он лжет, — заметил Теодорих. — Будь этот человек порядочным, он бы давно уже умер достойной смертью. После того как легат потерял город, он должен был, как всякий добрый римлянин, броситься на свой меч. Ну что ж, придется ему теперь принять смерть от моего оружия.

Теодорих взмахнул мечом и без всяких церемоний одним ударом рассек и прекрасную тогу Камундуса, и его живот. Легат даже не вскрикнул — удар был невероятно быстрым и жестоким, — он просто задохнулся и зажал рану, чтобы не вывалились внутренности.

— Ты не обезглавил его, — заметил Дайла мимоходом.

— Предатель не заслуживает того же, что и благородный враг, — ответил Теодорих. — Камундус обречен на долгую и мучительную смерть. Поставьте здесь человека, который будет следить за ним, пока он не испустит последний вздох, а затем принесите мне его голову. Да будет так!

Дайла в ответ отсалютовал королю.

— Торн, ты, без всякого сомнения, голоден и страдаешь от жажды. Пошли, нас ждет праздничный пир на площади.

По пути на площадь я сказал Теодориху:

— Ты упомянул о девяти тысячах побежденных. А что наши собственные люди?

Он ответил весело:

— У нас дела обстоят просто прекрасно. Я и не сомневался в своих людях. Всего лишь две тысячи погибших и еще тысяча раненых. Большинство из них выздоровеет, хотя некоторые впредь уже не смогут сражаться.

Мне пришлось согласиться, что остроготы действительно одержали блестящую победу, особенно учитывая, какой перевес был у врага. Но я не мог не заметить:

— Ты как-то очень легко говоришь о наших потерях. Шутка ли — несколько тысяч убитых и изувеченных.

Теодорих косо посмотрел на меня:

— Если ты имеешь в виду, что я должен рыдать, оплакивая погибших, то я этого делать не буду. И не стал бы, даже если бы все мои соратники пали — если бы ты и остальные мои друзья были убиты, — и я не жду, что кто-нибудь станет рыдать, если погибну я. Для воина сражаться — это призвание и долг. И он должен умереть, если надо. Сегодня я радуюсь — точно так же радуются и погибшие, я уверен, на небесах или в Валгалле, или где там они теперь, — ведь мы победили.

— Да, мне нечего возразить на это. Но вот еще что: как, должно быть, тебе уже доложил Дайла, по крайней мере один из наших погибших воинов был убит остроготом — самим Дайлой.

— Optio имел на это право. Так же как и я, когда нанес Камундусу смертельную рану. Неподчинение приказу старшего офицера — преступление, я уж не говорю про предателя-легата, а преступников следует карать на месте.

— Но я думаю, что на судебном разбирательстве могло выясниться, что подчиненный Дайлы просто действовал импульсивно, необдуманно, а вовсе не собирался нарушать приказ.

— Судебное разбирательство? — тупо повторил Теодорих, словно я предложил ему нечто несообразное, вроде безусловного прощения всех преступников. — Vái, Торн, ты говоришь о римских законах. А мы живем по готским законам, в которых гораздо больше проку. Когда злоумышленника застали на месте преступления или если он безоговорочно виновен, суда не требуется. Только если преступление совершено тайком или есть обстоятельства, которые вызывают сомнения в его вине, только тогда мы и устраиваем суд. Но подобное бывает очень редко. — Он замолчал и улыбнулся радостно. — А все потому, что мы, готы, склонны грешить в открытую и прямо, так же как и совершать добрые дела. Ну вот, мы уже на площади, и сейчас начнется пир. Давай немедленно предадимся греху чревоугодия.

Декурионы, старшие офицеры и optio собрали всех обитателей внутреннего города, кроме самых маленьких детей, и дали им всем работу, чему местные жители не очень-то обрадовались. Для представителей высшего сословия и прекрасно питавшихся горожан освобождение Сингидуна означало не более чем смену хозяев. Мужчины и юноши все были приставлены к грязной работе: собрать трупы, освободить их от доспехов, оружия и других ценностей, а затем избавиться от них. Учитывая количество убитых, на это должно было уйти много дней. Как я позже узнал, горожанам было приказано просто сбрасывать трупы с обрыва вниз в долину, где другие работники складывали и поджигали при помощи масла и смолы огромные погребальные костры.

Женщинам и девушкам во внутреннем городе было поручено вскрывать тайные склады с продуктами, готовить пищу и прислуживать — как изголодавшимся войскам остроготов, так и не меньше их оголодавшим жителям внешнего города. Таким образом, костры, на которых готовили пищу, постоянно горели в центре этой площади, и повсюду в домах столбами поднимался вверх дым очагов. Женщины сновали туда и обратно с подносами и блюдами, наполненными головками сыра, буханками хлеба, пивными кружками и кувшинами. Площадь и все боковые улочки, которые вели к ней, были переполнены нашими воинами и жителями внешнего города (среди них я увидел Аврору с родителями). Все стремились схватить с подносов побольше еды и жадно поглощали пищу.

Толпа расступилась, чтобы пропустить Теодориха, я же бочком протиснулся следом за ним. Едва мы с королем получили мясо, хлеб и вино, как отыскали на мостовой свободное местечко, и Теодорих уселся трапезничать совсем не по-королевски (и ел он так же жадно, как и прочие); рядом сидели я и какой-то уличный мальчишка — нам выпала честь разделить с монархом пир.

Когда мы слегка насытились, я спросил Теодориха:

— Что же дальше?

— Ничего, надеюсь. По крайней мере, прямо здесь и сейчас ничего такого не произойдет. Жители Сингидуна рады нам не больше, чем сарматам. Однако, главное, мы им не слишком мешаем. У сарматов не было возможности унести наворованное, я же запретил своим людям грабить. Или же насиловать. Пусть сами находят женщин, которые добровольно согласятся стать их подружками. Я хочу, чтобы город оставался нетронутым, иначе какая мне польза держать его в качестве заложника в сделке с Римской империей!

Итак, ты взял город, теперь тебе предстоит удерживать его какое-то время.

— Да, и всего лишь с тремя тысячами моих людей, которые остались здоровыми и крепкими. К северу от Данувия, в Старой Дакии, гораздо больше сарматов Бабая, и их союзников, скиров. Но поскольку Бабай в свое время решил самолично захватить Сингидун и засесть здесь, остальные его войска остались без вождя и командира. И до тех пор, пока они не узнают, что город пал, а Бабай погиб, они вряд ли захотят напасть на нас.

— Но они, конечно же, рано или поздно получат отсюда какие-нибудь известия, — сказал я. — Едва ли можно сохранить в тайне, что Сингидун подвергся осаде.

— Точно. Именно поэтому я уже выставил часовых, чтобы помешать предателям из числа недовольных горожан ускользнуть по Данувию с такого рода сообщением. Я оставлю половину своих людей здесь, в гарнизоне города, чтобы они ухаживали за ранеными и строили новые ворота. Пока они будут это делать, остальные наши воины продолжат патрулирование окрестностей, как делали раньше, чтобы перехватывать всех сарматов, которые забрели сюда, чтобы ни один не сбежал и не отвез своим известие о том, что Сингидун пал. Я уже послал гонцов, велев им скакать галопом на юго-восток, чтобы встретить и поторопить мой обоз для поддержки и подкрепления.

— Где же я смогу лучше всего тебе послужить? — спросил я. — В качестве часового? В гарнизоне? Гонцом? Или прикажешь мне патрулировать окрестности?

Теодорих сказал, слегка удивившись:

— Жаждешь нового сражения, niu? До сих пор считаешь себя всего лишь рядовым воином, niu?

— Настоящим воином! — запротестовал я. — Именно для этого я и прошел половину Европы — чтобы стать им. Между прочим, ты сам приглашал меня, когда мы были в Виндобоне — помнишь? — прийти сюда и стать воином. Воином-остроготом. А ты сам, разве ты не воин?

— Ну, я еще и главнокомандующий. И кроме того, король, у которого немало подданных. Я должен решать, как лучше всего использовать каждого из своих воинов для блага всего народа.

— Этого я и прошу. Чтобы ты как-нибудь использовал меня.

— Иисусе, Торн! Я уже как-то говорил тебе — не унижайся. Если же ты просто разыгрываешь из себя скромника, я стану относиться к тебе, как этого заслуживает такой притворщик tetzte. Я навечно отправлю тебя поваренком на какую-нибудь кухню подальше от боевых действий, туда, где ты не сможешь даже надеяться, что примешь участие в сражении.

— Gudisks Himins, только не это! — воскликнул я, хотя и знал, что он просто шутит. — Я только начал осваивать ремесло воина, но мне оно по душе. Я надеюсь, что стану совершенствоваться в этом всю свою оставшуюся жизнь.

— Vái, да любого крестьянского парня можно научить пользоваться мечом, пикой или луком. И любой, будь у него хоть немного мозгов и опыта, может со временем получить повышение по службе — стать декурионом, signifer, optio и кем-нибудь еще.

— Прекрасно, — сказал я. — Я не унижаюсь и не скромничаю. Но, честно говоря, я вообще-то не думал возвыситься из рядовых.

— Balgs-daddja! — нетерпеливо бросил он. — У тебя значительно больше шансов, чем у остальных, ибо ты обладаешь воображением и инициативой. Я посмеялся, увидев, что ты обвязал веревкой коня, но это оказалось полезным изобретением. Я скептически отнесся к твоему предложению заполнить овсом «иерихонские трубы», а уж они-то точно принесли пользу. Я позволил тебе в качестве рядового принять участие во взятии города просто для того, чтобы ты ощутил вкус рукопашного боя, как ты и хотел. Ты и здесь проявил себя прекрасно, и я рад, что ты выжил. А теперь подумай сам: неужели я буду рисковать столь ценным человеком, как рискую необученными новобранцами?

Я развел руками.

— Мне больше нечего предложить. Приказывай мне все, что хочешь.

Он сказал, рассуждая вслух:

— Помнится, один древний историк как-то обнаружил, что македонский полководец Пармений выиграл множество битв без Александра Великого, но Александр не выиграл без него ни одной.

Затем Теодорих произнес, обращаясь уже ко мне:

— В настоящее время у меня только один маршал, сайон Соа, который занимал этот пост еще при жизни моего отца. Я хочу назначить и второго маршала, им будешь ты.

— Теодорих, но я даже не знаю, что маршал делает.

— Раньше это был королевский marah-skalks, само название указывает на его пост: хранитель королевских лошадей. Теперь же обязанности маршала другие и несоизмеримо более важные. Это королевский посол, который доставляет приказы и послания короля к его армиям или высоким должностным лицам, ко дворам или монархам других стран. Но маршал не простой посланник, потому что он действует от имени короля и облечен особой властью. Это очень ответственный пост, ибо маршал, образно говоря, является длинной рукой самого короля.

Я уставился на Теодориха, едва ли в состоянии поверить услышанному. Было что-то пугающее в том, насколько головокружительно складывалась моя карьера. Ведь еще сегодня утром я был лишь простым рядовым. Даже если бы я в этот день пребывал в своей второй ипостаси, Веледы, в этом и то не было бы ничего такого уж необычного, потому что амазонки и другие девственницы, как известно, сражались наравне с мужчинами и даже добивались высоких военных постов. И вот теперь, когда этот день подходил к концу, меня не просто повысили по службе, но сделали маршалом, правой рукой короля. Это случилось, потому что Теодорих считал меня таким же мужчиной, каким был сам. Я был абсолютно уверен, что ни один маннамави никогда не получал чин маршала. Я сомневаюсь, что в истории была хоть одна женщина-маршал.

Теодорих, казалось, принял мое колебание за нежелание. Он добавил:

— Пост маршала влечет за собой дворянское звание herizogo.

Это встревожило меня еще больше. Готский титул herizogo равнялся римскому dux[220]. По положению в римском обществе dux стоял на пятом месте; выше были только император, rex[221], princeps[222] и comes[223]. Я не знал ни одной женщины, которая удостоилась бы этого титула. Даже если женщина выходила замуж за dux, это не даровало ей этого титула. Разумеется, мне не пожаловали ductus[224] Римской империи, но это совсем даже не мало — стать herizogo у готов и маршалом короля остроготов Теодориха.

