Воин без имени

1

Остаток осени, всю зиму и бо́льшую часть весны я работал усерднее, чем прежде, — держал данное Вайрду обещание, — стараясь добыть побольше шкур, рогов горных козлов, бобровых струй. Разумеется, мало кто из охотников смог бы угнаться за Вайрдом. Он по-прежнему далеко превосходил меня в знании леса и мастерстве охоты. Однако я начал замечать (и сам Вайрд признавал это с грустью и досадой), что преклонный возраст давал о себе знать, так что теперь его зрение оставалось по-прежнему острым только при ярком дневном свете.

— Во имя отца всего сущего Вотана, — ворчал он, — вот что я хочу знать: стали бы люди молиться о долголетии, если бы толком представляли себе, что значит стареть.

Таким образом, ежедневно, как только начинали сгущаться сумерки, я откладывал в сторону пращу, Вайрд давал мне свой гуннский лук, и я продолжал охотиться дольше, чем это мог сделать он сам. Постепенно я наловчился весьма неплохо обращаться с этим оружием, однако так никогда и не сравнялся в умении с Вайрдом. Итак, я продолжал охотиться еще час или два и приносил добычу, из которой мы готовили себе ужин.

За все это время при помощи пращи и лука Вайрда (а однажды даже при помощи своего короткого меча: в тот раз я остановился в чаще, чтобы передохнуть, а один горный козел, особенно любопытный или особенно глупый, подошел поближе, чтобы рассмотреть меня) я убил хотя бы по одному разу всех зверей, какие там только водились… кроме двух. Поскольку я так никогда и не приобрел удивительной сноровки Вайрда натягивать тетиву, выхватывать и выпускать стрелы одну за другой, именно он всегда поднимал из берлоги спящего медведя, а затем одной последней стрелой метко поражал зверя, когда тот выходил. И еще, хотя богатый и густой зимний мех волка по цене приравнивался к меху росомахи, Вайрд Друг Волков не позволял мне убивать их.

Вынужден сказать, что и я тоже, хотя так и не стал настоящим другом волков, начал восхищаться этими хищниками. Есть одна старая пословица: «Вот придут зима и волки…» — и я понял, что так говорят не случайно. Похоже, волки и впрямь любят зиму больше других времен года. Всякий раз, когда я, продрогнув до самых костей, с трудом пробирался по снежным сугробам и вдруг замечал лежащего под деревом волка, я не переставал изумляться тому, что эти звери всегда предпочитают теневую сторону.

Задолго до весны мы с Вайрдом перестали ездить верхом: лошадей приходилось вести за собой, поскольку их седла к этому времени были тяжело нагружены, однако мы все продолжали добывать новые и новые шкуры. Поэтому мы с Вайрдом смастерили сани из гибких веток, крепко связав их полосками из сыромятной кожи и загнув передние концы, так чтобы сани наши с легкостью преодолевали все препятствия.

Покинув Констанцию, мы обогнули южную оконечность озера Бригантинус и двинулись на восток, ступив на территорию римской провинции, которая называлась Реция Секунда на латыни или Байо-Вария[135] на старом наречии. Так же как и минувшей зимой, мы шли вдоль подножия Альп. Однако нынешняя зима выдалась значительно мягче, и мы частенько поднимались выше по склону гор в поисках горных козлов или для того, чтобы обследовать какую-нибудь пещеру, которую давно заприметил Вайрд, и кое-где мы действительно находили медведей.

Байо-Вария — последняя заселенная из оставшихся провинций Западной империи. Когда мы с Вайрдом пересекали ее, то ни разу не натолкнулись ни на одну римскую дорогу, деревню или же крепость, даже на аванпост легионеров. Единственными обитателями этой провинции были кочевники алеманны, несколько раз мы встречались с представителями этого так называемого «народа» — на самом деле это были всего лишь большие племена, кочующие с места на место или разбивающие на зиму лагерь. С одним из таких странствующих племен нам оказалось по пути, и мы некоторое время вместе двигались в одном направлении. В зимнем лагере другого племени мы на протяжении нескольких суток наслаждались гостеприимством алеманнов.

Всем известно, насколько агрессивны кочевники, и, казалось бы, можно было предположить, что они возмутятся, встретив чужаков на своих землях. Вообще-то это правда, и, попадись им вместо нас торговый караван или армия на марше, алеманны мигом напали бы на незваных гостей, ограбили бы их, или убили, или же взяли бы в рабство. Другое дело мы с Вайрдом. Сразу было ясно, что мы такие же кочевники, как и сами алеманны, поэтому они оказывали нам теплый прием. Лагерь, в котором мы какое-то время жили, был самым густонаселенным в провинции. Сами представители этого племени именовали себя баварами и считали, что вся провинция получила свое готское название в их честь, поскольку они преобладали среди ее жителей. Вождь племени, некий Эдиульф, конечно же, высокопарно именовал себя королем баварским, но он оказался таким же гостеприимным, как и его «подданные», и не стал обвинять нас в том, что мы без спроса вторглись в его владения. Да и вряд ли хоть один германский король мог бы кого-либо в этом упрекнуть. Ведь, подобно этому захолустному королю Эдиульфу, даже самые августейшие правители — такие как король франков Хильдерих или король вандалов Гейзерих — были, как они сами себя величали, властителями народов, а не территорий.

Одни только римские императоры считали себя правителями государств и не просто устанавливали границы между теми землями, которые объявляли своей собственностью, но и укрепляли эти границы — во всяком случае, пытались это сделать, — опасаясь вторжения других народов, у которых имелись свои собственные правители. Еще со времен Константина, когда империя разделилась на Западную и Восточную, даже между этими двумя ее частями вечно шли споры относительно их границ. Восточной половине часто приходилось воевать, чтобы удерживать свою самую дальнюю восточную границу, в далекой Азии, где Римская империя граничила с Персией, — потому что честолюбивый персидский монарх, так называемый «король всех королей», был также не прочь стать правителем соседних земель и населяющих их народов.

Бавары были презренными язычниками и почти все носили на шее представляющие собой примитивный молот Тора амулеты, сделанные из тщательно обработанного камня, железа или бронзы, в зависимости от богатства и положения человека в племени.

— Однако, — хитро подмигивая, сказал нам с Вайрдом король Эдиульф, — во время наших странствий мы иногда обращаемся к таким же странствующим христианам-миссионерам. А кое-кому из моих подданных подчас приходится и навещать христианские города, чтобы купить там орудия труда, или соль, или еще что-нибудь, чем мы сами себя не можем обеспечить. В таких случаях, дабы уберечься от нравоучений или ужасных оскорблений, мы просто переворачиваем молот Тора на наших шнурах. Понимаете? Вверх ногами его легко можно принять за христианский крест. Это делает нас более набожными и благочестивыми, чем настоящих христиан, которые лишь осеняют себя крестом, но никогда даже не задумываются о том, чтобы носить на груди символ креста. Поверьте мне, это уберегает нас от многих неприятностей.

Ухмыльнувшись себе в бороду, Вайрд сказал:

— Может, было бы проще вам всем принять христианство.

— Нет! Ni allis! — воскликнул Эдиульф, посчитав, что старик говорит серьезно. — Наша старая вера подобна столу, ломящемуся от всевозможных яств, от крепкого пива до изысканных сладостей. Каждый может выбрать себе подходящего бога или верить в того, кто ему больше нравится. Нет уж, мы будем наслаждаться своей старой верой, где нет вечно поучающих всех священников, а если нам вдруг понадобится совет кого-либо из богов, нам всегда поможет frodei-qithans.

Вообще-то, frodei-qithans — это шаман, но этого шамана бавары называли чихателем, потому что он делал свои предсказания не совсем обычным способом, толкуя чихание. Когда бы король Эдиульф ни собирал совет старейшин племени (все они вместе с ним садились в круг), старый шаман по имени Вингурик тоже непременно там присутствовал. Если было необходимо посоветоваться с богами относительно принятия какого-либо решения или же король и старейшины беспокоились, что боги могут не одобрить их действия, на помощь всегда призывали предсказателя Вингурика. Он шел по кругу и бросал в лицо каждому, включая и короля, щепотку пыльцы какого-то растения. Затем чихатель садился на место и слушал, как часто и с какими промежутками все чихают. Когда же присутствующие наконец заканчивали свое чихание-предсказание, вытирали слезы с глаз и принимались сморкаться прямо на землю или в подолы туник, Вингурик сообщал результаты гадания: оглашал мнение богов относительно предмета обсуждения. Это могло в разной мере повлиять на решение совета, но то, что сказал Вингурик, обязательно учитывалось при обсуждении.

Поскольку мы с Вайрдом собирались покинуть Байо-Варию и продолжить свой путь на восток, этот древний шаман выразил желание предсказать, что ожидает нас обоих в дороге. Вайрд довольно неохотно принял это предложение, тогда как я очень заинтересовался, потому что никогда еще никто не толковал мое чихание. Таким образом, я и Вайрд уселись рядом со старым Вингуриком, он кинул нам в лицо пыльцу, и мы, конечно же, принялись чихать. Невозможно было избежать этого. Но мне было ясно — да и шаману тоже, потому что он неодобрительно нахмурился, — что Вайрд излишне подчеркивает и затягивает свое чихание, из чистой вредности, явно насмехаясь над прорицателем.

Когда же Вайрд наконец закончил чихать и прочистил одну ноздрю, затем другую, демонстративно высморкался прямо на землю и вытер значительное количество соплей со своей бороды, старый Вингурик бросил на каждого из нас мрачный взгляд и злобно произнес:

— Неверующие не могут ввести богов в заблуждение своим притворством.

— Акх, о ком это ты говоришь? — притворно искренним тоном поинтересовался Вайрд. — Разве я осмелился бы глумиться над всесильными…

— Тебя, — перебил Вайрда Вингурик, ткнув в него костлявым пальцем, — убьет друг. Так говорят боги, и так говорю я.

Это могло бы ошеломить даже циничного Вайрда. Я, во всяком случае, был до глубины души потрясен таким предсказанием. И тут, прежде чем кто-нибудь из нас смог вставить хоть слово, шаман перевел палец на меня.

— А ты, — бросил он, — убьешь своего лучшего друга. Так говорят боги, и так говорю я.

Затем чихатель, кряхтя, поднялся и, больше ни разу не взглянув на нас, зашагал прочь.

Я буквально лишился дара речи, однако Вайрд невозмутимо бормотал что-то себе под нос, пока продолжал упаковывать шкуры и связывать наши сани. Когда же мы вывели наших лошадей из лагеря, он махнул рукой и крикнул: «Huarbodáu mith gawaírthja!» королю Эдиульфу и остальным баварам, которые смотрели, как мы уезжаем. Только когда мы отъехали от лагеря на значительное расстояние, я смог заговорить, и голос мой при этом слегка дрожал:

— Если… если frodei-qithans прав, fráuja, то, боюсь, его предсказание означает… будто я когда-нибудь соберусь убить тебя.

— Только попробуй, — сдержанно сказал он.

— Ты не веришь в предсказания?

— Во имя грешного святого Иеронима, конечно нет! Всякий раз, как я встречаю шамана, астролога, авгура или кого-нибудь подобного, я вспоминаю о предостережении, которое получил Нерон от Дельфийского оракула: «Опасайся семидесяти трех лет». Нерон очень обрадовался, решив, что доживет до такого возраста. Но все обернулось иначе: именно семидесятитрехлетний Гальба лишил его трона. Нерон умер в возрасте тридцати двух лет. Предсказания всегда формулируют таким хитрым образом, что они могут означать что угодно. А чаще всего, мальчишка, уж поверь мне, они вообще ничего не означают. Подобно Катону, я изумлюсь тому, что один авгур может заглянуть другому в глаза.

Испытав огромное облегчение, когда увидел, как спокойно и равнодушно воспринял предсказание Вайрд, я произнес:

— Я знаю, что ты так же, как и король Эдиульф, очень невысокого мнения о христианстве. Но я, честно говоря, раньше все-таки думал, что ты больше склоняешься к старой вере. В ней, по крайней мере, заключено достоинство древности.

— Vái! Те, кто почитает древность, кажется, никогда не задумывались над тем, что галька гораздо древнее всего, что когда-либо создал человек. Включая и все религии, когда-либо изобретенные так называемыми древними. Все с почтением говорят об этих «древних» и о том, как мудры они были. Но это не так. Пойми, мальчишка. Древние люди, древние королевства, древние саги и прорицатели — все они существовали давным-давно, когда сам наш мир был еще совсем юным и невежественным. Так много веков прошло с тех пор, что даже звезды переменили свое местоположение. Тебе известно, что в те времена именно Тубан указывал на истинный север, а теперь вместо него светит звезда Феникс. Нет уж, по-моему, так мы гораздо мудрее древних — или, по крайней мере, должны быть таковыми, — мы, те, кто живет сегодня, когда человечество и сам мир взрослеют.

Я обдумал это и сказал:

— Мне это никогда не приходило на ум.

— Разумеется, всегда существовали умные и ученые люди, однако и в древности было полным-полно глупцов и невеж. Что же касается того, какую веру предпочесть… Лично я считаю все религии одинаково действенными — или одинаково абсурдными, — потому что все религии суть мифы и ни один миф не может быть лучше другого, ибо их создают люди.

