Вопрос любви

Глава пятнадцатая

Мы с Томом не знали, во сколько включили электричество, потому что уснули. Он предложил спать на полу, но мы спали на диване: он — поджав под себя руку, а я — поджав под себя ноги и положив голову ему на колено. Мы проснулись; я почувствовала, как ноет все тело.

— Боже, пять минут седьмого, — сипло произнес Том. Он потянулся к радио. — Ой, моя шея!

— Подача электричества восстановлена. Отключение произошло из-за сбоя на подстанции Хёрста, которая находится в Кенте, неподалеку от Бексли. Неисправность была устранена спустя шесть с половиной часов…

Мы услышали, как за окном припарковался какой-то фургон. Том поднялся и выглянул в окно.

— Это Эрни. Он сказал, что приедет к семи. — Мы услышали, как открылась дверь фургона, затем захлопнулась, а потом — мужские голоса. Я выглянула в окно — внизу стояли трое маляров в белых комбинезонах. Том спустился, чтобы встретить их.

— Доброе утро, — поздоровался один из маляров, когда я спустилась по лестнице. В одной руке у него была большая банка с краской, а в другой — складная лестница.

— Доброе утро… Я пойду.

— Спасибо за помощь, — сказал Том. Он обнял меня и ненадолго прижал к себе. — Я позвоню.

Я отправилась домой, морщась от яркого солнечного света, когда брела вдоль пустых улиц, — а придя домой, забралась в постель и уснула.

Проснулась я ближе к полудню, тело по-прежнему ныло, и я погрузилась в горячую ванну, положив на лицо фланель, думая о том разговоре, который был несколько часов назад.

«Это как рана в сердце…»

«Она причинила мне страдания».

«Это у нее была "coup de foudre"».

«Ты действительно считаешь?..»

«…бросить своего ребенка?..»

«Я думал, на меня распространяется презумпция невиновности…»

Да, я должна была сомневаться в его виновности. А вместо этого я три года провела в убеждении, что Том способен совершить такой гадкий поступок. Если бы я усомнилась — как бы все обернулось тогда, подумала я…

Сквозь приоткрытое оконце в ванной я слышала пронзительные сигналы машин и гудки велосипедистов. Майские демонстранты. Они заполонят улицы. Когда я оделась, запикал мой мобильный — оказалось, у меня пять пропущенных звонков: три от Люка, два от Фелисити. Я послушала автоответчик. Люк оставил три сообщения, Флисс — два. Вдруг телефон зазвонил. Это она.

— Где ты была? — с укоризной проговорила сестра.

— Ну… — Я слишком устала, чтобы объяснять. — На работе, — сказала я, и это была правда.

— А у меня тут просто ужас… Хью ушел с Оливией, так что не услышит. Когда я сцепилась с ним из-за писем, ему пришлось признаться, что он слишком сблизился с Шанталь.

— Между ними что-нибудь было?

— Нет, но, слава Богу, я увидела его письма именно сейчас, иначе было бы слишком поздно — это он сам так сказал. Это самые ужасные двадцать четыре часа — а в довершение ко всему еще и чертово электричество вырубилось! Я посмотрела в морозилку — у меня там было заморожено шестнадцать пинт грудного молока, и всё испортилось. Обожехьюпришелвсенемогуговоритьпока.

Мне стало очень интересно, зачем Фелисити хранила грудное молоко в морозилке, но тут телефон зазвонил опять.

— Лора! — Звонил Люк. — Слава Богу. Я никак не мог пробиться на твой мобильник — какая-то женщина постоянно говорила, что звонки с этого номера не принимаются или что-то такое. В общем, я уже еду в аэропорт Марко Поло, скоро приеду, и мы обо всем поговорим, я жду не дождусь… — Я бросила трубку, а затем снова набрала код блокировки.

«Звонки с этого номера теперь заблокированы, — сказал автоматический голос. — Спасибо».

Я взяла халатик, который до сих пор лежал в своем пакете, так ни разу и не надетый. Этот красивый халатик с красными тюльпанами теперь осквернен и испорчен. Я не знала, что с ним делать. Отдам в «Оксфам», наверное, или подарю Хоуп, или Флисс, или маме. Наверное, так и сделаю или…

«Э-э-э-э-э-э-э!!!» Бум! Бум!

Синтия! Подарю его ей. Я убрала халат обратно в пакет и пошла наверх.

«Э-э-э-э-э-э-э!!!» БУМ! БУМ!! БУМ!!!

Я громко постучала в дверь, чтобы она услышала меня.

