Воскресный день у бассейна в Кигали

- 11 -

На высотах Ньямирамбо под новое кладбище расчистили от камней еще один участок земли. Ополченцев, полицейских и жандармов присутствовало столько же, сколько друзей и родственников Эмериты. Ландо не пришел. В последнее время он лишь вечерами появлялся в своем ресторане, в окружении десятка вооруженных людей. Господин Фостин, немного нервничая, произнес подобающую случаю речь. На слове «демократия» он так понизил голос, что услышали его лишь те, кто стоял совсем близко. Следующей была мать Эмериты, она медленно обошла вокруг ямы, яростно пиная ногами камни, потом повернулась ко всем этим соглядатаям, державшимся метрах в десяти, и заговорила: «Посмотрите на меня, душегубы хреновы, отбросы холмов. У меня широкий лоб и приплюснутый нос, маленькие, глубоко посаженные глаза, широкие бедра и тяжелая задница. Тут не ошибешься, я настоящая хуту. Ни один тутси не стал членом нашей семьи, поэтому никто из нас не стал более светлым и худым. У Эмериты был мой нос, мой лоб, моя задница. Она тоже была настоящей хуту. Больше хуту, чем вы все. И вот что я вам скажу, когда хуту взрывает свою сестру, да так, что потом невозможно собрать по кусочкам тело, значит, этот хуту болен. Вы убили ее за то, что она дружила с тутси. Вы ничего не поняли. Она просто хотела быть руандийкой - свободно выбирать себе друзей на любом из холмов. А ты, Гаспар, ты размахиваешь мачете и задираешь нос, уж ты-то должен понимать, ведь ты два раза в неделю приходишь в мой бордель к Жасмин, а она еще больше тутси, чем я хуту, - Жасмин из Бутаре, которую ты поишь пивом, заваливаешь цветами и все упрашиваешь выйти за тебя, а она всякий раз отказывает, потому что ты не доставляешь ей удовольствия. Невелика потеря для Эмериты потерять вас. Теперь она с ангелами».

Гаспар убежал. Но он знал, что его найдут и убьют за то, что он любил и обхаживал проститутку тутси. Мать Эмериты тоже это знала, она вернулась к могиле и бросила туда букетик роз. «Я убила одного, дорогая. Убью и еще».

Жантий и Бернар извинились, им нужно было ехать, чтобы сообщить о свадьбе основным членам семьи Жантий, в частности Жану-Дамасену, ее отцу, жившему в Бутаре. Смеясь, они говорили друг другу, что это будет их свадебное путешествие сто семьдесят пять километров спокойного пути с резко меняющимся пейзажем, от крутых подъемов до головокружительных спусков. На выезде из Кигали они сделают остановку в Рунде, навестят Мари, и через тридцать километров - в Мугине, где живет Страттон, двоюродный брат Жантий.