Говоря все это, Вайрд остановился так внезапно, что лошадь наткнулась на него, а сани — на лошадь.

— Погляди-ка сюда! Лосиные следы! Давай, мальчишка, не зевай! Мы пообедаем сегодня лосиной печенью. По мне, так это лакомство гораздо лучше любых сухих, безвкусных и неудобоваримых мифов, которые когда-либо только создавали!

Предсказание и в самом деле не сбылось: во всяком случае, ни один из нас не убил другого, и, постепенно продвигаясь на восток, мы пересекли невидимую границу в лесу, покинув Байо-Варию и оказавшись в провинции под названием Норик. Хотя племена алеманнов кочевали и по ней тоже, здесь встречались также и маленькие поселения римских колонистов, чьи предки пришли сюда из Италии, в основном потому, что земля здесь богаче железом. Местные жители преуспели в изготовлении великолепной норической стали, которую римляне покупали для производства оружия. Таким образом, центром всех поселений, которые по пути попадались нам с Вайрдом, неизменно были шахты, кузницы или литейные мастерские.

Ранней весной мы подошли к нижнему течению реки Энс[136] и двинулись вдоль нее, убив множество бобров, пока наконец не увидели настоящую дорогу, значительно шире пешей тропы. Эта римская дорога, которая спускалась с Альп, называлась Альпис Амбуста. Ну а Амбустский перевал был, возможно, самым оживленным переходом через горы; поэтому дорога была вечно переполнена людьми, животными, повозками и телегами, которые двигались в город Тридент[137] на юге Италии и в провинцию Регина Кастра, что располагается на большой реке Данувий на севере, а также прибывали оттуда. Перейдя Энс по великолепно построенному мосту, мы с Вайрдом обнаружили, что с востока мост охраняется римскими воинами из поселения Велдидена[138], где находился гарнизон войск из Второго легиона Италийского Благочестивого. Как и повсюду, гарнизон окружали cabanae[139] — лавочки, таверны, кузницы, кожевенные мастерские и тому подобные заведения, — которые в большинстве своем были построены и содержались ветеранами легиона. Разумеется, у Вайрда и здесь тоже обнаружилось несколько старых знакомых. И снова он пил вместе с ними и вовсю предавался воспоминаниям; правда, мой друг позволил себе отдохнуть только после того, как продал значительное количество шкур и рогов, а также часть наших castoreum гарнизонным лекарям. Ну а мне тем временем пришлось закупать впрок все те припасы, в которых мы нуждались для нашего следующего перехода.

Наконец Вайрд решил, что отдыхать хватит, и мы отправились дальше вниз по течению все расширяющегося Энса, а затем, когда река повернула на север, двинулись прочь от нее по землям, на которых имелись только небольшие ручейки. Теперь мы продвигались быстрее, потому что многие животные уже сменили свой прекрасный зимний мех, так что мы охотились только для того, чтобы прокормиться. Таким образом, поздней весной мы подошли к торговому городу Ював[140], бывшему также и столицей провинции. Как только мы распродали весь свой товар, выручив значительно больше, чем получили в прошлом году в Констанции, Вайрд сказал мне:

— Здесь у меня нет знакомых, с кем можно хорошо провести время, выпить и предаться воспоминаниям, а города не слишком привлекают меня. Кроме того, полагаю, что мы с тобой заслужили настоящий отдых. Давай остановимся здесь на несколько дней, мальчишка, чтобы смыть с себя лесную грязь, сходить несколько раз в термы, полакомиться городскими яствами, пополнить наш гардероб и приобрести другие необходимые вещи. А затем давай уедем, и я отведу тебя в одно из самых прелестных местечек, где можно по-настоящему отдохнуть. Ну что, согласен?

Поскольку болезненные воспоминания о пребывании в последнем городе, в котором я задержался так надолго, еще были слишком свежи, я согласился без всяких колебаний, и спустя неделю мы с Вайрдом выехали из Ювава, везя за собой пустые сани. Мы пренебрегли всеми многочисленными римскими дорогами, которые сходились в Юваве, и отправились на юго-восток по постепенно повышающемуся склону гор, известному среди местного населения как Каменная Крыша Альп.

После нескольких дней путешествия налегке мы оказались в той части Норика, которая на латыни называлась Regio Salinarum[141], а на старом наречии Salthuzdland; оба названия означали «Место, где много соли». Не подумайте, что это была голая пустыня, полная соли (такие пустоши существуют, как мне говорили, но только в Азии и Африке). Вовсе нет. Этот район был просто богат солью, однако ее запасы находились глубоко под землей, и входы в соляные пещеры имелись лишь в некоторых местах. Остальная часть этой поистине огромной и прекрасной местности была настоящей страной, по которой я с огромным удовольствием путешествовал. Сочные альпийские луга с полевыми цветами и сладко пахнущей травой сменялись лесами, которые — уж не знаю почему — отличались от всех, по которым мы с Вайрдом раньше бродили. Эти леса гораздо больше напоминали парки, которые я позже увидел в богатых поместьях: они не заросли подлеском, деревья располагались на значительном расстоянии друг от друга, так что каждое могло свободно раскинуть свои ветви, между деревьями росли цветущие кусты и трава — ну совсем как на газоне, — так называемая луговая, за которой тщательно ухаживают в поместьях.

— Я в жизни не видел такой красоты, — сказал я Вайрду с благоговением и восторгом. — Как ты думаешь, в этих лесах могут водиться кентавры, сатиры и нимфы?

— С такой же вероятностью, как и в любом другом месте, — ответил он с кривой усмешкой; однако старик явно был доволен, что мне здесь так понравилось.

Наш отдых омрачило лишь одно незначительное происшествие. Мы остановились на ночь у кристально чистого ручья, который струился из-под цветущего и благоухающего дерева. Я отошел, чтобы собрать хворосту и веток для костра, и уже возвращался с полными руками, когда вдруг услышал крик Вайрда, возглас удивления, а затем звук, который издавал незнакомый зверь, что-то среднее между завыванием и рычанием. Дальше, как мне показалось, между человеком и зверем началась борьба. Я со всех ног кинулся в лагерь и увидел Вайрда. Держа в руке свой короткий меч, лезвие которого было покрыто кровью, он стоял рядом с убитой очень красивой волчицей, мрачно взирая на свою жертву.

— Что случилось? — спросил я. — Я думал, что ты друг волков.

— Так оно и есть, — сказал старик, не отрывая взгляда от животного. — Но эта волчица пыталась наброситься на меня.

Я подумал, что нападение наверняка оказалось внезапным и яростным, потому что увидел брызги крови на одном из чулок Вайрда, а он обычно очень искусно убивал хищников, даже несущихся прямо на него кабанов.

Я заметил:

— Вообще-то я думал, что волк никогда не нападает на человека. Ты сам мне это говорил.

— Эта волчица была очень больна, — хмуро произнес старик. — Мне уже доводилось видеть раньше хищников, пораженных этим недугом. Она бы умерла в страшных мучениях. Я убил ее из милосердия.

Вайрд был так расстроен, что я воздержался от дальнейших расспросов по поводу этой страшной болезни и сказал только:

— Ну, по крайней мере, ты убил ее, прежде чем она напала на тебя и лошадей.

— Да, — кивнул Вайрд, по-прежнему хмурясь. Затем он с какой-то непонятной злостью взъерошил свои волосы и бороду и велел: — Пока я буду отмывать свой меч и себя, мальчишка, разведи костер подальше от ручья, разобьем лагерь там. Мне бы не хотелось провести ночь рядом с этим несчастным созданием.

Перед этим я как раз успел убить при помощи своей пращи зайца. Мы приготовили ужин: поджарили зайца на вертеле над огнем и щедро приправили его солью, которая в этих краях была очень дешева. Пока мы ели, мне кое-что пришло в голову, и я сказал:

— Знаешь что, fráuja? А он все-таки правильно предсказал наше будущее, тот старый Вингурик, которого мы встретили прошлой зимой, только он немножко перепутал. Это ты убил своего друга, а вовсе не я.

Вайрд промолчал. А я развивал свою мысль дальше:

— А знаешь, почему тот frodei-qithans ошибся? Его сбило с толку твое нарочитое чрезмерное чихание.

И снова старик ничего не сказал, и я устыдился собственной бестактности. Похоже, что Вайрд больше переживал из-за убитой волчицы, чем я из-за своего juika-bloth. Потому я закрыл рот, чтобы больше не говорить глупостей, и мы закончили ужин в молчании. Хотя уже к следующему утру Вайрд снова пришел в себя — и дальнейший наш переход по этим чудесным лесам оказался беззаботным и приятным.

Я думал, что за время странствий уже увидел достаточно красот, но все они померкли в моей памяти, когда я увидел конечную цель нашего путешествия. Как-то около полудня мы ехали по отрогу Высоких Альп. Вайрд дернул за поводья, заставляя свою лошадь остановиться, и указал мне рукой. И тут перед моими глазами предстало такое зрелище, что у меня буквально перехватило дыхание.

— Хальштат, — с гордостью произнес Вайрд, — Обитель Эха.

2

За свою жизнь я видел и римскую Флору, и византийскую Антусу — оба этих названия, и латинское и греческое, означают «цветущий», и оба города на самом деле великолепны. Я видел Виндобону[142], второй старейший город после самого Рима во всей империи; я видел Равенну; я видел множество других прославленных городов. Мне доводилось бывать в землях, которые располагались по соседству с Данувием, от Черного моря до Черного леса; я плавал на корабле как по Средиземному морю, так и по Сарматскому океану[143]. Так что мне пришлось увидеть больше, чем за всю свою жизнь видит большинство людей. Но до сих пор я не могу забыть Хальштат: это самое восхитительное место, какое я когда-либо созерцал.

С горы, откуда мы с Вайрдом смотрели вниз, Обитель Эха сильно напоминала созданную Альпами вытянутую чашу, на дне которой имелось некоторое количество воды. Однако на самом деле эта вода была озером, и чрезвычайно глубоким, потому что склоны гор спускались прямо в него, соединяясь между собой где-то далеко внизу. Только в промежутках, у берега озера, имелись небольшие уступы, которые и сами уходили под воду; там, словно на полках, располагались горные луга. Несколько хребтов Альп, на противоположной стороне чаши, были такими высокими, что их вершины — даже теперь, ранним летом, — оставались все еще белыми от снега. Кое-где виднелись уступы и крутые склоны из обнаженной коричневой породы. Однако большая их часть была покрыта лесом — с того места, где мы находились, все это напоминало волны и складки богатого зеленого бархата, с темными сине-зелеными пятнами в тех местах, куда падала тень от проплывающих сверху облаков.

Озеро Хальштат-зе было маленьким по сравнению с Бригантинусом, но гораздо более светлым и притягательным. А уж каким синим — акх! С того места, откуда я впервые его увидел, его синева делала озеро похожим на драгоценный синий камень, оправленный в складки зеленого бархата. Прошло много времени, прежде чем мне довелось увидеть сияющий темно-синий сапфир, и его цвет тут же напомнил мне об удивительном горном озере.

Все предметы, находившиеся прямо у воды, как раз под нами, казались с такого расстояния крошечными. Далеко внизу, словно одна из тех игрушечных деревень, которые резчики по дереву делают для детей, на берегу озера располагался город Хальштат. Я мог разглядеть только крыши домов — все они были островерхими, чтобы снег зимой не задерживался на них, рыночную площадь и несколько причалов, выступающих из воды. Но крыш было очень много, так много, что я просто не мог себе представить, сколько было собрано под ними домов на таком тесном пространстве.

После этого мы спустились вниз с Альп по тропе, которая проходила рядом с разветвленным широким потоком, весело сбегающим вниз к озеру. Когда мы подошли поближе к Хальштату, я смог разглядеть, каким образом был построен город. Ровной поверхности на берегу озера было совсем мало, поэтому там размещалось лишь сравнительно немного зданий — внушительная церковь, а также лавки, таверны и gasts-razna (постоялые дворы), образовывавшие городскую площадь. Остальные дома теснились почти на крышах друг у друга, поднимаясь вверх почти до середины крутого горного склона. Они разделялись совсем крошечными улочками, а вверх и вниз по склону и вовсе тянулись не улицы, а каменные лестницы. Дома стояли так тесно, что некоторые были совсем узкими, но это компенсировалось тем, что все они имели по два или даже три этажа.

На первый взгляд постройки в Хальштате располагались на ненадежных жердочках, но не было никаких сомнений, что все они находились там уже очень давно. Все сооружения были сделаны из камня или прочных бревен, крыши покрыты шифером, черепицей или толстой кровельной дранкой. Почти все фасады домов были покрыты слоем белой штукатурки, а затем ярко раскрашены, некоторые разрисованы разноцветными орнаментами в виде цветущего винограда или даже деревьев, искусно изображенных на ровной поверхности фасада, на дверях домов и оконных проемах. В центре рыночной площади имелся фонтан, постоянно изливающийся в виде четырех сильных струй: вода поступала из потоков, мимо которых мы прошли. Все лавки вокруг этой площади были богато украшены бочонками и ящиками с цветами, установленными рядом с подоконниками.