У меня мелькнула мысль, а не следует ли рассказать Теодориху всю правду о моей двойственной природе. Но решил, что все-таки не стоит. Я уже так долго и убедительно изображал из себя охотника, стрелка из лука и меченосца, что даже заслужил похвалы. Стану делать то же самое и впредь, будучи маршалом и herizogo. До тех пор пока я не совершу ошибки и не буду разжалован или же пока каким-нибудь образом не обнаружится, что я маннамави, я смогу оставаться на этом посту весь остаток жизни и даже обмануть остальных после смерти: ибо могилу мою украсит надгробный камень с эпитафией, на которую я, строго говоря, не имею права. Это будет великолепная шутка, исторический курьез: один из маршалов того времени — один из herizogo, один из duces — на самом деле вообще не был даже мужчиной.

А Теодорих тем временем продолжал соблазнять меня: К тебе будут уважительно обращаться как к сайону Торну.

— Акх, не надо меня уговаривать, — ответил я. — Все эти титулы и почести не так уж важны для меня. Меня смущает только одно. Я так полагаю, что маршал не сражается, да?

— Это зависит от того, куда отправят тебя с королевским поручением. Могут наступить времена, когда тебе придется сражаться, чтобы попасть туда. В любом случае, хотя тебе еще трудно поверить в это, но существует в мире кое-что, не менее увлекательное, чем сражения. Интриги, заговоры, хитрости, дипломатические головоломки, тайные сговоры, попустительство — в этом и заключается власть. Королевский маршал вкушает все это, занимается этим, наслаждается и обладает всем этим.

Я надеюсь только, что мне еще предстоят сражения. И приключения.

— Так ты принимаешь маршальский пост? Хорошо! Да будет так! Háils, сайон Торн! А теперь найди себе камень помягче и как следует выспись. Завтра утром появишься в моем praetorium, и я дам тебе первое поручение, которое тебе предстоит исполнить в качестве маршала. Обещаю тебе приятное и увлекательное путешествие.

5

— Но это невозможно! — выдохнул я, когда Теодорих на следующее утро объяснил, чего он хочет от меня. — Мне? Говорить с императором? Да я растеряюсь и буду нем как рыба!

— Сомневаюсь, — беззаботно ответил Теодорих. — Допускаю, что я не слишком могущественный король, но тебя едва ли можно назвать молчаливым в моем присутствии. Больше того, ты часто споришь со мной. Интересно, как много моих подданных осмелятся на подобное?

— Но это совершенно другое. Как ты уже говорил, ты не был королем, когда мы познакомились. И мы одного возраста. Пожалуйста, Теодорих, пойми. Я ведь воспитывался в монастыре. И не обладаю подходящими манерами. Я никогда не был ни в столице, ни при дворе императора…

— Balgs-daddja, — сказал он, и я почувствовал досаду. Еще когда я в детстве жил в аббатстве, мне частенько приходилось слышать, как мои высказывания называли «чепухой».

А Теодорих перегнулся через стол и продолжил:

— Этот новый император — сам всего лишь мальчишка. Помнится, ты как-то рассказывал мне, Торн, что служил exceptor у аббата в монастыре, занимался его перепиской со многими известными личностями. Таким образом, у тебя есть некоторое представление о манерах и уловках этих высокородных аристократов. А еще ты хвастался, как ловко тебе удалось обвести вокруг пальца все высшее сословие Виндобоны. На самом деле то, с чем ты столкнешься при императорском дворе, не слишком отличается от того, что ты уже видел, вращаясь в обществе провинциальных сановников. Правда, на этот раз тебе не придется изображать из себя значительную особу — ты такой и будешь: шутка ли, маршал самого короля остроготов. Поскольку, как я знаю, ты свободно владеешь греческим, то запросто сумеешь договориться с малолетним императором Львом Вторым, а также со всеми теми людьми, которые помогают мальчику править. Знаешь, почему я отправляю сайона Соа к императору Юлиусу Непоту в Равенну? Да потому, что он говорит только по-готски и по-латыни. Ну а сайон Торн, который владеет греческим, отправится на встречу с императором Восточной империи. Да будет так!

Я послушно кивнул и даже чуть не отсалютовал ему, хотя мы все сидели — Теодорих, Соа и я, — а никто не салютует сидя. Мы втроем совещались в том же самом маленьком домике за стеной Сингидуна, где я уже дважды беседовал с Теодорихом. Он мог бы выбрать под свой praetorium самый большой особняк во внутреннем городе, но предпочел скромное жилище Авроры и ее родителей.

У Соа были такие же седые волосы и борода, как и у Вайрда, да и вообще он был очень похож на него. Но только внешне, потому что Соа был немногословным человеком. Он не высказал никаких возражений против миссии, с которой его посылали, равно как не продемонстрировал никакой ревности или неудовольствия по поводу того, что меня так неожиданно сделали вторым маршалом. И впредь этот человек всегда обращался ко мне уважительно как к «сайону», несмотря на огромную разницу в возрасте.

Я абсолютно искренне утверждал, что недостоин той миссии, которую Теодорих возложил на меня. Однако, если быть честным, подобная перспектива не могла меня не обрадовать. Разве мог я мечтать когда-нибудь посетить Новый Рим — Константинополь, а тем более быть принятым при императорском дворе, я уж не говорю о том, чтобы получить аудиенцию у самого императора Восточной империи. Подобные чувства я испытывал, когда меня изгнали из обоих монастырей: будущее тревожило, но, с другой стороны, сколько новых возможностей и приключений впереди.

— У меня нет ни малейшего желания владеть этим городом, — продолжил Теодорих. — Как и все рожденные и живущие свободными готы, я не испытываю любви к огороженным стеной поселениям. Мне больше по душе наша столица Новы, широко раскинувшаяся на берегу Данувия. Однако вы, маршалы, разумеется, не должны сообщать об этом императорам. Заставьте их поверить, что я полюбил и оценил Сингидун и жажду остаться здесь навсегда и сделать его столицей вместо Новы. Объясните, что я останусь здесь, пока не получу то, что собираюсь обменять на Сингидун. Или, если уж говорить откровенно, я буду удерживать город так долго, как только смогу. Поэтому вы двое должны доставить мои требования в Равенну и Константинополь, прежде чем сарматы изгонят меня отсюда.

Теодорих потянулся через стол и вручил нам с Соа по листу пергамента; оба они были исписаны его рукой и запечатаны пурпурным воском с королевской монограммой.

— Я просидел до поздней ночи, составляя эти документы, — сказал он. — Твой на латыни, сайон Соа. А твой — на греческом, сайон Торн.

Я промямлил, извиняясь:

— Я неплохо говорю по-гречески, Теодорих, но не читаю.

— И не надо. Любой чиновник в Константинополе сделает это за тебя. Так или иначе, вы с Соа оба знаете, о чем я сообщаю. Императоры должны продемонстрировать свою признательность за то, что я спас Сингидун от сарматов, послав мне vadimonium — договор, в котором подтвердят условия соглашений между Римской империей и моим недавно умершим благородным отцом. А именно, что нам, остроготам, гарантируется вечное владение землями в Нижней Мезии, дарованными нам Львом Первым. Еще мы хотим возобновления consueta dona за нашу службу по охране границ империи — плату в три сотни librae[225] ежегодно, как это было прежде. Как только я получу этот договор, я сразу передам город тем силам, которые империя направит сюда в гарнизон. Но только когда у меня будет документ. Я не покину Сингидун, пока не удостоверюсь в истинности, законности и нерушимости договора, не получу гарантий того, что он не будет аннулирован, от него не отрекутся и не перепишут, в том числе и те императоры, которые станут преемниками Юлиуса Непота и Льва Второго.

Я спросил:

— А каким же образом нам с сайоном Соа убедить императоров, что остроготы на самом деле взяли Сингидун?

Тут оба взглянули на меня с недовольством, но Теодорих сказал:

— Слова короля должно быть вполне достаточно. Однако, поскольку ты столь дерзко поднял этот вопрос, другие тоже могут усомниться. Поэтому вы с сайоном Соа привезете с собой неопровержимые доказательства.

Он повысил голос и позвал:

— Аврора, принеси мясо.

Услышав столь любопытный приказ, я ожидал, что девушка принесет нам блюда или подносы. Но она появилась из кухни с двумя кожаными мешками, я уже видел такие, и передала их Теодориху. Он открыл один, заглянул в него и вручил Соа, мне он отдал другой, сказав при этом небрежно:

— Аврора тоже не спала допоздна этой ночью, коптя наши трофеи, чтобы они не сгнили и не слишком воняли, когда вы вручите их императорам: голову Камундуса — Юлиусу Непоту, голову Бабая — Льву Второму. Достаточно доказательств, сайон Торн?

Возразить было нечего, и я покорно кивнул.

— Сайон Соа, тебе дорога предстоит более длинная, по суше до самой Равенны. Поэтому тебе лучше отправиться немедленно.

— Как скажешь, Теодорих! — рявкнул Соа, вскочил на ноги, отсалютовал королю и удалился.

Я уже собирался спросить, как мне добраться до Константинополя, но тут Теодорих сам сказал мне:

— Тебя ждет лодка на берегу, на ее борту много провизии и преданная команда. Ты отправишься вниз по Данувию до столицы Мезии города Новы. Поскольку ты уже знаком с optio Дайлой, я посылаю с тобой его и еще двоих лучников, на случай если ты встретишься с пиратами или другими преградами на реке или возникнут еще какие-либо осложнения. Лодка довольно большая, в ней могут поместиться также и лошади. Однако мне бы хотелось, чтобы, когда ты прибудешь в Константинополь, у тебя была более солидная охрана. Вот еще одно письмо, моей сестре Амаламене, которая находится в Новы. Я приказываю ей выделить тебе еще воинов и всадников. Сестра, возможно, тоже захочет сопровождать тебя, со своими собственными слугами. Так же как и ты, Амаламена ни разу не была в Константинополе. Тебе понравится ее общество; сестра моя очень красива и приветлива, ее любят все, кто знает, включая и меня. А еще Амаламена проследит, чтобы вся твоя свита была как следует одета, снабжена и снаряжена для путешествия по суше на юго-восток от Новы. Ну что? По-моему, так очень даже неплохие перспективы, а, Торн? Ты все еще боишься отправляться в качестве маршала к императору Восточной империи?

— Ne, ne, ni allis. — Что еще я мог сказать Теодориху, если, как он полагал, даже простая женщина способна совершить подобное путешествие, чтобы встретиться с августейшим императором Львом. — Какие еще будут указания?

— Никаких. Позволь мне на прощание выразить надежду, что ты быстро вернешься и привезешь договор, который я приказал тебе заполучить. Да будет так!

Седой optio Дайла, хотя он узнал меня всего лишь днем раньше как неопытного и самого распоследнего (по положению и росту) среди воинов в turma, которым он командовал, почтительно отдал мне салют, когда я завел Велокса на борт лодки. Причем проделал он это без всяких насмешек и ухмылок — как и двое лучников, здоровенных ветеранов, его ровесников. Я ответил им тем же, но довольно робко и впоследствии воздерживался от приказов, которые требовали, чтобы они салютовали мне. В любом случае мне не было нужды отдавать хоть какие-то приказы, потому что путешествие проходило спокойно: нам не пришлось сражаться на реке с пиратами, и мы не угодили в засаду на берегу. Не пришлось мне вмешиваться и в действия команды, потому что лодочники знали свое дело и причуды Данувия лучше меня.

До этого я не раз видел Данувий: широкий коричневатый поток с быстрым течением. Однако теперь, поскольку в него выше Сингидуна впадала река Савус, Данувий стал еще шире, почти в половину римской мили, и лес на его дальнем берегу был едва видим. Но к концу первого дня пути вниз по течению от Сингидуна река полностью изменилась. Теперь ей приходилось пробивать себе дорогу на восток между двумя горными цепями, Карпатами на севере и Гемом[226] на юге.

Поскольку Данувию приходилось буквально протискиваться между ними сквозь узкое ущелье, окруженное скалистыми серыми обрывами, которые возвышались на невероятную высоту по обеим сторонам, прежде широкая река здесь сужалась до стадии в ширину. Она превращалась из коричневой в пенисто-белую и с ревом устремлялась через узкий проход подобно водопаду. Лошади широко расставили ноги, а Дайла, я и лодочники испуганно ухватились за все прочные части лодки, потому что она постоянно ударялась о камни, подскакивала и подпрыгивала. От ее прыжков, внезапных остановок и бесконечных поворотов сводило челюсти и кружилась голова. Однако команда оставалась невозмутимой во время этого сумасшедшего плавания, лодочники умело работали своими шестами и правили веслами, чтобы удержать нас на середине потока, подальше от стенок-обрывов, которые могли разнести нас в щепки.

