Восемь плюс один

Протестанты плачут тоже

Для начала, за короткий промежуток времени между Пасхальным Воскресеньем и Днем Благодарения в 1938 году мой брат Арманд уже успел влюбиться одиннадцать раз. Ничего удивительного в этом не было — по крайней мере, для меня, когда тремя годами позже, как-то вечером за ужином он объявил, что просит у родителей разрешение на брак.

Казалось, что в любом случае свадьба была неизбежным концом мук любви, и я удивлялся, почему же он не женился раньше.

Все выглядело так, будто отец вовсе и не отреагировал на эту новость, его широченные плечи, проходящие не в каждый дверной проем, ссутулились, когда он медленно и старательно пережевывал кусок кровяной колбасы, но мать глубоко вздохнула и бледными глазами посмотрела на отца, а затем на Арманда, не веря своим ушам. Остальные сидящие за столом мои братья и сестры вдруг хором засвистели, застонали, будто суда, собравшиеся в главной гавани Бостона.

— Но тебе лишь девятнадцать, — возразила мать, машинально подложив Эстер еще один шарик картофельного пюре. Ее аппетит несколько смутил мать, наверное, из-за гордости за нашего отца, который полагал, что детям важно есть также много, как и мужчинам пить пиво.

— Ладно, если я достаточно взрослый, чтобы работать, то, наверное, созрел, и для женитьбы, — ответил Арманд, адресуя сказанное матери, в то время как его глаза не могли отклеиться от отца. Арманд редко мог смотреть куда-нибудь в пустоту. Сотни раз я видел, как он стоит с битой, не отрывая взгляд от мяча, а затем искусно посылает его за пределы поля, чтобы успеть его обежать по кругу и коснуться «базы». Он был рекордсменом «Френчтаунских Тигров», и на его счету было немало разбитых окон в соседских домах. С битой он управлялся лучше кого-либо еще в нашем квартале, а когда учился в школе, то был активистом группы дебатов, обсуждающей, например, почему американское правительство должно взять под контроль и национализировать железные дороги. К тому же он великолепно играл в баскетбол, и у него всегда находилось время на любовь. «Это — то, что заставляет вращаться мир вокруг своей оси, мальчик Джерри», — сказал он мне, когда я наблюдал за тем, как он незадолго до того расчесывался перед зеркалом.

Я был намного младше его и имел свое собственное мнение о любви, как о чем-то дурацком и излишне неприятном, заставляющем идти на ужасные танцы, надевать воскресный костюм, скажем, вечером в среду и принимать ванну два или три раза в неделю. И все же я допускал, что, если Арманд мог столь искренне отдаваться любви, то что-то хорошее в этом все-таки было.

Однако в тот вечер за ужином я ему не завидовал, внезапно поняв, что за несколько прошедших месяцев он заметно изменился. Иногда он не мог вспомнить, какой сегодня день, и быть одновременно хмурым и счастливым. Иногда, вечерами он сидел на ступеньках веранды, глядя в никуда, и мог не заметить меня, когда, проходя мимо, я задевал его за плечо, или мог безразлично качнуть головой, когда я его спрашивал об успехах на бейсбольной тренировке.

— Сколько ты зарабатываешь на фабрике? — спросил его отец, взяв со стола еще один ломтик хлеба.

— Пятьдесят центов в час, в следующем месяце будет еще больше, — ответил Арманд.

— И сколько ты скопил?

— Двести десять долларов, и у нее почти столько же. Она работает секретарем в одной из контор в центре города и говорит, что согласна работать, чтобы мы смогли устроиться.

— Она… она… — сердито прервала его мать. — Кто — она?

— Да, которая? — спросила Эстер. С ее аппетитом, очевидно, что-то случилось, потому что она положила вилку на стол рядом с еще почти полной тарелкой. — Это — кто: Иоланта, Тереза, Мэри-Роуз или Джин?

