Вороний мыс

Глава 1

Темные, налитые угрюмой силой волны катили, равнодушные ко всему, что было на пути. Играючи поднимали мотобот, задерживали его на гребне, словно раздумывая, что делать с деревянной скорлупкой, упрямо ползущей по фиорду, и скидывали вниз, в провал воды, в жидкую яму.

У Кобликова ёкало сердце, в груди становилось холодно, и тошнотворная муть круто подкатывала к горлу. Он хватался за дощатую обшивку рулевой рубки и измученными глазами смотрел вниз, в пропасть, куда он летел вместе с утлым суденышком.

Тупой нос мотобота со свежей латкой от очередной пробоины с шумом раскалывал воду, вздымал вихрь колких брызг, поплавком вылетал на поверхность и, надсадно тарахтя мотором, принимался одолевать новую гору, взбираться на ее рябой, взлохмаченный откос.

Упустив добычу, волна зло выгибала шевелящуюся спину, отбеливала ее пеной. Почуяв берег, заламывалась и с тяжким уханьем кидалась на вековечную преграду. Хлестала гранит пенным огнем, крутилась водоворотами, взметывала крутые буруны, разбивалась и уползала, чтобы набрать новую силу.

В чреве мотобота надрывался, чихал едким дымом разболтанный мотор. Стенка рулевой рубки натужно вибрировала, будто в нее, как в больной зуб, вгрызались сверло бормашины.

Прижавшись лицом в шершавой обшивке, ефрейтор Кобликов плакал. Глотал сухие слезы, по-мальчишески всхлипывал и кривил губы.

Узкие плечи со смятыми погонами, перечеркнутыми замусоленными лычками, беспомощно вздрагивали. Грязный воротник шинели шуршал и при каждом движении немилосердно резал шею.

Надсадная тряска корпуса тупо отдавалась в голове, но оторвать лицо от стенки Ленька Кобликов не мог. Вместе с ботом качался фиорд, качались скалы и небо.

Крашеные доски рулевой рубки казались ефрейтору последней опорой.

— Заколеешь, парень, — сказал сырым басом матрос, сидевший на корме возле самодельной тумбы, на которой был пристроен тупорылый «максим», уставивший в небо сосок пулеметного дула.

У матроса было круглое лицо с белыми бровями альбиноса и коротко вздернутый нос.

— Заколеешь, говорю… Спустись в кубрик. Здесь ветром насквозь прохватывает, а у тебя на шинели эвон какое окошко…

Ленька поглядел на матроса осоловелыми от качки глазами и попытался прикрыть прореху на боку шинели.

— Не пойду. Душно там и тошнит…

— Тогда закури… Обогрейся табачком.

— Я не курю.

— Не поспел, выходит, выучиться, — шумно вздохнул матрос, сбил с головы капюшон брезентового плаща и достал кисет из оленьей замши с нарядными, цветного сукна, прошвами. — Курить еще не умеешь, а тебе такая маета выпала… Эх, жизнь, кузькина перечница…

Он свернул цигарку, зажав ее в щепоть, как это делают люди, привыкшие быть на ветру, и пыхнул дымком.

— Второй-то жив?

— Жив… У него воспаление легких.

— А ты откуда знаешь?

— У меня мама доктором работает… Под Воронежем… Я тоже хотел в медицинский поступать… На врача.

— Тогда, конечно, — согласился матрос, — должно быть у тебя понятие. Болезнь — это легче. Пуля враз человека кончает, а болезнь докторам время дает… Часа три еще нам ходу. Вывернемся в море, пройдем мимо острова, и считай, что дома… Туману хорошо навалило, в самый раз подсыпало. Хоть ночью и пришлось из-за него постоять, зато теперь идем, как у бога за пазухой… На пришлой неделе нас здесь «юнкерс», зараза, прищучил. На велику силу отвертелись. Разве «максимкой» «юнкерс» осилишь? Что для него эта пукалка?..

Матрос хлопнул ладонью по ребристому, в облезлой краске и осколочных вмятинах, кожуху пулемета — единственной защите старенького рыбацкого мотобота, вот уже три года отбывающего нелегкую службу под военным номером.

— Рулевого, Петра Игумнова, тогда у нас убило и корму насквозь исклевало очередями…

Ленька скользнул глазами по приземистой корме, где еще сохранялся вал для спуска дрифтерных сетей, и увидел в деревянном настиле строчки перекрещивающихся выбоинок.

— Корму исклевало, живого места нет, а меня вот не царапнуло… Поди знай, как иной раз бывает… Восьмой уж я на боте пулеметчик. Туман — это хорошо…

Лохматым одеялом туман укутывал фиорд от берега до берега. Лишь у выхода в океан, у высокого мыса, к которому направлялся мотобот, тугой ветер разгонял дымчатые хвосты. Теребил их, мял, разрывал на клоки и отбивал от воды вверх, где они сливались с низкими, набухающими дождем облаками.

— Пять дней, значит, на Вороньем мысу высидели? — снова заговорил матрос. В голосе его ощущалось ненавязчивое человеческое участие. Говорил матрос потому, что одиноко было сидеть у пулемета, уставленного в пасмурное, затянутое мутной наволочью небо, потому, что услышал он возле рубки булькающие звуки и догадался, что плачет молоденький ефрейтор, оцепенело прижавшийся к стенке.

Матрос рассмотрел желоб ребячьей, неокруглившейся еще шеи, выглядывающей из просторного ворота шипели, и захотелось ему, по добросердечию, растолковать Кобликову, что на войне слезами ничего не выплачешь. Понимать солдату такое полагается…

— Пять, — откликнулся Ленька, сглотнув стыдные слезы. — Пять суток…

— Досталось вам… Проклятое место этот Вороний мыс. И в мирное время там по своей охоте человеческая нога не ступала, а уж в войну… Зима, считай, к горлышку подходит… В холода страсть как худо на боте плавать… Трое, значит, из вашей группы полегло?.. Боле половины…

— Трое, — подтвердил Ленька и посмотрел на правый борт. Там из-за рубки торчали кирзовые сапоги. Расхлестанные, вытертые на сгибах, со стоптанными каблуками. На правом темнела аккуратная, умело простроченная двойным швом союзка.

Леньке Кобликову была хорошо знакома союзка на сапоге. За пять суток, когда он ползал по скалам Вороньего мыса, кирзачи с обсоюзенными головками частенько оказывались перед его глазами.

Теперь в окаменелой неподвижности рыжих солдатских сапог — безразличие смерти, равнодушие небытия, в котором не было слез, горьких дум, усталости, тошнотворной зыби, надоедливых разговоров матроса, страха перед непоправимой бедой, навалившейся на плечи ефрейтора Кобликова.

Ленька не видел, как умер сержант Докукин, недолгий командир разведгруппы. Ночью, когда Докукина переносили на бот, он еще стонал, отплевывал розовую пену и хрипло бормотал бессвязные, неразборчивые слова.

Докукина спустили в кубрик, перевязали рану на животе и уложили на койку.

Разомлев в тепле кубрика, Кобликов забылся тяжелым сном. Проснулся он словно от неведомого толчка. Круто вскочил, ударился головой о балку, разглядел тусклый свет, пробивающийся в иллюминаторы, ощутил надрывную дрожь корпуса и сообразил, где находится.

Докукина в кубрике не было. На нижней койке темнел на досках свернутый полосатый матрас.

«Где же сержант?» — удивился Ленька, и в это время кубрик стремительно начал проваливаться вниз. Тело стало неожиданно легким и пустым. Заполняя пустоту, полезла к горлу тошнотворная муть. Ефрейтор метнулся к трапу, выскочил на палубу, с облегчением ощутил свежий воздух и сырость тумана.

Тут он увидел по правому борту знакомые кирзовые сапоги. По неестественно развернутым носкам, по неживой тяжести распластанного тела Ленька угадал, что сержант мертв.

До боли, будто наотмашь чиркнули бритвой, зашлось, захолодело сердце. Придерживаясь за леер, Кобликов боязливо подошел, поднял волглую палатку и увидел мертвые глаза, провально закатившиеся в глазницы, тупой клин подбородка с густым высевом щетины и руку в крупных, истомленных работой жилах, с острыми, широко расставленными суставами и косой ссадиной, затянутой растрескавшейся коростой. Короткие пальцы были согнуты. Словно сержант напоследок хотел сжать их в кулак, а сил не хватило.

Ленька не мог представить, что эта рука уже не сделает ни одного движения, не шевельнется, не вздрогнет…

Ефрейтор медленно опустил пестрокрашеную, жестянно прошелестевшую плащ-палатку с бурыми пятнами ссохшейся крови, и сердце торкнулось где-то под самым горлом.

Не засни он в кубрике, может, был бы жив сержант Докукин. Ведь иногда немного надо, чтобы уберечь тонкую ниточку, которая в последний миг протягивается между жизнью и смертью. Порой дает ей окрепнуть глоток воды, кровь, остановленная повязкой на единственном том немыслимом пределе, шинель, подсунутая под голову, пуговица, расстегнутая на воротнике…

Ленька спал, а в это время ушел из жизни человек, ставший ему близким за страшные пять долгих суток, проведенных на Вороньем мысу.

Может, мучился Докукин последние минуты. Может, хотел сказать самое важное, самое нужное слово, попросить о чем-нибудь… Может, звал он Леньку, кричал, из последних сил, размыкая губы…

Эти мысли, вдобавок ко всему, что довелось пережить, обессилили Кобликова. Опоры, помогавшие держаться, сломались, и Ленька почувствовал опустошенность. Сил хватило только на то, чтобы припасть щекой к стенке рулевой рубки и реветь от беспомощности, страха и усталости.

Собственная жизнь показалась вдруг Кобликову бессмысленной и ненужной. Ленька плакал о себе, как о ком-то постороннем, измученном и обманутом войной. Этого постороннего ему было искренне жаль, так как он хорошо знал его и никогда не думал, что на него свалится столько бед…

Под шинелью, под погонами с ефрейторскими лычками так и продолжал пока жить мальчик, которого мать и друзья называли Ленчиком. Который еще недавно сидел за партой, зубрил бином Ньютона и писал сочинения о Павке Корчагине. Играл в футбол, заседал в школьном комитете комсомола, собирал лом и теплые вещи для фронта, слушал сводки Информбюро и повязывал в сырую погоду шею теплым шарфом. Читал про Пастера и Мечникова. Мечтал, что станет нейрохирургом, что появятся книги в тяжелых переплетах, на которых будет стоять его фамилия.

Война сменила одежду, но не могла единым махом переделать Ленчика в ефрейтора Кобликова, стереть в памяти, в душе семнадцать прожитых лет.

Переделать не могла, но навалилась на еще не окрепшие плечи немыслимой, беспощадной тяжестью.

Не пришла еще к Леньке мужская воля, не оберегал его опыт прожитых лет, не было у него в жизни потерь, потому что не успел он еще ничего нажить. А солдатская шинель рывком распахнула перед ним дверь в войну. И с первых же шагов встретил там Ленька смерть, кровь, пожарища, нечеловеческую усталость и обнаженную жестокость схваток.

Много надо иметь силы, воли, умения, чтобы идти по узкой, гремящей разрывами и свистом пуль, фронтовой кромке между жизнью и смертью.

Только сообразил все это ефрейтор Кобликов поздно, потому что мотобот с каждым выхлопом дыма, с каждым оборотом винта приближал его к суду военного трибунала. Суд тот будет скорый и справедливый.

Виноват ефрейтор Кобликов тяжко. Погубил он, наверное, не одну сотню людей. Малой мерой сможет ответить, когда выведут его без погон перед строем солдат, зачитают приговор и своя же пуля оборвет семнадцатилетнюю жизнь Леонида Васильевича Кобликова, бывшего ефрейтора, бывшего радиста, бывшего комсомольца, десять месяцев назад окончившего десятилетку в тихом селе Заборье, что раскинулось на берегу русской реки среди полей и березовых перелесков, стекающих с заречных холмов. Добровольца, ушедшего раньше срока на фронт, чтобы сражаться за свободу, честь и независимость Родины. Единственного сына пожилой несуетливой женщины, вот уже два десятка лет с утра до вечера хлопочущей в деревянной больничке, оберегая жизнь людей.

Некому будет защитить Леньку Кобликова, потому что из разведгруппы, посланной на Вороний мыс, он один возвращался живым и здоровым.

Ленька вдруг испугался, что Докукина не довезут до роты. В книжках пишут, что тех, кто умер в море, зашивают в парусину и спускают за борт.

— К ногам что привяжут? — спросил он матроса.

— К каким ногам?

— Про сержанта спрашиваю…

— Вот ты о чем, — догадался матрос и невесело усмехнулся озябшими губами. — Ничего привязывать не будем. На земле жил, земля и примет. Сколько лиха эта война, кузькина перечница, сотворила… Будут люди потом могилки разыскивать, чтобы душой успокоиться, тяжесть с нее снять. Не каждое ведь материнское сердце похоронке поверит… Ребятишки-то у него есть?

— Есть… И жена… Недалеко здесь… Лахта — так его деревня называется.

— Не слыхал… Видишь как, а ты что придумал, — укоризненно продолжил матрос, привычно обшаривая глазами небо. — За борт, да в воду… Похоронить надо вашего сержанта на твердой земле и памятку домой отписать честь по чести…

Сквозь прорывы тумана виднелись скалы. Неуютные стены сопок, обступившие фиорд угрюмой навесью гранита. Слева по борту они обрывались Вороньим мысом.

На юге раскатисто грохотало. Словно там, забавляясь, катали по каменной столешнице чугунные шары. Расстояние и низкое небо скрадывало разливающийся грохот. В нем, как в раскатах дальней грозы, нельзя было различить отдельные удары, но ясно было, что гроза бушевала нешуточная.

— Поддают наши жару егерям, — сказал матрос, вытащил кисет и снова принялся скручивать цигарку. — С раннего утра началась артподготовочка… Теперь, наверное, уже через фиорд перескочили и сели егерям, как чирей на губе…

Ленька молчал. Он услышал далекую канонаду сразу, как оказался на палубе. И тогда же понял, что опоздал. То, что теперь сообщит он капитану Епанешникову, окажется ненужным и не снимет вины с радиста Кобликова.

Глава 2

А если егеря нам по правому флангу стукнут?

Голос начальника штаба дивизии был с простуженной хрипотцой. В прищуре пухлых век скользило раздражение.

— Теоретически возможно, товарищ полковник. Но с точки зрения здравого смысла немцам разумнее сосредоточить резерв для контрудара на левом фланге, на подходах к береговым батареям… Я лично…

— Вот-вот, — сварливо перебил полковник и крутнул бритой головой. — Может, как раз егеря и рассчитывают на здравый смысл капитана Епанешникова, на его личное мнение… Если бы на войне все по правилам делалось, много легче было бы воевать. А тут иной раз получается, что самое неправильное самым верным оказывается… Смотрите сюда!

На истертой, залохматившейся карте были извилистые линии высоток, ядовито-зеленые пятна торфяных болот, кудрявые завитушки полярных березок и ерника, синие овалы озер и голубой разлив океана, причудливо изрезанного фиордами, бухтами и заливчиками.

— Авиаторы засекли движение катеров противника на Вороний мыс из норвежского рыбачьего поселка. Вот здесь!..

Твердый ноготь начальника штаба прошелся по раскрашенной бумаге, оставив вмятую линию. Она протянулась от берега через залив к остроконечному мысу, смахивающему очертаниями на голову птицы: каменная ворона разевала клюв. Это была маленькая бухточка на западном берегу мыса, единственный подход со стороны моря. В остальных местах берега обрывались неприступными срезами гранита. «Голова» соединялась с берегом узким перешейком, переходящим в пологий склон, на котором располагались береговые батареи, прикрывавшие город. По батареям дивизия должна была нанести первый удар, чтобы смять немцев, обреченно цеплявшихся за каждую скалу, за каждый фиорд, мыс и распадок между сопками. Овладеть городом, портом и оседлать единственное в здешних местах шоссе.

— Или вы считаете, капитан, что егеря на катерах в собственное удовольствие раскатывают? Занимаются морскими оздоровительными прогулками?..

Епанешников молчал. Он по опыту знал, что полковнику надо дать выговориться, снять ненужное напряжение таким вот ехидненьким и, в сущности, не злым ворчанием. Поэтому командир разведывательной роты с деланным вниманием рассматривал знакомое ему изображение мыса на листе бумаги, разлинованном квадратами, усеянном множеством цифр, обозначавших высоту сопок, которых на карте навалом. Только в полосе обороны дивизии их наверняка хватило бы на иную область…

И все сплошь безымянные, пронумерованные до тошноты, без единого живого названия.

Третий год воюет капитан Епанешников на краю земли. Досталась ему в солдатской доле черствая горбушка. Гранитные сопки, торфяные болота, вода и камни, собачий холод, ветры, сбивающие с ног, непролазные заметы снега, комарье, заунывные дожди, валуны и кочки.

— Неделю назад лейтенант Кременцов был с разведчиками на Вороньем мысу, — сказал командир роты. — Прошел вглубь, до озерка. Обнаружил лишь отдельные дозоры и наблюдателей на сопках…

Епанешников не мог принять опасений начальника штаба. Удобных подходов к мысу нет. В бухточку на западном берегу могут пройти только мелкосидящие катера. Бессмысленно немцам накапливать здесь кулак для контратаки.

Выход с мыса просматривается наблюдателями почти во всю ширину перешейка. Контратакующих гитлеровцев можно здесь легко накрыть из-за фиорда артиллерийским огнем и «эрэсами» гвардейского минометного полка.

Катера, замеченные летчиками, наверняка везли обычные припасы егерским дозорам на Вороньем мысу.

— Знаю, капитан, что было неделю назад. Меня интересует, что произойдет, когда наши батальоны пойдут за фиорд к береговым батареям. На войне не только саперам ошибаться нельзя. К начальникам штабов и командирам разведывательных рот эта присказка тоже относится. На мысу в скалах нехитро и полк спрятать.

Палец полковника снова прошелся по карте. По выгибу тонкой линии, где сливалась бурая раскраска сопок и голубизна океана.

— По самому берегу могут пройти. Во время отлива. Западная литораль мыса наблюдателями не просматривается… Теоретическую, как вы изволили выразиться, возможность контрудара по нашему флангу мы тоже обязаны предусматривать.

В простуженном голосе полковника прорезался металлический звон. Глаза его недовольно скользнули по ладной, туго перепоясанной портупеей фигуре сухощавого командира разведроты.

— Приказываю выслать на Вороний мыс разведгруппу с рацией. Пусть сидят там до самого штурма… Сидят, смотрят в оба и, скажем…четыре раза в сутки передают сообщения.

— Ясно, товарищ полковник.

— Вот и хорошо, что ясно, — начальник штаба убрал в голосе металлический звон и почесал пальцем шишковатый нос. — Береженого, Епанешников, как говорится в святом писании, и бог бережет.

Пружинил под ногами мох, хрустела щебенка, на гранитных взлобках сапоги цокали по камню. Вилась рядом жилка телефонного кабеля, хозяйственно поднятая связистами на кривые березовые рогульки.

Небо было по-осеннему низким и хмурым. В нем нарастал тягучий гуд. Затем из-за сопки вывалился темный, острокрылый крест «юнкерса» и, прорезав тучи, с давящим утробным подвыванием прошел над головой Епанешникова. Вдогон ударил зенитный пулемет. Светлячки трассирующих пуль выписали изогнутый пунктир и угасли, не настигнув самолет.

Епанешников присел на камень перекурить и ощутил себя бесприютным среди хмурых скал. Вспомнилось вдруг неправдоподобно далекое мирное время, шумные коридоры филологического факультета, тесная студенческая «хата» на втором этаже возле пожарной лестницы, служившей для нарушителей режима обходной тропой от надзора строгой комендантши. Из окна была видна Волга, набережная, пароходы, баржи и моторки. По вечерам над водой далеко разносились гудки. У каждого парохода был свой тон, свой собственный голос…

Теперь студент третьего курса Епанешников командует разведывательной ротой. Разве думалось, что так повернется жизнь? Его же в «казаки-разбойники» всегда первым ловили, из малокалиберной винтовки в тире больше пяти очков не выбивал…

Устал капитан от сумасшедшей гонки последнего месяца, когда разрабатывался оперативный план штурма и дивизионное начальство без роздыха гоняло разведчиков по всем дыркам, требовало данных, «языков», проверок, донесений, черта, лысого дьявола…

Епанешников расплющил о камень окурок, поправил фуражку и спустился к кочковатому болоту.