Они без проблем проехали пост перед новым кирпичным заводом, не работающим из-за того, что министр продал немецкое оборудование какому-то чиновнику из Зимбабве. После спокойной реки Ньябаронго дорога начинала петлять и резко шла вверх до самой Рунды. Жантий хотела представить Валькуру Мари, которая когда-то ее учила. Мари было тридцать пять, она растила девятерых детей. Мари работала преподавательницей начальных классов в Рунде, вышла замуж за заместителя бургомистра. Благодаря двум зарплатам им удалось создать семью согласно своим религиозным убеждениям. Но Мари не платили вот уже полгода, а Шарль, ее муж, потерял работу несколько недель назад, потому что отказался составить список всех семей тутси, проживающих в коммуне. С тех пор он скрывался у друзей хуту. Шарль уже начал сомневаться, тутси ли он, несмотря на то что выглядел как тутси, значился таковым в документах, а его дедушка имел важный чин при дворе мвами. Шарля дома не было. Мари извинилась за него, низко склонив голову и почти закрыв глаза, как будто отсутствие мужа могло оскорбить гостей. Был уже полдень, дети просили есть. Мари отталкивала их и бранила. У нее гости, которых она давно не видела. Дети могут поесть позже. Но друзей, если они приходят к обеду, здесь сразу приглашают к столу, а если это близкие друзья, режут козу, привязывая к столбу во дворе. Жантий, играя с детьми, между делом обошла дом. Козы, как и куриц, не оказалось ни во дворе, ни на кухне, только мешок риса и немного фасоли. Не нашлось даже испорченных помидоров или связки переспелых бананов. Она позвала Валькура, и он предложил детям прокатиться. Они, весело крича, набились в просторный «лендровер». Старшие запрыгнули сзади на бампер. Через полчаса они привезли пару десятков шашлыков, две большие зажаренные курицы и несколько килограммов помидоров. Между тем Мари поведала обо всем Жантий, которая, впрочем, и так уже была в курсе событий. Мари подумывала уехать вместе с детьми в Бутаре. В последние дни ходили самые невероятные слухи. Группа ополченцев с севера разбила лагерь на перекрестке, другая поселилась на складе, принадлежавшем коммуне. Но ей не хватит духу бросить Шарля, которого она навещает после наступления темноты, и сорок своих учеников, так хорошо успевающих по французскому. Валькур открыл одну из бутылок «Кот-дю-Рона», которые захватил с собой, чтобы отметить свадьбу с семьей в Бутаре. Мари впервые в жизни выпила два бокала вина, и, когда она совсем опьянела, Жантий сообщила ей о свадьбе. Эту новость она встретила, неистово хлопая в ладоши и благодаря Бога за освобождение Жантий. Именно это слово произнесла Мари, поинтересовавшись затем, не боится ли Жантий канадского мороза. Мари так и не поняла, почему двое влюбленных, которые могли уехать, как только пожелают, решили остаться в этой стране, но это ее потрясло, и она поцеловала Валькура в лоб робко и быстро, так, что ему показалось, будто его овеяло теплым дыханием или рядом пролетела ласточка.

«Лендровер» уже почти доехал до перекрестка и собирался повернуть направо в сторону Гитарамы, а Мари все еще неистово махала им вслед руками, как ветряная мельница. Машина скрылась за темнеющей вдали заправочной станцией, где вот уже три месяца как кончился бензин. Руки Мари так и застыли в воздухе, как два сигнальных флажка из плоти и крови. Мари тоже, наверное, не уедет. Останется на холме Шарля и их детей. В конечном счете эти отвесные склоны, видимо, стоили того, чтобы к ним привязаться и защищать их от убийц.

Пока они добирались до дороги на Мугину, им пришлось проехать два поста, контролируемых ополченцами, которые многих заставляли выходить из машин и отправляли обратно пешком и без багажа. Некоторым легковушкам и пикапам приходилось разворачиваться. Ополченцы были молоды и явно «под кайфом». Ни одного жандарма или военного. В десяти метрах от второго поста Валькур увидел тело женщины в высокой траве на обочине багровой дороги -. Он остановился. Ее оранжевый фишю, ярко-красная кофта, зеленая юбка составляли настоящий руандийский триколор, и, если бы она просто спала, устав от дневных, забот, из этого могла бы получиться милая примитивистская картина. Но ее длинные ноги были раздвинуты, белые трусики, все в пятнах крови, были спущены. Зеленая юбка задрана, широкая полоса запекшейся крови от паха до колен. Точным ударом мачете ей рассекли горло, в котором теперь сотни красных муравьев уже устраивали себе гнездо, В смятой траве валялся скомканный кусок картона с печатью республики и плохой фотографией. Алиса Бьюмирага, двадцать семь лет, коммуна Мугина, тутси.

В этих краях холмы прижимаются и словно присматриваются друг к другу. Долины столь извилисты и глубоки, спуски к ним столь обрывисты, а дороги такие плохие, что вместо одного километра придется тащиться все двадцать пять. Страттон был любимым братом Жантий. Тонкая длинная шея, маленькая, будто игрушечная, голова делали его похожим на ученую мышку. Когда он начинал говорить, глаза у него загорались. В детстве он рассказывал ей местные легенды, а еще малютка Жантий хохотала до упада, когда он нес какую-нибудь абракадабру, насмотревшись телепередач по европейским каналам. Страттон жил в доме отца, с тех пор как два года назад сбежал из Бугесеры. Сейчас он стоял на пороге и длинным крючковатым пальцем по очереди указывал на домики, облепившие холмы. Холмы казались такими близкими - только протяни руку, и дотронешься - и в то же время такими далекими, что каждый словно являлся маленьким независимым государством, которое завидовало соседу.

