Воспоминания: 1802-1825

1803

Перевозка на санях установилась, генерал Спренгпортен вернулся в Тобольск, а я направился в Якутск. Меня сопровождали мой слуга и один казак, и я отправился в дорогу в очень суровый холод и в очень ничтожной повозке. Вплоть до Киренска — маленького городка в 950 верстах от Иркутска — мне было чересчур комфортно, и я ехал довольно быстро. Но тут нужно было следовать всем извилинам реки Лены и прокладывать себе по ним дорогу сквозь глубокий снег; другой дороги не было; летом до Якутска добираются вплавь, спускаясь по Лене, а зимой необходимо передвигаться по льду, который покрывает эту реку. Станции, из рук вон плохо обслуживаемые, словно нарочно устроенные, в некой стране, где никогда не путешествуют, находятся, как правило, на левом берегу и представляют собой только маленькие шалаши, получающие жизнь посредством света, которому сюда позволяет проникать кусочек стекла, служащий окном. Иногда нам было слишком трудно втаскивать нарты на обрывистые берега Лены, и мы были очень счастливы обнаружить несколько убогих лошадей для того, чтобы покинуть как можно быстрее эти грустные поселения, где редко можно обнаружить хоть какой-нибудь кусочек хлеба. Эти заставы охраняются обитателями страны — якутами, и мы были удивлены, что эти несчастные, коих не вознаграждают и не обеспечивают даже лошадьми, еще имеют милость исполнять довольно точно обязанность, которую им навязали.

Так как дорога по реке, если даже она проложена санным путем, вновь покрывается тотчас же снегом, мы были вынуждены запрячь лошадей в ряд одна за другой; мы их ставили порой до 7 и 8 в мои маленькие нарты, и столько же якутов оседлали каждый свою лошадь — то, что образовало совершенно отдельную упряжку. Холод был столь суровым, что мои проводники были закутаны не только в пальто на меху, но и имели еще нечто вроде масок из меха, которые оставляли отверстия только для глаз.

В 11 сотнях верст от Киренска я нашел второй маленький городок, или скорее небольшую деревню, в которой я имел возможность согреться в одной комнате и заготовить хлебную провизию. И то и другое было по необходимости заморожено и было твердым, как камень, но на каждой станции я подносил кусок хлеба к огню и клал кусок супа в котелок.

Вплоть до Якутска мое путешествие было таким же; я не верил, что встречу хотя бы 2 человек, кроме якутов — постовых, и страдал все больше от холода, от которого неосмотрительно не обеспечил себя хорошим пальто на меху.

Я прибыл в Якутск к полудню так, что было светло; словно не видел ночь в Обдорске в течение лета, я не увидел почти что дневного света здесь в конце декабря. Но в полдень, это было довольно для того, чтобы я смог отчетливо прочесть на столбе: 2600 верст от Иркутска и 9250 от Москвы. Это расстояние меня испугало, однако же, нужно было его преодолеть, чтобы вернуться; я прекрасно знал, что был на этом расстоянии, можно сказать, на краю света, но этот столб произвел на меня впечатление зловещего оракула и живописал мне в одно мгновение все затруднения, все тяготы, кои меня ожидали и были бы тем более несносными оттого, что мое любопытство было уже удовлетворено.

Якутск — город довольно важный для места, где он построен; природа здесь уж более ничего не производит; но он подобен связующему звену, кое соединяет Камчатку и Охотск с оставшейся частью Сибири. Нужно непременно сюда приехать, чтобы направиться в эти удаленные края. Якутск является в Сибири основным местопребыванием торговой конторы американской компании; я очень боюсь, что эта компания скоро не исчезнет, ибо устои ее торговли и ее связей с островами японских морей, с Кадьяком и Американским континентом, стали основываться на двуличии и самых гнусных притеснениях. Несколько мошенников обогащаются, но торговля должна падать и уже падает.