— Лора! — воскликнула она, открывая дверь, и озарила меня искренней улыбкой. — Как хорошо! Проходите! — Идя за ней, я заметила, что сегодня у нее был другой аромат — как же он называется? Ах да, новые духи от Шанель — «Шанс». — Выпейте со мной кофе! Я как раз заварила.

— Хорошо, спасибо — только я ненадолго. Погода такая замечательная, что я собираюсь на улицу…

— Ловить этот день, — закончила она за меня. — Отличная идея. Вперед, девочка моя. Как говорил Филипп Ларкин[72], «о, нашей жизни дни… даны они для счастья». — БУМ!!! — Чертов ящик…

— Что вы хотите посмотреть?

— Ай-ти-ви сделала двухчасовую программу «Сто худших фильмов всех времен и народов», и я очень хочу ее увидеть.

— Зачем?

— Потому что семь из них мои! — с гордостью провозгласила она.

Она снова пнула телевизор. Я нагнулась и изучила корпус, а затем понажимала одну кнопку сзади. Изображение стабилизировалось.

— Вот.

— О, спасибо вам, Лора! А где эта кнопка?

— Вот она.

— А я и не знала.

— А как вы пережили отключение электричества? — спросила я.

— Нормально — я люблю темноту. В темноте все как-то проясняется. Вы меня понимаете?

— О да! — После вчерашней ночи я была готова согласиться с нею. — У меня для вас есть кое-что, Синтия.

— Правда? — Я вручила ей пакет, и она тут же его открыла. — Вот это да. — Синтия достала халатик. Она скользнула в него — он очаровательно смотрелся на ней — и взглянула в зеркало над камином. — Какая прелесть, Лора! — сказала она. Ханс лапой тронула поясок. — Но я не могу его принять… Я хочу сказать, это так щедро с вашей стороны… — Она смотрела на меня с недоумением. — Вам он не нравится?

— Нет. Это был нежеланный дар, — объяснила я.

— А. От?.. — Я кивнула. — Значит, не срослось?

Я покачала головой:

— Боюсь, ваше предсказание сбылось.

— Я так и поняла, — сказала она, наливая мне чашку кофе. — В ту же секунду, как увидела его. Все дело в его ауре. Слишком много оранжевого — он дисгармонирует с вашим фиолетовым.

— Я с пренебрежением отнеслась к тому, чем вы занимаетесь, — сказала я. — И была слишком категорична. Простите.

— Вы даже считали, что это надувательство, — сказала она добродушно.

— Да, я так считала. Но теперь я менее скептична.

— Так, значит, есть многое на свете, друг Горацио…

— Да, определенно.

Я взяла одну из ее листовок. «Ясновидящая Синтия раскроет вам все о вашем прошлом, настоящем и будущем».

Потягивая кофе, я поняла, что во многом Синтия в отношении моей жизни оказалась права — мне не хватало двоих людей: «Вы долго не виделись с ними… вы любили их… Вы не хотели, чтобы все закончилось…» Как правильно! Ее слова о моей нынешней жизни тоже оказались верны. «В воздухе веет романтикой. Но не с ним. Что же касается будущего…»

— Приближается развязка, Лора. Я вижу это… — говорила она теперь. Она имела в виду развязку моих отношений с Люком, но она уже произошла сутки назад. — И новое начало. — Она отпила кофе, затем закрыла глаза. — Вижу озеро, — сказала она спустя несколько секунд.

Я улыбнулась:

— В самом деле?

— Да. Дивное озеро, а вокруг просторы. Листья все пожелтели. Осень. Какие-то животные. Вхожу с ними в контакт. Погодите-ка… — Она свесила голову на одну сторону. — Как странно, — сказала она, морща лоб. — Похоже на… кенгуру…

— Это не кенгуру, — радостно сказала я. — Это валлаби.

С улицы доносились пронзительные гудки машин и возгласы протестующих.

— Что ж, спасибо за кофе, Синтия. Теперь пойду пройдусь. Там, снаружи, похоже, весело.

— Спасибо вам, Лора, за это. — Она похлопала по халатику. — Не хочется даже снимать.

Я прогулялась до конца Бончерч-роуд и, дойдя до Лэдброук-гроув, увидела участников движения «Улицы свободы» на мотоциклах, взбиравшихся вверх по склону, примерно человек двести, все дули в свистки и гудели сигналами, — а с ними антикапиталисты в масках Буша и Блэра и в костюмах других воротил. Это напоминало карнавал в Ноттинг-Хилле.

