Моя по четвергам

Для начала потребовалось не меньше двух часов, чтобы добраться от Бостона до Монумента. Это заняло вдвое больше обычного из-за аварии на подъезде к Конкорду, когда движение в три полосы превратилось в однополосное, образовав очередь из машин длиною в три мили, что напоминало гигантскую металлическую гусеницу, еле продвигающуюся фут за футом. Тем временем, моя голова начала раскалываться, глаза уподобились сырым луковицам, а в желудке закачалось озеро рвоты, в чем виноват был я сам. Меня ожидал обычный день вместе с Халли. Как и в любой другой четверг, я был осторожен, старался ни в чем не принимать участия и за день до того пораньше лег спать. Но именно перед этим у меня состоялась совсем не нужная мне встреча с Маклафлином. Спорить было бесполезно, и просить его о чем-либо также было впустую. Зная о моей личной жизни, он лишь кисло улыбнулся. Это привело меня к уединению и к жалости к себе, приведшей к нескольким рюмкам крепкого напитка в баре через дорогу от нашего офиса. Ко всему меня как никогда уязвила необходимость прибыть на встречу в Кембридж, которая стала для меня не более чем псевдо-интеллектуальным разговором. Вдобавок ликер — результат этого «псевдо», много обещаний и больше ничего, кроме ненужного шума, сожалений об ошибках прошлого и отчаяния. Так или иначе, я справился с утренним похмельем, осознавая, что Маклафлин видел мое состояние, когда я вяло и болезненно передвигался по офису. И я подумал: «Черт с тобой, Мак. Ты думаешь, что она меня сегодня не дождется. Вот, приму холодный душ, и сон долой. Халли меня дождется. Я обязательно приеду».

Вероятно, я приехал позже, чем обычно, но постарался сделать вид, что ничего не произошло. Халли аж запрыгала от восхищения, когда увидела, как еду по улице. Я сделал резкий разворот, зная, что, неодобрительно нахмурившись, Элисон наблюдает из окна налитыми кровью глазами. Краснота белков сама по себе была достаточно оскорбительной для ее прохладных серых новоанглийских глаз, а мое опоздание оскорблением ее приверженности к точности и пунктуальности (еще до нашей свадьбы она была школьным учителем и любила расписывать все по минутам, делая расписание на каждый следующий час). Как бы то ни было, я остановился у ее дома с визгом тормозов, и в порыве эмоций издал длинный и громкий гудок. Я всегда делал так, чтобы это походило на вызов, убивая на нет все, что у нас с нею было связано, будто умирающий, прячущий в ладони спасительную пилюлю, которая могла бы еще на час продлить его жизнь.

Халли выскочила из подъезда, одевшись в ослепляющее розовое платье с веселыми кружевами. Халли — это моя истинная любовь, единственный человек, который может меня утешить и простить, успокоить боль всего, что накопилось в нарывах моих грехов.

«О, папа, я знала, что ты приедешь. Я не сомневалась», — завопила она, бросаясь в мои объятия.

Мое лицо оказалось закопанным в ее пахнущих шампунем волосах, и в него вжался рельеф знакомой географии ее костей и плоти.

— Разве можно тебя остановить? — и затем смех: — Не отвечай.

Потому что иногда, бывало, что у меня не было возможности приехать.

— Сегодня в луна-парк, Папа? — спросила она.

Выстрел солнечными лучами по моим распухшим глазным яблокам. Даже темные очки не спасали воспаленные глаза. К тому же передо мной предстала перспектива кружения на карусели со всеми болезненными ощущениями во всем моем теле. Но, зная, что Элисон стоит за белыми занавесками, я уверил Халли:

— Все, что не пожелаешь, бэби, все, что не пожелаешь, — мне хотелось, чтобы Элисон знала, что кто-то меня все-таки любит. — Все, что не выше неба.

Халли была моей по четвергам, и на протяжении двух лет наших совместных четвергов, мы уже сделали не один круг по магазинам, продающим всякие смешные вещи, дневным киносеансам, не раз бывали на Муссокских пикниках, в кегельбане, в луна-парке — везде, куда взрослый может придти с ребенком. Балуя ее, я был достаточно осторожен. Мы делились знаниями, играли в необычный хоккей и оба изо всех сил игнорировали мир, выстроенный за спиной у каждого из нас: она — правильно организованный и стерильный мир ее матери, а я — мир много выпитого «Мартини», тесного окружения женщин и никогда не сбывающихся планов.

