Волков. Велесова ночь

Глава 2

На этот раз вновь обрести сознание оказалось почти… нет, все-таки не легко и непринужденно, но уж точно получше, чем в первый раз. Теперь это скорее напоминало не рывок из густого и темного ничего, а самое обычное пробуждение. Хоть и не из приятных: тело замерзло и онемело, правая нога ниже колена как будто отсутствовала вовсе. Половина лица так и лежала на земле, а во вторую нещадно шпарило неожиданно жаркое для середины сентября солнце. Разумеется, я его не видел, но чувствовал, как свет пробивается сквозь закрытое веко, окрашивая доступное мне бытие в ярко-красный.

Хорошая новость — у меня снова появилось зрение, по меньшей мере частично. Плохая — я провалялся без сознания до самого рассвета, и кто-нибудь вполне мог увидеть мое перемазанное грязью тело у разрытой могилы.

Конечно же, если колдун со своими прихвостнями не потрудился вывезти мне куда-нибудь в лес за город.

Так или иначе, валяться у собственной могилы этаким недогнившим зомби причин уже не было, и я начал приводить себя в порядок. Для начала уселся, едва не провалившись обратно в выкопанную яму. Потом оттер грязь с лица и открыл глаз. Пока еще единственный: на месте второго до сих пор красовалось что-то бургистое и неприятное даже на ощупь. Разлеплять веки пришлось вручную — в прямом смысле. Нескольких часов сна на свежем воздухе хватило, чтобы организм кое-как починил правую сторону головы, но отходы производства покрывали ресницы толстенной засохшей коркой.

Выглядело это все наверняка отвратительно.

Солнечный луч, пробившийся сквозь ветви деревьев, резанул оживший глаз, но через несколько мгновений я привык к свету и кое-как смог разглядеть то, что меня окружало. Деревья, дорогу примерно в сотне-полутора метров и здания за ней. По большей части невысокие и деревянные, но чуть дальше просматривались и другие, заметно крупнее и с торчащими к небу кирпичными трубами. Мануфактуры или небольшие заводы — такие обычно строили на окраинах.

И в таких же местах нередко обустраивали и кладбища. Могилы вокруг выглядели неважно — расположились вокруг редкой, неупорядоченной россыпью, безо всякого намека на аллеи или хотя бы тропинки. Похоже, сюда вообще ходили нечасто. Половина надгробий и крестов заросла густой зеленой травой и кустами, а вторая и вовсе ушла в землю чуть ли не по середину.

Впрочем, чего я ожидал? Захоронения с почестями у Александро-Невской лавры?

Колдун наверняка распорядился зарыть меня подальше от центра города. И даже странно, что его приспешники озаботились полноценной могилой вместо того, чтобы по-тихому прикопать в лесу. Или вовсе выбросить тело в Неву, предварительно порубив на части в лучших петербургских традициях.

Все-таки кладбище — какое-никакое. Когда у меня хватило сил подняться на ноги, я даже сообразил, где именно нахожусь. В моем мире пейзаж вокруг изрядно изменился к началу двадцать первого столетия, да и в одна тысяча девятьсот девятом наверняка тоже отличился от того, что оказалось вокруг сейчас, но я все же узнал место: берег реки Смоленки. И не тот, где расположились церковь иконы Божьей Матери и большая часть могил, а противоположный.

Остров Голодай начали кое-как застраивать еще в позапрошлом веке, однако в этой его части до сих пор было весьма пустынно. Слишком уж далеко и от единственного в округе Смоленского моста, и от улиц, вдоль которых выстроились промышленные здания, рабочие бараки и редкие жилые дома. Чуть дальше расположились сразу два кладбища — армянское и лютеранское, а здесь, на берегу, традиционно хоронили тех, кому не положено было лежать рядом с добропорядочными гражданами за оградой по ту сторону реки.

Самоубийц, преступников, мертворожденных и некрещеных детей, иноверцев из небогатых семей, утопленников, уличных артистов, проституток, которые не успели выйти на пенсию и замолить грехи молодости… Ходили слухи, что где-то здесь были и могилы дворян-декабристов, но в этом я изрядно сомневался: наверняка друзья и влиятельная родня позаботилась, чтобы непутевые отпрыски благородных семей не покоились посреди всякого отребья.

Вроде меня.

Ходить пока еще было тяжеловато, так что я подобрал с земли «помощника» — палку. Сучковатую, сухую, изогнутую и не слишком-то удобную, и все же достаточно крепкую, чтобы выдержать мой вес. Или кое-как закидать неровную дыру в земле: оставлять следы побега из могилы я не собирался, и возвращаться обратно — тем более.

Левая нога уже двигалась неплохо, но правая едва соглашалась сделать хотя бы несколько шагов. А вернувшаяся чувствительность и какая-никакая способность управлять собственным телом принесли с собой и боль. Пока еще не слишком сильную — организм привычно глушил рецепторы… и все же не целиком.

Даже столетия опыта, крепкие кости и сверхчеловеческая способность к регенерации тканей не сделали тело полностью неуязвимым, и я все еще нуждался в напоминании о повреждениях. И уж лучше немного помучиться, чем ненароком прозевать несовместимую с жизнью травму или потерю двух третей всей крови.

После какого-никакого сна я чувствовал себя многократно бодрее, однако ощущение наверняка было обманчивым: тело наспех подлатало нервные центры, под завязку накачалось самопальными анальгетиками, однако все это потребовало энергии, которую следовало восполнить. И чем скорее, тем лучше.