Якутск осуществляет большую торговлю меховыми изделиями, самыми красивыми в Сибири, которые проходят через руки купцов этого города; сверх того, вблизи устья Лены, собирают великое множество клыков мамонта, которые совершенно похожи на слоновую кость; меня заверили, что, если бы я приехал летом, то смог бы спуститься по реке приблизительно на 400 верст, где я увидел бы большое количество останков этого колоссального животного, которого именуют мамонтом, и которое более не существует на земле. Скелет мамонта много больше, чем скелет самого большого слона; натуралисты и ученые ломают себе голову, чтобы обнаружить, откуда появились эти животные, и какое потрясение смогло здесь уничтожить эту породу.

Я встретил в Якутске одного морского офицера, занимавшегося в течение многих лет строительством кораблей в Охотске и усовершенствованием этого порта и порта Петропавловск на Камчатке. Направляясь в Петербург, он заверил меня, что его желанием было иметь возможность вернуться в этот край, который, по его словам, являлся очень приятным и очень доходным; отсюда он увез с собой одну молоденькую камчадалку, имевшую весьма миловидное и одухотворенное личико. Этот офицер мне живописал жуткую картину гадостей, кои служащие американской компании позволяют себе не только с несчастными обитателями Курильских островов, алеутами, и большого острова Кадьяк, но даже с русскими матросами, которые позволили себя вовлечь в их работу. Я очень хотел бы посетить Охотск и Камчатку, но это было не то время года, в котором можно предпринять это долгое и утомительное путешествие, и я должен был присоединиться к генералу Спренгпортену. Мой приезд в Якутск стал большим событием; невозможно было поверить, что какой-то молодой человек, флигель-адъютант императора, смог приехать сюда только из-за любопытства, а плутишки, чувствовавшие себя виновными и достойными виселицы, дрожали и страшились моих обысков, я думаю, еще долго после моего отъезда.

В приблизительно 30 верстах от Якутска я посетил одно поселение якутов. Это племя гораздо менее дико, чем большая часть других коренных жителей этих краев. Оно обитает в деревнях и в деревянных хижинах, достаточно основательно выстроенных, посреди которых расположен большой очаг, дым из которого выходит через дымовую трубу. Якуты имеют множество хозяйственной утвари и начинают смешиваться с русскими, и перенимать их привычки и их ловкость. В этом поселении мне показали отвратительный спектакль шамана или колдуна, который постепенно и посредством судорожных гримас казался и вправду потерявшим всякую связь с миром и вдохновленным неким демоном, вещавшим его брызжущими слюнями устами и завладевшим всеми струнами его тела. Это занятие, кое якуты созерцали с глубоким уважением, продлилось по меньшей мере добрый час, после чего шаман впал в состояние обморока, который являлся естественным продолжением судорожных движений, сотрясавших его тело. То, что помогает навязать этот ритуал якутам, сделать действо по-настоящему ужасным, так это одеяние и позы, которые придавал себе шаман, этот неистовый актер. Он был одет в платье из дубленых шкур, покрытое кусочками железа и кожи, изображающих различных животных и фигурки, которые при каждом его движении ударялись друг о друга, сопровождая этой нестройной музыкой тот шум, который производил шаман, стуча в бубен неким подобием лопаточки. Его костюм был еще украшен длинными тонкими кожаными ремешками, пришитыми по кругу в виде бахромы к его одеянию, почерневшему от дыма. Свои волосы, длинные и закрывающие лицо, шаман встряхивал при каждом движении, что придавало ему по-настоящему зловещий вид. После того, как я провел почти в безвестности 8 дней в Якутске, я вновь направился в Иркутск, куда и прибыл в середине января. Доклад о поездке, замерзшие ноги, которые заставляли меня сильно страдать, вынуждали меня задержаться с отъездом. Как только я стал в состоянии, я вновь отправился в путь. Я переночевал почти в 60 верстах от Иркутска, на фабрике, где производят сукно, кожу и большую часть того, что необходимо для обмундирования и снаряжения войск, находящихся в Сибири, и которое стоило бы невероятно дорого, если было бы нужно вывозить все эти вещи из России. Та фабрика выгодна ещё и тем, что содержит и использует почти 5 тысяч преступников, мужчин и женщин, которые являются единственными рабочими, коих здесь применяют: почти все мастера различных мастерских и большая часть надсмотрщиков выбраны среди этого «добродетельного» общества. И что самое удивительное, они способствуют поддержанию здесь порядка и повиновения. Я увидел всех рабочих, большая часть которых имеет вырванные ноздри, а некоторые — кандалы на ногах. Около сотни старых солдат, очень лениво охраняющих фабрику, достаточно для удержания этой толпы разбойников, наименее виновные из которых, однако, убили человека, или, по крайней мере, взламывали двери и грабили на большой дороге.