Нога сразу же провалилась в жижу растоптанного торфа. Капитан, вытянул ногу, взмахнул рукой, удерживая равновесие, и упругим движением прыгнул на ближнюю кочку. С нее — на вторую, на третью. Стал одолевать болотце, как сплавщик реку.

«Вдруг егеря и в самом деле ударят с Вороньего мыса», — набежала-таки пугающая думка.

Много на войне этих «вдруг»… Вылезают из каждой щелки, ворошатся в голове тревожными мыслями, предчувствием непонятной, неразгаданной опасности…

Епанешников тоскливо подумал, что, будь у человека хоть сорок пядей во лбу, нипочем всех «вдруг» не разгадать.

А надо понять, сообразить, какое «вдруг» оставить без внимания, на какое навалиться силой, оградить, остеречься, предусмотреть все до мелочей. Вот здесь уж война промашки не простит. Ни генералу, ни ездовому.

Против дивизии, готовящейся к наступлению, стояли за фиордом горные егеря альпийского корпуса генерала Дитла. В июле сорок первого эти вояки с медалями «За взятие Нарвика» на мундирах и в пилотках, украшенных жестяными эдельвейсами, рванулись к Мурманску по Мишуковской дороге, но были остановлены под Титовкой и на Западной Лице и перешли к обороне.

Как и капитан Епанешников, тирольские егеря тоже многому научились за три года войны в сопках, в мешанине валунов, в тундре и на заплесках береговых скал, где один человек мог сдержать сотню, где сотня могла пройти в двух шагах от боевого охранения.

Хотя сейчас егеря и пятились назад, шутки шутить с ними нельзя…

Землянка была сложена из валунов и рыжих пластин пересохшего торфа. Прилепившись к скале, она сливалась с ней. Только вытоптанный дерн да узкий проход, прикрытый обтрепанной плащ-палаткой, подсказывали, что в норе, за стенкой валунов, обитают люди.

Огонек стеариновой плошки размытыми отсветами проливался на выкаты камней, на грубый стол, сработанный из крышки снарядного ящика, на лежанку из жиденьких стволов березок с охапкой вороничника.

Люди в роте были уже расписаны по заданиям — операциям. Тридцать пять разведчиков во главе с лейтенантом Кременцовым шли в штурмовой группе. Они первыми отправятся под покровом осенней ночи через фиорд. Проплывут на резиновых лодках страшный километр по ледяной воде, чтобы зацепиться за противоположный берег, создать крохотный плацдарм для атакующих рот авангардного батальона. Кроме того, разведчики шли еще и с саперами, артиллеристами, обеспечивали поиск на фланговых стыках, помогали морякам. Все было скрупулезно, по фамилиям не раз рассчитано, и вот теперь сверх того Епанешников получил приказ скомплектовать еще одну разведгруппу.

Командир группы есть. Утром, отправляясь в штаб дивизии, Епанешников приметил за скалой кубанку с малиновым верхом и понял, что помкомвзвода старшина Гнеушев самовольно возвратился из медсанбата. Только он мог щеголять в кубанке с малиновым верхом, крест-накрест перечеркнутым позументной тесьмой. За нее старшина уже схлопотал от дивизионного начальства не одно взыскание, но расстаться с таким шикарным головным убором, приводившим в сладостный трепет девчат из роты связи и новобранцев из маршевого пополнения, было выше сил разведчика Гнеушева. Кубанку старшина берег. В тыл к немцам в ней не ходил, чтобы случаем пуля или осколок не повредили редкий, единственный на всю дивизию головной убор.

Медсанбатовский дезертир спасался в землянке своего дружка старшего сержанта Беляева, решив до поры до времени не попадаться на глаза капитана. Подождать, пока командир роты сменит гнев на милость и зачислит старшину Гнеушева в штурмовую группу, разрешит в порядке милостивого исключения плыть вместе с Беляевым на резиновой лодчонке через фиорд навстречу смерти. Ведь рожки да ножки останутся от штурмовой группы после такого дела…

— Старшину Гнеушева ко мне!

Минут через пять плащ-палатка у входа колыхнулась. В землянку ворвался скудный отсвет сентябрьского хмурого дня, и лихая коротконосая физиономия старшины Гнеушева оказалась в неровном свете трофейной плошки.

«Вот еще ухарь», — нагоняя на лицо сердитое выражение, Епанешников окинул взглядом знакомую фигуру старшины. Крутоплечего, с прочно ступающими по земле ногами.

— Старшина Гнеушев явился по вашему приказанию, товарищ капитан!

— Прямиком из медсанбата пожаловали, товарищ старшина?

— Так точно, товарищ капитан, — браво отрапортовал Гнеушев, уставив глаза в темный угол землянки. — Получил известие, что дивизия готовится к наступлению. Не мог больше пребывать на медсанбатовском положении. Комсомольская совесть, товарищ капитан, такого мне не позволяет…

«Беляев подучил, что говорить, — догадался Епанешников. — Вот так комсорг роты! Медсанбатовских дезертиров пригревает… Придется с ним насчет дисциплинки потолковать».

— Документы мне сейчас по всей форме представите, товарищ старшина, — перебил капитан отрепетированную речь. — Продаттестат, чтобы на довольствие поставить…

— Товарищ капитан, — голос старшины стал терять бойкие нотки. — Так я же здоров совсем… Они там…

— Они там доложат начальству о самовольном уходе старшины Гнеушева из медсанбата, отрапортуют о грубейшем нарушении дисциплины, о партизанщине, которая творится в разведроте… Опять с меня полковник снимет стружку по всей форме. Шею крупным песочком протрет за твои фортели.

— Так я же, товарищ капитан…

Виновато помаргивая, Гнеушев принялся убеждать командира роты, что лежать в медсанбате у него не было никакой мочи, что будет старшина самым разнесчастным на свете человеком, если его оставят на госпитальной койке в те дни, когда дивизия пойдет в наступление.

— Здоров же я, товарищ капитан…

В голосе помкомвзвода было раскаяние и просительная надежда, что командир не отправит его обратно в медсанбат.

— Навылет же прошло. Все равно бы меня через неделю медицина по всей форме аттестовала.

На крутолобом заветренном лице Гнеушева выписались такие муки совести, что у Епанешникова начал истаивать, как льдинка на припеке, запал начальнической строгости.

— Уже затянулась рана, товарищ капитан, — продолжал Гнеушев, уловив, как меняется настроение командира роты, и замахал правой рукой вверх и вниз.

— Ты мне ветряную мельницу не изображай. Навалил забот на плечи, а теперь перед носом размахиваешь… Раз удрал, чего теперь назад возвращаться…

— Это уж точно, товарищ капитан!

Гнеушев ободрился, поправил кубанку, и в глазах его снова появился тугой, напористый блеск.

— А доктора, товарищ капитан, тоже пусть рты не разевают… По медсанбату слух о наступлении прошел, а они часовых ставят в завитушках, губки бантиком. У таких часовых половина медсанбата сейчас разбежится. Мало что братва сама уйдет, она еще и часовых прихватит. Они же как перышки, товарищ капитан. Их же в охапочку ухватить — одно удовольствие… Уведут часовых, вот комедь будет!

Получив приказание явиться к командиру роты, старшина Гнеушев не очень испугался, хотя и знал строгий характер капитана. В глубине души он понимал, что ни Епанешников, ни сам командир дивизии с ним ничего не сделают. Удрал старшина не к теще в гости, а на передний край и желает идти в штурмовую группу. Нет на свете такого начальства, которое загнало бы сейчас Василия Гнеушева дальше, чем он сам просится. Некуда дальше его послать, потому что дальше — егеря и Ледовитый океан…

— Докторам порядочки надо менять…

— Ладно уж, не нахальничай, — остановил Епанешников разговорившегося помкомвзвода. — Поведешь разведку на Вороний мыс.

— На Вороний мыс? — опешил Гнеушев. — Прошу в штурмовую группу назначить…

— У мамки просятся, старшина, а в армии выполняют приказание. Слушайте задание.

Капитан развернул карту и объяснил Гнеушеву задачу группы.

— Заберетесь на мыс и будете сидеть там до начала штурма. Докладывать обстановку. Не исключена возможность, что противник попытается создать на мысу группировку для контрудара по нашему флангу. Связь по рации четыре раза в сутки. Режим и позывные получите в обычном порядке.

— Прошу назначить в штурмовую группу, товарищ капитан… Разве это задание?.. Чистый же курорт!

— Вот-вот, в самый раз тебе и подойдет. Что не добрал в медсанбате, на Вороньем мысу нагонишь.

Старшина горестно вздохнул, сообразив, что просьбы и слезливые слова не помогут. Допек-таки его капитан за самоволку. Умеет это ротный. Ткнуть, например, в порядке воспитания дисциплины в такую дыру, как Вороний мыс, и ничего не скажешь — боевой приказ.

— В группе пойдут сержант Докукин, Забара и Лыткин…

— А радистом кто, товарищ капитан?

— Новенького возьмешь… Кобликова.

— Это пацаненок-то?

— Не пацаненок, а ефрейтор Советской Армии…

Гнеушев подумал, что, пожалуй, зря удрал из медсанбата. Лучше уж там было кантоваться до законной выписки. С сестричкой же из перевязочной явно дела налаживались. Аккуратная такая сестричка со всех сторон, скороногая, и глаза — словно она их каждое утро синькой промывает. Надечкой звать…

— Нет других, Гнеушев, — сказал Епанешников, сворачивая карту. — И этих едва набрал.

— Радиста хоть стоящего дайте… Четыре раза в сутки снизь держать.

— И радиста другого нет, — ответил капитан.

Получив приказ отправиться с разведгруппой на Вороний мыс, Кобликов понял, что наконец сбывается его давняя мечта. То, о чем он думал, обивая пороги военкомата с просьбой отправить на фронт, думал на курсах радистов, ворочаясь под шинелью на нарах в бараке, где холод люто донимал курсантов, отощавших на тыловой норме. Чего вот уже второй месяц дожидается на фронте, околачиваясь в дивизионных тылах.

И все потому, что Ленька ростом не вышел, что до семнадцати лет ему еще не хватает трех месяцев. А по секрету сказать, так целых восьми, потому что слукавил Ленька. Исправил он в графе «год и месяц рождения» неясно написанную шестерку на единицу, чтобы поскорее попасть на войну.

— Есть, товарищ капитан!

Глаза на мальчишеском лице ефрейтора Кобликова, покрасневшем от волнения, были чисты и незамутнены, как весенние проталины на снегу. Широкие брови, редкие конопатинки на переносице и веточки вен на гладкой шее заставили капитана вспомнить слова Гнеушева. «Пацаненок… Как есть пацаненок», — подумал Епанешников. Таким, как Кобликов, он должен был преподавать русский язык и литературу, а вместо этого он посылает их в немецкий тыл.

Толстоплечий Остап Забара равнодушно выслушал приказ. На Вороний мыс, так на Вороний… В этих местах все одинаково — камни, вода и болотина. Здесь, видно, и в мирное время беда везла беду, а третья погоняла. Животина, считай, не проживет в таком гиблом краю, а люди, как шалены собаки, насмерть хлещутся.

Остап Забара был силен и флегматичен до удивления. Лишнего шагу он по своей инициативе никогда не ступал. За войну Остап уже нашагался досыта и накрепко решил, что торопиться резону нет. Сколько еще той войне воевать? Хоть стронулся теперь германец, а настоящего конца ей пока не видно.

Для разведки Забара не очень подходил, и капитан Епанешников наверняка бы сплавил его из роты, если бы не давний, рассказываемый как легенда случай, когда Остап приполз к нашему боевому охранению из поиска с раненым разведчиком на плечах и с «языком», спеленатым в плащ-палатку. «Языка» Забара тащил волоком, уцепив зубами для надежности край плащ-палатки.

Игорь Лыткин удивился, что командир роты посылает его на Вороний мыс. Потом подумал, что, пожалуй, все складывается к лучшему. Второй год служит Лыткин в разведроте, а на груди у него одиноко красуется лишь ленточка «За боевые заслуги». Простенькая медалька, которую выдают и ездовым, и поварам, и девчонкам-связистам.

Незавидной оказалась военная судьба Игоря Лыткина. Виной тому был красивый, каллиграфически четкий почерк, отработанный в мирное время, когда Лыткин заполнял в сберегательной кассе денежные документы. Этот почерк увидел заместитель командира роты и определил Лыткина на писарскую должность.

Игорь хотел драться с фашистами, ходить в немецкие тылы, добывать трофеи и получать ордена. Мечтал, что про него напишут во фронтовой газете, а может быть, даже поместят портрет.

Он не раз уже подумывал подать, как положено, рапорт начальству, но понимал, что некому пока заменить его, и терпеливо строчил строевые записки, донесения, переписывал длиннющие ведомости на вещевое довольствие и прочую бумажную муть, почти не разгибаясь, корпел над осточертевшей канцелярщиной.

Кроме того, Игорь единственный из всей разведроты умел играть на трофейном аккордеоне «Синий платочек», «На позицию девушка…», а также «Марш артиллеристов».

— Слушаюсь, товарищ капитан, — четко ответил Лыткин. Вертко крутнулся и бегом, придерживая сумку, набитую бумагой, карандашами и копиями ротной документации, отправился готовиться к выходу на задание.

Пятым в группе шел сержант Докукин, усатый приписник из местных поморов. В роте Докукин служил всего три месяца. До этого ему довелось потопать и в пехоте, и побывать минометчиком, и с полгода покантоваться ездовым в хозвзводе банно-прачечного батальона, именуемого в солдатском просторечии «мыльным пузырем». Получив под начало пару старательных коней, Докукин было решил, что так и кончит войну, доставляя в батальон белье и прочие нужные вещи. Но осколок шального снаряда угодил ездовому в бок и перебил ребро. После госпиталя Докукин оказался на очередной переформировке. Там неизвестный майор, перепоясанный ремнями, прошелся из конца в конец перед строем, задержал взгляд на усатом сержанте и коротко бросил:

— Разведрота…

Капитан Епанешников, увидев в прибывшем пополнении сержанта далеко не первой молодости, качнулся на каблуках и мысленно пустил нелестный эпитет в адрес того, кто комплектовал пополнение разведчикам. Он уже было собрался завернуть усача обратно в резерв, по в последнее мгновение пришла мысль спросить, чем Докукин занимался до войны. Оказалось, что сержант промышлял семгу, а зимой, когда путины не было, работал по плотницкому делу.

— И по сапожному тоже, — добавил он.

Капитан услышал за спиной облегченный вздох старшины роты Якимчука.

Якимчук до бессонницы измучился, что сотня молодых ребят, умеющих снимать часовых, чертом проскакивать под носом у егерей, орудовать финками и брать «языков», ничего не смыслит в плотницком и тем более и сапожном деле. Ума у них хватало только на то, чтобы вдрызг бить на камнях новенькие сапоги и ботинки, а потом их ощеренными совать под пос Якимчуку, тыкать пальцем в дыры на сгибах, показывать отлетевшие каблуки и требовать немедленной замены. Словно у Якимчука была собственная обувная фабрика или зав-складом вещевого довольствия приходился ему родным племянником.

Якимчук сразу же раздобыл Докукину сапожный молоток и клещи, а сержант согнул из трубы «лапу», впрок напилил из березы чурбачков для шпилек и стал добросовестно набивать каблуки, латать прорехи и надежно прихватывать дратвой подошвы.

«Кавалерия», — ухмыльнулся Гнеушев, оглядывая выстроенную группу. Строй был похож на забор у худого хозяина. Верзила Забара, щекастый и плотный, лениво помаргивал, косолапо расставив тяжелые ноги. Рядом с ним, не доставая до плеча, притулился тоненький ефрейтор Кобликов в мешковатой, не по росту, шинели, перепоясанной брезентовым брючным ремнем. Шмыгая простуженным носом, он «ел глазами» старшину, видно опасаясь, что в последний момент Гнеушев выставит его из разведгруппы. Рослый, крупный в плечах писарь тянулся, словно новобранец на смотру, выпячивал грудь и косил глазами на отдраенные кирзачи со щегольски ушитыми голенищами. Шеренгу замыкал сержант Докукин, приземистый и большеголовый, с морщинистым лицом и короткой шеей, похожий на кряжистый пенек, случайно оставленный в молодой поросли.

Приказ капитана связал Гнеушева и четверых, стоящих перед ним. Связал полученным заданием, общими заботами, одной опасностью. Хорошие или плохие люди идут в группе, но бедовать им сообща, выручать друг друга, а придется круто — вместе принимать смертный бой.

«Какой там, к лешему, смертный бой, — усмехнулся Гнеушев собственным мыслям. — Штурмовая группа пойдет на смертный бой, а мы так — случайной дыре затычка… Отправимся собакам сено косить. Попродаем в скалах дрожжака, слопаем паек, увидим трех егерей и героически возвратимся в роту… Комедь!»

Но, как было положено командиру группы, Гнеушев внимательно осмотрел обмундирование и оружие. Приказал Докукину сменить в автомате диски на плоские магазины, а Лыткину выкинуть к чертям собачьим прицепленный к поясу штык от немецкой винтовки.

— Пойдем, чтобы и ноготок не брякнул, а ты по камням будешь греметь этим коромыслом. Нож возьми, самый обыкновенный финкарь… Удобнее, и шуму никакого не будет… Ты, Кобликов, пилоточку подальше засунь. Ушанку надень, если не хочешь, чтобы уши от холода отвалились.

Гнеушев качнулся на каблуках, точь-в-точь как это делал перед строем капитан Епанешников, когда начинал сердиться.

— Гляди, Кобликов, чтобы питание для рации выдали надежное. Предупреди там, что в случае чего старшина Гнеушев чикаться долго не будет. Если подведут, в полмомента с ними разделается…

Докукина и Забару старшина отправил получать сухой паек.

— Скажите Якимчуку, что группа идет выполнять особое задание командования. Консервы… чтобы мясную тушенку дал, сгущенное молоко и колбасу. Горохового концентрата не берите.

Якимчук не стал навяливать разведчикам осточертевший концентрат. Докукин и Забара принесли сухари, брынзу и консервы «тресковая печень».

— А сахар где? Чего он вам сахару не дал?

— Дал, товарищ старшина, — ответил Докукин. — Только он его на тресковую печень пересчитал. Три банки добавил, а тушенки — сказал, что на складе нет…

— А вы и расставили глаза, — напустился Гнеушев на разведчиков. — Поверили Якимчуковой брехне! Давай мешок, я с ним сам потолкую.

Поменять тресковую печень на тушенку командиру разведгруппы не удалось. Старшина Якимчук за войну навидался и рассерженных разведчиков, и грозных начальников. В заданиях он разбирался не хуже капитана Епанешникова. Знал, что главное дело будет выполнять штурмовая группа лейтенанта Кременцова. Для нее Якимчук приберегал и тушенку, и сгущенное молоко, и полканистры вонючего трофейного рому. Группа Гнеушева обойдется и тресковой печенью, не велики баре. Питательный же продукт!.. Слопают от безделья за милую душу вместе с сухариками и брынзой. А водички запить на Вороньем мысу хватит, небось не пустыня Сахара.

Гнеушев принес тресковую печень обратно и для поддержания собственного престижа громогласно заявил, что по возвращении он прижмет пройдоху Якимчука за такое обращение с разведчиками, отправляющимися на задание. В полмомента придавит этого прихлебая так, что у него из заднего места юшка брызнет.

— Вы не расстраивайтесь, товарищ командир, — басом сказал Докукин. — Тресковая печень — это же первейшая еда. Из нее рыбий жир производят, который детишкам и больным в питание идет… У меня брательник до войны салогреем работал. Завернешь, бывало, к нему на хозяйство, он краник у чана отвернет и жиру тебе алюминиевую кружку нацедит… Тепленького еще. Как слеза, помню, светится, и аромат от него пахучий. Сольцы в него щепоть кинешь, хлопнешь такую кружечку и — благодать! День на тоне без обеда ворочаешь…

Гнеушев отправился с лейтенантом Кременцовым на наблюдательный пункт. Уселся у рогатой стереотрубы с двадцатикратным увеличением и метр за метром стал обшаривать угрюмый, в диких гранитных отвесах, берег Вороньего мыса. Нашел приметную, похожую на башмак скалу, возле которой, по словам лейтенанта, можно было приткнуться к берегу и по расселине подняться на кручу. Старшина до боли пялил глаза, высматривая темную косую щель, прорезавшую сумрачный обрыв камня. Не очень было похоже, что по такой щели можно забраться на мыс.

