Воин без имени

1

И все-таки я был не так одинок, как прежде: Вайрд еще на протяжении многих месяцев не покидал меня. Каждый день, с брезжущего рассвета до серых сумерек, старый охотник, казалось, все еще шагал широким шагом рядом со мной. Когда бы я ни просыпался, я всегда почти мог разглядеть его, спавшего поблизости, почесывающего свои взъерошенные волосы и бороду, пребывавшего, как всегда до завтрака, в своем обычном угрюмом настроении. В жаркий полдень, когда даже ящерицы спят в расщелинах среди камней и даже жаворонки замолкают, я почти слышал хриплый голос Вайрда, рассказывающего мне какую-нибудь длинную и монотонную историю. Когда бы я ни разбивал лагерь, я всегда мысленно советовался со стариком и так и слышал его воображаемую критику по поводу того, как я развожу костер или разрываю на куски пойманную днем дичь для того, чтобы приготовить ее.

А еще я мысленно постоянно разговаривал с ним. Если во время своего путешествия я замечал какую-нибудь гору особенной формы, я мог спросить: «Которая из ореад[148] является нимфой этой горы, fráuja?» Или же, наклонившись к какому-нибудь особенно чистому ручейку, я интересовался: «Что за наяда[149] покровительствует этой сладкой воде, fráuja?» В густом лесу я неизменно вспоминал дриад[150], а на берегу озера мне приходили на ум лимнады[151]. Мне хотелось знать их имена, но ответа я, разумеется, ни разу не услышал, да и не рассчитывал получить его, как не видел и не ждал увидеть воочию ни одну из этих неуловимых нимф.

Однако ночами я часто слышал и видел старого Вайрда. Возможно, язычники правы, когда говорят, что ночь — это мать не только снов, но и тысяч грез и ее лучшее порождение — бог сновидений Морфей, который способен воплотиться в любого человека, живого или мертвого. Если эта языческая вера истинна, тогда Морфей приходил ко мне в течение многих ночей под личиной Вайрда, чтобы дать мне совет или наставление, ведь он гораздо лучше меня знал лес. Уж не знаю, помогали ли ему в таких случаях и другие обитатели загробного мира, потому что все сны-советы, которые я мог припомнить, проснувшись, были из числа тех, которыми Вайрд уже поделился со мной, когда еще был на этом свете.

В любом случае я был рад, что удерживаю в памяти это чувство постоянного присутствия Вайрда. Благодаря ему я не ощущал себя слишком одиноким во время странствий, и это со временем помогло утихнуть моему горю от потери доброго друга и поистине бесценного наставника. То, что я долго помнил все уроки Вайрда, даже наиболее циничные из них, и частенько руководствовался ими в своей последующей жизни, свидетельствует о том, что я никогда полностью не забывал своего друга и, возможно, не забуду его до конца своих дней.

Поскольку у меня не было никакой особой причины спешить в поисках моих предполагаемых родичей-готов, я продолжал не торопясь двигаться по территории провинции Норик. Теперь я не нуждался в деньгах, а потому охотился очень мало, убивая только маленьких зверьков, чтобы прокормиться самому. К этому времени я уже стал вполне взрослым, и, кроме того, у меня имелись хорошая лошадь и оружие, так что мне больше не надо было опасаться, что меня примут за раба. Тем не менее я находился на территории, населенной абсолютно незнакомыми мне людьми, и со мной не было Вайрда, чтобы предупредить о потенциальной опасности. Поэтому днем я всегда оставался настороже, а по ночам спал так же, как это делал Вайрд: с зажатым камнем в руке и медной миской внизу, в которую камень непременно с грохотом упал бы, если бы я вдруг заснул слишком глубоко.

Я снова ехал по местности, где не было римских дорог, только случайные тропы, проложенные повозками и скотом или же просто вытоптанные пешими странниками. Я выбрал одну из них, поскольку она шла в восточном направлении, куда и лежал мой путь. Но если я вдруг чувствовал, что рядом находится кто-то еще, или понимал, что тропа ведет меня к поселению, то отъезжал в сторону от нее или останавливался, укрывшись в лесу, по крайней мере до тех пор, пока не удостоверюсь, что путешественник или поселенцы не представляют для меня угрозы.

Велокс, подобно мне, тоже умел передвигаться тихо, так что мы оба могли услышать шум, производимый повозкой или пастухом, сопровождавшим стадо, или просто заметить издалека беспечного странника. И даже самый неискушенный новичок в лесу, вроде меня, каким я был, когда встретился с Вайрдом, мог легко определить, что рядом находится поселение, просто наблюдая за птицами. Пока вокруг были лишь черные аисты и синевато-коричневые сороки, я знал, что нахожусь в безлюдном месте. Но как только мне начинали попадаться на глаза белые аисты, которые гнездятся на крышах домов, и черно-белые сороки, промышляющие воровством, я уже не сомневался, что приближаюсь к деревне.

Со временем я узнал, что население здесь состоит лишь из разрозненных групп представителей небольших германских племен — эрулов, варнов, лангобардов. Бо́льшая часть их жила тем, что разводила скот. Таким образом, местность в основном состояла из обширных дремучих лесов, прерывающихся только небольшими расчищенными полянами, где находились пастбища и лачуги, в которых ютились пастухи со своими семьями. Дома местных жителей теснились поближе друг к другу для того, чтобы в случае чего можно было совместными усилиями защищаться от врагов. Такие поселения могли представлять собой совсем маленькие деревушки или же села побольше, но никогда они не достигали размеров небольшого городка. Деревушки населяли только sibja: общины, в которых все являются родственниками друг другу, а старейшего, мудрейшего или самого сильного назначают главой. Деревня состояла из gau, смеси нескольких sibja, составлявших нечто вроде племени; его возглавляли, передавая власть по наследству, мелкие вожди.

Помимо наблюдений за птицами я вскоре узнал еще один признак, свидетельствовавший о том, что рядом есть поселение sibja или gau; заметив его, я решал, навестить мне их или же из предосторожности объехать. Я обнаружил, что жители каждого поселения в этой местности заботятся о своей важности и неприкосновенности территории, стремясь расчистить вокруг себя побольше леса. Если я набредал на довольно значительный расчищенный участок с поселением, которое виднелось вдалеке на опушке леса, то мог предположить, что люди там наверняка ценят уединение и вряд ли окажутся гостеприимны по отношению к незнакомцам.

Так или иначе, я не слишком стремился останавливаться в таких местах, откуда меня могли изгнать, — только когда испытывал нужду в чем-нибудь вроде соли, или если у меня вдруг возникало сильное желание выпить молока, или если мне требовались те вещи, которые я не мог раздобыть сам. Деревни, большие и маленькие, не представляли особого интереса для путешественников, потому что там царили грязь и убожество, а их жители были одинаково невежественными крестьянами, неопрятными и уродливыми.

Изредка, когда я ехал по какой-нибудь пешеходной тропе и наталкивался на явно безобидного погонщика или пастуха, я какое-то время двигался вперед вместе с ним, только для того, чтобы пообщаться хоть с кем-нибудь, кроме gáis Вайрда. Мы с крестьянином вели беседу, если только я мог понять его диалект, отдаленно напоминающий старое наречие, — эрулский, лангобардский или какой-нибудь еще — в достаточной мере, чтобы поддержать разговор.

Большинство крестьян, с которыми я сталкивался, не слишком много знали о мире, который находился за пределами их деревни, и им не было до него никакого дела. Когда я выспрашивал у своих попутчиков новости, желая услышать о событиях более важных, чем свадьба местных жителей, они обычно отвечали, что вроде бы слышали какие-то разговоры о войнах и сражениях «где-то там», но где именно, они сказать не могли, знали только, что ничего подобного поблизости точно не происходило. Как-то раз мы вместе с очередным попутчиком шли по тропе, и крестьянин, который возвращался в свою родную деревню, весьма неуверенно сказал:

— Я слышал, будто эта тропа постепенно переходит в дорогу, которая ведет из этой провинции в другую, и что где-то там есть широкая река, а на этой реке стоит довольно большой город.

— Да? И что же это за другая провинция? Как называется река? А город?

— Ты хочешь знать их названия? Акх, путник, если у них и есть имена, я не могу тебе их назвать.

В другой раз, когда я ехал один по широкой проезжей дороге, Велокс внезапно навострил уши. Почти одновременно с ним я услышал далеко впереди нас звук множества копыт, которые ударяли о землю так, словно лошади шли рысью. Я остановил Велокса и прислушался. Через мгновение я смог расслышать лязг и скрип, звуки исходили не только от седел и упряжи — так оружие ударяется о доспехи. Поэтому я увел Велокса в сторону, на довольно большое расстояние. Верховой военный отряд, вне всякого сомнения, имел наблюдателей — конных разведчиков, — которые ехали впереди и по флангам.

Далеко в лесу я отыскал небольшую возвышенность, с которой, вскарабкавшись на дерево, смог наблюдать за дорогой, сам оставаясь невидимым, если только разведчикам не вздумалось бы проехать прямо подо мной: тогда они неизбежно натолкнулись бы на привязанного Велокса. Но никто не появился, и спустя довольно долгое время я увидел верховых, которые проехали мимо меня по дороге. Должно быть, их было больше двухсот человек, и выглядели они весьма необычно. В командирах можно было узнать одетых в форму, вооруженных и со шлемами на головах римлян-всадников, всего их насчитывалось около одного turma[152]. Остальные в колонне, а их было большинство, были одеты в нелепую мешанину незнакомых мне головных уборов и костюмов. Все воины были бородаты, а стало быть, точно не являлись римлянами. Едва ли это военнопленные, подумал я, ибо тогда бы turma был бы разделен на две части — пятьдесят всадников ехали бы впереди пленников, а пятьдесят — позади. Таким образом, бородатые чужаки, по-видимому, были союзниками (или наемниками) под командованием римлян.

У меня на мгновение мелькнула шальная мысль: перехватить отряд, представиться и попросить, чтобы воины взяли меня с собой. Похоже, они едут принять участие в какой-то военной операции, а я никогда раньше не бывал на войне. Римляне, возможно, и приняли бы меня радушно, посчитав за своего, особенно если бы я рассказал им, что получил своего коня и оружие в подарок от легата Калидия из Одиннадцатого легиона Клавдия. Но потом я оставил эту идею. По той простой причине, что отряд ехал в направлении, противоположном конечной цели моего путешествия. Насколько я знал, мои родичи остроготы в настоящее время могли быть вовлечены в войну против римлян. Не стоит мне принимать чью-либо сторону, пока я толком не определюсь. Таким образом, я подождал еще немного после того, как колонна проехала мимо и стук копыт затих, — потому что у войска на марше часто есть singulares[153], которые едут в арьергарде, — а затем снова сел верхом на Велокса и продолжил свое путешествие.

Только спустя какое-то время, после того как я пересек невидимую границу в лесу и оказался в провинции Паннония, я узнал, что это за странные всадники. Мне объяснил это первый же местный житель, которого я встретил. Наконец-то, хоть раз за многие месяцы, мне рассказали нечто действительно интересное: селянин сначала сообщил, что я нахожусь в Паннонии, а затем показал мне первое поселение в этих лесах, которое уж точно было совершенно необычным.

Я заметил этого человека издали и, как всегда, какое-то время наблюдал за ним, пока не удостоверился, что он один и выглядит вполне безобидно. Этот мужчина просто собирал в лесу хворост и укладывал его в короб на спине пошатывающейся от старости лошади, но даже эту простую работу незнакомец выполнял очень медленно и неуклюже. Когда я подъехал к нему поближе, то увидел почему. У бедняги не было кистей, он был вынужден выполнять работу руками, которые оканчивались обрубками.

— Háils, frijonds, — приветствовал я его. — Позволь мне помочь тебе?

— И тебе доброго здоровья, странник, — ответил он с лангобардским акцентом. — Мне надо всего лишь собрать хворосту для нашей деревни, прежде чем наступит зима и придут волки. — Он взглянул вверх, в ярко-синее сентябрьское небо. — Я не тороплюсь. Во всяком случае, пока.

— Однако, — сказал я, — неужели у вас в деревне не нашлось более подходящего для этого занятия человека? Давай помогу!

— Thags izvis, — произнес он, когда я слез с Велокса. Затем пробормотал: — В нашей деревне нехватка ловких рук.

За считаные минуты я собрал больше хвороста, чем калека за все то время, что я наблюдал за ним. Я нагрузил его старую лошадь, затем собрал еще хвороста, связал его и подвесил к седлу Велокса. После этого я взял поводья обоих коней, и (калека показывал мне дорогу) мы вместе направились через лес к просеке, на которой стояла его деревушка. Меня удивило, насколько запущенной оказалась просека: я заметил, что трава и сорняки здесь были очень высокими, а кое-где выросли даже небольшие деревца.

Все местные жители вышли нам навстречу и были удивлены при виде приближающегося незнакомца. И тут только я в полной мере осознал, что означало последнее замечание сборщика хвороста. Ни у кого в целой деревушке не было кистей рук. У всех мужчин, женщин, юношей и девушек были только культи. Нет, все-таки не совсем так, заметил я, оглядевшись с ужасом и изумлением. У нескольких малышей, ковылявших, ползавших и игравших в грязи, руки были абсолютно нормальными. В какой-то момент я подумал — зная, что эти люди sibja, то есть все между собой родственники, — будто столкнулся с семьей уродов, которые передают свой дефект потомкам. Однако самые молодые жители деревни, дети двух лет и моложе, были нормальными, и вряд ли с их руками что-то произойдет, когда они вырастут. Стало быть, кисти рук всем обитателям этой деревушки отрубили примерно два года тому назад.

— Во имя liufs Guth, — выдохнул я, слишком потрясенный для того, чтобы быть тактичным. — Что здесь произошло?

— Эдика, — сказал сборщик хвороста, и люди, которые находились поблизости от нас, казалось, задрожали. — Эдика здесь случился.

— Что или кто он, этот Эдика? — спросил я, когда какой-то калека взял у меня поводья лошадей, а другие калеки принялись разгружать хворост.

— Эдика — это время от времени происходящее бедствие, — со вздохом пояснил мужчина. — Он король скиров. Они ужасные люди.

Возможно, отсутствие кистей рук и неспособность выполнять обычную работу сделали этого крестьянина философом, и он ясней формулировал свои мысли, чем все те грубые деревенские жители, которых я встречал недавно. Во всяком случае, он весьма толково и складно (при этом чувствовалось, как сильно этот человек ненавидит скиров) рассказал мне о страшных событиях, про которые я раньше ничего не слышал.

Провинцию под названием Паннония, сказал он, давно уже жаждут заполучить себе целиком как Восточная, так и Западная империя. Таким образом, и император Анфемий в Риме (хотя правильнее, наверное, все-таки будет сказать, «Делатель Королей» Рикимер, ведь именно он и являлся там реальным властителем), и император Лев в Константинополе постоянно устраивают друг против друга заговоры с целью отодвинуть воображаемую границу от Паннонии в ту или в иную сторону, пытаясь расширить свои владения и усилить влияние. Рим уже довольно долгое время удерживает гарнизонный город Виндобону, что стоит на реке Данувий, на границе всей Римской империи. Однако южные области Паннонии — включая довольно значительные города, такие как Сисция[154] и Сирмий[155], а также поселения поменьше, вроде того, где я сейчас оказался, — постоянно переходили из рук в руки и попеременно присягали на верность то Риму, то Константинополю.

Ясно, что ни Рикимер, ни Лев не были столь бесстыдны, чтобы приказать какому-нибудь имперскому легиону идти в бой против своих братьев. Таким образом, оба они прибегали к помощи чужеземных союзников или привлекали наемников, а командовали ими римские офицеры, по общему мнению — «предатели». Среди наемников Рима были войска Эдики, короля скиров, и воины сарматского короля Бабая, пришедшие из Азии. Этим и объяснялся смешанный состав той колонны, которую я видел на марше. Император Лев, пояснил мой собеседник, надеялся преимущественно на своих давнишних сторонников, остроготов, находившихся под властью короля Тиудемира. Услышав это, я, конечно же, обрадовался, что не присоединился к войску, которое видел в тот день.

— Но каким образом все это, — спросил я, — объясняет то зверство, которое произошло здесь?

— Примерно тридцать месяцев тому назад, — сказал Безрукий, — эта вечно перемещающаяся граница между Западной и Восточной империями приблизилась к нашей деревне. Но мы ошибочно посчитали, что находимся в безопасности на территории, подвластной Константинополю. И по своей наивности дали провизию войску Тиудемира, остроготам. Это оказалось ошибкой. Очень скоро скирскому королю Эдике удалось выбить остроготов далеко на восток отсюда. Нас обвинили в пособничестве врагу, и сам Эдика объявил, что мы должны понести наказание, лишиться кистей рук. Те полноценные дети, которых ты видел, родились уже после этих страшных событий. Мы очень надеемся, что они успеют вырасти до того, как Эдика снова вернется. А теперь, странник, скажи, можем ли мы что-нибудь предложить тебе за помощь, которую ты оказал нам, собрав хворост? Пищу? Лежанку для ночлега?

Я отказался от предложения и подумал, что это, наверное, женская часть моей натуры заставила меня так поступить. Я представил себе, с каким трудом, должно быть, все женщины в этой деревушке готовят себе еду, и решил, что не стоит их лишний раз обременять. Я ощутил такую жалость и беспомощность при виде всех этих несчастных калек, что больше не мог оставаться среди них. Поэтому я просто спросил, в каком направлении лежит город Виндобона и далеко ли до него.

— Я сам никогда там не был, — сказал Безрукий. — Но знаю, что прямо на востоке отсюда пролегает прекрасная римская дорога. Она приведет тебя на север, к Данувию и городу. Дорога находится отсюда примерно в двадцати пяти римских милях. А оттуда до Виндобоны приблизительно еще столько же.

Всего лишь за один день, если скакать от рассвета до сумерек, я верхом доберусь до дороги, подсчитал я. Или за два дня, если ехать неторопливым шагом. А оттуда до города еще два дня пути.

— Но будь осторожен, — добавил Безрукий. — Борьба между Римом и Константинополем сейчас только начинается, однако в любой момент страсти могут разгореться, и ты окажешься прямо в кипящем котле. И не забывай, что любой, кого ты встретишь, может оказаться лазутчиком Рима или Константинополя, а также шпионом Эдики, Бабая или Тиудемира. И если ты окажешь услугу кому-нибудь из них или по глупости доверишься какому-нибудь шпиону, этой гадине в человеческом обличье, тогда… — И он выразительно показал мне обе свои культи.

Я пообещал, что буду осторожен и стану держать рот на замке, пожелал Безрукому и его односельчанам, чтобы в будущем судьба была к ним более благосклонна, а затем уехал.

Несмотря на все предостережения, я еще до того, как добрался до римской дороги, стал жертвой несчастного случая. И виновата в этом оказалась вовсе не гадина в человеческом обличье, а самая настоящая змея. На следующий вечер я остановился у сверкающего потока, спешился, напоил Велокса, а затем и сам встал на колени, чтобы напиться. При этом правой рукой я оперся на камень, обычный черный камень в зеленых пятнах мха. Внезапно все эти пятна сильно изогнулись, и я почувствовал острую боль в предплечье. Ну надо же, на всем берегу меня угораздило выбрать, чтобы опереться, именно то место, где пригрелась в лучах осеннего солнышка змея. И не какая-нибудь безобидная змейка, но зеленовато-черная смертельно ядовитая гадюка.

Я изрыгнул проклятие и тут же размозжил ей голову другим камнем. Но что делать дальше? Я толком не представлял, как лечат змеиные укусы, но знал, что моя жизнь в опасности. Я с сожалением подумал, что будь со мной juika-bloth, уж он бы никогда не позволил гадюке укусить меня. А Вайрд, будь он жив, подсказал бы мне, что теперь делать.

— Самое главное — не двигайся! — произнес вдруг властный голос, но это не был голос Вайрда.