«Нет — бомбам, политикам и границам!» — гласили плакаты. «Расщепляйте грушу, а не атом!» Слоганы были написаны у них на спинах, груди и на огромных плакатах на шестах. «Солидарность с беженцами — даешь свободное перемещение людей, а не товаров! Занимайтесь переговорами, а не войной!» Протестующие были одеты в клоунов, викингов и священников или просто обернуты в газетные страницы из «Файнэншл таймс». Один из мотоциклистов был в белом костюме для крикета с надписью «Выбьем дух из капитализма!» на футболке. Два анархиста держали в руках огромный баннер: «Почему у полиции монополия на насилие?» Сами полицейские тем временем нервозно поглядывали на протестующих, стараясь казаться спокойными.

— Еще одно слово, и я тебя арестую, — пригрозил один полицейский человеку, одетому в свадебное платье с кружевами.

— Отвали, фараон!

— Еще одно слово, и я тебя арестую!

— Отвали, фараон!

— Еще одно слово, и я тебя арестую!

— Отвали, фараон!

Зазвонил мой мобильный.

— Лора?

— Том. — Я сделала звук громче, чтобы лучше слышать. — Как ты там? — спросила я, указательным пальцем затыкая левое ухо.

— Спасибо, нормально. А ты?

— Я тоже, спасибо.

— Хорошо. А теперь я хочу задать тебе очень серьезный вопрос.

— Да? Какой?

— Ну… ты правда сказала Нэрис, что, по-твоему, я самый шикарный, красивый, замечательный, великолепный, сексуальный, умный мужчина из всех, кого ты когда-либо встречала? Она недавно забегала проверить, как идут дела, и поведала мне, что ты сказала ей все это, без преувеличения. Я, конечно, достаточно благоразумен, чтобы не принять ее слова за чистую монету, — сказал он. — Вот и решил проверить. Так… это правда?

Секунду я колебалась.

«Все, что тебе нужно, — это любовь».

— Да, Том, — сказала я. — Правда.

Вместе с демонстрантами я дошла до Лэдброук-гроув, а там они оставили меня, направившись в Уэст-Энд, а я свернула в Холланд-парк. Пройдя в ворота, я почувствовала себя в тысячу раз счастливее, чем двадцать четыре часа назад, когда в последний раз входила сюда. Почему-то, после того как я все рассказала Тому, стало легче. Сегодня я уже не избегала детской площадки, как раньше. Я даже немного постояла рядом, наблюдая, как дети раскачиваются на маленьких качелях, скачут на пружинистых лошадках, карабкаются на «паутинки» и просто увлеченно, возятся в песке. И я знала, что однажды приду сюда со своим ребенком, ведь у меня еще есть шанс.

Я верю, что, если искренне желаешь детей, они появятся в твоей жизни тем или иным образом.

Еще в самом начале Лэдброук-гроув в газетном киоске я купила «Ивнинг стандард», и теперь, усевшись на скамейке, раскрыла газету. Поскольку сегодня выходной, выпуск был тоньше, чем обычно, — несколько слов об отключении электричества и его последствиях, две страницы о майской демонстрации, немного новостей из-за границы, обзор культурных событий, и тут, в разделе обзоров СМИ, мое внимание привлекла статья под названием: «УСЛУГИ НОРМАННА БОЛЬШЕ НЕ ПОНАДОБЯТСЯ». Она была о Скривенсе. В ней говорилось, что Р. Соул выгнал его за то, что тот от его имени покупал акции компании, подозреваемой в незаконных экспериментах над животными. Всем известно, что у Р. Соула пунктик насчет животных. Я вспомнила об ужасной заметке в «Инкогнито» и в каком кошмарном свете были преподнесены события, сколько боли и тревог мне пришлось пережить из-за этого, — не удержалась и украдкой улыбнулась.

Было половина седьмого. Я отправилась назад на Бончерч-роуд и приготовила себе омлет. К этому времени уже было восемь тридцать.

Бззззззззз! Я подошла к двери.

— Лора.

— Люк. — Он выглядел уставшим и растрепанным, половину его лица скрывала вечерняя тень. Наверное, он только успел положить чемоданы и сразу бросился сюда.

— Послушай, я понимаю, что ты очень сердишься на меня, Лора, прекрасно понимаю, но не было необходимости блокировать все мои звонки.

— Но я не хотела разговаривать с тобой, а ты продолжал звонить.

Он пытливо смотрел на меня.

— Не надо так, Лора.

— Люк, — терпеливо начала я, — ты сказал, что после Венеции все изменится, — именно так. — Я захлопнула дверь.

Бззззззззз! Я с неохотой открыла дверь снова.