— Заберетесь, — успокоил его Кременцов. — Мы же с ребятами забрались. Деться будет некуда — и заберетесь… Веревку только с собой прихватите, а то нам пришлось ремни связывать… Место там одно пакостное есть. Гладкий пупырь, и ни с какой стороны обхода нет. Всего в нем метров пять, а хуже не придумаешь…

В вечерние сумерки группа Гнеушева погрузилась на старенький мотобот. Раздалась негромкая команда, и берег стал отдаляться. Слеповато подсвечивая воду синими огнями, мотобот не спеша зачапал на север. По морю, в обход немецких батарей и приземистого наволока, до Вороньего мыса было километров двадцать.

Глава 3

— Чухаемся, как на ярмарке, — ворчал пожилой мичман, круто вывертывая руль то в одну сторону, то в другую. — А ну сюда глянь, старшина… Вроде похоже.

Заря, бросив над сопками первый ломоть неясного света, разливалась над землей, над оловянным туловом фиорда, стиснутого отвесными берегами. Мотобот на малом ходу тащился от заворота к завороту, разыскивая похожую на башмак скалу.

— Мне артиллеристам сегодня надо еще поспеть снаряды подкинуть, а я с вами валандаюсь… Приткнусь сейчас к берегу и — махайте. У меня приказ высадить вас на Вороний мыс, а уж как будете наверх забираться, не моя забота… Может, здесь?

Ближние скалы приметно расступились, открыв косую расселину в граните. Гнеушев задрал голову, оглядывая щель.

— А где же скала?

— Тебе еще скала требуется! — рассердился мичман. — Щель нашли, так ему еще скалу подавай!.. Вон их сколько! Любую выбирай, какая нравится.

Мичман с бережением повел мотобот в узкий лаз расступающегося камня. В теснине волны вспучивались стекленеющими буграми, то вскидывая бот вровень с береговым уступом, то опуская его ниже бородатых пупырчатых водорослей, пахнувших сыростью и йодом.

Прыгать пришлось с борта.

— Рация!.. Рацию осторожно…

Придерживая локтем дюралевую коробку рации, Ленька Кобликов со страхом скосил глаза в темный провал между бортом и скальным отвесом, где угрюмо хлюпала вода, прижмурился и прыгнул на берег. Мотобот задним ходом выбрался из щели и скрылся за заворотом.

Пятеро остались на уступе, клином врезающемся в отвесные скалы. Ввысь, разодрав твердь нависающего над головами гранита, уходила расселина. Темная и узкая, с зазубренными острыми камнями, тронутыми плесенью лишайников. Неровным шрамом в отвесной круче она вздымалась почти отвесно и метрах в тридцати исчезала за угловатым срезом.

Старшина Гнеушев недоверчиво хмыкнул, вспомнив слова лейтенанта Кременцова; что именно здесь он с разведчиками забрался на мыс.

Может, все-таки перепутал старшина место. Здесь же крылья требуются, такую откосину одолеть!

Над морем занимался рассвет. Разведчики, боязливо посматривая на щель, инстинктивно жались друг к другу, ощущая затаенную опасность уходящих в небо сумрачных скал.

Плавными кругами, раскинув крылья, ходили над водой чайки. Празднично белые, остроклювые и легкие. Качалась, колыхала водоросли, заплескивала на уступ сине-зеленая морская зыбь.

— Двинули, орелики! — приказал командир группы. — В полмомента! Докукин с веревкой за мной… Потом Кобликов… Рацию береги, ефрейтор. Голову отвинчу, если рацию кокнешь! Забара и Лыткин подстраховывают…

Метров двадцать прошли легко. Подъем был крут, но хватались руками за выступы и ощущали под ногами опору.

Иногда вниз срывались камни. Гулкими мячиками прыгали по уступам, распугивали птиц, рикошетировали о нижнюю площадку и улетали в море. Чайки кидались на всплески и, обманутые, взмывали вверх, суматошно хлопая крыльями.

Старшина поворачивал лицо на каждый звук нечаянно стронутого камня, ругался и поторапливал ползущих вверх разведчиков.

— Веселей двигай… В полмомента!

Щель вильнула в сторону, образовав что-то вроде наклонного, в метр шириной, карниза. По карнизу прошли, стараясь не смотреть вниз, где пугающе росла пустота.

Гнеушев подумал, что самое трудное они миновали, но за поворотом кромка карниза, заляпанного чаячьим пометом, сузилась, помельчала и без следа размазалась на округлом вывале. Старшина понял, что это и есть тот самый пакостный «пупырь», о котором толковал лейтенант Кременцов.

Значит, группа шла правильно…

На покатости камня не было ни единой выбоины, ни бугорка, ни малой трещины. Словно кто-то нарочно огладил здесь гранит, чтобы преградить путь наверх.

Осторожно, подтягивая ногу к ноге и прижимаясь телом к каменной стенке, старшина прошел по карнизу, насколько было возможно, и начал шарить по вывалу растопыренными пальцами, как человек, потерявший кошелек. Он даже сумел заглянуть за выступ, но там была монолитная скала, обрывающаяся в море.

Ход наверх был через гранитный вывал. За ним должна продолжаться щель. Гнеушев самолично видел в стереотрубу, что расселина идет от воды до кромки берегового откоса.

— Давай веревку, сержант!

Докукин смотал метров пятнадцать тонкого троса, соорудил на конце петлю-удавку и широкими кругами повесил на руку.

— Кидай!

Раз пять сержант забрасывал наверх кольчатую змейку, но она сползала по гладкому камню.

— А ну, дай я… Сюда встань! За руку меня будешь держать.

Пальцы охватили запястья, соединив Гнеушева и Докукина зацепом схлестнутых рук. Затем старшина откинулся и повис над пустотой.

В раненой руке, где под гимнастеркой возле плеча розовела ямина, затянутая топкой кожей, вспыхнула боль. Остро закогтила плечо и обжигающим огнем налила локоть, перебралась к шее, и стали слабеть напряженные до предела мышцы. Мелкий пот выступил на лице, колыхнулся перед затуманившимися глазами гранитный вывал. Солоновато кольнула язык струйка крови из прокушенной губы.

Гнеушев судорожно напрягся и, не чувствуя уже ничего, кроме оглушающей боли, широко взмахнул рукой. Трос полетел за овал гранитного выступа. Распускаясь на лету, мелькнул перед пятью парами напряженных глаз и не сполз обратно. Провис тонкой жилкой, чуть раскачиваясь под ветром.

Зацепило!

Гнеушев подтянулся на карниз, с облегчением опустил руку и, кривясь лицом, принялся растирать, оглаживать плечо.

Отдышавшись, старшина повис на тросе. Тот подался сантиметров на пять и напружинился под тяжестью командира группы.

— Вроде полный порядок, — неверящим голосом сказал Гнеушев.

— Может, полегче кому…

— Кобликов у нас самый легкий, — с веселой яростью ответил старшина и тоскливо поглядел на гранитный вывал, за которым невидимо захлестнулась петля.

Затем глаза ушли вниз, в пятидесятиметровый провал, где выпирали грани уступов, каменные ребра, где равнодушно плескалась вода. На дне темнели обломки скал, сорвавшихся с крутизны. Волны колыхали на них бахрому водорослей, казалось, что скалы, как живые, шевелятся в воде.

— Кобликов у нас легче всех, — повторил командир группы и ухватился за трос.

— В старину мужики при таком деле крестились, — тихо сказал Докукин.

— А я, сержант, в черта верю!

Гнеушев оттолкнулся от карниза, завис, качнулся из стороны в сторону, стукнулся плечом о камень и, торопливо перебирая руками и ногами, полез по тросу.

Четверо прикрыли глаза. Когда открыли, увидели над собой сапоги со сбитыми каблуками и вздрагивающий от рывков трос. Гнеушев отставил зад, обтянутый пятнистым маскировочным комбинезоном, взмахнул рукой, за что-то зацепился и утянул за камень крупное тело.

Затем послышался его злой и облегченный голос.

— Сейчас получше закреплю, и давай по очереди… В пол момента чтобы!

Потом они лежали без сил на площадке, усыпанной щебенкой. Тяжело дышали, глядели на воду фиорда и не верили, что осилили отвесные скалы, оберегающие Вороний мыс. Забрались на них без крыльев. Залезли с рацией, оружием, с гранатами и патронами, с консервами «тресковая печень», с брынзой и сухарями.

Всходило солнце. Каленый багровый шар поднимался над каменными волнами сопок, преображая их, смывая безликую угрюмость. На краю щебеночной плеши качались, кланяясь морскому ветру, жиденькие гривки осоки. Из-под камня высунул плоскую мордочку лемминг, зло свистнул, учуяв людей, и оскалился в неожиданном страхе.

Докукин смотал веревку, надежно закрепленную за рогатый валун, присыпал ее щебенкой и аккуратно разровнял мелкие похрустывающие камни.

— Ну вот, и места не узнать, — сказал он. — Валун получше приметьте, ребята. В случае чего, чтобы всем знать. Другого хода отсюда нет.

— Тоже верно, — негромко согласился старшина и взял на изготовку автомат. — Теперь потопали дальше, — приказал он и сторожко, припадая к камням, пошел вниз по склону щербатой, изрезанной трещинами, в выбоинах и уступах, сопке. За ним потянулись разведчики.

Когда совсем уже ободнилось, старшина остановил группу в крохотной седловинке, с которой открывался обзор в глубь Вороньего мыса.

— Мы с Докукиным впереди посмотрим, а остальным здесь оставаться, — приказал Гнеушев.

Через полчаса командир группы возвратился в седловинку и сказал, что вокруг вроде все спокойно.

— Пока тут осядем. Передадим сообщение, а потом уж сообразим, что дальше…

— Поисти надо, — сказал Забара.

От этих слов почувствовали облегчение, заговорили, стали снимать вещевые мешки, ослабили ремни, начали устраиваться в затишке под каменной стенкой.

Ленька Кобликов развернул рацию и отстучал «Чайке», что «Волна-один» достигла заданного квадрата и приступает к выполнению задания.

Докукин делил на плащ-палатке сухари и брынзу. Прикидывал на глаз кучки, перекладывал куски из одной в другую. На лбу его сбежались сосредоточенные складочки человека, занятого нужным делом.

— В крайнюю добавь, сержант, — подсказывал Забара, наблюдавший за дележкой провианта.

Остап глядел на куски брынзы и вспоминал повара Ряхина, с которым он водил дружбу. Возвращаясь с заданий, Забара приносил ротному кормильцу то трехцветный фонарик, то компас со светящимися стрелками, то жестяной портсигар, куда была встроена машинка, скручивающая цигарки. За это Ряхин из общего котла наливал Остапу особо. Повар умел провести черпак так, что в котелке мог оказаться и наваристый суп, и жиденькая мутная водичка. Масло в каше Ряхин всегда сгонял в один угол, а потом уж смотрел по человеку, с какого краю зачерпнуть законный половник.

— Консервов сколько на брата, старшина? — спросил Докукин, вытаскивая плоские, экономные по размерам, баночки тресковой печени.

— По банке на нос, — расщедрился Гнеушев. — После такой горки надо основательно заправиться, а то враз баллоны спустят…

— Ну что ж, давай для пробы усы помараем, — сказал Докукин, ловко взрезав жесть. — Ешь, дружки, набивай брюшки, словно камешки…

Подцепил на сухарь скользкий кусок тресковой печени и аппетитно чмокнул.

Ленька Кобликов страдальчески сморщил лицо. Есть ему хотелось, но он знал, что не проглотит и грамма печени, залитой рыбьим жиром. Стойкое отвращение к этому продукту осталось у Леньки с детских лет, когда заботливая мама-врач заставляла сына каждое утро глотать ложку противной, вонючей до рвоты желтой жидкости.

Повертев в руках банку, Ленька отдал ее Забаре.

— Возьми, я эти консервы есть не могу.

Остап взял банку, и лицо его подобрело.

— Погоди, — остановил Гнеушев. — Ты, Кобликов, телячьи деликатности брось… Святым духом будешь пять дней питаться? Этак и рацию не осилишь таскать…

— Не могу я рыбий жир, товарищ старшина… Честное слово, не могу! — Ленька приложил к груди грязную руку, и губы его смялись в страдальческую улыбку. — Вытошнит меня…

— Да что вы, товарищ старшина, к нему причапились, — вступился Забара. — Не может же человек утробу насиловать… Я ему половину сухарей отдам и брынзы… Брынза, она сытная…

Гнеушев махнул рукой и снова подумал, что радиста капитан Епанешников дал в группу нестоящего. Печень трески он, видите ли, кушать не может! К ночи, глядишь, пуховичок у командира попросит. Небось мамаша учила, что на сырой земле вредно спать… Комедь!

Небо прочертила ракета, взлетевшая километрах в двух из-за береговых западных сопок. Вскинулась, выгнув дугу, неживым огнем в свете дня и сгорела, оставив дымный хвост. Потом в той стороне, где находился перешеек, просыпался рыкающий перестук пулемета.

— Фрицевский колотит. — озабоченно сказал Забара. — С чего они, товарищ старшина, пальбу открыли? Может, пробуют…

— На нас бы не попробовали, — ответил Гнеушев и прошел к крайним валунам.

Пологий склон сопки, где в седловинке притаились разведчики, медленно стекал к середине мыса. Там, хорошо видимое, протянулось кочковатое болото с круглым, будто обведенным циркулем, озерком. Из него на запад уходил ручей. Темный, без веселых извилин, опушенный по берегам плотным ерником — зарослями полярной ивы. Километра на полтора ручей просматривался из седловины, потом заворачивал в распадок между сопками.

За лощиной горбатилась каменная гряда, полукругом опоясавшая подходы к бухточке на западном берегу мыса, куда, по сообщениям авиаразведки, шныряли катера из норвежского рыбачьего поселка.

Ракеты и непонятная стрельба насторожили командира группы. Чутье бывалого разведчика подсказывало, что ракеты егеря пускают не зря. Из пулемета им тоже вроде палить ни к чему.

«Ладно, раскумекаем в полмомента все задачки», — подумал Гнеушев прикидывая, как подобраться к бухточке. Напрямик, по пологому склону, где тебя будет видно за километр, где у егерей наверняка посажены и секреты и наблюдатели, не пройти. Нацеливаться надо было на ручей, что тянулся от озерка к бухточке. Если и дальше, в распадке, по берегам густой ерник, то в сумерках или на утренней неясной зорьке, когда дозоры клюют носами, можно, пожалуй, проскочить к бухточке. Идти надо по двое, по обеим берегам ручья. Это уже завтра. А пока надо прогуляться до озерка и понюхать, кто татакал из пулемета в стороне перешейка и по какой надобности была там стрельба.

Старшина понимал, что пройти к бухточке будет не просто. Если егеря, в самом деле, накапливают кулак для контрудара через перешеек, они позаботятся, чтобы ненужный глаз не заглянул в бухточку. Это они умеют делать. Не раз Гнеушев натыкался в разведке на такую частую гребенку охранения, что приходилось поворачивать оглобли.

Возвратившись от валунов, старшина сказал, что попробует пройти к озерку.

— Ты, Докукин, двигай в сторону перешейка. Лыткин и Забара останутся здесь для наблюдения и охраны рации. Сидеть тихо и без надобности не высовываться. Чую я, что какую-то пакость егеря соображают, — озабоченно добавил он.

— Я, Кобликов, коней люблю… Как настоящего коня убачу, у меня на душе прямо смуток делается. Я в нашем колхозе за конями шесть лет ходил. Душевное занятие. Жеребец у меня был по кличке «Угуп»… Ну, не конь, а чистая картинка! Головка маленькая и на лбу белая звезда. Спина ровная, как стрелочка, и ноги в белых чулках… Уши сторожкие, а глазины, как две спелых сливы. Утром я еще пять дворов до конюшни не дойду, а он уже меня слышит. Тонюсенько так заржет… Хлебные горбушки с солью очень он уважал…

— Тоже на войну взяли, — помолчав, добавил Забара. — В один день мы с Угупом воевать отправились. Живой ли он теперича? Человек хоть может письмо написать, а конь что скажет?.. Всякой живности от войны тягота… Купаться Угуп любил…

Слушать россказни Остапа про колхозного жеребца Кобликов не мог. Несерьезно это — группа во вражеском тылу, а Забара несет околесицу. Поэтому Ленька открыл рацию и сосредоточенно стал крутить ручки, проверять, хорошо ли ходит штырь антенны и мягко ли работает ключ.

— Худые здесь, ребята, места… На других фронтах хоть живые люди встречаются, деревни, а то и настоящие города. Туточка я за два года ни дороги, ни дома не побачил… А еще у нас льны цветут…

— Кончай балабонить, Забара, — перебил Лыткин, оставленный Гнеушевым за старшего. — Наблюдение надо вести, а ты «льны цветут»… Ложись вон к тому краю!

В седловинке стояла тишина вековых скал, седых, с жесткими скорлупками лишаев, с красными прожилками гнейсов. Замшелые валуны казались каменными каплями, скатившимися с гранитных волн. Словно неровные заплаты зеленели лоскуты вороничника и желтел ломкий ягель. В полкилометре на склоне кудрявилась поросль березок, уже тронутая северной осенью. В лощине стыла завязшая, остекленевшая от холодных рос пушица.

В той стороне, куда ушел Докукин, снова просыпались короткие пулеметные очереди.

Первым в седловинку возвратился старшина. Выскользнул из-за валунов прямо к рации, с которой без нужды, чтобы прогнать тревожное ожидание, возился Кобликов.

— Ну, чего глаза растопырили? — недовольно сказал Гнеушев, отряхивая с колен налипший торф. — А если бы вместо меня егеря?

— Та нет, товарищ командир, — откликнулся Забара. — Я вас еще от озерка убачил… Там, где вы под большой каменюкой лежали… Нет пакуль егерей…

— «Пакуль»… Все у тебя, Забара, «пакуль». Только тогда и почешешься, когда жареный петух в зад клюнет… Есть егеря! За озерком на сопке дозор. Из-за камней пилотки торчат. Не очень и прячутся фрицы… А ближе подойти нельзя. Скала ровная, как стол… Надо место менять.

— Мы здесь тихо сидели, товарищ старшина, — подал голос Лыткин.

— Вы-то тихо, а вот Докукин, похоже, нарвался. Опять из пулеметов стреляли.

Сержант явился живой и невредимый. К груди он прижимал ушанку, доверху насыпанную крупными, темно-красными ягодами.

— Брусницы я нашел, ребята, хоть пригоршнями греби, — протяжно заговорил он. — На одной проплешинке, дак ногой ступить некуда. Скалы там, а в середине затишок и припек солнечный…

— Егерей видел? — строго перебил Гнеушев.

— Нет, товарищ старшина. И следочка не приметил. Сопка нехоженая совсем, а за ней болото. Жидкая дрябь, не пройдешь. Я шагнул шаг и по колено втяпался…

— По тебе стреляли?

— Нет, в стороне пулемет стучал… Худой здесь проход к перешейку, товарищ командир. Один-два человека, может, пройдут, а, скажем, рота или поболе — берет меня сомнение… У нас в Лахте брусницы иной раз тоже навалом уродит. На карбасах вверх по реке уйдем и там прямо с бочками выгрузимся. Первейшая по здешним местам ягода…

— Может, нам вместо разведки брусникой заняться? — насмешливо спросил старшина и первым запустил руку в ушанку. Выгреб горсть ягод и кинул их в рот.

— Я так полагаю, что перешеек немцам ни к чему, — убежденно повторил Докукин. — Неспособное это место…

— Разберемся, способное или неспособное… Глянул разок и уже считаешь, что все тебе на ладошке. Нет, в разведке иногда пять раз носом ткнешься, пока сообразишь, что к чему… Может, у них берегом проход к перешейку есть. Не зря бухточку сторожат… Ладно, завтра мы там пощупаем… Ночь здесь перебудем, а на рассвете переберемся на новое место. Мне одна хорошая ухороночка попалась… Кобликов, готовь связь!

«Чайка» приняла сообщение, приказала продолжать наблюдение и во что бы то ни стало разведать бухточку.

— А то без их команды не соображаем, — ворчливо сказал старшина, выслушав ответ. — Ясно, что в бухточке самый гвоздь программы.

Ночь лежала тяжело и глухо. Чернильная темень навалилась так, что ничего нельзя было различить и в пол-метре.

Остап ворочался под валуном и изо всех сил таращил глаза. Когда глаза открыты, уши лучше слышат. В такую ночь глухому крышка.