Почему-то подумал об отце. Как-то мы с Халли заехали на кладбище, где я стоял у его могилы, пытаясь его вспомнить. Чаще всего вспоминаю время, когда несколькими неделями до его смерти мы сидели вдвоем в доме ухода за престарелыми. После долгих минут молчания, он сказал: «Главное, Хови, всегда оставаться мужчиной».

Он начал плакать. Слезы покатились из глаз с покрасневшими белками. Я стал его жалеть, как и остальных стариков, которым только и осталось, как оглядываться назад. Спустя какое-то время я спросил: «Что значит оставаться мужчиной, папа?» Мне не столько было это интересно, сколько нужно было поддержать разговор.

Мой бедный отец. В его жизни было слишком много виски, слишком мало любви и вообще никакой удачи — в картах, в костях и на работе, где бы он не работал. Ни одно его дело не клеилось.

«Оставаться мужчиной», — начал отец, вытирая щеки. — «Состоит в том, чтобы наблюдать крушение собственной жизни и не испытывать к себе жалости, при этом ни перед кем не оправдываться, идти дальше, терпеть…»

Тот день был длинным, и мне не терпелось уйти, оставить в одиночестве старика, называющего себя моим отцом. Вскоре я уехал, думая по дороге: «В словах он преуспевал всегда, не так ли? И что же получилось? Жена, чья ранняя смерть дала ему повод для того, чтобы тонуть в бутылке за бутылкой; сын, чье рождение стало причиной ее смерти, которого передавали от дяди к тете, а затем кузену. И, все же, он старался быть отцом, по-своему, всегда появляясь по праздникам, увешанным подарками и с дюжиной рассказов о больших приключениях в городах, куда он ездил по торговым делам…»

Теперь, мы с Халли выехали на Спрус-Стрит, затененную высокими деревьями, и я был свободен. Посещение кладбища на повестке этого дня не стояло. Халли весело болтала о всяких глупостях. Она рассказывала о карнавале, устроенном ею и ее друзьями, и о том, что об этом писали в газете, потому что вырученные деньги пошли на благотворительные цели. Она перечислила все, что они с Элисон купили из школьной одежды, потому что сентябрь был не за горами. Она перебирала названия всего, что важно для десятилетней девочки, из чего состоит ее жизнь, а я слушал, наслаждаясь одним лишь ее присутствием рядом со мной. У нее были темные волосы, заплетенные в косички, в отличие от белокурой Элисон с прямыми, ложащимися на плечи волосами, и это отличие в глубине души меня восхищало. Халли продолжала болтать:

— …в луна-парке появился новый невиданный аттракцион «Полет на Луну», все дети стремятся туда попасть, и мы там побываем, правда, папа? Ну, пожалуйста. Ну, давай…

— Почему бы нет? — ответил я. Когда наступал четверг, все «почему бы нет» я бросал к ее ногам, словно букет любви, и слишком легко согласился, потому что знал, что в последний момент она изменит свое желание. Халли была робкой и застенчивой, и обычно избегала захватывающих приключений и рискованных поездок на аттракционах. Ей было достаточно прогуляться по парку рядом со мной, в это время мы придумывали всякие истории про людей, проходящих мимо нас. Ей нравилась карусель и кривые зеркала в комнате смеха, но она не решалась на «Русские Горки» или на «Мертвую Петлю», что я принимал с благодарностью, особенно в такие дни, как этот, когда у меня в голове что-то постоянно стреляет, а в животе все закипает при каждом неосторожном движении.

— Как мама? — спросил я. Вопрос был ритуальным.

И обычно следовал такой же ритуальный ответ: «Замечательно» или «Шикарно», будто Халли специально репетировала. Но сегодня, она стала колебаться, вздохнула и сказала:

— Она устала.

— Устала? — я искал свободный пятачок на стоянке для посетителей луна-парка.

— О, она была на комиссии по приему донорской крови.

