Вор во ржи

Глава 10

— Что бы ты ни делала, — проворчала Кэролайн, — продолжай в том же духе. Совет Рэймонда Киршмана, основателя Школы Очарования.

— Ты же знаешь Рэя.

— Знаю, — кивнула она, — и не перестаю сожалеть об этом. Вот крыса.

— Из-за того, что он наговорил обо мне?

— Скорее уж обо мне. Он заметил, Берн. Он не понял, что он заметил, но тем не менее заметил.

— Что волосы у тебя длиннее, чем раньше?

— Волосы не главное. Одежда тоже. Посмотри на эту блузку.

— А что с ней?

— Ты бы такую надел?

— Ну, — призадумался я, — пожалуй, нет. Но я же мужчина, Кэролайн.

— А она слишком женственная, правильно?

— Ну да.

— Вот что происходит, Берн. Я становлюсь женственной. А взгляни на мои ногти.

— А с ногтями что случилось?

— Просто посмотри на них.

— Ну и?

— Они никак не изменились?

— Коротко подстрижены, — принялся рассуждать я. — Лака нет, по крайней мере, я не замечаю. Если ты только не пользуешься бесцветным лаком для укрепления ногтей.

Она отрицательно покачала головой.

— В таком случае, насколько я могу судить, они такие же, как были.

— Правильно.

— И в чем проблема?

— Проблема, — сказала она, — внутри.

— Под ногтями?

— Под кожей, Берн. Они такие же, как всегда, но впервые они выглядят не так, как надо. Для меня, разумеется. Они выглядят короткими.

— Они и есть короткие. Как всегда.

— До сей поры, — продолжала Кэролайн, — они мне не казались короткими. Они были нормальными. Теперь я смотрю на них — и они кажутся мне короткими. Непривлекательно короткими.

— О-о.

— Словно они должны быть длиннее.

— В самом деле?

— Как мои волосы.

— О-о.

— Ты понимаешь, что происходит, Берн?

— Кажется, да.

— Это Эрика, — сказала она. — Она превращает меня в куклу Барби. А что дальше, скажи, пожалуйста? Крашеные ногти на ногах? Проколотые уши? Берн, ты будешь спать с медвежонком, а я сама им стану. Крысы.

— Но ты все еще употребляешь сильные выражения.

— Это пока. Скоро услышишь, как я буду говорить «мышки». Берн, я думала, у тебя нет этих писем.

— Нет.

— Тогда как ты оставил отпечаток на конверте?

— Таким образом я узнал номер комнаты Ландау. Помнишь? Я сделал вид, что подобрал с полу конверт, на котором значилось ее имя…

— И портье положил его в ее ящик. Ты, случайно, выбрал не лиловый конверт?

— Мне нужно было что-нибудь заметное. Я знал, что Фэйрберн всегда пользуется лиловыми конвертами, ну и…

— А что было в конверте?

— Просто лист чистой бумаги.

— Лиловой бумаги?

— А какой же еще?

— Ты что, хотел, чтобы у нее случился сердечный приступ? Она получает письмо, думает, что от него, и достает пустой лист. Я бы на ее месте решила, что это смертельная угроза от немногословного человека.

— На самом деле я полагал, что она не успеет получить конверт прежде, чем я доберусь до тех писем, а потом она решит, что это прощальная шутка Фэйрберна.

— Ты так полагал, да?

— Ну примерно.

— И это после перье, да?

— Кэролайн…

— То есть ты действительно не знаешь, где они?

— Понятия не имею.

— А ты не разговаривал с женщиной, которая заварила эту кашу?

— С Элис Котрелл? — Я потянулся к телефону. — Я звонил ей, но никто не отвечал. И сейчас не отвечают.

— Меня удивляет, что она сама на тебя не вышла.

— Меня, кстати, тоже. Ладно, попробую дозвониться попозже.

— А твое сотрудничество с Рэем…

— Мы договорились пятьдесят на пятьдесят, — напомнил я. — Все точно, как в аптеке. Но пока продавать нам нечего, и на этот момент лучшее предложение сделал мне человек, который готов возместить расходы на изготовление ксерокопий. Так что пока делить нечего. Если только…

— Если что?

