Вор во ржи

Глава 4

В «Паддингтоне» была единственная пожарная лестница, и на двери, через которую можно туда попасть, висела табличка, извещавшая, что дверь открывается в одну сторону. То есть гости отеля могут выйти, но обратно вернуться можно только через вестибюль.

Ну и ладно.

Я вышел на лестницу и поднялся на два пролета. На площадке пятого этажа я обнаружил вмонтированный в стену пожарный кран с массивным тусклым медным наконечником и подумал, что место для него выбрано как нельзя лучше, потому что лестница провоняла табаком. Очевидно, кое-кто из персонала отеля усвоил привычку устраивать перекур на площадках, и, будь тут горючие материалы, они бы давно уже полыхали. Но здесь не было ничего, кроме металлической лестницы и оштукатуренных стен, если не считать самого пожарного крана, но вам ведь не случалось слышать, чтобы пожарные краны воспламенялись?

На шестом этаже я приложил ухо к двери. Не уловив ни звука, кроме стука собственного сердца, я достал инструменты и приступил к работе. Собственно, работы никакой не было. Я просто воткнул стальную пружинку между дверной рамой и язычком замка, вышел в холл шестого этажа, излучая всеми порами спокойствие и уверенность в себе, и тут же наткнулся на оценивающий взгляд особы, ждущей лифт.

— Добрый вечер, — сказала она.

— Добрый вечер.

Хм, таким он и был — до этого момента. При обычных обстоятельствах подобная встреча ничуть бы его не испортила. Высокая стройная женщина с кожей цвета кофе с большим количеством сливок и сахара. Высокий лоб, тонкий длинный нос, выдающиеся скулы и заостренный подбородок. Волосы заплетены в тугие косички, что мне обычно кажется вульгарным, но в данном случае выглядело вполне симпатично. Она была одета в то, что вы, вероятно, назвали бы жилетом без пуговиц, — поверх того, что вы, безусловно, назовете юбкой и блузкой. Жилет был алым, блузка — канареечно-желтой, а юбка — ярко-синей. Сочетание цветов могло бы показаться кричащим, но почему-то не казалось. На самом деле в этой цветовой гамме было что-то обнадеживающе знакомое, хотя я и не мог сообразить, что именно.

— Похоже, мы не встречались, — проговорила она. — Меня зовут Айзис Готье.

— Джеффри Питерс.

Черт побери, подумал я. Я ошибаюсь уже второй раз подряд. Я же Питер Джеффрис, а не Джеффри Питерс. Почему я никак не запомню такой пустяк, как собственные имя и фамилия?

— Могу поклясться, — продолжала она, — что вы только что вышли из двери, которая ведет на лестницу.

— Серьезно?

— Да.

Я-то помнил, что сегодня днем видел ее в вестибюле, и для этого мне не понадобилось смотреть на нее дважды. Забыл, во что она была одета тогда, но уверен, во что-то менее яркое, чем сейчас. И тогда я не обратил внимания на ее глаза. Теперь я заметил, что они васильково-голубые, что означало либо контактные линзы, либо генетическую аномалию. В любом случае эффект потрясающий. Таких потрясающих женщин я не встречал уже много лет и только молил Бога, чтобы пришел лифт и унес ее к чертовой матери из моей жизни.

— А эти двери закрываются автоматически, — продолжала она. — Их можно открыть только из холла, но не со стороны лестницы.

— Готье, — задумчиво протянул я. — Это ведь французская фамилия, если не ошибаюсь?

— Совершенно верно.

— Был такой писатель, Теофиль Готье. «Мадемуазель де Мопен». Был у него такой роман. Неужели родственник?

— Конечно, — кивнула она. — Кому-нибудь. Но не мне. Как вам удалось попасть сюда с лестницы, мистер Джеффрис?

— Я выходил, — сообщил я, — а чтобы дверь не захлопнулась, заложил язычок куском бумаги.

— И эта бумажка до сих пор торчит в замке?

— Нет, сейчас я ее вынул, чтобы дверь функционировала как положено.

— Вы предусмотрительны, — тепло улыбнулась она.

Зубы у нее были ослепительно белые, губы полные… Кстати, я еще не упоминал ее голос — низкий, с легкой хрипотцой? Она была почти само совершенство, но мне не терпелось с ней распрощаться.

— А почему, — логично продолжила Айзис, — вам захотелось воспользоваться лестницей, мистер Джеффрис?