Я поднял глаза и увидел на другом берегу ручья молодого человека. Он был примерно одного возраста со мной, но значительно выше и шире в плечах. Я заметил длинные светлые волосы и бледный пушок только что отросшей бороды, а также то, что его наряд для леса был слишком красивым; вряд ли незнакомец принадлежал к числу местных крестьян. Тут я увидел, что он достает из-за пояса кинжал, и вспомнил рассказы Безрукого о многочисленных шпионах и лазутчиках.

— Я сказал: не двигайся! — рявкнул молодой человек и легко перепрыгнул через ручей. — Ты напрасно напрягался, чтобы убить гадюку. Любое движение заставляет яд быстрее двигаться по венам.

Ну что же, подумал я, если он беспокоится о моем благополучии, тогда это не враг. Я оставил свой меч в ножнах и, послушавшись приказа незнакомца, замер. Встав рядом со мной на колени, он разрезал правый рукав моей туники и обнажил руку: возле локтя краснели два небольших пятнышка.

— Стисни зубы, — велел он, оттянув большим и указательным пальцами мою кожу, явно намереваясь отрезать кусок.

— Остановись, незнакомец, — запротестовал я, — от потери крови можно умереть не хуже, чем от яда.

— Slaváith! — сурово произнес он. — Тебе сейчас необходимо именно пустить кровь. Но не бойся, ты не истечешь кровью. Радуйся тому, что змея укусила тебя именно в это место. Любая часть человеческой плоти, которую можно оттянуть двумя пальцами, спокойно может быть отрезана, без риска повредить какой-нибудь кровеносный сосуд. Делай, как я говорю. Стисни зубы и смотри в сторону.

Так я и сделал, издав только приглушенный вопль, когда он отхватил кусочек моей плоти: боль была ужасной.

Я сглотнул и спросил:

— Теперь опасность миновала?

— Пока еще нет. Но это должно помочь. Так же как и это. — Он сдернул с себя пояс, обвязал им мое предплечье и потуже затянул его. — Теперь опусти руку под холодную воду. Держи ее так, и пусть кровь течет. А я пока схожу и привяжу наших коней, а то они убегут. Я скоро вернусь.

Я никак не мог понять, что за человек этот юноша, и еще больше удивился, когда он привел свою лошадь. Конь незнакомца был, как и мой Велокс, прекрасным племенным жеребцом, да и седло со сбруей тоже были похожи на мои, разве что богаче украшены серебряными браслетами и заклепками. Юноша определенно был германцем по происхождению и говорил на старом наречии с каким-то странным акцентом, который я никак не мог определить. Он явно не был ни римлянином, ни одним из тех наемников-азиатов, о которых упоминал Безрукий, но почему же тогда он был экипирован, как римский всадник? Однако, так или иначе, сейчас я был очень благодарен ему за помощь, и когда незнакомец вернулся, поинтересовался лишь одним — его именем:

— Может, стоит познакомиться, прежде чем я умру? Меня зовут Торн.

— Тогда наши имена начинаются с одной и той же буквы. Я зовусь Тиудой.

Он не стал спрашивать, почему мое имя состоит из одной только начальной буквы, возможно, потому, что его собственное имя было таким же странным, как и мое. Слово «Тиуда» означает «люди», во множественном числе.

— В любом случае, — продолжил мой спаситель, — похоже, ты не собираешься умирать, хотя, возможно, и будешь жаждать смерти, когда начнет действовать змеиный яд. Тебе надо кое-что выпить!

Он сорвался с места, затем вернулся с несколькими стеблями самого обычного молочая и выдавил из него молочко, вязкий сок, в свою флягу — точно такую же, как у меня, — добавил воды из ручья, сильно встряхнул и подал флягу мне.

Пока я с трудом поглощал горькое питье, изо всех сил стараясь, чтобы меня не вырвало, Тиуда заметил:

— Надо же, какая любезная тебе попалась гадюка. Она лежала, свернувшись, на самом лучшем противоядии.

Он соскреб с черного камня довольно большое количество зеленого мха, велел мне вынуть из воды руку — кровь почти совсем перестала сочиться, — приложил мох к ране и забинтовал мне руку полоской ткани, оторванной от подола своей туники. Он ослабил, а затем снова затянул пояс вокруг моего предплечья.

Я спросил тонким голоском, потому что настой молочая склеил мне рот:

— Ты что, специально бродишь по лесам, чтобы оказывать помощь несчастным путникам?

— Ну, во всяком случае, я могу спасти тех, кого укусила гадюка. Говоришь, несчастным путникам? Ну, на простого крестьянина ты явно не похож, поскольку у тебя римские доспехи. Слушай, Торн, а ты случайно не дезертировал из какого-нибудь конного turma?

— Ni, ni allis! — возмущенно воскликнул я, но затем не выдержал и рассмеялся. — Представь, я то же самое подумал о тебе.

Тиуда рассмеялся в ответ и покачал головой:

— Ты первым расскажи о себе, Торн. Пока еще можешь связно говорить.

Я по-прежнему не исключал возможности, что этот человек мог оказаться шпионом или лазутчиком, но рассудил, что вряд ли он решил спасти меня для того, чтобы потом отрубить руки. Поэтому я честно рассказал ему, как я некоторое время тому назад недолго сражался против гуннов вместе с римским легионом Клавдия и как меня наградили за службу Велоксом и оружием. Затем я с гордостью сообщил Тиуде, что недавно заработал довольно много денег, занимаясь торговлей мехами, и теперь путешествую только для удовольствия, а в заключение снисходительно добавил:

— Разумеется, я буду рад вознаградить тебя за помощь, Тиуда, так же как я заплатил бы настоящему лекарю.

— Акх, да ты никак один из этих великодушных богатеев? — Он одарил меня тяжелым взглядом и произнес еще более снисходительным тоном, чем я: — Послушай меня, Торн, ты слишком самонадеян. Я — острогот. А остроготы не просят ни у кого ни платы, ни благодарности за свои добрые дела, точно так же, как и не нуждаются ни в чьем прощении за свои прегрешения.

Полный раскаяния, я сказал:

— Это мне надо просить прощения, Тиуда. Я сморозил основательную глупость. И как это я не догадался, я ведь сам по происхождению гот. — Мне пришлось добавить в свое оправдание: — Я слышал, как говорят другие готы, но твоя речь отличается от их выговора.

Он снова рассмеялся.

— Nái[156] — я имею в виду, да. Ты прав. Я пытаюсь избавиться от своего греческого акцента. Я слишком долго прожил на востоке и только недавно вернулся к собственному народу. Только недавно, но, увы, слишком поздно.

— Я не понимаю.

— Я спешил сюда, чтобы присоединиться к моим людям в битве против омерзительных скиров. Но битва закончилась, прежде чем я смог им помочь. Это было сражение на реке Болия, одном из притоков Данувия. Увы, я прибыл слишком поздно.

Тиуда выглядел подавленным, поэтому я совершенно искренне сказал:

— Мне жаль, что твоих людей разбили.

— Oukh[157] — я имею в виду, нет! Ничего подобного! Как тебе такое только в голову пришло? — сурово вопросил он, но тут же снова рассмеялся. Очевидно, мой новый товарищ был очень смешливым юношей — по крайней мере, когда я не имел глупости провоцировать его. — Мои люди просто не нуждались во мне, битву выиграли без меня, только из-за этого я и опечален. Да они в пух и прах разбили скиров! Многих уничтожили, а оставшихся в живых вынудили бежать далеко на запад.

— Полагаю, что видел некоторых из отступавших.

— И вряд ли их было много, — с удовлетворением произнес Тиуда и с гордостью добавил: — Я слышал, что именно мой отец убил их презренного короля Эдику.

— Я рад, что кто-то это сделал, — сказал я, припомнив Безрукого и его односельчан.

— Акх, да, но теперь еще нужно разгромить сарматского короля Бабая, таким образом, у меня еще будет возможность окропить кровью свой меч. Однако сейчас, после того, что произошло с их союзниками скирами, сарматы станут осторожными и скрытными. Поэтому я решил, пока наступило временное затишье, посетить город Виндобону. Я родился неподалеку от него и многие годы не видел своей родины.

— Правда? Я тоже собираюсь… — начал было я, но не договорил из-за подкатившей тошноты. — Я имею в виду… соберусь… когда буду чувствовать себя лучше… — После этого я уже больше ничего не мог сказать, так мне стало худо.

— Ступай к ручью, наклонись над водой и сунь два пальца в рот, — бодро сказал Тиуда. — И приготовься к тому, что некоторое время тебе будет очень плохо. Позволь мне только ослабить и снова затянуть пояс. После этого я разведу огонь и расстелю наши шкуры для сна.

Тиуда продолжил что-то оживленно болтать, пока занимался этой рутинной работой, но я не помню, что он говорил. Точно так же я не слишком много помню о следующем периоде своей болезни, хотя, как позже рассказывал мне Тиуда, страдания мои продолжались почти трое суток. В то время, сказал он, я часто жаловался, что у меня в глазах все двоится, включая и его, а иной раз я говорил так путано, что ничего невозможно было понять.

Я все-таки помню, что Тиуда время от времени готовил пищу, поскольку один лишь запах еды неизменно вызывал у меня приступы рвоты. Я припоминаю, что бо́льшую часть времени испытывал мучительную боль, спазмы в животе, голове и что все мышцы у меня болели. И что Тиуда периодически то ослаблял, то снова затягивал пояс на моей правой руке, до тех пор, пока совсем не снял его. Еще ему приходилось частенько удерживать меня — иногда для этого даже вставать посреди ночи, — чтобы не дать мне сорвать с руки припарку из мха: корка, которая образовалась на ране, зудела, и этот невыносимый зуд сводил меня с ума.

Единственное, что я помню и что в состоянии был делать сам (и Тиуда позволил мне это, может, чтобы не ставить меня в неловкое положение или же просто из чувства брезгливости), — это то, как я, шатаясь, уходил в лес, чтобы несчетное число раз извергать рвоту из своих внутренностей. Я рад, что был в состоянии, хотя и проделывал это с большим трудом, сам отправлять свои естественные надобности. Таким образом, я не испачкал одежду и, между прочим, сохранил в секрете от Тиуды истинную природу своих половых органов.

Так или иначе, но на третьи сутки после нашей встречи боль в моей голове стихла, спазмы в животе прекратились, ум прояснился, а речь стала связной — остался только зуд. Тиуда заявил, что яд вышел из моего организма.

Я пробормотал:

— Я чувствую себя слабым, как младенец.

— Не удивлюсь, если ты всегда себя так чувствуешь, — насмешливо сказал Тиуда.

— Что? С чего это ты взял? Я всегда был здоровым и сильным!

— Почему же ты в таком случае ездишь верхом, привязавшись к лошади?

Я изумленно моргнул при этом неожиданном вопросе, но потом догадался, что он имел в виду.

— Акх, мои веревки для ступней? — Я объяснил, что лично изобрел это приспособление и что оно помогает мне крепче и безопасней держаться в седле.

— Да неужели? — пробормотал Тиуда; похоже, он, как и Вайрд, не слишком поверил этому заявлению. — Я предпочитаю полагаться на свои собственные бедра. Однако если ты считаешь, что веревка тебе помогала, то сейчас она поможет тебе еще больше, пока силы твои не восстановятся. Надеюсь, ты снова будешь в полном порядке к тому времени, как попадешь в Виндобону. Может, отправимся туда вместе? Согласен?

— Да. С удовольствием. Пожалуйста, не подумай, что я хочу уязвить твою гордость острогота, но не позволишь ли угостить тебя роскошным обедом в лучшей таверне города?

Тиуда широко ухмыльнулся и сказал:

— Только если мы воздадим за этим обедом должное богу виноделия Дионису. — Затем он озорно улыбнулся и добавил: — Ну а поскольку тебе очень нравится изображать из себя транжиру-богатея, я стану играть роль твоего презренного раболепного слуги, въеду впереди тебя в город, громко крича: «Дорогу моему fráuja Торнарексу!»

Это возвеличивание моего имени на готский манер означало что-то вроде «Торн-правитель», а по-латыни «рекс» — «король».

Я весело расхохотался:

— Oh vái, ничего подобного! Я начал свою жизнь в качестве подкидыша и вырос в аббатстве.

— Какая разница! Не скромничай, — убеждал меня Тиуда. — Если ты придешь куда-либо, хоть в незнакомый город, хоть на какое-нибудь сборище или на любую случайную встречу, в душе считая себя ничтожеством, то тебя соответственно и примут. В Виндобоне, например, владелец самой жалкой таверны потребует вперед деньги за ужин или комнату. Но если ты явишься туда, возвестив о себе как об особе весьма значительной, и сам поверишь в это, то, можешь не сомневаться, тебя примут с распростертыми объятиями, с тобой будут обходиться с почтением, уважением и раболепием. Тебе будут предоставлять все самое лучшее — яства, вина, женщин, и ты сможешь брезгливо отбирать и выбирать, считая ниже своего достоинства платить за услуги сразу и делая это, только когда сам того пожелаешь.

— Акх, ну хватит, Тиуда!

— Я не преувеличиваю. Богатой особе дозволено иметь все, к ней никогда нельзя приставать с тем, чтобы она заплатила. Только у маленьких людей маленькие долги; их немного, но они обязаны расплатиться сразу же. Чем больше долги у богатой особы, чем больше она знаменита, тем большее уважение ей оказывают все ее кредиторы. Заимодавцы придут в смятение, если богач немедленно с ними расплатится, потому что тогда они не смогут похваляться, что господин такой-то и такой-то должен им.

— Боюсь, ты совсем растерял мозги в лесу, Тиуда. Ну подумай сам, разве я похож на важную особу?

Он легкомысленно махнул рукой:

— Богатые юноши часто известны своей эксцентричностью — и в одежде, и в поведении. И поверь, если я, твой раб, буду сидеть в седле, украшенном богаче, чем твое, это произведет на горожан еще большее впечатление. Повторяю еще раз: главное, сам перестань считать себя человеком неблагородного происхождения. Если я въеду в город впереди тебя, цветисто и многоречиво возвещая о приближении своего знаменитого молодого хозяина и господина, тебя именно за него и примут. После чего тебе только и останется, что вести себя надменно и властно: надо ведь оправдать ожидания людей относительно важной особы. Khaîre! Ты и правда станешь такой особой!

Перед его восторженным озорством невозможно было устоять. В результате несколько дней спустя мы именно таким образом и въехали в главные ворота Виндобоны. Я разнеженно болтался в своем седле, не снисходя до того, чтобы бросить хоть один взгляд на прекрасный город и его нарядно разодетых жителей, с трудом сдерживаясь, чтобы не рассмеяться. Тиуда ехал немного впереди меня, поворачивался в седле то в одну сторону, то в другую и громко кричал то на латыни, то на старом наречии, то на греческом:

— Дорогу! Освободите дорогу для моего господина fráuja Торнарекса, который приехал из своего отдаленного дворца, чтобы провести в Виндобоне немного времени и потратить здесь много золота за время своего августейшего присутствия! Освободите дорогу для Торнарекса, вы, презренные ничтожества!

На оживленной улице были целые толпы людей, и все они — пешие, ехавшие верхом или перемещавшиеся по городу в носилках, которые несли рабы, — останавливались, вытягивали шеи, поворачивали головы и с глупым видом таращились на меня. И когда я проезжал мимо них, изображая презрительное равнодушие, все почтительно склоняли головы.

2

Город Виндобона, так же как и Базилия, вырос вокруг гарнизона, охранявшего границы Римской империи. Но Виндобона во много раз больше, суетливей и населенней, чем Базилия, потому что стоит на пересечении нескольких римских дорог на берегу быстрой, широкой и суровой реки Данувий, самом оживленном из всех речных путей Европы.

По этой могучей реке плавали не просто ялики или рыбацкие лодки; здесь можно было встретить грузовые суда, такие же большие, как и морские корабли. Они приводились в действие множеством гребцов, иногда занимавших две, а то и целых три скамьи, а если ветер был попутным, продвижению кораблей помогали квадратные паруса, которые располагались наверху, на мачтах. Эти грузовые суда путешествовали без всякого риска быть захваченными и затопленными пиратами или вражескими воинами, потому что хорошо вооруженные, с большими носами dromo[158] римского флота в Паннонии постоянно курсировали между своими базами: Ленцией[159]в верхнем течении Данувия и Мирсой[160] в нижнем.

Крепость Виндобоны, укомплектованная Десятым легионом Гемины, могла бы вместить по крайней мере шесть гарнизонов такой же численности, как в Базилии; ее окружали многочисленные прочные крепостные валы, ямы, рвы, колья и пики. Крепость располагалась на возвышенности, которая выходила на узкий рукав Данувия, но город вокруг крепости уже давно занял берега вдоль русла реки.

Виндобона не была, подобно Базилии, скоплением простых скромных домишек, cabanae и мастерских. Большинство зданий здесь были из камня или кирпича, многие из них занимали значительную площадь и имели три или четыре этажа. В Виндобоне было множество роскошных особняков, терм, публичных домов, постоялых дворов для путешественников, складов и рынков, протяженных крытых галерей, которые вмещали лавки, кузницы и всевозможные мастерские. Однако рядом с внушительными зданиями сплошь и рядом скрывались небольшие уютные таверны и изысканные маленькие лавочки, торгующие драгоценностями, шелками, духами и другими редкими товарами. В Виндобоне было множество храмов, в которых молились различным языческим богам, потому что население города состояло из людей различных национальностей и верований. Похоже, христиан здесь было не слишком-то много. Во всем городе я увидел только одну католическую и одну арианскую церковь; обе были маленькими, непритязательными и ветхими, тогда как другие храмы выглядели весьма впечатляюще, о них явно хорошо заботились и не скупились на их содержание.

Во всем остальном Виндобона была вполне современным, цивилизованным и даже изысканным городом, совсем как Рим, хотя, разумеется, и значительно меньшего масштаба. А еще Виндобона считается древним городом. Во всей империи она уступает по возрасту только самому Риму. Местные историки утверждают, что примерно во времена Ромула и Рема был образован и их город (и спорят по поводу планов улиц): якобы некое примитивное и теперь уже давно исчезнувшее кельтское племя разбило постоянный лагерь на том месте, где теперь находится Виндобона. Это поселение выдержало испытание временем; примерно три сотни лет тому назад Марк Аврелий укреплял северные границы Римской империи — то есть всю территорию вдоль южных и восточных берегов Рена и Данувия — дозорными башнями, castellan[161], аванпостами и создал один из своих аванпостов здесь.

Тиуда помалкивал, пока мы проезжали по окраинам города, он начал громко восхвалять меня и мое великолепие, только когда мы оказались в самой Виндобоне. Я при этом притворился смертельно скучающим. Изумленные прохожие стали приветствовать меня, когда мы направились по широкой улице в ее дальний конец, где виднелся высокий частокол крепости. Спустя какое-то время Тиуда прекратил выкрикивать свои панегирики и, по-прежнему двигаясь во главе нашей процессии, состоявшей из двух человек, принялся обращаться к каждому, кто оказывался у нас в поле зрения:

— Скажите мне, люди! Назовите мне самый лучший, самый великолепный и самый дорогой постоялый двор в этом городе, потому что мой венценосный fráuja согласится только на самое лучшее жилье!

Местные жители наперебой предлагали различные места, но большинство сошлось на том, что постоялый двор, который содержал некий Амалрик по прозвищу Толстая Клецка, лучше всего отвечает нашим требованиям. Тиуда ткнул пальцем в одного из мужчин, который сказал это, и велел:

— Тогда веди нас туда! — Затем он ткнул пальцем в другого горожанина, который также рекомендовал нам это место. — А ты, добрый человек, беги вперед и объяви о нашем прибытии Амалрику Толстой Клецке! Таким образом, у него будет время вместе с семьей и слугами встретить нас у дверей, приветствуя Торнарекса, самого знатного гостя, который когда-либо удостаивал заведение Амалрика своим посещением.