Никогда еще я не видел ни одной общины (начиная с самых маленьких деревушек и кончая огромными городами), которая бы так стремилась украсить себя. Полагаю, что, должно быть, радующее сердце очарование этих мест подвигло людей сделать свой город таким. Ну и разумеется, зажиточные горожане вполне могли позволить себе эти необязательные, но такие милые украшения своих домов. На одном из хребтов Альп, высоко над Хальштатом, располагалась огромная соляная копь, как мне сказали, самая старая в мире. И в наши дни там находили грубые примитивные орудия труда, а также пропитанные солью трупы людей, очевидно погибших в пещерах целую вечность тому назад. Создания эти были такими уродливыми и маленькими — но с хорошо развитой мускулатурой, — что они вполне могли бы сойти за skohl, живущих под землей, не будь на них кожаной одежды, которую до сих пор носят рудокопы. Таким образом, как утверждают местные жители, эта соляная копь, должно быть, разрабатывалась еще со времен детей Ноя, которых разбросало по всему свету.

Во всяком случае, копь до сих пор не истощилась и была полна чистейшей соли, что позволяло жителям города оставаться богатыми людьми. Их семьи жили здесь с незапамятных времен, и в хальштатцах смешалось столько кровей — ибо выходцы почти из всех германских племен еще давным-давно породнились с римскими колонистами, пришедшими сюда из Италии, — что теперь было трудно сказать, к какому народу эти люди принадлежат; достоверно было известно лишь то, что они считались жителями римской провинции Норик.

Двигаясь вдоль берега озера, мы с Вайрдом оказались на окраине города, где располагались единственные конюшни. В одной из них мы оставили своих лошадей, заплатили за их содержание и уход за ними. После чего, нагрузившись своими вещами, мы неторопливо направились по единственной широкой улице Хальштата вдоль берега озера, откуда я смог наконец рассмотреть, что это были за странные предметы на воде. Совсем близко от берега неторопливо бродили по мелководью или задумчиво стояли на одной ноге черные и пурпурные цапли. Чуть дальше спокойно плавали великолепные белые лебеди. Еще дальше виднелись рыбацкие лодки, таких суденышек я раньше никогда не встречал. Местные жители называют их faúrda, что иронически можно перевести как «идущий пешком», хотя им, разумеется, и нет нужды нестись куда-то на большой скорости. Каждая такая лодка по своей форме напоминала разрезанную пополам дыню. Носы лодок высоко загибались над водой, а корма, где находились гребцы, была плоской и обрубленной. Уж не знаю, почему здесь делали столь необычные плавательные средства с не менее странными названиями, однако не думаю, что подобная лодка на самом деле могла быть быстроходной.

В первый вечер мы с Вайрдом поужинали восхитительным жареным судаком, выловленным всего лишь с час тому назад. Таверна, куда мы заглянули, располагалась на городской площади, а caupo, дородный мужчина по имени Андреас, оказался очередным давним знакомцем Вайрда. Весь фасад здания был украшен причудливыми узорами, сбоку у двери стояли ящики с цветами, но задняя стена дома, выходившая прямо на берег озера, вся была сделана из панелей, которые caupo в хорошую погоду убирал. Таким образом, за ужином мы вовсю наслаждались видом Хальштедтер-зее в сумерках и все еще освещенными солнцем вершинами гор за ним; мы бросали кусочки хлеба лебедям, которые скользили прямо под нашей террасой. Мы несколько раз громко крикнули, чтобы услышать, как над водой к нам долетает слабый ответ нимфы Эхо, замирая вдали, там, где виднелись черные вершины гор. Покончив с едой, мы удалились наверх и легли в теплые уютные постели. Я долго бодрствовал, лежал, повернув голову к окну, и смотрел на луну, вставшую над горами и превратившую своим холодным светом необычайно синюю гладь озера в серебро. После этого мои глаза закрылись, и последнее, что я подумал, перед тем как уснуть: «Сегодня самый мирный и счастливый день в моей жизни».

Когда я проснулся на следующее утро, то обнаружил, что Вайрд уже встал, умылся и оделся. Он держал в руке штаны, в которых странствовал по горам, изучая маленькую красную прореху на одной из штанин.

— Ты поранился? — сонно спросил я.

— Та волчица, — проворчал он, — она укусила меня, прежде чем я убил ее. Это меня беспокоило, но вроде бы укус хорошо заживает.

— Чем же так обеспокоила тебя столь маленькая ранка? Я видел, что ты не раз мучился гораздо больше после того, как один выпивал целый кувшин с вином.

— Не дерзи старшим, мальчишка. Та волчица страдала от hundswoths, а эта ужасная болезнь может передаваться через укусы. Но я надеялся, что ее клыки не прокусили мои толстые штаны и ткань защитила меня от ядовитой слюны… кажется, так и есть. Поверь мне, это большое облегчение: видеть, что царапина благополучно зажила. Ну что, пошли в таверну.

Я слышал о hundswoths — это значит «собачье бешенство»; говорили, будто недуг этот ведет к неминуемой смерти, но я никогда не видел ни одного больного им животного. Разумеется, я беспокоился бы не меньше Вайрда, если бы узнал о его ране, но теперь, когда он так легкомысленно забыл о ней, я был рад, что старик ничего не сказал мне.

Я присоединился к Вайрду в таверне, где он позавтракал только черным хлебом и вином, после чего, похоже, собрался пить вместе со своим старым другом caupo до самого вечера. Я быстро перекусил колбасой и вареным утиным яйцом, запил все кружкой молока и поскорее вышел наружу — мне не терпелось оказаться под жемчужными лучами солнца и отправиться изучать Хальштат.

Вы небось думаете, что пребывание в таком маленьком и изолированном от внешнего мира городке казалось довольно скучным молодому человеку, но я нашел тут много такого, что очаровало меня в самый первый и в последующие дни, и собирался провести здесь все лето. В то первое утро я решил обследовать район, так сказать, сверху донизу и направился наверх вдоль потока, по течению которого мы с Вайрдом спускались днем раньше. Пришлось осторожно карабкаться наверх, однако это дало мне возможность временами останавливаться. Пока я приходил в себя и восстанавливал дыхание, я мог не торопясь изучать окрестности и восхищаться видом с огромной высоты. Я миновал то место, где мы с Вайрдом обогнули отрог горы, и на развилке выбрал дорогу, которая вела наверх. Наконец я добрался до соляной копи, которая и была причиной существования Хальштата.

Я увидел, как рабочие с трудом выходили из-под арки, таща на спинах конусообразные корзины, полные обломков глыб серой каменной соли, ждали, пока их товарищи опорожнят эти корзины, и, сгорбившись, возвращались обратно. Сама копь была центром целой общины, где добывали и обрабатывали соль. Тут имелись довольно большой дом, где жил управляющий, дома поменьше для надсмотрщиков и целая деревня из окруженных палисадниками грубо сколоченных жилищ для рабочих. А еще повсюду на склонах горы располагались на уступах луга, чьи границы были защищены дамбой, а луговины заполнены водой. Каменную соль растворяли в этих прудах, очищая от примесей и пятен, а затем сушили. В результате получались гранулы белоснежной соли, готовой для использования. Там также имелись специальный навес, где соль укладывали в мешки, огромный сарай для их складирования и загоны для мулов, на которых вывозили мешки с готовой солью.

И те, кто добывал соль под землей, и погонщики — все они, разумеется, были мужчинами, однако работу на поверхности земли выполняли преимущественно их жены и дети. Здесь, наверху, должно быть, проживало столько же людей, сколько и внизу, в Хальштате. Некоторые из них, как я позднее узнал, были рабами, которых недавно приставили к этой тяжелой работе, но большинство были потомками рабов, которые уже целую вечность тому назад накопили достаточно денег, чтобы купить себе свободу. И эти их правнуки и правнучки, хотя уже и были свободными людьми, продолжали добровольно заниматься все той же тяжелой работой, ибо это было единственное, что они умели делать.

Я стоял поодаль, обозревая вышеупомянутую сцену, когда властный, но совсем юный голосок произнес за моей спиной:

— Ты ищешь работу, незнакомец? Ты свободный человек, который решил наняться на копь, или чей-нибудь раб?

Я оглянулся и увидел девочку, которая вскоре стала моей подружкой и оставалась ею до конца моего пребывания в Хальштате. Спешу заверить читателей, что о сердечной привязанности в данном случае говорить не приходится, потому что она была совсем еще ребенком — вдвое моложе меня. Я внимательно оглядел незнакомку: каштановые, как у многих римлян, волосы, оленьи глаза и такая же, как у олененка, нежная кожа — в общем, чрезвычайно хорошенькая.

— Ни то ни другое, — ответил я. — Мне вовсе не нужна работа. Я просто поднялся наверх из города, посмотреть, как выглядят соляные копи.

— Тогда ты, должно быть, пришел из-за тех гор. Ведь все местные жители много раз видели копи. — Она драматически вздохнула. — Liufs Guth, и я в том числе.

— А кто ты такая? — спросил я, улыбаясь, потому что незнакомка была одета в alicula и плащ, словно маленькая дама. — Свободная или рабыня?

— Я, — высокомерно произнесла девочка, — единственная дочь управляющего копями Георгиуса Гоноратуса. Меня зовут Ливия. А кто ты такой?

Я назвал ей свое имя, и мы какое-то время болтали — казалось, девочке было приятно пообщаться с новым человеком: она объясняла мне особенности работы на копях, называла разные вершины Альп вокруг озера, рассказывала, какие торговцы в городе могут запросто надуть приезжих, делающих у них покупки. Наконец Ливия спросила:

— Ты когда-нибудь видел соляную копь внутри? — Когда я признался, что нет, она заявила: — Внутри это намного интереснее, чем снаружи. Давай ты познакомишься с моим отцом, и я попрошу, чтобы он разрешил мне сопровождать тебя.

Ливия представила меня своему отцу следующим образом:

— Отец, это Торн, он только что прибыл в наши места, и он мой новый друг. Торн, вежливо поприветствуй управляющего этим огромным и древним предприятием Георгиуса Гоноратуса.

Управляющий оказался хрупким седым мужчиной; очевидно, он весьма серьезно относился к своим обязанностям, проводя огромное количество времени под землей, потому что его кожа была такой же бесцветной, как и его волосы. Позднее мне рассказывали — и Ливия, и другие, — что Георгиус был одним из немногих жителей Хальштата, чья семья происходила от римских колонистов и до сих пор все еще отличалась чистотой крови, и он никому не позволял забывать об этом. Когда управляющий подписывал даже какой-нибудь незначительный документ, он всегда добавлял, так сказать, порядковый номер своего поколения в этой знатной семье. Насколько я помню, он был тринадцатым или четырнадцатым в своем роду. Супругу себе он специально привез из Рима. Она умерла, дав жизнь Ливии, но Георгиус не слишком скорбел: он был женат на копи.

Георгиус Гоноратус был неизменным членом городского магистрата, как и все его двенадцать или тринадцать предков, которых назначал на этот пост совет старейшин Хальштата. Подобно своим родовитым предкам — и в этом отношении он ничуть не отличался от потомков несчастных рабов, которые работали на него, — Георгиус никогда не выезжал за пределы этих мест, никогда не поднимал глаз от копей и не испытывал особого желания попасть за горизонт; полагаю, этот человек не знал вообще ничего о внешнем мире, кроме того, что там постоянно нуждаются в соли. Он и сыновьям своим прививал такие же наивные и ограниченные взгляды. Кстати, эти молодые люди были такими отшельниками, что я даже не сразу обнаружил, что у Георгиуса вообще есть сыновья, но потом все-таки выяснил, что у Ливии имеются два старших брата: соответственно на два и четыре года ее старше. Полагаю, если бы я когда-нибудь увидел их, то ни за что бы не признал в этих юношах потомков знатного римского рода, потому что отец учил их торговле прямо под землей и братья все время пребывали среди одетых в кожу, потных, пыльных рудокопов, носивших корзины с каменной солью.

Я все ломал голову, не ухитрилась ли покойная супруга управляющего все-таки влить немного чужой крови в фамильное древо. Я не мог придумать другого объяснения тому, что Ливия была так не похожа на своих скучных и покорных братьев и отца: она была яркой, восприимчивой, живой девочкой; такая вряд ли захочет провести всю жизнь на копях.

Была ли Ливия действительно дочерью Георгиуса или нет, но он явно любил малышку больше, чем сыновей, и, может, даже так же сильно, как и свои копи. Возможно, управляющий был не слишком доволен тем, что его дочь подружилась с незнакомцем, который выглядел как германец, но, по крайней мере, учитывая юный возраст Ливии, он не слишком беспокоился насчет того, что я могу стать его зятем. Поэтому управляющий просто задал мне несколько вопросов — о моей родословной, занятиях и причине пребывания в Хальштате. Я предпочел не распространяться о своем происхождении, но довольно правдиво ответил, что являюсь компаньоном торговца мехами, что летом нам особенно нечем заняться и потому мы решили отдохнуть здесь. Казалось, это удовлетворило Георгиуса, потому что он снисходительно разрешил Ливии сводить меня под землю и выразил надежду, что мне понравится прогулка по предприятию, которым он так гордился.