— А ты знаешь, — начал он, — что во Флориде нельзя петь песни в купальнике?

— Нет, — устало произнесла я, — не могу сказать, что это было мне известно.

— А ты знаешь, что за один день бамбук может подрасти на тридцать шесть дюймов?

— Нет. — Я покачала головой. — Этого тоже не знала.

— А ты знаешь, что древние египтяне дрессировали обезьян прислуживать за столом?

— Это просто невероятно, только, может, мы это прекратим, Люк? Это бессмысленно.

Бззззззззз! Я снова открыла дверь.

— А ты знаешь, что… по неизвестным науке причинам у близнецов на Востоке гораздо больше общего, чем на Западе?

Я пристально посмотрела на него:

— Нет, я этого не знала. А ты знаешь — мне все равно. Ты мне очень нравишься, Люк, но мы не можем быть вместе. Мы можем снова стать друзьями, через какое-то неопределенное время, в будущем, но наши отношения невозможно начать заново. Мы прошли то же самое по второму кругу, и хватит.

— Прости, Лора, — взмолился он. — Я понимаю, я обманул тебя… во многих отношениях… с Магдой. Мне очень плохо…

— Не стоит, — вздохнула я. — Ты поступал так только потому, что любишь Джессику. Но знаешь что, Люк, почему бы тебе не ответить наконец на ее молитвы о том, чтобы мама и папа снова жили вместе?

— О Боже… — Он закатил глаза.

— Почему нет? Тогда Джессика будет все время с тобой. Да, Магда сумасшедшая, но никто не безупречен. Со мной у тебя ничего не выйдет. Все, спокойной ночи, Люк. В твоем доме не осталось ничего моего, так что нам не придется больше общаться. И прошу тебя, не надо трезвонить в дверь.

Я закрыла дверь, вернулась к себе, чувствуя себя гораздо более подавленной, чем мог продемонстрировать мой язвительный тон, даже несмотря на то что в глубине души понимала: я сделала то, что должна была сделать. Омлет остыл и покрылся коркой, но я была не голодна. Кинула его в мусорное ведро, а потом налила в раковину воды.

Бззззззззз!

«Так, — подумала я. — Вот теперь ты меня рассердил».

Я распахнула дверь. Черт. Только этого мне и не хватало. Один из этих заключенных со своим мешком… Высокий и худой, с коротко подстриженными волосами и небольшой темной бородой, в черной кожаной куртке. Я издала тяжкий вздох.

— Прошу, не надо закрывать дверь передо мной… — начал он.

— Послушайте, давайте не будем устраивать театр, — прервала его я. — Обещаю, я у вас что-нибудь куплю, потому что всегда так делаю, только не надо рассказывать мне свою сопливую историю на моем пороге, и, коль скоро об этом зашла речь, можно попросить, чтобы вы, парни, не появлялись после захода солнца, а то…

Он начал плакать. Еще не легче. Мужчина плачет. Я смотрела на него в упор, едва дыша от такого неожиданного поворота. Затем он посмотрел на меня, и его черты стали проясняться. Что-то знакомое. Вот это да…

— Лора.

Мои губы задрожали, а потом я ощутила, словно мне дали под дых. Мои глаза теперь тоже наполнились слезами.

— Ник.

— Лора, — снова пробормотал он.

— Я… тебя… не узнала, — прошептала я. Тот Ник, которого знала я, был большим крепким парнем. А этот Ник… худым, щуплым и усохшим — как деревянный брусок. На коже его лежал старый загар — лицо и шея были краснокоричневого цвета, а у глаз и на лбу прорезались глубокие морщины. Его волосы, которые обычно вились густыми каштановыми кудрями, теперь были короткими — их подернула седина. Чтобы удостовериться, что это он, мне нужно было услышать его голос снова.

Он пытливо глядел на меня.

— Можно?.. Ты не против… если я?..

Я так много раз проигрывала в воображении этот момент и слова, которые скажу, и какое sang friod[73] или даже неприкрытое негодование продемонстрирую ему. А теперь, когда он стоял передо мной, я едва могла связать вместе два слова, чтобы произнести самую прозаическую белиберду.

— О… ты хочешь войти? Ну… конечно.

Когда он ступил на порог, я увидела, что на нем джинсы — Ник никогда не носил джинсов, и что он стал легче на целых три стоуна. Он стал другим человеком. Все в нем стало другим — лицо, поведение, манера ходьбы и даже его руки. Когда он положил свой холщовый мешок, я увидела, что они покраснели и загрубели.