Я думаю, необходима своего рода привычка для того, чтобы жить среди этой колонии, и я покинул её без большого сожаления. Какие бы огромные преступления, какие бы ужасные замыслы ни бродили в их головах, дети этих отбросов общества все-таки становятся законопослушными, мирными крестьянами или промышленными рабочими. Какая школа для философов, какое необъятное поле для их трудов, их исследований и заключений! Но сердце человека — выше наших мыслей. На следующей от фабрики станции я был вовсе поражен: молодая и очень красивая женщина стала меня целовать с пылом, свойственным только более жаркому климату. Это была жена смотрителя станции, чей муж отсутствовал, и которая хотела воспользоваться случаем для того, чтобы отдаться похотливой наклонности. Я не представлял себе лучшего, чем поддаться её желаниям и провести несколько чрезвычайно приятных мгновений в объятьях этой сибирячки.

Я продолжал свой путь с удивительной скоростью: дорога была очень хорошей, лошади — превосходными, а посты замечательно обслуживались, так что я преодолел 350 верст за сутки. С той же скоростью я миновал пустыню Бараба, которая вскоре не будет больше заслуживать это имя, ибо здесь начали строиться несколько деревень, а небольшой городок Тара, построенный в этой пустыне, уже даже украшен очень красивым каменным домом, принадлежащим какому-то богатому купцу.

Я обнаружил генерала Спренгпортена в Тобольске, где он развлекался, давая балы. Мы провели такой веселый карнавал, насколько это возможно в Сибири. Что меня забавляло больше всего, так это горы льда, которые я приказал водрузить в саду дома, где я остановился, и на которых я провел, катаясь, целый день. У нас было несколько балов, и я нашел очень красивую женщину, захотевшую принять меня в своей постели: старый генерал предавался утехам с одной девушкой точёного сложения, содержание которой обходилось ему очень дорого, и которая, беря его деньги, приходила ко мне ради удовольствия. В общем, женщины в Сибири очень хороши: кровь с молоком, крепкого телосложения, и очень шаловливы.

Карнавал завершился, мы направились в Россию, и остановились в Екатеринбурге, где я вновь с удовольствием увидел госпожу Певцову, но я добился у неё не больше успеха, чем в первый раз. У меня было огромное желание возвратиться в Петербург, и генерал предоставил мне такую возможность, направив меня в столицу с докладом обо всем его путешествии.

Тот миг, когда я пересек границу Сибири, доставил мне истинное наслаждение, ибо даже имя этой страны, приговоренной к слезам и к покаянию, внушает грусть. Я был безмерно счастлив, что покинул эти края, где я увидел лишь несчастных и много несправедливости.

Я торопился и остановился лишь на день в Казани, скорее для того, чтобы вновь увидеть здесь татарочку, благосклонность которой я приобрел в свой первый приезд, чем для того, чтобы отдохнуть. Дороги были ужасные, оттепель была уже в полном разгаре, и я с трудом добрался до Петербурга на санях. Я был счастлив вновь очутиться среди своих друзей, со своими сестрами, после довольно утомительного путешествия, которое удалило меня от них больше, чем на год.

Но очень польщенный похвалами, которыми меня осыпали, и любопытством, с которым меня расспрашивали, я ускорил отъезд. И в сопровождении молодого Гурьева, более благоразумного, чем я, но как будто доверявшего моему здравому смыслу, я покинул друзей и удовольствия, и вновь отправился в путь, в Москву, проведя в Петербурге всего лишь три недели.