Мать успокоила ее взглядом.

— Думаю, что их количество не должно быть известно, ты как-то говорила Ма, — подключился Пол. Он был умным, хорошо учился, каждый раз в конце года приносил домой похвальные грамоты, и, конечно же, действовал всем на нервы.

— Достаточно, — скомандовал отец, будто судья, ударив молотком по деревянной наковальне и обратился к Арманду: — Сын мой, ты больше не мальчик. Ты работаешь больше чем год, начав сразу после окончания школы, и уже знаешь, что такое зарабатывать на жизнь. И, я полагаю, что каждому человеку нужна любовь, свадьба, а затем — дети.

Мать фыркнула и отвернулась. Она всегда утверждала, что отец был неисправимо романтичен, и почему-то боялась ходить с ним на свадебные церемонии, круглый год проводимые в Холле Святого Джона, потому что он всегда становился сентиментальным и плаксивым, выпивал слишком много пива и настойчиво толкал тост за тостом о красоте любви, или пел старые канадские баллады об умерших или о разбитых сердцах.

— А можно ли, наконец, узнать имя той, которая войдет в нашу семью? — спросила мать.

Арманд почесал затылок и потащил свою голову за ухо, что было плохим знаком.

— Джессика Стоун, — произнес он.

— Джессика? — спросила Эстер. — Что это за имя такое?

— Стоун… Стоун… — размышляла мать.

— Она протестантка, — воскликнул Пол. Его голос напомнил захлопывающуюся дверь.

Мать перекрестилась, и воцарилась устрашающая тишина, из чего следовало, что мы все уставились на отца. Его голова склонилась, а огромные плечи просели в недоумении. Суставы его пальцев побелели, когда он сильно сжал край стола. Я тоже сильно сжал край стола, напрягшись в ожидании грядущего взрыва. Но когда, наконец, отец поднял голову, то никакого насилия за этим не последовало. Неуверенное спокойствие в его голосе меня насторожило, потому что это всегда внушало ужас.

— Ладно, — начал он устало. — Ты не хочешь красивую канадскую девушку. Возможно, ты не любишь гороховый суп, или стройную ирландку, возможно, тебе не по нраву кукурузный бифштекс с капустой, или итальянку — они тоже хороши, если ты не любишь лазанию или спагетти, — в его глазах собралась ярость. — Но протестантка? Ты что, сын мой, сошел с ума? Для этого мы отправили тебя в лучшую католическую школу? Для этого ты служил мальчиком у алтаря? Чтобы жениться на протестантке?

— Я ее люблю, — ответил Арманд, подскочив на ноги. — Это не Канада, Па, это — Соединенные Штаты Америки, тысяча девятьсот сорок первый…

— Арманд, Арманд, — прошептала мать с мольбою в голосе.

— Эй, Арманд, — вдруг ярко и с интересом вмешался Пол. — Она будет из каких протестантов?

— Что значит, из каких протестантов? — прорычал отец.

— Из конгрегатов, — ответил Арманд. — Она поет в хоре конгрегатской церкви. Она — замечательна и верит в бога…

Волнение закипало в моих венах. Я ни разу не был знаком с кем-нибудь из другой конфессии. Наша семья прибыла из Канады позже других, и мы обосновались в квартале, удаленном от мира протестантов и янки. Хотя мой отец стал пламенным патриотом, во всем верно поддерживающим Френсиса Делано Рузвельта, и лояльным демократом, он редко бывал за пределами Френчтауна. В результате я почти не видел протестантов. Они были людьми, жившими на другом краю города, которым в воскресенье утром не надо было идти в церковь, если не хотелось оставить теплую постель, чьи церкви могли быть закрыты на время летних отпусков. Сестра Анжела уверяла нас, что для протестантов небеса также не были закрыты, но она имела в виду, что именно католическая церковь лечила сердца, делая их совершенными. Внезапно мое волнение перешло в чувство, что под моими ногами рушится мир. Я очень любил отца и мать, и при этом переживал за Арманда, стоящего рядом за столом, походя на некоего одинокого героя, противостоящего всему миру.