Такое невероятное нахальство со стороны Тиуды заставило меня покраснеть и ужаснуться в душе. Но, к моему удивлению, оба мужчины ему подчинились. Один из них тут же сорвался с места, а другой не только пошел впереди наших лошадей, но и присоединился к крикам Тиуды: «Дорогу! Освободите дорогу Торнарексу!» Поэтому я постарался подавить в себе угрызения совести и только удивленно покачал головой. Очевидно, Тиуда был прав: объяви себя Кем-то, поверь в это, и ты действительно станешь этим Кем-то.

Постоялый двор и в самом деле был прекрасным — кирпичное здание в три этажа высотой, с фасадом и дверьми, украшенными почти так же ярко, как и в Хальштате. А хозяин заведения и вправду оказался похож на клецку, такими же толстенькими и низенькими были и вышедшие нам навстречу женщина и двое молодых людей — очевидно, жена трактирщика и его сыновья. Вне всяких сомнений, они надели на себя свои лучшие наряды и явно сделали это в спешке, потому что некоторые части костюмов сидели на них криво. Двор перед deversorium был полон слуг, которые также вышли вперед, чтобы поприветствовать меня: на одних были надеты передники, другие держали в руках черпаки или метлы из гусиных перьев. Из нескольких окон на верхних этажах постояльцы deversorium с любопытством поглядывали вниз.

Несмотря на свою чудовищную толщину, хозяин постоялого двора ухитрился склониться в низком поклоне и произнес на латыни, готском и даже греческом: «Salve! Háils! Khaîre! Приветствую вашу честь». Он выбрал вполне нейтральное, хотя и очень уважительное обращение, не предписанное исключительно для членов королевской семьи или каких-либо особо знатных и важных особ, ибо Тиуда предусмотрительно избегал говорить, кто же я такой.

Я бросил на него с высоты холодный взгляд и равнодушно, словно мне не было никакого дела до того, так ли это, поинтересовался:

— Ist jus Amalric, niu? Так ты и есть Амалрик?

— Я, вашамилость. Ваш недостойный слуга Амалрик, если хотите обращаться ко мне, ваша милость, на старом наречии. Кельты называют меня Америго, те, кто говорит на греческом, превращают мое имя в Эмеру, а на латыни оно звучит как Америкус.

— Полагаю, — произнес я скучающим тоном, — я буду называть тебя… Клецкой.

Кто-то во дворе захихикал, Тиуда удивленно кивнул мне, одобряя мою грубость, а Амалрик только склонился еще ниже.

— Ну и чего ты ждешь, Клецка? Позови конюха, чтобы он забрал наших лошадей.

Когда Клецка и его жена почтительно сопровождали меня до дверей, трактирщик сказал:

— Сожалею, что меня раньше не предупредили о вашем приезде, ваша милость. — И он начал ломать руки. — Я бы предложил вам самые лучшие покои на нашем постоялом дворе. А так…

— Ты, — ответил я, — вполне можешь предложить их мне сейчас, раз уж я здесь. — Я и сам в душе поражался тому, насколько невоспитанно веду себя.

— Ох, vái! — простонал хозяин постоялого двора. — Но я ожидаю как раз сегодня одного чрезвычайно богатого купца, который всегда занимает лучшие комнаты и который…

— Да что ты говоришь? И насколько богат этот человек? — спросил я и увидел, как Тиуда беззвучно смеется позади Клецки. — Пожалуй, когда он появится, я куплю его. Всегда приятно обладать особенными рабами.

— Не надо, ваша милость, — взмолился Клецка, который от волнения даже слегка вспотел. — Я выселю его с приличествующими… Я имею в виду: комнаты, разумеется, ваши. Мальчики, принесите вещи господина. Могу я поинтересоваться, ваша честь, вы желаете также снять комнату и для вашего… хм… герольда? Вашего слуги? Раба? Или он обычно ночует в одном помещении с лошадьми?

Возможно, я и сказал бы в ответ что-нибудь оскорбительное, приличествующее моему новому положению, но Тиуда опередил меня:

— Нет, добрый хозяин Клецка. Если ты покажешь мне поблизости самый дешевый и кишащий паразитами дом, где можно остановиться, я удовлетворюсь тамошней подстилкой. Я только одну эту ночь проведу в Виндобоне. Видишь ли, завтра на рассвете я должен отбыть в дальний путь, по важному заданию моего fráuja Торнарекса. — Он наклонился поближе к трактирщику, прикрыл рот рукой и зашептал: — Срочное и тайное послание, понимаешь? Но это секрет!

— Разумеется, разумеется, — сказал Клецка, пораженный до глубины души. — Ну… ближайший дом… дайте сообразить. — Он почесал свою сверкающую от пота лысину. — Есть тут неподалеку жалкая лачуга вдовы Денглы. Она иногда заманивает доверчивых путников, обещая им кров и стол, но ни один не останавливается у нее надолго, потому что Денгла обворовывает постояльцев.

— Ничего, я буду спать на своих вещах, — сказал Тиуда. — А теперь… я задержусь здесь только для того, хозяин, чтобы снять пробу с каждого из многочисленных прекрасных блюд и холодных вин из той тщательно приготовленной трапезы, которую, я уверен, ты скоро накроешь для моего хозяина. Торнарекс, естественно, не отведает ни кусочка, пока я не объявлю, что каждое блюдо безопасно, питательно и приготовлено именно так, как мой хозяин любит.

— Естественно, естественно, — произнес бедняга хозяин, теперь уже потея так сильно, что и в самом деле напоминал вареную клецку. — К тому времени, когда его милость вымоется и освежится, стол будет накрыт и уставлен всеми самыми лучшими яствами из наших кладовых и погребов. — Затем он повернулся ко мне и сказал почти в отчаянии: — Если мне будет позволено, я сам провожу вашу милость и покажу ваши покои.

Тиуда последовал за нами наверх, вместе с двумя сыновьями Клецки, которые несли мой скромный вьюк и седельные сумки. Комнаты оказались чрезвычайно удобными, прекрасно меблированными, чистыми и хорошо проветренными. Но я, разумеется, огляделся и недовольно засопел, словно меня привели в хлев, и рукой сделал знак Клецкам уйти. Как только все трое оказались вне пределов слышимости, мы с Тиудой повалились на кровать, весело хохоча и хлопая друг друга по спине.

— Ты самый бесстыдный грешник, которого я когда-либо встречал! — воскликнул я, отсмеявшись. — И я тоже, раз поддержал твой план. Обмануть всю Виндобону… и этого несчастного толстяка…

— Пусть дьявол их всех заберет, — сказал Тиуда, все еще смеясь. — Толстяк, похоже, такой же обманщик, как и ты. Он, может, и носит имя Амалрик, но могу побиться об заклад, что он не имеет никакого отношения к королевскому роду Амала. Так что обманывай его, сколько пожелаешь.

— Акх, а это довольно забавно, — заметил я, но затем нахмурился. — Однако, боюсь, развлечение дорого нам обойдется. Ты видел тех постояльцев, которые выглядывали из окон, а затем исподтишка разглядывали нас внизу? Судя по их платью, они все действительно богатые и знатные особы.

Тиуда пожал плечами:

— Исходя из собственного опыта могу сказать: разодетому и надменному даже еще легче вводить в заблуждение хозяев постоялых дворов и торговцев.

— Я имею в виду, чтобы соответствовать своему мнимому положению, я должен облачиться в такое же пышное одеяние,

Тиуда снова пожал плечами.

— Если пожелаешь. Но должен сказать, что ты и так все сделал, как надо. Так что ты вполне можешь позволить себе одеться еще хуже и вести себя еще более отвратительно. А теперь давай смоем с себя дорожную пыль. Затем спустимся в обеденный зал и начнем хмурить брови из-за того, что стол еще не накрыт, и, так сказать, принудим Амалрика Толстую Клецку умиротворить нас своим лучшим вином.

Так мы и сделали. Поскольку мы потребовали, чтобы нас накормили в неурочный час, между полуденным prandium[162] и вечерней cena[163], мы оказались в обеденном зале единственными. Должен сказать, что помещение это было ничуть не хуже обеденного зала в римском стиле, который я видел в Базилии. Столы были накрыты чистыми льняными скатертями и вместо стульев, табуреток или скамей снабжены кушетками: есть полагалось лежа. Мы с Тиудой улеглись перед одним из столов и стали нетерпеливо барабанить по нему пальцами. Подбежал Клецка. Он принялся извиняться за то, что еда нас еще не ждала, и крикнул своим сыновьям, велев им принести вина.

Юноши пришли, неся, очевидно, тяжелую амфору. Мы с Тиудой оба уставились на нее с некоторым изумлением и радостным предвкушением, потому что в те дни вино хранили уже в основном в бочонках и бочках, настоящая старомодная глиняная амфора была редкостью. Мало того, эта амфора имела не плоское дно, а конусообразное, то есть была из тех, что не стоят. Отсюда мы поняли, что ее держали в земле, в погребе deversorium, чтобы вино хорошенько вызрело и стало выдержанным.

Тем не менее, когда Клецка, сломав печать, зачерпнул маленьким ковшиком из амфоры, а затем налил рубиновую жидкость в бокал, Тиуда властно схватил питье, подозрительно понюхал, глотнул, подержал его во рту и закатил глаза. Я подумал: сейчас он, возможно, наберется наглости заявить, что вино негодное, и потребует открыть другую амфору, поскольку мы с ним испытывали после нашего путешествия не слишком большую жажду. Однако он неохотно проворчал:

— Вполне приличное фалернское. Это подойдет. — И позволил благодарному Клецке наполнить бокалы нам обоим.

Затем, когда начали подавать еду — сначала принесли горячий гороховый суп с мозгами, — я терпеливо ждал, пока Тиуда со всеми церемониями не снимет пробу. Только после подозрительной паузы Тиуда провозглашал, что блюдо «терпимое» или «пригодное», а однажды сказал даже, что оно «очень даже неплохое», что заставило Клецку чуть не заплясать от радости. После каждого такого небольшого представления Тиуда начинал активно есть, с такой же жадностью, как и я.

Между двумя основными блюдами — данувийским угрем, отваренным с травами, и жареным зайцем с винной подливкой — я остановился, чтобы отрыгнуть, перевести дух и спросить Тиуду:

— Ты и правда отбываешь из города так скоро? Собираешься навестить свои родные места?

— Да, но не только. Я ведь уже довольно долгое время не видел своего отца. Поэтому затем я направлюсь вниз по течению Данувия в Мезию, в город Новы[164]. Это стольный город всех остроготов, поэтому я рассчитываю отыскать отца там.

— Жаль, что ты уезжаешь.

— Vái. Ты полностью поправился после укуса змеи и теперь прекрасно утвердился здесь в качестве важной особы. Так воспользуйся же этим и развлекись на славу. Виндобона прекрасное место, здесь хорошо проводить зиму. Что касается меня, я сегодня переночую в домике той вдовы, поэтому смогу отправиться завтра рано утром, не дожидаясь, когда проснутся конюхи и приведут моего коня.

— Тогда позволь мне сказать сейчас, Тиуда, какое удовольствие я получил от твоей компании. Я в неоплатном долгу перед тобой: ведь ты спас мне жизнь. Я знаю, что ты не примешь благодарности, ибо ты упрямый острогот, но надеюсь, что когда-нибудь смогу оказать тебе такую же услугу.

— Отлично, — добродушно сказал он. — Когда ты услышишь, что король Бабай и его сарматы снова начали буйствовать где-нибудь, отправляйся туда. Ты найдешь меня в гуще битвы, и я от всей души приглашаю тебя сражаться рядом со мной.

— Я приеду. Даю слово. Huarbodáu mith gawaírthja.

— Thags izvis, Торн, но я не собираюсь все время жить в мире. Воин в мирное время только покрывается ржавчиной. Пожелай мне, как я пожелаю тебе: «Huarbodáu mith blotha».

— Mith blotha, — повторил я и поднял бокал, салютуя ему вином цвета крови.

Я оставался в Виндобоне всю зиму и даже дольше, потому что в этом городе и впрямь оказалось немало развлечений — по крайней мере, для важной особы, которая может позволить себе приятное времяпрепровождение и в связи с этим удостаивается многочисленных приглашений.

Поскольку я притворялся невероятно богатым человеком, этого оказалось вполне достаточно. Я вел себя высокомерно по отношению к большинству людей, и это заставляло их кланяться, раболепствовать и подчиняться мне — похоже, они и сами соглашались с тем, что ниже меня по происхождению. Но я не заигрывал и с теми людьми, которых считал равными себе по положению. Поэтому я позволил себе общаться только с несколькими избранными гостями в deversorium, которым это, казалось, чрезвычайно льстило. Они представили меня своим знакомым из высшего общества, которые жили в городе, а те познакомили меня со своими приятелями. Постепенно я был представлен в домах самых знатных горожан Виндобоны, посещал закрытые семейные ужины, а также грандиозные пиры и самые изысканные праздники, которые оживляли зимний сезон, и завел много друзей среди местной знати.

Понимаю, что в это трудно поверить, но за все то время, которое я провел в Виндобоне, ни один человек — даже из тех, кто стал моими друзьями, — никогда не расспрашивал, каковы же все-таки были мои настоящий статус, положение, происхождение или законный титул или каким образом мне удалось получить мое мнимое богатство. Те, с кем я сошелся поближе, фамильярно называли меня Торном, другие же более официально именовали меня clarissimus или использовали готский эквивалент liudaheins.

Могу добавить, что я был в этом кругу не единственным самозванцем. Множество моих знакомых, даже германцев по происхождению, копировали римскую манеру говорить, всячески демонстрируя — или притворяясь, — что они не в состоянии произнести звуки, обозначаемые готскими рунами: thorn и kaun-plus-hagl. Поэтому они изо всех сил избегали этих «ф» и «кх» и неизменно произносили мое имя на римский манер: Торн или Торнарикус.

Спешу заверить читателей: за все то время, что я бессовестно надувал жителей Виндобоны, я ни разу не воспользовался своим мнимым высоким положением, дабы обмануть кого-нибудь в плане денег. Напротив, не вняв предложению Тиуды, я регулярно вносил плату за постой — и еще я перестал презрительно называть хозяина постоялого двора Клецкой, а стал обращаться к нему как к Амалрику. В результате благодарный толстяк сделался моим другом и тоже снабдил меня множеством полезных советов, как лучше вести себя, чтобы извлечь удовольствие и пользу из того, что меня как равного принимали в лучших домах Виндобоны.

Вскоре я решил приукрасить ту роль, которую я играл. Я сообщил Амалрику, что, хотя я и довольствуюсь во время странствий скромным дорожным платьем, теперь решил все-таки разнообразить свой гардероб, и попросил хозяина рассказать, где в городе можно найтиы лавку с самой лучшей одеждой, обувью, украшениями и тому подобным.

— Акх, ваша милость! — воскликнул он. — Человеку вашего положения нет необходимости идти туда. Они сами придут к вам. Позвольте мне отдать им соответствующий приказ. Будьте уверены, я выберу для вас только самых лучших мастеров — тех, кто одевает и обувает легатов, префектов, herizogo и всех остальных liudaheins.

Итак, на следующий день в мои покои явился портной со своими помощниками, чтобы снять с меня мерку и предложить мне на выбор разнообразные фасоны нарядов и многочисленные рулоны ткани. Здесь были хлопок из Коса, лен из Камарака, шерсть из Мутины, даже гусиный пух из Газы — а также чрезвычайно красивые, мягкие, почти текучие ткани, которых я не видел прежде.

— Шелк, — пояснил портной. — Его прядут и ткут люди, которых называют seres[165]. Мне говорили, что они делают его из какого-то особого руна или, может, пуха, который вычесывают с определенных деревьев, растущих только у них. Я даже не знаю, где находятся эти земли, слышал только, что где-то далеко на востоке. Эта ткань настолько редкая и дорогая, что лишь очень богатые люди вроде вас, clarissimus, могут позволить себе носить ее.

Затем портной назвал мне цену — не за стандартную меру tres pedes[166], даже не за pes[167], но за uncia[168]. Приложив все силы, чтобы не показать своего изумления, я подумал: «Иисусе!» Да ткань из золота и то стоила бы дешевле! Я абсолютно точно знал, что clarissimus Торнарекс не настолько богат, чтобы позволить себе такое сумасбродство. Я не сказал об этом портному, разумеется; я проворчал только, что шелк, на мой взгляд, слишком непрочный.

— Непрочный?! Но почему, сдфкшыышьгы? Шелковая туника будет носиться дольше, чем доспехи!

Я одарил портного тяжелым взглядом, он струсил и замолчал. А я отложил ткани подешевле, но и то только предварительно хорошенько выбранив их качество. Я выбрал подходящие фасоны туник, нижних рубах, штанов, шерстяного зимнего плаща и даже римской тоги (портной настоял, что ее просто необходимо сшить, ибо она мне понадобится «для торжественных случаев»).

На следующий день ко мне пришел сапожник, тоже с образцами и набором кож — здесь были все сорта, от мягкой замши до блестящей крокодиловой кожи. Я приказал ему сшить мне несколько пар домашних сандалий, уличных туфель со свинцовыми пряжками по скирской моде и головной убор petasus[169], чтобы носить его зимой. На следующий день пришел unguentarius[170] со шкатулкой, полной пузырьков, которые он один за другим открывал, чтобы продемонстрировать мне образцы духов.

— Вот это, clarissimus, духи, изготовленные из цветов в долине Энна в Тринакрии, где даже гончие во время охоты сбиваются со следа из-за ароматов разнообразных душистых цветов. А вот это чистое масло, привозимое из долины Роз в Срединной Дакии. Жители этой долины, да будет вам известно, не выращивают никаких других растений, чтобы они не портили безупречность роз. Затем у меня есть еще одно розовое масло, подешевле, потому что его производят в Пестуме, где розы цветут дважды в год.

Частично из бережливости, а частично потому, что не мог уловить разницы между этими двумя ароматами, я выбрал те духи, что были дешевле. А на следующий вечер меня посетил золотых дел мастер, чтобы показать мне уже готовые кольца, заколки, браслеты и фибулы, а заодно продемонстрировать еще множество драгоценных камней: он мог вставить их в любое украшение, которое я бы заказал. Чего только у него не было: алмазы, рубины, сапфиры, изумруды, цветное стекло, бериллы, гранаты и тому подобное — как просто камни, так и камни, оправленные в золото или серебро.

— Если вы предпочитаете не слишком выставлять напоказ свое богатство, clarissimus, вот самые разные камни, которые вставлены в металл, носящий название corinthium aes[171]: сплав меди с небольшим количеством золота и серебра, что заставляет ее сиять ярче простой меди. Он получил свое название, как, возможно, вы знаете, потому, что был получен — или, лучше сказать, обнаружен, — когда римляне в древние времена сожгли Коринф и все драгоценные металлы там были перемешаны и сплавились в одно целое.

Таким образом, опять же из соображений бережливости, я выбрал из всех изделий золотых дел мастера только две одинаковые фибулы, сделанные из corinthium aes и украшенные альмандинами глубокого пурпурного цвета. Полагаю, меня нельзя упрекнуть в расточительности, ибо все вещи, которые я предпочел купить, не слишком бросались в глаза своей роскошью. Так, когда портной вернулся с готовой одеждой, которую я выбрал — вся она по цвету напоминала рогожу, — для последней примерки, он сказал:

— Я, разумеется, не отважился еще окрасить ткани, не расшивал кайму вашей туники или тоги, не сделал ни одной вставки в вашем плаще. Я постоянно обращаюсь к вам как к clarissimus — и вы ни разу не поправили меня, — однако я все-таки не совсем уверен, что это ваше настоящее звание. Разумеется, как clarissimus вы пожелаете, чтобы ваша одежда была зеленого цвета. Однако вдруг вы на самом деле происходите из патрициев? Тогда вам разрешено носить пурпурный цвет. Уж просветите меня, пожалуйста. Да к тому же вы не указали, желаете ли вы, чтобы ваши одежды по низу и вставки в плащах были просто покрашены, или на них надо нанести узоры.

— Не надо ничего вычурного, — сказал я, обрадованный, что болтовня портного просветила меня. — Никаких цветов, никаких узоров. Я предпочитаю материю без всяких украшений и естественных цветов — белого, темно-желтого, серовато-коричневого, ну, словом, что-нибудь в этом духе.