Это напомнило мне недавнее сражение за Сингидун. Борьба со стихией будоражит чувства и придает силы не хуже, чем противостояние между людьми. Я плыл по реке, которая когда-то пробила себе путь в прочных скалах. Как и в сражении, я постоянно держался настороже. Существовало только одно отличие от битвы, и оно было не слишком приятным. Я понял, что когда человек вовлечен в сражение между двумя могущественными стихиями, водой и землей, он не может принять чью-либо сторону или сделать из них союзников, он не способен также сам наносить удары или отражать их, остается только покорно ждать и надеяться все это пережить.

Я подумал, что именно поэтому в древние времена язычники уважали божества земли, воды, воздуха и огня даже больше, чем богов созидания, любви и войны.

На преодоление этого бурного и внушающего ужас отрезка пути ушло чуть более суток, хотя нам показалось, что прошла неделя, но затем он закончился так же внезапно, как и начался. Поток воды вырвался из этой щели между горами, обрывистые берега расступились в обе стороны, а затем хребты Карпат и Гема и вовсе остались позади, уступив место прибрежным лесам, лугам и подлеску. Данувий, словно обрадовавшись, что вырвался из теснины, сменил свой рев на довольные вздохи, течение его замедлилось, перейдя от головокружительной скачки к спокойной иноходи, он снова стал коричневого цвета и разлился до прежней ширины. Команда направила лодку к поросшему травой берегу, где лошади могли пощипать траву, а люди — с облегчением расслабиться на твердой земле и поужинать.

Лодочники вовсю потешались над нами, когда мы, четверо воинов, нетвердой походкой, пошатываясь — и с лошадьми было то же самое, — ступили на берег, двое лучников при этом ворчали, что они не нанимались плавать по бурунам. Я совершенно уверен, что и у членов команды болели все мышцы и кости, как и у нас, но они напускали на себя мужественный вид, дабы, скрывая свои мучения, с презрением посмеяться над нашими. Пока мы ели и пили, лодочники сказали, что нам, «сухопутным странникам», лучше как следует отдохнуть в течение нескольких последующих спокойных дней на реке. Они объяснили, что мы пока что имели дело лишь с так называемым Казанским проходом, а следующими порогами на реке будут Железные Ворота, и тогда Казанский проход покажется нам таким же спокойным, как прохладная ванна в римских купальнях.

Мы прислушались к совету лодочников и в течение последующих нескольких дней постарались по возможности дать отдых уставшим конечностям и спинам и залечить болячки и синяки. Данувий со временем стал широким, как озеро. Теперь он струился между двумя горными хребтами и у него, так сказать, не было берегов, но по обеим сторонам он превратился в стоячие болота и трясину, а течение его стало таким неторопливым, что команде пришлось хорошенько попотеть, чтобы мы двигались быстрей. Настроение у нас с Дайлой и лучников было скверное: мы страдали не от боли, а от нестерпимого зуда. Кровососы — гнус, мошка и какие там еще есть хищные летающие насекомые — тучами поднимались с прибрежных болот и с жадностью набрасывались на путников.

Члены команды — как я заметил после продолжительного общения, — казалось, не обращали никакого внимания на этот жужжащий рой, только иногда махали руками перед лицом, чтобы отогнать насекомых, мешающих им смотреть. Но мы вчетвером чесались и скребли себя до крови постоянно и так долго не в состоянии были заснуть, что оказались близки к умопомешательству. В местах укусов мы расчесывали кожу ногтями — трое бородачей-воинов даже вырывали клочьями волосы на лице, — причем укусы насекомых так сильно покрывали наши лица и руки, что они все распухли, даже веки раздулись и закрыли глаза, а губы вздулись и саднили. Лошади, хотя их шкуры и были толще, испытывали неудобство, из-за того что не могли почесаться. Бедные животные постоянно вздрагивали, беспокоились и били копытами; мы даже боялись, что они проделают в лодке дыру и потопят нас в этом отвратительном месте.

Какое же мы все испытали облегчение, когда, казалось, спустя вечность Данувий снова стал сужаться и течение его сделалось быстрей. Теперь из-за поднявшегося ветерка количество насекомых уменьшилось. Со временем они и вовсе остались позади, когда река и плывущая по ней лодка снова устремились в узкий, окруженный скалами проход. Удары, которым мы подверглись там, как и предупреждали члены команды, были еще хуже, чем в Казанском проходе, и продолжались дольше. Но все мы — Дайла, я и стрелки из лука, а также, подозреваю, лошади — считали, что синяки от ударов в любом случае причиняли нам меньше страданий и мучений, чем кровожадные насекомые.

Я понял, почему этот проход называли Железными Воротами. Железными, поскольку обрывы по берегам здесь были не серого цвета, скалы покрывала темно-красная ржавчина. А Воротами, потому что обрывы располагались так близко друг к другу, что группы людей, взобравшиеся на них, могли выпустить в реку достаточно стрел, сбросить достаточно валунов или стволов деревьев, чтобы перекрыть этот проход для любого проходящего судна, даже для всей римской флотилии. Но сейчас никаких врагов поблизости видно не было. Поэтому наша лодка беспрепятственно устремилась в покрытую белой пеной стремнину, сопротивляясь, поворачиваясь, раскачиваясь и грохоча. Мы благополучно миновали Железные Ворота, хотя вышли из этого сурового испытания еще более разбитыми и усталыми, чем после Казанского прохода. Даже лодочники на этот раз пожалели своих пассажиров. Они направили судно к левому берегу реки, где устроили стоянку на двое суток: нам требовалось время, чтобы прийти в себя.

Здесь располагалась первая заселенная людьми община, с которой мы столкнулись за время своего путешествия. Это была всего лишь небольшая деревушка, но она хвастливо именовала себя Туррис Севери[227], в честь местной достопримечательности: каменной башни, воздвигнутой императором Северином более двух столетий назад, чтобы увековечить свою победу над племенами чужаков, которые назывались квадами и маркоманнами. Очевидно, Северин возложил на покоренных одну-единственную обязанность: поселиться здесь и помогать всем странникам, потерпевшим бедствие в Железных Воротах, — или тем, кто, как мы, миновав их, оказался в плачевном состоянии. В любом случае жители деревни были потомками квадов и маркоманнов, и приняли они нас очень радушно. Нам дали мазь, приготовленную из цветов голубой вербены, чтобы смазать места укусов кровожадных насекомых, что сильно уменьшило наши опухоли и зуд. А еще местные жители дали нам выпить настойку из корня валерианы, чтобы успокоить нервы и желудки. Когда же мы настолько пришли в себя, что почувствовали голод, жители деревушки накормили нас свежей рыбой из Данувия и овощами с собственных огородов.

Оставшийся отрезок пути был лишен бурных вод, которые требовалось преодолевать, да и вероятность того, что на нас нападут речные пираты, тоже была невелика. Отправившись дальше из Туррис Севери, мы спустились ниже по течению Данувия, там движение на реке стало оживленным, появились вооруженные патрульные суда мезийской флотилии. Цвет воды снова стал бурым, река широкой, а течение спокойным. Местность, мимо которой мы проплывали, была совершенно пустынной и однообразной, пока мы не добрались до места нашего назначения, города Новы, расположенного на южном берегу реки.

Я про себя решил, что Теодорих преувеличивал, когда называл Новы городом. Я уже видел несколько городов к этому времени, и Новы по сравнению с ними весьма проигрывал. Дома здесь преимущественно были одноэтажными, амфитеатра совсем не имелось, единственная церковь выглядела недостаточно величественной, два или три здания терм совсем не были похожи на грандиозные римские бани, а когда Дайла указал мне на так называемые «королевские сад и дворец», они показались мне гораздо более скромными, чем у herizogo Санньи в Виндобоне. Тем не менее Новы был прелестным местечком, поднимавшимся вверх по пологому склону холма: здесь было множество рыночных площадей с тенистыми деревьями и яркими цветами. Как и говорил Теодорих, город не был огорожен стеной, но Дайла объяснил, что это отнюдь не из-за благодушия и открытости его жителей.

— Обрати внимание, сайон Торн, — сказал он, когда мы ступили на берег, — что здесь во всех соседних жилищах, лавках или постоялых дворах наружные двери никогда не расположены напротив дверей соседних зданий. Это сделано специально: если город окажется под угрозой и объявят тревогу, все люди смогут схватить оружие и выскочить наружу, не мешая при этом своим соседям из дома напротив.

— Да, спланировано разумно. Я не встречал такой предусмотрительности даже в городах, — ответил я и тут же поспешил тактично добавить: — Я имею в виду, в городах побольше. А теперь скажи мне, optio, чего от нас ждут? Нам с тобой и лучникам следует остановиться на постоялом дворе?

— Акх, нет. Я с лучниками, прихватив лошадей, направлюсь через холм в гарнизон, что находится по ту его сторону. Тебя же с радостью примет принцесса Амаламена и поселит в королевском дворце.

Я кивнул, затем неуверенно произнес:

— Я совсем недавно стал маршалом, как ты знаешь. Как ты думаешь, мне надо появиться перед принцессой в полном вооружении?

Дайла проявил такт:

— Хм… если учесть, что у тебя еще нет собственных доспехов, соответствующих твоему… э-э… положению, сайон Торн, я бы рекомендовал тебе появиться в повседневном платье.

Я решил по крайней мере переодеться в чистую одежду. Однако обнаружил, что все мои наряды мокрые и грязные после нашего путешествия по бурным рекам. У меня не было времени высушить все это на солнце, поэтому, хоть он и был мокрым, я надел свой лучший наряд, который купил и носил, будучи Торнарексом в Виндобоне, — не тогу, разумеется, но тонкую тунику, нижнюю рубаху и штаны, а также скирские уличные сапоги с пряжками. В качестве последнего штриха я прикрепил на плечи фибулы из aes и альмандинов. Когда я оделся полностью, то пахло от меня плесенью — хотя я и достал свою склянку с духами из лепестков роз и побрызгал ими на себя, а мои сапоги скрипели во время ходьбы, но я подумал, что выгляжу вполне сносно для королевского маршала.

Имея при себе только короткий меч в ножнах (просто для того, чтобы показать, что когда-то я был воином), я поднялся на холм и вошел на прилегающую к дворцу территорию. Я заметил, что большинство прохожих и зевак на рыночных площадях — и даже тех, кто работал в кузницах и гончарных мастерских и торговал в открытых лавочках, — были женщинами, стариками или совсем молоденькими юношами. Поэтому я пришел к выводу, что все мужчины — жители Новы, которые не сражались вместе с Теодорихом в Сингидуне, должно быть, находились в обозе с провизией и снаряжением или же стояли лагерем с другой стороны холма, куда отправился Дайла.

Дворцовые земли тоже не были огорожены стеной, только густой живой изгородью, в которой имелась резная железная калитка. Ее охраняли двое часовых, самых мускулистых готов с кустистыми бородами, которых я когда-либо видел, в доспехах, шлемах, с контусами. Я подошел поближе, представился и объяснил, зачем я хочу войти, показал часовым письмо, которое привез от Теодориха его сестре. Я сомневался, что эти громилы умели читать, но надеялся, что они узнают королевскую печать. Так и произошло. Один из мужчин прорычал другому приказ «пойти и привести faúragagga», после чего довольно грубо велел мне подождать, пока придет управляющий и проводит меня. Пока я ждал, стоя снаружи, часовой задумчиво осмотрел меня с ног до головы, без особой подозрительности, но с легким недоверием.

Управляющий вышел из дворца и стал спускаться по тропинке, опираясь на палку, потому что был совсем древним, согбенным стариком с длинной белой бородой и даже в этот летний день был одет в тяжелую, до земли хламиду. Он представился мне как faúragagga Костула, поклонился, когда я просунул ему через калитку письмо, сломал восковую печать, развернул пергамент и углубился в чтение, время от времени бросая на меня взгляды, его брови при этом поднимались все выше. Наконец управляющий снова поклонился, вернул мне письмо и приказал часовым:

— Откройте ворота, поднимите свои пики и приветствуйте сайона Торна, маршала короля Теодориха!

Они так и сделали, а я гордо прошел мимо них, распрямившись во весь рост, но они все равно возвышались надо мной подобно утесам Железных Ворот. Старик-управляющий вежливо подал мне руку, когда мы пошли вместе по тропинке. Но затем вид у него стал удивленным, он отдернул руку от моего рукава и вытер ее о свою хламиду.

— Прости меня за то, что я в таком виде, Костула, — произнес я, смутившись. — На реке было очень сыро. — Он бросил на меня косой взгляд, и я понял, что это звучит для маршала весьма глупо, поэтому сменил тему и спросил: — Как надо правильно приветствовать принцессу Амаламену?