Это была Элисон — как всегда добросовестная, общительная и всегда готовая кому-нибудь помочь. Она всегда была рада кому-нибудь услужить, любила Монумент и его жителей всем сердцем, так что заставить ее куда-нибудь переехать представлялось нереальным. И это было немалой частью наших разногласий или, по крайней мере, их началом. Я всегда расценивал Монумент, как отправную точку, а не конечную. Тем летом, когда встретил Элисон, я собирался уехать. Я был готов постучать в тысячу дверей Нью-Йорка, в поисках любой работы, хоть что-нибудь — чтобы оставить эту дыру. Но Элисон была настолько красива, что я оказался завороженным как в сказке, и остался в Монументе, чтобы писать невзрачные статьи для городской газеты. Однако меня манил мир за пределами этого маленького городка. Мне хотелось иметь его в своих руках, познакомиться с миллионом людей, повидать все страны земного шара, что, конечно, выглядело смешно, нелепо и непрактично. И однажды мое недовольство взорвалось как нарыв. «Элисон», — заявил я, — «Давай попытаемся упаковать вещи и попробуем новые возможности. Это не значит, что нужно ехать на другой конец света. Но пусть куда-нибудь. Мир такой большой, а Монумент маленький, а жизнь — такая короткая…»

Элисон взяла на руки маленькую Халли, подарившую мне невинную улыбку младенца. «Она тоже настолько мала, что тебе нельзя быть ее отцом?»

Поверженный, я остался в Монументе, стараясь проводить как можно больше времени подальше от ограниченной и душной квартиры, нагнетающей клаустрофобию. Я уходил в кафе или в коктейль-бар, где сидя в тени и наблюдая за тенями других, помещал в себя все большее количество «Правильного Ржаного Пива» или чего-нибудь покрепче. Грани стирались, и Монумент отодвигался на задний план. Неизбежно, когда регулярно посещаешь бар, то знакомишься с хорошими девушками. И вот появилась Салли. Она была членом телевизионной группы, командированной в Монумент от одной Бостонской телестанции, чтобы снять на ленту сто пятилетие Харисона Шенкса, старейшего человека в стране. Мы с Салли выпили по рюмке или по две, и она призналась, что была всего лишь секретарем съемочной группы — «девочкой на побегушках». Засмеявшись, она перевернула это клише и поинтересовалась, что такой парень, как я, делает в этой дыре. Конечно, она имела в виду Монумент. Она прижалась ко мне, и мое тело ощутило все ее тепло. Элисон скрывалась в специально сшитых под нее костюмах или свободных, удобных свитерах, в то время как Салли носила одежду, которая для меня постоянно подчеркивала в ней женщину. В тот же вечер, впервые сидя рядом с ней, прежде чем произнести две дюжины слов, я почувствовал, что мне уже знакомо ее тело, вероятно, как в тысяче юношеских фантазий.

Телевизионная группа была в Монументе всего лишь два дня. Я был их неофициальным гидом, устроив им интервью с Харисоном Шенксом, удивленно сидящим в плетеном кресле на крыльце своего старого дома, каркая односложные ответы на глупые репортерские вопросы, типа: «Как вы себя чувствуете в свои сто пять?» Старик путал время и место, что-то бормотал о закрытии банков и о Герберте Гувере, что вызывало смех со стороны съемочной группы, и я чувствовал, как внутри меня все сжимается. Кто-то сжал мою руку.

— Ты — чувствительный мужчина, не так ли? — спросила Салли.

— Этого старика я знаю всю свою жизнь.

— Бедный мальчик, — сказала она, коснувшись кончика моего носа тонким пальцем. — Тебе нужна нежность и забота.