С внутренней стороны большого темного входа в копь рабочие, сновавшие туда и обратно, почтительно уступили нам с Ливией дорогу. Она достала из груды валявшихся кожаных передников по одному для каждого из нас. Я начал было завязывать передник вокруг пояса, но девочка рассмеялась и сказала:

— Не так. Надень его задом наперед. Давай, переверни.

Растерявшись, я повернулся к ней спиной (таким образом, я смог увидеть тьму внутри копи), а Ливия переодела передник и завязала его длинный конец у меня на спине.

— Завязки должны быть спереди, — пояснила она. — Теперь подтяни подол между ног и держись за него обеими руками.

Я так и сделал, и тут Ливия повергла меня в изумление. Весело рассмеявшись, она так сильно толкнула меня, что я полетел в темноту и там поскользнулся. Я обнаружил, что громыхаю на своем переднике по крутому вытертому скату из прочной соли, отполированному до меня, наверное, миллионами людей, потому что он был таким же скользким, как лед. Казалось, что, пока я летел через тьму вниз, прошла целая вечность, но, возможно, это заняло всего лишь несколько ударов сердца. Но постепенно скат делался все более пологим, пока не стал совершенно плоским, и я увидел над головой свет. Я все еще двигался с большой скоростью, когда скат внезапно закончился, так что я чуть не взлетел в воздух, прежде чем приземлиться на груду подушек из молодых побегов сосны. Какое-то время я сидел оглушенный, а затем буквально задохнулся, потому что ноги Ливии ударились мне в спину и мы оба скатились с сосновых подушек.

— Вот глупец, — заявила она, снова хихикая, когда мы с трудом поднимались. — Такой бездельник долго не проживет под землей. Давай пошевеливайся! Иначе на тебе окажется целая куча рудокопов.

Я откатился подальше, и вовремя. Ибо множество людей, все с пустыми корзинами, посыпались из темноты в освещенный факелами и окруженный стенами из соли проход, в котором мы приземлились. Каждый из мужчин проворно вскакивал с груды сосновых лап, чтобы освободить дорогу следующему, а затем чуть медленней направлялся в коридор. За этой процессией мужчин я мог разглядеть другую: шеренгу людей, которые появлялись из копи, сгибаясь под тяжестью своих корзин, шли, пока их на мгновение не останавливал бригадир, стоявший внизу лестницы — исключительно длинной, состоящей из очень толстых балок-ступеней, — и, исчезая во тьме, поднимались по ней наверх.

Когда я снова отдышался, малышка Ливия повела меня сначала по одному проходу, огибая множество углов, затем по другим, которые в свою очередь продолжали ветвиться. В каждом горел яркий приятный свет: чтобы добиться этого, требовалось совсем немного факелов на довольно большом расстоянии один от другого, потому что прозрачные стены из соли собирали отблески, отражали и рассеивали их на большое расстояние в обоих направлениях. Таким образом, мы неторопливо шли между яркими красновато-желтыми пятнами света от факелов, двигаясь в мягком оранжевом сиянии, исходящем от стен, пола и потолка, словно оказались внутри самого огромного в мире драгоценного камня под названием гранат. Каким-то образом, я не мог понять как именно, все части копей сообщались между собой, выходя наружу, на склоны горы. Повсюду внутри дул слабый, но ощутимый ветерок, который не только снабжал копь свежим воздухом даже на самых низких уровнях, но также быстро уносил прочь дым от факелов, не давая ему закоптить соль. Почти в каждом проходе постоянно двигались тяжело нагруженные люди, шедшие навстречу нам с Ливией, и люди с пустыми корзинами, те устало тащились в том же направлении, что и мы, но некоторые боковые проходы были совершенно пустыми, и я спросил почему.

— Они ведут туда, где соль уже выбрана до самой горной породы и копь истощилась, — ответила девочка. — Но я не поведу тебя в какую-нибудь шахту, где сейчас добывают соль, потому что там всегда существует опасность обвала, а я не могу подвергать гостя такому риску.

— Спасибо, — от всего сердца поблагодарил я.

— Тем не менее есть одно место, которое я хочу показать тебе. Нам придется зайти довольно далеко. Как внутрь, так и вниз.

Она показала, и я увидел еще один темный скат, а рудокопы снова уступили нам дорогу. Здесь Ливия уже не дурачилась, и я склонил голову, пропуская ее вперед. На этот раз, последовав за ней, я нашел, что стремительная езда на переднике — весьма захватывающее занятие. Но нам снова пришлось прокладывать путь по многочисленным коридорам, после чего опять спускаться по очередному длинному скату, еще проходы, снова скаты, — я начал чувствовать себя неуютно. В юности, как я уже говорил, я проводил много времени в тоннелях и пещерах, исследуя свои любимые водопады в Балсан Хринкхен, но они вели меня глубоко внутрь обрыва, а не вниз, вниз и еще раз вниз под гору.

Казалось, что мы с Ливией снова оказались на том же уровне, что и город, который я покинул утром. Это означало, что у меня над головой возвышались целые громады Альп, и от того, чтобы придавить меня, их удерживали только стены и потолки из соли. Соль же, думал я, очень хрупкое вещество. Однако проходившие мимо нас рудокопы не выказывали никакого страха, и девочка весело шла вперед, поэтому я взял себя в руки и двинулся за ней. Теперь Ливия свернула в сторону от оживленных проходов, в один пустой, но тоже освещенный факелами. Он становился все шире и выше, пока мы продвигались вперед, и наконец коридор развернулся. Мы остановились на краю огромной пещеры, где не было людей, однако освещенной гораздо лучше всех остальных.

Она была очень похожа на те пещеры в Балсан Хринкхен, которые я описывал, но превосходила их как по размеру, так и по красоте. Все, что там преимущественно состояло из растаявшей, а затем застывшей породы, здесь было покрыто солью: колонны между полом и потолком, все в желобках; кружево, занавеси и застывшие водопады вдоль стен; шпили, иглы и пики, выпирающие из пола; длинные, похожие на сосульки подвески, свисающие со сводчатых потолков. Все это было сделано из превосходной соли, которая дорого стоит на рынке, но соляные скульптуры были такими чудесными, что за все те долгие столетия или даже тысячелетия, пока разрабатывали эту копь, они оставались нетронутыми.

Рабочим пришлось здорово потрудиться, чтобы как следует осветить это место. Должно быть, это было потруднее, чем добывать соль: прикрепить факелы вокруг закругляющихся стен до самого свода. В результате огонь, рассеянный прозрачными соляными скульптурами, отражался во все стороны от вздымающегося купола из соли, словно эхо стало зримым, и мне показалось, что я стою уже не внутри драгоценного граната, а в сердце самого пламени.

С собственнической гордостью Ливия пояснила:

— Все это создала природа, но рабочие добавили несколько вещиц, которые сделали люди своими руками. Никто не знает, как давно это было.

Она указала на один из сводов пещеры. Я увидел, что в стене, которую природа не удосужилась украсить сама, рабочие вырезали маленькую христианскую часовню — опустошив, а затем заполнив ambo[144] столом, сделанным из блоков и плит соли; на нем стояли высокая дароносица и еще более высокий потир, оба сделанные из каменной соли.

— Подобно лучшим нынешним гражданам Хальштата, некоторые из рабочих еще в незапамятные времена были добрыми христианами, — сказала Ливия. — Но большинство из них до сих пор язычники, и они, тоже давным-давно, добавили сюда кое-что еще.

Как выяснилось, с другой стороны пещеры, прямо напротив часовни, язычники вырезали свой храм. В этом месте стояла только одна соляная скульптура в рост человека: довольно грубое и примитивное изображение какого-то бога. Когда я заметил, что его мускулистая правая рука поднята вверх, сжимая деревянную рукоятку молота с каменным верхом, привязанным ремнями, я понял, что статуя представляет собой Тора. Имелась тут и еще одна особенность: внутреннее убранство храма было испачкано копотью, и тут пахло дымом — единственное место в копи, которое, насколько я заметил, было испорчено. Я спросил Ливию, как это могло произойти.

— Ну, рудокопы-язычники до сих пор приносят здесь жертвы, — сказала она. — Они приводят сюда животных — ягненка, козленка или поросенка. Разводят огонь, животное убивают во имя какого-то бога, а затем его жарят и сами съедают мясо. — Она пожала своими хрупкими плечиками. — Богам достается лишь дым.

— И твой отец-христианин позволяет язычникам это делать?

— Да, совет городских старейшин не мешает язычникам. Работники довольны, а копи это ничего не стоит. Ну ладно, Торн, надеюсь, ты хорошо отдохнул? Обратный путь долог, и мы не сможем ехать вверх.

Я ухмыльнулся и заметил:

— Думаю, что одолею лестницу. Ты позволишь мне понести тебя, малышка?

— Нести меня? — презрительно ответила Ливия. — Vái! Попробуй догнать меня! — И она резво поскакала по проходу, который привел нас сюда.

Даже невзирая на свои длинные ноги, мне приходилось напрягаться, чтобы догнать Ливию; я старался не терять ее из виду, ибо боялся заблудиться. Ну а когда мы наконец взобрались по последней лестнице и оказались у выхода из копи, я испытал неподдельное восхищение: я был весь мокрый от пота и тяжело дышал, тогда как девочка чувствовала себя прекрасно. Слабым утешением мне могло послужить лишь то, что я устал больше Ливии: в тот день с утра я ведь, если помните, довольно долго лазал по горам, прежде чем встретил ее.

3

Когда я вернулся в таверну, caupo Андреас сказал мне, икая, что Вайрд уже заснул, а затем отправился в кровать. Заметив мой недоуменный взгляд, трактирщик сказал:

— Да, именно в такой последовательности. Он заснул, сидя за столом… ик… поэтому нам со старухой пришлось тащить его наверх.

Итак, я поужинал в одиночестве — и с аппетитом. Когда я тоже отправился в постель, храп Вайрда напоминал смертельный поединок между кабаном и зубром, а в комнате было невозможно дышать от винных паров, но я слишком устал и тут же заснул беспробудным сном.

На следующее утро, после того как мы вместе позавтракали и Вайрд снова принялся за вино, я некоторое время подождал, пока оно прочистит ему мозги, прежде чем отчитаться в том, что делал накануне. Я рассказал старику о своем посещении копи, о том, что видел там, упомянул о знакомстве с Ливией и Георгиусом, подробно описав обоих.

Старик в ответ лишь хрюкнул и сказал:

— Я так понимаю, что дочка еще туда-сюда, а вот папаша — один из тех глупых надутых индюков, которых всегда можно отыскать в любом мелком городишке. Небось считает себя незаменимым, хотя на самом деле ничего собой не представляет.

— Я тоже так думаю, — заметил я. — Но чувствую, что обязан, по крайней мере, изображать почтение. Он как-никак управляющий копями и представитель знатной римской семьи.

— Balgs-daddja! Он всего лишь разъевшаяся устрица среди мелких устриц.

— Что-то ты сегодня не в духе, fráuja. Может, вино кислое?

Он почесал свою бороду и неожиданно дружелюбно произнес:

— Прости меня, мальчишка. В последнее время я действительно постоянно не в духе и ощущаю тревогу. Это настроение пройдет. Вино лечит все печали.

— Что это вдруг с тобой случилось? Когда мы прибыли сюда, у тебя было прекрасное настроение. Подумай сам, fráuja. У нас полно денег, нет нужды охотиться, сейчас нам надо только наслаждаться, и мы находимся в самом прекрасном месте на свете. Печалиться вроде бы не с чего. Что же тебя тревожит?

Он продолжил терзать свою бороду и пробормотал:

— Во имя головы святого Дениса, которую он носит под мышкой, я и сам не знаю. Возможно, все дело просто в том, что я старик. Без сомнения, раздражительность — это еще один признак наступающей старости, так же как и слабеющее зрение. Ступай, мальчишка, развлекайся со своей новой подружкой. Оставь старика одного, чтобы он мог заливать печаль вином. — Вайрд залпом осушил свою кружку и рыгнул. — Когда я приду в себя… через несколько дней… я возьму тебя на охоту. Ик. Просто для развлечения… на такую дичь ты еще никогда не охотился.

Он снова укрылся за кружкой, поэтому я ничего не сказал, только раздраженно фыркнул и устремился прочь из таверны на рыночную площадь. Так же как и в любое другое утро, она была полна людей, преимущественно женщин, которые покупали съестные припасы на день, и торговцев, которые все это им продавали. Я удивился, заметив в этой толпе Ливию. Я вообще-то сказал девочке, где остановился, но меня удивило, что могло заставить малышку спуститься с горы в такой ранний час.

— Неужели не ясно, что я пришла навестить тебя? — сказала она, когда я спросил ее об этом. — И показать тебе город.

В тот день Ливия показала мне внутреннее убранство церкви Голгофы, которая служила местом заседаний городского совета и хранилищем всевозможных местных раритетов: вещей, обнаруженных рабочими в шахтах, строителями и копателями могил за все предыдущие годы. Сюда входили многочисленные предметы искусства из бронзы, протравленные и покрытые зеленью ярь-медянки; было тут и прекрасно сохранившееся мертвое тело — морщинистое, коричневое и кожистое, в традиционной одежде, — принадлежащее одному из древних низкорослых рудокопов, труп которого спустя многие годы обнаружили в шахте.

