Вор в роли Богарта

Глава 7

В «Тупике» Богарт играет Мартина по прозвищу Детское Личико, который из сентиментальных побуждений посещает дом своего детства в Нижнем Ист-Сайде. Конец картины трагический: сперва ему влепляет пощечину матушка, Марджори Лейн, затем на пожарной лестнице он получает пулю от Джоэла Маккри. Вообще в фильме занято целое созвездие замечательных актеров, в том числе Клэр Тревор, Сильвия Сидни и Уорд Бонд, а также Ханц Холл и Лео Горси. Сценарий Лилиан Хелман, режиссер — Уильям Уайлер. Но больше всего мне понравились костюмы, художником по которым был некто по имени Омар Хайям.

Во время эпизода гибели Богги Илона взяла меня за руку.

И так и продержала до конца фильма, а выйдя во время перерыва из туалета, взяла уже обе руки.

— Бирнаард, — протянула она.

— Илона…

— Я так боялась, что ты сегодня не придешь. Весь день боялась.

— И что это тебе в голову взбрело?

— Сама не знаю. Когда я уезжала вчера в такси, ужас так и сжал сердце. И я подумала: «Я его больше никогда не увижу».

— Ну, как видишь, я здесь.

— О, я так рада, Бирнаард.

Я легонько стиснул ее ладонь в своей. Вторым шла «Левая рука Бога», один из последних фильмов Богарта. Там он играет американского летчика в Китае во время войны, который работает на Ли Джея Кобба, ярого китайского милитариста и злодея. Люди Кобба убивают священника, а сам Богарт спасается, переодевшись в его сутану, и продолжает выполнять задание, но уже под видом священника и против злодея, что немножко напомнило мне Эдварда Г. Робинсона в «Брате Орхидее».

И все, разумеется, кончается хорошо.

Мы перешли через улицу, выпили по чашке капучино и съели один эклер на двоих. Она долго молчала, затем сказала:

— Я так волновалась, Бирнаард…

— Правда? А я с самого начала был уверен, что у него с этой медсестрой все будет о’кей. Правда, я думал, что он прикончит этого Ли Кобба прямо на месте, но они сперва метнули кости. И знаешь, так даже лучше. Изящная деталь.

— Нет, я не о фильме.

— О…

— Я думала, что потеряла тебя. Мне показалось, что ты едешь к другой женщине.

— Разве я не говорил, что еду по важному делу?

— Но ты ничего не объяснил… А если бы и объяснил… — опустив глаза, она начала разглядывать свои пальцы. — А знаешь, я бы поняла, если бы ты завел другую. Я… была слишком… сдержанна. Но эти последние недели мне приходилось очень трудно. Я ощущала, что живу, только когда мы сидели рядом с тобой в кинотеатре. А все остальное время… почти задыхалась.

— А что случилось, Илона?

Она покачала головой.

— Я не могу об этом говорить.

— Можешь.

— Не сейчас. В другой раз. — Она отпила глоток капучино. — Расскажи мне об этом важном деле. Или это тайна?

— Просто один человек хотел показать мне свою библиотеку, — ответил я. — Обычно такого рода встречи я назначаю на конец рабочего дня, но мы с тобой каждый вечер ходим в кино, и потому пришлось назначать на более позднее время.

— И еще я никогда тебя не приглашала, да?

— Ну…

— Хочешь посмотреть еще одну библиотеку, Бирнаард?

— Нет.

— У меня есть несколько книг. Не думаю, что слишком ценные, но, может, ты все же взглянешь?.. — Протянув руку, она провела указательным пальцем по моему подбородку, затем коснулась губ. — Но, может, у тебя сегодня снова деловая встреча и мне придется ехать домой одной?

Выяснилось, что живет она на Двадцать пятой улице, между Второй и Третьей авеню, на пятом этаже без лифта, в доме, нижний этаж которого занимал магазин под названием «Нехитрые забавы». Тут продавались магические кристаллы, фимиам, карты Таро, а в витрине висела реклама, гласившая, что здесь вы можете приобрести все необходимое для колдовства и приворота.

Ступеньки были пологие, но их оказалось страшно много. Я вспомнил капитана Хобермана: каково бы ему, бедняге, пришлось?

Она занимала одну из угловых квартир, из одной комнаты и с единственным окном, из которого открывался вид на вентиляционную шахту и глухую стену высокого здания напротив, на Двадцать шестой. Сперва она включила голую лампочку, висевшую под потолком, затем латунную под зеленым абажуром, студенческого вида, стоявшую на письменном столике с единственным выдвижным ящиком, и погасила верхний свет. А потом зажгла три свечи на сундучке, похожем на солдатский, в дальнем конце комнаты и погасила настольную. Неверное пламя свечей озарило маленький домашний алтарь. Там были фотографии в рамках и без. Икона Мадонны с Младенцем, другая икона, изображающая какого-то святого с бородой и запавшими глазами, а также целая коллекция разных мелких предметов, в том числе и кристалл кварца — возможно, из магазина внизу.