— Оставим формальности, — предложил я. — Зовите меня просто Питер.

«А вы зовите меня Айзис», — полагалось бы ответить ей. Но она лишь повторила свой вопрос. По крайней мере, к этому моменту я придумал ответ.

— Покурить захотелось, — заявил я. — У меня в комнате курить нельзя, нарушать правила я не хотел и решил подымить на лестнице.

— Вот чего мне не хватало, — заметила она. — Сигареты. Не угостите, Питер?

— К сожалению, последнюю выкурил.

— Какая жалость. Полагаю, вы курите очень легкие.

К чему это она?

— Видите ли, от вас совершенно не пахнет табаком.

— Неужели?

— Поэтому я не думаю, что вы вышли на лестницу ради сигареты. — Она потянула носом. — На самом деле я вообще сомневаюсь, что вы в последние годы брали в рот сигарету.

— Вы меня поймали, — обезоруживающе улыбнулся я.

Обезоружить ее оказалось ничуть не легче, чем отряд мичиганской милиции.[6]

— Безусловно, — согласилась она, — но на чем? Что вы делали на лестнице, мистер Джеффрис?

Черт побери, подумал я. Мы снова вернулись к «мистеру Джеффрису» — а ведь только что почти перешли на «ты».

— Шел в гости к одному человеку, — признался я.

— Да?

— К человеку, который живет на другом этаже. Я хотел пройти незаметно, потому что моему другу не хотелось бы, чтобы кто-то узнал об этом визите.

— Поэтому вы воспользовались лестницей.

— Да.

— Потому что, если бы вы воспользовались лифтом…

— Карл мог бы увидеть меня на экране камеры наблюдения.

— Вряд ли. А даже если бы увидел?

— Или я мог столкнуться с кем-нибудь в лифте.

— Вместо этого вы столкнулись со мной.

— Это да.

— В холле.

— Да. — Ожидающей этого проклятого лифта, добавил я про себя, который, очевидно, сломался, потому что в ином случае где его черти носят?

— И как зовут вашего друга?

— Этого я не могу сказать.

— Что ж, хорошо, — согласилась она. — Вы джентльмен, а это редкость в наши дни. Мужчина или женщина?

— Мне казалось, это вполне очевидно, — ответил я. — Вы только что назвали меня джентльменом, я назвал вам свое имя. Следовательно, я, разумеется, мужчина… О-о, вы имели в виду моего друга?

— Вы сообразительны.

— Мой друг — женщина, — признался я. — Но боюсь, это все, что я готов сообщить вам. А вот и ваш лифт.

— И вовремя, — ответила она, не делая ни малейшего движения в его сторону. — Иногда приходится ждать вечность. А она постоянно живет здесь? Или временно?

— А какое это для вас имеет значение?

— Она, должно быть, из постоянных. Иначе вы бы сняли один номер. И вероятно, она живет одна, не то вы бы встречались не у нее, а у вас в номере.

— Позвольте задать вам один вопрос, — произнес я.

— Один вы уже задали. Вы спросили, имеет ли для меня значение, постоянная жительница отеля ваша подруга или нет. Полагаю, никакого.

— Тогда второй вопрос. Чем вы занимаетесь? Мне кажется, из вас вышел бы хороший частный детектив, приди вам в голову такая мысль.

— Никогда об этом не задумывалась. Но мысль интересная. Спокойной ночи, Питер. — Наконец она вошла в лифт, и двери закрылись.

На мой вопрос она так и не ответила, и я до сих пор не знаю, чем она занимается и чем вообще дышит. Но по крайней мере мы снова почти перешли на «ты».

Ни малейшего лучика света не пробивалось из-под двери номера 602.

Из этого я сделал вывод, что освещение в номере выключено, а чтобы перепроверить себя, заглянул в замочную скважину. Свет не горит, на телефонные звонки никто не отвечает, ну и что с того? Либо ее нет, либо она крепко спит. Либо она была в ванной, когда я звонил, а теперь сидит в темноте наедине с воспоминаниями об авторах, которых она открыла, и издателях, которых надула.

Труби отбой, потребовал внутренний голос. Руби концы, сматывай удочки. Поднимай якорь, подбирай задницу и сваливай, пока не поздно.

Я внимательно выслушал этот слабенький призыв и уловил в нем отголоски здравого смысла. Почему бы к нему не прислушаться?