Интервью с Харисоном Шенксом заняло лишь девяносто три секунды в специальном выпуске, посвященном проблемам пожилых людей, но мой союз с Салли оказался намного продолжительнее. Все равно он не был слишком долгим. Худшим оказалось оставить Элисон и Халли в пользу Салли и всех ярких перспектив Бостона, чтобы нарушить ход жизни и сделать Халли жалким объектом — ребенком разрушенного дома. Но всему приходит конец. Салли нашла себе другого чувствительного мужчину, который продолжил разделять ее нежность и заботу. Ее забота так и не превратилась в любовь. Я учился и менял работу как перчатки, подрабатывал на стороне и зарабатывал не слишком много, в основном там, где не слишком был нужен талант, а скорее жестокость и хитрость, необходимость не спать ночью, готовя очередной маневр для следующего дня, а на следующий день была очередная презентация. Рюмка спиртного меня радовала больше, чем жизнь. Потом это были уже две рюмки, которые стали тремя или четырьмя, а затем ядом и адом. Нужно было пойти на еще одну вечеринку, чтобы позабавиться, но это была уже не забава.

— Папа, ты выглядишь, как пожеванный, — сказала Халли, начав бесконтрольно хохотать.

— Да и ты — не Золушка на балу, — съехидничал я.

Мы рассматривали себя в кривых зеркалах комнаты смеха. Халли вдруг увидела себя толстой коротышкой, будто невидимые руки хлопнули ее по голове, сплющив все ее тело, а я оказался смехотворно высоким и худым, будто карандаш. Моя голова стала напоминать канцелярскую резинку на его конце. Подойдя к следующему зеркалу, мы оба поменяли обличие, засмеявшись еще громче из-за полной перемены ролей. В какой-то момент я поднял ее на руки и начал кружиться вокруг своей оси весело и смеясь, несмотря на боль, застучавшую у меня в висках. Головокружение начало валить меня с ног, и я опустил ее на землю: «Давай немного передохнем, бэби». Но она, будучи на вершине возбуждения, потянула меня за руку: «Полет на ракете, папа, полет на ракете…»

Я тащил ноги через ослепленный солнцем парк и сам себе говорил, что нужно бы немного оттянуть время. Через дорогу от нас было небольшое кафе, где бы я выпил чего-нибудь прохладительного, в то время как Халли будет кататься на ракете. Во время других наших четвергов с Халли я старался уделять ей все свое время, возможно, показывая Элисон, что еще не растерял всю свою совесть. Когда впервые я позвонил ей, донельзя устав от своего невыносимого одиночества, то она не выразила особого оптимизма.

«Нам было хорошо с тобой, за что спасибо», — сказала она легко и прохладно. — «Не стоит все переворачивать с ног на голову, Хови. Как долго мы тебя не видели? Три года, и мы устроили нашу жизнь. Не стоит ее разрушать».

Ее смех привел меня в бешенство. Мне хотелось навредить ей: «Ладно. Возможно не тебя, а Халли. Я нуждаюсь в ней. Она моя, так же, как и твоя. В ней течет моя кровь…»

«Знаю. Твоя кровь течет по ее венам, и, надеюсь, больше ничего».

Меня обескуражила горечь в ее словах, но затем, придя в себя, увидел, что она была права. Когда развод был оформлен, то я смог добиться любых специфических условий в отношении Халли. Элисон была достаточно щедра, чтобы оставить открытым вопрос о времени, когда я смогу видеть свою дочь. Я мог бы навещать ребенка всякий раз, когда бы пожелал. О времени я не думал, потому что тогда был опьянен своей свободой и Салли, а позже женщины стали меняться так же часто, как и работа, пока не настал день, когда я оказался в отчаянном одиночестве в гостиничном номере, оставляемом каждому, кто в ком-нибудь нуждается. И тогда по телефону мы решили, что Халли будет моей в четверг с полудня и до вечера, чтобы быть точным. В первые недели я упивался ограниченными часами с Халли, будто большими глотками кислорода в моем душном, лишенном воздуха мире. Мы выезжали, чтобы сделать круг по магазинам и торговым центрам, что поначалу выглядело неуклюже, но затем, Халли вдруг начала смеяться над моими шутками, и, в конечном счете, она меня приняла. Элисон старалась к нам не приближаться, и никогда даже не выходила из дома. Зайти внутрь меня тоже не приглашали.

Однажды она обратилась ко мне через сетчатую дверь от комаров, когда я встречал выходящую к машине Халли.

«Ты знаешь, что ты делаешь?» — спросила она. Но это был не вопрос, а скорее, обвинение.

«Что?»

«Разрушаешь ее жизнь, ее привычки. Круглый год, каждую неделю ты являешься к ней, как Санта Клаус».