– Моя дорогая Жантий, половина твоей семьи живет здесь, на этих холмах. В большом доме рядом с банановой плантацией живет твой дядя Жорж. Ты его не знаешь, но так даже лучше. Лет двадцать назад он купил удостоверение личности хуту, каждый день ест свинину и спагетти, чтобы не быть худым, как тутси. Он добился успеха, стал главой Интерхамве в коммуне. Отвечает за новый пост, который они установили перед самым выездом на трассу. Ниже еще пять домиков, там живут его сыновья. Слева, чуть выше, дом Симоны, его сестры, которая не хочет становиться хуту. У Симоны пять дочерей, одна красивее другой, но замуж ей удалось выдать только одну, за моего кузена из Бутаре. Ниже дома Симоны, видишь, рядом с эвкалиптовой рощей, большое бунгало, там живет другой брат. Он дружит с Ландо, вы его, наверное, знаете, министр тутси. Но он выставил свой дом на. продажу, хочет уехать в Бельгию. И еще много других, не буду всех перечислять, семьи очень большие. Но всего здесь на трех холмах более шестисот человек, ведущих свое происхождение от одного предка, который решил сделать из нас тутси, чтобы спасти нам жизнь и открыть двери бельгийских школ. Чуть больше половины в настоящий момент официально считаются тутси, а некоторые, и ты в том числе, похожи на них внешне. Те же, кто вопреки мудрому плану нашего праотца так и не стал тутси, собираются убить нас, как только будет отдан приказ.

Валькур положил на стол, заставленный пустыми бутылками из-под «Примуса», пожелтевшую карточку. Страттон посмотрел на фотографию.

– Это дочь Симоны, самая красивая из них. Жорж убил свою племянницу.

Во всех главных или вторых по значению городах коммуны, посреди жилых домов возвышалась внушительных размеров церковь. Церковь в Мугине была уродлива, как и любая подделка под модерн: покатая крыша, одиноко торчащий колокол - жалкое подобие творений Ле Корбюзье[43]. На окружавшей ее обширной территории был разбит лагерь, в котором жили несколько тысяч человек. Страттон вел Жантий и Валькура сквозь толпу, иногда останавливаясь чтобы переговорить с кем-нибудь, тот неизменно уважительно склонял голову в знак согласия, а после отдавал приказы. Вдоль дороги копали широкую траншею, а из земли сооружали насыпь, утрамбовывая ее деревянными палками. На одинаковом расстоянии друг от друга высились кучи камней, которые подносили дети. В самой церкви устроили мастерскую и детский сад. Десятки детей бегали в узких проходах, женщины спали на твердых скамьях из светлого дерева, мужчины собирались группками и совещались, другие подходили, приносили огромные деревянные палки, ставили их в угол. На амвоне примерно тридцать молодых парней мастерили луки и стрелы. На алтаре, лишившемся всех религиозных символов, лежали несколько охотничьих ружей и сотня патронов.

Эти несколько тысяч человек бежали из восточных районов: Саке, Гашоры и Каензи. Их массовый исход никем не планировался и не был организован. С места их заставили сорваться массовые убийства тутси, которые происходили все чаще; люди семьями или поодиночке бежали в сторону Бутаре, а потом, по возможности, в Бурунди. Днем они спали на болотах и в канавах. А с наступлением ночи медленно продвигались вперед, избегая дорог, трасс и населенных пунктов. В Мугине значительную часть населения составляли тутси, и у многих беглецов здесь жили близкие или дальние родственники. Страттон и еще несколько человек убедили первых прибывших разместиться здесь и объединиться. Они заняли церковь, после чего оттуда сбежал кюре-бельгиец, не желавший вмешиваться в политику, и наместник из хуту, устроившийся теперь на блокпосте, где убили дочь Симоны. Учитывая то, что слухи об убийствах доходили все чаще, а беженцев становилось все больше, при поддержке нескольких местных советчиков и Стратгона, после долгих переговоров тутси решили сделать Муки у своей крепостью. В одиночестве умирать недостойно, пояснил Страттон, поблагодарив Валькура и Жантий за приезд. Но надо было уезжать засветло», потому что после наступления ночи дорогу, ведущую к главной автотрассе, контролировали ополченцы.

– Малышка, ты лучшее произведение своего прадеда. Тебя надо поместить в музей и приглашать людей полюбоваться на тебя и убедиться, что женщина-хуту может быть красивее самой великолепной тутси…

Этот невысокий мужчина засмеялся было, но тут же осекся.