После этого мы посетили мастерскую ювелира. Этот мастер не изготавливал современных украшений, таких, какие я видел (и время от времени покупал) повсюду. Он сознательно копировал те древние предметы искусства, что хранились в церкви Голгофы, только делал их такими, какими они выглядели, когда были новыми: ножные и ручные браслеты, наплечные фибулы, изящные кинжалы, которые не столько были оружием, сколько служили поясным украшением, ожерелья и нагрудные броши, — все его изделия были из сияющей бронзы.

Когда Ливии наступила пора возвращаться домой, где ее ждал воспитатель, я проводил девочку до самого верхнего уровня города. После этого я вновь вернулся в лавку ювелира, ибо увидел там кое-что, что мне захотелось купить себе, но я не желал, чтобы Ливия об этом знала. Это смутило и ошеломило бы малышку, потому что сей предмет явно предназначался для женщин. Это был защитный нагрудник, такой старомодный, какого я больше нигде никогда не видел (уж не знаю, носили ли подобные вещи другие женщины, кроме меня).

Это было весьма простое изобретение, как и можно было ожидать от древних мастеров, но в то же время сделанное весьма искусно и чрезвычайно красивое. В основе своей нагрудник состоял из одной очень длинной, тонкой бронзовой проволоки, толщиной с перо орла, но искусно изогнутой в виде двух спиралей, которые расходились в противоположных направлениях. Левая закручивалась, полностью закрывая левую женскую грудь, начиная от соска, затем над выпуклостью ее проволока изгибалась и шла вниз вдоль ложбинки, после чего снова делала виток, а снаружи правой груди спираль закручивалась внутрь до самого соска. С обеих сторон к нагруднику крепились ремни, так, чтобы их можно было завязать сзади. На витрине ювелира все это сооружение просто лежало в виде плоской пластины, но, когда оно было застегнуто спереди, спирали выдвигались и расширялись в виде футляра для каждой груди, они одновременно служили и украшением, и защитой. Поэтому-то я и купил нагрудник, но не как доспех, а для того, чтобы подчеркнуть свои груди, когда снова оденусь как женщина. Это была довольно дорогая покупка, но я рассудил, что она вполне окупится, когда я соберусь снова стать женщиной, придав мне более женственный и привлекательный вид.

Все последующие дни я в основном приятно проводил время в компании Ливии, потому что Вайрд погрузился в необъяснимое отчаяние и пьянство. Я возвращался в таверну только для того, чтобы поужинать там, переночевать и позавтракать, а потом снова уйти. Днем мы с Ливией обычно покупали еду в других городских тавернах, а однажды ее отец пригласил меня к ним на обед. Однако чаще всего голод заставал нас, когда мы находились далеко от города, поэтому мы разыскивали хижину какого-нибудь дровосека, углежога или пастуха, жена которого за умеренную плату готовила для нас незамысловатую трапезу.

Однажды утром, когда мы с Ливией собирались провести день, обследуя территорию, про которую она знала, что та совершенно безлюдна, я зашел в кухню и попросил старуху-трактирщицу приготовить для нас корзинку с хлебом, сыром, колбасой, а также наполнить мою флягу молоком. Пока я ждал, Андреас тоже пришел на кухню и, отведя меня в сторону, сказал:

— Акх, Торн, я беспокоюсь о нашем друге Вайрде. Он бывал здесь много раз раньше, но таким я его никогда не видел. Только представь, он отказывается есть. Говорит, что якобы у него нет настроения проглотить хоть один кусочек. Разве это разумно? Не мог бы ты убедить его выйти прогуляться и пройтись хотя бы по лесу или отправиться на озеро?

— Я пытался его убедить, но тщетно, — сказал я. — А приказывать ему я, сам понимаешь, не могу. Вайрд просто из себя выходит, когда младшие пытаются учить старших, так что, боюсь, будет только хуже. Но ты с ним почти одного возраста, Андреас. Предположим, что ты просто скажешь Вайрду, что для его же блага не дашь ему больше хмельного.

— Vái! Тогда он не будет поддерживать свои силы хотя бы малым количеством вина или пива.

— Мне жаль, но тогда я ничем не могу помочь, — сказал я. — Но не стоит слишком уж беспокоиться: я и раньше видел, как пьянствует Вайрд, и даже дольше, чем в этот раз. Рано или поздно он заболеет от спиртного и сляжет, полный раскаяния и в невыносимо дурном настроении, после чего все опять постепенно наладится.

Чаще всего я брал своего Велокса из конюшни и ехал верхом к копи. Там я или оставлял его в компании с мулами и мы с Ливией уходили пешком, или, если мы собирались далеко, оба ехали верхом: я сажал девочку на седельную подушечку позади меня. Я всегда брал с собой пращу и пытался обучить Ливию пользоваться ею. Но она так и не преуспела в этом, поэтому именно я добывал маленьких зверушек — зайцев, белок, кроликов, куропаток, — которых мы делили между собой. Она несла свою долю добычи домой, а я забирал свою в таверну. Андреас и его жена были согласны со мной, что мясо приятно разнообразит обычное рыбное меню. Но и восхитительно пахнущие блюда не смогли заставить Вайрда хоть раз поесть, даже когда он бывал относительно трезв и с ним можно было разумно говорить.

— Я просто не могу глотать, — настаивал он. — Старость не только притупила мой ум и зрение, но она также кольцом сдавила мне горло.

— Иисусе, — услышав это, сказал я, — да ничего с твоим горлом не случилось, если ты продолжаешь вовсю вливать в себя крепкие напитки.

— Даже это делать становится все трудней и трудней, — пробормотал Вайрд, — и это все меньше и меньше помогает. — Тут он снова сделал большой глоток вина, поэтому я не стал долго задерживаться в его обществе.

Что же касается наших с Ливией вылазок, то куда мы с ней только не ходили и не ездили. Однажды мы забрались больше чем наполовину на самый высокий пик в окрестностях — Каменную Крышу, который и дал название всему этому отрогу Альп. Таким образом, Ливия смогла показать мне то, что она называла eisflodus. Слово это, обозначающее «течение льда», ни о чем мне не говорило до тех пор, пока мы не подъехали на Велоксе к самому краю пика. И тут глазам моим предстало незабываемое зрелище.

Широкий, словно река, eisflodus лежал в большой, продуваемой ветрами расщелине горы. Казалось, что по нему пробегали ряби, волны, тут и там виднелись водовороты и пороги, как в речном потоке, который несся вниз и, минуя Хальштат, впадал в озеро. Но все это оказалось на самом деле неподвижным, потому что было из прочного льда, — или неподвижным, по крайней мере, для человеческого глаза. Ливия сказала, что лед все-таки движется, но ползет так медленно, что если я сделаю на нем какую-нибудь нестираемую пометку, то за всю мою жизнь лед не продвинется больше чем на длину моего тела.

За исключением соломы и небольших сугробов старого снега, который надуло на него подобно белой пене, eisflodus был почти таким же синим, как и Хальштат-зе. Эта синева непреодолимо влекла к себе новичка, и мне захотелось проехаться на Велоксе по его поверхности. Но Ливия покрепче обхватила меня за пояс и предостерегла:

— Сейчас лето, Торн. Там будет множество runaruneis.

Еще одно слово, которое ничего для меня не значило, поэтому я высказал предположение:

— Ледяных демонов?

— Какие там демоны, дурачок, — рассмеялась она. — Скрытые трещины. В течение теплого дня лед тает, вода сбегает ручейками то тут, то там и прорезает глубокие трещины, но выпавший за ночь снег замерзает и постепенно образует над ними корку. Ты ступишь, как тебе покажется, на весьма крепкий лед и, к своему ужасу, обнаружишь, что это всего лишь наст, упадешь, застрянешь в бездонной расщелине и никогда не выберешься оттуда. Я не хочу, чтобы это произошло с кем-нибудь, кого я… — Ливия так резко замолчала, что я повернулся в седле, чтобы взглянуть на нее, а девочка покраснела и быстро закончила: — Мне бы не хотелось, чтобы это случилось со мной, тобой или Велоксом.

— Тогда я не стану рисковать, — сказал я, слезая с лошади. — Вместо этого я вырежу наши имена вот здесь, на ровной поверхности льда, прямо у этого черного обломка камня, который легко узнать. Один из нас должен прийти сюда перед смертью — а ты наверняка переживешь меня, Ливия, — чтобы посмотреть, сдвинулись ли наши имена на длину человеческого тела.

— Или же они придвинулись друг к другу, — пробормотала девочка, когда я начал вырезать их лезвием своего меча. — Или отодвинулись.

— Или не стерлись ли они вовсе, — добавил я, но она на это ничего не ответила.

Я знал, что нравлюсь маленькой Ливии, хотя она вряд ли относилась ко мне как к старшему брату, потому что у нее уже было двое братьев, с которыми девочка совершенно не дружила. Я полагал, что она считает меня чрезвычайно приятным и снисходительным дядюшкой или — я уже отмечал, что Ливия была весьма проницательной малышкой, — возможно, даже тетушкой. Она часто говорила со мной, как это делает одна женщина с другой: рассказывала о нарядах, украшениях и тому подобном — словом, о вещах, о которых девочка обычно не рассказывает мужчине. И я частенько ловил на себе ее косые любопытные взгляды. Очевидно, Ливия кое-что подозревала и решила удовлетворить свое любопытство относительно меня, потому что как-то раз в одном укромном местечке на берегу озера она разделась догола, чтобы искупаться, и убеждала меня сделать то же самое.

— Я не умею плавать, — солгал я.

— Тогда просто войди и поплещись на мелководье, — позвала она, вовсю резвясь в воде, подобно маленькой выдре. — Это восхитительно!

— Нет, — сказал я, попробовав пальцами волны озера и притворившись, что дрожу. — Брр! Ты привыкла к ледяной воде. Я же пришел из теплых краев.

— Лжец! Ты или блюститель нравов, или трус, или же с тобой что-то не в порядке и ты не хочешь, чтобы я это заметила.

На самом деле Ливия оказалась очень близка к истине, потому я не поддался ее насмешкам и уговорам. Я уселся на гальке и с удовольствием наблюдал за ее прыжками и кувырками, пока она не утомилась. Девочка вышла из воды и уселась рядом со мной, чтобы обсохнуть на солнце, прежде чем снова одеться. Теперь уже дрожала она и все тесней прижималась ко мне, я обнял малышку, и Ливия замурлыкала от удовольствия.

Я же призадумался. Давным-давно уже я понял, что никогда не должен превращаться из мужчины в женщину и наоборот — в попытке обмануть кого-нибудь — в присутствии собаки, потому что знал, что тонкий нюх ее сразу разоблачит обман. Теперь же поведение Ливии навело меня на еще одну мысль. Очевидно, интуиция у детей развита очень хорошо. Стало быть, если рядом ребенок, мне нужно быть особенно осторожным.

Однако, так или иначе, мне уже не было нужды проявлять осторожность в присутствии Ливии, ибо та наша прогулка оказалась последней. Когда на следующее утро я подъехал на Велоксе к копи, девочки нигде не было, однако мне навстречу вышел ее отец. Он сказал, что Ливия простудилась и лекарь, который живет при копи, велел девочке оставаться в своей комнате — все помещение тщательно закрыто, занавешено и полно целебным паром, — пока она не поправится. Георгиус сообщил новость таким тоном, словно это я был виноват в болезни его дочери, хотя я был уверен, что храбрая маленькая Ливия рассказала ему о своем купании и о том, что она залезла в воду по своей воле.

Во всяком случае, я смог разглядеть щелку между ставнями в окне наверху, где была комната Ливии. Я подъехал поближе к дому, девочка раскрыла ставни пошире, и я смог увидеть, какой печальный у нее вид — бедная больная малышка, закутанная в стеганое одеяло. Итак, я помахал ей в знак приветствия и жестами, надеюсь понятными, растолковал, что буду в ее распоряжении, как только ее выпустят из заточения. Личико девочки просветлело, и она тоже жестами показала, что огорчена, а затем подняла вверх четыре пальца, дав мне знать, сколько дней ей придется сидеть взаперти. Затем Ливия послала мне поцелуй, и я уехал.

Мы никогда не знаем, когда наступает последний раз.

Я спустился с холма, размышляя о том, как мне провести день — следующие четыре дня, — потому что я сильно привязался к Ливии и привык постоянно находиться в ее обществе. Но затем, когда я пришел в конюшню, чтобы вернуть Велокса в стойло, я испытал настоящее потрясение, увидев там Вайрда. Впервые с тех пор, как мы прибыли в Хальштат, он ухаживал за своим конем и что-то нежно говорил ему. Теперь, когда Вайрд не сидел, развалившись за столом, и не лежал, растянувшись на кровати, я смог разглядеть, что он ужасно похудел. Голос моего друга стал сиплым — может, потому, что его горло, как он заявлял, было сжато кольцом или сожжено до мяса невероятным количеством вина, — однако он казался трезвым и вел себя вполне разумно.