Мы вошли в гостиную и просто стояли, глядя друг на друга, словно незнакомцы на неудавшейся вечеринке.

— Ты… голоден?

— Нет, — пробормотал он. — Спасибо. Я поймал попутку — по дороге мы остановились в кафе. — Он произнес слово «кафе» с едва уловимым акцентом.

— Ты поймал попутку… откуда?

— От Харвича. — Он огляделся. — Здесь все по-другому. Ты все изменила. И цвет.

— Да… я… сделала косметический ремонт… Не так давно, кстати…

— Ты не против, если я сяду?

— Конечно… нет. Грм… может быть… выпьешь что-нибудь?

— Нет. Спасибо. Все хорошо. — Снова этот необычный акцент.

Мы сидели у камина лицом друг к другу. Близкие незнакомцы. Было ощущение, словно мы смотрели друг на друга через пропасть, хотя между нами было всего шесть футов.

— Ты жил в Харвиче? — проговорила я. Во рту пересохло, я сжимала зубы.

— Нет. Не жил. Я там сошел с корабля.

— Где ты жил? Где? Я хочу знать… — Я слышала, как колотится мое сердце. — Я хочу знать, где ты был. Где ты был, Ник? Где? — Я говорила визгливым срывающимся голосом, словно умоляла его. — Скажи мне. Где же ты был?

— В Голландии.

— В Голландии? Но почему? Что ты там делал?

— Работал. В сельском хозяйстве.

— На ферме? — Ник ненавидел деревенский уклад. Он был городским человеком.

— Не совсем. Я выращивал цветы. Тюльпаны. Я работаю на тюльпановых полях…

Я ощутила, как электрический разряд пробежал у меня по позвоночнику. Я поднялась.

— Куда ты? — спросил он.

— Я думаю, нам обоим не помешает выпить.

— Я уже долгое время пытался вернуться, — объяснял Ник несколько минут спустя. Он снял свою куртку, и я увидела, какими рельефными стали мускулы у него на руках. Они были такими же загорелыми и обветренными, как и его лицо. Его шея стала толще и мускулистее.

— Тогда почему не вернулся?

Он устремил взгляд на свой стакан с виски, переложив его из одной руки в другую. Я заметила, что кончики его пальцев покрыты мозолями и трещинами.

Он вздохнул:

— Я не знал как. Я все думал о тебе… я чувствовал ужасный… стыд. Было проще оставаться там, где я был, чем взглянуть своим страхам в лицо. — Мы слышали, как тикают дорожные часы.

Теперь шок спал, и виски — я обычно его не пью, а сейчас набросилась, словно алкоголик, — успокаивающе подействовало на мои истрепанные нервы. Я потихоньку пришла в себя и начала задавать вопросы, которые буквально рвались наружу.

— И все это время ты провел в Голландии? — Он кивнул. — И задумал это, уже когда бросил машину в Блэкни?..

Он покачал головой:

— Я понятия не имел, что собирался делать. Только знал, что должен… убежать. Не от тебя, — добавил он. — От себя. Из того душевного слома, который я переживал. Теперь я могу говорить об этом, потому что сейчас у меня все по-другому, но тогда я не мог тебе всего объяснить.

— Где ты спал в первую ночь?

— В машине. Утром пришел в порт, а там стояло большое рыболовное судно. Я слышал, они говорили, что направляются в Гаагу. Я заплатил шкиперу, чтобы он взял меня на борт. Море было неспокойным. Мы прибыли на следующий день.

— А потом?

— На автобусе добрался до Лейдена, какое-то время пожил в хостеле. А потом увидел объявление на доске, что в хозяйство по разведению цветов, в Хиллегом, в нескольких милях к северу, требуются временные работники. Тогда я купил велосипед и палатку…

— Палатку?

— Надо же было где-то жить. Я не жаловался. На самом деле мне даже нравилось. И я приступил к работе.

— И что ты делал?

— Сначала маркировал луковицы — на складе. Сортировал по размеру. Монотонность занятия меня… успокаивала. Руки были заняты, а разум свободен. — Он поднес свой стакан ко рту, и я услышала, как зазвенели кубики льда. — Мне платили сорок гульденов в день. Потом я работал в теплице с тюльпанами: выращивал, собирал, связывал по десять штук, раскладывал по коробкам, — а позже, после урожая, чистил луковицы тюльпанов, готовя к экспорту.

— И никто никогда не спросил тебя, кто ты такой и почему здесь?

— Нет. Таких там много — в основном мужчины. Многие из Турции и Восточной Европы. Но никто не задает вопросов.

— А сколько ты планировал там пробыть?