— Если я не ошибаюсь. Ну ладно, там видно будет. Сейчас я хочу выяснить, чего хочет Марти.

Я думал об этом и после того, как она ушла к своим собакам, но меня то и дело отвлекал поток посетителей. Сначала на пороге возникла Мэри Мэйсон, которая, могу поклясться, покупает у меня книги, только чтобы иметь повод пообщаться с моим котом. Она, как обычно, закудахтала над ним, а он, как обычно, воспринял это как должное. Потом он вспрыгнул на высокую полку и свернулся в клубок рядом с томом писем Томаса Лава Пикока, который, боюсь, останется моим столько, сколько и сам магазин. Я продал мисс Мэйсон два или три читанных детектива — симпатичные, вы будете приятно удивлены! — и пока оформлял покупку, появился мужчина на костылях, желающий узнать, как пройти к церкви Троицы.

Она расположена за углом, на Бродвее, и попасть в нее гораздо легче, чем в Лурдес. Я показал ему нужное направление. Он уковылял, и тут же появился мой друг в рыжевато-коричневом берете, с продолговатым лицом и серебристой бородкой, грустно улыбаясь и приятно попахивая виски. Он направился в секцию поэзии и приступил к серьезному делу просмотра книг.

Молодая женщина в подростковом комбинезоне поинтересовалась, который час, и я ей ответил, а некий сенегалец, очень высокий и невозможно тощий, пытался продать мне несколько часов «ролекс» и дамских сумочек «прада». Они были, как он уверял, подлинными подделками и представляли блестящие возможности для моего бизнеса. Я объяснил, что как владелец книжного магазина имею дело исключительно с печатными материалами, и он ушел, сокрушенно качая головой по поводу недостатка у меня деловой и предпринимательской хватки. Я тоже покачал головой, не знаю, по какому поводу, и еще раз набрал номер Элис Котрелл. Нет ответа.

Я сделал еще один звонок, на этот раз Маугли. Он — недоучившийся студент Колумбийского университета, бывший наркоман, у которого осталось достаточно мозговых клеток, чтобы зарабатывать на жизнь книжным скаутом. Я приобрел у него несколько книг, и он, в свою очередь, кое-что покупал у меня, когда натыкался на нечто круто недооцененное. Когда у него не было других дел, он подменял меня за прилавком, и я надеялся, что он сможет сделать это и сегодня, пока я буду встречаться с Марти Гилмартином. Но его телефон тоже не отвечал.

Я вернулся к Редмонду О'Ханлону в надежде, что он напомнит мне — бывают джунгли и похуже тех, где обитаю я, но тут мне помешал господин с тройным подбородком и круглой головой, покрытой коротко стриженной шерстью каштанового цвета. Ну прямо бульдог с перманентом.

— Роденбарр, — прорычал он и протянул мне карточку. «Хильярд Моффет, — прочитал я. — Коллекционер». Далее значились адрес почтового ящика в Беллингеме, штат Вашингтон, а также номер телефона, факса и адрес электронной почты.

Коллекционеры способны свести вас с ума. Они все немного не от мира сего, но мир букинистической книги без них не мог бы существовать, потому что они покупают книг больше, чем кто-нибудь еще. Они покупают книги, которые уже читали, и книги, которых никогда не будут читать. На самом деле у них нет времени на чтение. Они слишком много корпят над книжными каталогами и рыскают в дешевых магазинах, на книжных развалах и… ну да, в лавочках вроде моей.

Я спросил его, что он собирает. Он перегнулся через прилавок и понизил голос до конфиденциального шепота.

— Фэйрберн, — сказал он.

Какое совпадение.

— Мне нужно все, — произнес он со смешанным чувством гордости и смирения, словно признаваясь одновременно в причастности к королевской крови и гемофилии.

— У меня не так много есть, — ответил я. — Несколько книг, расположенных в алфавитном порядке на полках в разделе художественной литературы. У меня есть «Ничей ребенок», но это всего лишь часть тиража.