– Несколько лет назад я не задумывался над тем, кто я, и не так уж плохо жил при этом, - продолжал он. Ни тутси, ни хуту, просто руандиец, меня это устраивало, потому что именно им я и был. Я смесь, появившаяся на свет по воле случая и прадеда, замыслившего свой грандиозный план. Но сегодня мне не оставляют выбора. Меня вынуждают снова стать тутси, даже если я этого не хочу. Понимаешь, я не хочу умереть по ошибке.

Жантий поцеловала его так, как это делают белые, сжала в объятиях и ущипнула за нос, как когда-то в детстве. Выезжая на дорогу, ведущую в Бутаре, они увидели десятки молодых людей, вооруженных мачете и масу. Некоторые из ним несли на плечах ящики с пивом. Они миновали еще два поста, провожаемые недобрыми взглядами ополченцев. Лишь мельком взглянув на бумаги Валькура, все они окружали Жантий, но оба раза она отказалась перевести ему их слова.

Бутаре спокойно продолжал жить своей жизнью. В бывшей столице Раунды, называвшейся раньше по имени бельгийской королевы Астрида, сохранился дух мирного и праздного колониального города. В отеле «Ибис», сидя за большим круглым столом в углу террасы, где всегда тень, месье Робер, бельгиец, вот уже сорок лет владеющий отелем, как всегда, наблюдал за окружающей суетой. Он, его жена и сын проводили здесь восемь часов в день. Иногда к ним присоединялись жившие в этом университетском городе и не знавшие, чем себя занять, иностранцы и преподаватели-руандийцы, мечтавшие получить место в каком-нибудь канадском университете. За другими столиками посетители постоянно менялись - иностранные специалисты и их руандийские коллеги. Никаких признаков безумия или злодеяний, которые уже давно совершались в других регионах страны, здесь не наблюдалось. Стоит упомянуть, что в Бутаре жило особенно много тутси и хуту в южных префектурах были скорее умеренными. Несколько ополченцев приходили к бургомистру с бумагами, подписанными не так давно неким штабным полковником, но он отказался принять их и приказал вывести за пределы коммуны. Когда месье Робер увидел Жантий и Валькура с чемоданом, направляющихся к большому круглому столу, он расстроился. Если Жантий, самая красивая женщина в Бутаре, приехала сюда с Валькуром, держа его за руку, значит, все серьезно. Он никогда не питал особых иллюзий, но что может помешать пузатому бельгийцу мечтать, особенно если он богат и живет в Африке. Валькур немного волновался, приветствуя всех этих людей, которых знал в основном только в лицо. Жантий одно за другим нарушала все правила поведения между мужчинами и женщинами в Руанде. Она провозглашала, она утверждала. Вот уже несколько дней она первой входила в магазины и рестораны. Когда Валькур говорил о ней, об их отношениях, планах, она не опускала голову, чтобы смиренно потупить взор, а наоборот, дерзко выпрямлялась, как статуя, - грудь вперед, глаза горят. Когда он познакомился с ней, походка у нее была неуверенной, плечи опущены, взгляд блуждал под прикрытыми веками. Она не говорила, а скорее шептала, не смеялась, а лишь скромно улыбалась, смущенно прикрывая рот рукой, Теперь, как полагал Валькур, она не колеблясь могла поцеловать его на глазах у всех, если бы у нее возникло такое желание.

Им принесли стулья и по кружке «Примуса». Жантий сообщила о свадьбе, новость была встречена улыбками, но без особых эмоций. Эти старые волки колонизации и сотрудничества повидали на своем веку немало браков между иностранцами и мечтательными или честолюбивыми красавицами. Желание остаться в Руанде также никого не удивило. Сначала все так говорят. Но им все же пожелали большого счастья. Валькур рассказал о том, что ситуация в Кигали и окрестностях столицы ухудшается с каждым днем. Рыжий бельгиец, преподающий философию с момента создания университета в 1963 году, смеясь, заметил: «Им периодически необходимо убивать друг друга. Это как месячный: цикл, сначала большие потоки крови, а потом все возвращается в нормальное русло». Жантий встала и положила руку на плечо Валькуру.

– В конце концов, мы же не собираемся здесь ночевать, Бернар. Поехали к папе.