Отец вдруг расслабился. Он пожал плечами и улыбнулся.

— Ладно, о чем нам волноваться? — спросил он у матери. — На этой неделе протестантка, а на следующей — возможно, …индианка, а дальше…

— На следующей неделе, в следующем году и навсегда, это будет Джессика, — закричал Арманд. — Это не щенячья любовь, Па. Мы с ней вместе уже семь месяцев.

Для Арманда, конечно, это было своего рода рекордом.

— Семь месяцев? — удивленно спросил отец. — Это ты гулял с протестанткой в течение семи месяцев у меня за спиной?

— Не у тебя за спиной, — возразил Арманд. — Я разве когда-нибудь приводил кого-нибудь из девушек домой? Нет. Потому что я хотел подождать, пока не встречу ту единственную, и ею оказалась Джессика.

— Ладно, даже и не думай приводить ее сюда, — сказал отец. — Я не хочу, чтобы ее имя вновь упоминалось под этой крышей, — его кулак грузно опустился на стол, и тарелка соскочила на пол. От ужаса мать аж подпрыгнула, а Арманд развернулся на месте и ушел из дома, громко хлопнув за собой дверью.

Так началось то, что мой брат Пол описывал как шестимесячную войну в семье Рено, и все баталии проходили за столом во время ужина. Отец не был человеком жестких правил, но он всегда настаивал, чтобы на ужин собиралась вся семья, чтобы разломать буханку хлеба всем вместе, по крайней мере, один раз в день. Даже Арманд с его бунтарской натурой не осмеливался нарушать этот закон. Он лишь заметно изменился: вел себя тихо и задумчиво, стараясь не проводить много времени дома. Целый день отработав на гребеночной фабрике, он приходил поужинать и тут же уходил к своей Джессике. И это было каждый вечер. От него больше не было слышно фальшивого насвистывания, когда он красиво одевался, и вел себя так, будто бы мы все стали для него невидимыми.

Мне пришлось занять место подающего у «Тигров», потому что Роджер Луизье сломал руку, и в результате я «продул» три игры подряд. Арманд согласился дать мне несколько полезных советов, но серьезной помощи от него я не получил. Он походил на разрезанного надвое, одна часть его бормотала: «замечательно», даже если моя подача была неважной, а другая утопала куда-то глубоко в свои мысли. Пол как-то сказал, что над нашим домом нависла своего рода гибель. Он любил все драматизировать и часто использовал слова, такие как смерть или чистилище (Эдгар Алан По был его любимым писателем), и все же я мог признать, что неприятности Арманда бросили тень на нас всех.

Каждый ужин превращался в предсмертную агонию.

— Я читал в газете, как один человек, оставивший свою веру, погиб в автомобильной катастрофе. Это было в Бостоне, — сказал отец, не никому в частности это не адресуя.

— Я не оставляю свою веру, — ответил Арманд, адресуя это картине Святого Лоренса Ривьера, висящей на стене. — Она хочет быть в одной вере со мной…

— Передайте, пожалуйста, соус, — мог сказать отец.

И мать передавала соус отцу, в то же время, глядя на Арманда удивленными глазами.

Или, отец мог объявить:

— Я понимаю, что Бленч-Мейсоны пошли на то, чтобы остаться без дома — ни с чем. Крупные шишки протестанты оформляют бумаги тут же — на следующий день.

— Мистер Бленч-Мейсон пил в течение полугода, а его семья бедствовала. И поэтому городские власти потребовали у банка забрать у них дом, — объяснял Арманд, глядя на меня так, будто это я поднял этот вопрос.

— А кто сам глава города? Протестант — вот кто, — торжественно объявил отец, смотрящей на него в недоумении Эстер.