«Ты что, ревнуешь, или думаешь, что дитя время от времени не нуждается в какой-нибудь забаве?»

Она снова отпрянула, будто я шлепнул ее по щеке или просто поставил перед правдивым фактом, и почувствовал дуновение триумфа.

— Мы пришли, папа, — сказала Халли.

— О, Боже… — вскрикнул я, представ перед огромной и сложной машиной, возвышающейся над землей. Обычно, все аттракционы в луна-парках похожи друг на друга, но «Полет на Ракете» мне показался исключением: адский рев, клубы дыма и огненный дождь. Маленькие вагончики напоминали космические ракеты, в которых было по два или три сидячих места. Они с бешеной скоростью носились по рельсам, подлетая вверх и падая вниз, мотаясь из стороны в сторону и переворачиваясь вверх тормашками. Они взлетали на пятьдесят футов над землей и слетали оттуда, оставляя за собой в воздухе весь фейерверк. Можно было видеть, что вагончики движутся по замкнутому кругу, пламя — искусно освещаемые изнутри раздуваемые воздухом бумажные ленты, а дым — генерируется специальными устройствами, чтобы все походило на реальную феерию.

— Разве это не круто, папа? — спросила Халли.

Я захихикал в ответ моей маленькой застенчивой девочке, которой каждый раз приходилось набираться храбрости для того, чтобы прокатиться на роликовой доске.

— Ты не ведь туда не собираешься? — хотя аттракцион не выглядел столь уж устрашающим, как это казалось на первый взгляд, но взлет на пятьдесят футов меня настораживал.

— Все дети уже прокатились, — сказала Халли. В ее глазах загорелся вызов. — Если я не прокачусь, они подумают, что я… — она искала подходящее слово. — Трусиха.

Мой бедный, сладкий ребенок, который волнуется и переживает, рискуя столкнуться с монстром, чтобы доказать друзьям, что она не боится. Целый поезд ракетообразных вагончиков остановился на посадочной платформе. Из вагончиков с криками и вздохами начали выскакивать люди. Боль между глазами усилилась, а в животе снова начало закипать.

— Пожалуйста, папа…

«Покупайте Билеты!», — зазывал дежурный.

— О, Боже мой, как здорово… — ликовал парень, сошедший с рампы. Его рука обнимала невысокую белокурую девушку — обескураженную и возбужденную. Ее тело было настолько правильной формы, что я невольно прилип к ней глазами, и наши глаза встретились. Она была молодой, но в ее взгляде было нечто взрослое — древний код, который был расшифрован мною уже не одну тысячу раз.

— Папа, можно? — голос Халли балансировал на краю триумфа, интерпретируя мою внезапную озабоченность как уступку.

Я следил за блондинкой и ее другом. Они шли вдоль перегородки, отделяющей их от посадочной платформы, будто проверяя меня. Я был достаточно уверен, что наши глаза нашли друг друга.

Халли повела меня к стеклянной кабинке, и я оказался у билетного окошка с бумажником в руке.

— Ты действительно этого хочешь? — спросил я, подумав, что, возможно, она начала взрослеть, постепенно оставляя детство за спиной. И все же я сомневался в ее выносливости. Она все еще была ребенком.

— О, папа, — сказала она с нетерпением в голосе, будто от маленькой девочки отделилась женщина — намек на будущее.

Я подумал о высоком парне в кафе через дорогу. Или, может быть, о том, как подойти к блондинке. Отдав кассиру доллар, я сказал: «Один».

— Детский или взрослый?

— Детский, — ответил я. Взрослый? Какой нормальный взрослый станет рисковать полетом на это ужасной пародии, напоминающей ракету?

— Разве ты со мной не пойдешь? — спросила Халли.

— Смотри, Халли, твой папа не так молод для такого аттракциона. Ракета — это для молодых, — подталкивая ее к выходу на посадочную платформу, я проворчал: — Лучше поспеши. А то не хватит мест.

— Ты думаешь, что я должна лететь одна? — спросила она. Сомнения в ее глазах стали почти осязаемыми.