— Благородного поклона будет достаточно, сайон Торн. И ты можешь обращаться к ней «принцесса», пока Амаламена не разрешит тебе называть ее по имени, если захочет. Она отказалась от всех этих громких титулов «августейшая» или maxima[228], как принято у римлян. Однако я прошу тебя о небольшом снисхождении, сайон Торн. Ты не мог бы немного подождать в приемной? Я должен доложить о твоем прибытии, и к тому же принцессе надо встать с постели и одеться, чтобы принять тебя.

— С постели? Но сейчас полдень.

— Ох, vái, не подумай, что она соня. Принцесса была серьезно больна, пришлось даже звать лекаря. Но не подавай виду, что я сказал тебе об этом. Амаламена — истинная дочь своего отца и сестра своего брата. Она не хочет признаваться в своей недавней слабости, точно так же она станет презирать все знаки сочувствия или проявление снисходительности с твоей стороны.

Я шепотом выразил невнятное сожаление и заверил, что не стану грубо намекать на состояние здоровья принцессы. Управляющий провел меня через большие двойные двери дворца к кушетке во внутреннем зале и приказал слуге принести мне чего-нибудь освежиться. Таким образом, я сидел, потягивая из высокой кружки прекрасное темное горькое пиво и изучая внутреннее убранство.

Дворец был выстроен из того же красного камня, который я видел в Железных Воротах; это было двухэтажное здание в центре ухоженного prata[229] с покрытыми галькой дорожками и клумбами, окруженное со всех сторон живой изгородью. Внутри дворец оказался таким же простым, как и снаружи, его не загромождали различные украшения, как это бывало на римских виллах. Из всех украшений, которые здесь имелись, бо́льшую часть составляли, как ни удивительно, охотничьи трофеи. Кушетка, на которой я сидел, была накрыта шкурой зубра. На мозаичном полу были расстелены ковры из медвежьих шкур, а стены были увешаны прекрасными оленьими рогами. Имелись здесь еще и предметы искусства, которых я никогда прежде не видел: огромные, изящной формы вазы и урны из черной и темно-красной керамики, с изображениями гибких юношей, девушек и мускулистых охотников со своей добычей. Костула позже объяснил мне, что они греческого происхождения и что манера не перегружать комнаты украшениями — так, чтобы все предметы воспринимались по отдельности — была греческой модой.

Но вот двойная дверь в дальнем конце зала распахнулась, и старик Костула сделал мне знак. Я поставил свою кружку и пошел к нему, он показал мне на соседнее помещение. Это оказались огромнейшие покои с высоким потолком, полные света, поскольку ставни на многочисленных окнах были открыты из-за летней жары. Пол там тоже был выложен мозаикой, как и в зале, в котором я только ждал, и, кроме того, повсюду виднелись охотничьи трофеи и греческие урны. Там имелся один-единственный предмет мебели: на высоком, похожем на трон кресле у дальней стены, довольно далеко от двери, восседала легкая женская фигурка, одетая в белое. Амаламена держала в руке развернутое письмо Теодориха, которое, похоже, прочла без посторонней помощи. Это слегка удивило меня: женщина из племени готов, хотя и королевского рода, умела читать. Со временем я узнал, что принцесса превосходно умела не только читать, но и писать.

Я направился к ней неторопливым величественным шагом, но идти пришлось долго, и чувство достоинства, которое я пытался изобразить, рассеялось от смешного хлюпанья моих мокрых башмаков: хлюп-хлюп — причем звук казался еще громче в этой просторной сводчатой комнате. Я ощущал себя вовсе не маршалом и не herizogo, а каким-то едва ползущим водяным жуком.

Принцесса Амаламена, должно быть, это поняла, потому что она опустила голову и следила взглядом за моими ступнями все то время, пока я шел к ней. Когда я в конце концов дошлепал и остановился неподалеку от нее, перед креслом, принцесса наконец медленно подняла голову. Она улыбалась довольно приятной улыбкой, но ямочки на ее щеках свидетельствовали о том, что Амаламена с трудом сдерживает громкий смех. Я понял это и покраснел так сильно, как никогда не краснела даже та девушка, которую Теодорих прозвал Авророй. Поэтому я склонился в глубоком поклоне, чтобы спрятать лицо, и не распрямился, пока не услышал, как Амаламена произнесла:

— Добро пожаловать, сайон Торн. — Принцесса все-таки взяла себя в руки, но теперь улыбка ее была какой-то осторожной. — Ты прибыл сюда прямо из долины Роз?

— Нет, принцесса, — ответил я сквозь зубы. Меня так и подмывало спросить, не повлияла ли болезнь на ее обоняние. — Я просто побрызгался духами из розовых лепестков, принцесса.

— Ах! Что ты говоришь? Как оригинально! — На щеках у нее снова появились ямочки, словно она опять с трудом сдерживала улыбку. — Большинство посланцев моего брата приходят сюда насквозь пропахшие потом и кровью.

Я и без нее прекрасно понимал, что представляю собой грубую и жалкую пародию на королевского маршала. Принцесса внешне походила на старшего брата, но ее черты были, понятное дело, изящней, поэтому, если Теодорих был просто симпатичным, Амаламена была настоящей красавицей. Разумеется, ее тело не было таким сильным, принцесса выглядела такой тонкой и изящной, что казалась почти бестелесной, а ее грудь была не больше, чем у меня, когда я одевался Веледой. Тогда как у Теодориха были светлые, как и у всех готов, волосы и кожа, у Амаламены косы были серебристо-золотыми, губы цвета примулы, а кожа словно слоновая кость и такая прозрачная, что я мог рассмотреть бледно-голубые вены у нее на висках. Имя Амаламена переводится как «Луна Амалов», и оно вполне подходило принцессе: она казалась воплощением тонкого, бледного, изящного, недавно народившегося месяца. Перламутровый цвет кожи заставлял ее голубые готские глаза светиться как огни Gemini, которые я видел как-то, — и сейчас эти ее глаза, тут ошибки не могло быть, смеялись надо мной. Принцесса продолжила:

— Что ж, ростом ты не выше меня, сайон Торн, и по возрасту, думаю, не старше. Кроме того, у тебя, как и у меня, нет бороды. Возможно, я тоже смогла бы удостоиться маршальского поста. Или теперь Теодорих, подобно Александру, предпочитает окружать себя только молодыми людьми? Если так, то он, безусловно, изменился с тех пор, как я видела его в последний раз.

Наверное, я стал таким красным, словно меня вот-вот хватит удар, но произнес сдавленным от раздражения голосом:

— Принцесса, этот титул был мне присвоен за особые заслуги: я помог Теодориху взять город Сингидун…

И тут Амаламена наконец дала себе волю и рассмеялась заливистым мелодичным смехом. Она беспомощно махнула мне тонкой белой рукой, и даже старый Костула захихикал, а мне захотелось провалиться сквозь землю. Когда веселость принцессы пошла на убыль, она промокнула свои яркие, как драгоценные камни, глаза и сказала с добродушным изумлением:

— Прости меня. Я нарушила все приличия. Но ты выглядел таким… таким забавным… а лекарь сказал мне, что смех — это лучшее лекарство от всех болезней.

Я произнес холодным тоном:

— Надеюсь, что так и есть, принцесса.

— Погоди. К чему такие церемонии! Поскольку мы с тобой ровесники, зови меня просто Амаламеной, я же стану называть тебя Торном. Надеюсь, ты не принял близко к сердцу мои насмешки, поскольку наверняка читал письмо моего брата.

— Нет, — ответил я, все еще раздраженно, — не читал. Это твой faúragagga сломал печать. Спроси его.

— Не имеет значения. Ты должен гордиться тем, что там написано. Мой брат всячески превозносит тебя, называет другом, а не маршалом. У него много друзей, разумеется, но это друзья короля. А ты друг Теодориха.

— Постараюсь оправдать его доверие, — произнес я, все еще несколько обиженно. — У меня срочное поручение, принцесса. Я имею в виду, Амаламена. Если ты просто снабдишь меня всем необходимым для путешествия, как, я думаю, твой брат и просит в этом письме, я отправлюсь в путь и…

— И я тоже, — оборвала меня Амаламена. — Я хочу присоединиться к тебе в твоем путешествии. Теодорих сам предлагает мне это.

Я сказал:

— Полагаю, когда твой брат писал об этом, он не подозревал, что ты… хм… — Я осекся, потому что старый Костула, стоявший за креслом принцессы, покачал головой так выразительно, что его длинная борода затряслась. — Я имею в виду… я ничего не знаю о пути отсюда до Константинополя. Путешествие туда может оказаться трудным. Даже опасным.

Она снова одарила меня улыбкой с ямочками и решительно произнесла:

— Но у меня есть Торн, чтобы сопровождать и защищать. Из этого письма следует, что я не смогла бы путешествовать в большей безопасности даже под охраной Юпитера и Минервы. Неужели ты откажешь мне в возможности убедиться в этом самой?

Теперь она задавала мне вопрос, а не приказывала. Я заколебался. Шутка ли — взять на себя охрану принцессы крови, родной сестры короля, здоровье которой подтачивала какая-то неведомая мне болезнь. Случись что — и Теодорих строго спросит с меня за Амаламену. Мне очень хотелось ответить принцессе, что я не могу взять на себя такую ответственность. Однако, когда я бросил взгляд на эту хрупкую красивую девушку, единственная мысль, которая мелькнула у меня в голове, была: «Акх, если бы я был мужчиной!» Поэтому я ответил ей следующим образом:

— Я никогда и ни в чем не откажу тебе, Амаламена.

6

Амаламена дала faúragagga множество указаний относительно приготовлений к путешествию и велела ему прислать в ее покои множество других слуг и военачальников, которым она тоже собиралась отдать приказы. После этого она сказала мне:

— Возбуждение от предвкушения путешествия уже немного утомило меня. А может, Торн, во всем виноват здоровый смех, который ты вызвал у меня. — И она снова рассмеялась. — В любом случае я теперь отдохну. Костула покажет тебе твои покои и проследит, чтобы вещи доставили туда. Мы встретимся снова за обедом в nahtamats.

Таким образом, мы с Костулой остались вдвоем. Как только мы вышли из тронного зала, я спросил его:

— Скажи, тот лекарь, который пользует принцессу, это какой-нибудь haliuruns, астролог или другой qvaksalbons?

— Акх, ничего подобного. Лекарь Фритила отравит тебя, если услышит такое. Он человек чрезвычайно образованный и умелый, действительно достойный римского титула медика. Разве в королевской семье станут пользоваться услугами какого-нибудь qvaksalbons?

— Надеюсь, что нет. Отведи меня к этому Фритиле. Я должен получить его разрешение, прежде чем позволю принцессе — и тебе — зайти слишком далеко в приготовлениях к путешествию в Константинополь.

— Ты прав. Мы прямо сейчас отправимся к Фритиле. Позволь мне только воспользоваться носилками, сайон Торн. Это слишком долгий путь для моих старых ног.

Мы миновали несколько улиц и поворотов, увидели ухоженный одинокий домик и прошли в приемную, которая была полна ожидающих пациентов: все сплошь женщины и маленькие дети. Я остался ждать в приемной, а Костула прошел дальше, во внутреннюю комнату. Спустя несколько минут оттуда вышла женщина, на ходу приводя в порядок свою одежду, а из двери высунулась голова Костулы и кивнула мне.

— Ну? — резко бросил лекарь, как только я вошел. Он был почти таким же стариком, как и faúragagga, только более энергичным, да и глаза поярче. — Что это за срочный и неотложный визит, niu? Ты выглядишь вполне здоровым.

— Я пришел справиться о здоровье принцессы Амаламены.

— Тогда можешь сразу же уходить. Я ни за что не нарушу клятву Гиппократа.

Я сказал Костуле:

— Разве ты не объяснил лекарю, кто я?

— Он объяснил мне, — ответил Фритила. — Но мне нет дела до этого, будь ты хоть сам патриарх или епископ…

Я со всей силы стукнул кулаком по столу:

— Не будем зря терять времени! Я интересуюсь здоровьем принцессы, поскольку она желает сопровождать меня в моей миссии в Константинополь.

Теперь лекарь слегка смутился, но он только пожал плечами и сказал:

— Ну так счастливого пути! Не вижу причины, почему бы ей не поехать.

— Посмотри сюда, лекарь Фритила. Я королевский маршал и, кроме того, друг короля. Я не рискну брать его сестру в длительное путешествие, если ты не заверишь меня, что она в состоянии перенести его.

Какое-то время врач поглаживал свою бороду и размышлял, строго глядя на меня. Затем он повернулся к Костуле и сказал:

— Оставь нас.