Из темноты, как шуга на осенней реке, наплывал холод. Забирался под ватник, жег колени и тяжело застывал между лопаток. В плечи, в грудь, в спину втыкались сотни ледяных иголок и обламывались, оставляя в теле кусачие жальца. Валун, под которым устроился Забара, казался глыбой льда…

Супешнику бы сейчас хлебануть. Консервы и сухари — разве это для человека еда. Нет в них настоящей сытости. Так, вроде брюхо запакуешь, а потом внутри опять сосет. Супешнику бы сейчас горячего добрый котелок. Здорово Ряхин гороховый суп с треской варит. Подумать только — горох да рыба, а вкуснотища. До дна выскребешь, под гимнастеркой жарко…

Ночь наискось располосовали ракеты. Взвились одна за другой в стороне сопок, загораживающих бухточку, и стали опадать клочьями мертвого огня, бросая на скалы зеленоватые отсветы.

Затем впереди булькнула вода. Может, подбирались егеря, а может, в ближней болотине просто лопнул вонючий пузырь, расплескав застоявшуюся воду.

Остап отогнул клапан ушанки, но больше подозрительных звуков не услышал.

К рассвету, когда его уже должен был сменить Лыткин, загрохотала пулеметная стрельба. По ночному времени звуки выстрелов казались близкими, но трассирующие пули прочертили небо где-то за сопками.

Пулеметной стрельбы Забара не испугался. Знал по солдатскому опыту, что перед рассветом, одуревшие от дремоты и холода, пулеметчики частенько шпарят вот так наугад, разряжая страх прожитой ночи.

Потом приполз Лыткин. Забара возвратился под гранитную стенку, где, прижавшись друг к другу, ворочались в тревожном сне разведчики. Старшина тотчас же поднял голову и, узнав Остапа, снова заснул.

Чтобы согреться, Забара съел половинку сухаря, поднял воротник и надышал под телогрейку. Затем втиснулся между Докукиным и Кобликовым. Ленька всхрапнул и разметался. Забара натянул ему на ноги полы шинели, подоткнул их под бок и подумал, что радист по молодости еще не очень сообразительный. Консервы за сухари отдал! Разве солдаты так меняются?

Глава 4

В предутренний час, когда природа и люди еще не могут отойти от ночного оцепенения, старшина увел группу из седловины. Неясными тенями скользнули по сопке и оказались возле треугольного лаза, косо уходившего под расколотый гранит. Вход был скрыт завалом камней и порослью путаных березок, тянувшихся в ту сторону, где ртутно светлело, курилось холодным туманом круглое озерко.

В пещерку заползли на карачках.

— Если здесь егеря прижмут, уходить некуда, — сказал Докукин. — Худа та мышь, товарищ старшина, которая одну лазею знает.

— А мы не будем голову в мышеловку совать… Пещерка так, на крайний случай. И от дождя укрытие… Огонь ведь для обсушки не разведешь, а мокрому в здешних камешках сидеть — егерей никаких не потребуется. Вон Лыткин уж перхать начал.

— Пустяки, товарищ командир, — отмахнулся Игорь и прокашлялся. — Холодно было очень под утро…

— Подходы будем держать в кустиках, — распорядился Гнеушев. — Если с умом смотреть, здесь отойти можно незаметно… По кустам или вдоль осыпи махнуть…

Докукин поглядел в сторону озерка и мысленно согласился с Гнеушевым. Если охранение вынести вперед, от пещерки легко отойти незамеченными. И окрест все хорошо просматривается. За кустами открытая лощинка, а позади голый склон. Верно маракует командир группы, смекает, что к чему, и глаз имеет приметливый. И насчет дождя тоже правильно решил — мокрому здесь ночь не пересидеть. Жирово местечко командир углядел…

— Значит, так, — сказал старшина. — Мы с Докукиным попробуем пройти к бухточке по левому берегу ручья. Лыткин и Забара пойдут по правому, доберутся до поворота и поглядят что делается в распадке. Кобликов здесь пока один посидит… Заползешь в кусты и смотреть будешь в оба!

Ленька кивнул и подтянул к себе карабин.

— Неужто не отыщем щелочки, чтобы в бухту заглянуть? — задумчиво сказал Гнеушев, и темные глаза его стали озабоченными. — Неужели так запаковали, что не просунешься?

Едва пробрались за озерко и залегли в ернике, как на сопке показался дозор егерей. Двое, с автоматами на изготовку, в пятнистых маскировочных плащ-палатках, в пилотках с длинными козырьками и жестяными кокардами эдельвейсов, вольно шли по склону. Передний дымил сигаретой, второй, чуть поотстав, наклонялся, на ходу ощипывая бруснику.

Дозор пропустили. С полчаса лежали в ернике без движения, затем поползли вперед. Одолели метров двести, проклиная острые камни и закрученные, непролазные, как колючая проволока, ветки низкорослого ивняка.

— Вон еще егеря сидят, — чуть слышно прошептал Докукин, ворохнув глазами на обрывистый выступ скалы в стороне распадка. На фоне неба четко вырисовывалась пилотка с длинным козырьком.

— Этим всю округу видно, — ответил старшина и подался назад. — Здесь ходу нет…

— Может, сопку окружить и берегом попробовать?

— Послушаем, что Лыткин с Забарой скажут… Можно и берегом, мы люди не гордые…

В это время в стороне распадка за ручьем грохнул взрыв.

Гнеушев и Докукин припали к камням, ожидая нового разрыва. Но в воздухе не послышалось ни скрипучего воя мин, ни нарастающего шелеста снарядов.

— А ну, давай, сержант, назад по-быстрому… В полмомента!

Лыткин и Забара подползли к распадку, куда заворачивал ручей, усталые и потные. За это время Остап не раз помянул неласковым словом Лыткина, назначенного старшим в паре.

Едва прошли кустарник, примыкавший к пещерке, как писарь дал команду ложиться.

— Чего без надобности ползти? — запротестовал Забара. — На Вороний мыс нашего пуза все равно не хватит… Здесь между каменюк и по-людски пройти можно.

— Ложись, тебе говорят, — строго повторил Лыткин, распластался на камнях и проворно пополз вперед.

Забара вздохнул и огорчился. Но он уважал армейские порядки и всякую команду выполнял добросовестно. Аккуратно подоткнув под ремень полы шинели, он лег на камни и двинулся вслед за Лыткиным.

Взмыленные от такого способа передвижения, как кони после доброй пробежки, они лежали теперь на закраине лощинки. Чтобы пройти в распадок, надо было одолеть метров полтораста пологого склона, на котором бугрились кочки, на удивление ровные и продолговатые, как могильные холмики на деревенском кладбище. Для полного сходства недоставало только крестов. Потом начинался ерник, вдоль которого можно было пробраться за поворот.

— Ну, поползли, что ли, — предложил Остап. — Поглядим, что там, и назад повертаемся.

Лыткин передернул плечами, словно ему вдруг стало холодно, и повернул к Забаре узкоскулое лицо.

— Гляди, вон тот крайний бугорок вроде как с места стронут, — свистящим шепотом заговорил он. — Видишь, с одного краю на срез идет… С одного на срез, а с другого ровно….

Остап вгляделся, но никакого среза не увидел. Кочка как кочка. Таких кочек по здешним местам — миллионы…

— И вот там, подальше, — часто дыша в ухо, шептал напарник, то и дело передергивая плечами — Видишь, как мох развален и осока примята.

— Ну?

— Баранки гну, балда непонятливая! — рассердился Лыткин, и глаза его округлились, стали похожи на рябенькие воробьиные яички. Левый глаз приметно начал косить, сбиваться к переносице, словно Игорь заглядывал внутрь самого себя. — Может, там минное поле… Полезем, а мина — трах! И ваши не пляшут.

— Какое там, к чертякам, минное поле? — растерянно сказал Остап, удивившись предположению напарника. — Егеря же не сплошные дурни, чтобы в пустом месте мины ставить… Ну и сочинил же ты! Кавуны на огуречной грядке шукаешь. «Минное поле»…

Забара подумал, что Лыткин первый раз в разведке и потому напала на него опаска сверх меры. На пузе вон с километр елозили, а теперь — «минное поле». Конечно, каждый к своему делу привычку имеет. Чего Лыткина на Вороний мыс понесло? Писал бы в роте всякие нужные бумаги и не совался, куда ему несподручно…

Никаких мин на склоне нет. А вот фрицевский секрет альбо снайпер где-нибудь в каменюках может запросто ховаться. Сунешься сейчас из-за валунов и схлопочешь свинцовую дульку. Обойти здесь никак нельзя. Только ерником и можно к завороту добраться.

— И вон там еще бугорок, — разгоряченно шептал напарник. Лицо его под нахлобученной ушанкой было маленьким и суетливым.

Забара вдруг рассмотрел, что голова у Лыткина длинная и сплюснутая с боков, как у хруща-бронзовика.

— Туточки всех бугорков не пересмотришь… Камни да эти лешачьи бугорки, только и есть… Коню попастись негде.

Высовываться первому на склон Остапу не хотелось. На войне Забара усвоил мудрость пословицы, которая не советует лезть поперед батьки в пекло. Старшим в паре был Лыткин, и рядовой разведчик Забара резонно ждал, что решит его командир.

Игорь вперед не двигался, а Остап никаких советов не давал, хотя и понимал, что лежать за камнями нет никакого толку. Старшина по справедливости выдаст хорошую прочуханку, если они не пройдут в распадок, испугавшись неведомого минного поля.

Да и худо получалось с советами у Забары. Стоило раскрыть рот, как сразу же находились насмешники и начинали сыпать, будто из мешка, ехидные подковырки. Обрезать зубоскалов Остап не умел, от насмешек тушевался и замолкал. Что мог сейчас он посоветовать Лыткину, который казался ему, колхозному конюху, человеком во много раз перешибавшим умом, грамотой и авторитетом.

— Пясец! Гляди-ка, зверина бежит! — удивленно прошептал Остап, и его палец с обломанным ногтем ткнулся в сторону ерника, где между кочек мелькнул проворный рыжий силуэт. — Точно пясец! Ух ты, рыжая морда…

— Мышкует… За леммингами охотится… На зиму жирок запасает…

— Кругом война, а природа, дивись, своего требует…

Песец петлял между кочек, то и дело застывая на месте с опущенной мордочкой. Вынюхать лемминга ему не удавалось. Остановившись на середине склона, зверек обиженно, совсем по-собачьи взлаял, задрал лапу, сделал нужное дело и стал напрямик подниматься туда, где в камнях темнели норы.

Песец прошел возле кочки, на которой по уверению Лыткина был подозрительный срез, и обежал пару раз ту, где показалась примятой осока.

— Видал? — не выдержал Забара. — Вот тебе и минное поле… Поползли!

— Куда поползли?

— К кустам… Ну что ты на меня очи выкатил?.. Давай я первый двину, а ты по моему следу…

— Нет, ты лучше один ползи, Забара… Зачем нам двоим туда соваться. Ты один ползи, а я тебя буду прикрывать…

— Прикрывать? — удивленно переспросил Остап. Вот как старшой дело поворачивает! Забара пусть под пули суется, а он за камешками полежит. Остап отправится распадок разведывать, а Лыткин издали его будет от смерти оберегать. Жди-дожидайся, что такой прикроет.

Нет, для разведки писарек не годится. В разведке вера в товарища должна быть крепкая. По краешку у смерти ходить доводится. Больше Остап с Лыткиным в паре и шагу не сделает. По возвращении он все, как есть, доложит старшине. В таких делах темнить нельзя. Пропадать по вине Лыткина Забара категорически не желает. У него еще много дел впереди. Коней же война под корень порушит, надо кому-то их снова поднимать. В селе, наверное, и хаты ни одной не осталось, тоже руки потребуются…

Ладно, раз так дело повернулось, один пройдет к распадку. Проскочит к ернику, а там уже не на пузе, а на своих двоих быстренько проберется к завороту скал, высмотрит, что надо, и возвратится к пещерке.

Остап поправил ремень автомата и высунулся из-под валуна. Уперся в камень носком сапога и неожиданно ловко подал крупное тело к ближней кочке. На мгновение сжался, застыл, оберегаясь очереди или снайперского выстрела.

Все было тихо. Раскачивались возле щеки граненые стебельки пушицы, кололся в подбородок вороничник. Из мха выжалась вода, промочила брюки и обволокла холодом ноги. Скосив глаза, Остап приметил, как из норы высунулась мордочка песца, встревоженного присутствием человека.

«Порядок, — подумал Забара. — Нема туточка егерей». Проворно виляя задом, разведчик пополз между кочек. Как опытный пластун, прижимался лицом к земле и чуть не до плеч подтягивал колени. Грузное, неловкое с виду тело приобрело в движении гибкость и упругую силу. Руки сами собой находили опору и подтягивали тело. Ноги подбирались в ритм движения, уверенно подталкивая вперед.

Забара был доволен самим собой, собственной решительностью и тем, что егерей поблизости не оказалось.

Сробел Лыткин по первому разу… С кем такое не случается?.. Увидит, что Забара запросто добрался к ернику, пересилит себя и тоже приползет… «Прикрывать». А от чего тут прикрывать? И про мины с перепугу выдумал. Злякался, одним словом, писарек…

Рука, выброшенная вперед, укололась о что-то пронзительно острое. Остап ничего не успел понять, как из мха вырвался слепящий, нестерпимо обжигающий лоскут желтого пламени. Земля вздыбилась, встала торчком, взлетела вверх и с грохотом посыпалась на разведчика Забару.

Лыткин оцепенел. Стиснув потной ладонью рот, он едва удержал крик. Игорь был уверен, что рядом с ним тоже всплеснется пламя и убьет его, как секунду назад убило Забару.

Они же на минном поле!

Игорь поднял голову и напряженными глазами стал обшаривать все вокруг. Каждый сантиметр, каждую складочку, каждый крохотный камешек. Увидел собственный след. Примятый мох, полосы на щебенке. Сообразил, что по следу можно уйти из страшного места. Проползти там, где они ползли раньше, не отклоняясь и на сантиметр в сторону.

Не послушал его Забара, полез без соображения… Нет, Игорь так не сделает. Он уйдет… Он придумает, как уйти…

Осторожно выбравшись из-под валуна, Лыткин пополз в камнях. От волнения и суетливости вдруг напал кашель. Писарь закусил грязный, пахнущий торфом рукав ватника. Перхал, не имея сил удержаться, елозил грудью по валуну, перебивая шершавую сухость в горле, боясь, что его могут услышать.

И вдруг отчетливо понял, что уходить нельзя. Егеря же придут на взрыв! Увидят Забару, пойдут по следу и накроют Лыткина. Ползком от них не уйдешь…

Забару надо было вытащить с открытого склона, спрятать в камнях, чтобы фрицы не приметили, не догадались, что на Вороньем мысу русские разведчики, Игорь Лыткин…

И зачем только он пошел в разведгруппу!.. Можно же было все объяснить капитану. Сказать, что перед штурмом нельзя оголять участок боевой документации. Это же очень важная работа… Это же, если разобраться, в десять раз важнее, чем разведка на Вороний мыс. Можно было в дивизию позвонить, там в штабе Игоря тоже знают. Товарищ майор Алексеенко не согласился бы отпустить на Вороний мыс лучшего писаря. Он же всегда в срок все бумаги представляет! Мало ли что Епанешникову взбредет в голову. Если он Лыткина недолюбливает, это не значит, что можно его тыкать в каждую дыру. На командира роты тоже начальство есть…

Новый страх заставил писаря выползти на склон и одолеть сотню метров до неподвижного Забары.

Остап лежал возле черной воронки калачиком, как замерзший ребенок, подвернув большие ноги. Смертельный холод, с разрывом обрушившийся на него, заставил разведчика в последнее мгновение инстинктивно сжаться, чтобы уберечь последние капли исчезающего живого тепла. Крови не было видно. Лишь под шапкой, на левом виске, в коротких стриженых волосах, спеклась смертельная пробоинка. Глаза застыли, подернулись тусклой пленкой. Развороченный торф пах жженым железом и сладковатой гарью взрывчатки.

Под рукой тело Остапа безвольно колыхнулось, снова накатил испуг. Забару можно затащить в камни, но взрыва же не скроешь. Егеря же захотят узнать, почему рванула мина…

Лыткин беспомощно огляделся, и в груди облегченно затукало. Метрах в пяти от развороченной кочки лежал убитый песец. Видно, при приближении разведчика зверек не выдержал, метнулся из норы в тот самый момент, когда взорвалась мина. Осколки и его уложили наповал.

Надо сделать так, чтобы егеря подумали, будто на мину наткнулся песец. Бывает ведь! Прошлый месяц в соседней дивизии олень на минном поле подорвался… И песец тоже мог! Для мины силы не надо. Задень усики, и она сразу бабахнет…

Лыткин ухватил песца за облезлый хвост и подтянул к краю опаленного взрывом торфа.

Не разберутся егеря! Издали увидят, что возле воронки лежит песец, и повернут назад. Не попрутся же они по минному полю, чтобы все до топкости высмотреть.

Лыткин повернул к воронке оскаленную, залитую кровью голову песца и повиднее откинул облезлый хвост. Затем с трудом ухватил грузное тело Забары, повесил на шею его автомат и пополз к спасительным валунам. Мертвый Остап тяжелел с каждым метром, прижимал писаря ко мху, к колкой осоке, к камням, к затхлому торфу. Щетинистый, костенеющий уже его подбородок при каждом движении пугающе тыкался в шею.

Как хватило сил затащить тело Забары в валуны, Лыткин не мог сообразить. Он плашмя, без единого движения лежал на щебенке. Пот, заливавший лицо, осох, и навалился озноб. От валунов, как из погреба, подобрался холод, растекаясь по телу мелкой неудержимой дрожью. В груди закололо — и стало трудно дышать. Словно воздух загустел и с усилием, раздирая горло, протискивался в легкие. Сухой кашель начал выворачивать грудь. Писарь опять закусил рукав, но на этот раз ему не удалось справиться с кашлем. Увидев рядом лужицу воды, он подполз к ней, сделал глоток и вздрогнул от обжигающего холода. «Ну и пусть, — отчаянно подумал Лыткин. — Пусть уж лучше так…» Решительно приник к воде и стал торопливо глотать ее, пока не зашлись в судорогах челюсти. Кашель перебился, но озноб стал колотить с такой силой, что мелко начали клацать зубы и невозможно было остановить противное клацанье.

«Заболел я, теперь я больной…» — подумал писарь. От этой мысли пришло облегчение. Он больной и может только лежать под камнем и ждать, когда к нему придут на помощь. Не имеют же права кинуть без помощи больного…

Пришли егеря. Трое выскользнули из-за скалы в сотне метрах от Лыткина и сторожко приблизились к склону, где на торфе темнела оспина воронки. Увидели возле нее тощенького, одеревенело вытянувшегося песца. Оживились, опустили автоматы, стали переговариваться друг, с другом, поочередно тыкая руками в сторону воронки.

Лыткин лежал, забившись под валун. Он понимал, что надо уходить, отползать подальше. Но слабость и накативший страх лишили сил. Стук собственного сердца казался буханьем парового молота, сотрясавшего громаду сопки. Писарь отчаянно думал, что немцы услышат этот стук, пройдут верхним краем, увидят и в упор ударят очередями…

Постояв на склоне невероятно долгие минуты, егеря скрылись за камнями.

Радость неожиданного спасения помогла Лыткину перебороть страх. Он не исчез. Просто удалось загнать его внутрь, и он застыл там, холодный и липкий, как недавний пот, выступивший на ладонях, сжимающих бесполезный автомат.

Неожиданно стало жарко. Душная испарина выступила под ватником, облепила тело банным теплом. Лицо снова залил пот. Лыткин подполз к лужице и опять до ломоты в скулах напился ледяной воды. В горле ощутимо нарастала тупая боль.

— Лыткин! — негромко позвали из-за камня. — Ты чего тут ворошишься?

Усатое лицо сержанта Докукина оказалось рядом.

— Вот, Забару убило… Минное поле здесь, — ответил писарь, и кашель снова навалился на него.

— Дела, — протянул Гнеушев, выслушав рассказ разведчиков, притащивших к пещерке тело Остапа. — На кой хрен егерям понадобилось там мины ставить?

— Может, старое минное поле? — предположил Докукин. — Три года ведь война идет. За это время, считай, что под каждую кочку мин насовали. Может, старое…

— Не было боев на Вороньем мысу. В сорок первом мы южнее от границы уходили, а потом на мыс никто не толкался.

— Егеря и по-другому могут рассуждать. Вдоль ручья удобный подход к бухточке, вот его и перекрыли минным полем.

— Проще дозоры у распадка посадить…

— Ночи теперь темные… Мимо дозора и пройти можно, а минное поле не перескочишь.

— И так может быть, — согласился Гнеушев. — Раз минное поле устроили, значит, есть, что в бухточке хоронить… Не зря, значит, туда катера шныряют… А почему егеря по следу не пошли?