Или, в тишине воздуха победы, он мог спросить мать: «Ты знаешь Феофила Лебланка — он развозит по магазинам продовольствие? Хорошо, в прошлую субботу он привозил еду на причудливую протестантскую свадьбу. Он сказал, что это было отвратительно. Они не пели песен, не танцевали, и даже не пили. Они стояли вокруг большого стола и ели бутерброды, сделанные из сухарей. Люди, которые не поют и не танцуют на свадьбе — лишены сердец…»

Однажды, ворвавшись в дом, когда, наконец, я удачно отбил несколько мячей, (хотя почти испортил победу, выдохшись на пробеге вокруг последней «базы»), то обнаружил, что в доме было необычно тихо — дети куда-то ушли, отец был на работе. В гостиной я услышал голоса, собрался войти, но замер на месте — голоса были слишком близко и звучали разборчиво.

— Знаю, знаю, Арманд, — говорила мать. — И я согласна, что она — хорошая девушка: она — очень вежлива, ее глаза — само очарование. Но встречаться с ней за спиной у отца — это одно, а пригласить ее сюда, не предупредив его — это уже совсем другое…

— Но ты видишь, Ма, он думает о протестантах, как о каких-нибудь монстрах. Он с ними просто незнаком, и ничего о них не знает. Держу пари, что он ни разу не говорил с кем-нибудь из них более пяти минут. Ты познакомилась с Джессикой и говоришь, что она замечательная девушка. Думаю, что Па изменит свое мнение, если тоже познакомится с ней…

— Меня все еще пробирает дрожь, когда я думаю, что он скажет, когда узнает, что я встречалась с ней, что мы вместе сидели за столиком в кафе — мурашки по коже…

— Пожалуйста, Ма, — просил Арманд. — Он выглядит страшнее, чем есть внутри. Ты всегда говоришь, что он — сентиментален.

— Я не знаю, Арманд… я не знаю, — ответила она. Ее голос дрожал.

Я аж отшатнулся в ужасе, будучи потрясенным заговором, предательством матери, ее нелояльностью к отцу. Я выбежал на улицу, как оказалось, чтобы встретить его, и увидел его возвращающимся с работы. Я впервые узнал своего отца не просто как огромного человека, гневно ревущего или разражающегося раскатами смеха, выпивающего невероятное количество пива, и чьи слова были законом, а еще о том, что он внезапно мог быть предан, просто, чьим-нибудь одобрением у него за спиной. Я всматривался в глубокие линии на его лице, в сеть морщин вокруг глаз, которые всегда прямо смотрели мне в глаза и сильно напоминали ткань паутины, и понял, что это был результат длинных, тяжелых дней на работе и проблем в семье. И вместо того, чтобы вывалить ему все, что узнал, я тихо и застенчиво ему улыбнулся, и внезапно по всему моему телу прокатилось тепло и зуд.

В следующее воскресенье, где-то в полдень, я чуть не присел от удивления, когда, выглянув из окна гостиной, увидел Арманда, идущего по тротуару с девушкой. Он нежно держал ее за локоть, будто она была хрупкой и самой дорогой вещью на свете. Он не смотрел на дорогу, а лишь поедал ее глазами. И мне стало ясно, что остального он видеть и не мог, только ее: она была стройна, белокура и красива, и одета во что-то розовое и белое — в цвета, смешивающиеся с мягкими оттенками ее тонкого лица. Осенний ветер вдруг усилился, и она подняла руку, чтобы придержать свою крошечную розовую шляпу, это был жест, полный изящества и благородства. Я бы не удержался, чтобы пробежать милю, за ее шляпой, если ветер сорвет ее и унесет.

Мать стояла рядом. Ее щеки налились краской, глаза раскрылись. Казалось, что ее застали врасплох на месте какой-нибудь мерзкой пакости, будто на экране кино в сериале, который я видел в прошлое воскресенье на дневном сеансе.