Большинство могил выглядели запущенными, но на четвертой или пятой мне повезло. Не знаю, кем при жизни был обладатель расколотой ровно посередине каменной плиты, родственники его иногда навещали. И оставляли усопшему то пару баранок, то недорогую конфету, то еще какую-нибудь мелочь. Большая часть подношений уже давно не годилась в пищу, но кое-чем я не побрезговал.

Тесто явно лежало несколько дней: успело зачерстветь, размякнуть от дождя, снова зачерстветь и снова размякнуть, и ко всему прочему еще и покрылось плесенью, однако и такое кушанье показалось божественным нектаром. Я будто и не пробовал ничего вкуснее… Во всяком случае, в этом мире. После ограбления еще пары могил мне пришла в голову мысль выбраться с кладбища на берег и попытался спуститься к реке. Примерно половину пути удалось одолеть без приключений, но потом непослушная нога все-таки подвела: я шлепнулся, выронил костыль и съехал по траве вниз.

И там, не вставая, перевернулся на бок, зачерпнул ладонями мутной и пропахшей нечистотами воды и выпил. Проглотил все до последней капли, вместе с песком, травинками и, кажется, даже дохлой мухой. Снова зачерпнул, снова выпил, и так раз десять, не меньше. И только после этого заставил себя перестать глотать живительную влагу и кое-как умыл лицо и руки. А потом, подумав, плюхнулся в Смоленку целиком. Дно сердито зачавкало под ногами, и я утопил сначала один белый тапок, а за ним и другой, оставшись босиком.

Зато смог кое-как отмыть от грязи волосы и одежду. Конечно, похоронный костюм — рубаха на завязках и грозящие отправиться следом за тапками штаны без пояса — едва ли годился для прогулки по улице, однако за неимением лучшего его все же следовало привести в порядок.

В общем, где-то через четверть часа я выбрался на тот берег Смоленки. Замерзший, уставший даже чуть больше, чем был до водных процедур, зато хотя бы относительно чистый. К счастью, день еще только вступал в свои права, так что наблюдать за моим купанием оказалось некому. Разве что тем, кто упокоился по обе стороны реки — но все они, как и положено покойникам, уж точно не спешили болтать.

Проковыляв с полсотни метров вдоль кладбищенской ограды, я нашел лаз с парой выломанных прутьев и пробрался внутрь. У богатых склепов или мраморных ангелов еда почти не попадалась — едва ли у их благородий часто находилось время навестить покойную родню. Зато у первого же надгробия попроще я устроил себе самое настоящее пиршество: кто-то не поленился принести не только конфеты с баранками, но и несколько яиц, завернутых в кулек.

Я разжевал и проглотил их вместе со скорлупой — кальций пригодится костям, которые только-только начали срастаться. Конечности как будто понемногу приходили во вменяемое состояние, но о количестве сломанных ребер я мог только догадываться. И это не считая пальцев, дырок в черепе и…

— Мишка… Мишка, это ты, что ли?

От неожиданности я едва не подавился. Сгорбленный старичок, сидевший на лавочке около соседней могилы, в тени деревьев казался одной из кладбищенских скульптур. Неудивительно, что мой пока еще единственный исправный глаз не заметил его, пока смешная угловатая фигурка не поднялась и не заковыляла в мою сторону, опираясь на клюку.

— Ишь, стервец… Опять за свое?

— Я не Мишка, — буркнул я.

Не знаю, кем приходился старичку этот самый Михаил, но отвечать за чужие прегрешения у меня не было никакого желания. Как и разговаривать хоть с кем-то прежде, чем получится раздобыть сносную одежду. Первый же городовой или будочник непременно пожелает узнать, куда направляется подозрительного вида гражданин в похоронной рубахе. Да и гражданских тоже следует остерегаться… даже самых безобидных на первый взгляд.

Я развернулся и собрался было ретироваться, но старичок с неожиданным проворством вдруг поймал меня за плечо.

— Погоди. Погоди, сынок… Ты уж прости, что я тебя сослепу перепутал, — проговорил он. — Тут ведь толком и не разглядеть, а ростом больно на нашего Мишку, паршивца, похож.

Зрение у старичка действительно было так себе: он щурился и забавно вытягивал шею вперед, пытаясь разобрать, что именно на мне надето, но, похоже, так и не смог.

— Ну куда ты собрался? Тут, сынок, стесняться нечего. Бери, кушай, сколько душе угодно. — Старичок постучал клюкой по ближайшей могиле. — Покойным оно уже без надобности, а живому человеку на пользу.

Я не стал спорить, взял с краешка плиты очередную черствую баранку и принялся жевать, понемногу отступая. Хотя бы в тень дерева — туда, где сердобольному и словоохотливому дедуле будет сложнее распознать мое облачение.

— Физиономия-то у тебя, гляжу, вся побитая… Да и босой еще. — Старичок ткнул клюкой в землю рядом с моей ногой. — Это кто ж тебя так, родимый?

— Ограбили, — не задумываясь, соврал я. — Ночью на мосту по затылку дали. Обобрали и к реке сбросили. Видать, думали, что мертвый.

— Что ж за люди такое сделать могли? За сапоги и кошелек душегубством заниматься! — Старичок сердито нахмурился, но продолжил уже тише: — Ты ж молодой еще совсем, такого тронуть — никакой совести не иметь. Даже звери дикие и те добрее будут.… Видать, совсем в Петербурге народ страха божьего без государя лишился.

— Как это — без государя? — переспросил я. — А что?..

— Крепко ж тебя стукнули, сынок, раз такое спрашиваешь. Неужто не помнишь? — Старичок покачал головой. — Третьего дня, в субботу, Александра Александровича, царя-батюшку нашего убили.