Портной радостно захлопал в ладоши.

— Euax![172] Вот речи человека с безупречным вкусом! Я понимаю ход ваших рассуждений, clarissimus. Сама природа не сделала эти ткани кричащими, с какой же стати людям исправлять ее? Поверьте мне: сама простота ваших нарядов заставит вас выделяться в любой компании в гораздо большей степени, чем если бы вы разоделись, как павлин.

Я подозревал, что портной просто льстит мне, но, похоже, это было не так. Когда впоследствии я надевал все эти наряды на званые вечера, несколько выдающихся и умных людей, гораздо более умных и знатных, чем я сам, осыпа́ли меня искренними комплиментами, восторгаясь моим безупречным вкусом в одежде.

Этот маленький эпизод с портным оказался для меня ценным уроком: следует держать рот на замке, когда сталкиваешься с чем-либо, о чем не имеешь ни малейшего понятия. Помалкивая, я не мог обнаружить своего невежества в том или ином вопросе. Если же я молчал долгое время, то рано или поздно непременно находил где-нибудь намек относительно сути неизвестного мне предмета.

Когда я из осторожности помалкивал, скрывая свое невежество под показным равнодушием к речам, я не только избегал тем самым неловких ситуаций, но иной раз дело оборачивалось так, что остальные даже начинали считать меня умнее прочих. Однажды вечером, после званого ужина у престарелого и весьма толстого префекта Виндобоны Маециуса (женщины ушли к себе, а мы, мужчины, принялись за вино), в триклиниум проскользнул гонец и скромно вручил хозяину дома какое-то послание. Префект прочитал его, а затем прокашлялся, чтобы привлечь внимание. Все перестали разговаривать и повернулись к нему.

Маециус торжественно произнес:

— Друзья и граждане Римской империи, я должен объявить вам потрясающую новость. Этот гонец спешно прибыл от моих агентов из Равенны, поэтому вы можете услышать ее задолго до того, как сюда дойдут официальные известия. А новость такова: Олибрий мертв.

Раздался хор изумленных восклицаний:

— Что? Теперь и Олибрий?

— Отчего он умер?

— Еще одно убийство?

Я не произнес ни слова, хотя мне очень хотелось спросить: «Кто, черт возьми, этот Олибрий?» Я лишь презрительно фыркнул и сделал глоток вина.

— На этот раз никакого убийства, — сказал Маециус. — Император умер от водянки.

И снова хор голосов забормотал:

— Ну, по крайней мере, огромное облегчение это услышать.

— Однако такая смерть достойна крестьянина, а не императора.

— Остается только гадать, кто будет следующим?

До эпизода с портным я мог бы опрометчиво заметить: «Но я думал, что в Риме сейчас правит Анфемий!» Однако сейчас я просто сделал очередной глоток вина.

Префект громко повторил последний вопрос:

— Кто будет следующим? Полагаю, вы спрашиваете светлейшего молодого Торнарикуса, хотя я подозреваю, что он не скажет. Посмотрите на него, друзья! Среди нас всех только он один, кажется, ни удивлен, ни потрясен этой новостью.

Все в триклиниуме повернулись и уставились на меня. Мне оставалось только так же вежливо посмотреть на них. При этом я старался сохранять вид невозмутимый и даже равнодушный.

— Вы когда-нибудь видели подобную невинность? — обратился Маециус ко всем собравшимся в большой комнате. — Вот сидит молодой человек, который обладает секретными данными! — Но его тон был скорее не обвиняющим, а восхищенным, да и все прочие тоже смотрели на меня с восторгом.

Префект продолжил:

— Вот я, назначенный на свой пост самим императором, и что знаю я? Только то, что в июле император Анфемий был убит самым ужасным образом и по наущению собственного приемного сына, того самого человека, который посадил его на трон, Рикимера Делателя Королей. А ровно через сорок дней скончался и сам Рикимер, якобы естественной смертью. После чего другая его марионетка, Олибрий, начинает управлять Западной империей. И вот теперь, всего лишь два месяца спустя после вступления на трон, умер и Олибрий. Давай, Торнарикус. Скажи нам правду. Я уверен, что ты знаешь, кто станет нашим следующим императором и надолго ли.

— Скажи нам, — пристали ко мне и остальные. — Пожалуйста, Торнарикус.

— Но я не могу, — ответил я с улыбкой, от которой не мог удержаться: уж очень забавно все это выглядело.

— Вот! Разве я не говорил? — весело воскликнул Маециус. — Те из вас, кто претендует на то, чтобы слыть деловыми людьми, берите пример с Торнарикуса. Человеку, который умеет хранить секреты, их доверят. Но, во имя священной реки Стикс, хотелось бы мне иметь такие же источники информации, как у тебя, молодой Торнарикус! Кто твои агенты? Могу я перекупить их у тебя?

— Послушай, Торнарикус, — сказал кто-то из городских старейшин, — если ты не хочешь назвать имя преемника Олибрия, не мог бы ты хотя бы намекнуть, чего нам ждать из Равенны в ближайшем будущем? Беспорядки? А может, стихийные бедствия? Скажи нам правду.

— Я не могу, — снова повторил я. — Потому что и сам не знаю о том, что происходит в Равенне. И не только в Равенне.

Я услышал вокруг себя шепот:

— Он знает, но ни за что не скажет.

— Еще, заметьте, он не исключил ни беспорядков, ни стихийных бедствий.

— И не только в Равенне, говорит он.

Таким образом, когда наконец три недели спустя до Виндобоны дошли новости, что произошло самое сильное за последние четыреста лет извержение вулкана Везувий, мои знакомые начали смотреть на меня с неизмеримо бо́льшим уважением, с настоящим благоговением. Все согласились, что я всеведущ не только в делах государственных, но и в том, что известно лишь богам.

С той поры ко мне часто обращались за советом — как в гостиных, так и на улицах города. То один, то другой богатый человек спрашивал, разумно или нет вкладывать деньги в тот или иной товар; то одна, то другая матрона интересовалась, что я думаю по поводу последней рекомендации, которую дал ей астролог… Время от времени молодые люди советовались со мной по поводу своей работы, а юные девушки просили выяснить, что думают их родители относительно их воздыхателей.

Но я отказывал им всем: равным себе по положению — вежливо, стоящим ниже меня — холодно. Но именно таким образом, неизменно помалкивая относительно тех вещей, о которых я не имел ни малейшего представления, я и заслужил репутацию человека сведущего и дальновидного.

3

Хотя Виндобона и считалась весьма процветающим городом, все люди здесь жили по-разному. Признаться, я сначала был удивлен, когда узнал, кто из жителей считается тут наиболее уважаемым, но вскоре обнаружил, что так же обстоит дело и по всей империи. Сами по себе богатство или хорошие манеры ничего не значили. Так, я однажды услышал, как представитель местных herizogo Саннья заявил:

— Подумаешь, хорошие манеры. Да любой простолюдин может легко их усвоить. Другое дело — знатное происхождение или слава. Те люди, которые прославились на войне, достигли особых высот в изучении наук или на службе империи, вполне могут позволить себе держаться неуважительно и самодовольно, но все равно» будут считаться респектабельными.

Ни богатство, ни высокое мастерство не вызывали восхищения в кругу избранных, где мне довелось в тот год вращаться, потому что даже рабы иной раз могли разбогатеть. Наиболее знатными считались те семьи, которые получили земли в наследство, то есть потомственные дворяне. Хотя торговцы стояли рангом ниже, принцип здесь был тот же: наибольшим уважением пользовались те купцы, деды и прадеды которых издавна занимались торговлей. Ну и конечно, ценился размах — высшую ступеньку на иерархической лестнице занимали те купцы, которые ввозили или вывозили товары в огромных количествах. Простые торговцы, те, что владели лавками, складами или рынками, даже если они занимались этим делом на протяжении нескольких поколений или построили себе настоящие дворцы, стояли несоизмеримо ниже. Наиболее презренным городским сословием считались те, кто работал руками, — кузнецы, ремесленники (к ним, разумеется, относились и золотых дел мастера, и прекрасные художники, создававшие мозаики и скульптуры). Все эти достойные люди пользовались чуть большим уважением, чем крестьяне, которые занимались тяжелым трудом.

Я не имею в виду, что с богатством в Виндобоне вовсе не считались или полагали, что его следует скрывать. Просто вдобавок ко всему прочему для того, чтобы тебя приняли в высшем обществе, было необходимо иметь еще и деньги. Вообще из множества приезжих, что прибывали в отдаленные города вроде Виндобоны, местные жители теплее всего принимали состоятельных знатных мужчин и женщин, не связанных узами брака и бездетных. Объяснялось это очень просто: если приезжие были еще молоды, они могли вступить в брак с кем-нибудь из местных жителей и увеличить тем самым благосостояние города. Если же вновь прибывший был слишком стар для этого, но не имел наследников, еще оставалась надежда, что какой-нибудь местный ребенок-сирота знатного происхождения может стать его приемным сыном или дочерью и со временем унаследовать богатство.

Те семейства Виндобоны, которые владели огромными богатствами, не стеснялись их демонстрировать. Многие местные богачи жили в роскошных римских виллах. Вокруг их особняков все тоже было устроено особым образом. Помимо традиционных садов там имелись кусты и живые изгороди, выполненные, как мне сказали, в маттианском стиле — в форме богов, животных, гробниц и прочего; все это было сделано из зелени. Повсюду стояли статуи, некоторые изображали богов, но в основном выдающихся предков этой семьи. Статуи обычно делали из дорогой бронзы или мрамора, но они могли быть вырезаны и из более дешевого дерева, потому что даже самые дорогие материалы частенько покрывали еще более дорогой позолотой. Внутри дома́ украшали великолепные мозаики и фрески; бо́льшая часть отделки была вырезана из теплой слоновой кости и сладко пахнущей древесины туи; полы были выложены замысловатыми геометрическими фигурами.

В некоторых виллах, в соответствии с высоким положением их гордых владельцев, имелись сделанные в египетском стиле водяные часы, которые часто выставляли напоказ. Это приспособление, которое показывает время не только днем — точное время для prandium, sexta[173] или cena и прочего, — но даже ночью, потому что оно не зависит от солнца и работает только от струй воды, которые регулируются специальными отмеряющими их воротами.

Представители высшего общества Виндобоны любили покрасоваться на публике, как среди простых людей, так и среди равных. Мужчины и женщины из знатных семей выходили повсюду в нарядах, украшенных гирбским пурпуром или янусовым зеленым, а также теми цветами, которые были приняты в высшем обществе. Они часто находили подходящий случай распахнуть свой плащ или меховую накидку, чтобы позволить прохожим полюбоваться своим нарядом: юбкой или облегающими штанами из блестящего шелка. В редких случаях, когда знатная дама где-нибудь прогуливалась, она всегда несла над головой золоченый umbraculum[174] — или его держал слуга, — чтобы защитить свою нежную кожу от солнца или дождя, ветра или снега. Гораздо чаще такую даму несли в кресле, если она желала, чтобы все ее видели, или в роскошных носилках, если она этого не хотела. Если знатной госпоже предстояло долгое путешествие, то она предпринимала его в запряженной лошадьми повозке под названием carruca dormitoria[175]: тяжелой, приземистой четырехколесной закрытой карете, в которой она могла прилечь и поспать во время пути.

Немало денег представители высшего общества тратили на покупку или наем слуг. Помимо дворецких, садовников, конюхов, поваров и горничных, которых вполне естественно обнаружить в огромных домашних хозяйствах, у виндобонских аристократов имелись и другие, у которых были такие удивительные обязанности — а также особые титулы, — о каких я и не слыхивал. Хозяин дома имел собственного nomenclator[176], повсюду сопровождавшего его для того, чтобы напоминать господину имена тех знатных особ, которых он мог встретить на улице. У хозяйки была собственная ornatrix[177], в чьи обязанности входило помогать госпоже одеваться, делать прическу и краситься. У наследника имелся собственный adversator[178], который провожал господина домой после ночных увеселений, предупреждая молодого хозяина о препятствиях на его пути, о которые тот спьяну мог споткнуться. Префект Маециус даже завел слугу, именовавшегося phasianarius, потому что в его обязанности входило кормить редких птиц Маециуса и заботиться о них. Все они были из породы пернатой дичи, которую Вайрд называл фазанами, но префект сказал, что правильней их называть «фазианскими птицами», потому что они обитают в долине реки Фазис, что в далекой Колхиде.

Все эти слуги, выполнявшие особые обязанности, были почти такими же заносчивыми, как и их хозяева; они гордились своими титулами и приходили в негодование, если кто-нибудь просил их сделать что-нибудь, выходившее за рамки их, так сказать, узкой специализации. Ornatrix, например, скорее отказалась бы от места, чем подчинилась приказу сбегать с каким-либо поручением, потому что это было работой более низко стоящей на иерархической лестнице pedisequa[179]. Помню, как-то я, обедая в гостях на какой-то вилле, решил было сделать комплимент одному из слуг, который помогал готовить пищу, но опрометчиво обратился к нему: «Мой добрый coquus».

Он ледяным тоном оборвал меня:

— Да простит меня ваша светлость, но я не какой-то там заурядный coquus, который покупает продукты для своей стряпни у рыночных торговцев. Я хозяйский obsonator[180]. Я приобретаю продукты только у самых лучших поставщиков и готовлю исключительно деликатесы.

Оказалось, что такие слуги не расстаются со своими титулами даже после смерти. На легионерском кладбище в крепости я обнаружил надгробие некоего Трифона, который, соглас но надписи на камне, был tabularius[181] легата Балбуриуса. Чуть ниже о нем было написано также как о pariator[182]: полагаю, самая лучшая эпитафия, которую только он сам себе мог пожелать. Это означало, что после смерти Трифона все его записи, где отмечались доходы и расходы, были признаны правильными и безупречными.

Едва ли мне надо напоминать читателям, что я не мог похвастать ни одним из достоинств, которые, как я уже сказал, были необходимы, чтобы вас приняли в высшем обществе Виндобоны. Я не принадлежал вообще ни к одной семье, а уж тем более к старинному семейству с выдающейся родословной.

Я не имел земельных владений и не был даже мелким торговцем. Я ни разу не участвовал в войне, я не достиг особых высот в изучении наук или на службе во благо империи, я вообще абсолютно ничем не выделялся. Один-единственный «слуга», которого кто-либо видел прислуживающим мне, давно уехал. У меня водились кое-какие деньги, но даже с большой натяжкой богатым меня назвать было нельзя. Единственным достоинством, которым я обладал, была смелость, и, честно говоря, я не переставал удивляться тому, как она продолжала служить мне.

Все называли меня именем, которое придумал Тиуда: Торнарекс (или, чаще, Торнарикус), почему-то заключив, будто я отношусь к некоему знатному готскому роду. Когда во время разговора подворачивался случай, я всегда бросал мимоходом упоминание о «моих поместьях»: это убеждало собеседников, что у меня есть где-то земельные владения. Префект Маециус, как вы помните, однажды заявил, что я командую какими-то секретными агентами, а потому владею особыми знаниями обо всем, что происходит в империи. Эта выдумка широко распространилась, а случайное совпадение (буквально вслед за этим последовало извержение Везувия) подарило мне совершенно незаслуженную славу: все решили, что я обладаю особым даром предвидения. Таким образом, я снискал уважение, какого в любом другом случае не смог бы добиться. Поскольку у меня было достаточно денег, чтобы хорошо одеваться и жить в лучшем deversorium города, а также чтобы поить молодых людей, когда бы мы с ними ни развлекались в таверне, и поскольку я не жаловался, подобно многим по-настоящему богатым людям, на дороговизну и налоги, то все считали, что денег у меня гораздо больше, чем их было в действительности. Но самое главное, я был молод, холост, бездетен и, как мне говорили, хорош фигурой и лицом.

С другой стороны, когда я еще только затеял этот грандиозный обман, у меня все-таки имелось одно — хотя и незаметное на первый взгляд — преимущество. Я был лучше образован, чем даже сыновья таких знатных особ, как Маециус и Саннья. А за время своих путешествий я научился хорошо держаться и прилично вести себя в обществе. Теперь же в Виндобоне, на обедах и других встречах, я заботился о том, чтобы подражать манерам старших, и продолжал совершенствовать свои манеры. Я научился разбавлять вино водой и приправлять его корицей и кассией, а затем пить эту гадость, не морщась и не произнося богохульств, подобно Вайрду. Я научился с презрением относиться к простолюдинам — как к плебеям, «толпе». Я научился стучать в двери на римский манер: пробковой мягкой подошвой, вместо того чтобы делать это костяшками пальцев. Должен признаться, что мне частенько приходилось стучать в закрытые двери и проделывать это весьма учтиво.

Девушки и женщины из знатных семей, подобно мужчинам, также ни разу не заподозрили во мне самозванца. Женщин — пожилых дам, матрон и юных девушек — особенно заинтриговал приписываемый мне дар предвидения. По крайней мере, они пользовались малейшей возможностью, чтобы познакомиться со мной, быть представленными мне, вовлечь меня в разговор. Задолго до этого я обнаружил очередное свойство своего характера, о котором у меня не было причины узнать прежде. Я с удивлением заметил, что мне гораздо легче подружиться с женщинами, чем большинству других мужчин. Я не имею в виду флирт или даже любовную связь; я говорю о дружбе, которая, бывало, потом действительно переходила в романтические отношения. Со временем я понял, почему в этом отношении оказался удачливей других мужчин. Все очень просто: дело в том, что мужчины и женщины смотрят друг на друга по-разному.

Наш мир устроен так, что мужчины не только занимают доминирующее положение по отношению к женщинам, но и считают себя стоящими неизмеримо выше их. Именно поэтому для обычных мужчин вполне естественно считать, что женщины созданы исключительно для их удобства. И потому любой нормальный мужчина — хотя сам он может быть уродом, стариком, невеждой, глупцом, нищим, калекой — полагает, будто любая женщина доступна ему, если только он этого захочет. Даже если она знатная женщина, а он всего лишь tetzte — раб раба, мужчина все равно убежден, что стоит ему захотеть — и он сможет посвататься или завоевать ее, а то и просто похитить и изнасиловать исключительно на том лишь основании, что он принадлежит к сильному полу, а она — к слабому. Ну, мне вообще-то тоже внушали, что подобные взгляды считаются правильными: так уж заведено в мире. Я по своей природе был наполовину мужчиной и прожил бо́льшую часть своей жизни как мужчина и среди мужчин. Теперь, став взрослым, я, разумеется, был не против того, чтобы завлечь красивую девушку или женщину из желания обладать ею. Но, с другой стороны, я не мог относиться к женщинам как к существам низшим и подчиненным, потому что и сам был частично одной из них. Даже изображая мужчину, в то время, когда я вел себя и думал, как другие мужчины, когда я ощущал себя таким же мужественным, как они, занимаясь чисто мужским делом — охотой, женская половина моей сущности все равно давала о себе знать.

Другие женщины, большинство из которых я узнал к этому времени, были жалкими крестьянками, или донельзя запуганными монашками, исключая нескольких знатных дам (сбившуюся с пути истинного сестру Дейдамию, отважную госпожу Плацидию и на редкость смышленую малышку Ливию), или порочными мегерами, как Domina Этерия и clarissima Робея. Но теперь, в Виндобоне, я общался с женщинами из хороших семей, достаточно дерзкими и свободными, умными и образованными — кое-кто из них даже умел читать и писать. Таким образом, у меня теперь появилась возможность наблюдать за женщинами, дух которых не был сломлен тяготами нищей жизни или религиозностью и которых богатство и праздность не превратили в бездельниц и самодурок. Я понял, что их мысли и чувства были совершенно такими же, как и мои собственные, когда моя женская суть заявляла о себе.