Я еще раз взглянул на механизм — на его часть, доступную моим глазам, и снова ощутил головную боль и тошноту в животе, представив себе, как меня будет швырять из стороны в сторону и вверх-вниз. Смешно. Пойти с ней — для меня это было бы невозможно. Я не был готов для «полета на ракете» с перегрузкой или без, с блондинкой или без блондинки.

Окружившая нас куча людей, увлекала нас обоих на посадочную платформу. Дав билет в руки Халли, я помахал ей рукой. Она смешалась с толпой и быстро оказалась на рампе, ведущей к платформе, где посетители садились в вагончики. Дежурный по платформе принял у нее билет. Я надеялся, что он поймет, насколько она мала и посадит ее в ракету с кем-нибудь еще, чтобы она не была одной. Но он отвел ее к ракете, в которой было лишь одно место — для тех, кто пришел один. Какое-то мгновение она колебалась, а затем села, показавшись мне маленькой и беззащитной. Она мельком взглянула на тонкую стальную поручень — ее единственную защиту оттого, чтобы выпасть из ракеты. Но, надо полагать, что никто еще оттуда не выпадал. Или это все-таки возможно? Я велел себе прекратить драматизировать события: это всего лишь паршивый аттракцион в луна-парке, а она уже больше не ребенок.

Проклятье. Я подошел к кабинке билетера и достал бумажник. Но меня остановил крик дежурного: «Все на местах. Отправляемся на луну».

«Мистер, вы тоже можете прокатиться», — предложил мне кассир.

Но, наверное, суетясь на рампе, я бы выглядел глупо. И, скорее всего, мест уже не осталось.

Из ракет начали вырываться клубы дыма, рев двигателей заполнил воздух, и весь механизм, казалось, ожил. Я отбежал назад к входу. Мне не терпелось увидеть Халли прежде, чем ее ракета тронется с места. Она сидела, выпрямившись, собравшись, будто старательный пятиклассник слушает, что рассказывает учитель. Ее руки были сложены на коленях. Наши глаза встретились, и я украсил свое лицо улыбкой, уверяя, что ей будет весело. Когда ее ракета тронулась, она слегка отклонилась назад. Рев, шум воздуха и вырывающегося дыма, и ракета понесла ее по лабиринту рельс.

Все это походило обезумевшую карусель. Ракеты проносились каждая сама по себе, то взлетая, то падая, то переворачиваясь вниз головой, то разворачиваясь под немыслимым углом. Я был рад, что удержался от соблазна поехать с Халли — уже устал, как собака. Я оглянулся на разделительный забор: блондинки уже не было. Так же, как и остальных.

Когда я повернулся обратно к аттракциону, то все летало, крутилось, выписывало немыслимые спирали. Люди кричали. Это были неописуемые крики ужаса и, вместе с тем, восхищения. Вглядываясь в проносящиеся мимо ракеты, я пытался разыскать Халли. Сначала, во всем кошмаре хаотического движения, беспорядочности цветов и звуков, обнаружить ее было нереально. Затем, раскачиваясь вверх-вниз, в мою сторону начала приближаться маленькая одноместная ракета, и я увидел Халли. Ее глаза были широко раскрыты от удивления, тело было напряжено, руки вцепились в поручень. Стрелой проскочив мимо, она унеслась в хаос шума и света. Другие проскакивали перед моими глазами размазанными пятнами. На следующем круге глаза Халли были закрыты, а ее лицо было похоже на растаявший воск, будто какой-то обезумевший скульптор опалил свое изваяние из воска огнем. Когда ее ракета снова взлетала на очередную горку, то мне стало интересно, в чем же заключается элемент опасности. Предположим, что она перестала держаться за поручень. Я подошел к дежурному, безучастно стоявшему у рампы, глядя в никуда, но в последний момент я решил его не беспокоить. «Хватит драматизировать», — сказал я себе, и снова увидел Халли. В ее глазах был дикий ужас и агония. Я поспешил к дежурному и спросил, как долго длится аттракцион.

— Что? — пытался он перекричать шум.

— Как долго это длится?

— Пять минут — как и указано в билете, — завопил он.