— Да, поможет нам Бог, — прошептала она, затаив дыхание. Расправив плечи и глубоко набрав в легкие воздух, она окликнула отца. — Луи, посмотри, какая к нам идет компания. Они приближаются… по улице…

Отец сидел на кухне и слушал по радио трансляцию бейсбольного матча «Ред-Сокс». Он громко застонал:

— Компания? Кому нужно придти в воскресенье после обеда, чтобы бы потревожить человека? — по выходным и вечерам отец претендовал на тишину и покой, но когда кто-нибудь приходил, то он начинал играть роль лучшего хозяина дома, доставая все пиво, требуя от матери быстро накрыть на стол, что-нибудь приготовить. Пришедшим обычно было нелегко уйти, потому что отец всегда настаивал на еще одном стакане пива, на еще одной шутке, еще одном споре.

Мать поприветствовала Арманда и Джессику еще в прихожей. Отец вошел в гостиную, зевая и завязывая галстук. Войдя внутрь, Арманд застал его с широко открытым ртом. Отец затянул галстук, и его рот неожиданно закрылся. Он твердо стоял в дверях.

Когда вошла девушка, то мягкий аромат духов наполнил воздух. У нее были синие глаза, и я впервые понял, что синий был самым красивым цветом в мире.

— Знакомьтесь. Это — Джессика Стоун, — объявил Арманд, его рука все еще держала ее за локоть, но уже в попытке защитить. Джессика, это мои отец и мать (мне нужно было подавить смех над его официальной формальностью). — И мой брат Джерри, — добавил он, показывая на меня. — Остальные дети где-то на улице, играют.

Джессика нерешительно улыбнулась, и я увидел дрожащую руку, которую ей некуда было девать. Арманд предложил ей сесть на кушетку у стены. И мне стало интересно: болели ли ее щеки, казалось, что улыбка причиняла ей боль. «И неудивительно», — подумал я, глядя на отца в дверях, напоминающую статую разгневавшегося бога.

Мать, казалось, была всюду, сразу и везде. Она поправила занавески, стерла невидимое пятнышко пыли в конце стола, коснулась плеча Арманда и попросила меня удалиться из комнаты. Я слышал, как угрожающе скрипнуло большое кожаное кресло, когда в него грузно сел отец.

Потеряв всякий стыд, я стоял около двери, напряженно вслушиваясь в каждый звук и нюанс их беседы. Мать и Арманд продолжали странную беседу о погоде, подробно обсуждая падающие листья, их цвет и форму, о бесконечном дожде, льющемся на протяжении всех выходных, о ночных похолоданиях. Этот идиотский разговор мне уже до чертиков надоел. Наконец, наступила огромная тишина, поглотившая всех и вся, что было в комнате.

Роджер Луизье позвал меня снаружи, и в тревоге я вспомнил, что мы, как предполагалось, собирались в кино. Я не ответил, надеясь, что он уйдет.

Спустя которое время, отец прочистил горло.

— Я по радио слушал бейсбол, — сказал он. — Вы интересуетесь бейсболом?

Я заглянул в комнату и увидел Джессику, напряженно сидящую рядом с Армандом.

— Я играю в теннис, — сказала она.

— Теннис… — произнес отец, будто это был самый смешной вид спорта в мире.

— У нее хорошо получается, — добавил Арманд. — В прошлом году она выиграла кубок победителя.

Снова наступила мертвая тишина, если бы не голос Роджера, в котором теперь были нетерпение и пронзительность.

— Где работает ваш отец? — спросил ее отец.

— В сберегательном банке, — ответила она.

— Банкиром? — спросил отец, придавая слову такое же презрение, с каким он произносил слово «Республиканец».

— Он — кассир, — исправила она.

— Но он работает в банке, — со своего рода триумфом объявил отец.

— Да, — ответила она с напряжением в голосе.