— Песца я к воронке подбросил, товарищ старшина, — слабым голосом ответил Игорь и раскашлялся. — Знобит меня… То в холод, то в жар кидает.

— Заболел, — озабоченно сказал Докукин. — Вишь, даже лицом срезался. Простыл, наверное, вчера в камнях, вот и прохватило…

— Ничего, Лыткин, пересидишь здесь в пещерке с Кобликовым и поправишься… Мы с Докукиным будем пока вдвоем орудовать. Насчет песца ты пустое говоришь. Не сплошные же фрицы дураки. Не нравится мне такое их поведение.

В рассказе Лыткина старшине было непонятно и то, почему Забара пошел на минное поле, а Лыткин остался в валунах. Он же был старшим в паре, первым должен был двигать… Или парня слабость от болезни скрутила, и он не мог уже дальше ползти. Как же у него тогда сил хватило Забару вытащить и к пещерке возвратиться?..

— Остапа похоронить надо, — сказал Докукин. — Наповал кокнуло. Махонький осколочек, а так угодил, что нет человека. Тело надо земле предать…

— Разве в этих камнях земле предашь? — неожиданно тоскливым голосом откликнулся Гнеушев. — Насмерть деремся, а убьют, и могилы выкопать нельзя… Жалко Остапа.

— Про коней он мне рассказывал, — вздохнул Ленька Кобликов, поджал губы, и глаза его построжали. — Про жеребца Угупа… Родные у него есть?

— Конечно, есть, — ответил Докукин. — У каждого человека на свете родные есть. Без этого он произойти не может… У меня в Лахте, считай, полдеревни свояков. Нашей Докукинской фамилии целых два порядка домов наберется… В роте узнаем про родных и все отпишем… Вон меж тех камешков надо Забару упокоить.

В гранитную щель кинули охапку привянувших папоротников и на жидкую подстилку положили окоченевшее тело. Накрыли лицо ушанкой с подпаленным наушником и навалили сверху вороничник. Затем собрали плоские обломки скал, вывернули с десяток шершавых, источенных временем валунов и завалили гранитную щель, приютившую останки разведчика.

— Куча и куча, — сказал напоследок Докукин, оглядывая завал. — Поди догадайся, что под ней человек похоронен… Вздумают после войны могилу искать, ни за что не найдут. Мы и то запамятуем. Признак надо хоть какой-нибудь оставить. А, старшина?

— Для егерей твой признак в самый раз подойдет… Может, у Забары и родных никого не осталось. Ведь два раза война по его местам прокатилась.

— У кого родных нет, тому воевать свободнее. Убьют, так хоть смертью не осиротишь. А у меня четверо дома дожидаются… Надо в роту сообщить, что много егерей на Вороньем мысу.

— Сообщить, что много, это значит, ничего не сообщить, — возразил старшина. Он сидел на камне, комкая в руках ушанку, и в глазах его было тяжелое раздумье. — «Много» — понятие, сержант, растяжимое. Иногда и полк мало, а иногда и роты больше, чем достаточно. Капитан «много-мало» не любит, ему подавай все до точности. Пока к бухточке не пройдем, не разберемся мы в здешних загадках… Почему все-таки егеря по следу не пошли?

— Берегом надо к бухточке пробираться.

— Попробуем берегом, — согласился старшина и, помолчав, добавил: — Если только они на нас по всем правилам облаву не наладят… Наследили мы здесь. Не разобрались толком, что к чему, и начали нахрапом пихаться… Должны были егеря по следу пойти. Или уж слепые они совсем, или есть у них насчет нас особое соображение… Кобликов, налаживай свою машинку. Чтобы в полмомента связь была!

Ленька развернул рацию и старательно принялся вертеть черные ручки, отстукивать позывные.

— «Чайка! Чайка!..» Я «Волна-один», прием!.. Я «Волна-один». Прием!

Капитан Епанешников принял сообщение про минное поле, и гибель Забары, и про странное поведение егерей, по всем признакам сосредоточивающимся в районе бухточки на западном берегу мыса.

Про болезнь Лыткина старшина сообщать не стал. Смешно было докладывать капитану, что человек, отправившись в разведку, схватил не пулю, не осколок, а обыкновенную простуду.

Привычно выбивая замысловатою дробь тире и точек, сообщавших о сосредоточении егерей на Вороньем мысу, Ленька Кобликов вдруг подумал, что не видели ведь они пока егерей. Не видели, а сообщают…

Получив приказ активизировать действия и уточнить численность противника на мысу, свернули рацию, устроили из вороничника в углу пещерки ложе для Игоря, помогли ему туда добраться и укрыли сверху ватником убитого Забары. Ватник снял Докукин, рассудив, что теперь он Остапу не нужен.

Потом пожевали сухарей с осточертевшей тресковой печенью. Холодный жир липко застревал в зубах, стягивал рот, и каждый глоток приходилось делать с усилием. Ленька Кобликов решился было проглотить серый, остро пахнущий кусок печени, но тут же сморщился и едва не вывалил на камни съеденные сухари.

Лишь Докукин с аппетитом уплетал тресковую печень. Подцеплял куском сухаря жир, с причмокиванием обсасывал его и запивал водой на верхосытку. Он искренне удивлялся, что люди не имеют аппетита к такой еде. Это же повкуснее мясной тушенки!..

Солнце уже перевалило небесный пригорок и стало приметно склоняться к вершинам сопок.

— Не пошли бы егеря на нас облавой.

— Теперь уже не пойдут, — успокоил Гнеушев сержанта. — К вечеру дело двинулось. В темноте нас упустить можно. Сейчас они, наверное, только маракуют, как нас верняком накрыть… Завтра высмотрим подходящую ухоронку и устроим новоселье. Надо фрицам под самый нос залезть. Возле себя они шарить как следует не будут, кинутся подальше на мысу искать… Плохо, что Лыткин расхворался… Слышишь, опять его кашель одолел.

— Да, неловко вышло, — согласился Докукин. — Порошков бы каких-нибудь ему дать… Только нет ведь у нас порошков…

— Теплым его нужно напоить, — предложил Ленька. — Вскипятить воды и напоить… Ему бы легче стало.

Костер Гнеушев разводить не разрешил.

Глава 5

Гнеушев сидел на камне, сбив на затылок грязную ушанку. Старшина умел снимать часовых, кидать гранаты в блиндажи и пеленать «языков» так, что они не могли и пикнуть.

Сейчас он должен был сообразить, почему егеря не пошли по следу, почему сегодня они не устроили облаву.

Гнеушев морщил лоб, тер ладонью заросший подбородок и не мог понять, что тут к чему. Ерзал на камне и мучился собственной беспомощностью и ощущал, как исподволь, неотвратимо вызревает предчувствие беды.

Надо пробраться в бухточку. Как бы немцы ни перекрывали подходы, надо туда проникнуть, а уж потом… Что будет потом, Гнеушев представлял смутно, но решил отвлеченными мыслями себя не изводить, а соображать дальше по обстоятельствам.

«Пройду! — зло думал Василий Гнеушев, распаляя дерзкую самоуверенность, не раз выручавшую в трудные минуты. — У Муста-Тунтурн на Рыбачьем потяжелее было, а ведь прошел…»

Полдня Гнеушев лазил по скалам, мок в торфяных болотцах, продирался сквозь ерник. Дал крюк с десяток километров, обошел дозоры и наблюдательные посты и в вечерние сумерки пробрался на сопку, загораживающую бухточку.

И теперь он лежал на покатом гранитном выступе и ничего толкового не мог разглядеть в загустевшем сумраке. Тьма круто наползла из расселин, смазала контуры, размыла видимость. Неумолчный шум прибоя мешал звуки, растворял их в темноте. Лишь изредка Василий видел, как в двух сотнях метров ниже, у подножья сопки рассыпались по ветру жидкие хвостики гаснущих искр, по которым можно было догадаться, что егеря сидят в тепле у железных печурок.

Старшина ежился на каменном пупыре и с солдатской терпеливостью ждал, когда придет рассвет. Ветер порывами гулял на плешине сопки. Уныло выл в щелях и накалял гранит пронизывающим холодом. Гнеушев изо всех сил натягивал куцые полы ватника, запахивал маскировочный комбинезон, дул на коченеющие пальцы.

«Ничего, вытерплю», — уговаривал он сам себя, понимая, что не может уйти со скалы, куда с великими ухищрениями удалось пробраться. Слишком многое зависело теперь от того, что сумеет Гнеушев высмотреть здесь на рассвете, какие сведения сообщит «Чайке». Может, два-три слова спасут при штурме сотню ребят. Ради этого вот уже три года бывший токарь Василий Гнеушев ходит в разведку, забирается к черту на рога по тонкой тропочке между жизнью и смертью.

Старшина лежал против крепнувшего ветра. Морянка резала лицо, точила слезой озябшие глаза. Старшина моргал, смахивал слезинки рукавом и ругал егерей. Очень обидно было ежиться в скалах, как бездомной собачонке, когда рядом чужие на твоей земле грелись в землянках у теплых печек.

Своим чередом вершилась ночь. Перемещались в небе звезды, глухо и ровно шумело море. Темнота была огромной. От камней, от холодных сопок она уходила без единого просвета в бесконечность. В кромешной тьме одиноко ворочался на голом гранитном выступе живой человек Василий Гнеушев.

За полночь над морем, прочертив огненную полосу, взлетела ракета. В ответ с берега два раза мигнул огонек — просигналили электрическим фонариком. Затем в бухточке послышались неразборчивые команды, и квадраты света от распахиваемых дверей землянок пропечатались в темноте.

«Заворошились… К чему бы это?» — подумал старшина, забыв про холод и непроглядную ночь.

Минут через двадцать он приметил в море наплывающие синие огни.

Катер! Так вот почему немцы палят по ночам ракеты. Это же катера сигналят о подходе. По ночам шуруют, тишком делишки обделывают…

Пригашенные огни наплывали все ближе и ближе. В размытых кругах света, падающих на рябую воду, выписался клин носа и застыл у берега. Наверное, подавали сходни.

Немецкие команды Гнеушев не мог разобрать, но было ясно, что внизу происходит высадка людей. Уши улавливали смутный гомон голосов, скрип сходней. Отчетливо звякнул металл. Звездочкой просекла темень зажженная спичка, но короткий окрик тут же притушил светлячок.

Два раза к бухте подходил катер. Гнеушев отчетливо слышал понятные теперь звуки, но сообразить, сколько человек прибывало на катере — двадцать или пятьдесят, — он не мог. Если вести счет по самому малому, можно прикинуть, что сегодняшней ночью в бухточке высадилось человек сорок егерей. А в другие ночи? Ведь движение катеров воздушная разведка засекла неделю назад. За это время в бухточку могли переправить целый батальон. Не шуточки, если егерский батальон ударит по флангу с перешейка. Он может опрокинуть наших в фиорд, накрыть их в воде пулеметами и минометным огнем. Кровавую кашу заварит. И минометы не потребуются — в здешней воде минут десять побарахтаешься, и сам пузыри пустишь…

«Вот что, гады, надумали», — тяжело ворочалось в голове Гнеушева. Не зря он мерз на скале. Теперь «Чайка» получит главное сообщение: на Вороньем мысу сосредотачивается не менее батальона егерей для флангового удара…

С Докукиным старшина условился, что утром возвратится к пещерке. Но сейчас Гнеушев решил задержаться у бухточки. Раз подлез он к егерям под самый нос, надо разведать все до точности. Может, они не только людей высаживали, может, они и еще кое-что сюда притащили…

Со скалы это не высмотришь, надо подобраться ближе.

Напрямик в бухточку нельзя было спуститься. Стометровый откос оберегал здесь немцев надежнее любого дозора.

Ночь была уже на изломе. Над морем стронулась темнота, стала пухнуть светлеющая полоска. Но это еще не рассвет, а первое одоление отступающей тьмы.

«Часа два в запасе есть», — прикинул Гнеушев и решительно пошел по склону сопки на север. Там, он знал, скалы спускались к морю.

Гнеушеву повезло. Через полчаса он оказался на отмели, обнаженной отливом у подножья сопки. Обкатанная волнами галька-арешник была влажной и мягко шелестела под ногами. Старшина без помех прошел километра полтора, затем дорогу преградил выступ скалы, обрывающийся в воду. За ним была желанная бухточка. Обрадованный таки везением, Василий минут пять посидел в камнях, отдышался, вытер подкладкой ушанки мокрое лицо, проверил магазин в автомате и поближе к рукам сунул под ватник ребристые лимонки.

Медленно занимался рассвет. Из свинцовых сумерек проступало море. Укрощенная в равновесии отлива вода облизывала галечную отмель пенными языками, с шипением перекатывая, шлифуя камни. Отчетливее выписывались скалы, и лишь в расселинах упрямо таилась, не желая уходить темнота.

«В полмомента обернусь», — решил Гнеушев, внимательно оглядывая светлый серп отмели. Через час-полтора прилив затопит удобный подход к бухточке, и неизвестно, можно ли выбраться отсюда по береговым скалам.

Поддернув голенища сапог, старшина шагнул в воду, чтобы обогнуть последнюю преграду, отделявшую от бухточки. Хватаясь руками за космы скользкого, пахнущего затхлой сыростью «морского гороха», он метр за метром огибал скалу. Сунулся рукой в жгучий студень медузы, застрявшей в выбоинке, выбрался на сушу и проворно юркнул в гранитную складку.

Бухточка была теперь перед ним как на ладони. Стиснутая скалами, изгибалась песчаная коса, прорезанная ниткой впадающего в море ручья. Коса полого поднималась к подножию сопок. Возле ближней из них тянулись землянки. Покатые крыши сливались с камнем, и, только приглядевшись, можно было различить их длинный ряд. У крайней землянки белел ладный штабелек нарубленных дров и расхаживал часовой в долгополой шинели с автоматом за спиной.

«Хозяйственно устроились», — зло подумал Гнеушев, наблюдая за часовым. Немцу, видно, было холодно. Он поднял воротник, сунул руки в рукава и через каждый десяток шагов пританцовывал, бил ботинком о ботинок, доходил до ручья и поворачивал обратно.

За ручьем под скалой неразборчиво темнело что-то продолговатое.

«Орудия! — догадался старшина. — Ну, конечно же. Пушки! Серьезный камуфлет вырисовывается…»

Гнеушев решил пройти поближе. Перебежать полсотни метров к квадратному валуну, за которым гранит прорезала расселина. Из нее можно будет рассмотреть как следует пушечки за ручьем.

Припадая к камням, Василий пополз вперед. Когда он уже достиг валуна и стал подниматься, сбоку метнулась тень и на плечи навалилась неожиданная тяжесть.

Рослый егерь оседлал Гнеушева, коленом уперся в поясницу и, сипло дыша в затылок, стал заламывать голову. Шею удушливо перепоясала жесткая рука. Мосластый кулак, пахнущий потом, отгибал назад подбородок. Скосив глаза, Гнеушев видел возле уха волосатые, по-звериному широкие ноздри тупого хрящеватого носа.

Немыслимым усилием старшине удалось отодвинуться от валуна. Потом, на мгновение притворившись, что уступает силе, он крутнулся и резко откинулся назад, ударив нападавшего о грань камня. Так, как это делают лоси, сбрасывая со спины волка.

Егерь глухо охнул, и рука под подбородком ослабла. Гнеушев вывернулся, коротко пнул немца в пах, выхватил финку и всадил туда, где угадывалась под шинелью ямка ключицы. Мягкий подбородок егеря странно дернулся, зрачки глаз стали бездонными и тут же, растеряв силу, увяли.

Часовой в долгополой шинели оцепенело смотрел на молчаливую схватку у валуна. Рука его рвала с плеча автомат, но ремень зацепился за погон, и это спасло Гнеушева. Он успел юркнуть в расселину раньше, чем раздался всполошный крик часового.

— Аларм!.. Аларм!..

По камню, рядом с головой рассыпался автоматный высев, осколки гранита по-осиному остро кусанули щеку.

Гнеушев бежал, пригибаясь за валунами. Теперь его могли выручить только ноги. Спасительная щель забирала вправо, становилась шире и глубже. Ее отвесные стены надежно защищали разведчика. Стрельба сзади отставала, и топота нагоняющих ног тоже не было слышно.

Гнеушев облегченно подумал, что уйдет. Оторвется, как не раз бывало, от егерей, спрячется в скалах от погони, пересидит шум, а потом проберется к пещерке, сообщит «Чайке» все, что нужно, и уведет группу к берегу. Пока егеря, растопырив руки, будут шарить по мысу, подоспеет мотобот и примет разведчиков…

За очередным поворотом расселина оборвалась гранитной стеной, перегородившей путь. Старшина замедлил бег, растерянно метнулся в одну сторону, в другую, наталкиваясь на отвесы камня. Щель оказалась каменным мешком, западней. Гнеушева с трех сторон обступили скалы, ошарашивая неодолимой крутизной откосов. Западня была безысходна, как тюремная одиночка.

Василий тяжело дышал, прижавшись спиной к гранитной стене. Глаза метались по камню, отчаянно высматривая какой-нибудь спасительный уступчик, трещинку, малую щелку. Выискивали лазейку, по которой можно было рвануться наверх и оказаться на свободе.

В горячке, по-дурному кинулся разведчик в расселину, спасаясь от очереди. Надо было от валуна бежать назад, нырнуть за скалу, уходить по галечной отмели. Сам же сунул голову в ловушку…

«Пробьюсь!» — выплыла отчаянная мысль. Рука нырнула под ватник, уцепила гранату. Привычное прикосновение к ребристому тяжелому металлу успокоило мысли. Как всегда случалось в минуту острой опасности, они собрались, как в фокусе, в единственной точке: «Пробьюсь!»

Разведчик отогнул зажимы, вытащил из запала чеку и пошел навстречу тем, от кого минуту назад удирал со всех ног. Он решил сойтись с егерями, притаиться за камнем и оглушить преследующих гранатами. Развернуть очередь на весь магазин и кинуться в брешь, пробитую в цепочке погони, в самую гущу, когда палец невольно замирает на спуске, остерегаясь, что пуля хлестанет своего же.

Гнеушев скользил вдоль гранитной стенки, ожидая, что вот-вот увидит нестройную кучку бегущих егерей. Нужно накрыть их врасплох. Они наверняка считают, что Гнеушев удирает без оглядки, и валят вдогон, не очень остерегаясь.

Егеря не торопились. Они знали, что из расселины нет выхода. Понимали, что, добежав до каменного мешка, русский разведчик не станет ожидать, пока погоня накроет в мышеловке. Если он проник в тщательно охраняемую бухточку, то просто он не дастся в руки. Альпийские егеря, повоевав три года в сопках Заполярья, выучились будничному ремеслу войны и хорошо узнали упрямый характер русских, дравшихся за пустые скалы так, словно под ногами у них лежали золотые россыпи.

Кроме того, у них был приказ обер-лейтенанта, руководившего операцией на Вороньем мысу: разведчика взять живым.

Они не побежали очертя голову, как надеялся Гнеушев. Они залегли в камнях и стали поджидать, когда русский вывернется из-за поворота. Тут было десять метров нагой, голой щебенки, утрамбованной дождями и ветрами. Этой плешины русскому не миновать.

Гнеушев решился перебежать плешину.

Тут его поймала расчетливо нацеленная очередь. Пучок добела раскаленных прутьев с размаху ткнулся в правое бедро. Ногу тяжело и глухо связали невидимые путы. Боли Гнеушев не почувствовал. Он ощутил лишь тупой удар и жар, непонятно обессиливший тело.

У старшины хватило сил сделать отчаянный прыжок назад, под прикрытие скалы.

— Рус, сдавайс!.. Иван капут!

Ломаные, увечившие привычные слова выкрики из-за валунов, непослушная нога с липучей струйкой от бедра к колену заставили Гнеушева заскрежетать зубами от бессилия и ярости. Он выругался и швырнул за скалу две лимонки. Когда отгрохотали разрывы, пополз по щели, волоча простреленную ногу. Он понимал, что далеко не уйдет. Глаза, обшаривающие камни, приметили выбоину, загороженную валунами. Гранитная стенка над выбоиной выпячивалась массивным козырьком.

Гнеушев успел забраться в каменную нору и, когда из-за поворота показался егерь, он ударил в него злой, без нужды длинной очередью.

Это дало передышку.

В простреленном бедре разгорался огонь. Он, как дерево, пускал в теле корни. Боль вязальными спицами пронизала ногу и поднималась к пояснице.