Я снова отошел от рампы и проклял самого себя. Она снова проскочила мимо. На этот раз ее глаза были плотно сощурены, все тело сжалось в маленький комочек — беззащитный и уязвимый. Я вспомнил, что когда ей было три или четыре года, то она постоянно просыпалась от всяких кошмаров. Больше всего она боялась ураганов и гроз. И я подумал об этом жутком механическом урагане и о себе, которого не было рядом с ней, чтобы хоть как-то ее успокоить и поддержать.

Теперь, снова сделав круг, ракета начала затяжной подъем. Глаза Халли были открыты, в них не скрывалось отчаяние. На спуске она увидела меня. Ее губы напряженно сжались, туго натянув щеки. В этот драгоценный момент хотя бы своим видом я постарался ее поддержать, улыбнувгись, стараясь ввести в свою улыбку храбрость, любовь и защиту. Наши глаза словно сцепились, и тут она снова исчезла из вида, уносясь в невообразимый хаос. Вдаль. По лабиринту изломанного круга. И я закрыл глаза.

Сеанс, наконец, закончился, и я помчался на выход, чтобы поприветствовать ее. Мои руки были наготове, чтобы схватить ее, обнять, защитить…

Я увидел, как она старалась выбраться из ракеты. Она хрупко переставляла ноги шаг за шагом, неуверенно спускаясь по рампе, и не сразу смогла найти равновесие, но все же справилась. Я протянул к ней руки.

— Халли! — закричал я.

Она посмотрела на меня, о чем-то глубоко задумавшись, будто была поражена, обнаружив меня на своем пути.

— Расскажи, как было? — спросил я. — Святая макрель, я был готов содрать с себя всю одежду, стать суперменом и совершить спасительный прыжок.

Она отстраненно улыбнулась, но, кажется, не тому, что я сказал. Она улыбалась чему-то еще. Это была ужасная, скрытная улыбка, не принадлежащая лицу ребенка.

— С тобой все в порядке? — спросил я.

— Я в порядке, — ответила она.

— Мне жаль, что ты оказалась одна. Думал, что тебя посадят в ракету с кем-нибудь еще, боялся, что ты вывалишься из нее.

— Я в безопасности и цела.

Но она на меня не смотрела.

— Ладно, — сказал я. — Что у нас следует по списку? — пытаясь вызвать энтузиазм в ее голосе.

— Я думаю, что мне пора домой. Пожалуйста, — это был ответ в лучшей ее манере — этакая маленькая вежливая девочка.

— По-моему, еще рано, — заметил я. — А как на счет того, чтобы поесть?

Обычно, ее аппетит был намного больше ее самой: каждую такую прогулку она могла съесть пару фунтов попкорна, сахарной ваты и огромный вафельный конус мороженого с тройным сиропом.

— Я не голодна, — сказала она.

Мы прошли мимо комнаты смеха. Я подумал о тех сумасшедших зеркалах внутри и о наших с ней гримасах, а затем представил себе одну из них. Халли шла рядом, но я чувствовал, что с каждым шагом она становится все дальше и дальше. Я все думал, что отражения в этих зеркалах, возможно, были нашей реальной сутью. «Забудь», — усмехнулся я сам себе. — «Сравнивать себя с бедняком Дорианом Греем?»

— Смотри, Халли, еще рано. Ты говоришь — скоро в школу. Может, съездим в центр города, в «Нортон»? Что-нибудь купим из одежды? — все предпочитали одеваться в «Нортоне», и я был уверен, что там безо всякой суеты можно будет найти все что угодно.

Она выпустила воздух из уголка рта.

— Думаю, что лучше всего пойти домой, — настаивала она. — Кроме того, Ма сегодня нездорова. Мне стоило бы побыть рядом с ней.

— Твое желание, для меня — закон, — сказал я, стараясь удержать в голосе светлые ноты.

А Элисон. Что с ней произошло? И почему она плохо себя чувствовала? Надо ли было иногда об этом спрашивать? А кого интересовало мое самочувствие?

Мы шли к машине. Небо вдруг затянулось облаками. Блеск солнца стал мягче и уже не так слепил мои усталые глаза.

Уже в машине я спросил:

— Ты точно хочешь домой? — снова напомнил ей о своем присутствии.

Она смотрела на дорогу. Мне стало ясно, что она на меня не смотрит

с тех пор, как вылезла из «ракеты».