— Что за чудеса? — скептически вопросил я. — Неужели после того, как мы с Андреасом и его женой долго и тщетно пытались отучить тебя от пьянства, ты наконец решил взяться за ум?

Старик прокашлялся, сплюнул на солому в конюшне и сказал:

— Когда нынче утром я обнаружил, что не могу проглотить даже римского разбавленного вина или слабого пива, то решил, что мои внутренности, должно быть, и в самом деле взбунтовались. Теперь я не желаю даже слышать о выпивке. Я обещал тебе охоту, мальчишка. Что скажешь? Или ты настолько презираешь этого старого негодника, что не захочешь отправиться с ним еще один раз?

— Нет, fráuja, ni allis, — смиренно произнес я, раскаиваясь, что частенько ворчал на старика, как вечно недовольная жена. — Я надеялся, что ты исцелишься и мы снова сможем отправиться путешествовать.

— Мы будем отсутствовать несколько дней. Твоя подружка Ливия отпустит тебя на охоту? Ты можешь ненадолго отложить свою детскую привязанность?

— Разумеется. Пожалуй, в последнее время я слишком часто общался с ребенком. Хорошо бы прогуляться хоть разок, не чувствуя себя строгой нянькой.

— Я вижу, что у тебя с собой меч и праща. А я захватил свой лук и стрелы. Ну ладно, давай оседлаем лошадей и отправимся на охоту.

Нам не было нужды возвращаться в таверну за чем-нибудь, потому что мы оставили все свое снаряжение в конюшне. Мы отобрали несколько шкур для ночевки, завернули в них припасы, которые могли нам понадобиться, и привязали свертки к седлам, затем сели на лошадей и выехали из Хальштата. Вайрд не поехал по дороге, что привела нас в город, той самой, по которой я только что спустился вниз от копи. Он выбрал ту, которой мы с Ливией добирались до eisflodus на Каменной Крыше.

Когда тропа стала достаточно широкой и мы смогли ехать бок о бок, я сказал:

— Ты раньше говорил, fráuja, что мы будем охотиться на какую-то особенную дичь. Кого ты имел в виду?

— Птица называется auths-hana. Не то чтобы она такая уж особенная, но скрытная, ее редко можно увидеть, да и охотиться на нее надо совершенно иначе. За все время наших совместных странствий мы ни разу не сталкивались с auths-hana. Думаю, теперь настало время показать тебе, как выслеживать эту птицу. Ох и вкусное же у нее мясо!

Название птицы означает «глухарь», но это ничего мне не сказало. Вайрд продолжил:

— С виду auths-hana достаточно страшная, с ужасным клювом и изогнутыми когтями хищника, и еще она довольно крупная и издает крик, подобный реву взбесившегося зубра, но на самом деле это безобидный пожиратель растений. Должен сказать, что только в это время года, когда птица питается черникой и другими ягодами, ее мясо прекрасно. Зимой auths-hana кормится побегами сосны, поэтому на вкус отвратительней даже иллирийского шакала. Некоторые охотники называют ее глухарем, потому что когда она издает свой ужасающий громкий крик, то уже больше ничего не слышит. Вот так на нее и охотятся, мальчишка. Когда ты услышишь оглушительный крик auths-hana, ты можешь подойти к самому дереву, на котором она сидит. Надо все время таиться, останавливаться, когда глухарь замолкает, а затем быстро подкрадываться, когда он пронзительно вопит. Птица не услышит тебя в это время, как бы ты ни топал. Постепенно, пользуясь тем, что auths-hana периодически сам себя оглушает, ты сможешь подобраться к нему достаточно близко, чтобы сбить стрелой.

Вайрд продолжил рассказывать, но теперь тропа снова стала узкой, и я последовал за ним на лошади, поэтому пропустил бо́льшую часть того, что старик говорил об auths-hana. Я не придал этому значения, уверенный, что услышу все еще раз. Вайрд всегда был разговорчив, как и все, кто промышляет в лесу, просто потому, что им не с кем общаться. Вспоминая впоследствии ту нашу охоту, я понял, что Вайрд, казалось, просто захлебывался словами, словно ему надо было срочно высказать все, что он хотел, а времени уже не оставалось.

Однако тогда эта его болтливость абсолютно меня не насторожила. Я был просто рад тому, что вернулся прежний Вайрд, которого я знал, в здравом уме и исправно выполняющий свои обязанности fráuja по отношению ко мне, ученику. Разумеется, он был не совсем таким, как прежний Вайрд. Мой друг сильно похудел и осунулся, его голос стал грубым, волосы и борода спутались, а еще он горбился в седле, тогда как прежде всегда сидел прямо, как стрела. Я проклинал себя за то, что недавно был таким неблагодарным и неразумным брюзгой, высмеивающим и осуждавшим старика, когда тот пил, по глупости полагая, что мой учитель наслаждается, тогда как он, теперь я это понял, страдал. Возможно, Вайрд страдал и сейчас, но напустил на себя беззаботный вид. Я молился, уповая на то, что, раз старик снова отправился на охоту, это придаст ему прежних сил и здоровья, и обещал себе сделать все возможное, чтобы помочь ему. Каким бы грубым, вспыльчивым и невыносимо властным он ни был, я вынесу это; я буду радоваться этому как показателю того, что мой друг выздоровел. И может, после этой нашей совместной поездки вернутся старые добрые времена. Мы ведь раньше жили так хорошо и дружно.

Но мы никогда не знаем, когда наступает последний раз.

4

— Акх, ты видишь это? — на следующее утро воскликнул Вайрд своим новым хриплым голосом.

Мы как раз доехали до середины склона Каменной Крыши, где прошлогодний снег все еще лежал в ямах и выбоинах, защищенных от солнца. Вайрд показал мне на след на снегу. Это не был след копыта или когтистой лапы, но какая-то странная тройная борозда, спускавшаяся вниз по снежному склону, как будто с него рядышком съехали три животных, с вершины и до самого низа.

— Ты можешь сказать, что означает этот странный след? — спросил я. — Ведь не три же выдры скакали на такой высоте.

— Выдры тут ни при чем. Этот след оставило одно создание, не три. Ты правильно назвал этот след странным. Охотник сразу же узнает его, а вот невежественные крестьяне приходят в ужас, когда набредают на тройной след, потому что верят, будто его оставляет какой-то ужасный горный skohl. Но это всего-навсего лишь след одного auths-hana.

— Той птицы, которую мы ищем, fráuja? Но как птица может оставить такое?

— Она скользит на своем животе вниз по склону, расправив крылья, вот и получается тройная борозда. Глухарь просто радуется жизни, насколько я могу судить. В любом случае ясно, что auths-hana где-то поблизости, потому что след совсем свежий. Вот, мальчишка, возьми мой лук и стрелы и ступай охотиться на птицу. Боюсь, что сам я слишком слаб, чтобы натянуть тетиву лука. Я спущусь пониже, туда, где снег уже растаял, и в ожидании тебя погрею свои старые кости на теплом солнышке.

Таким образом, я взял оружие, и мы с Велоксом отправились на охоту без Вайрда. Мы отошли еще не слишком далеко, когда я услышал — изумившись, как и предсказывал старик, — крик auths-hana. По крайней мере, то, что я посчитал им. Поистине, птица, которая ведет себя совершенно непохоже на других — играя, съезжает с горы, — должна была, по моему разумению, издавать звуки, абсолютно непохожие на все, что я слышал прежде. Насколько я могу описать этот звук, сначала он напоминал крик совы, затем цоканье и скрип, все вместе — и снова сова. Я не удивлялся, почему местные крестьяне приписывают это горным демонам.

Я слез с Велокса, привязал его к кусту и приготовил стрелу. Но только я начал двигаться в том направлении, откуда раздавался крик птицы, стараясь не слишком хрустеть прошлогодним снегом, как вздрогнул от другого звука. На этот раз раздался, несомненно, протяжный волчий вой, который звучал позади меня и ниже по склону холма, приблизительно в том месте, где теперь должен был находиться Вайрд. Я замер на месте, изумленный и сбитый с толку: слишком уж непохоже было на волка выть днем. Затем auths-hana опять издал свой сокрушительный крик, и, словно в ответ, снова раздалось волчье завывание. Я неуверенно смотрел то в одну сторону, то в другую: волк выл так, словно испытывал страшную боль или неистовую ярость. Может, это еще один больной волк, подумал я, а у Вайрда не было никакого оружия, кроме боевого топорика на короткой рукоятке. Итак, я оставил Велокса привязанным, бросил поиски auths-hana и с луком в руке побежал вниз с горы, чтобы убедиться, что с Вайрдом все в порядке.

Немного ниже того места, где снег не растаял, я обнаружил его лошадь: она паслась поодаль, лениво отыскивая ту немногую съедобную зелень, которая растет на этих высотах. Я удивился, почему она не убежала и не проявляла никаких признаков страха, обнаружив, что где-то поблизости появился волк. Я накинул поводья на свободную руку и огляделся, но не увидел в подлеске ничего. И тут я снова услышал вой, гораздо ближе; я мигом нырнул в кусты, откуда исходил звук, держа лук и стрелу наготове.

Там я и натолкнулся на Вайрда — и почувствовал, как волосы у меня на голове встали дыбом, когда я понял, что это воет он. Прямо как волк. Его рот был невероятно широко раскрыт, а голова запрокинута, высунутый язык дрожал, заставляя звук вибрировать. Хуже того, Вайрд лежал на спине в очень странной позе. Все его тело выгнулось жесткой дугой, в форме буквы С, словно натянутый лук, так что на земле оставались только пятки и затылок, и яростно молотил по ней сжатыми кулаками.

Тем не менее, когда я продрался сквозь последние кусты и приблизился к Вайрду, оцепенение внезапно покинуло его, тело безвольно распласталось на земле. Он прекратил свой ужасный вой и перестал молотить кулаками; просто лежал, совершенно обессиленный, только грудь его вздымалась, словно бедняге не хватало воздуха. Я быстро накинул поводья его лошади на крепкий куст, отложил свое оружие и опустился на колени рядом. Вайрд быстро заморгал, его рот был все еще раскрыт, но уже не настолько ужасающе широко. Мой друг даже не вспотел от этих усилий, но его лицо стало таким же серым, как волосы и борода, а когда я коснулся его, оказалось холодным и липким.

При моем прикосновении Вайрд вдруг резко открыл свои налитые кровью глаза, посмотрел на меня и спросил хрипло, но вполне осознанно:

— Что ты делаешь здесь, мальчишка?

— Что я делаю здесь? Я примчался сюда сломя голову. Мне показалось, что на тебя напала целая волчья стая.

— Акх, неужели я поднял такой шум? — извиняющимся тоном спросил старик. — Мне жаль, если я прервал твою охоту. Я… просто прочищал горло.

— Что ты делал? Да ты, должно быть, очистил весь этот хребет Альп от всех пастухов, дровосеков, всех…

— Я имею в виду… Я изо всех сил стремился отрыгнуть слизь или что там так долго переполняло мое горло.

— Иисусе, fráuja, — сказал я и слегка успокоился, когда услышал, что он вел себя так специально. — Ты чуть ли не стоял на голове. Должно быть, есть более простой способ прочистить горло. Где твоя фляжка? Вот, глотни из моей.

Вайрд тут же отшатнулся от меня и издал булькающий звук, словно снова собирался завыть: «Аргх-гх-гх!» — и изогнуться дугой. Но с видимым усилием он взял себя в руки и, тяжело дыша, произнес:

— Пожалуйста… не надо, мальчишка… не мучай меня…

— Я пытаюсь всего лишь помочь тебе, fráuja, — сказал я, поднося флягу ближе к его губам. — Глоток воды может…

— Аргх-ргх-ргх! — снова зарычал он, пытаясь удержаться и не изогнуться всем телом, но все-таки умудрился одной рукой отбросить мою руку в сторону. Когда Вайрд смог говорить, он яростно прорычал: — Будь осторожен… Что бы ты ни делал… держись подальше… от моего рта… моих зубов…

Я сел на землю, посмотрел на него с беспокойством и спросил:

— Что это значит? Андреас сказал мне, что ты голодал несколько суток, а вчера за целый день и сегодня ты ничего не съел и не выпил. Теперь ты отказываешься даже от свежей воды…

— Не произноси это слово! — попросил старик, вздрогнув, словно я ударил его. — Во имя сострадания, мальчишка… дай мне шкуру и разведи огонь. Теперь так рано темнеет… и я замерз…

В удивлении я оглядел ярко освещенную солнцем гору. Затем, сильно встревоженный, послушно достал шкуру, привязанную к его седлу, помог старику завернуться в нее, набрал сухого мха, веток и хвороста и развел костер неподалеку от того места, где он лежал. К тому времени, когда костер разгорелся, Вайрд спал и вовсю храпел. Я решил, что это добрый знак, поэтому постарался потихоньку удалиться и не разбудить его.

Я забрался на гору, туда, где оставил Велокса, и только было хотел отвязать его, как снова услышал этот хриплый, пронзительный, мощный крик auths-hana. Казалось, что все звери поблизости, кроме меня, определили, что завывание Вайрда исходило от ненастоящего волка, а потому вовсе не разбежались в страхе. Я снова приготовил стрелу и пошел в том направлении, где кричала птица. Следуя наставлениям Вайрда, я ждал, пока auths-hana снова закричит, и, перебегая от одного укрытия к другому — дереву, валуну, — прятался за ними, когда птица замолкала. Наконец я увидел ее, сидевшую на нижнем суку растущей поодаль сосны.