В остальном квартира была вполне безликой. Вся библиотека поместилась в двух пластиковых ящиках из-под молока; а вязаный тряпичный коврик, замызганный и вытертый, покрывал примерно половину облезлого паркета. Кровать и туалетный столик, похоже, достались ей вместе с квартирой или же были куплены в лавке старьевщика. Стены — абсолютно голые, если не считать висевшего на гвоздике календаря «Птицы мира» и прилепленной скотчем карты Восточной Европы, вырванной из «Нэшнл джиографик». В сумрачном свете детали было различить невозможно, но я все же заметил на ней небольшой кусочек, обведенный жирным красным фломастером.

— А это, должно быть, Анатрурия? — спросил я.

Она подошла поближе.

— Моя родина, — ответила она, и в хрипловатом голосе звучала ирония. — Центр вселенной.

— Ты ошибаешься, — возразил я. — Центр вселенной здесь.

— В Нью-Йорке?

— Нет. В этой комнате.

— О, ты так романтичен…

— А ты — такая красавица.

— О Бирнаард…

И тут, с вашего позволения, я, будучи человеком старомодным, опускаю занавес. Мы обнялись, и разделись, и улеглись на кровать — детали можете представить сами. Ничего такого, что бы не показывали по ящику на ночном канале — если вы, конечно, подключены к кабельному телевидению и ложитесь поздно, — мы, смею вас заверить, не проделывали.

— Бирнаард? Знаешь, иногда после любви мне хочется подымить.

— Охотно верю, — откликнулся я. — О, ты имеешь в виду сигарету?

— Да. Не возражаешь?

— Нет, конечно нет.

— Сигареты там, в тумбочке… Тебя не затруднит?

Я протянул ей наполовину пустую пачку «Кэмела» — укороченные, без фильтра. Она сунула сигаретку в рот и позволила мне, чиркнув спичкой, поднести ей огонь. Втянула дым, как утопающий втягивает воздух, затем сложила губы колечком и выпустила его, как это делала Лорин Бэколл, когда обучала Богарта свистеть.

— Конечно, сигареты, — сказала она вдруг. — Что еще, по-твоему, я могу курить? Не селедку же.

— Нет, это вряд ли, — согласился я.

— Это помогает уменьшить грусть, — заметила она. — Сказать тебе кое-что? Я хотела заняться с тобой любовью с той самой, первой ночи, Бирнаард. Но знала, что от этого мне станет грустно.

— Надо понимать, я тебя разочаровал?

— О нет, что ты, как ты можешь так говорить! Ты замечательный любовник. Это и разбивает мне сердце.

— Что-то я не пойму…

— Посмотри на меня, Бирнаард..

— Ты плачешь?

Протянув руку, я осторожно смахнул слезинку с уголка ее глаза.

Но на ее месте тут же возникла другая.

— Это бесполезно… Вытирать их, — сказала она. — Все время будут появляться новые. — Она еще раз глубоко затянулась. Уж когда она курила, так курила! — Так я устроена, — объяснила она. — От любви мне становится грустно. И чем лучше в постели, тем хуже я себя чувствую.

— Да, это нечто особенное, — пробормотал я. — К стыду своему должен признаться, что лично я чувствую себя просто великолепно.

— Нет, это одновременно и приятное чувство…

— Но тогда…

— А под ним все равно кроется грусть. И поэтому я курю сигарету. Мне не нравится курить сигареты, но хочется избавиться от тоски.

— И помогает?

— Нет. — Она протянула сигарету мне. — Не загасишь? Вот это блюдечко можно использовать как пепельницу… Спасибо. Побудешь со мной еще немного? И обними меня, Бирнаард…

Немного погодя она начала рассказывать. Да, квартира ужасная, но лучшую она позволить себе не может. Нью-Йорк — безумно дорогой город, особенно для людей без постоянного заработка. Но место довольно удачное, потому что всегда можно получить какую-нибудь работу в ООН, переводы или корректуру каких-нибудь материалов. До Первой авеню можно добраться на автобусе или даже пешком — если погода хорошая и есть время, всегда приятно пройтись.

Да, она знает, что надо сделать, чтобы привести квартиру в порядок. Можно покрасить стены, сменить этот ужасный ковер, можно даже купить телевизор. Как-нибудь она этим обязательно займется. Если, конечно, останется здесь. Если не переедет…

Тут ритм ее дыхания изменился, и я решил, что она уснула. Сам я уже давно лежал с закрытыми глазами и ощущал, как на меня накатывают волны сна. Но это «побудешь со мной еще немного?» не следовало расценивать как приглашение остаться в ее постели до самого утра. К тому же и постель была недостаточно широка для двоих. Нет, для занятий, предшествующих сну, она вполне годилась, и то если не слишком изощряться, но, когда речь заходит о том, чтобы всхрапнуть, что называется, от души, места в ней было все же маловато.