— Я понятия не имел. Решил жить одним днем. Думал, что когда-нибудь вернусь, однажды… но потом… время все шло и шло и… — Он умолк.

— И зачем же ты вернулся?

Он взглянул на меня, и я заметила, что черты его огрубели, щеки и виски впали, будто эти годы выветрили из него породу.

— Ты веришь в знамения, Лора? — спросил он. — Вряд ли, я ведь помню, что ты не принимала ничего, что не укладывается в рамки рациональности.

«Он стоит посреди поля цветов».

— Так и было.

«Он окружен ими — чудесный вид».

— Но с некоторых пор я изменила свое мнение.

— С чего бы это?

— Потому что… узнала, что некоторые вещи просто невозможно… объяснить.

— Я верю, это было знамение, — продолжал он. — Не так давно кое-что… произошло. И поэтому я вернулся.

— Что произошло? — спросила я. — Что случилось?

— Это было… ровно две недели назад. — Он сделал глубокий вдох, а затем выдохнул. — Я стоял в поле. Сезон был в самом разгаре — туристы валили тысячами, каждый день; высыпали из своих автобусов, чтобы сфотографироваться. — Он сделал еще глоток виски. — День стоял чудесный, — продолжал Ник. — Яркий и солнечный, только дул сильный ветер — там всегда ветрено, потому что это место недалеко от моря. Было примерно три часа дня, я с утра ходил между рядами тюльпанов, проверяя, нет ли больных. Мы сажаем каждый сорт отдельно, поэтому я сначала прошелся по полю желтых тюльпанов под названием «Золотое пламя», потом — ярко-розовых с белыми полосами, «Бургундское кружево»…

— Знаю такие. — Я вспомнила о Люке, о Дне святого Валентина, о том, как он принес мне охапку цветов…

— …потом по полю красных — «Бахромчатый Апельдорн». Одна группа туристов остановилась в кафе на чай — это были пенсионеры. Вскоре они уехали. И вдруг в отдалении я увидел, как владелец кафе пытается угнаться за газетой, которую несет ветер, — страницы разлетелись, и он бегал за ними. А одну сдуло на наше поле, и она перелетала с бутона на бутон словно белая птица. Она летела ко мне, подскакивая и крутясь, подгоняемая сильным ветром, переворачиваясь с одной стороны на другую. И когда она пролетала в нескольких шагах от меня, я ухватил ее. И уже собирался скомкать и убрать в свою сумку, как вдруг увидел, что это вчерашняя английская газета. Я развернул листок. И увидел тебя.

Мое раскаяние.

— Это было как гром среди ясного неба… не потому, что там была ты. Я увидел, что у тебя очень грустное лицо, а в довершение ко всему этот заголовок и твои слова, что ты чувствуешь себя виноватой, что ты в отчаянии… Я стоял там, словно прирос к земле, как цветы вокруг, и чувствовал… что мне плохо.

«Но даже несмотря на то что он стоит в поле таких прекрасных цветов, он кажется несчастным и печальным…»

— Я знал, что должен вернуться. Наверное, ты можешь сказать, — продолжал он, — что это все случайность. Что один турист просто забыл свою «Санди семафор» на столике кафе, ее сдуло ветром, а мне просто попалась конкретная страница со статьей о тебе. Но с другой стороны, это похоже на знамение…

— Это и есть знамение, — тихо сказала я. — Тебе не нужно специально убеждать меня в этом. А зачем ты приехал, Ник?

— Чтобы… поговорить с тобой… Объяснить все. Я не мог сделать этого раньше, но теперь все изменилось и я могу попытаться объяснить… почему я сделал то, что сделал.

— Что ж, я определенно заслужила объяснения, — с горечью произнесла я. — И должна сказать, приятно наконец узнать, где же ты задержался на три с лишним года. О, и благодарю тебя за звонок в Национальную консультативную сеть по поиску пропавших без вести, потому что я наконец перестала бродить по набережной, заглядывая под картонные коробки, и видеть кошмары о том, что ты лежишь, мертвый, в канаве — в дренажной, я бы сказала теперь, — как поначалу считалось. Жаль, что ты сделал это через три месяца, а не через три дня, не так ли? Так ты, значит, слышал меня по радио?

— Да. Я купил маленький приемник и настроил «Радио-4» на длинной волне. И позвонил в консультативную сеть.

— Но мне передали также, что ты не хочешь ни видеть меня, ни разговаривать со мной… Я не могла помять этого. Если ты мог позвонить им, почему не мог позвонить мне?