Когда они приблизились к большому кирпичному дому, окруженному сплошной оградой pyго, Жантий попросила Валькура подождать снаружи, пока она сообщит новость отцу. Он присел на камень в нескольких метрах от дома. Вдалеке поблескивали огни бывшей столицы, беспечно отходящей ко сну, немного погодя между ним и этим полотном из мерцающих огоньков образовалась черная глухая завеса. Но через несколько секунд, когда глаза его привыкли к темноте, слева показалась струйка дыма. Затем две, десять, сто, тысяча. Тысяча, десять тысяч маленьких светящихся дырочек появились на покрове ночи, и из них вытекали маленькие белые струйки. Сквозь эту завесу, усыпанную мириадами звезд и напоминающую отраженное небо, слышались ровное дыхание, шорохи, приглушенный лай, тихий плач, сдержанный смех - все эти звуки поднимались и образовывали обволакивающий гул. Тишина говорила на языке холмов. И в зависимости от того, думал он о людях, живущих на склонах холмов, или о наполняющем его покое, Валькур мог выбирать, слушать ли ему шепот человеческой жизни или завораживающую тишину.

Он не заметил, как к нему подошел Жан-Дамасен.

– Мсье, я польщен честью, которую вы оказываете нашей семье и нашему холму.

Лунный свет вырисовывал каждую черточку его изможденного лица. Его глаза… это были глаза Жантий, темные. и бархатные, жгучие и пьянящие. Низкий голос и манера говорить, формулируя длинные фразы, будто со стороны наблюдая за их рождением, выдавали в нем строгого учителя былых времен. Наверняка отец Жантий, подумал Валькур, однажды решил, что будет говорить по французски лучше, чем его учителя.

– Я буду называть вас «сыном», хотя, простите, думаю, вы старше меня. Это будет забавно, но мне нравится так говорить. Так я называю всех своих зятьев, а всех невесток - «дочерьми».

Он знаком пригласил Валькура следовать за ним. Отец свернул на тропинку, по которой, оставив джип у дороги, пришли Валькур и Жантий. Его длинная, худая, сгорбленная фигура выделялась на фоне неба, усыпанного сотнями тысяч звезд. Валькур следовал за тенью, живым мертвецом, напевавшим медленную, протяжную песнь. Жан-Дамасен остановился рядом с корявым деревом, изогнутым сильными ветрами, из-за чего ветви его тянулись не вверх, а в сторону, нависая над пропастью, Оно напоминало продолговатый зонт, край которого защищал пустоту.