Еще раз подождав, пока птица — высоко задрав голову и распушив изогнутое полумесяцем оперение хвоста — издаст оглушающий ее саму крик, я быстро подбежал к ней как можно ближе. Я не мог позволить себе промахнуться, ведь Вайрд утверждал, что мясо глухаря очень вкусное, и я надеялся, что уговорю старика поесть. Моя стрела попала в цель, я выпустил ее так ловко, что auths-hana погиб, не успев издать до конца очередной пронзительный крик, и с шумом упал под дерево.

Это было весьма примечательное создание, так что я стоял и какое-то время восхищенно рассматривал мертвую птицу. Размером auths-hana был приблизительно с гуся, но его веерообразный хвост был похож на хвост тетерева, только больше. Когтистые лапы напоминали лапы juika-bloth, а голова смахивала на скифского монстра, которого называют грифом: желтый клюв кровожадного хищника и устрашающие красные надбровья. Оперение глухаря по большей части было черным, хотя и с бронзовым отливом и беловатыми пятнами; все оно сияло металлическим блеском и сверкало на солнце разными цветами: пурпурным, синим, зеленым.

Но долго любоваться на эту красоту было нельзя. Я ощипал птицу начисто, опасаясь, что она задеревенеет после смерти и ее перья будет трудно выдирать. Я отрубил глухарю голову и лапы, удалил внутренности и отскреб их в снегу, затем отнес свою добычу туда, где меня дожидался Велокс. Когда я подошел к костру, старик все еще спал, поэтому я просто опалил птицу на костре, затем подождал, когда солнце сядет, насадил ее на вертел и начал готовить над огнем.

Я сидел, время от времени подбрасывая в огонь хворост и переворачивая вертел, и прислушивался к храпу Вайрда. Постепенно наступила настоящая темнота. Я, должно быть, задремал сам, устав от напряженных событий дня, однако внезапно встревожился и проснулся, потому что храп прекратился. Насаженная на вертел птица весело шипела и потрескивала, а за ней, с другой стороны костра, — тревожный знак — два по-волчьи желтых глаза уставились на меня из темноты. Прежде чем я успел закричать или вскочить на ноги, Вайрд заговорил, и я понял, что старик сел и что глаза были его.

— Auths-hana даже пахнет восхитительно, не правда ли? Съешь его, мальчишка, прежде чем он превратится в угли.

Я никогда раньше не видел, чтобы глаза Вайрда так светились в темноте. Но я сказал только:

— Здесь достаточно, чтобы накормить четверых. Помоги мне управиться с ним, fráuja.

— Нет, нет, я не в силах проглотить ни кусочка. Возможно, сейчас я бы смог сделать глоток воды. В этот миг, по какой-то причине, мне не отвратительна мысль о ней.

Я передал ему над пламенем костра свою флягу, затем оторвал от птицы ногу и принялся с жадностью поедать ее. Честно говоря, на этот раз я намеренно позабыл о хороших манерах: ел, издавая громкое причмокивание и чавканье, надеясь, что хоть это вызовет у Вайрда аппетит. Но добился лишь того, что старик наклонил мою флягу ко рту, причем сделал это очень осторожно.

— Ты был прав, fráuja, — сказал я с энтузиазмом. — Auths-hana и впрямь самая вкусная птица, которую я когда-либо пробовал. Поскольку глухарь питается черникой, это придает его мясу кисло-сладкий вкус. Съешь немного. Вот. Кусочек нежной грудки.

— Не хочу, — снова отказался он. — Но я все-таки умудрился влить немного воды в свою глотку. Она не встала мне попрек горла и не вылилась наружу. И слушай! Я могу даже произносить слово «вода», не задыхаясь при этом. Должно быть, мне становится лучше. — Вайрд посмотрел на флягу с таким благоговением, словно внутри было редкое дорогое вино, и произнес несколько раз: — Вода. Вода. Видишь? Вода. И ничего страшного при этом со мной не происходит. Ты когда-нибудь читал поэму Вергилия «Георгики», мальчишка?

Захваченный врасплох и, разумеется, страшно удивленный тем, что старый охотник знаком с творчеством античного поэта, я признался:

— Да. Вергилия любили читать в аббатстве Святого Дамиана.

— Ясно, ты познакомился с поэмой в переводе, а стало быть, толком не знаешь ее. В оригинале, где-то во второй книге, Вергилий сперва упоминал в своих стихах город Нола. Но спустя какое-то время ему случилось проходить через этот город, и он попросил у кого-то воды. Видишь? Я с легкостью могу произносить это слово: вода. В любом случае тот горожанин грубо отказал ему. Поэтому-то Вергилий переписал свои стихи и вычеркнул название Нола. Вместо этого он вставил ora[145] — просто для того, чтобы сохранить метрику стиха. Бьюсь об заклад, что жалкий, жадный, маленький городишко Нола, где живут такие жадины, больше никогда не упоминался в литературе ни одним автором.

Я заметил:

— Не сомневаюсь, что теперь его жители сожалеют о том, что обидели великого поэта.

Не сказав больше ни слова, даже не пожелав мне спокойной ночи, Вайрд снова лег на бок, натянул на себя получше шкуру и заснул. Поскольку он храпел, я знал, что мой друг жив; и снова я надеялся, что сон — это лучшее лекарство от его болезни. Я завернул остатки auths-hana, чтобы съесть их утром, засыпал угли костра дерном, завернулся в свою шкуру и тоже заснул.

Как долго я проспал, не знаю, но вокруг было по-прежнему темно, когда я внезапно проснулся от очередного волчьего воя, от которого кровь стыла в жилах. Уж лучше бы это и впрямь оказался волк, потому что, как выяснилось, это снова выл Вайрд; его тело опять изогнулось, словно натянутый лук, и так сильно напряглось, что я мог слышать, как трещат кости и сухожилия старика; а его повторяющийся страшный вой, вне всяких сомнений, свидетельствовал об агонии. Какое-то время я мог только наблюдать и слушать, испытывая ужасную беспомощность, и ждать, пока приступ пойдет на убыль. Но поскольку он не проходил — Вайрд продолжал стоять на пятках и голове, молотя кулаками по земле и завывая от боли, — я вспомнил кое о чем. Я вскочил и принялся рыться в своих вещах в поисках хрустального пузырька, который так долго носил с собой.

Некогда я уже пытался скормить своему умирающему juika-bloth хоть малую толику драгоценного молока из груди Пресвятой Девы, но потерпел неудачу. Теперь я склонился над Вайрдом и, когда его дыхание немного успокоилось в промежутке между завываниями, уронил каплю молока ему в рот. Уж не знаю, молоко ли помогло, или просто Вайрд пришел в себя, увидев рядом меня, но оцепенение его снова прошло, и он без сил повалился на землю. Но на этот раз старик с такой силой отбросил мою руку, что я упал.

— Проклятье! — проскрежетал он. — Сказано тебе… держись подальше!

Я остался на месте, и когда Вайрд немного отдышался, он произнес грубым голосом, но спокойно:

— Прости мою жестокость, мальчишка. Я отбросил тебя подальше для твоего же блага. Чем это ты накормил меня?

— Это моя самая последняя надежда помочь тебе. Капля молока из груди Пресвятой Девы Марии.

Вайрд повернул ко мне осунувшееся лицо, с недоверием посмотрел на меня и сказал:

— Я думал, что это я сумасшедший. Никак auths-hana выклевал твои мозги?

— Правда, fráuja, молоко Пресвятой Девы Марии. Я украл его у аббатисы, которая не заслуживала того, чтобы владеть такой реликвией. — Я протянул старику пузырек, чтобы он посмотрел. — Но там была всего одна капля. Мне больше нечего дать тебе.

Вайрд попытался рассмеяться, но не смог достаточно глубоко вздохнуть. Вместо этого он проворчал самое нечестивое богохульство, какое я когда-либо слышал от него:

— Во имя обрезанной и никогда не отросшей вновь крайней плоти малютки Иисуса! Ты что, попробовал на мне магию?

— Магию? Ni allis. Молоко было настоящей священной реликвией. А христианские реликвии имеют силу…

— Христианские реликвии, — весьма кисло произнес он, — имеют столько же силы, сколько и языческие амулеты или заклинания, прочитанные шаманом. Любая магия может сработать только среди тех дураков, которые верят в нее. Но ни одна не поможет против бешенства, мальчишка. Боюсь, что ты зря лишился своего сокровища.

— Против бешенства? Этого я боялся больше всего. Но ты сказал…

— Что избежал заражения. Я думал, что это так, когда рана зажила, но ошибся. Я должен был помнить — как-то я столкнулся со случаем, когда болезнь у человека, которого укусила бешеная собака, проявилась лишь через двенадцать месяцев.

— Но… но… что же нам делать? Если даже молоко Пресвятой Девы бессильно…

— Ничего сделать нельзя, просто позволим болезни идти своим чередом. А ты, мальчишка, не забывай держаться от меня подальше. Сейчас ступай и ложись спать на безопасном расстоянии. Если я начну бредить и пускать слюни, малейшая капля слюны может ввергнуть тебя в беду. А я буду бредить и нести чепуху, а в промежутках страдать от сгибающих кости конвульсий и временами терять сознание. Пока одна из таких судорог не переломит мне шею или спину, мы можем надеяться лишь на то, что они станут не такими частыми, продолжительными и со временем стихнут. Пока не… — Он пожал плечами.

— Ты вовсе не бредишь сейчас, — сказал я. — Ты разговариваешь совершенно разумно.

— Такие промежутки тоже будут.

— Ну… — с сомнением произнес я, — я знаю, что ты не слишком высокого мнения не только о магии, но и о религии тоже. Однако… послушай, один раз, всего только один раз… учитывая, как тебе плохо… может, ты все-таки помолишься?

Вайрд фыркнул:

— Дерьмо! Что это как не колдовство? Молитва так же бесполезна, как и sonivium tripudium[146] авгура. Нет, мальчишка. На мой взгляд, это подло — просить помощи у какого-нибудь бога только потому, что теперь я нуждаюсь в этом, тогда как, пока я был здоров и силен, я даже не вспоминал о них. Нет, я не стану малодушным даже на краю смерти. Теперь ступай. Отдохни.

Я сделал, как Вайрд мне велел, и отодвинул от него подальше свою шкуру, но не настолько далеко, чтобы не услышать, если я ему вдруг понадоблюсь и он позовет меня. Но в ту ночь я толком не отдохнул, спал плохо, потому что понимал, что надежды на благоприятный исход нет. Собачье бешенство всегда ведет к смерти, и мучительные припадки этого страшного недуга со временем не ослабевают, а усиливаются и становятся все более частыми.

Так и оказалось. Я пробудился от своего беспокойного сна незадолго до рассвета, от теперь уже знакомого, но все такого же ужасающего воя. Тело Вайрда снова изогнулось в дугу, еще более натянутую, чем прежде, как мне показалось, если только это было возможно. Все кровеносные сосуды и сухожилия на лице и шее старика надулись, стали пурпурными и пульсирующими; его налитые кровью глаза, казалось, выкатились из орбит, изо рта на бороду извергалась слюна. На этот раз приступ продолжался дольше, чем два предыдущих, свидетелем которых я был; я не мог понять, как мой друг вообще выдержал его, не сломав позвоночник и не повредив какого-нибудь органа. В тот страшный день припадки возобновились еще не один раз, но в промежутках между ними Вайрд, по крайней мере, хоть ненадолго расслаблялся, и тогда цвет его лица из синюшного становился серым, как у трупа.

Если в такие моменты старик не мог заснуть, он прилагал все усилия, чтобы отдышаться и говорить — но только с самим собой. Он, казалось, вообще забывал обо мне и вместо этого вспоминал те дни, когда меня еще не было с ним. Его речь была бессвязна и часто так невнятна, что ничего невозможно было разобрать, но несколько осмысленных обрывков, которые я услышал, были полны тоски и состояли из слов гораздо более нежных, чем те, которые привык произносить грубый старый охотник.

Однажды он сказал:

— Если я никогда больше не смогу оказаться в Корновии… тогда Корновия будет там, где буду я…

В другой раз он произнес:

— Давным-давно… в долине, где сходятся четыре дороги… мы с ней встретились тоже…

Потом я услышал:

— Поступь ее была благородной, а речь доброй…

И еще:

— Мы были молоды тогда… и мы резвились в тех местах, где танцует рассвет…

Наблюдая очередной, особенно сильный приступ, скрутивший моего друга, я подумал, что мог бы облегчить страдания несчастного, поддержав его выгнутое дугой тело. Я завязал шкуру, положив внутрь разные вещи, чтобы сделать что-то вроде подушки, затем подполз поближе и уже начал пристраивать ее под спину Вайрда, когда он без всякого предупреждения вдруг щелкнул зубами в мою сторону, совсем как настоящий волк.