И я выскользнул из постели как можно осторожнее, стараясь ее не разбудить, подобрал и надел в спешке разбросанные по всей комнате предметы туалета — разумеется, только свои. А перед тем как задуть свечи, подошел к двери и отпер все замки, чтобы потом не возиться с ними впотьмах.

Затем подошел задуть свечи и замер. В слабом их сиянии вырисовывался семейный портрет в дешевой рамочке: застывшие в напряженных позах отец, мать и маленькая девочка лет шести-семи, по всей видимости, Илона. Волосы у нее в детстве были светлее, а черты лица — несколько расплывчаты, но уже тогда глаза отличало столь характерное выражение, насмешливое и самоироничное. Так мне, во всяком случае, показалось.

«Да ты, никак, влюбляешься, парень», — сказал я себе, тоже не без изрядной доли иронии в собственный адрес.

Я взял кристалл, взвесил его на ладони, положил на место. Посмотрел на иконы и пришел к выводу, что они подлинные и наверняка старинные, хотя, вероятно, и не слишком ценные. Потом ощупал какую-то бляху, то ли военного, то ли церковного назначения — бронзовый медальон с изображением священника в митре и надписью кириллицей на золотисто-алой ленте. На дне шкатулки, обитой изнутри бархатом, обнаружился талер с изображением Марии-Терезы и медальон белого металла с поясным портретом какого-то неизвестного мне короля.

Семейные реликвии, не иначе. И еще там находился миниатюрный зверинец: крохотные чугунные собачка и кошечка (раскрашенные от руки, причем краска местами облупилась); еще одна собачка из раскрашенного фарфора; три фарфоровых пингвинчика (у одного был отбит кончик крыла), а также изящный резной деревянный верблюд весьма флегматичной наружности. Очевидно, со времен детства хранились и другие сувениры: миниатюрные чашечка с блюдечком — единственное, что уцелело от кукольного чайного сервиза.

Я уже собрался было задуть свечи, как мое внимание привлекла еще одна фотография. Она стояла на сундучке, в рамке на подставке, и на ней были сняты мужчина и женщина примерно моего возраста. У женщины были роскошные волосы, зачесанные вверх и высоко поднятые надо лбом, сразу напомнившие мне меховую шапку с этикетки «Людомира». Одета она была в приталенный жакет, на плечи наброшен палантин из чернобурой лисицы. На нем была норфолкская куртка[14] с поясом и разлетающийся шарф, и одной рукой он обнимал даму за талию, а другую вскинул в приветствии. И еще он ослепительно улыбался прямо в объектив.

Его лицо показалось мне знакомым. Но я никак не мог вспомнить, где его видел.

Все еще размышляя над этим, я задул третью, и последнюю, свечу, и сияющее улыбкой лицо исчезло. Что изменило ход моих мыслей и заставило задуматься о том, где же находится недавно виденная мною дверь. Единственное окно в комнате Илоны не пропускало никакого света, и в ней было почти так же темно, как в той квартире в «Боккаччо», к тому же я не захватил с собой фонарика. Но тут я заметил просачивающуюся из-под двери полоску света и умудрился добраться до нее, не налетев ни на один предмет.

Я вышел в коридор и затворил за собой дверь, потом подергал ее — убедился, что автоматический замок сработал. Мне претила сама мысль о том, что я оставляю Илону лишь с этой хрупкой преградой в виде автоматического замка между ней и всем огромным злым миром, но что поделаешь, ведь и инструментов я с собой не взял. Если бы они были при мне, можно было бы запереть дверь как следует. Но, может, оно и к лучшему. Иначе пришлось бы объясняться.

К концу дня собрался дождь, но теперь небо очистилось и ночь стояла ясная, тихая и на удивление теплая. Я находился всего в пятнадцати минутах ходьбы от своей лавки, но если бы зашел, то пришлось бы ждать целых девять часов до открытия.

Любовные игры вселяли в Илону грусть, меня же, напротив, взбадривали невероятно, что делало нас образцовыми сексуальными партнерами. Я ощущал такой прилив сил, что готов был дошагать до Сент-Луиса и там влепить кому-нибудь в морду. Я прошел восемь или девять кварталов и взял такси. И вот, уже втягивая ноги в машину и устраиваясь на заднем сиденье, подумал: а что, если отправиться прямиком в «Вексфорд-Касл» и убедиться, так ли плох тот самый «Людомир», как мне тогда показалось. Но вторая мысль, промелькнувшая в голове, признала первую совершенно идиотской, и я велел водителю отвезти меня домой.