— У меня есть первый.

— Я и не сомневался.

— И десятый, — добавил он. — В новом супере. И четырнадцать — в бумажных обложках.

— Значит, вы можете давать их читать друзьям.

Он задохнулся от одного моего предположения. Я не понял, что поразило его больше — мысль о том, что у него могут быть друзья, или о том, что с ними можно делиться книгами. Вероятно, и то и другое.

— Четырнадцать в обложках, — сказал я. — По одной из каждого завода?

— Это вряд ли. Было почти шестьдесят заводов. Какому дураку придет в голову собирать их все? Нет, меня интересуют только те, что в разных обложках. Из шестидесяти заводов было четырнадцать в разных обложках.

— И у вас они все есть.

— У меня есть экземпляры каждого завода. Но тут существует одна тонкость. В двадцать первом заводе появилась новая обложка, но мой экземпляр — двадцать второго завода. Двадцать первый мне пока не удалось раздобыть. Это не редкость, наверняка не имеет особой ценности, и все же постарайтесь его найти.

— Ну что ж, — сказал я, — и рад бы помочь, вот только книги в бумажных обложках появляются у меня лишь тогда, когда я закупаю целые библиотеки, — впрочем, обычно я их и продаю целиком довольно быстро.

— У специалистов есть список книг, которые я разыскиваю, — сообщил он, — и я пришел к вам не за этим.

— О-о.

— Я хотел, чтобы вы представили себе границы моей коллекции. У меня есть иностранные издания. Почти все. У меня есть «Ничей ребенок» на македонском. Не на сербохорватском, сербохорватских полным-полно, а на македонском. Этой книги якобы не существует, ни в одной библиографии она не упоминается, и я сомневаюсь, что это лицензионное издание. Скорее пиратское. Однако кто-то перевел текст, кто-то подготовил к печати и издал книгу, и у меня она есть. Не исключено, что это единственный экземпляр, ушедший за границы Скопье, но он существует, и он у меня есть.

— Звучит впечатляюще.

— Видите ли, Роденбарр, когда я кого-то собираю, я собираю все.

— Я уже понял.

— Я не просто коллекционирую книги. Я коллекционирую человека.

Я тут же представил, как он с огромным сачком для ловли бабочек гоняется по горам и долам за перепуганным Гулливером Фэйрберном.

— У меня есть экземпляр его школьного выпускного альбома, — продолжал он. — У них в выпуске было восемьдесят человек, стало быть, сколько альбомов они могли напечатать? И сколько, на ваш взгляд, до сих пор сохранилось? Было очень непросто найти его одноклассника, у которого сохранился альбом, и гораздо труднее — уговорить его с ним расстаться.

— Но вам удалось.

— Удалось, и могу вас заверить, я не расстанусь с ним никогда, даже если мне предложат в двадцать раз больше того, что я за него заплатил. Он оказался единственным выпускником, чьей фотографии нет в альбоме. Рядом с перечнем его успехов в учебных программах и прочих достижений — пустое место. В предпоследнем классе он был старостой, вы знали об этом? Он был членом Латинского общества, он играл на тромбоне в школьном оркестре. Вы об этом знаете?

— Я знаю столицу Южной Дакоты.

— Это не имеет значения.

— Для вас — нет, — сказал я, — а для меня — да.

Он бросил на меня подозрительный взгляд.

— Он уже тогда стеснялся фотографироваться, — продолжил мой посетитель. — Единственный выпускник того года, оставшийся без портрета. В том экземпляре альбома, который я раздобыл, есть надпись, сделанная его рукой. Там, где должно было быть фото, он написал: «Угомонившись на старости лет, вспомни парнишку, которого нет». Почерк с наклоном.

— Вправо, — предположил я.

— И поставил полную подпись — Гулливер Фэйрберн.

— Подписанная фотография, — заметил я. — Без фотографии.