– Под этим фикусом умер Кава, мой прадед. Мы фактически сидим на его могиле, потому что его не разрешили похоронить ни на одном кладбище. Жантий сказала, что вы знаете секрет нашей семьи, знаете о договоре, который Кава заключил с дьяволом, чтобы мы стали теми, кем не являемся, чтобы обратить своих потомков в представителей высшей расы. Мсье Валькур, сын мой, есть еще время отказаться от этой семьи и от этого холма. Никто на вас не обидится, и уж тем более Жантий, за то что вы избежите проклятия, которое ведет лишь к смерти. Каве удалось сделать то, о чем он даже мечтать не мог, Половина его потомков официально считаются тутси, вторая половина в разной степени похожа на них внешне, хотя по удостоверению личности они хуту. Можно сказать, Кава создал современную Руанду, и его семья - воплощение всех ее ужасов. Один-единственный человек с холма берет и смешивает составляющие жизни и подвергает свои создания всевозможным болезням и опасностям. Впрочем, до 1959 года договор с дьяволом приносил нам только достаток и процветание. Бельгийцы, не зная, что делать с Африкой, с тех пор как она стала обретать независимость, отходя все дальше от привычного образа колонии, и, видимо, немного устав от этой страны, не приносящей им никакой пользы, как по волшебству открыли нам добродетельные свойства демократии и закон большинства. И вот за один день хуту из лентяя и жертвы колонизации превратился в современного цивилизованного человека, а бесформенная масса невежественных крестьян - в легитимное демократическое большинство. Даже Бог примирился с этим - Евангелие стало словом справедливости и равенства. Кюре, у которых в хоре, так же как в семинарии, были только дети-тутси, принялись с кафедры петь аллилуйю большинству. Священники призвали забытую паству и просили ее представителей занять ближайшие к алтарю скамьи. Кава, наверное, тогда перевернулся в гробу, Душа обладает таинственной способностью принимать очертания того костюма, в который ее рядят. Хуту, сыновья и дочери Кавы, со всех уголков холма, даже те, кто раньше сетовал, что унаследовал от тутси только рост или нос, громче всех заявили о своей принадлежности к новой расе, которую демократия сделала высшей и доминирующей. Мало кто из коренастых темных хуту поверил этим ряженым, этим мутантам истории. И все же некоторые были так убедительны, становясь злейшими врагами своих сестер и братьев, что новые хозяева страны оказали им доверие, приняли в свои ряды, свои дела и семьи. Это все еще холм семьи Кавы. Посмотрите, он кажется таким мирным, он словно застыл во времени. Лживый пейзаж уверяет нас в том, что каждое неистовое проявление природы, каждый крутой обрыв был покорен терпеливым трудом человека, он словно образец победы людей над неукротимыми явлениями природы. Какая иллюзия! В то время как мы распахивали каждый сантиметр этих крутых спусков, сажали фасоль и бананы там, где были только камни и колючки, спрятавшись за оградой руго, брат подкарауливал брат, чтобы убить и тем самым доказать свою принадлежность к хуту. Наша большая прекрасная семья, ни хуту и ни тутси, начала уничтожать друг друга, как свора голодных бешеных псов. Часть холма опустела, одни уехали в Бурунди, где тутси у власти, другие в Заир, а большинство в Уганду. Сын мой, сегодня замкнулся круг истории и абсурда. Глава «Интерхамве», поклявшихся извести всех тутси и пустить их тем по реке Кагере в Египет, дядя Жантий сам тутси. А второй человек в РПФ, готовящий нападение армии тутси из Уганды, - хуту и тоже дядя Жантий. Сами того не подозревая, оба - и один из них это наверняка совершит - хотят убить Жантий, которая не принадлежит ни к тем, ни к другим, Жантий - словно плод, порожденный красной землей этого холма, загадочный гибрид, вобравший все ее семя и все ее соки. Сын, вы собираетесь жить на земле, которую хотят уничтожить, которая всегда будет принадлежать просто руандийцам, в Стране тысячи холмов, которую мы все, независимо от имен и происхождения, как заведенные упорно и терпеливо возделывали. Сын, остерегайтесь безумия, разделяющего людей на народы и племена. Оно не жалеет ни сыновей, ни дочерей. Оно порождает бесов и колдовские чары, ложь становится правдой, а слухи - достоверными фактами истории. Но если вы настолько безумны, чтобы стать частью этого холма, готовы принять его всепоглощающее безумие и его самую красивую дочь, я буду любить вас больше, чем своих сыновей.

– Месье, я прошу у вас руки вашей дочери Жантий и крова на этом холме, потому что я хочу здесь жить.

Жан-Дамасен встал на колени, поскреб землю длинными пальцами и положил на ладони Валькуру несколько камней, немного плодородной красной земли, несколько травинок и упавшую ветку фикуса.

– Я отдаю вам свою дочь и холм Кавы.

После того как отец вернулся в дом, Жантий вышла к Валькуру. Краем губ она коснулась его лба, носа, теплым дыханием овеяла его губы, потом пальчиком провела по всем дорожкам его морщинистого лица, «Научи меня желать», - сказала она как-то ночью. Он ответил, что не знает, как именно, но вдвоем они обязательно откроют этот секрет. Удовольствие у нее ассоциировалось с грубым торопливым сексом и лапаньем руками. В ласках Валькура она открывала для себя свое тело, и теперь оно казалось ей таким же прекрасным, как и удовольствие, которое она получала. Своим телом она принялась изучать тело мужчины. Она постепенно исследовала территории, путеводителями ее были лишь его дыхание и напряжение мышц. Она подавляла горячее желание самой стать объектом ласк, торопливую жажду принадлежать. Она научилась сдерживать мужчину, готового уже взорваться от наслаждения, чтобы вместе быть одной плотью, настолько чувствительной, что каждая новая ласка приносила невыносимые муки и освободить их могло только совместное самоубийство. И каждый раз, умирая вместе, как в этот вечер: на могиле Кавы, не говоря друг другу ни слова, они оба думали, что это их последняя смерть.