После того как управляющий вышел, Фритила еще немного помолчал и наконец спросил:

— Ты понимаешь латынь и греческий?

Я ответил, что понимаю.

— Отлично. Тогда скажу следующее: неспециалист вроде тебя наверняка заметил бы, что принцесса истощена: cacochymia и cachexia[230].

Я изумленно моргнул. Я никогда не слышал столь мудреных слов ни на каком языке и уж совершенно не разбирался в медицине, но похоже, что Амаламена больна намного серьезней, чем мне показалось. Я сказал:

— Все, что я увидел, лекарь, так это что она бледная, худая и склонна быстро утомляться.

Он фыркнул:

— Именно это я и сказал. Признаки истощения, испорченных телесных жидкостей и общее недомогание. Когда я впервые заметил, как она выглядит, я настоял на том, чтобы обследовать ее, хотя принцесса и протестовала, говоря, что чувствует себя нормально. Ведь, сам понимаешь, если пациентка вдруг начинает сильно худеть, врач, естественно, в первую очередь думает о хлорозе, fluor albus[231] или каком-нибудь усыхании матки. Niu?

— Хм… естественно.

— Однако принцесса заверяла меня в том, что не испытывает никаких болей, хорошо ест, в общем, организм ее функционирует нормально и регулярно. Я не обнаружил ни лихорадки, ни учащенного пульса, ни гнойников, ни неприятных выделений из женских половых органов. Кроме, — он поднял указательный палец, — кроме легкой секреции прозрачной лимфы. Это, разумеется, навело меня на мысль о том, что поражены какие-то внутренние органы. Niu?

— Конечно.

— Но сколько я ни ощупывал и ни простукивал ее грудную клетку и живот, я не смог обнаружить никакого затвердения. Поэтому я прописал принцессе только теплые компрессы, а из лекарств железо, чтобы сгустить ее кровь. Ну и еще требовалось очистить кишечник.

Все это мне ни о чем не говорило, но я прекрасно уловил тон собеседника, поэтому спросил:

— И твои лекарства не смогли вернуть Амаламене здоровье?

— Нет, — мрачно сказал он. — Но пока что ее еще ничего не беспокоило, поэтому она не обращалась ко мне за помощью, а у меня много других пациентов, которые требуют внимания. К сожалению, прошло несколько месяцев, прежде чем я встретил Амаламену на улице. Я был потрясен, увидев, что ее бледность и слабость не прошли. Я настоял на том, что осмотрю ее. На этот раз, когда я ощупывал принцессу — ох, vái, — я смог почувствовать затвердение у нее в животе.

— Лекарь, почему ты говоришь «к сожалению» и «ох, vái»?

— Потому что… если бы я обнаружил это раньше… — Фритила покачал головой и вздохнул. — Это злокачественная scirrhus[232]. Скрытая scirrhus, которая не выпячивалась и не нарушала кожных покровов. Безболезненная scirrhus, поскольку понадобилось столько времени, чтобы она дала о себе знать, и до сих пор не причиняла принцессе боли. Насколько я мог определить, она расположена не в матке и не в кишечнике, а в брыжейках. Следовательно, scirrhus эта из той категории, которую мы лекари называем — из отвращения — kreps[233]. Но я не могу быть уверенным в этом, пока не увижу, не набухли ли вены вокруг нее в форме крабовых клещей. А этого я не увижу, пока не вскрою живот принцессы.

— Ты собираешься взрезать ей живот?! — воскликнул я в ужасе.

— Акх, не живой, конечно.

— Как это?

Фритила рассердился:

— Что ты все задаешь вопросы, молодой человек, словно ты не слышал ни слова из того, что я говорил тебе? У принцессы kreps, разрушающая ее scirrhus, которая разрастается в брыжейках. Трупный червь, как некоторые называют этот недуг. Со временем он внедрится и в другие органы. Амаламена не просто больна, она умирает.

— Не может быть!

— Экий ты бестолковый! Все люди умрут. И ты, маршал, и я тоже. Принцесса умрет молодой. Я не могу предсказать, сколько времени ей осталось быть с нами, но давай будем молиться, что немного.

— Почему?

— Иисусе! — проворчал лекарь и воздел руки. Но затем с вымученным терпением он пояснил: — Если liufs Guth милостив, Амаламена умрет скоро и безболезненно и тело ее останется безупречным. Если процесс умирания затянется, scirrhus постепенно прорвет кожу в виде отвратительной язвы и гнойного нарыва. И еще, если этот kreps сожмет своими клешнями другие органы, это приведет к тому, что в некоторых местах ее тело раздуется, а в других ссохнется, но все оно будет выглядеть омерзительно. Столь длительная смерть повлечет за собой бесконечные страдания, такие, которых я не пожелал бы и самому дьяволу.

Я тоже сказал:

— Иисусе! — А затем спросил: — Неужели нет никакого лекарства?.. Разве нельзя сделать операцию?..

И снова Фритила покачал головой и вздохнул:

— Это ведь не рана, полученная в бою, которую я могу запросто вылечить. И Амаламена не невежественная простолюдинка, которую я могу обмануть, прописав ей всякие амулеты. От операции может стать только хуже: scirrhus будет распространяться быстрей. Акх, иногда мне жаль, что мы живем сейчас, а не в старые добрые времена. Тогда, если лекарь сталкивался с тяжелой и неизлечимой болезнью, он сажал своего больного на перекрестке дорог в надежде, что какой-нибудь прохожий — возможно, чужак — опознает его недуг и расскажет, как его лечат в других местах.

— То есть совсем ничего нельзя сделать?

— Разве что прибегнуть к сомнительным средствам. Кое-кто из древних врачей прописывал в таких случаях пить ослиное молоко и купаться в воде, в которой варили отруби пшеницы. Я тоже порекомендовал принцессе это, хотя и не встречал никаких письменных свидетельств относительно того, что хоть кто-нибудь в истории вылечился таким способом. Еще, учитывая, что scirrhus Амаламены — это kreps, я дал больной порошки, содержащие известковую субстанцию, которую называют «крабовый глаз», может быть, ей поможет подобное. Ну и еще остается успокоительное — бриония — и масло из ягод румянки, чтобы успокоить нервы. Если принцесса доживет до той стадии, когда начнутся сильные боли, я стану давать ей кусочки корня мандрагоры. Но это лишь в том случае, если действительно в этом возникнет нужда, потому что ей понадобятся дозы все больше и больше.

Я спросил его недоверчиво:

— И при этом ты разрешаешь Амаламене отправиться в путешествие?

— Почему нет? По пути отсюда и до Константинополя полно ослиц, дающих молоко, и много пшеницы, из которой можно получить отруби. Что касается лекарств, которые понадобятся ей в дальнейшем… Я дам тебе корень мандрагоры, на случай если начнутся сильные боли. Путешествие может оказаться для Амаламены более благотворным, чем все эти многочисленные лекарства. Я уже порекомендовал ей подобрать приятную и веселую компанию. Ты веселый попутчик, niu?

— Принцесса, кажется, считает меня таким, — пробормотал я и поинтересовался, не в силах закончить вопрос: — А ты уже сказал ей?..

— Нет. Но Амаламена не глупа, она прекрасно знает, для чего нужны обезболивающие и успокаивающие лекарства. И кстати, я думаю, что решение отправиться в путешествие как раз и указывает на то, что она осознает свою судьбу. Принцесса, очевидно, хочет увидеть еще что-нибудь, прежде чем умрет. Сомневаюсь, что она хоть раз выезжала далеко за пределы этого города, поскольку родилась здесь. И если Амаламена предпочитает умереть где-нибудь в другом месте… я, по крайней мере, не собираюсь отговаривать ее от этого.

Я произнес язвительно:

— Кажется, ты слишком легкомысленно относишься к судьбе своей самой высокопоставленной пациентки.

— Легкомысленно?! — Фритила бросился ко мне и ткнул своим костистым указательным пальцем мне в нос. — Ты, наглый щенок! Да будет тебе известно, что в свое время я помогал Амаламене появиться на свет, а ребенка ласковей и жизнерадостней никогда не рождалось. Все остальные младенцы, когда их берут в руки и шлепают, делают свой первый в жизни вдох, плача. Но Амаламена? Она сделала его, смеясь!

В то время как старик бранил меня, он заливался слезами.

— Вот почему я говорю ей теперь: постарайся снова смеяться, дитя, постарайся обрести вещи, которые заставят тебя смеяться. И знаешь, почему я все время проклинаю когда-то избранное мной дело? Да потому, что я могу предвидеть смерть, могу предсказать все ее ужасные детали и так мало могу сделать, чтобы предотвратить ее. — Старик вытер глаза рукавом и сказал себе: — Юность проходит… красота увядает… совершенство умирает… — Затем он снова сердито забрюзжал на меня: — И я проклинаю всех самодовольных глупцов вроде тебя, которые насмехаются над врачом, потому что он всего лишь человек, а не бог!

— Успокойся, лекарь Фритила, — сказал я, пристыженный, сам чуть не плача. — Я разрешу принцессе поехать со мной, как она того желает, и обещаю хорошо заботиться о ней. Поверь, я приложу все силы — даже продолжу изображать из себя глупца, — чтобы стать ей веселым попутчиком, вызывать у принцессы смех, способствовать тому, чтобы путешествие доставило ей удовольствие. И позволь мне взять лекарство из мандрагоры. Если я окажусь рядом с Амаламеной, когда наступит конец, я сделаю все, что смогу, чтобы облегчить его.

Когда я вновь присоединился к Костуле, до вечера было еще далеко, поэтому я попросил его сопроводить меня еще в несколько других мест. Сначала мы направились на причал, под навес, где я оставил свои пожитки. Я достал три вещи, чтобы нести их самому, а управляющий заставил носильщиков погрузить остальные на ручки его носилок. После этого он сопроводил меня к мастерской gulthsmitha, или золотых дел мастера, и представил меня ему. Я отдал ювелиру одну из вещиц, которые принес, и спросил, не может ли он как-нибудь увеличить ее, нарастив при помощи золота, сделать слегка привлекательней, чтобы ее можно было преподнести в подарок.

Он сказал:

— Меня никогда раньше не просили о таком, сайон Торн. Я тщательно продумаю рисунок. И разумеется, все будет готово до твоего отъезда из города.

Затем я спросил Костулу, какая улица ведет через холм в военный лагерь, расположенный по ту его сторону, и, отправив управляющего вместе с носильщиками и моими вещами во дворец, двинулся дальше один. Часовых в лагере, наверное, предупредили о моем приходе, ибо они не спрашивали, кто я такой, и не выказали никакого удивления при виде того, что столь неподходящий молодой человек был королевским маршалом. Они с готовностью исполнили мой приказ отправить посыльного за optio Дайлой. А он, едва пришел, тут же предупредил мою следующую просьбу:

— Я уже приказал нашему fillsmitha отложить всю другую работу, сайон Торн, чтобы снять мерки для твоих доспехов. А наш hairusmitha уже начал ковать тебе новый меч.

Итак, optio повел меня к мастерской оружейника, и я отдал этому человеку еще одну вещь, которую принес с собой: шлем, изготовленный для меня в Сингидуне, и попросил украсить его в соответствии с моим званием. Оружейник заверил меня, что сделает это и добавит такие же украшения на мои доспехи, после того как снимет с меня мерки.

— Пожалуйста, постарайся еще, custos, — шутливо наказывал я ему, — чтобы во всеоружии я не выглядел как маленькая букашка.

Вид у fillsmitha был озадаченный, но Дайла принялся шаркать ногами и хихикать над моей шуткой.

После этого он проводил меня к кузнице, где ковали мечи. Там я удостоился чести, которую оказывали даже не всем воинам-остроготам, — посмотреть, как изготавливают прославленные лезвия мечей со «змеиным» узором. Разумеется, hairusmitha уже делал мой клинок, но он с огромным воодушевлением объяснил мне, как протекает весь процесс. Или почти весь.

Кузнец, сказал он, начинает работу с того, что раскаляет докрасна восемь тонких полос железа, положив их в древесные угли, и держит до тех пор, пока поверхность железа не вберет в себя достаточно угля и не превратится в сталь, в то же время сердцевина каждой такой полосы останется из чистого железа. Затем эти полосы, пока они достаточно гибкие от разогрева, переплетают вместе так, как женщины заплетают косы. Когда эта «коса» остывает, ее еще раз раскаляют, разрезают на восемь новых полос, опять накаляют их на углях и снова сплетают вместе. Этот процесс повторяют несколько раз, каждые новые полосы переплетают иначе, и так до тех пор, пока кузнец не получит характерной структуры центральной части лезвия.