Почему? Антея Ландау подождет. Она никуда не денется, равно как и ее собрание писем. Почему бы не переждать ночь?

Почему? — вскинулся другой внутренний голос. Я тебе объясню почему. Потому что именно так все и начинается — с откладывания элементарного ограбления. Дальше, да будет тебе известно, однажды солнечным утром ты не откроешь свою книжную лавку, не желая сидеть в такой день в магазине. Или пойдет дождь, и тебе не захочется выходить из дому. Промедление — вор времени, больше того — это опасная привычка, как и самооправдание, и, если дать им палец, они всю руку отхватят, а далее, да будет тебе известно, ты начнешь пить перед ночной работой, без подготовки вламываться в чужое жилье и промышлять по мелочам в отелях без обслуги и, разумеется, без плюшевых мишек.

Вам кажется, что я преувеличиваю? Пусть это останется на вашей совести. Моя никогда не знала чувства меры и не училась искусству легкого отношения к миру. Это беспокойная совесть с пронзительным внутренним голосом, и я опасаюсь велеть ей заткнуться.

Я постучал, не слишком громко, в дверь номера Антеи Ландау. Ответа не последовало, и я постучал еще раз. Снова не дождавшись никакой реакции, я быстро огляделся по сторонам. Ни Айзис, слава богу, ни кого другого я не увидел.

Я мог бы попробовать ключ от собственной двери. Дубликаты существуют всегда — в отеле с тысячью комнат не бывает тысячи различных ключей, — но я решил не тратить лишние секунды. Мои отмычки сработали почти так же быстро.

Дверь на бесшумных петлях открылась легко. В номере было темно и тихо. Я проскользнул внутрь, прикрыл дверь за собой и постоял некоторое время, давая глазам привыкнуть к темноте. Полагаю, они привыкли, но сказать наверняка было трудно, потому что я все равно ничего не видел. Вероятно, в номере были глухие шторы, и, вероятно, она их задернула, и, вероятно, моль их еще не прогрызла, потому что единственный свет, который я видел, исходил из узкой щели под дверью.

Я достал карманный фонарик и обвел тонким лучом комнату, начиная с двери, через которую только что вошел. С удовольствием обнаружил свободно висящую дверную цепочку — еще одно подтверждение тому, что я в номере один. Она бы наверняка накинула ее, запирая дверь изнутри, и это могло бы отправить меня на всю ночь в номер 415. (Нельзя сказать, что дверная цепочка — серьезная преграда. Физически сильный вор может сорвать ее ударом плеча или перекусить мощными кусачками; искусный вор умеет преодолевать все запоры, не нанося им вреда и не оставляя следов.)

У меня в заднем кармане была припасена пара пластиковых перчаток, и я натянул их, прежде чем к чему-либо прикоснуться. Потом повернул ручку замка, накинул цепочку и внимательно огляделся — насколько позволял свет карманного фонарика. Номер представлял собой сочетание кабинета с гостиной. Две стены были заставлены книжными полками, у третьей стояли шкафы с документами. Книжные полки высились до потолка, а над шкафами я разглядел несколько десятков фотографий и писем в простых черных рамочках.

Вот здесь, стало быть, и вела свои дела Антея Ландау. Я мог представить ее за столом, дымящую (пепельница была забита окурками), пьющую кофе («Оставь меня в покое» — гласила надпись на трехсотграммовой кружке) и ведущую бесконечные телефонные переговоры. Я мог вообразить ее и в кресле эпохи королевы Анны — с подголовником. Вот она сидит под сильной лампой для чтения, положив ноги на мягкую скамеечку, и перелистывает рукописи. В том числе, как я полагал, и ранние произведения Гулливера Фэйрберна — от его потрясающего дебюта «Ничей ребенок» до последней книги, которую она представляла, — «Дар жертвенности».

Должен признаться, меня пробрала дрожь. Впрочем, со мной так всегда бывает, когда я оказываюсь в чьем-то жилище или на рабочем месте, преодолев все приспособления, предназначенные, чтобы не допустить меня туда. Кражи дают возможность оплачивать жилье и кошачий корм для Раффлса, но я никогда не рассматривал их лишь как способ заработать на жизнь. Это — призвание. Та дрожь, которую я впервые испытал подростком, пробираясь к соседской маслобойке, так до конца и не прошла, и я каждый раз испытываю тот же восторг, когда совершаю кражу со взломом. Я прирожденный вор, хвала Господу, и мне это нравится. Всегда нравилось, и боюсь, в дальнейшем ничего не изменится.