Хотя мужчины (основываясь на общественных традициях, законах и религиозных догмах) заявляют, что женщина — это всего лишь вместилище, которое им следует наполнить, сами женщины прекрасно знают, что они являются чем-то гораздо большим. Поэтому женщина отнюдь не считает мужчину лишь фаллосом, только и способным на то, чтобы ее наполнить. Она смотрит на мужчину иначе, чем он на нее. Представитель сильного пола прежде всего оценивает ее внешнюю привлекательность и желанность. Она же пытается увидеть то, что скрывается под внешностью мужчины. Я знаю это, потому что и сам так смотрел на Гудинанда.

Женщины Виндобоны, возможно, сначала заинтересовались вновь прибывшим Торнарексом просто потому, что он был в городе новым лицом, а также таинственным образом знал многие вещи. Затем они почувствовали ко мне настоящее расположение и привязались по совершенно иной причине: я воспринимал женщин и относился к ним совсем не так, как обычный мужчина. Я вел себя по отношению к ним так же, как бы хотел, чтобы мужчина обращался со мной, когда я был в женском облике. Это было просто, но оказалось очень действенным. Многие женщины и девушки стали моими близкими друзьями, и многие дали ясно понять, что желают стать больше чем подругами; кстати, со многими так впоследствии и случилось.

Я считаю, что обычный мужчина, если бы он мог выбирать в таком цветнике, сорвал бы только красивые цветы, самые изящные и полностью расцветшие. Но я, в отличие от них, мог видеть глубже, поэтому выбирал тех представительниц прекрасного пола, которые нравились мне больше всего, независимо от их возраста и привлекательности. Некоторые из моих избранниц были красивы, но далеко не все. Некоторые были девственницами, достигшими брачного возраста; я оказался их первым возлюбленным и самым нежным и деликатным образом обучил их всем премудростям, и, смею надеяться, научил хорошо. Попадались среди них и матроны, чей расцвет уже миновал, но нет женщин слишком старых для плотских удовольствий, и, кстати, некоторые из них могли также кое-чему научить меня.

Первое недвусмысленное любовное приглашение, что я получил и принял, исходило от благородной дамы, которую я здесь назову Доной. Должен сказать, что она была очень красивой женщиной, с глазами цвета настоящих фиалок, но я не стану детально описывать эту особу, чтобы случайно не раскрыть ее настоящее имя.

Я пришел в ее покои той ночью, испытывая страсть и нерешительность. Даже раздеваться в ее присутствии представлялось мне проблемой; однако предметом беспокойства был не мой мужской орган, который уже стал пылающим от страсти фаллосом, и не мои женственные груди, потому что, умышленно напрягая мышцы, я мог сделать их незаметными. Нет, меня сильно смущало отсутствие волос на теле. Поскольку волосы у меня росли только на лобке и под мышками, я боялся, что Дона может счесть странным отсутствие волос на груди, ногах и предплечьях, ведь у меня даже не было щетины на лице.

Но оказалось, что я напрасно беспокоился на этот счет. Когда Дона радостно разделась, оставив на себе лишь один предмет одежды, как то предписывала женская стыдливость (однако особой скромностью она не отличалась, ибо выбрала для этого простую золотую цепочку, обвивавшую ее тонкую талию), я увидел, что и сама она была полностью лишена волосяного покрова, за исключением, разумеется, длинных иссиня-черных локонов на голове. Представьте, Дону удивило совсем не то, что я предполагал: ей как раз показалось странным, что тело мое не было одинаково гладким и мягким во всех местах. Вот так я узнал еще кое-что: у знатных римлян, как мужчин, так и женщин, было принято удалять с тела всю растительность.

Дона объяснила мне, как неразумному ребенку:

— Мы делаем все возможное, чтобы не походить на варваров: у тех тела такие же волосатые, как и шкуры, которые они носят. Скажи мне, дорогой Торн, по какой причине ты решил оставить в трех местах бесполезные волосы?

— Таков обычай моего народа, — ответил я, — это считается у нас украшением. — Кроме всего прочего, я нуждался в этих волосах, чтобы скрыть отсутствие у меня мошонки с яичками.

— Aliusalia via[183],— произнесла Дона, легко забыв об этом. — Ты в любом случае очень красивый молодой человек. — Она оценивающе оглядела меня. — Эта маленькая отметина на брови, так и хочется ее поцеловать. А вот без этого шрама в виде полумесяца на правом предплечье ты был бы еще краше. Где ты получил эту отметину?

— О, это память о некоей даме, — солгал я, — которая, пребывая как-то ночью в экстазе, не смогла устоять перед искушением попробовать меня на вкус.

— Euax! — воскликнула Дона, и глаза ее засверкали, как у кошки. — Ты уже возбудил меня, Торн. — И она потянулась, словно кошка, на своей мягкой и просторной постели.

Откровенно говоря, перед тем свиданием я сильно беспокоился и по другой причине: ранее мне пришлось в образе мужчины совокупляться только с одной женщиной, да и то я при этом притворялся. Хотя с Доной в ту ночь я не сделал ничего, чего бы не сделал давным-давно с Дейдамией, но разница оказалась существенной: в аббатстве я был сестрой Торн и считал себя настоящей женщиной. Теперь же я занимался любовью как мужчина и делал все так же пылко, как Гудинанд проделывал это с Юхизой.

Таким образом, когда мы с Доной сплелись в страстных объятиях, я обнаружил, что каким-то краешком своего сознания — и как только я сумел это понять? — я напоминал себе самому, как некогда наставлял Гудинанда использовать пальцы, губы и член. В то же самое время, к вящему удовольствию Доны, я также припомнил, что именно доставляло радость как Юхизе, так и Дейдамии. К счастью, эти воспоминания не помешали мне оказаться на высоте как мужчине. Я проявил себя любовником страстным и неутомимым, как и Гудинанд, и ненасытная Дона была благодарна мне не меньше, чем Юхиза Гудинанду.

Ну а когда мы с ней полностью насладились моей мужественностью, у меня снова появилось чувство, что оба мы были несколькими различными людьми одновременно: Торнарексом и Доной, Юхизой и Гудинандом, сестрой Торн и сестрой Дейдамией — любовниками активными и пассивными, проникающими и поглощающими, дающими и берущими, извергающими и впитывающими. И вновь, как это происходило и прежде, от ощущения того, что мы двое словно менялись местами, занимаясь любовью, мое наслаждение еще больше усилилось. Думаю, что это каким-то образом передалось и Доне, хотя она вряд ли испытывала подобно мне чувство двойственности.

В любом случае, когда мы наконец спустились с вершин блаженства и обрели способность говорить разумно, Дона прошептала со вздохом радости:

— Macte virtute![184] — А затем со смешком добавила: — Я стану рекомендовать тебя своим подругам.

— Benigne[185],— поблагодарил я ее с насмешливой торжественностью. — Но думаю, что это едва ли необходимо. Несколько твоих подруг уже оказали мне знаки внимания…

— Ах! Замолчи, ты, хвастун! Похоже, что в тебя влюбилось столько дам, что ты просто не сможешь всех удовлетворить. Позволь рассказать тебе историю о мужчине, у которого были две любовницы, обе невероятные собственницы. Одна была красивой, но не слишком молодой дамой, а другая совсем юной и по-детски непосредственной девушкой. Как ты думаешь, что произошло с этим мужчиной?

— Думаю, что это нетрудно угадать, Дона. Полагаю, он был невероятно счастлив с ними.

— Ничего подобного! Через некоторое время бедняга стал совершенно лысым.

— Не понимаю. Даже неумеренные… хм… неумеренные занятия любовью вряд ли могут сделать мужчину лысым.

— Я же сказала тебе, что обе любовницы были чрезвычайно ревнивыми и настоящими собственницами. Дама постарше выдрала у любовника все темные волосы, а молоденькая девушка — все седые. — И она весело рассмеялась над собственным рассказом.

Дону вообще было очень легко развеселить. И когда эта женщина в очередной раз засмеялась, ее восхитительное тело заколыхалось при этом столь возбуждающим образом, что мне не захотелось понапрасну тратить время на разговоры.

Я не стану подробно и во всех деталях описывать это или другие мои свидания как с Доной, так и с другими женщинами и девушками Виндобоны. Сообщу лишь, что я не стал лысым. Таким образом, в течение еще нескольких месяцев я наслаждался тем, что был Торнарексом, постепенно постигая и испытывая на себе всё новые знания и премудрости.

В декабре — вместе с другими жителями Виндобоны, от herizogo до самого последнего раба — я принял участие в праздновании сатурналий. Целую неделю самые знатные семьи устраивали в огромных особняках роскошные пиры, каждый из которых продолжался от сумерек до рассвета. Хотя пиры эти и начинались весьма чопорно, они вскоре становились более беззаботными, переходя затем в настоящие вакханалии.

Самым буйным празднованием из всех, что я посетил, оказался пир, который закатил легат Балбуриус для своего легиона Гемины. Поскольку официальным поводом для проведения сатурналий, праздновать которые начинали после зимнего солнцестояния, был поворот Солнца к лету (а почти все римские воины все еще поклоняются Deus Solis[186] Митре), праздник этот неизбежно превратился в самую настоящую вакханалию.

Слоняясь по крепости и наблюдая, как воины пируют со шлюхами, которых ради праздника привели в гарнизон из нижнего города, я столкнулся с совершенно пьяным декурионом. Он по-товарищески обнял меня за плечи и произнес целую речь, призывая меня отказаться от моей веры, какой бы она ни была, и обратиться к более возвышенному митраизму.

— Тебе, разумеется, придется начать с одной из испытательных ступеней… ик… как Ворону, Скрытому или Воину. Но затем, пройдя обучение и хорошо себя зарекомендовав, ты сможешь перейти на ступень Льва и стать настоящим митраистом. Изучая наше учение дальше и творя добрые дела, ты сможешь подняться на ступень Перса. В некоторых легионах… ик… это все, чего ты можешь достичь. Но здесь, у нас, есть несколько Солнечных Вестников, одним из которых я имею честь быть. И — хочешь, верь, хочешь, нет… ик — у нас имеется даже митраист самого высокого ранга, дорасти до которого жаждут все, — Отец. Это… ик… наш уважаемый легат. И знаешь что, юный Торнарикус, я могу стать твоим поручителем, если ты захочешь к нам присоединиться. Что скажешь… ик?

— А скажу я… ик… следующее, — ответил я, высмеивая его. — В своей жизни, декурион Солнечный Вестник, я знавал многих людей, которые желали обратить других. Каждый из них настаивал: «Ты должен принять моего бога, мою веру и моих служителей». Всем им я говорил — и тебе тоже скажу, декурион, — thags izvis, benigne, eúkharistô[187]: я почтительно отклоняю твое предложение.

Затем в феврале в Виндобоне начались луперкалии, празднование в честь бога Фавна, одно из прозвищ которого — Луперк. Говорят, что в незапамятные времена римляне приносили ритуальные жертвы: сдирали с козлов шкуры, вырезали из них ремни и делали хлысты. Но постепенно луперкалии стали всего лишь праздником, символизировавшим приручение животных. Кнуты теперь делали из лент, и лишь одно напоминало о прежней церемонии: маленькие мальчики бегали голышом по улицам, размахивая своими мягкими кнутами, а женщины повсюду заступали им дорогу для того, чтобы они «ударили» их хлыстом. Считалось, что, поскольку первоначально хлысты делали из похотливых козлов, подобная «порка» могла излечить бесплодие или сделать женщину более плодовитой. Так что в праздновании луперкалии заключался сокровенный смысл, иначе они стали бы просто очередным поводом для пиров и веселья.

А в марте подоспел еще один праздник. Этот день на календарях жителей Виндобоны, как и во всей империи, не был отмечен красным creta. В самом начале марта во все провинции послали гонцов с объявлением того, что в шестнадцатый день сего месяца некий Глицерий должен заявить свои права на императорский пурпур. Никто ничего толком не знал про этого Глицерия, кроме разве того, что он воин, призванный вывести империю из хаоса и стать ее временным защитником после того, как почти одновременно умерли император Анфемий и Рикимер, Делатель Королей. Этому Глицерию должны были передать титул, а всем римским гражданам было приказано отметить в марте его восхождение на престол и пожелать новому императору «salve atque flore!»[188]. Он мог оказаться полным ничтожеством, но Виндобона всегда с радостью приветствовала любой повод для празднования. Разве можно было упустить такой торжественный случай! Все женщины немедленно облачились в столы, а мужчины в тоги, и я порадовался тому, что портной все-таки настоял на том, чтобы сшить для меня парадную одежду.

Однако, если говорить начистоту, я начал уставать от жизни, представлявшей собой постоянный круговорот светских сборищ и увеселений. Повсюду, куда бы я ни пошел, я неизменно встречал одних и тех же людей. Я мог занять себя только тем, что они называли «плетением Пенелопы»: это означало бесконечное пустое времяпрепровождение.

Я решил, что уже узнал все, чему эти люди могли обучить меня относительно манер, особенностей и занятий высшего сословия. Как их поведение, так и разговоры теперь казались мне насквозь притворными и совершенно пустыми.

Теперь мне хотелось познакомиться с людьми пусть не такими изысканными, но зато более настоящими. Вспомните, кого из мужчин я считал лучшими своими друзьями. Старого охотника, знатока леса Вайрда, который начал свою жизнь в качестве простого колониального воина. И моего ровесника Гудинанда, происходившего из самых низов общества. Я надеялся, что если снова сменю круг общения, то смогу встретить людей не менее замечательных.

Акх, я вовсе не собирался полностью прекратить все контакты с высшим обществом Виндобоны; я абсолютно не устал от тайных встреч с многочисленными подругами, которых там завел. Да и не мог я в своем обличье вот так просто отправиться в беднейшие кварталы города и снискать расположение среди простолюдинов. Плебеи могут восхищаться теми, кто лучше их, могут им завидовать или их ненавидеть, но они, разумеется, сразу узнают одного из таких людей, включая его светлость Торнарекса. Мне нужна была новая личина, которую я мог бы надевать и сбрасывать по своему желанию. При этом она не должна была быть чрезмерно уродливой. Мне хотелось всего лишь перевоплотиться из мужчины в женщину: с другим именем, соответствующим образом накрашенную, одетую в женский наряд и обладающую грацией. И мне, как вы понимаете, это было гораздо проще сделать, чем кому бы то ни было другому.

Я призадумался, где лучше всего поселить это свое второе «я». Я вспомнил, что, когда Тиуда расспрашивал о дешевом жилье, Амалрик порекомендовал ему дом какой-то вдовы. Поэтому я спросил хозяина, как отыскать это место.

— Лачугу вдовы Денглы? — спросил он, и на лице его отобразилось отвращение. — Vái, ваша светлость, зачем вам ходить туда?

— Только для того, чтобы забрать тайное послание, — солгал я, — и отправить ответ. Я договорился с Тиудой, своим слугой и шпионом, держать связь через домик вдовы.

— Gudisks Himinis, — проворчал Амалрик. — Тогда, боюсь, ваши тайные донесения больше не являются секретом. Эта женщина наверняка открыла и прочитала их все, а затем сообщила их содержание за границу или иным образом использовала их для собственного блага.

Я рассмеялся:

— Похоже, ты не слишком-то высокого мнения об этой Денгле.

— Не я один, ваша светлость. Да никто в Виндобоне о ней слова доброго не скажет. Мало того что эта вдова ворует все, что плохо лежит, так она еще, как хорек, вынюхивает delicta[189] и peccata[190] знатных особ, а затем выкачивает из них огромное количество золота, угрожая разоблачить эти секреты. Кое-кто говорит, что Денгла вызнает их благодаря haliuruns — древнему искусству магии. Так или иначе, эта женщина знает столько сокровенных тайн наших членов городского магистрата и судей, что они не осмеливаются выгнать ее из города, хотя по долгу службы и обязаны это сделать. В любом случае, надеюсь, я убедил вас держаться от нее подальше.

Я снова рассмеялся:

— Ni allis. Ты только разжег мое любопытство. Я всегда ищу что-то новенькое. Люблю приключения, так что запугать меня очень трудно.

4

За время своего пребывания у вдовы Денглы я не раз вспомнил слова доброго Амалрика, ибо узнал немало отвратительных вещей.

Когда однажды утром я появился у дверей ее дома, то был одет в свое самое старое и поношенное женское платье и имел при себе совсем мало вещей, связанных в узел: требовалось убедить хозяйку, что перед ней настоящая плебейка. Перекошенную и разбитую дверь дома в ответ на мой стук открыла невысокая костлявая женщина, примерно ровесница Амалрика. Она была одета чуть лучше меня, но, без всяких сомнений, платье на ней было патрицианским. Смахивающее по форме на тарелку лицо землистого цвета в изобилии покрывали focus и другие притирания. Волосы вдовы, вероятно, уже начали седеть, но они были окрашены в рыжеватый цвет.

— Гая Денгла, — вежливо обратился я к ней, — я только что прибыла в Виндобону и ищу жилье на несколько недель. Мне сказали, что иногда ты пускаешь постояльцев.

Она оглядела меня с ног до головы, гораздо внимательней, чем я ее. Затем, даже не поинтересовавшись моим именем, вдова требовательно вопросила:

— А ты можешь заплатить, девчонка?

Я вытянул вперед руку с зажатым в ладони серебряным силиком. Хотя маленькие глазки Денглы жадно сверкнули, она презрительно фыркнула:

— Это всего лишь недельная плата за проживание.

Я не стал возмущаться подобной дороговизной, а лишь произнес покорно:

— Я надеюсь заработать еще.

— Шлюха, небось? — ухмыльнулась хозяйка. Однако она, очевидно, не возражала против такого рода занятий, потому что добавила: — Если ты намереваешься развлекать своих stupratores[191] здесь, то учти — лишь за дополнительную плату.

— Я вовсе не из таких, почтенная Денгла, — сказал я, не выказывая ни обиды, ни удивления и все еще говоря смиренно. — Как и ты, я овдовела совсем молодой, и эти несколько монет — всё, что оставил мне супруг. Но я работала у скорняка и кое-чему научилась. Я надеюсь получить работу в какой-нибудь местной мастерской.

— Входи. Как твое имя, девчонка?

— Меня зовут Веледа, — сказал я.

Имя, которое я себе выбрал, на старом наречии означало «Разоблачающая секреты» и принадлежало древней германской жрице, слагавшей стихи. Я решил больше никогда не пользоваться именем Юхизы: из уважения к памяти Вайрда (ведь именно так звали его любимую жену) и, разумеется, Гудинанда.

Дом Денглы не имел ничего общего с богатым deversorium Амалрика, но внутри он был намного лучше, чем казался снаружи. Разумеется, я не ожидал, что мне предложат разделить хорошо обустроенные хозяйские покои, а комнатка наверху, которую Денгла продемонстрировала, была маленькой и скупо обставленной самой дешевой мебелью, однако она вполне мне подходила.

Без всякого смущения вдова заявила:

— Если ты расспрашивала обо мне, прежде чем прийти сюда, то тебе наверняка сказали, что я обворовываю постояльцев. Не обращай на это внимания. Тебе нет нужды беспокоиться за свои пожитки. Я краду только у мужчин. Но, если честно, между нами, женщинами, разве все мы не поступаем так же?

Я пробормотал:

— Мне пока еще не представился случай.

— Я научу тебя, — сказала она сухо, — если ты пробудешь здесь достаточно долго. Правда, сейчас у меня нет постояльцев, на которых мы могли бы попрактиковаться. Но я обучу тебя этому искусству — и многим другим вещам, для твоей же пользы и даже удовольствия. Не жалей, что поселилась здесь, Веледа. Давай мне свои силики. Но учти, я не верну тебе деньги обратно, если ты передумаешь до конца недели.

— Почему я должна передумать?

Денгла криво ухмыльнулась, отчего корка, покрывающая ее лицо, чуть не пошла трещинами.

— Когда-то давным-давно, всего только один раз, я совершила по молодости ошибку, за которую заплатила вдвойне. Мне жаль это говорить, но у меня подрастают двое сыновей-близнецов, от которых я никак не могу избавиться. Они живут здесь.

Я сказал:

— Я не возражаю против того, чтобы в доме были дети.

— Ну а я возражаю, — прошипела вдова сквозь стиснутые зубы. — Если бы только я разродилась тогда дочерьми, теперь они как раз достигли бы того возраста… чтобы приносить и пользу, и наслаждение. Но мальчишки! Разве они не маленькие мужчины? Звери!