На наковальне мастер делает грубую заготовку для меча, затем с обеих сторон вставляет по узкой полоске из прекрасно закаленной стали: это и будут режущие края клинка. После этого заготовку кладут на точильный камень и придают ей законченную форму, а затем полируют и шлифуют, доводя до совершенства. Тем временем на центральной части проявляются характерные голубоватые узоры — там, где были переплетены несколько раз центральные полосы. И что интересно — никто, даже сам кузнец, не может сказать, как будут выглядеть эти узоры, пока они не проявятся. Чаще всего, это относилось и к моему мечу тоже, узоры похожи на извивающихся змеек, но они могут напоминать и снопы, курчавые локоны волос или пенящиеся гребни волн.

— И лезвие не только красивое, — с гордостью сказал мастер, — но и очень гибкое. Во время сражения оно в три раза реже ломается или сгибается, чем меч, сделанный из единого куска металла. Так называемое «змеиное» лезвие несравнимо лучше оружия римлян или любых других народов. Однако есть один секрет в его производстве, можно сказать, последний штрих.

Теперь кузнец держал в руках готовый меч — по крайней мере, я полагал, что оружие готово, — в клещах над наковальней, тогда как его помощники трудились над мехами, заставляя древесные угли и металл светиться одинаковым пульсирующим красным цветом.

— И для того чтобы сделать этот последний штрих, сайон Торн, продолжил он, — я вынужден попросить тебя покинуть мою кузницу.

Мы с Дайлой покорно вышли наружу и услышали какой-то громкий шипящий и бурлящий звук. Спустя мгновение вышел кузнец, неся синевато-серебристое лезвие, от которого еще шел пар, и сказал:

— Готово. Теперь мне надо измерить длину твоей руки, сайон Торн, и определить дугу размаха, чтобы отрезать для тебя лезвие правильной длины. После этого нам надо выбрать рукоять, гарду, головку и взвесить все это, чтобы правильно сбалансировать меч, а затем…

— Но почему ты окружил такой секретностью этот, как ты выражаешься, последний штрих? — спросил я. — Мы с optio оба слышали характерный звук. Ясно, что ты охладил раскаленное лезвие в ледяной воде.

— Охладил-то я его охладил, — ответил кузнец хитро, — но только не в воде. Другие мастера, может, так и делают, но только не мы, изготавливающие «змеиные» мечи. Давным-давно мы выяснили, что при погружении раскаленного металла в холодную воду тут же образуется пар. Мы узнали также, что пар создает барьер между металлом и водой. Это не дает металлу охладиться так быстро, как мы хотим и как нам требуется.

— Можно, я попробую угадать, fráuja hairusmitha, что ты использовал для этой цели? Холодное масло? Холодный мед? Возможно, холодную влажную глину?

Он только качал головой и ухмылялся.

— Боюсь, сайон Торн, что недостаточно быть маршалом — или даже королем, — чтобы тебе сказали правду. Ты должен быть мастером, потомственным кузнецом, как я. Только мы знаем этот секрет и ревностно храним его на протяжении столетий. Вот почему только мы умеем делать «змеиные» мечи.

Третью вещицу, которую я принес с собой, я передал через стол Амаламене, когда мы в тот вечер ужинали в столовом зале дворца.

— Пожалуй, я согласен, — сказал я, — взять тебя с собой в Константинополь, но только если ты пообещаешь мне не снимать вот это на протяжении всего пути туда и обратно.

— С удовольствием, — ответила она, восхищаясь незнакомым предметом из хрусталя и меди. — Какая красота. А что это?

— Это пузырек, в котором недавно хранилась капля молока Пресвятой Девы Марии.

— Gudisks Himins! Как это может быть? Ведь уже почти пять столетий прошло с того времени, как Пресвятая Дева вскормила младенца Иисуса. — При упоминании имени Христа Амаламена перекрестила лоб.

— Ну, пузырек когда-то принадлежал аббатисе, и она объявила, что реликвия подлинная. Я надеюсь, что он поможет тебе избежать опасностей, пока я буду отвечать за тебя. В любом случае никому не повредит носить его.

— Разумеется. И чтобы убедиться, что пузырек помогает, я тоже стану верить, что он настоящий. — Амаламена сняла с шеи тонкую золотую цепочку и показала мне две безделушки, которые уже висели на ней. — Мой брат подарил мне их на последний день рождения. — Она улыбнулась так же озорно, как и Теодорих. — Таким образом, я буду хорошо защищена от всяких опасностей. Niu?

Я вынужден был согласиться. Одно из украшений, которое висело на цепочке, было золотым крестиком, слегка усеченным сверху. Вот почему принцесса улыбнулась с таким лукавством — ведь если подвесить его на цепочке вверх ногами, тогда христианский крест стал бы грубой копией молота Тора. Второе украшение представляло собой монограмму Теодориха в золотой филиграни. Так что теперь, когда Амаламена повесила на ту же цепочку и мой пузырек с молоком Девы Марии, можно было сказать, что принцессу охраняли от опасности целых четыре амулета. По правде говоря, я надеялся, что пузырек поможет избежать самого худшего несчастья. Лекарь Фритила презрительно отозвался об амулетах, и, возможно, я и впрямь был тупым невеждой, достойным насмешек со стороны образованных людей, однако надеялся, что пузырек действительно окажется настоящим талисманом и прогонит страшный недуг Амаламены.

— Теперь, когда я так хорошо вооружена, — сказала она, все еще улыбаясь, — поведай мне, Торн, почему ты не отрастил добрую готскую бороду, чтобы…

— Чтобы прикрыть свое беззащитное горло? Я уже слышал об этом. Видишь ли, Теодорих отправил меня в качестве посла в страну, где говорят на греческом языке. А греки не носят бо́роды с той поры, как Александр упразднил их. Как сказал святой Амвросий: «Si fueris Romae…»[234] — или в данном случае: «Epeí en Konstantinopólei…»[235]

Амаламена перестала улыбаться и принялась задумчиво ковырять своим кинжалом жареную котлету из рыбы. Через некоторое время она произнесла:

— Я знаю, ты хотел бы, чтобы тебя радушно приняли при дворе императора Льва. Но я сильно удивлюсь, если это произойдет.

— Почему бы и нет?

— Есть некие силы… подводные течения… о которых тебе еще не сказали. Когда сегодня днем ты был в военном лагере, разве ты не заметил ничего? Ничего удивительного?

— Гарнизон совсем небольшой, и воинов в нем гораздо меньше, чем я ожидал. — (Принцесса кивнула при этих моих словах.) — Неужели бо́льшая часть войска Теодориха уже отправилась в путь, чтобы присоединиться к нему в Сингидуне, или же оно находится где-нибудь в другом месте?

— Да, все это так. Некоторые отправились, чтобы присоединиться к королю, а иные несут службу в других местах Мезии. Но ты, возможно, не очень хорошо представляешь себе, сколько людей находится под командованием моего брата.

— Ну, я знаю, что он взял только шесть тысяч конников для осады Сингидуна. Сколько же у него еще солдат?

— Думаю, приблизительно еще тысяча конных. И около десяти тысяч пеших воинов.

— Что? Мне сказали, что ваш народ — наш народ — это примерно двести тысяч человек. Если только пятую часть остроготов составляют воины, уже получается войско примерно в сорок тысяч человек.

— Да, но только в том случае, если все они призна́ют моего брата королем остроготов. Разве ты не слышал о другом Теодорихе?

Я припомнил, что рассказывал мне старый Вайрд, когда много лет назад мы сидели с ним у костра. И сказал:

— А ведь точно, вроде бы среди готов было несколько Теодорихов.

— Теперь их осталось только двое. Мой брат и еще старший Теодорих, троюродный брат отца, Тиудамира, его ровесник. Этот Теодорих взял себе хвастливое римское прозвище Триарус — «самый опытный из воинов».

Я попытался припомнить, что же говорил мне Вайрд.

— Если не ошибаюсь, у него есть еще одно римское прозвище? Насмешливое и унизительное?

— Да, точно, его называют Страбон. Теодорих Косоглазый.

— Ну и что же он, niu?

— Многие остроготы признают его своим королем. Он, кроме всего прочего, происходит из того же рода Амалов, что мои отец и дядя. Отсюда следует, что еще до того, как умерли Тиудамир и Валамир, часть остроготов почитала его. У Страбона есть и другие верные союзники. Скиры короля Эдики, которого мой отец разгромил незадолго до своей смерти. И сарматы короля Бабая, которого вы с моим братом недавно уничтожили. Скиры и сарматы, возможно, теперь и утратили могущество. Тем не менее после смерти моих дяди и отца Теодорих Страбон объявил себя единственным королем. Не только остроготов, но также и готов из рода Балтов — тех визиготов, которые давно уже поселились на западе, хотя они вряд ли даже когда-либо слышали о нем.

— Должно быть, у этого человека проблемы не только с глазами, но и с мозгами. С какой стати он решил объявить себя королем?

— Хорошо еще, что большинство наших людей, которые прежде хранили верность моему отцу, признали моего брата полноправным наследником.

— Только большинство? Почему не все? Наш Теодорих борется за то, чтобы защитить земли, жизнь и права всех остроготов. Чем этот Косоглазый лучше?

— Видимо, тем, что он может рассчитывать на поддержку обоих императоров, Льва Второго и Юлиуса Непота.

— Я не понимаю.

— Как я уже говорила, существует множество подводных течений, которые тебе пока неизвестны. С незапамятных времен Римская империя ненавидела германские народы. Римляне боялись нас и изо всех сил старались поссорить, чтобы германцы грызлись между собой вместо того, чтобы опустошить империю. Положение усугубило еще и то, что в империи приняли католичество, а германцы — арианство. — Принцесса пожала своими изящными плечиками и нахмурила пушистые светлые брови. — Акх, и Рим, и Константинополь были рады назвать германцев своими союзниками, когда гунны устремились на эти земли. Но после смерти Аттилы, когда эти дикари рассеялись, оба императора, как Западной, так и Восточной империи, продолжили свою политику: пусть уж лучше готы держат за горло друг друга, а не их.

— Но тогда, возможно, — предположил я, — какой-либо из императоров предпочтет одного Теодориха другому?

— Ни один не сделает этого надолго. Но теперь, когда Теодорих Страбон провозгласил себя королем всех остроготов и визиготов, Римской империи выгодно — настало время — признать его таковым. Таким образом, когда империя имеет дело со Страбоном, она, по крайней мере, может притворяться, что имеет дело со всеми готами Европы, а также со всеми их союзниками, германцами и прочими.

Было весьма непривычно слышать, как женщина рассуждает о политике, однако, похоже, принцесса понимала, о чем говорит. Я решил расспросить ее поподробнее, хотя и старался, чтобы мои вопросы не звучали скептически или покровительственно.

— Это твое личное мнение, Амаламена, или многие так думают?

Она удивленно взглянула на меня своими синими, как огни Gemini, глазами и сказала:

— Суди сам. Недавно выяснилось, что Теодорих Страбон отправил своего единственного сына и наследника Рекитаха, молодого человека примерно твоего возраста, в Константинополь — так же как и мой отец много лет тому назад отправил брата, когда тот был совсем маленьким. Ему предстоит выступить в качестве заложника: до тех пор пока его сын находится там, Страбон останется союзником Восточной империи.

— Тогда, вне всяких сомнений, — пробормотал я, — Страбон наверняка в настоящее время является фаворитом. Твой брат знает обо всем этом?

— Если и не знает, то очень скоро узнает. И будь уверен, уж Теодорих не будет сидеть сложа руки. Как только он покинет Сингидун, он тут же пойдет войной на Страбона. — Она вздохнула. — А именно этого и ждет и жаждет империя. Гот против гота.

— Если только, — с надеждой произнес я, — наше посольство в Константинополь не окажется столь удачным, что мы раздобудем соглашение, которое требует привезти твой брат.

Амаламена улыбнулась — какой-то грустной улыбкой, словно она одновременно восхищалась мной и сожалела о моем чрезмерном простодушии и беспочвенном оптимизме.

— Я рассказала тебе, как обстоят дела, Торн. Перевес не в нашу пользу.

— Тогда, как я и предупреждал прежде, мы можем оказаться в опасности. Я королевский маршал, я связан обязательствами относительно этой миссии. Ты — нет. Я настоятельно рекомендую тебе остаться.