Но эта комната вызвала бы у меня дрожь, даже если бы я посетил ее на вполне законных основаниях, если бы сама знаменитость распахнула передо мной дверь. «Ничей ребенок» произвел на меня неизгладимое, восторженное впечатление — как на каждого замкнутого и полуобразованного американского подростка. Разумеется, главный герой романа, страдающий Арчер Мэйнуоринг, оказался моим лучшим другом, с которым просто не довелось встретиться раньше, и всю свою историю он рассказывал, обращаясь непосредственно ко мне.

Именно здесь, в этой комнате, гораздо более молодая тогда Антея Ландау прочитала первые страницы «Ничьего ребенка» и сразу же разглядела появление нового и значительного таланта в американской художественной литературе. Она в один присест проглотила книгу, сделав лишь паузу, чтобы позвонить издателю и сообщить, что нашла нечто такое, что ему необходимо прочитать.

Остальное — это история публикации, но все началось здесь, в этой комнате.

В этой насквозь прокуренной комнате. Сейчас так много людей бросают курить, это развлечение запрещено в таком большом количестве общественных и частных заведений, что я уже практически отвык от табачного дыма. Конечно, я ощущаю дымок чьей-нибудь сигареты на улице, да и в «Бам Рэп» всегда найдется несколько курящих, но здесь совсем другое дело. Антея Ландау закурила, войдя в эту комнату, и похоже, с тех пор не выпускала сигарету изо рта. Разумеется, она никогда не выходила на лестничную площадку. Она сидела в номере и дымила как паровоз.

Если бы я, не дай бог, еще раз встретился с Айзис Готье, ей бы не удалось раздуть ноздри и заявить, что я некурящий. Трудно сказать, насколько моя одежда уже пропиталась табачным дымом (тем более пока я здесь), но маловероятно, что на ней это никак не скажется.

Наряду с табаком в комнате пахло еще чем-то. Запах был иным, но в чем-то схожим, я чувствовал его, но не мог точно определить.

Однако зачем я стою тут и принюхиваюсь, как собака, высунувшая голову в окно автомобиля? Профессиональное возбуждение, согласен, но ты получишь куда меньше удовольствия, если тебя застукают на месте преступления.

Я прошел прямо к верхнему ящику второго шкафа с папками, помеченному буквами У — Ф. Он оказался не заперт. Держа фонарик в одной руке, другой я принялся перебирать папки. Там оказалось еще несколько пухлых папок на букву У — Уилсон, Джей Фостер, и Уинсли, Оливер, а далее пошли по порядку — Фадимэн, Гордон П., Файнер, Джулиан. Если это писатели, подумал я, то не слишком удачливые. Такие фамилии мне не попадались. Далее появился Фармер, Роберт Крэйн, об этом я слышал и даже выложил одну его книжку на прилавок. Если никто не купил или не стибрил ее — она до сих пор там лежит.

Я продолжал искать — в надежде на то, что Фэйрберн, Гулливер, присутствует здесь, хотя, может, не совсем на своем месте, но его не оказалось, и я даже не сильно удивился. Ничто не достается легко, не так ли?

Я собирался приступить к более тщательным розыскам папки Гулли Фэйрберна, но сначала сделал то, что надо было сделать с самого начала, до того, как лезть в шкаф. Я направился к спальне — убедиться, что действительно один в номере.

Дверь спальни оказалась приоткрыта на несколько дюймов. Я толкнул ее и вошел внутрь. Шторы тут тоже были плотно задернуты, и при выключенном фонарике здесь было темно, как в брюхе коровы. Воздух насквозь пропитан застоявшимся табачным дымом.

Запах дыма перебивал все остальные запахи — постели, пудры и одеколона. И еще чувствовался тот, другой запах, причем сильнее, чем в кабинете. Я сморщил нос, но мне все еще никак не удавалось его идентифицировать.

Может, папка Фэйрберна лежит на ночном столике. Желание, несомненно, отец мысли: мне хотелось поскорее схватить ее и убраться куда подальше, но похоже, на это мало надежды. Может, Ландау сидит в постели с чашкой горячего шоколада, размышляя над письмами от ее самого знаменитого клиента. Может, она тешит себя воспоминаниями либо мечтает, сколько денег ей принесут эти письма.