— Я пытался. Дважды. — Я вспомнила те два безмолвных звонка. — Но каждый раз останавливал себя, потому что знал: если поговорю с тобой, даже несколько секунд, завяжется диалог и мне неизбежно придется вернуться. А я был не готов. Я хотел вернуться, когда придет время…

— Ясно, — тихо сказала я. — Значит, пришло время. Я полагаю, ты считаешь, что совершаешь что-то замечательное, снизойдя до возвращения теперь, когда ты как сыр в масле… — У меня болело горло. — Рассказав мне, где… на хрен… тебя… носило… — Я вскинула руки к лицу. — Ты разбил мою жизнь… Я почти не выходила из этой вот квартиры… с трудом одевалась… Я не спала… Я превратилась в развалину… это напряжение… я даже есть не могла…

— Прости, Лора, — пробормотал он. — Мне очень жаль.

Я покачала головой:

— Можешь извиняться хоть до конца жизни — этого все равно будет недостаточно. Ты изувечил меня, — сказала я. Горло раздирали едва сдерживаемые рыдания. — Ты оставил после себя жуткий беспорядок — мне пришлось сталкиваться с повседневными трудностями, не говоря уже об агонии этих трех месяцев, когда я не знала даже, жив ли ты вообще. Я ходила по квартире ночью, ломая руки.

— Прости, — повторил он. В его глазах блестели слезы.

— Тебе незачем было исчезать, — выла я. Я протянула к нему руки, словно в мольбе, переплетя и вытянув пальцы. — Ты просто мог сказать: «Слушай, Лора, я больше не хочу быть с тобой. Давай расстанемся».

— Но я не понимал этого. Я только чувствовал собственную… боль. Она была изматывающей. Я стал беззащитным, что ли… Во-первых, мой отец умер вот так…

— Это тебя все равно не оправдывает, — всхлипывала я. Слезы струились по моему лицу. — Ничто не может тебя оправдать. Ничто не может оправдать того, что делает с людьми бесконечное ожидание.

— Я не разговаривал с ним два месяца, я сердился на него и хотел помириться, но не знал как. Все надеялся, что он позвонит мне и скажет: «Эй, Ник, давай пообедаем», — но он так и не звонил, и я не звонил, а потом он просто упал с лестницы и умер. А я не мог спокойно жить, думая, что в последний раз, когда мы виделись, я был зол на него. — Левой рукой Ник закрыл лицо. — Я так хотел хотя бы еще один раз почувствовать его объятия… — Он снова плакал. — Но у меня не было возможности. А потом ты потеряла ребенка, а я стал винить себя еще и за это — и ты тоже. Ты помнишь, что сказала мне, Лора, — эти ужасные, ужасные слова…

— Я знаю, я знаю, прости. Это неправильно.

— Тут, наверное, и в самом деле была моя вина, но на меня слишком много навалилось — все сразу. А мы ведь видели ее… это было тяжелее всего, что мы ее видели и она махала нам ручкой… — Он уронил голову в ладони.

— Нам не повезло, Ник. — Слеза скатилась в уголок рта. — Такое не могло произойти из-за аварии — удар был неопасным. Я плохо чувствовала себя в тот день, да к тому же наши преждевременные опасения… так что, может быть, этому было суждено произойти. Мы уже никогда не узнаем…

Я услышала, как он застонал.

— Меня… донимало чувство вины и угрызения совести. Мой отец, мой ребенок… я не мог… справиться с этим, Лора. Просто не мог справиться.

— Мы могли бы попробовать еще раз, наконец. Но ты ушел. И шансов у нас больше не стало — вот поэтому я и затаила зло на тебя. Я чувствовала себя дважды отверженной. Мне казалось, я никогда не оправлюсь.

Мы сидели в тишине, раздавленные тяжестью эмоций. Я смотрела в пол.

— В газете писали, что ты теперь с Люком, — сказал он. — Я помню, ты что-то говорила о нем.

— Я была с Люком. Но больше нет. А ты? — срывающимся голосом спросила я, посмотрев на него. Я утерла слезы. — Как твоя личная жизнь? Наверное, в палатке это… сложно, — с горечью добавила я.

— Я больше не живу в палатке. Я там жил всего несколько месяцев. Теперь я живу в небольшом домике на ферме. Теперь я там начальник.

— Ого. Здорово.

— У меня есть собака — родезийский риджбек. Она очень добрая.

— Ты всегда хотел собаку… мы не могли ее завести, потому что оба работали. Это было бы неправильно.

— Лора… — Откуда-то взялось пятно на ковре. Надо заняться им. — Есть еще кое-что, что я хотел тебе сказать.