Она сказала мне, что скоро накроют prandium, и удалилась. Я распаковал свои немногочисленные пожитки и аккуратно разложил их по комнате, а затем спустился вниз, чтобы в первый раз отведать пищи за столом Денглы. Я был не слишком удивлен, обнаружив, что, несмотря на всю ее показную нищету, у вдовы имелась служанка, чтобы готовить и прислуживать за столом. Это была смуглая женщина по имени Мелбай, примерно такого же возраста, как и ее хозяйка, и с таким же плоским лицом, только, в отличие от госпожи, она не пыталась себя приукрасить. Ну, служанка, конечно же, и не должна этого делать.

Будучи представленным этой женщине, я поинтересовался, просто из вежливости:

— Мелбай? Это этрусское имя, если не ошибаюсь?

Она резко кивнула, после чего внезапно обрушилась на меня:

— Слово «этруск» латинское, мы не любим, когда нас так называют. Имей в виду, наш народ принадлежит к расе гораздо более древней, чем римляне, и называет себя раснами. Я расна. Постарайся запомнить это, юная Веледа!

Я был крайне изумлен тем, что служанка так разговаривает с постояльцем, который платит за проживание. Но затем она уселась вместе с нами за prandium, а позже я услышал, как Мелбай отдает отрывистые распоряжения двум мальчикам, сыновьям хозяйки. Мало того, впоследствии я не раз видел, что она осмеливается разговаривать в такой же манере со своей хозяйкой. Таким образом, я догадался, что Мелбай была в доме не совсем служанкой, а Денгла не совсем хозяйкой, но прошло довольно долгое время, пока я осознал, какие отношения их связывают на самом деле. Похоже, что настоящими слугами в этом доме, даже рабами, были мальчики, сыновья вдовы. Робейну и Филиппусу еще не исполнилось и двенадцати лет, и они, пожалуй, не отличались красотой или общительным характером. Однако мальчики хорошо вели себя за столом как в тот первый день, так и во время последующих трапез, — вообще всегда в тех случаях, когда я имел редкую возможность быть в их компании. Похоже, бедняги были запуганы донельзя и старались быть невидимыми, потому что и мать, и Мелбай всегда находили им какое-нибудь дело или громко приказывали братьям скрыться с глаз долой.

На второй день я ушел рано утром, сославшись на то, что мне надо искать работу у скорняка. Разумеется, ничего подобного я делать не собирался, просто мне хотелось взглянуть на город, так сказать, новыми глазами. Поразительно, как много вещей я увидел, будучи Веледой, — тех самых, которых не замечал, когда прогуливался по улицам в облике Торнарекса. Теперь, находясь среди простых людей, а не взирая на них с высоты знатного положения, я мог наблюдать, чем они занимаются, тогда как прежде они останавливались, чтобы приветствовать меня, или освободить мне дорогу, или прекратить свои споры, или подставить руку, прося милостыню. Теперь же каждый продолжал заниматься своим делом, никто даже не обращал на меня внимания.

Я наблюдал, как гончар уронил изящную погребальную урну, когда поднял ее со своего гончарного круга и понес в печь для обжига; я увидел, как он идет, прихрамывая, потому что та его нога, которой он крутит круг, гораздо крепче и мускулистей другой. Я наблюдал, как мать семейства моет сундук для тканей, а затем отрывает кусок с вращающегося цилиндра и вращает его туда и обратно по плоской поверхности и выжимает. Я видел резчика камня, полирующего только что вырезанный кусок мрамора пемзой; бедняга часто останавливался, чтобы откашляться и сплюнуть мокроту, ведь хорошо известно, что резчики камня, как и рудокопы и камнеломы, обычно умирают молодыми из-за болезни легких, которую греки называют phthisis (изнурение).

Еще я заметил теперь, будучи Веледой, что есть в Виндобоне один особый звук. Разумеется, ни Торнарекс, ни патриции никогда не различали шумов такого густонаселенного и оживленного города. Это была какофония звуков, издаваемых копытами и колесами, к которым присоединялись ржание и крики вьючных животных, лай собак, визг свиней, кудахтанье кур. А еще стук плотницких молотков, лязг, издаваемый слесарями, звон монет у менял, громыхание катящихся бочонков с вином, бренчание и пиликанье уличных музыкантов, вопли разносчиков и странствующих брадобреев, пронзительные крики пьяных воинов и прерывистый женский визг или рычание бьющихся на кулаках мужчин. Но теперь я слышал пение. Женщина, мывшая сундук, пела; гончар мурлыкал, вертя свой круг. Из католической церкви доносились голоса детей, которые нараспев читали свой катехизис в виде вопросов и ответов, чтобы лучше запоминать его. Казалось, все пели во время работы.

Когда я вернулся домой тем вечером, то сказал Денгле, что нашел работу у скорняка: дескать, мне поначалу будут платить одну монету, но как только я освоюсь, то стану получать даже больше, чем обычная плата, которой хватало только на еду. Поэтому, сказал я, я смогу остаться у нее жить еще какое-то время. Денгла поздравила меня — искренне, я уверен, потому что подобные новости порадовали ее алчную натуру. Вдова даже одарила меня понимающей ухмылкой, когда, покончив с cena, я сказал, что пойду развлечься после трудового дня.

И тут сказалось то, что я больше не принадлежал к высшему сословию. Будучи простолюдинкой, я наслаждался значительно большей свободой — мог перемещаться когда и куда хочу. Разумеется, в женском обличье я не мог посидеть в таверне, выпить и завязать знакомство с хорошими приятелями вроде Вайрда. Иной раз, когда я вечером прогуливался по освещенным улицам, или ел у уличного лотка, или наблюдал за представлением труппы забавных мимов, со мной пытался заговорить какой-нибудь мужчина навеселе или даже кто-нибудь относительно трезвый. Добродушного отшучивания обычно бывало достаточно, чтобы привести в уныние любого, кто ко мне приставал, если же это не срабатывало, я был способен оставить назойливого кавалера лежащим на земле со сломанным носом и выбитыми зубами — теперь-то он научится уважительному отношению к женщине. Однако среди представителей низшего сословия в целом было не много преступников, да и обладали они гораздо лучшими манерами, чем принято считать. Как днем, так и ночью я встречался с порядочными людьми: мужчинами и женщинами, которые становились моими друзьями, хотя я так и не встретил никого, кто привлек бы меня так сильно, как Гудинанд. Таким образом, если мне хотелось плотских утех, я снова надевал на себя личину Торнарекса и отправлялся навестить кого-нибудь из своих знатных подружек.

Когда закончилась первая неделя моей «работы», я заплатил Денгле непомерную плату за недельное проживание. Так получилось, что я отсутствовал перед этим всю ночь, проведя ее вместе с одной молоденькой clarissima, чьих родителей не было дома. Поэтому, когда Денгла брала деньги, она улыбнулась мне противной улыбкой и хитро намекнула, что не имеет ничего против того, как я «пополняю» свой заработок.

— Целомудренные и строгие местные жители полагают, что ipsitilla[192] продает свое тело, но я не согласна с этим. Ipsitilla и даже самая дешевая noctiluca[193] торгуют собой не в большей степени, чем знатная госпожа. Их одаривают деньгами после того, как они по своей воле отдаются, точно так же, как и самая уважаемая супруга. Если ты когда-нибудь вдруг почувствуешь стыд, юная Веледа, взгляни на дело именно так. Уж поверь мне, потому что когда-то я и сама развлеклась подобным образом. Строго говоря, я легла в постель только однажды, с волосатым свевом по имени Денглис, и этого раза оказалось достаточно, чтобы навсегда отвратить меня от мужчин. Разумеется, я украла все из его кошелька, а позже решила даже взять его имя, оно было более изысканным, чем те, — вдова жеманно захихикала, — что я носила. Однако, как тебе известно, мне пришлось за это жестоко поплатиться. — Она показала рукой в сторону близнецов, отчего мальчики вздрогнули, а затем продолжила: — Но если ты не слишком плодовита, Веледа, и не испытываешь отвращения к мужчинам, тогда развлекайся с ними на здоровье, сколько пожелаешь. Только строго следи, чтобы они заплатили тебе все до последнего нуммуса. Жрецы, проповедники и философы (а все они, заметь, являются мужчинами) хотят, чтобы люди — и особенно женщины — поверили, что семь вечных добродетелей являются главной семейной ценностью и передаются от матери к дочери. Но мы-то, женщины, знаем лучше. Любая добродетель существует только для того, чтобы ее можно было на что-нибудь обменять или подороже продать первому или же самому знатному покупателю. И лично мне непонятно, как может считаться безнравственным что-либо из того, что я совершаю для своего блага. И ты, Веледа, поступай так же. Говорю тебе это от души, как если бы ты была моей родной дочерью. Я могу дать тебе несколько советов, чтобы ты сделалась еще привлекательней и, следовательно, стала еще более дорогим товаром. Например, когда ты выходишь из дома ночью, набрасывай на себя накидку, пропитанную маслом чабреца. Встречаясь с будущим stuprator, взмахни этой накидкой перед своим лицом. Это придаст твоим глазам соблазнительный блеск и сияние. Еще…

— Я не товар, гая Денгла, — сказал я, чтобы остановить ее излияния. — Я зарабатываю каждый свой нуммус честным трудом. И представьте себе, если бы я когда-нибудь стала матерью, я бы гордилась такими любящими сыновьями.

— Любящими! — фыркнула она. — Да родись у меня дочери, они бы теперь любили меня более страстно. Но эти? Какой прок от мальчишек! С самого младенчества, когда мне пришлось смириться и стать их nutrix[194], они отталкивали меня. Маленький мужчина, сосущий мою грудь, — eheu! Я даже не могла продать сыновей, чтобы из них сделали харизматиков, потому что они не настолько красивы, или продать в рабство, потому что эти мальчишки недостаточно умны. Однако, благодарение Бахусу, скоро им исполнится двенадцать, и я избавлюсь от них!

Ясно, что подозрения хозяйки относительно того, как я зарабатываю себе на жизнь, лишь укрепились, когда я стал по крайней мере одну ночь в неделю проводить вне дома. В свою очередь, я подозревал, что Денгла и Мелбай обе были stuprae[195]. Правда, при мне они никогда не обменивались нежными ласками, или словами, или даже взглядами и, насколько я мог судить, никогда не проводили сколько-нибудь длительное время, днем или ночью, в одной комнате. Однако каждую пятницу вечером обе уходили куда-то вместе после cena и отсутствовали всю ночь. Я не задавал вопросов: меня не слишком это интересовало, а Денгла больше не высказывалась откровенно и не давала никаких советов относительно моих ночных занятий, так что в течение нескольких недель я спокойно продолжал жить двойной жизнью.

Во время Страстной недели я несколько раз побывал в арианской церкви, чтобы посмотреть, чем их службы отличаются от католических. Священник, некий отец Авильф, был остроготом, так же как и все его диаконы, подьячие и прислужники, уроженцы различных германских племен. Однако меньше всего эти люди были похожи на алчных дикарей. Они казались такими же спокойными и сдержанными, даже безразличными, погруженными в свои обряды, как и католические священнослужители.

В канун Пасхи я встретил в церкви человек пять или шесть новообращенных, принимавших участие в христианских таинствах. Священник крестил их почти так же, как это делали и в часовне Святого Дамиана, с той лишь разницей, что новообращенного ариане погружали в святую воду трижды, а не единожды, как католики. В первую субботу после Пасхи я нашел возможность побеседовать наедине с отцом Авильфом, притворившись католичкой, которая хочет перейти в арианство, и вежливо просил его объяснить разницу в обряде крещения. Он послушно рассказал мне:

— На заре христианства, дочь моя, все христиане во время обряда крещения трижды погружались в святую воду. И лишь с появлением арианства католики изменили свои правила и стали окунать в святую воду только один раз. Это было сделано с одной-единственной целью: подчеркнуть разницу между двумя вероисповеданиями. Точно так же церковь много лет тому назад сделала воскресенье днем отдыха в противовес иудейской субботе. Точно так же католики каждый год отмечают Пасху в разные сроки — существенное отличие от строго фиксированной еврейской Пасхи. Но мы, ариане, не придаем значения разнице между католиками и нами. Мы верим, что Иисус желал, чтобы Его последователи проповедовали благородство и терпение, а не исключительность. Если бы ты, гая Веледа, прямо сейчас решила, что хочешь обратиться в иудаизм — или даже исповедовать язычество, подобно своим предкам, — то я просто пожелал бы тебе счастья, ибо каждый волен сам сделать выбор.

Я был изумлен.

— Но ведь это противоречит тому, чему учил нас святой апостол. Отец Авильф, Неужели вы даже не станете отговаривать меня, если я надумаю покинуть лоно христианской церкви?

— Ni, allis. Пока ты будешь жить добродетельной жизнью, дочь моя, не причиняя вреда никому, мы, ариане, будем утверждать, что ты исполняешь заветы апостола Павла.

По случайному стечению обстоятельств, возвращаясь в тот день из арианской церкви, я увидел, как вдова Денгла и расна Мелбай выходят из другой церкви — вернее, из языческого храма, посвященного Бахусу. Они и множество других женщин — и совсем немного мужчин — появлялись оттуда украдкой, по двое или трое, все они были закутаны в плащи, но Денглу легко было узнать по ее ярко-рыжим волосам. Все, кто выходил из храма, сперва оглядывались по сторонам: нет ли поблизости кого-нибудь, кто мог бы их узнать, а затем поспешно удалялись. Это была разумная предосторожность. Даже среди самых презренных язычников поклонение Бахусу на протяжении долгого времени считалось делом распутным и достойным всяческого порицания. Снаружи стены храма были исписаны непристойными стихами и проклятиями: последнее являлось делом рук не одобряющих язычников прохожих.

Я вспомнил, как Денгла однажды упомянула имя Бахуса. Всем хорошо известно, что римляне, которые вытеснили народ под названием этруски, или расны, с Апеннинского полуострова, считали — и до сих пор продолжают считать — немногих оставшихся в живых и разбросанных повсюду представителей этого народа варварами, насквозь пропитанными низменными суевериями и колдовством. Теперь-то я понял, что к чему: Денгла и Мелбай оказались вакханками. Я встретил их утром в субботу, из чего сделал вывод, что именно в храме Вакха обе эти женщины и проводили ночи с пятницы на субботу. Но что это за богослужение, недоумевал я, в котором столько людей принимали участие всю ночь напролет?

— Тебе хочется знать? — напрямик спросила Мелбай, когда мы все втроем вернулись домой. — Я видела, что ты заметила нас, девчонка, когда мы покидали храм. Множество похотливых местных жителей жаждут узнать, что происходит в этом храме, бьюсь об заклад, и ты тоже. Так уж случилось, что я избранная — жрица в общине поклонников Вакха, а потому могу ввести тебя туда. Возможно, тебе понравятся ритуалы и ты захочешь стать одной из нас.

Я равнодушным тоном произнес:

— Бахус? Незначительный божок вина? Я знаю, что все его почитательницы — женщины, но просто не представляю, чтобы он смог заинтересовать и меня.

— Бахус не просто бог вина, Веледа, — встряла Денгла. — А еще и юности, наслаждений и радости. Мы, вакханки, действительно пьем много вина, но музыка, пение и пляски возбуждают нас гораздо сильней. Мы приходим в состояние, которое греки называют hysterikà zêlos, бешенство матки, но на самом деле это нечто гораздо большее. Женщина приходит в дикий экстаз, испытывает ярость и становится такой сильной, что способна голыми руками разорвать на части живого козленка, приносимого в качестве ритуальной жертвы.

— Звучит очаровательно, — сухо заметил я.

— И не все почитатели Вакха женщины, — продолжила Денгла, поскольку я больше ничего не сказал. — Первоначально действительно так и было, но несколько столетий назад одна женщина увидела знамение: бог приказал принять в члены общины двух ее юных сыновей, с тех пор среди почитателей Вакха появились и мужчины. Ты, должно быть, и сама видела нескольких из них, которые покидали храм вместе с нами, Веледа. Возможно, ты не назвала бы их настоящими мужчинами. Ибо жрецы Вакха всегда евнухи. Некоторые кастрируют себя добровольно, ведь только в этом случае они могут стать жрецами. И все мужчины, которые проводят обряды, — fratres stupri[196].

Я сказал:

— Чем дальше, тем забавней.

— Верно, за ними забавно наблюдать, — кивнула Денгла, хихикая.

— И Вакх вовсе не ничтожный божок, — заметила Мелбай. — Только во времена Римской империи им стали пренебрегать. Да будет тебе известно, дерзкая девчонка, что древние греки в течение долгого времени высоко чтили его, у них он назывался Дионис. Но ты, возможно, не ведаешь, что мы, расны, еще раньше почитали этого бога, называя его Фуфлунс. Мало того, он еще в незапамятные времена был известен в Египте как богиня Исида.

«Еще одно божество, которое меняло свой пол, — подумал я. — Возможно, я как брат (или сестра?) маннамави должен оказать уважение ей (или ему)».

— На следующую пятницу, — напряженно произнесла Денгла, — приходится самая священная ночь в году. Это праздник ежегодного Arkhióteza[197] Диониса. Вакханалия. Более захватывающего момента для того, чтобы посетить храм, и не придумаешь.

Я удивился:

— Я думала, что Сенат запретил вакханалии целую вечность тому назад.

Денгла пояснила презрительно:

— Указ объявили, да. Но только для того, чтобы успокоить лицемеров того времени. С тех пор мало что изменилось. Почитатели Вакха теперь всего лишь меньше бросаются в глаза и перестали открыто называть себя таковыми. Праздники никогда не прекращались по-настоящему, да и власти на этом вовсе не настаивали.

— Видишь ли, — добавила Мелбай, — вакханалии — это прекрасная возможность дать выход своим чувствам — похоти, вожделению — для всех, кто склонен к hysterikà zêlos. Эмоциям, которые в противном случае могут вырваться и нанести ущерб обществу.

— Более того, — сказала Денгла, указывая на близнецов, которые непроизвольно съежились, — Филиппус и Робейн отметят в среду свой двенадцатый день рождения. Таким образом, им представится случай насладиться посвящением и принять участие в ритуалах в следующую пятницу, в ночь Воцарения Дионисия. Возможно, ты тоже захочешь удостоить это событие своим присутствием, а, Веледа? Ты, кажется, хорошо относишься к этим невоспитанным детям, а ведь после этого ты больше их не увидишь, если только не станешь в дальнейшем посещать наш храм.

— Ты принудишь родных сыновей вступить в притон frates stupri? И оставишь их там?

— На что еще могут сгодиться эти деревенщины? Их жизнь будет посвящена служению Вакху.

— И каким образом мальчики будут служить ему?

— Увидишь, если придешь на вакханалию. Приходи.

Ну что же, я и впрямь воспользовался приглашением хозяйки.

5

За то время, что я жил у вдовы, я постепенно перетаскал в лачугу все свои женские наряды и безделушки, все, разумеется, гораздо лучшего качества, чем те, которые были на мне, когда я впервые пришел сюда. При этом всякий раз притворялся, что они были новыми — покупками, которые я позволил себе на честно заработанные деньги. Итак, собираясь вечером в пятницу на вакханалию, я так же застенчиво, как и всякая молоденькая женщина, которой предстоит пойти в незнакомое общество, сказал Денгле:

— Полагаю, в честь столь торжественного случая мне следует надеть свой самый лучший наряд.

— Как хочешь, — беззаботно ответила вдова. — Это не имеет значения. Ты все снимешь с себя еще до окончания ночи.

— Что? — спросил я, слегка встревожившись.

— Eheu, нечего изображать тут возмущение. Почему это девчонки твоего круга всегда такие стыдливые и скромные, когда они идут куда-нибудь, кроме улицы?

— Я уже говорила тебе, гая Денгла, я не шлюха.