Я был совершенно уверен, что в спальне никого нет — я не слышал дыхания, не чувствовал присутствия другого человека, но тем не менее, включая фонарик, прикрыл его ладонью.

И тут же выключил, увидев на подушке голову в обрамлении светлых волос.

Я замер и затаил дыхание, пытаясь уловить какой-нибудь звук, означающий, что я потревожил ее сон. Но ничего не услышал и на цыпочках, стараясь не произвести ни малейшего шума, попятился в кабинет. Если папка лежит на ночном столике — а я этого не заметил, равно как и самого ночного столика, — если она там, то пусть там и остается. В мои планы не входило будить женщину. Если она откроет глаза и увидит меня, это может напугать ее до смерти. А если она закричит, это может напугать до смерти меня.

В кабинете я решил обследовать письменный стол. У стола было семь ящиков: по три в каждой тумбе и один посередине. Я открывал их один за другим, пока не наткнулся на запертый. Ящик, который стоит запирать, обычно оказывается тем самым, который стоит отпереть.

Замки в письменных столах никогда не были проблемой. Чуть сложнее при недостаточном освещении и если работаешь в перчатках, стараясь не произвести никакого шума, но тем не менее работа элементарная.

Я очень надеялся, что там не окажется пистолета. Оружие, если его ищешь, чаще всего оказывается в запертых ящиках письменных столов. Таким образом, первый шаг хозяина при самозащите — это вспомнить, куда он положил ключ.

Я никогда не любил оружие, и особенно не люблю то, которое можно найти в письменных столах. Оно лежит там для того, чтобы люди могли стрелять в грабителей, а против этого я протестую. Мне неприятна даже сама мысль об этом.

Я открыл ящик и не нашел пистолета, но и папки Фэйрберна тоже там не было. Если бы я располагал неограниченным временем, то запер бы его снова, но сейчас я этого делать не стал. Я открывал и закрывал другие ящики, бегло заглядывал внутрь, не находил Фэйрберна, впрочем, пистолетов тоже не находил, и…

Порох.

Вот чем здесь пахло. Порох, кордит — назовите как угодно. Здесь пахло так, как пахнет в помещении, где стреляли. Теперь я чувствовал этот запах совершенно отчетливо, в спальне пахло сильнее, я не слышал ее дыхания, а судя по тому, как она курит, дыхание у нее должно быть довольно шумным, и…

Я вернулся в спальню. Больше думая о быстроте, нежели о скрытности, подошел прямо к кровати. Дыхания по-прежнему не было слышно, а на таком расстоянии это означает, что его попросту нет.

Я протянул руку и прикоснулся ко лбу.

Она была мертва. Она была холоднее, чем полагается живому человеку, но все еще не комнатной температуры. Умерла она совсем недавно, но, во всяком случае, раньше, чем я положил руку ей на лоб. Если бы она пролежала здесь долго, в этом маленьком помещении я бы почувствовал запах не только табачного и порохового дыма.

А что я тебе говорил? — вскинулся внутренний голос. Разве я не говорил: труби отбой? Не предлагал сматывать удочки? Ты меня послушал? Ты хоть когда-нибудь меня слушаешь?

Я уже слушал, но не внутренний голос. Я слушал звуки, которые доносились из коридора. Я слышал шум шагов, причем его производило множество ног, страдающих плоскостопием. Еще я слышал голоса. Я слышал мужские голоса и стук в двери номеров. Я не мог разобрать, что они говорят, но сомневаюсь, что мне хотелось бы это услышать.

А вот кто-то уже стучит в мою дверь — ну, в дверь мисс Ландау — и громко кричит «полиция!» и «откройте!». Я догадался, что это полиция, и открывать дверь мне хотелось меньше всего на свете.

Раздвинув шторы, я выглянул в окно. Пожарной лестницы нет, улица лежит далеко внизу.

Я услышал поворот ключа в замке — универсального ключа, которым пользуются сотрудники отеля. К тому моменту, как дверь приоткрылась, я уже был в спальне. Цепочка задержала их, пока я путался в занавесках. Я распахнул окно, и — слава Богу и святому Дисмасу[7] — здесь была пожарная лестница.

Я выбрался на нее и захлопнул за собой окно на мгновение раньше, чем они ворвались в номер.