Роджер издал снаружи такой звук, похожий на завывание, из-за которого я был вынужден пойти к задней двери. И уже был рад, что можно прекратить подслушивать все эти издевательства отца над несчастной девушкой, и я разделил боль и замешательство Джессики Стоун. Роджер переживал, что мы опоздаем на фильм, но все-таки происходящее в гостиной меня интересовало больше.

— Сейчас, — крикнул я ему. — Нужно идти. Подожди минуту…

Я снова вошел в дом и остановился у двери.

— Франклин Рузвельт — величайший президент, который был в этой стране, — сказал отец. — Величайший человек в мире.

— Авраам Линкольн также был великим президентом, — ответила Джессика. В ее голосе был намек на вызов.

Я не мог слышать продолжение всего этого, и был рад присоединиться к Роджеру на ступеньках заднего входа. Я спешил поскорей добраться до кинотеатра «Глобус» или куда-нибудь еще, как можно дальше от проходящего в гостиной инквизиционного процесса.

Когда перед ужином я пришел домой, то отец сидел на кухне, наслаждаясь воздухом победы. Его ботинки стояли рядом с его ногами, которые расслаблено дышали. Мать возилась у печи, где утром, днем и вечером ей всегда было, что делать. Она готовила, стирала, сушила или даже просто грелась, когда наступали холодные времена.

— Ты видела, как она тут сидела — как чопорно и важно? — спросил отец. — Ну, что за девушка? Я говорю тебе — все, как рассказывал Феофил Лебланк. В протестантах нет сока. Ты видела ее улыбку? Нет. Она смеялась? Нет. И кто угодно, кто думает, что Авраам Линкольн значит больше, чем Франклин Д. Рузвельт…

Он закачал головой, не веря всему, что происходило.

— Луи… Луи, — возразила мать. — Она — хорошая девушка, прекрасная девушка, и она любит твоего сына. И не имеет значения, что она думает о Рузвельте или о Линкольне? Разве важно, в какую церковь она ходит? — в ее голосе начал появляться гнев. — И как можно быть таким невежливым и негостеприимным у себя дома?

— Но разве ты не видишь? Я хотел показать Арманду, что эта девушка не для него, что она не вписывается в его жизнь, в нашу жизнь. Она играет теннис, ее не интересует «Ред-Сокс». Она поет в протестантском хоре. И, поверь мне, она — республиканка…

— Но она едва достигла возраста, чтобы голосовать, — продолжала возражать мать.

— Ладно, возможно, мы увидим, как переменится Арманд, — сказал отец, сделав паузу, чтобы прибрать ноги. — Теперь я ее… — он искал подходящее слово, и чуть ли не ликуя, объявил: — …выставил.

Представление отца перед Джессикой Стоун не нанесло серьезного ущерба любви к ней Арманда. И несколько дней спустя он объявил, что он собирается на рождество подарить ей обручальное кольцо. Услышав эту новость, отец закрыл глаза, и его губы начали двигаться. Я надеялся, что он тихо молился, но боялся, что это было проклятие, слишком ужасное, чтобы мы его слышали. Я посмотрел на отца, на Арманда и на мать, и сам начал молиться, но ощутил преданность отцу, кому его старший сын бросал вызов, который был готов отвернуться от семьи, который больше не интересовался бейсболом из-за своей девушки. И все же, Арманду я симпатизировал, потому мне тоже очень понравилась Джессика Стоун — она была красивее всех девушек Френчтауна. И еще в моем сердце находилось место для матери, разрывающейся между мужем и сыном. В ее глазах было горе, когда она смотрела сначала на одного, а затем на другого, и я прощал ей все, что она делала за спиной у отца, чтобы помочь Арманду. И все же… все же, я устал от происходящего, потому что мне казалось, что в мире есть что-то поважнее любви. Меня больше волновала, например, погода в декабре, когда все никак не холодало, и на катке не замерзал лед, чтобы хоть раз прокатиться на коньках. Как-то Пол обвинил меня в том, что я не осознаю цену этой драме. И мне захотелось ему сказать: «Если эта драма вызывает у тебя странную боль в груди, то я в этом не участвую».