Гнеушев полоснул финкой штанину и увидел грязное бедро, залитое кровью. Кривясь от боли, старшина разорвал индивидуальный пакет и неумело обмотал рану. Кровь продолжала выжиматься горячими струйками. Второпях наложенный бинт сразу промок… Расстегнув комбинезон, Василий оторвал край гимнастерки и заскорузлую от грязи и пота полосу материи намотал поверх бинта.

«Сволочуги, вот же сволочуги, — бормотал Гнеушев. — По ноге шлепнули!»

Каменная нора, куда ему в самый последний момент удалось забраться, находилась на повороте расселины. Обзор был хороший. От стенки до стенки пространство просматривалось метров на семьдесят.

«Еще повоюем, — тоскливо подумал Василий, сознавая, что выхода отсюда нет. — Поглядим еще…»

Он поудобнее устроился за камнями, вытащил запасные магазины и последнюю лимонку.

Устойчиво и ровно разливался, набирал силу утренний свет. Над сопками вздымалось лазоревое небо, и в нем стыли длинные острые облака, похожие на перья, уроненные чайками. По отвесной скале, из-за которой, брызгая очередями, то и дело выскакивали егеря, тянулась, прижимаясь к щербатому граниту, одинокая с узловатым стволом березка. Видно, здесь ветер щепоть за щепотью нанес в неприметную трещину крохи родящей земли. В них упало летучее семечко, бездумно пустив живые корни в неуютном месте. И вот однажды весной на диком камне, на пригреве, защищенном от злых морянок, вспыхнуло несколько зеленых, зазубренных, как копеечные монетки, огоньков и стал расти, набирая силу, березовый стволик. Выбросил листья и, прожив еще одно трудное лето, теперь в свой срок завял и неслышно сливал киноварные круглые скорлупки. Они планировали в воздухе и ложились на камни, чтобы истлеть, оставив после себя малую частицу земли…

Пули чиркали по скале и с дурным цвиньканьем рикошетировали, уходя вверх от гранитного козырька, от стенки.

Егеря кричали, чтобы разведчик сдавался. Гнеушев сначала посылал в ответ очереди, потом сообразил, что надо беречь патроны.

Пришло сознание неотвратимости собственной гибели. Инстинкт самосохранения, заложенный в каждую клетку, отчаянно метался в поисках спасения, протестовал против надвигающейся смерти. Но здравый рассудок гасил бесполезные мысли о несбыточном спасении. Чудес на свете не бывает. Никто, кроме самого Гнеушева, не мог сейчас отдалить его смерть.

Но Василий знал, что живым не сдастся.

Странно, но, осознав неотвратимость конца, Гнеушев почувствовал облегчение. Пришло ощущение силы и неуязвимости. Ведь за смертью не было ничего — ни страха, ни боли, ни усталости. Была пустота, и этой пустотой Гнеушев приподнялся вдруг над егерями, почувствовал собственное горькое превосходство над теми, кто стрелял в него из-за скалы. Превосходство над тысячами, над миллионами врагов, над их пушками, минометами, генералами, над всей их дьявольской машиной, настроенной, чтобы убивать.

Страх отодвинулся. Осталась единственная мысль — как можно дороже продать остаток жизни, те короткие минуты, отделяющие Василия Гнеушева от вековечной тьмы, в которой не будет ни неба, ни киноварных скорлупок березовых листьев, гомона растревоженных чаек, камней, рассыпчатых автоматных очередей. Не будет Василия Гнеушева.

Он сумеет дорого продать эти минуты. Обидно было погибать, сознавая, что вместе с тобой исчезнут драгоценные сведения, нужные, чтобы спасти других. Они бесполезно канут в мрак. Смертью, а не спасенными жизнями пометит Гнеушев свои последние минуты…

Притихнув, разведчик обманул егерей. Из-за скалы осторожно высунулась пилотка. Скрылась и, осмелев, показалась снова. Под ней круглое, смятенное настороженностью лицо и ищущие глаза. Рокотнул короткоствольный «шмайсер», выбросив веер свинцовых жуковинок.

Гнеушев не ответил на очередь. Тогда стрелявший метнулся к ближнему камню.

Василий сбил его. Егерь на бегу согнулся и, подламывая ватные ноги, осел на землю. В агонии немец мычал, елозил по камням простреленной головой, окрашиваясь собственной кровью. Разинутый рот хватал и не мог ухватить воздух. Ноги в подкованных ботинках скребли землю, оставляя на ней короткие борозды.

Страдания умирающего человека заставили Гнеушева содрогнуться. Василий скрипнул зубами и послал еще очередь, прикончив егеря наповал.

Теперь молчанию разведчика не верили. Из-за скалы больше никто не выскакивал, но оттуда стали сыпать частыми очередями. Нора надежно укрывала Василия. Брошенная откуда-то сверху граната с длинной ручкой ударилась о козырек, отскочила и взорвалась за камнем, не причинив разведчику вреда.

Потом очереди стали реже. Егеря сообразили, что автоматами русского не достать.

Василий снова получил отсрочку. Напряжение боя ослабло, и в голове сами собой стали проплывать картины прожитой жизни. Вспомнилось письмо сестры, полученное три недели назад.

В августе сорок первого выпускник ФЗО, полгода простоявший за стареньким токарным «вандерером», получил повестку военкомата, надел шинель и пошел воевать за родную землю. Отступал, брал города и высотки, валялся в госпиталях, ходил в разведку. Кидала его военная судьба с одного места на другое, и оказался он в конце концов на краю земли. В начале войны Василий потерял связь с домом, оставшимся за линией фронта. Понемногу смирился с тем, что вряд ли кто из родных уцелел в кровавой заварухе. И вот неожиданно отыскало его письмо Валентинки. Живы были и отец и мать.

— Рус, сдавайс! — крикнули из-за скалы. — Сдавайс, Иван!..

Василия вдруг ожгла мысль, что никто не узнает о его последнем бое, о честной солдатской смерти.

«Пропал без вести» — так напишут в штабе и пошлют домой извещение за подписью капитана Епанешникова и печатью.

Лешка Беляев сдаст, как положено, комсомольский билет Василия Гнеушева, оставленный им в роте перед уходом на Вороний мыс.

Не раз доводилось Гнеушеву видеть, как после боев собирал его друг, комсорг разведроты, горестную пачку билетов.

В ней теперь окажется и билет Василия Гнеушева, двадцати двух лет от роду, комсомольца с одна тысяча девятьсот тридцать девятого года, выданный Порховским горкомом ВЛКСМ. Полистает Лешка страницы с отметками об уплате членских взносов, посмотрит на крохотную фотографию, где запечатлен курносый ученик ФЗО, старшина, помощник командира взвода, с которым два года вместе воевал Беляев. Ходил на задания, спал в одной землянке, в кого верил как в себя, прикрывал огнем и делил последний сухарь. Кого выручил два месяца назад под Муста-Тунтури, когда разведка нарвалась на засаду. Километра три тогда протащил на себе Алексей Беляев своего друга Гнеушева. А тот вот так, по-дурному, сунулся в ловушку на Вороньем мысу.

Гнеушева уже не будет на свете, а его билет еще будет жить по всей форме, пока старший сержант Беляев самолично впишет фамилию и номер в горькую сопроводилку, где тоже поставят в графе «пропал без вести».

Обидные и несправедливые слова. Родился Гнеушев, в школе учился, токарил, воевал, и бесследно исчезнуть он не может. Человек может жить или умереть. А чья-то хитрая голова придумала ему еще третью судьбу. Увертливые и тягучие слова, к которым можно приспособить любую придумку.

А вдруг решат, что Гнеушев сдался в плен?

На ноге расплывалось липкое пятно, и голову заволакивало расслабляющим туманом.

А вдруг он потеряет сознание и попадет в лапы егерям?

Мысль была так страшна, что захотелось выйти из укрытия с гранатой в руке.

Василий попытался подогнуть раненую ногу, но она не послушалась. Странно было ощущать, что собственная нога, всю жизнь сгибавшаяся и разгибавшаяся по первому желанию, отказывается повиноваться. Лежала недвижимая, чужая и тяжелая.

Кровь медленно сочилась сквозь повязку. Вместе с красной жидкостью в пробоину мышц из тела уходили силы. Наваливалась сонная вялость, сохли губы, и в ушах принялись назойливо попискивать невидимые комарики. Холодная боль неотвратимо подползала туда, где гулко, с надрывом колотилось сердце.

Василий понял, что кинуться с гранатой он не сумеет. Провел слабеющими пальцами по рубчатому боку лимонки и решил, что в самый последний момент рванет чеку и зажмет гранату в кулаке. Когда егеря набегут, отпустит планку. Щелкнет по запалу ударник, искра сожжет пороховой столбик, и грохнет взрыв, которого Гнеушев уже не услышит…

Затем сознание замутилось. Наплыла сухая душная дымка. Закрутила в цветастой, прорезанной искрами, карусели небо, скалы и узловатую, одинокую березку, неспешно свивавшую лист за листом.

«Ребята… Ребята как без меня в пещерке… Не уйти ведь им. Докукин, сержант… Про бухточку не узнать… Кобликов совсем пацаненок…»

Когда Василий пришел в себя, он увидел в трех метрах сухое лицо и бездонное дуло нацеленного в упор автомата.

Рука потянулась к гранате, но егерь опередил. Черный зрак «шмайсера» вспыхнул ослепительным пламенем. Оно ударило в грудь, прожгло, пронзило насквозь, кинуло в вертящуюся бездну.

Василий не умер. Егеря вытащили из норы разведчика с простреленной грудью, где еще упрямо пульсировала жизнь. Подобрали его автомат, магазины и неизрасходованную лимонку. Проволокли по гранитной расселине и швырнули на песок возле землянки в бухточке.

Острая боль в теле, растревоженном ударами о камни, толчками автоматов и рывками жестких рук, возвратила Гнеушеву сознание. Он увидел перед собой стену, уложенную из неровных валунов с прокладкой ягеля и коричневых дернин осыпающегося торфа.

«Как у нас в роте», — подумал Василий, удивляясь, что все еще продолжает жить на свете.

Разведчика ухватили за плечи и прислонили спиной к валунам.

Перед глазами Василия оказалось море. Бескрайний разлив воды, колыхающейся складками мертвой зыби.

Вода была в двух десятках метров, шипучими языками облизывала закраины песчаной косы. Шел прилив, и море наступало на берег.

Мучительно хотелось пить. Во рту наплыла горькая сухость, язык, казалось, распух и непослушно ворочался, требуя хоть каплю влаги. Ведь ее бесконечно много было совсем рядом. От этого жажда казалась невыносимой, и за один глоток Василий отдал бы сейчас то немногое, что еще оставалось у него.

Он с трудом оторвал глаза от моря и удивился. Прибрежный песок, завитый ветром в остренькие барханчики, был почти не тронут человеческими следами.

И егерей возле разведчика стояло немного. Пять человек и щекастый приземистый офицер с обер-лейтенантскими погонами и тяжелой кобурой парабеллума.

То, что в обманной предрассветной мгле старшина принял за ряд землянок, оказалось грядой причудливых скал, обточенных штормовыми ветрами. Не минометы, не пушки были за ручьем под отвесной стенкой, а беспорядочно накиданные морем стволы плавника…

Сознание вновь заволокло туманом. Нестерпимо знойный, он окутал голову, застлал глаза, обжег раскрытый рот. Осень была, знобкая заполярная осень… Откуда же взялся такой горячий туман?

Мысли смешались, и в голове начали пробиваться бессвязные картины. Рядом почему-то оказалась босоногая Валентинка в ситцевом платье с алыми горошинами. В руке у нее было пустое ведро. Смешно переступая голенастыми ногами, она торопилась по песку и оставалась на месте. Под ней не осыпались гребешки песчаных барханчиков. Не оставалось ни одного следа… Потом придвинулся капитан Епанешников, свел к переносице мохнатые брови, качнулся на каблуках и тут же рассыпался, раскололся блескучими брызгами, как зеркало, кинутое о камень. Ленька Кобликов, вздергивая тонкой шеей, лихорадочно сыпал морзянку, передавая сообщение о сосредоточении егерей на Вороньем мысу. Клювик железного ключа торопливо бился о контакт, и Гнеушев никак не мог дотянуться, рвануть ключ из Ленькиных рук…

Офицер что-то спрашивал, но Василий не слышал его. Он видел, как на лице офицера смешно шевелились губы, и монотонное «бу-бу-бу» достигало разведчика.

Не было землянок в бухточке… Камни, пустые обломки скал находились на песчаном склоне между морем и отвесом сопок.

Короткие минуты, которые оставалось прожить Василию, были смяты, раздавлены осознанием собственной ошибки. Как мальчишку, провел щекастый офицер командира разведгруппы Гнеушева. Зря пошлет штаб прикрытие в сторону Вороньего мыса и ослабит удар по батареям. Может, целый батальон попусту пролежит в валунах на перешейке, потому что Гнеушев не сумел все сообразить, не мог во всем разобраться.

А теперь уже ничего нельзя поправить. Только жизнь дает человеку возможности и силы. У смерти же ничего такого не остается. Василий уходил во мрак с сознанием, что его хитро ограбили напоследок.

У него хватило сил воспротивиться. Он приподнялся и плюнул в офицера розовой пеной, наплывавшей во рту. Липкий сгусток упал на песок возле начищенного сапога с жестким, обтягивающим икру голенищем.

Сапог отступил на шаг. Раздалась короткая команда, и перед лицом Василия появился тяжелый, с металлическими шипами на подошве, ботинок горного егеря. Качнулся, прицеливаясь, отошел назад и с сокрушающей силой ударил Гнеушева в простреленную грудь.

Вспыхнуло оранжевое пламя. Море колыхнулось и стало съеживаться в берегах, сбираться в ярко-синий серпик, в ослепительно сверкающее блюдце, в обжигающую точку.

Она взорвалась, и Гнеушев обмяк, закрыл глаза и упал лицом в песок, раскинув руки. Словно последним движением хотел обнять землю, за которую довелось драться смертным боем. Хотел обнять, а руки оказались малы. Царапнули песок скрюченными пальцами и застыли.

Большое солнце катилось над морем, над грядой молчаливых сопок, над моховыми болотами и валунами. Небесный шар привычно посылал на землю щедрое тепло, не ведая, что в это мгновение на сыпучем песке в безымянной бухточке убили человека.

Вопили чайки, скользили над морем на выгнутых крыльях. В расселине за ручьем сердито хрипел старый крепкоклювый баклан, растревоженный суетой на берегу бухточки.

Жило море. Работало без устали. Катило к берегу волны. Выгибая упругие спины, они кидались на камни и разбивались в прах. Крепко пахло ветром, гнилью старого плавника и аптечным ароматом выброшенных на песок водорослей.

Обер-лейтенант отстегнул клапан кобуры, вытащил парабеллум, привычно вздернул пуговки взвода и для надежности выстрелил в затылок распластавшегося на песке русского разведчика. Потом отдал приказ о ликвидации группы противника на Вороньем мысу.

Глава 6

— Ты поешь, Игорь, поешь, — уговаривал Докукин, подсовывая Лыткину котелок с бурой жижицей растолченного сухаря. — Поешь, без питания совсем сил не будет…

Лыткин лежал, вдавив голову в смятые стебли вороничника. Дыхание его было слабым, и тело раз за разом вздрагивало, напрягаясь в бессильных потугах что-то выкашлять.

— Вот ведь оказия, — огорчился сержант. — Не ест он сухари…

Докукин тряхнул вещевой мешок. Глухим стуком отозвались банки с тресковой печенью, осточертевшей даже сержанту.

— Одни консервы остались… Двенадцать банок…

Ленька сглотнул голодную слюну. Вчера Докукин дал ему пригоршню сухарных крошек, и с тех пор Кобликов питался только брусникой.

— Лыткину легкую пищу надо, а где ее взять? Конечно, тело у него молодое, крепкое. Оно от болезни выправится… Старшины не видно, Кобликов? Должен уже быть?..

— Не видно, — откликнулся Ленька, лежавший в кустах с карабином наизготовку. — Может, случилось что с ним, товарищ сержант?

— «Случилось», — сварливо передразнил Докукин. — Что языком попусту мелешь?.. Ты от наблюдений не отвлекайся… Подкатит к нам немчура, тогда будут по всем статьям именины… Старшина в бухточке наверное все высмотрел… Считай, что наше дело сделано.

Вчера вечером «Чайка», получив очередное донесение, приказала «Волне-один» готовиться к отходу. Группа скрытно должна была отойти к берегу и ждать подхода мотобота. Сигнал — две зеленых вспышки, ответ — три красных…

Самое лучшее было уйти из пещерки сейчас, когда утро еще не набрало силы, когда неяркая, обманная завесь рассвета размазывала контуры скал, камней, кустов и гранитных расселин. Так было условлено с Гнеушевым.

Но старшина к пещере не возвращался, и Докукин с каждой истекающей минутой тревожился все больше и больше. Опасливая мысль, что стряслась беда, превращалась в уверенность, и Докукин не мог придумать, как ему поступить. Без старшины от пещерки уйти нельзя, а оставаться в неизвестности было еще хуже. Так досидишься и до облавы, которая накроет в кустах, как куропаток. Подула с носа поветерь, кормщику в зубы…

Сержант прошел в кусты и лег рядом с Кобликовым. Жалел Докукин, что у него нет сына. Так природа повернула, что девки подряд сыпались. Старшей Анастасии уже пятнадцать годов. После войны, глядишь, и сваты заявятся.

Докукин покосился на груду валунов, под которыми упокоился Забара, и подумал, что много девок в засидках останется, в залетных невестушках. Сколько женихов на войне убивает. Вот таких, как Ленька Кобликов. Они еще стричься-бриться не начали, а кладут их пули и осколки в сырую землю без всякой жалости. Весь мужицкий цвет в войне выгорит. Катерина пишет, кому в Лахте похоронки приходят. Докукин сначала держал всех в памяти, а потом уже со счета сбился. Написал передать поклон Ерофею Кудомину, а его уже три месяца в живых нет.

Ладная Настенька девчушка. Лицо кругленькое, и телом взяла и характером. С людьми поладлива и говоркая. Волосы мягкие, словно чесаный лен, и на щеке ямочка… Второй, Саньке, десятый год пошел. Ту похвалить нельзя. От горшка два вершка, а что зарубит на ум, ты хоть ее наизнанку выверни, на своем настоит. Тамарка, та совсем мала, сырое еще тесто. На войну уходил, в зыбке качалась, пузыри пускала.

Катерина как там? Пишет в каждом письме, что жизнь у них хорошая, все здоровы, того и вам желаем…

Только не верит Докукин про «жизнь хорошую». Какая тут может быть жизнь, если навалилась из края в край такая беда. Мужики воюют, а кормят их, обувают, одевают, оружие и припасы готовят бабы да ребята-недоростки.

Свыше сил приходится ломить сейчас Катерине работу. За себя дело делать и мужнюю долю прихватывать. Сладкая рыбка — семужка, но добыть ее — великий труд нужен. Сейчас у них самая путина, осенний ход… А кроме этого по дому, по хозяйству дел невпроворот. И топкой надо запастись, и одежу-обувку к зиме приготовить.

На часок бы хоть домой попасть. Одним глазком бы взглянуть, потом снова воевать можно. Не за тридевять земель ехать. Всего полторы сотни километров было от Вороньего мыса до рыбацкой деревни Лахты, где родился и вырос Павел Акимович Докукин.

Хулили солдаты здешнюю землю, а Докукину она была милей любой другой на свете. Вот эти скалы, гранитные уступы, заросшие вороничником, кусты полярных берез, одинокие рябинки на солнечных пригорках. Моховые болота, каждой весной украшающиеся кипенью пушицы, кочки с желтыми звездочками спелой морошки, полярные маки, разливы камнеломок на осыпях.

А главней всего — море. Оно здесь — начало и конец всему. То ласковое, отливающее в заливах зеркальным блеском, то грозное и неодолимое. Море жило могучей жизнью. Два раза в сутки приливало к берегам, носило на себе карбасы, мотоботы и траулеры, нагуливало в глубинах сытые косяки рыб. На море здесь жили люди, морем кормились, и многие из них кончали жизнь на море. Про них так и говорили: «море взяло»…

С малолетства бегал Докукин по таким вот скалам, купался, едва сходил лед, в безымянных озерках, похожих на то, что виднелось сейчас в полукилометре от пещерки…

А однажды июньским вечером, когда без захода катается по небу солнце, прошел рука об руку по песчаной кромке отлива с соседской девушкой Катей. У нее были светлые, как летнее северное небо, глаза, тяжелая коса, скрипучие гамаши и широкие сильные бедра. От ее гортанного смеха у Пашки стискивало дыхание и щекотно становилось между лопаток.