Казалось, она раздумывает над этим, серьезно раздумывает, но в конце концов Амаламена покачала своей хорошенькой головкой и произнесла:

— Нет. Хотя на первый взгляд и кажется, что здесь безопасно, никто не может знать своей судьбы.

Не будучи уверен, что именно Амаламена имеет в виду, я промолчал, а она продолжила:

— Я принцесса готов из рода Амалов. Любого противника, любой вызов я предпочитаю встречать лицом к лицу. Я поеду с тобой, Торн. От души надеюсь, что не помешаю твоей миссии. Вспомни, теперь я ношу пузырек с молоком Пресвятой Девы Марии. Давай помолимся, чтобы оно помогло нам в нашем деле.

— Во всех наших делах, принцесса Амаламена, — мягко сказал я. — Ну что ж, тогда я с радостью говорю: поехали вместе.

7

При выезде из Новы мы являли собой грозное, но величественное зрелище. Мужчин набрался целый turma, тридцать всадников, почти у каждого имелось также по одной вьючной или запасной лошади, а еще нас сопровождали два элегантных белых мула. Только я, optio Дайла, командовавший turma, и двое стрелков из лука, которых назначили моими личными телохранителями, были свободны от поводьев. Амаламену, которая настаивала на том, что ей будет достаточно одной помощницы, сопровождала cosmeta[236] по имени Сванильда, примерно такого же возраста, как и принцесса, и почти такая же хорошенькая. Бо́льшую часть пути обе молодые женщины проделали в запряженной лошадьми, зашторенной carruca dormitoria, в ней они и спали ночью. Но стоило Амаламене почувствовать себя лучше, как она садилась на одного из белоснежных мулов и скакала рядом со мной. Сванильда ехала, чуть отстав от нас, на другом. В этих случаях на обеих женщинах были юбки с разрезами, и они ехали верхом по-мужски.

Все мужчины в отряде были вооружены достаточно, чтобы сразиться при столкновении с врагами, а также чтобы внушить страх простому населению, которое встречалось нам в пути. Кони покрыты боевыми доспехами, а воины все в кожаных доспехах и металлических шлемах. При этом все — и люди, и лошади — были увешаны разным оружием. Воины отполировали до блеска кожу своих доспехов, а заодно моих и Велокса, застывшей камедью акации, соком барбариса, пивом и уксусом. У всех, включая и меня, позади седла были приторочены плащи из блестящих шкур бурых медведей, по краям отделанные медвежьими зубами и клыками, на случай непогоды.

Мой шлем теперь был украшен — равно как и чрезвычайно внушительный торс моих новых кожаных доспехов — узорами из виноградных листьев и фруктов, перемежающихся фигурами вепрей — этот дикий зверь был эмблемой маршала. Поверх доспехов на мне красовалась новая шерстяная накидка, которая называлась chlamys, с каймой, отделанной искусной зеленой вышивкой; она была скреплена на моем правом плече новой драгоценной фибулой, которая тоже была выполнена в виде вепря. Перевязь моего меча скрепляла большая пряжка из корнифской aes в виде демонического лика с высунутым языком. Это, как объяснил мне мастер, который ее изготовил, предохранит того, кто ее носит, от происков любого хитрого skohl или других недоброжелателей.

Хотя все, что было на мне надето, являлось, несомненно, мужским нарядом, я был уверен, что именно женская половина моей натуры заставляла меня так гордиться собой и своим великолепием, я даже немного жалел о том, что готский обычай запрещал мне носить принятый у легионеров плюмаж на шлеме. Возможно, именно из чисто женского тщеславия мне так хотелось продемонстрировать своим попутчикам, как мое изобретение — петля для ног — позволяет чрезвычайно ловко держаться на спине коня и управляться с луком и стрелами. И еще я страстно желал, чтобы подвернулась хоть какая-то возможность помахать новеньким «змеиным» мечом и произвести впечатление. Но пока что я мог все это доказать, лишь охотясь на дичь, которой мы питались в пути, а это, конечно же, было ниже достоинства маршала.

Именно поэтому, как только нам хотелось свежего мяса, я отправлял охотиться своих телохранителей. Они, подобно Дайле, скопировали мое изобретение и теперь успешно охотились верхом и всегда приносили много дичи. Однако, для того чтобы разыскать дичь, им приходилось намного опережать нашу блестящую и грохочущую колонну. Поэтому никто из наших попутчиков не мог увидеть, как полезно это приспособление, и никто — включая принцессу и ее служанку — не решился перенять его.

Если уж быть честным, не было никакой нужды охотиться. Приятно подкрепиться свежим мясом кабана, оленя, лося или животных поменьше, но в убийстве их не было никакой необходимости. Старый Костула и другие дворцовые слуги погрузили на наших вьючных лошадей всевозможные продукты и изысканные вина. А еще у нас имелся запас одежды, гвоздей, чтобы подковать лошадей и починить carruca, стрел и тетив для луков. Мы также везли множество дорогих подарков, отобранных Амаламеной, которые должны были вручить императору Льву: драгоценные заколки из финифти, с золотыми и серебряными инкрустациями, душистое мыло, бочки с темным горьким пивом и всевозможные вещицы, которые готы делали лучше всех остальных. (Хотя, замечу в скобках, мы не взяли с собой ни одного «змеиного» клинка.) Мы путешествовали, не боясь замерзнуть и не испытывая трудностей, которых я опасался из-за принцессы, поскольку были прекрасно экипированы, а земли, через которые мы проезжали, изобиловали водой, и в большинстве крестьянских хозяйств мы легко могли раздобыть свежие яйца, хлеб, масло и овощи, а также сено для наших лошадей; кроме того, мы частенько имели возможность выспаться в мягких стогах или теплых сараях.

Очевидно, она и другие уроженцы Новы были лучше меня знакомы с состоянием окрестных дорог. Я был полон сомнений, когда увидел большую и тяжелую carruca Амаламены в нашей колонне. Однако, хотя мы и не отыскали ни одной по-настоящему широкой мощеной римской дороги, пока не оказались неподалеку от цели нашего путешествия, те, другие дороги, по которым мы передвигались, были достаточно просторными и утоптанными и в большинстве своем только немного наклонными. Поразмыслив, я понял, что этого и следовало ожидать. Не только потому, что Константинополь — это Новый Рим Восточной империи, но и потому, что он был большим портовым городом нескольких великих морей, а еще он — как и Рим — являлся центром сходящихся в этом месте дорог. Та, по которой мы сейчас двигались, вела на юго-восток по провинции Нижняя Мезия, где столичным городом был Новы. Затем мы оказались в провинции Гемимонт, пересекли по диагонали провинцию Родопы и наконец оказались в провинции под названием Европа.

В целом наш путь был легким и необременительным, никаких неприятностей с нами по дороге не приключилось. Нам не пришлось ни разу столкнуться с грабителями или обходить какую-нибудь недружественную нам местность. Дайла сказал, что остроготы, верные нашему Теодориху, занимают земли к западу. Те же, кто присягнул в верности Теодориху Страбону, живут на востоке. В основном путь наш проходил через страну, заселенную сравнительно недавно людьми, которые пришли туда из земель, менее удобных для жизни, расположенных где-то к северу от Карпатских гор. Готы именовали их вендами, римляне — венедами, те, кто говорил на греческом, — склавами, но сами они называли себя скловенами. Во время своих прежних скитаний я изредка встречал то одного, то другого скловена, но впервые оказался среди такого множества этих темноволосых краснолицых людей с широкими плоскими носами и высокими скулами. Хотя скловены не слишком возмущались, что мы проходим по их территории, и довольно охотно соглашались продавать нам продукты, мы все-таки решили, что они не слишком приятные люди.

Скловены не относятся к дикарям, как гунны, но они, несомненно, являются чужаками, ведь у этих людей нет письменного языка и они до сих пор подвержены языческим суевериям. Их пантеон возглавляет, пожалуй, самое странное божество из всех, какие мне только приходилось встречать. Его зовут Триглав, что означает «Трехглавый». Еще они поклоняются богу солнца Даждьбогу и богу неба Сварогу. У них нет врага рода человеческого вроде Сатаны, но скловены все же боятся недружелюбного яростного Стрибога. Их демоны называются бесами, ими, если не ошибаюсь, верховодит людоедка по имени Баба-яга. Ни один цивилизованный человек не в состоянии разобраться, кто у этих дикарей добрый дух, а кто — злой, потому что все их имена звучат весьма безобразно.

Откровенно говоря, мне вообще не нравится скловенский язык, потому что слова его полны сочетаний самых невероятных и невообразимых звуков. Мы, остроготы, все равно были не в состоянии произнести ни одного из имен этих людей, поэтому избегали даже спрашивать их. Мы просто обращались ко всем скловенам, будь то мужчина или женщина: «Kak, syedlónos!» — повторяя их собственное приветствие: «Ты, седлоносый!»

Думаю, что одной из причин, по которой скловены казались нам весьма неприятными, была особая форма их носов, придававшая лицам этих людей, даже у самых маленьких детей, вечно скорбное и унылое выражение. Сейчас объясню, что я имею в виду.

Именно в скловенской части Центральной Дакии мы вышли на самый тяжелый отрезок пути, который вел вверх и через Тернистый перевал — Шипка, как его называли (издавая при этом такие звуки, словно одновременно выдыхали воздух и причмокивали) местные жители. Нам пришлось как следует попотеть, чтобы втащить вверх и мягко спустить вниз carruca Амаламены. Шипка привела нас прямо к горам Гем, которые я уже видел раньше, потому что эти горы в виде огромной арки спускаются вниз от Данувия, а здесь тянутся с запада на восток. Спустившись с Шипки, мы оказались в широкой плодородной долине, расположенной между этим хребтом и другой, шедшей параллельно ему горной цепью, которая из-за того, что была намного ниже Гем, называлась Теневым хребтом.

Долина Роз, о которой мне прежде доводилось слышать, оказалась гигантским садом, полным роз. Масло, которое получали из розовых лепестков, стремились изо всех сил заполучить все myropola Восточной и Западной империй, дабы изготавливать духи с запахом роз. Поскольку для того, чтобы наполнить всего лишь одну маленькую бутыль hemina[237] жидкого экстракта, требовалось почти пять тысяч римских фунтов розовых лепестков, то это масло стоило дороже чистого золота или самых редких специй.

На протяжении всего нашего долгого путешествия я пытался при каждом удобном случае — как и обещал лекарю Фритиле — рассмешить принцессу и поддержать ее хорошее настроение. Я потчевал Амаламену бессмысленными шутками, которые слышал в Виндобоне, забавными сплетнями о жителях того или иного места, где я побывал. Моя глупая болтовня часто вызывала у принцессы улыбку, временами она хихикала, а частенько и смеялась громко. Но я ни разу не видел, чтобы Амаламена где-нибудь веселилась так, как в долине Роз.

Мы прибыли туда на исходе лета, поэтому сезон, когда собирали урожай лепестков, уже миновал. Но долина все еще была в цвету, полная бесчисленных отцветающих роз. Их чувственный аромат окружал нас все время, он был таким насыщенным, что, казалось, пронизывал весь воздух вокруг. Мы ненадолго остановились в городе Бероя[238], таким образом, Амаламена и Сванильда смогли переночевать в городской таверне — скловены называют ее словом «корчма» — и там постирать свою одежду, а также пополнить запасы благовоний и притираний.

Так вот, во время пребывания в этой корчме принцесса купила среди всего прочего пудру из пыльцы роз и помаду, получаемую из розовых лепестков, — такие делают только здесь, в долине. Я присутствовал при том, как Амаламена любезно заметила трактирщику, что завидует ему — он живет в таком удивительном месте, где воздух пропитан приятным ароматом. Скловен в ответ проворчал, придя в настоящее изумление:

— Милый аромат? Sladak miris? — После этого лицо его скривилось и он страшным голосом прорычал: — Okh, taj prljav miris! Nosovi li neprestano blejo mnogo! — В переводе с его варварского языка это означало: «Акх, эта отвратительная вонь! Из-за нее у нас всех постоянный насморк!»

Все это не на шутку развеселило Амаламену — ну надо же, оказывается, есть на свете люди настолько глупые, что они недовольны тем, что живут среди прекрасных благоухающих роз. Представляю, как обидно было слышать нытье трактирщика той, которая знала, что ей самой осталось совсем недолго любоваться красотой, восхищаться чудесами и наслаждаться щедротами этого мира. Но Фритила говорил, что принцесса была склонна смеяться тогда, когда остальные рыдали. Этот случай в корчме заставил меня предположить, что, должно быть, из-за своих приплюснутых носов скловены не могут как следует ощущать запахи и ценить ароматы, вот почему эти люди вечно такие безнадежно мрачные и несчастные.