Мы все были втянуты в события драмы Арманда, однако, однажды в воскресенье по радио голос диктора ошеломил нас новостями: Японцы напали на место под названием Перл-Харбор.

Отец вскочил со стула, на котором сидел. Его никто не помнил столь взволнованным и оживленным от ярости: кто же осмелился бросить вызов великой нации, возглавляемой Френсисом Делано Рузвельтом?

— Пол, — закричал он. — Пол…

Мой брат выбежал из спальни, где как обычно он что-нибудь читал.

— Где же это, Перл-Харбор? — спросил его отец.

— На Гавайях… — неуверенно ответил Пол.

В ближайшие недели мы многое узнали и о Перл-Харборе, и об обширных просторах Тихого океана, отец много часов проводил около радио, в недоумении качая головой и постоянно сердясь. И, казалось, что он это принимал как личное оскорбление, когда погибали или оставались калеками американские парни.

Однажды перед ужином, когда после обычной молитвы отец добавил еще одну молитву о замечательных американских парнях, уходящих на войну, Арманд сказал:

— Многое из этих замечательных парней — протестанты.

Отец притих и задумался.

— Среди них также немало и католиков, — ответил он спустя какое-то время и снова отчужденно притих.

— Ладно, в их список ты можешь добавить еще одного. Я решил завербоваться.

Острый крик изошел от матери, но почему-то я не смог оторвать глаза от отца. Впервые за все последние месяцы он посмотрел на Арманда.

— Нет, — возразил отец. — Ты еще ребенок…

— Я — американец, — сказал Арманд.

— Я думал, что ты женишься, — вмешался Пол.

— Мы с Джессикой решили, что сможем пожениться, когда закончится война. Она сказала, что хочет подождать… — он посмотрел на мать. — Па, мне нужно твое разрешение на вербовку. Я и Джессика, это нечто другое. Я знаю, что ты не одобряешь наши отношения, но хочу, чтобы ты знал — как только вернусь, мы поженимся.

— Но зачем ты туда так рвешься? — спросил отец. — На войну могут пойти и многие другие.

Его вопрос меня удивил, потому что было очевидно, что вербовка Арманда отложит его свадьбу надолго. Я снова подумал о непонятном поведении взрослых. Меряя по себе, я никогда не боялся за безопасность Арманда. В моих глазах, он был рожден героем — неважно на бейсбольном поле или на войне, и я был уверен в его несокрушимости.

— Каждый обязан исполнить свой долг, — произнес Арманд. Его слова звучали тихо, и в них все равно была грусть и тоска.

Невероятно, в уголках глаз у отца собрались слезы. Сначала, я подумал, что он просто нездоров, потому что я никогда прежде не видел, чтобы он плакал. Он фыркал, шмыгал носом и издавал странные горловые звуки.

— Эй, Па, — сказал Пол. — Ты плачешь?

— Кто плачет? — прорычал отец, и его влажные глаза уткнулись в мать, сидящую в недоумении и в печали, что было ей не свойственно. — Это — лук в супе. Лук всегда вышибает слезы из глаз…

Часы на шпиле Церкви Конгрегатов пробили девять ударов, и мы вслушивались в их эхо, разносящееся между домами в свежем утреннем воздухе. Армейский автобус стоял на углу, и я был очарован его окраской — цветом светлой маслины. В воздухе царило напряжение. На тротуаре собирались люди. Уезжающие на подготовку к военной службе были еще не в униформе, но уже в их отношениях был намек на военную выправку. Солдат, одетый в униформу важно пересек тротуар, у которого был припаркован автобус.