— Тем не менее в альбоме несколько раз встречается его фотография. Не среди портретов, а на групповых снимках. Он сфотографирован со школьным оркестром. Но держит тромбон так, что тот полностью закрывает ему лицо. Разумеется, намеренно.

— Вот хитрец.

— Он также был членом Латинского общества, как я уже, кажется, упоминал, и на этой фотографии ему не удалось укрыться за томом «Записок о галльской войне» Цезаря. Он стоит в последнем ряду, второй слева. Наполовину скрыт другим учеником, и лицо в тени, так что даже трудно понять, как он выглядит. Но тем не менее это подлинная фотография Гулливера Фэйрберна.

— И она у вас есть.

— У меня есть альбом. Мне бы хотелось иметь негатив. Фотограф давно умер, все его архивы рассеялись, негатив утерян, и, видимо, навсегда. Но у меня есть подлинная фотография дома, в котором Фэйрберн жил в детстве. Сам дом снесли более двадцати лет назад. Я упустил шанс.

— Увидеть его своими глазами?

— Купить его. Штат выкупил землю под прокладку нового шоссе, но я мог бы приобрести сам дом и перевезти его в другое место. Представьте себе крупнейшую в мире коллекцию Гулливера Фэйрберна, расположенную в доме, в котором он вырос! — Он вздохнул. — Больше двадцати лет назад. Даже знай я тогда об этом, мне вряд ли хватило бы средств на это приобретение. Но как-нибудь выкрутился бы.

— Я вижу, вы увлечены им всерьез.

— Не то слово! Но теперь у меня, помимо желания, есть средства. Я хочу эти письма.

— Если бы они у меня были, — сказал я, — сколько вы были бы готовы за них отдать?

— Назовите вашу цену.

— Если бы я назвал, она была бы высока.

— Говорите, Роденбарр!

— Дело в том, что вы не единственный, кто хочет их приобрести.

— Но я хочу сильнее. Собирайте все предложения, какие угодно. Только дайте мне возможность их перекрыть. Или назовите свою цену и дайте мне шанс заплатить. — Он подался вперед, в темных глазах полыхал безумный огонь коллекционера. — Но в любом случае не продавайте эти письма, не поставив меня в известность.

— Письма, — осторожно заметил я, — в настоящий момент физически не находятся в моем распоряжении.

— Я понимаю.

— Но не исключено, что ситуация изменится.

— А когда это произойдет…

— Я свяжусь с вами. Но вы… — я взглянул на визитную карточку, — в Беллингеме, штат Вашингтон. Это рядом с Сиэтлом?

— Да, но нет. Я в Нью-Йорке.

— Понимаю.

— Я прилетел позавчера. Думал, что удастся поговорить с этой Ландау и предложить ей приоритетную сделку в качестве альтернативы публичному аукциону. Зачем ждать денег? Зачем платить комиссионные?

— Что она сказала?

— Мне не удалось с ней переговорить. Прежде всего я направился в «Сотбис», где узнал, что они уже подписали с ней соглашение. Выплатили ей аванс, и она согласилась предоставить им все письма Фэйрберна в течение месяца, чтобы они успели подготовить каталог к январскому аукциону. Я уговаривал их выставить письма единым лотом. Не сомневаюсь, что Техасский университет и прочие учреждения предпочли бы приобрести их именно таким образом.

— И что вам ответили?

— Сказали, что еще не решили и не решат до тех пор, пока не увидят письма. Подозреваю, что они их все-таки разделят. То есть придется торговаться по каждому лоту. Я могу и так, но предпочел бы выписать один чек — и дело с концом.

С чеками, сказал я, могут возникнуть трудности. Не для «Сотбис», возразил он, но в случае приватной продажи, абсолютно неофициальной, ему не составит труда оплатить покупку наличными. Он сказал, что остановился в отеле «Мэйфлауэр», к западу от Центрального парка, и пробудет там примерно неделю. Ему нужно повидаться еще с несколькими книготорговцами; возможно, он посетит парочку музеев и спектаклей. Гулливер Фэйрберн, конечно, его главная страсть, но не единственный интерес.