— А я говорила тебе, что тебе нет нужды что-то изображать из себя. Уж меня-то не проведешь! Мне великолепно известно, что, работая у скорняка, нельзя купить такие прекрасные наряды, как твои. Но даже если ты украла эти вещи, мне нет дела, поскольку они были украдены не у меня. Ну и что, я сама не раз занималась воровством. В любом случае никто не заставит тебя насильно снимать одежду во время ритуала, хотя это будет выглядеть весьма вызывающе и грубо, если ты не разденешься, когда все остальные сделают это. Однако если ты подчиняешься римскому обычаю, то можешь оставить на себе один предмет одежды. Еще тебе нет нужды… хм… участвовать в ритуале, если ты не захочешь. Многие из самых ярых наших почитателей посещают храм только для того, чтобы смотреть, и, кажется, им удается достичь чрезвычайно высокой степени hysterikà zêlos, ничего не делая, а всего лишь наблюдая. А теперь, если ты собираешься переодеться, Веледа, иди и переоденься. Нам скоро надо будет выходить. Мелбай уже ушла, чтобы облачиться в свое одеяние жрицы. Я заберу близнецов, мы с тобой крепко возьмем их за руки, чтобы мальчишки не сбежали. Эти маленькие болваны так напуганы, словно их собираются отвести в логово к волкам.

В самом деле, подумал я, латинское слово lupa и впрямь означает «волчица», но также еще и служит — хотя это настоящее оскорбление для волков — для того, чтобы именовать им непристойную женщину, блудницу. В любом случае, похоже, у братьев есть причина бояться.

Я быстренько переоделся в лучшее платье и лучший плащ — и в последнюю очередь надел свое лучшее женское украшение, бронзовый нагрудник, который приобрел в Хальштате, — после чего послушно взял за руку одного из мальчиков и мы вчетвером прошествовали в святилище Бахуса.

Внутри храм был, как и сказала Денгла, тускло освещен: на каждой стене просторной комнаты с высоким потолком прикреплено по одному факелу. Но мне было достаточно света, чтобы разглядеть внутреннее убранство, которое в основном состояло из мягких кушеток: их, расставленных в беспорядке на открытом пространстве в центре мозаичного пола, оказалось примерно два десятка. Среди кушеток были установлены высокие вазы с ирисами, ромашками и примулами — белыми цветами, которые были видны в полумраке. Еще там стояли в беспорядке маленькие сосуды с чадящими сосновыми шишками, и я вспомнил, как однажды старый Вайрд сказал, что этот смолистый запах «заставляет kunte загораться так же сильно, как и ладан». В комнате, там, где я ожидал увидеть алтарь или ambo, возвышался только огромный мраморный стол. Такой стол мог бы послужить украшением чрезвычайно изысканной таверны, потому что на нем стояли пирамида из десятка бочонков с вином — опрокинутых набок и с заткнутыми пробками отверстиями, готовыми к тому, чтобы из них полилось вино, — а также строй кубков и чаш и многочисленные подносы, полные разноцветного винограда.

— Откуда же взялся весь этот виноград? — спросил я, когда мы с Денглой и мальчиками уселись на кушетку. — Ведь еще даже не наступило лето.

— Ты правда не знаешь? Если виноград закопать в мешке с редиской, он остается свежим и сладким в течение долгих месяцев. А нам, разумеется, нужен виноград в течение всего года, ведь Вакх — бог виноделия.

Группа женщин, сидевших на ближайшей к столу кушетке, стала наигрывать приятную мелодию. Когда мои глаза привыкли к тусклому освещению, я разглядел, что одна из них дергала струны лиры, другая трясла sistrum[198], а третья легко ударяла по лежавшему на коленях барабану, еще одна тихонько дула в свирель, а пятая играла на флейте в виде луковицы. Все пять женщин были обнажены.

Казалось, в церемониалах, посвященных Вакху, не было строго установленных правил. Некоторое число людей уже находилось в храме, когда мы вчетвером пришли туда, остальные проскользнули после нас, по одному или по двое. Почти все были женщинами; там набралось от силы десять или двенадцать мужчин. Каждый из посвященных, еще не заняв своего места, направлялся прямо к мраморному столу и наполнял чашу или кубок вином. Все они время от времени возвращались к бочонкам, возможно стремясь напиться, дабы поскорее избавиться от всякой робости и скромности. Денгла пила так же часто и много, как и все остальные, она заставила и близнецов выпить много чаш вина, побуждая к этому и меня. Я тоже отправился и налил себе кубок, а потом я еще несколько раз наполнял его, чтобы не показаться неучтивым, но бо́льшую часть вина я тайком выливал в стоящую поблизости вазу с цветами.

Еще, дабы не проявлять чрезмерного любопытства, я, хоть и с большим трудом, удерживался от того, чтобы подняться и начать рассматривать окружающих. Однако и так было ясно, что собравшиеся вакханки не все принадлежали к простонародью. Не поворачивая головы, я увидел нескольких женщин, облаченных в прекрасные одеяния: я узнал трех из тех, с кем встречался на пирах и застольях, которые посещал в качестве Торнарекса. Это были женщины такого сорта, к которым я всегда относился с презрением: из тех, что вечно советуются с астрологами. Одного из немолодых, чрезмерно толстых мужчин я тоже узнал и пришел в изумление, поскольку это был префект Маециус.

Так вот оно что! Вдова Денгла вовсе не выведывала секреты наиболее уважаемых жителей Виндобоны при помощи haliuruns магии. Ей это было ни к чему. Достаточно было только припугнуть того же Маециуса и женщин из знатных семей: дескать, она расскажет всем, что эти особы являются почитателями Вакха. Мелбай уже предупредила меня относительно самого священного правила их общины: никто из них никогда не признается непосвященному, что́ именно происходит внутри храма. Возможно, Мелбай и другие никогда этого не делали, однако Денгла вполне могла нарушить запрет, если бы только это принесло ей выгоду.

Спустя какое-то время пять обнаженных женщин перестали играть, бормотание и бульканье вина прекратились. Музыканты снова принялись играть, но уже громче, то, что я принял за гимн Вакху: он был не мелодичен, а раздражающе неблагозвучен. В стене позади мраморного стола распахнулась дверь, и вошли жрецы и жрицы. Там было трое мужчин и одиннадцать женщин (в том числе и Мелбай), каждый из них тащил на поводке упирающегося и жалобно блеющего козленка. Последователи Вакха закричали, приветствуя их: «Io!», «Salve!», «Euoi!», а кое-кто и «Háils!». Крики не смолкали, пока все четырнадцать жриц и жрецов огибали комнату по окружности. Причем служители культа делали это не торжественно, а шатаясь и покачиваясь, в притворном или настоящем подпитии, время от времени спотыкаясь о своих маленьких козликов и чуть не падая.

— Всегда четырнадцать жрецов, — неразборчиво произнесла Денгла, наклонившись к моему уху, чтобы я мог расслышать ее в шуме. — Потому что когда Вакх был младенцем, его воспитывали четырнадцать нисейских нимф. И разумеется, мы приносим в жертву козлят, поскольку бог питал отвращение к козам. Они поедают виноград.

На всех четырнадцати служителях культа были короны из виноградных листьев, а на плечи наброшены шкуры леопардов. Больше на них ничего не было, а шкура леопарда не слишком-то большая — ею не укроешься. Полуобнаженные жрицы выглядели не особенно привлекательно: все они были примерно ровесницы Мелбай и такие же некрасивые. Двое жрецов точно были евнухами: бледные, толстые и вялые. А третий явно кастрировал себя совсем недавно, потому что он был очень худым, но таким старым, что я удивился, для чего ему это вообще понадобилось. Каждый из жрецов и жриц держал в свободной от поводка руке то, что Денгла назвала «тирс», — длинную дубинку с сосновой шишкой на конце, и дубинками этими они размахивали в воздухе.

Я произнес громко, чтобы меня можно было расслышать среди криков, блеянья и неблагозвучной музыки:

— Я знаю, что леопард — священный зверь Вакха, отсюда и эти шкуры. Но что означает сосновая шишка?

Денгла, хихикнув, сказала только:

— Она представляет собой некое утолщение, — и снова пьяно засмеялась.

Когда процессия жрецов опять оказалась в ближней части комнаты, тринадцать из них остановились у стены, а старик властно, хотя и пошатываясь, встал перед мраморным столом. Музыканты перестали играть, и паства постепенно перестала кричать, тогда жрец налил себе до краев чашу вина из бочонка и сделал большой освежающий глоток. После этого он заговорил — насколько я уловил, это были вирши-заклинания, наставления и благословения в честь Вакха.

— Euoi Bacche! Io Bacche! — начал он, чуть не визжа.

Бо́льшая часть его проповеди была на греческом, а я не слишком хорошо понимал стихи на этом языке. В любом случае оратор выпил предварительно столько вина, что вряд ли даже настоящий грек смог бы понять его. Остальная часть речи была на языке, который я не мог определить, — возможно, этрусском или египетском.

Одно из высказываний, которое жрец произнес на латыни, заставило меня вздрогнуть, потому что оно было взято из Библии, Евангелия от Луки. Жрец почти прокричал:

— Блаженны неплодные и утробы неродившие, и сосцы непитавшие!

Очевидно, это было только частью проповеди, требующей почитания от паствы. Все женщины в комнате, включая Денглу, закричали на нескольких языках: «Воистину!», «Да будут они блаженны!»

Затем, после еще какого-то невнятного бормотания, жрец заключил:

— А теперь споем, спляшем, попируем и еще выпьем. Euoi! Io!

Он скинул с себя плащ из шкуры леопарда, музыканты заиграли веселый лидийский кантус. Старик первым выпрыгнул на пол в центре комнаты и давай непристойно отплясывать, весь необычайно тощий, состоявший из шишковатых коленей и локтей. Двое жирных жрецов-евнухов, а также пять или шесть жриц, включая Мелбай, тоже сбросили с себя плащи и принялись отплясывать, предоставив остальным жрицам держать поводки напутанных, встревоженно блеющих козлят. Поток поклонников Вакха — в основном пьяных — присоединился к веселью. Все плясали столь же неистово, как и первый, старейший жрец, только некоторые демонстрировали изящество: они стали сбрасывать с себя один предмет одежды за другим. При этом они выкрикивали имена бога: «Вакх!», «Дионис!» или «Фуфлунс!», перемежая их с взвизгиваниями: «Io!» и «Euoi!».

Денгла сняла с себя верхнее платье, бросила его на кушетку и, не приглашая меня и мальчиков присоединиться к ней, вскочила на ноги, принялась прыгать и скакать, визжа так же, как и остальные. Обнаженные ноги вдовы хотя и были короткими и толстыми, но заканчивались длинными узкими ступнями, которые громко шлепали по мозаичному полу, перекрывая даже шум от всеобщего столпотворения. Никто из обнаженных плясунов не обменивался томными взглядами. Редкие мужчины и многочисленные женщины были возраста Денглы и старше, они были ничуть не привлекательней моей хозяйки. Не считая Филиппуса и Робейна, я оказался самым молодым в этом храме и, должен заявить без ложной скромности, самым красивым. Даже несмотря на то, что я был полностью одет, на меня откровенно пялились и манили к себе многие женщины, возлежавшие на кушетках поблизости.

Освещение было слишком тусклым для того, чтобы я мог разглядеть, стали ли проявляться у танцующих женщин признаки нарастающего полового возбуждения — припухши соски, к примеру. Их дикие конвульсии и безумные выкрики легко можно было объяснить экстазом умопомешательства. Это же касалось и мужчин, потому что ни у кого из них член еще не встал; света хватало, чтобы я мог разглядеть это. Префект Маециус, например, и вовсе прятал свое никчемное достоинство под одеянием. Он неуклюже подскакивал, складки жира на его теле сотрясались, но та штука, которая болталась под складками живота, очевидно, возбудилась пока что не более чем ушная раковина.

Танцоры, когда бы они ни проходили мимо мраморного стола, отрывали несколько виноградин или утаскивали целую гроздь с переполненных подносов, а затем небрежно отряхивали на пол семечки или сок, поскольку продолжали петь. Если кто-то останавливался, чтобы перевести дух, он неизменно выбывал из ходящей по кругу толпы, чтобы освежиться вином. Некоторые просто ложились на спину под бочонком и позволяли вину стекать из отверстия прямо им в рот, в результате чего пол вскоре оказался необычайно скользким. Не единожды танцоры неуклюже падали, вызывая веселье у остальных.

К этому времени на кушетках осталось только несколько женщин, мужчин совсем не было. Эти, казалось, предпочитали наблюдать, как и я, но они все разделись, хотя три или четыре женщины, по римскому обычаю, оставили на себе по одному предмету из одежды: strophion на груди, пояс на талии, небольшую набедренную повязку. Все они бросали на меня и близнецов укоризненные взгляды, поэтому я наклонился к мальчикам и повторил то, что некогда произнес святой Амвросий:

— Si fueris Romae, Romano vivito more…[199]

Дети, возможно, и не поняли латыни, но затем, увидев, что я начал раздеваться, они поступили так же. Мальчики разделись догола; я, конечно же, оставил поясок вокруг своих чресл, чтобы скрыть признаки мужественности. Для того чтобы замаскировать свой обман, я надел красивый поясок из дорогой льняной ткани, весь расшитый разноцветным бисером. Теперь мне надо было убедиться, что я достаточно расслабил грудные мышцы, и я сел, немного наклонившись вперед, чтобы мои небольшие груди стали как можно заметней.

Однако, когда мы с близнецами в соответствии с правилами разделись и снова уселись — каждый мальчик сел, прикрыв сложенными ковшиком руками свои половые органы, — я обнаружил, что больше никто на нас не смотрит. Взгляды всех присутствующих были прикованы к передней части комнаты, где теперь происходило ритуальное жертвоприношение, какого я еще ни разу в жизни не видел. Денгла и многочисленные обнаженные женщины прекратили свои пляски и как безумные набросились на привязанных козлят.

Все женщины — при этом они не переставая орали: «Io Bacche! Euoi Bacche!» — хватались и цеплялись друг за друга, чтобы добраться до козлят, каждой хотелось заполучить своего. Если женщине это удавалось (а среди счастливиц оказалась и Денгла), она добиралась до половых органов маленького козленка и при помощи ногтей, напоминающих когти, разрывала ему кожу на животе, а затем погружала свое лицо внутрь, чтобы отрывать и грызть плоть зубами. Там, где две или три женщины вынуждены были делить козленка между собой, они рвали или кусали его конечности, чтобы оторвать их. Несчастные животные вопили пронзительней, чем женщины, и прекращали пронзительно кричать только тогда, когда им откручивали головы.

Когда наконец все четырнадцать козлят были полностью разорваны на части, жрицы собрали те куски, которые женщины-палачи еще не пожрали, и разбросали их по комнате. Некоторые танцоры продолжали безумные пляски во время этой кровавой бойни, даже если в них попадали брошенное ребро козленка, его глаз или клубок кишок. Большинство танцоров, однако, перестали танцевать в ожидании дара, и все те, кто не принимал участия в плясках, вскочили со своих кушеток и присоединились к толпе.

Теперь вся эта масса людей толкалась локтями, боролась и дралась, чтобы заполучить кусок мяса — даже что-то непонятное, на что уже наступали ногами, или что-либо, что можно было опознать как отвратительный козлиный pizzle и в блаженном состоянии съесть его сырым. Большинство затем бросилось к бочонкам, чтобы запить его вином. Близнецы издавали какие-то булькающие звуки, поэтому я посмотрел на них. Бедные дети склонились, в тщетных попытках удержать рвоту, но все-таки добавили ее к луже разлитого вина, которая теперь добралась до нашей кушетки.

Если повсеместная нагота, музыка, пение и пляски не вызвали полового возбуждения у вакханок, то их звериное пожирание сырого мяса, несомненно, это сделало. Почитатели-мужчины теперь играли с вставшими fascina, они наконец-то стали пользоваться этими органами, хотя и не со своими подругами-единоверками. Маециус набросился на одного из евнухов, который был таким же толстым, и повалил его на кушетку. Затем, без предварительных ласк и поцелуев, Маециус перегнул жреца вниз лицом через край кушетки, взгромоздился поверх громадных ягодиц евнуха и начал проникать в его per anum. Остальные мужчины занялись тем же самым, и все они — и те, кто лежал на животе, и те, кто был сверху, — корчились, стонали и хныкали от наслаждения, как если бы сотрясались от мучительного экстаза во время обычных половых сношений с женщиной.

Зрелище, что я так долго наблюдал во время этой церемонии, казалось, сошло прямо со страниц «Сатирикона» Петрония, только все это не было смешным, радостным или язвительным, ибо происходило с истовой религиозностью и серьезностью. Неудивительно, что важные особы вроде Маециуса платили деньги вымогательнице Денгле. Если бы она раскрыла, что они являются участниками вакханалий, это бы еще полбеды. У Маециуса было гораздо больше причин бояться, если Денгла сообщит всем, что он был тем, кого римский закон называет concacatus, «испачканный экскрементами»: так говорят о мужчине, который совокупляется с другим мужчиной. Закон предусматривал большой штраф и наказание за это преступление против природы, и, естественно, Маециус лишился бы поста префекта Виндобоны.

Женщины-вакханки занимались почти такими же противоестественными вещами. Я, разумеется, подозревал, что все они sorores stuprae[200], таковыми они и оказались. Однако я, по крайней мере, ожидал, что эти дамы будут наслаждаться друг другом тем близким, нежным и интимным способом, каким совокуплялись некогда мы с Дейдамией, когда искренне полагали, что являемся сестрами. Эти женщины ничего подобного не делали. Мелбай и остальные откуда-то извлекли olisboí и прикрепили эти приспособления к своему паху. Olisbós — это искусственный fascinum, сделанный из мягкой кожи или полированного дерева; некоторые olisboí напоминали размером и цветом обыкновенный мужской член, однако другие были чрезвычайно огромными и усеяны наростами или имели изогнутую форму, кое-какие были даже выкрашены в черный цвет, как у эфиопов, или покрыты позолотой, или раскрашены в неестественно яркие цвета.

Теперь я понял, что́ Денгла имела в виду под «утолщением», потому что женщины, оснащенные olisboí, вели себя как Маециус со своим пассивным партнером. Без всяких признаков заигрывания, любви или обольщения они просто толкали других женщин на кушетки, набрасывались на них и насиловали. Или, возможно, это слово не совсем здесь подходит, потому что жертвы, очевидно, хотели быть изнасилованными. Мелбай раскачивалась на одной из знатных дам, которую я узнал раньше, на Денглу набросилась ужасная старая ведьма, и ни clarissima, ни Денгла не сопротивлялись, не кричали и не пытались освободиться.

На самом деле так же, как и мужчины, обе женщины-участницы такого совокупления извивались, вздыхали и визжали от наслаждения. Я мог, хотя и с некоторым трудом, предположить, что женщина внизу испытывает какое-то приятное чувство даже от искусственного fascinum. Но я совершенно не мог понять, как женщина, орудовавшая olisbós, могла что-нибудь ощущать, ну разве что она испытывала своего рода извращенное наслаждение, представляя себя мужчиной, stuprator, завоевателем и насильником.

Во всяком случае, спустя какое-то время я увидел, что женщины поменялись местами, просто передав друг другу теперь уже влажно поблескивающие olisboí. Таким образом, они все по очереди играли роль насильника и жертвы, доставляли наслаждение и получали его, или что они там еще ощущали при этом. По этой же причине некоторые женщины получили возможность играть обе роли одновременно, потому что одна из них извлекла очень длинный двухконечный olisbós, который не надо было ни к чему прикреплять. С его помощью любые две женщины могли, встав на карачки, задом друг к другу, вставить его в себя и просто двигаться вперед и назад, получая от этого наслаждение.