Отец, Арманд и я стояли около магазина «Король Обуви». Мать осталась дома, лишь на прощание поцеловав Арманда и расплакавшись. Ей не хотелось, чтобы он из-за нее опоздал на автобус. Все дети были в школе кроме меня, отец позволил мне проводить брата.

— Я надеюсь, что они пошлют нас на юг для начальной подготовки, — сказал Арманд. — По крайней мере, там будет теплее, — его голос казался неестественно тонкими и высокими, а его глаза рыскали по площади в поисках Джессики. Я ее увидел первым: ее белокурые волосы ярко сияли в сырой и блеклой утренней серости. Она стремительно шла именно к нам. Увидев Арманда, она протянула ему навстречу руки, но, увидев нашего отца, будто очнулась и стала холоднее. Они не встречались, начиная с того ужасного воскресенья у нас дома.

Мой отец переступил с ноги на ногу, затем снова сделал то же самое. Наконец, он взглянул на меня.

— Пойдем, Джерри, надо отыскать того солдата и спросить его, когда автобус отходит…

— Спасибо, Па, — с облегчением сказал Арманд.

Когда мы приблизились к этому солдату, то он взял в рот серебристый свисток и пронзительно засвистел, а затем крикнул: «Ладно, парни, построились по двое, по двое, по двое…» Из него бы получился неплохой комический актер или клоун.

— Пора, — сказал отец, коснувшись плеча Арманда.

Арманд одернул плечо, обернулся и крепко пожал руку отцу, меня он как всегда ткнул пальцем в живот, а затем повернулся к Джессике и мягко поцеловал ее в щеку, а затем плотно сжал ее в своих объятьях. Отпустив ее, он немного отошел и посмотрел на нас всех так, будто больше не увидит никогда. Его лицо побледнело, а подбородок слегка задрожал. А затем быстрым шагом направился к автобусу и затерялся в толпе таких же новобранцев, как и он, отправляющихся с ним неизвестно куда.

Джессика от нас отвернулась. Она вглядывалась в постепенно заполняющийся автобус. Стоящий у его дверей солдат зачитывал имена, и все по очереди исчезали в их темном чреве. Когда на тротуаре рядом уже никого не осталось, он в последний раз осмотрел площадь и сам исчез за закрывающейся дверью. Когда взревел мотор, то тело автобуса вздрогнуло. Арманд замахал нам откуда-то изнутри, но в его взгляде не было того тепла, как во время последнего его объятия с Джессикой.

Автобус завернул за угол и исчез. Толпа провожающих начала рассеиваться, и мне показалось, что мы втроем остались одни, будто на маленьком острове, отделенном от площади невидимой водой. Она все еще не смотрела на нас, хотя в отражении на стекле окна магазина я мог видеть ее лицо. Стянув воротник пальто вокруг шеи, она пошла, быстро оставив нас двоих на этом невидимом островке.

Пожимая плечами, отец смотрел ей вслед.

— Па, — сказал я. — Ты был неправ.

— Ты о чем? — грубо спросил он, вытащив из кармана носовой платок.

— Ты говорил, что у протестантов нет сердца, что они не смеются и не плачут. Джессика плакала. Я видел ее лицо, и она плакала так же, как и ты за ужином несколько дней тому назад.

Он посмотрел на ее удаляющийся силуэт и негромко шмыгнул носом. Этот звук не был таким завораживающим, как обычно, а лишь слегка выделяющимся над шумом разошедшейся толпы. Он поднял руки и хлопнул себя по бокам.

— Что я тут стою, как старый дурак? — что прозвучало загадочно. Затем: — Идем, Джерри, догоним ее, найдем, пока она не ушла слишком далеко…

Мне нужно было бежать, чтобы угнаться за ним, пока мы проталкивались через толпу. Наконец, мы догнали ее около фонтанчика для питья с другой стороны площади. Отец коснулся ее руки, и вдруг внезапно она оказалась в его объятиях. И никогда прежде я не видел такого счастья в человеческих слезах.

Они оба плакали.