Строгие порядки были в Лахте: провел девушку под руку на глазах у людей — вот ты и жених. До свадьбы Павел ни разу не осмелился поцеловать суженую, зато потом сладко призарила его Катерина, щедро отдарила любовью.

Построил себе Павел Докукин прочный, рубленный «в лапу» дом, окнами на реку, и стал, как все в Лахте, промышлять рыбой.

Разве думалось, что кто-то польстится на его простую, в больших трудах жизнь. Но пришла лихая година. Снял бригадир семужьей бригады промасленный желтый рокан, отгрохал прощальную вечеринку и отправился на распроклятую войну.

Проводила Катерина мужа до пристани. Полушалок с кистями накинула, надела новое платье и туфли со светлыми пряжками. А лицо было белей бересты и в глазах мука мученическая. Обняла мужа, припала к нему каждой жилочкой и сказала, что ждать будет ясное свое солнышко, свет свой единственный.

Когда катер с призванными стал заворачивать за мыс, сдернула Катерина с головы полушалок и, забыв строгий поморский обычай, запрещающий женщине быть на людях с непокрытой головой, замахала отчаянно и часто.

На проводах при посторонних ни слезинки не выронила. Ночью в одиночку, в своих стенах исходила горем. Причитала в голос и заламывала руки, прижимала к себе малолетних дочерей.

Выплакалась, накормила грудью Тамарку и пошла на работу.

— Не видать старшины, — повторил Кобликов.

В словах Леньки мешались недоумение, тревога и вопрос. Понял сержант, что ждет радист его решения, недоумевает, почему Докукин лежит рядом в кустах.

«У моря ждать погоду», — вспомнилась Павлу Акимовичу рыбацкая присказка. Никогда от такого ничего хорошего не выходило. Надо идти к бухточке, проведать, что там стряслось. Не мог старшина без причины задержаться. Уговор был, что придет он на первой заре…

— Вот так, значит, Кобликов… К бухточке я пойду, а ты тут меня жди. За озерко гляди, глаза не вынимай.

Случаем егеря навалятся, принимай бой. Мы с Гнеушевым на подмогу подоспеем… Тут дожидайся.

Замолчал, моргнул рыжеватыми ресницами, поправил ушанку и продолжил:

— Все равно тебе с Лыткиным от немцев не убежать… Ты его водичкой попой, а оклемается, сухариков дай… Они там в уголок поставлены, папоротником прикрытые.

Ленька кивнул. В серых глазах плеснулся испуг, но радист пересилил его. Понял, что на поиски старшины Докукину надо идти.

Егеря сержант увидел неожиданно. Спрыгнув с очередного уступа, он едва не наскочил на врага. В двух шагах спиной к нему за валуном горбатился здоровенный фриц в темно-зеленой шинели с поднятым воротником и в нахлобученной пилотке.

Прежде чем егерь повернулся, Докукин выхватил финку, и острая сталь по рукоять воткнулась в сукно чужой шинели.

Что-то негромко хрустнуло, и егерь завалился на бок. Не всхлипнул, не сделал ни единого движения. Нож тоже на удивление легко вошел в тело, и на распоротой шинели не показалось и пятнышка крови.

Докукин вырвал финку и только тут сообразил, что за валуном пристроено чучело. Старая шинель с разорванной полой, набитая мхом и комками рассыпающегося в пальцах торфа. Пучок березовых веток торчал из воротника и на него была нахлобучена пилотка.

«Кукла», — растерянно подумал сержант.

Разведчик поднял сбитый ударом ножа манекен и пристроил его на прежнее место за валуном. Отполз в сторону и прикинул, что чучело поставлено с таким расчетом, что его обязательно должны были увидеть от озера.

Наверное, Гнеушев и Докукин, разведывая подход к бухточке вдоль ручья, видели это чучело. Пугались шинели, набитой мхом и торфом, притихали, по-рачьи пятились в валунах и за километр оползали встреченный «дозор».

Вот тебе и загогулина! С чего это егерям вместо настоящих дозоров ставить чучела?..

Что-то тут не так… Смутное беспокойство разлилось острей, но размышлять было некогда. Надо скорее добираться к бухточке.

Приметив на пути еще одну пилотку за камнем, Докукин не стал, как раньше, пятиться, а залег, присмотрелся и сплюнул от злости. В камнях опять была пристроена шинель, набитая всякой дрянью.

Дурачат же их егеря! А они тоже — разведчики называются. Как мальки, с ходу заглотнули наживку и дали водить себя на коротком поводке. Наверное, и с песцом, подкинутым Лыткиным на минное поле, все обошлось спокойно, потому что егеря не хотели до времени тревожить группу. Пусть, мол, разведывают себе на здоровье, донесения по рации передают…

За покатой, изрезанной щелями сопкой грохотнули, раскатились, приумолкли на несколько мгновений и устойчиво застучали очереди. Привычное ухо уловило в них глуховатое татаканье пэпэша. Автомат бил не сплошной строкой, а с паузами, расчетливо и прицельно.

«Гнеушев», — хлестнула тревожная мысль. Когда рвануло несколько гранатных взрывов, сомнений не осталось: старшина попал в беду. Огибать сопку и окружным путем пробираться в бухточку теперь уже не было времени. Сержант двинул напрямик.

Сам того не зная, Докукин вышел к гололобой скале, где ночью лежал Гнеушев.

В ясном свете утра бухточка была перед Докукиным как на ладони. Одинокая землянка, где неуютно топтался часовой, вслушиваясь в стрельбу, под скалой, на зеленом языке вороничника, полевая кухня с толстой черной трубой. Возле землянки был штабелек дров, а у кухни Докукин не увидел ни одного полешка. И повар около нее не топтался, хотя время подходило к завтраку, не суетились дневальные, никто не подходил с котелками. Как же так? Кухня — и без людей?..

Близкая стрельба не очень тревожила обитателей бухточки. Из землянки одиноко вышел офицер, о чем-то переговорил с часовым и снова возвратился в землянку.

Сержант пополз в ту сторону, где гремели автоматные очереди, но отвесная скала преградила путь. С полчаса Докукин лазил по гранитным откосам, беспокойно вслушиваясь в отрывистое стрекотание автоматов. В ту сторону с сопки хода не было. Докукин уже было решил идти берегом, но стрельба в скалах оборвалась. С четверть часа сержант ждал, что снова знакомо рокотнет пэпэша.

«Неуж все…» — обреченно подумал Докукин.

Потом он возвратился на скалу и оттуда увидел, как двое егерей приволокли Гнеушева и кинули возле землянки перед офицером с опрятными рыбками серебряных погон.

Рука сама собой потянулась к гранате, но разум остановил бездумное желание. Гранату не докинуть и убойной очередью автомата со скалы тоже не достать врагов, тесной кучкой облепивших неподвижного старшину.

Откроешь стрельбу — выйдет пустой шум. Егеря всполошатся и кинутся ловить Докукина.

Теперь сержант не имеет права погибнуть в запальчивой схватке. Он должен сообщить «Чайке», что в другом месте надо искать ударный фрицевский кулак. В другом!.. На Вороньем мысу, может, всего десятка два егерей и наберется…

Надо было немедленно уходить к пещерке, передать донесение, отводить в береговые скалы остатки группы, командиром которой так неожиданно оказался Павел Докукин. А он лежал на шершавом, еще не отдавшем ночной холод граните и смотрел на егерей, суетливо гомонивших возле Гнеушева. Докукин не мог помочь ему. В этом сержант обвинял себя беспощадно и жестоко. Понимал, что на войне случается так, что и сотня иной раз не выручит одного, но невыносимо было видеть, как на глазах гибнет товарищ, командир. Он же ждал помощи, надеялся, до самой последней минуточки верил, что помогут, защитят, оберегут. А Докукин в это время готовил толченые сухарики и расстраивался, что Лыткин не желает их кушать. На час бы раньше пойти — и успел бы, а теперь…

Потом офицер не спеша достал пистолет из кобуры — и под скалой ударил выстрел, тихий и нестрашный, будто на берегу переломили сухой прутик.

Докукин сунул в карман гранату и побежал по склону. Теперь он торопился. Гнеушева уже нет в живых, а Кобликов и Лыткин в счет не идут. От него, Павла Докукина, теперь зависит все. Ему держать ответ за ложные донесения, которые передавала группа. На его совести будут сотни ненужных смертей, если он не успеет сообщить «Чайке» самое главное донесение с Вороньего мыса.

Вот ведь беда какая навалила! До седых волос дожил Павел Докукин и так обмишурился…

Ничего, еще можно послать донесение. Надо только скорее поспеть к пещерке, и Кобликов в момент развернет свою машину. У него это ловко получается. Дернет стерженек антенны, щелкнет раз-другой рычажками и начнет сыпать ключом, как горох о стекло…

Докукин скатывался с уступов, перепрыгивал через валуны, карабкался по расселинам, спотыкался об узловатые корни березок. Пер напролом. Бежал с тяжелым сапом, как запаленный конь. Не скрываясь, не опасаясь, что его приметят.

С лица градом катился пот, сердце ошалело колотилось, и сосущая боль разливалась под ребрами. На минуту-другую Докукин разрешал себе остановиться, перевести дух, хоть немного унять колотье в груди. Затем снова начинался сумасшедший бег по диким скалам.

Скорей! Торопись, Докукин! Спеши, сержант! Успей сообщить «Чайке», что узнал, что увидел собственными глазами… Успей, голубчик!

Не все дозоры были манекенами. Когда Докукин одолевал склон очередной сопки, по нему ударил пулемет. Очередь распластала сержанта на камнях. Пришлось отползать за валуны и обходить сопку.

На этом он потерял полчаса.

Немцев разведчик увидел тогда, когда подошел к спуску в лощину, на которой знакомо светлело озерко.

Сержант притаился за камнем, разглядывая, как по склону, растянувшись гуськом, идут шесть егерей в камуфлированных плащ-палатках. Облава! Наверное, будут прочесывать каждую лощинку, заглядывать в расселины, рыскать по уступам, простреливать автоматными очередями ерник и березовые кусты…

Докукин усмехнулся нелепой опаске. Какая там, к лешему, облава, какое прочесывание? Он же знает, что на Вороньем мысу всего полтора-два десятка егерей. Шестеро шли сейчас по склону, наверное, столько же сидит в редких дозорах и находится в землянке вместе с офицером. Вот и весь немецкий гарнизон!

Ничего, поглядим еще, посмотрим, мать вашу за ногу, кто теперь кого переборет. Пока вы будете чухаться в камнях, разыскивать разведчиков, донесение перелетит через фиорд и ляжет на стол капитана Епанешникова…

Чтобы не попасть егерям на глаза, снова пришлось делать крюк, красться за валунами, ползти между кочек.

Немцы уверенно спускались к озерку. Они не рассыпались, как ожидал Докукин, цепочкой, не шарили за валунами, не простреливали кустарники. У озера передний начал забирать вправо, но один из идущих остановил его и показал рукой на заросли березок, прикрывавших подходы к пещерке.

У сержанта защемило в груди. Он понял, что егеря знают, где укрылась разведгруппа, и идут наверняка. Видимо, засекли еще раньше и сознательно не тревожили разведчиков. Так опытный охотник, приметивший песцовую нору, придет к ней с ружьем или капканом тогда, когда созреет дорогая шкурка…

Докукин опаздывал. Если бежать напрямик, егеря заметят и огнем преградят дорогу к спасительному клину березовых кустиков. Двое затеют перестрелку, а остальные тем временем доберутся к пещерке и накроют ребят…

Надо было опять давать крюк, забираться повыше в скалы, подходить со стороны каменной осыпи.

Кобликов-то!.. Кобликов чего рот раззявил? Неуж не видит, что егеря прут к пещерке. Накроют ведь, тепленькими возьмут, без выстрела… Может, Ленька возится с Лыткиным, водой его поит, уговаривает сухари съесть и ничего не видит?.. Может, сомлел от усталости и придремал? Вторые сутки ведь пошли, как Леньке и Докукину нет передыху. Сержант к таким делам привычный, и то у него руки-ноги дрожат и все косточки стонут. А Кобликову каково?.. Пригрело солнышко, и сморило парня. Тут ведь на минуточку глаза закрой и — шабаш!..

Ну что же ты, Ленька! Стрелять же надо, бой принимать… Самый край пришел!

И словно откликаясь на смятенные мысли, в зарослях березок сухо хлопнул карабин. Раз, второй, третий… На подмогу ему совсем уж неожиданно застрекотал автомат. Лыткин оклемался!

Егеря в лощинке замятушились, залегли под кочками и густо сыпанули ответными очередями.

Ленька ожидал возвращения Докукина, а увидел на сопке егерей. Впервые в жизни Кобликов увидел врагов не в кино, не распоясанными, понурыми «языками», а наяву. К нему шли люди, с автоматами на изготовку, с гранатами, сунутыми под ремни. Шли, чтобы убить Леньку, Лыткина, сержанта, всякого русского, который попадется на пути. Для этого им дали автоматы и гранаты, научили стрелять, привезли на Вороний мыс…

Когда егеря круто повернули и стали спускаться к озерку, потерялась спасительная мысль, невероятная надежда: «Может, просто дозор… Может, стороной пройдут». По деловой неторопливости, с которой егеря спускались в лощину, Ленька понял, что идут они к пещерке, и идут наверняка.

— Игорь!.. Игорь же! — Ленька тряс Лыткина за плечи. — Немцы! Немцы ведь подходят!

— Больно мне, — бормотал Лыткин. — Грудь больно… Какие немцы?

— Егеря! Сюда идут… Шестеро… Уже у озерка… Убьют же нас!

— Убьют! — с присвистом выдохнул писарь и стал подниматься. — Как убьют?

— Как убивают! — закричал Ленька. — А то в плен попадем… Подходят же егеря, а сержанта нет и старшины тоже…

— Где они?

— Не знаю!.. Не знаю я, понимаешь! Старшина еще вечером ушел… Немцы подходят! Надо бой принимать.

Лыткин выполз с автоматом из пещерки и лег в зарослях березок.

— Уходить надо, — сказал он Кобликову, нервно облизав губы. — Вверх по насыпи забираться. В камнях не найдут… Отступать надо…

— Не велел Докукин уходить, — тоскливо ответил Ленька, разглядывая собственную смерть, не спеша подбиравшуюся по моховой низине. — Не велел… Сказал, чтобы здесь мы его дожидались, а если немцы, так сказал, чтобы бой принимать… Они со старшиной услышат и на помощь придут…

Торопливо передергивая затвор, Кобликов выпустил по егерям первую обойму. Потер плечо, занемевшее от толчков приклада, и стал перезаряжать магазин. Лыткин начал бить из автомата.

Егеря сыпали в ответ. Пули сбивали ветки, цокали о камни, залетели в пещерку. У Леньки уже был прострелен рукав шинели и на стенке дюралевого ящика рации, которую он держал рядом с собой, вдруг затемнели дырки с аккуратно вогнутыми краями. Рация качнулась от невидимого удара и внутри брякнуло стекло.

За спиной затрещали кусты. Ленька крутнулся с карабином, но в березки вместе с осыпавшимися камнями скатился сержант Докукин. Потный, грязный и злой. Из прорех разодранного ватника торчали серые клоки. Брюки были заляпаны торфом. На скуле краснела ссадина.

— Рацию, Кобликов! Немедленно разворачивай! Да скорей же ты, чего выставился?

Ленька машинально потянул за ремень рацию и нащупал было штырек антенны, но на глаза попались аккуратные дырки на дюралевом боку.

— Вот!..

— Чего «вот»? Скорей разворачивай!

— Разбита, товарищ сержант…

— Как разбита? — упавшим голосом спросил Докукин, и глаза его стали седеть. — Как это так — разбита? Ты что мелешь!..

— Очередью, товарищ сержант… Она стояла тут, а ее стукнуло. Вон, глядите, какие дырки…

Ленька повернул рацию, и Докукин тоже увидел аккуратные отверстия на дюралевой стенке.

В дикой, невероятной надежде Кобликов с минуту щелкал переключателями настройки и диапазонов, но дюралевый ящик не откликнулся ни единым звуком.

— Лампы вдребезги… И выходной трансформатор, наверное, тоже.

— Не уберег, значит, рацию, Кобликов, — с укоризной и растерянностью сказал сержант, и щека его дернулась, словно Докукина укусил невидимый комар. — Не уберег… Старшина погиб. На моих глазах его добивали… Прошел в бухточку и попался… Раненного уже прикончили.

В кустах веером рассыпалась очередь. Сбитый сучок ткнулся в лицо Докукина. Сержант отмахнул его, выругался и стал прилаживаться с автоматом.

— Нет егерей на Вороньем мысу, Кобликов… Вот только эти, да еще с десяток в бухточке и на сопках наберется… А мы здесь целую армию насчитали… Нет егерей.

— Как же так? — опешил Ленька. — Мы же сообщали…

— То-то и оно, что сообщали… Теперь вот надо другое сообщить… А как? На пальцах, что ли, показывать?.. Рацию-то погубили… — упавшим, равнодушным голосом сказал он. Докукин осунулся, словно в нем вдруг разжалась какая-то важная пружина. То, что немцы напоследок расколотили рацию, казалось сержанту теперь частью дьявольски хитрого плана. Оплели они разведчиков, облапошили со всех сторон и лишили возможности поправить беду.

Голова была тяжелой, словно налитой свинцом. Мысли ворочались туго, натыкались одна на другую.

Что делать? Что придумать сержанту Докукину, чтобы отвести свою страшную промашку?

Увертливые фигурки егерей скользили между кочек, огибая озерко. Минут через пятнадцать они переберутся через лощинку и подойдут к склону. Там валуны, там им будет легче…

Гулкой очередью залился автомат.

— Окороти, Лыткин, чего без толку сыплешь? — одернул Докукин разгорячившегося разведчика. — Патроны надо беречь… Хорошо, хоть ты в разум пришел… Вишь, тварюги, куда забирают! В камешки норовят…

Прицельным огнем сержант прижал в болотине двух егерей, стремившихся проскочить к валунам.

Услышав, что в ответные очереди влился еще один автомат, немцы снова замешкались.

— Куснули горяченького!.. Не по носу вам такие дела, — зло сказал Докукин, перезаряжая магазин. — Идти можешь, Лыткин?

— Могу, товарищ сержант, — с готовностью, словно он ожидал этот вопрос, откликнулся Лыткин. — Полегчало мне… Вправду, с утра полегчало… Могу идти!

Он говорил торопливо, словно боялся, что сержант не поверит.

— Могу идти…

— Можешь так можешь… Хоть тут полегче будет…

— Опять ползут, товарищ сержант!

— Ладно, пусть ползут… Ты, Кобликов, спокойнее держись, не наводи панику, от шестерых отобьемся…

В голову вернулась ясность, пришел трезвый практический расчет.

— Первое дело, надо, ребята, сообщить, что никакого сосредоточения немцев на Вороньем мысу нет… Сегодня я только во всем разобрался. Как к бухточке прошел, так мне и осветило. Дозоры, что мы на сопках видели, так это же чучела. Старые шинели, мхом набитые… Старшина тоже, видать, все сообразил, вот его и не выпустили из бухточки. Ну и нас для надежности решили прихлопнуть… Понимаешь, Кобликов?

— Понимаю, — шепотом, будто принимая тайну, ответил Ленька. — Как же теперь? Передавали ведь мы…

— Ложно передавали… Слушай меня, Кобликов, и запоминай крепко. Раз рация погибла, сообщение в роту надо своим ходом доставить. Тебе надо живым дойти и обсказать товарищу капитану все, как есть на самом деле…

Докукин замолчал. Стал думать о Катерине, о дочках, которым, видно, не дождаться отца с войны. Скосив глаза, увидел напряженный профиль Леньки Кобликова. Сведенные к переносице брови, вздернутый нос и губы, в уголке которых прорезалась складочка, чужая и ненужная на молодом лице. Приметил смертельную усталость на посиневшем от холода и сырости лице и острые, по-мужски выточившиеся скулы.

И дочек жалко, и этого парнишку тоже надо от смерти спасать. Обделила природа Докукина сыном, так хоть чужого напоследок он убережет.

— На тебя надежа, Леонид…

То, что Докукин назвал Кобликова по имени, помогло Леньке сообразить, какой тяжкий груз наваливает на его плечи сержант, по годам подходящий Леньке в отцы.

— А как же вы, товарищ сержант? — испуганно спросил Кобликов. — Как же вы?