Правда, некоторые женщины вообще не принимали в этом участия, просто смотрели. Но они — я догадался об этом по их проявлению hysterikà zêlos — в это время издавали хлюпающие звуки, словно ласкали и растирали руками то, что было у них между бедер. Другие дамы развалились на кушетках поблизости от меня; оставшись на время без партнерш, они улыбались и кивали мне. Но мне абсолютно не хотелось принимать участие в столь извращенном совокуплении. Меня к этому времени уже ласкало множество женщин — давным-давно как женщину, а с тех пор чаще как мужчину, — но каждый раз я пользовался своей собственной плотью, чтобы возбудить и доставить удовольствие плоти любовницы. Этот женский способ удовлетворять друг друга был не только холодным, сухим и отвратительным, но еще и нелепым; партнерши сильно смахивали на коров, использующих продолговатый сосок своего вымени, чтобы проникнуть друг в друга.

Точно так же мне не хотелось присоединиться и к мужчинам-жрецам в их пародии на способ Нерона совокупляться, хотя они, по крайней мере, наслаждались собственными телами, а не презренными заменителями. Я уже знал из личного опыта, какое восхитительное наслаждение получает женщина, ложась с мужчиной, и я отказывался верить, что concacatus, способ этих мужчин, может с этим сравниться.

Все это время пять женщин-музыкантов наигрывали медленную, сладкую, почти пресыщенную фригийскую мелодию — чтобы вызвать в участниках вакханалии любовные чувства, без сомнения. Теперь они снова перестали играть, дабы старейший жрец — которого в этот момент не накачивал ни один из мужчин-почитателей — смог сделать объявление. В чрезвычайно напыщенной манере praecox[201], объявляющего о начале игр в амфитеатре, он закричал, сначала на греческом, а затем на латыни и готском:

— Молитесь все в священной тишине! Потому что скоро мы станем свидетелями и участниками поистине замечательного события, которое украсит еще больше наш самый святой из праздников во имя Вакха!

Большинство присутствующих замолчали, но кое-кто продолжил совокупляться тем или иным способом: они мычали, визжали или хихикали, пока этим занимались. Старый жрец закричал громче:

— Я горд сообщить, что еще двое молодых мужчин этой ночью будут посвящены богу и приняты в число его священнослужителей! Вакханка Денгла удостоила нас чести сегодня ночью, подарив Вакху обоих своих сыновей!

Близнецы, которые теперь сидели по обе стороны от меня, жалобно захныкали, каждый покрепче вцепился в мою руку. Музыканты отодвинули в стороны свои легкие инструменты и взяли другие, потяжелее: барабаны и цимбалы.

— Мать сама проведет церемонию посвящения, — продолжил старик, — по старинному обычаю, который ввела еще та древняя вакханка, что узрела знамение, — та, кого мы все помним до сих пор и почитаем! Теперь же внемлите! Сейчас начнется!

Все вакханки, не занятые в этот момент, начали хлопать в ладоши и топать босыми ногами, выкрикивая свои: «Euoi Bacche! Io Bacche!» Я подумал, не стоит ли мне схватить близнецов и убежать вместе с ними подобру-поздорову. Если честно, то я боялся, что вакханки собираются разорвать на куски и съесть Филиппуса и Робейна, как они это сделали недавно с детенышами несчастных животных. Однако, пока я решал, стоит или нет вмешиваться в происходящее, над нами замаячили Денгла и Мелбай.

Их волосы были спутаны, в глазах появился нездоровый блеск. Их бедра, пах и нижние губы безвольно выдавались и были вымазаны вязкой слизью. От обеих несло винными парами, но мое свойственное женщинам острое чутье уловило даже окутавший их тела запах прогорклой рыбы после избыточных половых сношений. Губы обеих были покрыты коркой из засохшей крови, пятна крови покрывали их отвисшие груди. Мелбай схватила мальчиков за руки, тогда как Денгла стала рыться в карманах плаща, который она сбросила на кушетку. Она достала из его складок olisbós: такого я еще не видел. Это был целый пучок olisboí, вроде гриба с несколькими ножками и шляпками: он имитировал мужские члены разной величины, от маленького, который мог принадлежать мальчику, до возбужденного члена взрослого мужчины.

— Пойдемте, сыновья мои, — сказала Денгла. — Пойдемте без всяких жалоб или протестов. Это… или тирс.

Мелбай поволокла мальчиков к кушетке рядом с музыкантами, за ней последовала Денгла, она никому не отдала этот ужасный olisbós, а прикрепила его к себе. Со своего места я в тусклом свете больше не мог различить, кто из близнецов кто, но Мелбай и ее сестра-жрица перегнули одного из них через край кушетки. Все остальные участники вакханалии стояли в комнате на почтительном расстоянии, так, чтобы каждому было хорошо видно, и продолжали хором выкрикивать: «Euoi Bacche! Io Bacche!»

Денгла встала над лежащим мальчиком и оглядела всех, чтобы удостовериться, что является центром внимания. Она поймала взгляд тощего старика-жреца, он молча кивнул. Тут же крик толпы превратился в рев, музыканты начали бить в барабаны и играть на цимбалах, чтобы заглушить крик ребенка, когда его пронзили в первый раз самым маленьким из многочисленных olisboí. Никто не услышал его визга, но я знаю, что он был, потому что тело мальчика стало извиваться, голова откинулась назад, рот широко раскрылся от крика. Так же широко раскрылись и глаза его близнеца, который наблюдал все это.

Ужасающий рев продолжался, пока Денгла какое-то время качала бедрами, затем она выдернула olisbós и отступила назад. Тело мальчика распласталось на кушетке, подергиваясь в судорогах, но он получил всего лишь короткую передышку. Несчастный снова содрогнулся и беззвучно закричал, когда следующий olisbós пронзил его, затем еще один и еще. И наконец последний, самый большой olisbós принялся входить в него и выходить обратно. Мелбай и другие зрительницы-вакханки улыбались, поскольку мальчик, казалось, приспособился к насилию, теперь он расслабился и терпел, возможно, даже наслаждался.

Наконец Денгла отошла от сына, отвязала и отбросила свои многочисленные olisboí и повернула мальчика лицом к собравшимся. Мы могли увидеть, что его маленький член, словно его стимулировали изнутри, чудесным образом превратился в маленький fascinum. Убедившись, что он встал, Денгла принялась работать, водить вверх и вниз рукой, а сама наклонилась к сыну и принялась что-то говорить ему. Ее обхождение и ласки постепенно изменили выражение лица ребенка: сначала он выглядел несчастным, затем удивленным и наконец блаженно улыбнулся.

Мелбай какое-то время наблюдала за этим. Теперь она перегнула лицом вниз через кушетку другого близнеца. Вакханки снова принялись вопить, музыканты стали бить в барабаны и грохотать цимбалами, когда Денгла подтолкнула первого мальчика к ягодицам его брата и одной рукой направила его fascinum в нужное место, а другой резко толкнула в маленькую спину. Распростертый близнец стал извиваться так же, как это делал первый: он молча вопил и корчился. Может, его брат и хотел бы выйти из него, но Денгла, не позволив, сама начала резкими движениями двигать бедрами сына. Через мгновение мальчик уже делал это самостоятельно. Без всякого понукания он покрепче прижал к себе близнеца и начал двигаться энергичней, пока наконец внезапно не содрогнулся всем телом и не откинул назад голову, на его лице блуждала улыбка наслаждения.

— Euoi! Io! Euoi Bacche! — торжествующе визжала толпа.

— Посвящение успешно свершилось! — закричал старик-жрец и снова вышел вперед. — Возблагодарим же матерь и ее сыновей! Io мать Денгла! Euoi мать Денгла! Теперь… давайте споем, приветствуя новых почитателей Вакха Филиппуса и Робейна!

При этом музыканты заиграли на более мелодичных инструментах, которые издавали узнаваемую carmen[202], а все полноценные мужчины и евнухи, участвовавшие в вакханалии, запели чрезвычайно непристойные стихи, восхваляя однополую любовь.

— А теперь, — снова завопил старый жрец, — кто желает вторым насладиться любовью кого-нибудь из мальчиков?

Раздался хор голосов: «Я!» и «Я желаю!» — это кричали те мужчины, которые не относились к евнухам. Но Денгла подняла руки, призывая к тишине.

— Нет! Эта высокая честь должна принадлежать нашему самому старейшему, знатному и глубокоуважаемому почитателю Вакха.

Она послала свою ужасную улыбку Маециусу, который глупо улыбнулся ей в ответ. Затем он вперевалку двинулся вперед, схватил в объятия одного из мальчиков, уложил его на кушетку и навалился на него всей своей массой.

Денгла не просто lupa, решил я; она еще и lena[203], причем из самого презренного и отвратительного сорта сводниц, ибо она торговала собственными детьми. Едва ли я был удивлен тем, как вдова великодушно вручила сыновей сначала префекту, поскольку он, так сказать, уже заплатил ей. И без всякого сомнения, то, что Маециус делал теперь с мальчиком на кушетке, даст ей возможность выкачать из него еще больше денег.

Среди остальных fraters stupri продолжался спор, кому достанется другой мальчик, и старый жрец попытался успокоить их:

— Терпение, братья, терпение. До рассвета еще много времени, вы все успеете попользоваться ими. И помните, эти новые почитатели Вакха теперь принадлежат богу и храму. Они станут принимать участие в ритуалах каждую пятницу, начиная с сегодняшнего дня. Помните также, что их можно приватным образом навещать в указанное время за плату и небольшие подарки (все это пойдет в сундук общины) при каждой возможности, которую вы сочтете подходящей, или… — он похотливо хихикнул, — в случае острой нужды.

«Понятно, — сказал я себе. — Филиппус и Робейн, возможно, будут счастливей, поселившись здесь, в храме, чем они были со своей матерью. Может, они даже, согласно своему разумению, постепенно научатся наслаждаться жизнью в новом качестве». Если быть честным, я больше сочувствовал маленьким козлятам, которые могли вырасти красивыми и умными и принести пользу в этом мире.

В любом случае мне больше нечего было смотреть на вакханалии, и я не собирался оставаться здесь «до рассвета». Мне хотелось поскорее убраться из этого змеиного гнезда. Лавируя, я проложил себе дорогу, вознамерившись дать отпор каждому, кто попытался бы меня остановить. Но никто меня не останавливал. Почти все в этом храме были заняты тем или иным отвратительным делом — или просто наливались вином, — поэтому те немногие, кто заметил, как я снова оделся, только осуждающие посмотрели на меня. И хотя дверь храма была из осторожности заперта, засов был закрыт изнутри, поэтому я легко выбрался наружу и наконец-то вздохнул с облегчением.

6

Я быстро шел по темным пустым предрассветным улицам, спеша добраться до дома вдовы и уйти прежде, чем вернутся Денгла и Мелбай. Там я вымыл лицо и переоделся в ту одежду Торнарекса, которую спрятал среди женских платьев Веледы. После этого я собрал все вещи, которые принадлежали мне, и навсегда покинул это место.

Признаться, мне очень хотелось поджечь этот дом. Я уже прикидывал, как бы мне послать известие близнецам, предлагая отомстить их гнусной матери lupa-lena[204]. Однако дальше намерений дело не зашло. Однажды этой омерзительной женщине, несомненно, воздастся, а я не имею права ее наказывать. Когда-нибудь ей вынесет наказание судья не такой милосердный, как я. Abyssus abyssum invocat[205], как гласит мудрость.

Хотя я появился в deversorium Амалрика Толстой Клецки рано на рассвете, но многие слуги уже встали и занялись работой. Поэтому, вновь войдя в образ Торнарекса, я властно потребовал немедленно приготовить мне завтрак. Я отнес свои вещи в комнату, а когда снова спустился вниз, стол уже был накрыт. Я с аппетитом тянул кефаленское вино и ел сассинский сыр, маринованный каунианский инжир и прекрасный белый хлеб, одновременно раздумывая о том новом, что я узнал о мире, мужчинах, женщинах и богах. И пришел к выводу: если бы кто-нибудь поинтересовался моим мнением об оргиях, я бы честно ответил, что их нельзя назвать восхитительно безнравственными, мне они показались просто отвратительными.

Из нескольких богов, с которыми я познакомился, Вакх, естественно, был самым отталкивающим. Любимец воинов Митра тоже не привлек моего внимания, потому что митраизм исключал поклонение женщин, а я был наполовину женщиной. Единственным человеком, которого я встретил и который, казалось, сумел доказать пользу каких-либо языческих богов, был старый предсказатель Вингурик из племени короля Эдиульфа, — но Вингурик общался со своими божествами слишком уж, на мой взгляд, нелепым способом: посредством чихания. Арианский священник очень меня удивил: похоже, их богу не было никакого дела, кому поклоняется человек, пока тот ведет праведный образ жизни.

Я все еще размышлял на эту тему и, наевшись вкусной еды, уже чуть было не задремал после ночных бдений, но тут в комнату вошел трактирщик, и я проснулся.

— Давай присоединяйся ко мне, Амалрик, — сказал я. — Помоги мне прикончить это твое прекрасное кефаленское вино.

— Thags izvis, ваша милость, с удовольствием. — Он вытянулся на кушетке, присоединившись ко мне, и крикнул слуге, чтобы тот принес ему бокал. — Давненько мы не разговаривали.

— Я был… занят, — ответил я и подумал, что не произойдет ничего страшного, если я еще кое-что добавлю к своему обману. — Я обследовал разные места вашего прекрасного города. Искал предприятие, в которое мог бы вложить средства.

Амалрик налил себе немного вина и сказал:

— Простите мое нахальство, ваша милость, но в свете новых и неожиданных событий, происшедших недавно в империи, может, вам разумней держать свои деньги под подстилкой до лучших времен?

— Ты так считаешь? По правде говоря, я уже давненько не следил за государственными делами. Был слишком занят своими собственными. Я еще не получил никаких сообщений от своих агентов за границей. И в разговорах — с некоторыми особами, с кем мне доводилось беседовать, — ну, мы никогда не затрагивали текущих дел. Что же новенького произошло в империи, а, Амалрик?

Он лукаво произнес:

— Вы, должно быть, обследовали… хм… лучшие части нашего города. Основная тема разговоров там, разумеется, наш новый император в Равенне.

— Что? Еще один?! Так скоро?

— Да. Глицерия свергли с императорского трона и вместо него посадили Юлиуса Непота. Глицерия утешили тем, что сделали его епископом Салоны в Иллирии.

— Иисусе! Глицерий был воином, а не императором. Теперь он епископ? И кто же, черт побери, этот Юлий Непот?

— Любимчик императора Льва в Константинополе. Непот и Лев каким-то образом были связаны родственными отношениями.

— Были? А теперь?

— Как же можно? — Амалрик покачал головой. — Разве вы не слышали самую громкую новость: что Лев умер?

— Credat Judaeus Apella! — воскликнул я. Это довольно мягкое высказывание, с которым я познакомился в высшем обществе, означало: «Пусть в это поверит Апелла-иудей!» — или, другими словами: «Я в это не верю!»

— Придется поверить, — вздохнул Амалрик. — Я же сказал вам, что наступили смутные времена. Все меняется почти с катастрофической скоростью.

— Иисусе! — снова повторил я. — Сколько я себя помню, Лев всегда правил Восточной империей. И я полагал, что так будет вечно.

— Акх, в Константинополе снова сидит на троне император Лев. Но теперь это его внук, Лев Второй. Он еще совсем ребенок, пяти или шести лет от роду, поэтому ему помогает какой-нибудь регент. В то же время, уж не знаю, слышали ли вы об этом, оба бургундских короля, братья Гундиок и Хильдерих, умерли этой же весной.

— Gudiskis Himins, — пробормотал я. — Эти двое точно правили всю мою жизнь.

— Теперь их сыновья правят вместе. Гундобад в Лугдуне и Годикисл в Генаве. А об этом вы еще не слышали? Король остроготов Тиудемир тоже умер. Не от старости, как остальные, а от лихорадки.

— Я не слышал. Ачто, его смерть тоже как-то способствует смуте в империи?

— Ох, vái, разумеется. Недавно умерший Лев Первый в течение долгих лет платил Тиудемиру, чтобы тот удерживал в мире северные границы Восточной империи. По правде говоря, это была своего рода взятка — чтобы готы сами не доставляли проблем. Тиудемир был проблемой, но он успешно боролся против захватчиков и грабителей из других племен и народов.

— Да, — сказал я. — Я кое-что видел сам и много слышал о доблести Тиудемира.

— Ну так вот. Поскольку все жители обеих империй, и Восточной и Западной, теперь в замешательстве, от королей и императоров до самых низших сословий, а остроготы нынче не имеют вождя, эти чужаки, которых так долго сдерживали, вполне могут счесть, что наступил подходящий момент. Вообще-то один из них уже так и решил. Сарматский король Бабай.

— Об этом народе я тоже слышал, — заметил я. — Что сарматы натворили теперь?

— Они захватили город-крепость Сингидун, северную границу империи. Но, будем надеяться, ненадолго. До нас дошли известия, что сын Тиудемира унаследовал королевство остроготов, может, он окажется истинным наследником своего выдающегося отца. Он объявил, что возглавит остроготов во время осады и взятия города.

Вспомнив слова Тиуды: «Ты найдешь меня в гуще битвы, и от всей души приглашаю тебя сражаться рядом со мной», я спросил Амалрика:

— Где находится город Сингидун?

— В Мезии Прима, ваша светлость. Вниз по течению Данувия. — Он показал в сторону реки. — Там, где он образует границу между нашей провинцией под названием Мезия Прима и землей чужаков, именуемой Старой Дакией. От нас дотуда примерно триста шестьдесят римских миль.

— Выходит, быстрее всего можно попасть туда по реке?

— Акх, да. Ни один человек в здравом уме не захочет ехать туда верхом, по дремучим лесам, где кого только не встретишь… — Амалрик замолчал и моргнул. — Но вы, конечно, ваша милость, не собираетесь ехать туда?

— Собираюсь.

— В самое пекло войны? Вот уж где точно не вложить с прибылью денег. Вы не найдете там никакого комфорта и развлечений, которыми наслаждались здесь. Вообще ничего прекрасного… и, осмелюсь заметить, никого прекрасного, чтобы исследовать, как вы это назвали.

Я улыбнулся:

— Есть вещи поважнее и поинтереснее, чем глупая торговля. Привлекательнее, чем праздность и наслаждение даже самыми прекрасными телами.

— Но… но…

— Сейчас мне необходимо как следует выспаться. Однако прежде, чем я лягу спать, я навещу лучника и куплю запас стрел. Пока я буду заниматься этим, Амалрик, пошли кого-нибудь на реку. Пусть наймут для меня лодочника, который отвез бы меня в Сингидун — или, если лодочник боится войны, как можно ближе к этому городу. В любом случае мне потребуется ялик или большая лодка, в которой поместится и моя лошадь тоже. Позаботься также о запасах провизии. Для меня и команды. Большой запас фуража для моего коня — и не просто сена, а хорошего зерна, которое придаст лошади сил. Надеюсь, Велокса хорошо выгуливали за время моего отсутствия? Ему придется стоять неподвижно на протяжении всего путешествия.

— Разумеется, ваша милость. — Амалрик выглядел обиженным.

— Акх, я знаю, знаю. Мне нет нужды просить или наставлять тебя, приношу извинения. Я уверен, что ты позаботишься обо всем необходимом. Затем подсчитай все, что тебе задолжал, потому что я хочу уехать на рассвете.

Отъезд не был тягостным для меня, ибо я решил уехать не в запальчивости, но решение пришло ко мне в подходящее время. Ни Торнарекс, ни Веледа не жалели, что покидают Виндобону. Я мог бы счастливо прожить остаток жизни, больше не видя ни ее улиц, ни презренной вдовы Денглы. Что же касается женщин и девушек, которые стали моими подругами или возлюбленными… ну, я надеялся, что там, куда я направляюсь, их будет еще больше.

Я был готов к отъезду и стремился отправиться в путешествие. Мне хотелось возобновить нашу дружбу с Тиудой и познакомиться со своими родичами готами, а заодно и выразить свое уважение к их… к нашему… в общем, к новому королю. Еще мне хотелось принять участие в настоящей войне. Я охотно, не оглядываясь назад, избавлялся и от обличья Торнарекса-Торнерикуса, и, по крайней мере теперь, от личины Веледы — и устремлялся вперед, в туман, который окутал реку на рассвете следующего дня. Теперь я снова был Торном.