Мы продолжили наш путь: пересекли Теневой хребет — это был не слишком трудный подвиг — и затем направились на юго-восток, через пойму реки Гебра[239] в Родопы и Европу, провинции, которые прежде относились к земле под названием Фракия. Большинство их жителей такие же темноволосые, как и скловены, однако кожа у них смуглая, и все они говорят на сладкозвучном греческом языке, а их имена доступны для произношения и понимания чужеземцев. Носы у этих людей самые обыкновенные и нрав не такой мрачный, как у скловенов.

Как я уже упоминал, на протяжении всего нашего путешествия Амаламена весьма благосклонно принимала все мои многочисленные байки и шутки, хотя и посчитала, что эпизод в Берое был самым смешным. В то же время принцесса, казалось, была довольна, когда я просил ее рассказать мне о том, чего сам не знал. Поэтому, когда мы ехали рядом, она сообщала мне множество забавных и поучительных сведений о своем благородном семействе, о готах вообще и о землях, по которым мы путешествовали. Разумеется, принцесса, как и я, раньше тоже никогда здесь не бывала, но она все-таки изучила гораздо больше летописей, чем я. Например, один раз Амаламена сказала мне:

— Неподалеку отсюда, к западу, двести лет тому назад римский император Деций выиграл сражение против готов. Однако тридцать тысяч воинов, в том числе и сам Деций, при этом погибли. Даже победа, не говоря уж о поражении, дорого обходилась римлянам, когда они воевали с готами. Поэтому, как ты понимаешь, империя давно уже боится и ненавидит нас, хотя и вынуждена давать пристанище, однако использует любую возможность, кроме войны, чтобы разделить и уничтожить нас.

Я пробормотал:

— Надеюсь убедить императора Льва, что это может оказаться не менее опасно.

Откровенно говоря, меня не слишком увлекала древня история. Гораздо интереснее было послушать рассказы Амаламены о ее благородном семействе. Она поведала мне о достоинствах и военных подвигах своего недавно умершего отца, с восторгом перечислив все его многочисленные добрые деяния, за которые подданные прозвали своего короля Тиудамиром Любящим.

— Мой дядя тоже был очень достойным человеком, — добавила она. — Поэтому-то его все ласково величали Валамиром Верным.

Амаламена рассказала мне также о своей благородной матери Эрелеуве — ее голос предательски задрожал, когда принцесса поведала мне, что королева умерла от «смертельной болезни, которая называется kreps», будучи еще совсем молодой женщиной. К тому же, сказала Амаламена, ее мать, уже лежа на смертном одре, сильно удивила и огорчила родных, когда объявила, что переходит из арианства в католичество.

— Конечно, — сказала принцесса, — бедная мама страшно мучилась, хватаясь за слабую надежду выздоровления, но даже эта отчаянная мера ничего ей не дала. Поэтому мы, ее дети, простили ее, мы приняли волю Господа. Или всех богов.

Затем, по своему обыкновению, Амаламена снова просияла. Она коснулась пальчиками всех трех амулетов, висевших на ее стройной шейке, и беззаботно произнесла:

— Без сомнения, я пошла в мать — такая же непостоянная и не отдаю предпочтения ни одной религии. Я желаю получить все то хорошее, что соизволят мне дать все они. Ты, наверное, меня осуждаешь за это, Торн?

— Вовсе нет, — заверил ее я. — Это очень благоразумно. И, честно говоря, я ведь тоже не могу назвать себя ярым приверженцем какой-то одной религии. Я еще не нашел той, которая показалась бы мне истинной.

Принцесса также рассказала мне о своей сестре Амалафриде, которая была старше ее и Теодориха и уже была замужем «за herizogo по имени Вултерих Достойный, человеком немолодым».

— А ты, Амаламена? — спросил я. — Когда и за кого ты собираешься выйти замуж?

Она так тоскливо посмотрела на меня, что я устыдился своей необдуманной шутки. Но после минутного молчания Амаламена тоже заговорила шутливо. Она широко развела руками и сказала:

— Любопытный обычай существовал в этой местности в давние времена. Знаешь, как люди вступали в брак?

— Ну-ка, расскажи.

— Я читала, что когда-то давно здесь жил король, который издал указ: в определенный день каждого года все девушки, вдовы и незамужние женщины всех возрастов должны собираться в темном зале без единого окна. Затем туда заходили все неженатые мужчины королевства. Каждый мужчина должен был выбрать себе невесту — в темноте, исключительно на ощупь — и жениться на ней. Вот это бы мне подошло!

— Liufs Guth! Ты что, считаешь себя уродкой? Ты молода, красива и…

— Как это похоже на мужчину, говорить так! — перебила она меня, смеясь. — Почему ты тут же решил, что только женщины в этом темном зале были уродливыми?

— Ну… теперь, когда ты заговорила об этом… — пробормотал я и почувствовал, что покраснел — не потому что Амаламена подловила меня, но потому что сказала: «Как это похоже на мужчину…» В любом случае я обрадовался, потому что заставил ее рассмеяться, ибо страстно хотел, чтобы Амаламене понравился Торн: как мужчина, как веселый попутчик, пусть даже как настоящий болван, — просто понравился.

— В любом случае, — продолжила она, — я уверена, что Амалафрида вышла замуж за Вултериха только потому, что сочла его весьма похожим на нашего отца. А я еще не встречала ни одного человека, который напоминал бы мне старшего брата. Я была совсем ребенком, когда Теодорих, тогда еще мальчик, уехал жить в Константинополь. У меня остались о нем лишь туманные воспоминания. И вот несколько месяцев тому назад он вернулся: уже совсем взрослым мужчиной, молодым королем. О, мужчина вроде него в мгновение ока зажжет огонь страсти и заставит склониться перед ним любую женщину. Даже свою собственную глупую сестру. — Она снова рассмеялась, но теперь уже не так беззаботно. — Акх, мне нет нужды говорить тебе, Торн. Ты ведь знаешь его. Хотя, разумеется, ты не можешь судить о Теодорихе как женщина.

«Ох, vái, — подумал я с сожалением, — еще как могу! И как я понимаю и разделяю твои восторги, Амаламена!» Но до чего же странно. Только что принцесса назвала меня мужчиной. А затем, хотя и нечаянно, она напомнила мне, кто я на самом деле. Это заставило меня задуматься: не нахожу ли я Амаламену такой привлекательной и даже восхитительной просто потому, что она единокровная сестра Теодориха? В любом случае она тоже весьма недвусмысленно дала понять, что Торну, по ее мнению, очень далеко до ее брата.

Она продолжила и мимоходом невольно вонзила острый нож мне в сердце, сказав:

— Даже если, подобно древней королеве Артемизии, я могла бы выйти замуж за своего брата, Теодорих наверняка бы отверг меня. За то короткое время, пока он был в Новы и пленил там всех девственниц, я поняла, что он предпочитает женщин более… здоровых, чем я. — Я припомнил крепкую крестьянскую девушку Аврору и в душе согласился. Амаламена вздохнула и добавила: — Поэтому, поскольку я, скорее всего, не встречу никого, похожего на брата, возможно, даже хорошо, что я… Я хочу сказать, что немного устала, Торн. Ты не поможешь мне слезть? Или позови Сванильду, чтобы она помогла мне. Какое-то время я буду ехать в carruca.

Теперь принцесса все реже и реже сопровождала меня верхом на муле и все больше времени проводила каждый день, лежа в carruca, словно больная в постели. Я заметил, что Амаламена все меньше и меньше смеялась над моими остротами и мужественными попытками разыгрывать из себя шута. Например, принцесса только улыбнулась равнодушно, когда я рассказал ей историю, услышанную в Виндобоне: о мужчине, у которого было две любовницы; если помните, ревнивицы постепенно сделали его лысым. При этом Амаламена ни разу не пожаловалась на недомогание. Она не казалась ни больной, ни измученной, и я никогда не видел, чтобы она морщилась от боли. Я не знал, удавалось ли ей во время путешествия продолжать пить ослиное молоко и купаться в отваре из отрубей. Но когда однажды я заметил исходящий от нее легкий запах ежемесячного женского недомогания, хотя на лице принцессы и не было никаких признаков его, я отвел Сванильду в сторону, чтобы потихоньку расспросить ее о состоянии госпожи. Служанка подтвердила, что у «принцессы легкое кровотечение», а когда я поднажал на нее, лишь скромно добавила, что «оно не настолько подтачивает здоровье, чтобы прерывать путешествие».

В результате ли кровотечения или просто из-за дальнейшего развития ее недуга, но Амаламена стала еще более бледной и хрупкой, чем в тот день, когда я впервые увидел ее, хотя я едва ли мог предположить, что такое возможно. Теперь я буквально мог видеть, как пульсирует кровь у нее на висках, сбоку на шее и на тонких запястьях. Мне казалось, что она стала совсем прозрачной. Однако, как ни странно, принцесса не выглядела больной или изможденной; напротив, она стала даже еще красивей. Или это мне так казалось?

Частично из-за того, что она поняла, что я не ее мужчина, — а частично, полагаю, потому, что я сам втайне всегда это знал, — мои женские чувства стали проявляться явственней. Я смотрел теперь на Амаламену не с вожделением или похотью, а как на дорогую сестру, о которой надо заботиться и которую следует баловать. Я держался к принцессе поближе, стараясь сделать для нее все, что мог, и часто уезжал далеко вперед, чтобы нарвать ей цветов. По правде говоря, я присвоил себе так много не слишком интимных обязанностей Сванильды, что служанка с трудом скрывала свое изумление. Дайла же откровенно хмурился, наблюдая за нами. Поняв, что веду себя совсем неподходяще для маршала, я начал сдержанней относиться к принцессе. В любом случае мы были уже недалеко от цели нашего путешествия, и я намеревался вскоре препоручить ее заботам самого лучшего врача Константинополя.

Неподалеку от южного побережья провинции Европа мы добрались до Виа Эгнатиа[240], широкой, хорошо вымощенной и прекрасно утоптанной римской дороги, по которой осуществлялось сообщение между Западом и Востоком. Она тянулась от порта Тира на Адриатическом море до порта Фессалоники на Эгейском и до порта Перинф в Пропонтиде[241], проходила через многочисленные порты поменьше и наконец завершалась в крупнейшем порту Восточной империи — Константинополе на Босфоре. Наша колонна проследовала по этой оживленной магистрали до Перинфа, где мы остановились на сутки, чтобы дать Амаламене отдохнуть и освежиться на хорошо оборудованном постоялом дворе, который по-гречески называется pandokheíon[242].

Принцесса рассказала мне, что в былые времена Перинф не уступал Византию (как тогда назывался Константинополь). Перинф здорово сдал за последние века, но я все-таки испытал трепет, оказавшись там, потому что он выходил прямо на, казалось, безбрежную голубовато-зеленую Пропонтиду, а надо сказать, что именно тогда я вообще впервые увидел море. Город занимал небольшой полуостров, поэтому с трех сторон его окружали причалы, где загружали и разгружали суда, а на пути к порту в ожидании своей очереди стояло еще множество кораблей.

Кроме того, во время своего короткого пребывания там я впервые попробовал множество замечательных блюд из морепродуктов: locustae[243], устрицы, гребешки, каракатицы, приготовленные в собственном соку. Я жадно поглощал их неподалеку от pandokheíon Амаламены, потому что там имелась терраса, выходящая на порт. Во время трапезы я мог наблюдать за медлительными, но изящными передвижениями боевых галер, которые назывались либурнскими, с двумя или тремя рядами скамей для гребцов, а на некоторых из них имелись высокие башни на носу и корме, и наблюдать за низкими, хрупкими и быстрыми патрульными судами — «воронами» и «дельфинами», — которые скользили по воде.

Еще я увидел торговые суда больше тех, что ранее встречал на реке: двухмачтовые, с квадратными парусами суда, которые назывались «половинками яблок» из-за своих тупых носов. Там были каботажные торговые суда размером поменьше и побыстрей, имевшие только весла. Корабли постоянно сновали в порт и обратно, потому что владельцы судов стремились завершить плавание до наступления зимы.

Я так наслаждался нашей короткой остановкой в Перинфе, что оставил его неохотно и только потому, что мы находились всего лишь в трех или четырех днях пути от морского порта, который, насколько я знал, был значительно богаче и оживленней. Мы направлялись в самый великолепный, как мне говорили, город во всей Римской империи: довольно долго, во времена правления Августа Антония, он был известен как Византии, но теперь и на веки вечные стал называться в честь великого Константина Константинополем.