— Соображу как-нибудь… — невесело откликнулся Докукин. — Соображу… Мне на тот свет торопиться резону нет. Карабин давай, гранаты и патроны тоже. Вам на двоих одного автомата достанет, а мне нужно для видимости из карабина постреливать, чтобы егеря не разобрали… Вы с Лыткиным сейчас кустиками в сторону отбивайтесь, а я здесь пока повоюю… К берегу идите… К тому месту, где веревка спрятана. Туда бот подойдет… Сигналы помнишь? Вот и ладно… Топайте, ребятишки.

— А вы как?

— Будем живы, не помрем… Есть у нас в Лахте такая присказка. Я егерей в сторону отведу. Не все им нас облапошивать. Теперь я с ними в жмурки поиграю… Вишь, как наскакивают, заразы!

Докукин припал к прикладу карабина, еще хранящему тепло Ленькиной щеки, повел мушкой и плавно нажал спуск. Крайний егерь, снова кинувшийся к валунам, дернулся и застыл под кочкой, неловко откинув автомат.

— Ага, достал одного… Да уходите же вы скорее!.. У старшины Якимчука вещевой мешок я оставил, блокнотик там, в полотенце завернутый. Адрес написан. Ежели что, отпишите моим… По кустам ползком пробирайтесь… Двигайте, ребята!

Сержант вдруг схватил Кобликова за плечи со смятыми погонами и прижал к себе, уколов щетиной, хлопнул по спине Лыткина, подтолкнул в кусты.

— Приказываю, одним словом… Сполняйте!

И пополз навстречу егерям. Последнее, что увидел Кобликов, были растоптанные, с союзками на передках, кирзовые сапоги. Стертые подковки и розовый кусочек кварца, застрявший в гнезде вылетевшего гвоздя.

— Ну немножечко еще! Вон до того камешка!

— До камешка, — откликался Лыткин и напрягался телом. — Я сейчас, сейчас… До камешка… Я дойду!

— Конечно, дойдешь… Ногу сюда ставь!

— Поставлю… Ты, Кобликов, меня не бросай!

— Сказано же, не брошу, — отвечал Ленька, сердясь на назойливую просьбу Лыткина. Он не мог понять, как писарю могла прийти в голову эта мысль, нелепая до абсурда.

— Я ведь почти здоров… Слабость только, а так здоров… Ты не бросай меня!

С каждым метром, пройденным по скалам, сил у Лыткина оставалось меньше. Он обвисал на Леньке, жадно хватал воздух и просил остановиться.

— Отдохнем немножечко… Самую чуточку отдохнем…

Позади, то разгораясь, то затихая, гремела стрельба.

Она уходила в сторону перешейка. Ленька со страхом вслушивался в стрельбу и больше всего боялся, что в трескотне автоматов исчезнут, оборвутся гулкие хлопки карабина.

— Пошли дальше! Нельзя нам задерживаться… Вот сейчас через расселину переберемся — и легче будет. Под горку пойдет…

— Под горку, — соглашался Лыткин, рывком напрягал тело и тут же обмякал. — Нельзя задерживаться… Идти надо… Скорее идти.

У Леньки ныла спина и плечи, придавленные невероятной тяжестью. Как только кости, мышцы, тело выдерживали Лыткина, вещевые мешки, автомат, магазины и простреленную рацию.

Он плохо помнил, как добрался к приметной, косо срезанной скале, у которой начинался спуск к воде, в каменную щель, куда ночью подойдет мотобот.

У скалы Кобликов свалился, ударив Лыткина о камень. Тот застонал, но Ленька уже не мог его успокоить, сказать ободряющие слова. Он обессилел. В ушах гудело. То ли от дикой усталости, то ли это, в самом деле, был заунывный шум ветра, просторно катившегося по береговым откосам. Кружилась голова, поташнивало и хотелось лишь одного — вот так, без движения лежать на щербатом граните. Свет каленого, кирпичного солнца проникал сквозь смеженные веки и больно бил в глаза. Отвернуть лицо от этих ударов тоже не было сил.

— Идти надо, — заговорил Лыткин, настойчиво дернув Леньку за рукав. — Слышишь, Кобликов!.. Надо скорее вниз спускаться. Увидят здесь немцы… Вниз надо!

«Вроде он и в самом деле выздоровел», — безразлично подумал Ленька, удивленный, что мысль об опасности раньше возвратилась к Лыткину, а не к нему самому. Здоровому, не задетому ни пулей, ни осколком.

— Давай спускаться!.. Увидят же нас здесь егеря… Увидят же!

Голос Лыткина взвинтился вдруг чуть не до крика.

Когда Ленька отыскал спрятанную под валуном веревку, напарник снова обессилел, видно израсходовав себя на последнюю вспышку. Пришлось обвязывать его и спускать на веревке через знакомый гранитный пупырь. А затем спускаться самому, тащить Игоря по щели на площадку. Взбираться наверх, опускать мешки, рацию, автомат…

Потом Кобликов тупо думал, что свисающая со скалы веревка выдаст их егерям, дотрагивался до лежащего Лыткина, чтобы ощутить в нем живое дыхание.

От немыслимой усталости безвольно закрывались глаза и отвисала челюсть. В гранитную щель с мыса не проникало ни звука. Здесь каменела тяжелая, пугающая немота. Громады скал отгородили Леньку от всего, что происходило там, и он не мог сообразить, ушла ли вдаль редкая стрельба или она оборвалась.

Рыдал взводень. Море мерно вспучивало у берега водяные валы. Встопорщивало прозрачные тяжелые гребни и било их о камни. Кричали чайки, и темный сапсан ходил в вышине пологими кругами.

Стонал Лыткин, канючил, чтобы Кобликов не бросал его.

Медленно вытягивались по воде тени скал. Ленька глядел на треугольник неба и торопил солнце, умолял его поскорее закатиться за сопки.

Ветер сбил густые облака. От них посуровело, и начал сеяться дождь. Серая пелена окутала скалы, смешалась неприметно с сумерками и принесла долгожданную темноту.

И наконец в ней прорезались короткие ищущие вспышки зеленых огней.

Ленька торопливо ответил на сигнал.

Вкрадчивый шум мотора оказался неправдоподобно близко. Глаза, привыкшие к темноте, различили наплывающую тень.

Ленька потащил Лыткина к краю площадки, к которой, скупо подсвечивая воду, на малом ходу приближался мотобот.

— Скорей! — торопили с судна.

Проворная фигура, зашелестев брезентовым дождевиком, оказалась рядом с Кобликовым, плеснула в лицо вспышкой фонаря и ухватила Лыткина.

— Ранен?

— Нет, больной он… Заболел.

— Остальные где?

— Двое нас… Только двое…

В это время сзади, где находилась щель, с грохотом осыпались камни и гулко проскакали по площадке.

«Егеря!.. Веревку же я там оставил!..» — ужасаясь, подумал Ленька. — Засекли нас!..»

В щели что-то неуклюже и тяжело ворочалось. Затем о камни лязгнул металл и, раструсив щебенку, на площадку упало нечто грузное и мягкое. Шлепнулось на гранитный уступ, и вслед за этим послышался глухой стон.

— Погоди! — остановил матрос Леньку, вскинувшего автомат, чтобы ударить очередью. — Посветить надо…

Мертвящий синий лучик фонарика скользнул по каменной стенке, нащупал провал щели и застыл, наткнувшись на человека в изодранном, залитом кровью ватнике. Без шапки, безоружный, он елозил по камням ногами, силясь подняться. Корчился, ухватившись рукой за живот. В его фигуре, в покатых плечах, в большой, коротко стриженной, заляпанной чем-то темным голове было столько знакомого, что у Леньки ходуном заходило в груди ошалевшее сердце.

Докукин! Это же сержант… Конечно, он!

Ленька кинулся к щели, споткнулся и едва не упал рядом с Докукиным.

— Сюда!.. Сюда скорее! — суматошно закричал он. — Сержант здесь!

Подбежал матрос в шуршащем брезентовом плаще, стал поднимать Докукина.

— Товарищ сержант, — торопливо говорил Ленька, тряс Докукина за плечи и просил открыть глаза. — Это же я, Кобликов… Ленька Кобликов… Бот за нами пришел, товарищ сержант!..

Докукин кривился от боли, стонал и мучительно вздрагивал усами, силясь что-то сказать. Под растопыренными на животе пальцами пузырилась кровь.

На боте он пришел в память, узнал Леньку и взял его руку в холодную ладонь.

— Ушли мы… Ушли от них…

Замолчал, справился с чем-то трудным внутри и снова заговорил:

— А меня вот в брюхо стуканули… Горит все… Воды!.. Воды мне… Пить…

По лицу сержанта что-то прокатилось и исчезло. Только в уголках спекшихся губ осталась боль.

— Нельзя ему воды давать, — сказал мичман.

— Скорее, дяденьки! — заторопил Ленька моряков. Он придерживал сержанта и слышал под рукой стук его сердца, слабый и тихий, как у ребенка.

— Его же в госпиталь надо… К врачам…

Глава 7

В порту горели нефтебаки. Черные дымы медленно и косо всплывали над изломанным контуром сопок. Рычащие стрелы эрэсов пронизывали дымы. Тяжело ухали дивизионные гаубицы. Снаряды с железным клекотом уносились за фиорд и распускались на дальних скалах клубами разрывов. Гулко дудукали «собаки» — автоматические малокалиберные пушки. С воем налетали штурмовики, пикировали в дым, рассыпали пулеметные и пушечные трели.

За фиордом грохотал бой. Ночью к батареям, прикрывавшим подступы к порту, уплыла на жидких резиновых лодках штурмовая группа лейтенанта Кременцова. Прожектора и осветительные ракеты поймали разведчиков, когда до берега оставалось сотни полторы метров. Ночь взорвалась татаканьем эрликонов и хлопками мин. Половина штурмовой группы погибла в ледяной воде. Остальным удалось зацепиться за скалы и отбить крохотный пятачок. К нему пошел на амфибиях авангардный батальон, усиленный саперной ротой, автоматчиками и «сорокапятками», поставленными на тупорылые железные понтоны.

Батальон смял егерей на подступах к батареям и завязал рукопашный бой.

Когда сообщили, что возвращается разведгруппа с Вороньего мыса, капитан Епанешников пришел с НП дивизии на причал. Он стоял на дощатых мостиках, укрытых маскировочной сетью, подвешенной на шестах, и смотрел, как приближается мотобот.

Глаза нашли знакомую фигуру радиста, стоявшего возле рулевой рубки.

«Остальные где? — думал командир разведроты. — Где старшина?»

Ленька Кобликов глядел, как сокращается масляная, синевато радужная полоска воды между мотоботом и причалом на сваях, обросших ракушками и темными водорослями. На боте противно пахло керосином. От качки, от натужной дрожи корпуса, от слабости и голода Леньку мутило. Ему хотелось поскорее почувствовать под ногами привычную, твердую землю.

И он со страхом глядел на исчезающие метры воды между мотоботом и причалом. Между Ленькой Кобликовым и капитаном Епанешниковым. Не случайно пришел командир роты встречать мотобот. Конечно, егеря ударили по нашим там, где никто не ожидал. И виноват в этом ефрейтор Кобликов, передававший ложные донесения с Вороньего мыса.

Стиснутые пальцы прошлись по коробке рации. Нашли пробоины от немецких пуль, помешавшие сообщить самое нужное, самое главное донесение. Ленька привез его, но теперь донесение опоздало. Теперь оно уже ни к чему…

Брезентовая лямка рации давила на плечо, заставляла сутулиться и вздергивать шеей. Мотобот одолевал последние метры. Знакомый матрос ушел с кормы и теперь помахивал свернутым в кольца тросом, примеряясь кинуть причальный конец.

Капитан Епанешников, каменно сомкнув челюсти на сухоскулом лице, стоял на причале не шелохнувшись. За ним стыл, как изваяние, крепконогий вестовой с автоматом на груди.

Ленька вдруг сообразил, что вдобавок ко всему он возвращается без оружия. Он же отдал свой карабин Докукину, и неизвестно, куда дел его сержант. С него теперь уже ничего не спросишь.

Грохотнули сходни — раскачивающаяся доска с хлипкими планочками. Капитан сбежал по ним на мотобот.

Ефрейтор Кобликов вздохнул так, словно собирался прыгнуть с кручи в омут, и пошел навстречу командиру роты, стараясь ставить ноги на полную ступню.

— Товарищ капитан, разрешите доложить…

— Гнеушев где?.. Где старшина? Погиб?

Ленька кивнул.

— А Докукин? Тоже?..

Кобликов повернулся и откинул край волглой плащ-палатки. Показал Епанешникову желтизну кожи на лице сержанта, голые, прихваченные в морщинистую сборочку, веки.

Епанешников стянул с головы фуражку. Ветер качал над его лбом жиденькую прядь волос некрасивого ржавого оттенка.

— Лыткин в кубрике… Больной он совсем… А товарища старшину и Забару егеря убили…

Ленька говорил вяло, не ощущая недавнего страха. На него вдруг навалилось опустошающее равнодушие. Он сообразил, что ему, живому, оправдаться нечем.

— Лыткина немедленно в медсанбат, — приказал капитан вестовому, с подтянутой готовностью стоявшему у сходней.

— Товарищ капитан, — разрешите доложить… Нет на Вороньем мысу егерей! — заторопился Ленька сказать самое важное, сообщить страшную правду, ради которой сержант Докукин, Остап Забара и старшина Гнеушев приняли смерть. Ради которой Кобликов ушел от облавы.

— Не сосредоточиваются они там… Мы думали, что егерей много, а потом оказалось… Неверно я все по рации передавал… Готов нести ответственность…

Епанешников смотрел на Леньку непроницаемыми глазами, и белесые ресницы его приметно трепетали, словно ветер кидал в лицо капитана невидимые соринки.

Воротник шинели больно тыкался Кобликову в растертую шею. Неряшливо свисал серый клок с выдранным карманом. В карману лежала лимонка. Ее округлая тяжесть ощущалась где-то ниже колена.

— «Нести ответственность…» — непонятно повторил Епанешников и прислушался к грохоту боя на другой стороче фиорда. Накрыл плащ-палаткой лицо Докукина и сутулясь поднялся на причал.

— Кобликова ко мне в землянку! — приказал он вестовому. — Водки ему и — спать!..

Ленька переступил с ноги на ногу. Значит, все будет по форме. Сейчас его берут под арест, а потом отправят в трибунал…

В землянке вестовой подал алюминиевую кружку водки. Сивушный запах плохо очищенного зелья душно ударил в нос. Водку Ленька не пил. Полагающиеся ему сто грамм отдавал ребятам из отделения. Сейчас он подумал, что многое еще не знает, не попробовал, не разобрался и вряд ли теперь будет время, чтобы все это наверстать. Мысль придала решимости. Затаив дыхание, Ленька выпил противную, обжигающую горло жидкость. Поперхнулся, но вестовой, весело мигнув карим глазом, сунул на закуску кусок хлеба, посыпанный солью.

В животе разлилась теплота. Дремотный огонь потек по жилам и затуманил голову. Каменная стенка землянки покачнулась, огонек стеариновой трофейной плошки странно стал уплывать под потолок…

— Ну и здоров ты, Кобликов, дрыхнуть, — сказал вестовой, продолжая трясти Леньку за плечи. — Мы с товарищем капитаном уже в городе побывали, а ты, как прижал ухо к мешку, так и не отпускаешь… Перебазируемся же!

— Да ты, ефрейтор, всю обедню проспал, — засмеялся вестовой, достал пачку сигарет и щелкнул никелированной с решетчатым ободком зажигалкой. — Видал, какой трофейчик оторвал! Взяли же город… Егеря винта нарезают по шоссе. Машины покидали, пушки, барахло всякое навалом по обеим сторонам. По всем правилам драпают, а за ними вдогон «тридцатьчетверки»… Товарищ капитан зовет… Ну и видик же у тебя! Ремень хоть подтяни…

Вестовой попробовал заткнуть Леньке под ремень вырванный клок шинели, но это оказалось безуспешным.

— Ладно, сойдет, — махнул он рукой.

Командир разведроты сидел возле землянки. Пристроив на выступе камня зеркальце, Епанешников намыливал щеки. Воротник гимнастерки у него был подвернут, портупея с кобурой пистолета лежала на земле. Капитан был без фуражки, и Ленька увидел у него залысины на лбу. Рассмотрел расчесанный волосок к волоску пробор над ухом.

— А, Кобликов, явился, — ровным голосом сказал капитан. Во взгляде его Ленька не приметил всегдашней строгости и отчужденной замкнутости. Глаза командира роты, в гневе тяжело темнеющие, были сейчас мягкие, податливой глубины.

— Товарищ капитан, разрешите доложить, — начал было Ленька, но Епанешников хлопнул ладонью по камню, приглашая ефрейтора садиться рядом. Повернул к нему лицо в пышной мыльной пене на подбородке и неторопливо раскрыл бритву. Взглянул в зеркальце, примериваясь сделать первый взмах.

— Про ложные донесения будешь докладывать?.. Перестарались фрицы, Кобликов. Больно много вам доказательств подкидывали. Даже минное поле сочинили. Нервы, видно, начали сдавать…

— Вы все знали?

— Знали, ефрейтор. Три дня назад армейским разведчикам норвежцы сообщили насчет катеров. Специально на боте под парусом пришли сказать, что катера на Вороний мыс для отвода глаз ходят…

— Как же так? — осевшим голосов спросил Ленька, ощущая, как у него холодеют пальцы. Если капитан все знал, во всем разобрался, он же мог дать приказ разведгруппе, чтобы она уходила с мыса. Тогда бы Гнеушев был жив, Докукин… Три дня назад. Как раз в тот день, когда Забара на минном поле подорвался…

Кобликов ошарашенно смотрел на капитана.

Епанешников оттянул на скуле заветренную, крепкую кожу и провел бритвой, сдирая щетину, поскрипывающую под стальным лезвием. Костистый подбородок капитан выставил вперед и слепил в полоску сухие губы.

— Так, ефрейтор, — подтвердил командир роты, вытер лезвие о клок газеты и прицелился на Леньку темными глазами. — Должны вы были сидеть на Вороньем мысу!

Епанешников угадал, о чем думает Кобликов.

— Должны! Нельзя было и виду показать, что мы фрицевскую хитрость раскусили. Вот для чего вам нужно было на мысу сидеть… Война, Кобликов. Ты в ней еще многого насмотришься…

Забыв, что у него намылена щека, капитан опустил руку с бритвой.

— За вчерашний день дивизия потеряла четыреста сорок семь человек, — глуховато продолжил он. — За один день!.. Кременцов погиб. Из штурмовой группы всего шестеро уцелело. Старшего сержанта Беляева едва живого в госпиталь увезли. Довезут ли, не знаю. А ты говоришь…

Ленька ничего не говорил. Он слушал трудные слова скуластого человека с капитанскими погонами, которого война заставила посылать людей под пули, под смертельные веера секущих осколков, под бомбы и взрывы.

— Гнеушева жалко, Докукина… Забару тоже. И как вы сами во всем этом спектакле сразу не разобрались?

Епанешников вздохнул, вспомнил про бритву и снова принялся со скрипом сдирать многодневную щетину. Засохшее мыло собиралось на лезвие липким серым валиком.

— На левом фланге егеря кинулись в контратаку. Батальон пехоты и автоматчики. Шестиствольные минометы их поддерживали. Только мы их уже поджидали… Все потому, что вы на мысу сидели. Понимаешь?

Капитан говорил сбивчиво, словно в чем-то оправдывался перед самим собой, перед Кобликовым. И понимал, что ефрейтор не примет этих невольных оправданий. Так, как не принимал их сам Епанешников, командир разведывательной роты, осознавший простую и страшную истину, что на войне ради большого приходится жертвовать малым. А это малое — живые люди. И большее — тоже люди…

Метрах в пятидесяти под скалой виднелась свежая каменная насыпь.

«Докукин!» — догадался Ленька.

— Сержант, — подтвердил Епанешников, перехватив взгляд ефрейтора. — Собирайся, Кобликов. Через час снимаемся. За фиорд будем всем хозяйством перебираться.

— Перебираться, — машинально повторил Ленька и только тут сообразил, что не слышно ни выстрелов, ни взрывов, ни завыванья самолетов.

Он прошел к каменной насыпи и присел там на выступ скалы. Остро пахло застоявшейся прелью убитых ночными заморозками папоротников и бурым торфом, растоптанным солдатскими сапогами.

— «Через час снимаемся…» — выплыли в голове слова капитана.

Кобликов встал и, торопясь, принялся выкладывать из валунов пирамидку в изголовье насыпи. Выдирал из торфа тяжелые шершавые камни и складывал их один к другому, возвышая над косым гранитным срезом.

Чтобы знали люди, чтобы не потеряли они место, где похоронен гвардии сержант Докукин П. А… Павел Акимович.