Мы обменялись рукопожатиями. Я ожидал встретить потную ладонь, но рука оказалась сухой и крепкой. Он был отнюдь не психом. Он был просто коллекционером.

Я по очереди набрал номера телефонов Элис Котрелл и Маугли, но мне опять никто не ответил. Я предположил, что они вместе отправились на ланч, чтобы поболтать обо мне. Отодвинув телефон, я взялся за О'Ханлона, но едва пробился сквозь один длиннейший абзац, как кто-то решил привлечь мое внимание негромким покашливанием. Это был мой друг с продолговатым лицом и серебряной бородкой.

— Я невольно все слышал, — признался он.

— Я тоже.

— Этот джентльмен говорил всерьез?

— Он коллекционер, — пояснил я. — Они все такие.

— Ну не все же!

— Он как все остальные, только хуже.

— Похоже, он просто хочет завладеть этим писателем, Гулливером Фэйрберном. Сделать его чучело и повесить на стену.

— Надлежащим образом законсервированным и представленным публике в лучшем виде, — кивнул я. — Это страсть, или мания, или то и другое. И вы видели, как все начинается. Он прочитал книгу, и она ему понравилась. Я тоже ее читал.

— И я.

— Думаю, я могу сказать, что она изменила мою жизнь.

— Несколько книг оказали влияние на мою жизнь, — произнес он, поглаживая бородку двумя пальцами. — Но затем наступало время двигаться дальше, начинать новую жизнь, а не заполнять старую памятными безделушками. Ни одна из книг не вызывала у меня желания завести кувшинчик и складывать в него обрезки ногтей автора.

Мы увлеклись приятной беседой на книжные темы — одной из тех, о которых я мечтал, когда собирался покупать магазин. Я назвал ему свое имя, хотя он его уже и так знал, а он вручил мне визитную карточку, которая представляла его как Генри Уолдена из города Перу, штат Индиана.

— Но я там больше не живу, — сказал он. — У меня был небольшой заводик. Семейный бизнес с двумя десятками наемных работников. Мы изготавливали формовочную глину, а потом появилась компания по производству игрушек, которой вздумалось нас поглотить. — Он вздохнул. — Мне нравился этот бизнес, но они сделали такое предложение, от которого мои брат с сестрой не смогли отказаться.

Он остался в меньшинстве, посему элегантно отступил, взял деньги, но не пожелал дальше жить с двумя родственниками, которых стал меньше любить, и среди двадцати безработных производителей формовочной глины, которые стали меньше любить его. Ему всегда нравился Нью-Йорк, и в данное время он остановился в отеле, подыскивая апартаменты и размышляя о том, на что потратить остаток жизни.

— Я даже подумывал — только обещайте, что не станете смеяться! — об открытии книжного магазинчика.

— Я стану последним, кто посмеется над такой мыслью, — заверил его я. — И мысль, на мой взгляд, замечательная. Только помните о самом надежном в книжном бизнесе способе расстаться с небольшим состоянием.

— Каком же?

— Начать с крупного состояния, — объяснил я. — Кстати сказать, а не хотите немного потренироваться? Вы могли бы заменить меня за прилавком.

— Вы закрываетесь?

— Дело в том, что у меня назначена встреча в полумиле отсюда, но беседа с вами доставила мне такое удовольствие, что я забыл о времени и уже опаздываю. Так что если у вас есть желание помочь…

— Я вполне могу остаться на хозяйстве, — согласился он. — Тем более что других дел у меня нет. Надеюсь, вы не попросите меня закрыть магазин, но если вы вернетесь к концу дня…

Секунд десять я размышлял, можно ли доверить ему магазин. Я мог сказать, что он человек честный, но люди и обо мне так думают, так что как знать? За более короткий промежуток времени, чем потребовалось бы мне, чтобы закрыться, я объяснил ему, что и как делать.

— Все остальное, — сказал я, — если будут приносить книги на продажу, если будут торговаться — говорите, что придется подождать. А если я о чем-то забыл упомянуть — спросите Раффлса.

— Мяу, — сказал Раффлс.