— Что? — спросила я. И вдруг почувствовала ужасную усталость.

— Ну… у меня есть спутница жизни. Аннека.

— Поздравляю. Надеюсь, вы с ней будете жить счастливо, вместе шагая между тюльпанами. Я бы предложила себя в качестве подружки невесты, но мы еще не разведены.

— Она очень приятный и милый человек.

— Ну, это просто замечательно, Ник, рада слышать. Надеюсь, вы будете счастливы и, самое главное, надеюсь, что ты НИКОГДА не поступишь с ней так, как поступил со мной. — Я снова посмотрела на пятно на ковре. Понадобится пятновыводитель. Как эта штука называется? Ах да. «Ваниш». И как это я забыла?

— У нас есть ребенок.

А может, будет достаточно смыть теплой водой. Если посильнее потереть.

— Ей десять месяцев, — продолжал он. Нет, лучше без моющих средств. А то еще цвет «съест». — Ее зовут Эстелла.

— Очень милое имя. — Я посмотрела на него. — Наверное, в честь какого-нибудь сорта тюльпанов, да? «Эстелла ринвельд»?

— Да, так и есть.

Но теперь все изменилось…

— Значит, ты поэтому теперь можешь… говорить о том, что произошло, так?

— Да. Я чувствую, что… не знаю. Вернулся к жизни… Мне казалось, что все, что я любил, умирало. Вот поэтому мне и нравилась работа на ферме — я знал, что в каждой луковице есть жизнь, которая, свернувшись комочком, под моим пристальным вниманием ждет, когда же сможет раскрыться.

— У тебя есть ее фотография?

Он сунул правую руку в задний карман и достал бумажник, из которого извлек маленькую фотографию. Ник протянул ее мне. Девочка рядом с огромной вазой, полной красных и белых тюльпанов. Красивое улыбчивое лицо и копна темных блестящих волос.

— Похожа на тебя. — Интересно, а наша дочь была бы такой же? — Очень миленькая. — Наверное, была бы. — А твоя спутница — Аннека — знает обо мне? Ты ей рассказал?

— Только две недели назад. Потом показал статью. Она очень рассердилась, что я ей ничего не говорил. Сказала, что я должен ехать назад; сказала, что я лишил тебя свободы и теперь должен вернуть ее обратно.

— Что ж… она права.

Он встал.

— Наверное, я пойду.

— Где ты остановился?

— В гостинице возле Бейсуотер.

— А вещи? Я почти все сохранила, несмотря на то что ты мог подумать из той статьи. Они упакованы и лежат в свободной комнате.

— Они мне теперь не подойдут.

— Это правда. Ты очень похудел, Ник.

— Это неплохо — просто я постоянно на воздухе.

— А твои книги? Твои картины?

— У нас нет места. Делай с ними что хочешь.

— Я отдам их в «Оксфам». Нет. У «Суданиз» теперь есть свой благотворительный магазин. Отнесу твои вещи туда.

— Только я бы хотел взять фото своих родителей.

— Конечно. Я принесу.

Я ушла в свободную комнату и вернулась с сумкой.

Он забрал ее.

— Спасибо.

Я дала ему бумагу.

— Напишешь свой адрес — куда можно выслать бумаги о разводе? Процедура займет пару месяцев.

Он вытащил ручку из кармана и начал писать.

— Никлаус Геринг? — прочла я вслух.

— Так меня там знают. Это всего лишь перевод моего имени. Там никто не знает Ника Литтла.

— А ты? — спросила я.

— А я теперь знаю…

— Ты получишь свою долю за квартиру, — сказала я, когда он надел куртку. — Завтра выставлю ее на продажу.

— Тебе не обязательно ее продавать. Живи здесь, если хочешь.

— Нет. Спасибо, но я не хочу. Она испорчена. В любом случае тебе понадобятся деньги — у тебя ведь ребенок.

— Где же ты будешь жить, Лора?

— Пока не знаю. Наверное, пока буду снимать жилье. Так что… — Он взял свою сумку. — Ну… Что сказать? Спасибо, что заехал. — Мы вышли в холл. — Сегодня, кстати, наша годовщина.

Он мигнул.

— Точно. Прости. Я забыл…

— Не важно, — сказала я. — Пустяки.

Он поднял руку, чтобы открыть дверь.

— Не думай обо мне плохо, Лора. — Я не ответила. — Может быть — кто знает, — свяжемся как-нибудь. — Он грустно улыбнулся.

Я покачала головой.

— Нет, Ник, — сказала я. — Не свяжемся.