— О, папа, — произнесла она.

«О, Папа» — без муки, без какой-нибудь интонации. «О, Папа». В этом звуке была лишь усталость, разбивающая всю мою жизнь на тысячи осколков, которые давно уже было не склеить. Так она обозначила все мое отступничество.

— В следующий четверг мы придумаем нечто совсем другое — дикое, нечто безумное. Возможно, мать позволит тебе съездить со мной в Бостон. Там есть, чем заняться.

— Не знаю, — она сказала. — Думаю, что в следующий четверг произойдет нечто особенное в школе. Подготовительный день. В пятницу — уже будет первое сентября.

— Но… — начал я, а затем остановился. Я собрался сказать: «Ты моя по четвергам». Но мне уже было ясно, что моей она не была — ни в четверг, ни в любой другой день недели, месяца или года. Мы проводили немало времени, в чем можно было не сомневаться, но не как отец и дочь, а лишь как взрослый и ребенок. И все эти «Почему бы нет?», что я подбрасывал ей, были не букетами любви, а просто взятками. Я глянул на нее, когда мы выехали на шоссе. Она сидела прямо и твердо. В ней была так хорошо мне знакомая элегантность Элисон, то — чем я так был болен, к чему сохранил любовь, тоску и нежность, и знал, что в ней было больше от Элисон, чем от меня, несмотря на ее темные волосы, где в ней я мог найти себя. И был ли я там вообще?

Мы свернули со Спрус-Стрит.

— Я хочу заехать на кладбище, — сказал я ей.

— Ладно, — сказала она, все еще глядя вперед, на дорогу.

Я остановил машину в неудобном месте среди серых плит и зеленой травы, подумал об отце и о том, что он сказал: «Главное, всегда оставаться мужчиной… наблюдать крушение своей жизни и не испытывать жалости к себе, при этом ни перед кем не оправдываться, идти дальше, терпеть…»

— Халли, — сказал я.

Наконец, она обернулась в мою сторону — все те же красивые глаза и линия ее щек. Я задался вопросом, был ли я где-нибудь с ней прежде, и теперь надеялся, что сегодня мы не были нигде.

— Да? — спросила она с мягким интересом.

Мне захотелось сказать: «Мне жаль, что я играю в Санта Клауса, когда мне нужно бы быть отцом. Мне жаль, о том, что желал себе весь мир, когда на самом деле мне лишь было нужно, чтобы меня любили. Мне жаль о твоем «Полете на Ракете», и обо всех «полетах» твоей жизни, которую я с тобой не разделил…»

Вместо этого сказал:

- Некоторое время я не буду приезжать в Монумент, — не давая ей ответить, я стал быстро импровизировать. — Возможно, мне придется уехать из Бостона. Надоели «крысиные бега». Я слышал, что в Вермонте одной провинциальной еженедельной газете требуется человек. Возможно, предложу свою кандидатуру.

— Звучит привлекательно, — сказала она, как будто мы были незнакомцами в самолете.

— И если получится, то кто знает? Возможно, когда-нибудь откроют газету «Монумент-Таймс».

«Разве не видишь, моя дорогая, что я пытаюсь с тобой говорить?»

— Может быть, повезет, и я вернусь домой, — продолжал спекулировать я.

Она смотрела на кладбище. Ее лицо было столь же холодно и сурово, как и надгробные плиты.

— Как тебе это? — спросил я.

Наконец, она снова посмотрела на меня.

— Да, — ответила она. На мгновение что-то пробежалось через ее лицо и появилось в глазах — возможно, эхо того ребенка, которого я знал с рождения. А затем все это исчезло. Ее глаза снова стали глазами взрослой женщины. Я знал, что в этом был повинен я сам. — Да, наверное, это хорошо, — правильно произнесла она.

Мы отъехали от кладбища и выехали на Спрус-Стрит. Я припарковался у того здания, которое когда-то было моим домом. Она поцеловала меня в щеку, просто из обязанности. Я не стал сигналить, чтобы привлечь внимание Элисон. Или это была последняя попытка хоть чем-то привлечь Халли? Я медленно отъехал, отчаянно твердя себе, что с ней так и не попрощался.

Загрузка...