Ничто не могло облегчить муки несчастного, и он беспрерывно молотил кулаками по земле. А сейчас Вайрд просто прекратил свой продолжительный вой, чтобы повернуть голову, рвануться ко мне и попытаться укусить. И это ему почти удалось: старик лишь на толщину волоса не достал до моего предплечья. Его зубы щелкнули так громко, что я подумал: они, должно быть, сломались! Не сомневаюсь, что они легко прокусили бы мою тунику и вырвали изрядный кусок плоти, если бы только дотянулись до меня. Однако мне повезло: Вайрд просто обрызгал слюной мой рукав. Пока его продолжали сотрясать ужасные конвульсии и он не предпринимал попытки снова наброситься на меня, я воспользовался листьями и небольшим количеством воды из фляги, чтобы стереть смертоносную слюну. И с этого момента я стал держаться от больного подальше.

Когда наконец страшный приступ отпустил его, Вайрд обвесиленно свалился на землю и, почувствовав под собой подушку, пришел в сознание. После того как он восстановил дыхание, старик уже больше не говорил о минувших днях. Он, прищурившись, посмотрел на небо, затем повернул голову в мою сторону, прочистил горло, выплюнул комок похожей на гной слюны и хриплым голосом поинтересовался:

— Который час ночи теперь?

— Сейчас день, fráuja, — с жалостью ответил я. — Солнце уже высоко.

— Акх, тогда, значит, я пребывал в этом состоянии слишком долго. Ты здорово напугался, мальчишка?

— Только когда ты попытался укусить меня.

— Что? — Он так резко повернул ко мне голову, словно снова собирался это сделать. — Ты пострадал?

— Нет, все в порядке, — заверил его я. И небрежным тоном заметил: — Впервые в жизни, fráuja, ты промахнулся.

— Видит Бонус Эвентус[147], я рад, что это так. — Вайрд огляделся, затем с видимым усилием подтянулся к ближайшему дереву и оперся на него. После чего, отдышавшись, сказал: — Мальчишка, я хочу, чтобы ты сделал для меня две вещи. Во-первых, достань веревки из наших вьюков и покрепче привяжи меня к этому дереву.

— Что за глупости ты говоришь? Ты болен! Я не стану этого делать…

— Не забывай, что ты всего лишь ученик! Делай, как тебе велит учитель, ученик, и поступай так, пока он в состоянии отдавать тебе вразумительные приказания. Ну же, пошевеливайся!

Я сомневался, что Вайрд на самом деле в своем уме, но сделал, как он велел. Когда я стал привязывать его к дереву, он добавил:

— Оставь руки свободными. Опасен только мой рот. Мне нельзя дать возможности укусить кого-нибудь еще, кто окажется рядом со мной, когда я буду бредить.

— Никто к тебе и не подойдет, — заметил я. — Ливия говорила мне, что в этом месте Каменной Крыши никто не живет.

— Мы должны побеспокоиться и об обитателях леса тоже. Животные, даже в большей степени, чем люди, которых я встречал в своей жизни, заслуживают этого. Иисусе, мальчишка, привяжи меня покрепче. И убедись, что узлы тугие. Теперь второе. Я хочу, чтобы ты увел отсюда наших лошадей. Потому что здесь нет… здесь нет…

Пытаясь помочь старику, я закончил за него предложение:

— Нет подходящего корма. Или воды, или…

— Аргх-ргх-ргх! — взвыл Вайрд и так бешено изогнулся, что я обрадовался тому, что привязал его. Невероятным усилием воли он постарался взять себя в руки и снова прошептал: — Во имя всех богов… не произноси больше этого слова. Я, должно быть, снова потерял сознание… прежде чем закончил… то, что хотел сказать.

Я послушно стоял и ждал, когда он сможет продолжить.

— Забери лошадей, мальчишка, наши вьюки и оружие. Все наши принадлежности. Верни лошадей в конюшню и…

— Но, fráuja, — запротестовал я, уже чуть не плача. — По совести я не могу…

— Прекрати спорить! Тебе совсем не обязательно оставаться здесь и наблюдать, как я превращаюсь в слабака и слюнявого идиота. Ты ничем не можешь мне помочь, ни молитвами, ни лекарствами… Остается только ждать, что болезнь пройдет сама по себе. Поэтому немедленно убирайся! Жди меня в таверне, я присоединюсь к тебе, как только… как только смогу.

— Интересно, как ты присоединишься ко мне? — Я уже рыдал и не пытался скрыть этого. — Ты же привязан!

— Vái, ты, заносчивый петушок, не считай других глупей себя, — произнес он грубо, как делал это в прежние времена. — Как только я приду в себя и ко мне вернутся силы, я смогу легко развязать любые путы, особенно те, которые наложил неопытный мальчишка вроде тебя. А теперь я приказываю тебе: немедленно ступай прочь.

Продолжая рыдать навзрыд, я собрал почти все, что мы привезли с собой из Хальштата, и взвалил вьюки на лошадей. Я не упаковал только боевой лук Вайрда и колчан, которые повесил себе за спину, а также остатки вчерашнего ужина. Их вместе с флягой Вайрда я положил в пределах его досягаемости, на случай если в перерыве между приступами старик будет в состоянии хлебнуть воды или даже поесть.

— Thags izvis, — проворчал он. — Только сомневаюсь, что они мне потребуются. К завтрашнему утру, надеюсь, я позавтракаю вместе с тобой и Андреасом. Но до этого времени я не хочу видеть тебя. Теперь… huarbodáu mith gawaírthja, Торн.

И больше он не увидел меня. Я уехал с горы верхом на Велоксе и увел за собой лошадь Вайрда, но только на такое расстояние, чтобы старик не мог услышать их случайного ржания. Затем я спешился, снова привязал лошадей, взобрался наверх, медленно, осторожно и тихо, оставаясь невидимым, как учил меня Вайрд. Мне удалось отыскать место, откуда я хорошо видел старика сквозь подлесок, но он при этом не мог заметить или услышать меня; там я присел на корточки и стал наблюдать — часто вытирая слезы, которые застилали мне глаза.

Довольно долго он просто лежал, опершись на дерево, уставившись в пустоту. До чего же жалкий был у него вид. Костлявый, немощный, вконец ослабший, борода всклокочена, а волосы спутаны. Вскоре стало ясно, что Вайрд только и ждет того момента, когда, по его расчетам, я уже спущусь с горы, потому что он вытянул вперед дрожащую руку, поднял с земли и открыл оставленную мной флягу и вылил воду из нее себе на голову.

Это заставило его тут же издать протяжный волчий вой, несчастный замолотил руками, и фляга отлетела прочь. Его тело снова изогнулось дугой, как это бывало с ним уже много раз, вернее, попыталось сделать это. Теперь Вайрд мог только становиться на дыбы, и напрягаться, и извиваться в путах, что, очевидно, причиняло ему еще большие страдания, чем прежде, — слюна вперемешку со слизью сочилась из его раскрытого рта, бедняга отчаянно молотил кулаками по земле и своим бокам. Я знал, что Вайрд специально воспользовался водой, чтобы это привело к страшным конвульсиям, без всякого сомнения, надеясь на то, что эта нечеловеческая мука станет для него последней.

Теперь я уверился, что его страданиям действительно следует положить конец. Я снял боевой лук, вложил в него стрелу, натянул тетиву, поморгал, чтобы избавиться от слез, и прицелился самым тщательным образом — все это заняло лишь один миг, но я сделал это обдуманно.

За бесконечно малый промежуток времени, прежде чем я выпустил стрелу, мне припомнилось множество вещей. Как Вайрд поддерживал меня, уверяя, что я должен даровать милосердную быструю смерть пораженному страшной болезнью juika-bloth. Как сам он убил волчицу — и сделал это тоже из милосердия, чтобы положить конец страданиям несчастного животного, даже подозревая уже, что оно заразило самого охотника бешенством. Как он, попросив привязать его к дереву, объяснил, что необходимо позаботиться о зверях. Как в предсмертном бреду Вайрд говорил о своей далекой родине, о других местах, дорогих его памяти, как он вспоминал свою юность и женщину, чья поступь была благородной, а речь доброй.

Нет, я убил его не в порыве сострадания. Я сделал это сознательно, хорошенько все обдумав, чтобы Вайрд мог обрести мир и покой и продолжил видеть эти прекрасные сны.

Вайрд поник и замолчал так же внезапно и неожиданно, как auths-hana, песню которого оборвала моя стрела. Сдерживая рыдания, я подошел поближе и печально посмотрел на своего друга. Стрела попала ему точно в сердце и вошла так глубоко, что пригвоздила беднягу к дереву, мне пришлось буквально выкручивать ее. Я мог бы просто похоронить своего друга — земля была по-летнему мягкой даже на этой высоте, — но я припомнил еще одно его высказывание: хоронят только прирученных созданий. Я надеялся, что вскоре его тело уничтожат падалыцики, которых считают в лесу чистильщиками. Таким образом, Вайрд, накормив их, будет жить и после смерти, как он говорил: «Это и есть Небеса». На прощание я сделал лишь одно. Своим кинжалом я очистил и отскреб место на стволе над головой Вайрда и там, на мягкой заболони дерева, вырезал готическим шрифтом: «Его поступь была благородной, а речь правдивой».

К тому времени, когда я закончил, начало смеркаться. Поэтому я поднял флягу Вайрда и, больше ни разу не оглянувшись, снова поспешил с горы вниз, туда, где оставались лошади. Они были явно недовольны столь долгим отсутствием хозяина, поскольку проголодались и хотели пить, но не искать же корм в темноте. Поэтому я завернулся в шкуру и погрузился в беспокойный сон. На следующий день я проснулся на рассвете, чтобы отвести лошадей в конюшню Хальштата.

В таверне, опережая расспросы Андреаса, я сам сказал ему:

— Наш друг Вайрд умер.

— Что? Как? Он не слишком хорошо чувствовал себя, когда, шатаясь, ушел отсюда три дня назад, и…

— Вайрд знал, что умирает, — ответил я. — Предсказание баварского шамана исполнилось. А теперь, если только ты уважаешь мое горе, добрый Андреас, я предпочел бы не обсуждать его смерть. Я хочу всего лишь расплатиться по нашим счетам, раздать вещи Вайрда и уехать отсюда.

— Я понимаю. Возможно, ты позволишь мне купить что-нибудь из его вещей? А на то, чем я не стану пользоваться сам, я могу найти других покупателей.

Итак, всего за один день я избавился от всего, что не собирался брать с собой. Из вещей Вайрда я оставил себе его боевой лук и колчан со стрелами, рыболовные крючки и лески, солнечный камень glitmuns, медную миску для еды и охотничий готский нож. Последний я пристроил в ножны на поясе, убрав свой старый нож подальше. Андреас купил боевой топорик Вайрда, шкуру, на которой тот спал во время странствий, обтянутую кожей флягу и всю его одежду. Владелец конюшен с радостью и за приличную цену приобрел коня Вайрда, его седло и упряжь — потому что у него никогда еще не было такого прекрасного племенного жеребца и настоящих боевых римских принадлежностей.

После того как я продал все эти вещи и оплатил счета в таверне и конюшне, у меня даже остались деньги. А поскольку мне также достался в наследство кошель Вайрда, да и свою долю за продажу шкур я еще не потратил, у меня в целом оказалось довольно много денег, по крайней мере для простолюдина моего возраста. Мне, однако, это не доставляло особой радости, учитывая, при каких обстоятельствах я разбогател. Еще одну ночь я провел в таверне, затем попрощался с Андреасом и его старухой и отправился паковать свои вещи и нагружать ими Велокса. И тут я вновь наткнулся на хрустальный пузырек, которым некогда владела Domina Этерия. Там уже не было молока Пресвятой Девы, а потому он стал бесполезен — строго говоря, он оказался бесполезен, даже когда оно там было, — но я счел, что пузырек слишком красив, чтобы его выбрасывать, и упаковал бывшую реликвию вместе с другими вещами.

Когда я выехал из конюшни и направился прочь из Хальштата, то на какое-то время замешкался у тропы, которая вела к соляной копи, размышляя, не заехать ли мне попрощаться с малышкой Ливией. Но потом решил, что не стоит понапрасну ее расстраивать. У девочки было целых четыре дня, чтобы отвыкнуть от меня. Возможно, она даже забыла меня; большинство детей обычно не помнят долго о своих мимолетных привязанностях, какими бы тесными они ни были; таким образом, я решил, что с моей стороны будет лучше не возобновлять наше знакомство, а оборвать его сразу же.

Я просто постоял на развилке какое-то время, чтобы в последний раз взглянуть на красоту вокруг меня — на синее-синее озеро, лебедей, цапель и faúrda на воде, на тянущиеся вверх хорошенькие домики Хальштата, на зубчатый горизонт, где виднелись покрытые снегом Альпы. Я покидал Обитель Эха с большим сожалением, и не только потому, что это место было удивительно красиво. Я ведь оставил здесь человека, который так долго был самым дорогим моим другом, — я оставил позади, вне всяких сомнений, очень важную часть своей жизни. Я попытался утешиться мыслями, что Вайрд, по крайней мере, закончил свои дни в самом безмятежном и красивом месте на земле. Я дернул Велокса за поводья и продолжил свое путешествие на восток так же, как когда-то начал его: в одиночестве.