Ни первые петухи, ни собаки, ни солнце, ни Жан-Дамасен, оставивший большой кофейник, немного хлеба, вареные яйца и помидоры рядом с их нагими телами, не разбудили их. Открыв глаза, Жантий увидела своего отца, сидевшего перед домом и наблюдавшего за ними издалека. Она целомудренно прикрылась, но при этом не почувствовала ни стыда, ни стеснения чему очень удивилась. Она весело помахала ему, приглашая подойти. Он слегка улыбнулся и покачал головой. Как бы ему хотелось подойти к ним с Жанной, своей женой, но он отослал ее к родителям, узнав, что у него СПИД. «Ты должна жить», - сказал он ей. Она бы тоже порадовалась, наблюдая за полетом этих птиц. «Иди сюда, папа. Иди, поедим». Жан-Дамасен подошел к ним, наконец-то на сердце у него стало легко. Единственную кофейную чашку они передавали друг другу как дорогую вазу и смеялись над каждым пустяком. Они планировали, что поженятся через четыре дня, 9 апреля. - А потом вернутся на холм жить с Жаном-Дамасеном. «Но я умру, дочка». Нет, есть лекарства, которые можно достать в Европе. Валькур обязательно найдет работу в университете или в какой-нибудь гуманитарной организации, которых здесь пруд пруди. Да, так и будет, соглашались они друг с другом и верили, что можно еще немного помечтать. Никто этого не запрещал. А еще Валькур будет работать со своим «отцом», который с помощью сестры Франки создал первую ассоциацию ВИЧ-инфицированных в Руанде. Их было всего около дюжины, но они вынашивали большие планы, главный из которых - начать говорить о болезни вслух и победить стыд. Для западного читателя все это кажется простым и совершенно обыденным. Но для какого-нибудь руандийского буржуа это равносильно подвигу. Однако Жан-Дамасен был не из тех людей, что приукрашивают ситуацию, лишь бы все были счастливы. Как Кава, его прадед, научил свое потомство лжи и притворству, так сам он воспитал своих детей на прямоте и честности, даже если ради этого приходилось разбивать мечты тех, кого он любил. Этот холм, с виду такой спокойный, - не что иное, как минное поле. Это он объяснял Валькуру, Жантий знала обо всем с самого детства. Ее холм, как и все остальные, сможет жить мирно, только когда, оставляя после себя ужасные картины изуродованных тел и разрушенные семьи, взорвутся все мины, свидетельствующие о безумии тех, кто их установил. Нужно, чтобы все взорвалось, тогда наконец слепые увидят, а глухие услышат пламя и вопли,. рвущиеся из ада, который они породили.

Они так и сидели под фикусом. Пришло несколько родственников и друзей, кто с цветами, кто с пивом. Они оставались на несколько минут, перед этим почти торжественно поклонившись Валькуру, пожав ему руку одними пальцами, а потом уходили к наделам или возвращались в pyго, чтобы наблюдать за течением времени. И если их старомодная вежливость и почтительность восхищали Валькура, то Жантий была скорее разочарована - ей хотелось, чтобы, вопреки всем ожиданиям, они пожелали ей счастья и, не стесняясь, шумно и радостно поздравили ее, тем самым хоть немного нарушив холодный этикет холмов. Она пыталась завязать беседу, рассказывала историю об одном из соседей, но тот лишь скромно опускал голову; пыталась шутить, но в ответ ей только вежливо улыбались. Валькур шепнул ей на ушко, что шумности отеля он предпочитает тишину холмов. Люди вообще в душе чем-то похожи на пейзаж и климат края, в котором выросли. Те, кто живет у моря, напоминают поток, приливы и отливы. Они уезжают и возвращаются, беспрестанно перемещаются и открывают новые берега. Их слова и любовные истории подобны воде, утекающей сквозь пальцы, которая находится в вечном движении. Людям, живущим в горах, пришлось бороться за право жить там. И, как только горы им покорились, люди начинают защищать их как свой дом и если завидят издалека, что к ним кто-то поднимается из долины, то вполне могут принять его за врага. Люди с холмов долго присматриваются друг к другу, прежде чем поприветствовать. Изучают, медленно привыкают, но, лишь только оборона будет снята или дано слово, их обязательства будут такими же крепкими, как и гора, на которой они живут. Жантий наконец-то поняла, что Валькур хочет остаться здесь не только для того, чтобы доставить ей удовольствие. Ему здесь хорошо.