Я был счастлив вновь увидеть Москву, мою тётушку и особенно её хорошеньких горничных; мы с трудом представляли, где найти нашего старину генерала, который, во время моей поездки в Петербург, отправился в Кострому, чтобы жениться на своей красавице, и приурочить это к нашим поездкам: мы решили, что если, представляя нас генерал-губернатору Москвы, он посмотрит направо, мы поедем в Кострому, а если он бросит взгляд налево, мы направим свой путь в Царицын, куда генерал хотел отправиться после свадьбы. К несчастью, он посмотрел налево, и мы вынуждены были проделать эти 1500 вёрст без всякой пользы.

Итак, мы отправились по дороге на Рязань и Тамбов, и, прибыв в Царицын, не получив там даже известий от генерала, мы тотчас же вновь поехали назад, навстречу ему; мы встретили его около Нижнего Новгорода, и остановились с ним в Симбирске, где он всецело предался своей любви, и где мы очень много скучали.

Единственным развлечением, которое у нас было, была одна поездка к некоему очень богатому дворянину, чьё имя я забыл, который имел очень миленькую деревушку, фабрики, конный завод, и который в течение трёх дней дал для нас три спектакля, чтобы нам продемонстрировать свою оперу, комедию и трагедию, не считая концертов, которыми он нас потчевал за ужином и обедом. Я хотел направить свои желания на его оперную примадонну, но бедная певица была наказана кнутом за то, что вняла мне, и я старательно избегал навлечь на неё вторичное наказание.

В первые дни июня мы покинули Симбирск и поехали в Саратов; этот город большей частью своих домов, своей промышленностью и своим богатством обязан немецким поселенцам, которые со времени императрицы Екатерины обустроились в провинции, в которой Саратов является главным городом. Эти поселенцы построили великое множество деревень, и они заметно процветают.

Мы вернулись, наконец, в Царицын, откуда отправились в Сарепту, маленький немецкий городок, построенный и населённый моравскими братьями, которые здесь соблюдают всю строгость своей секты, свои обычаи и даже одежду. Можно представить себе, какой эффект производит нахождение в этом маленьком немецком городке, где всё вас заставляет забыть, что вы находитесь в степи, населённой калмыками, и на границе с Азией; всё здесь напоминает Германию, и можно даже получить удовольствие в одной отличной харчевне, с хорошим обслуживанием и хорошо снабжаемой питанием. Эти моравские братья, числом почти 600 душ обоего пола, занимаются всякого рода ремёслами, которые обеспечивают это поселение благами жизни, создают основу богатства; кроме того, несколько фабрик, продукцию которых они с большой выгодой продают в саму страну, вплоть до Петербурга; они обрабатывают землю и приучают калмыков не только покупать зерно и табак, но также исподволь начинать свыкаться с мыслями о земледелии.

Несомненно, что промышленность, и особенно мудрое и благочестивое поведение этой общины не окажет ощутимого влияния на бродяжнические нравы калмыков.

Один из правителей этого народа пригласил нас посетить его стан, который в тот момент располагался в добрых ста верстах от Сарепты; он послал нам лошадей и заставил сменить их на полдороге. Мы проделали эти 100 вёрст верхом, и почти что мчались во весь опор, хотя эти лошади не казались усталыми от скачки: почти невероятно, что они могут выносить, и особенно если к этому добавить то, что они целый год ищут себе пищу сами. Этот князь принял нас со всеми приличиями, которые в ходу у калмыков, что сводилось к предложению кумыса, разновидности чая, и добавляя к этому ещё и сухофрукты. Мы возвратились в Сарепту, умирая от голода и от усталости, но мы насладились видом трех или четырех сотен войлочных юрт или шатров, множеством верблюдов, лошадей и баранов.

Мы покинули наших моравских братьев, этих кротких и искусных немцев для того, чтобы посетить Дон — край неспокойных и воинственных казаков. Мы проехали эти 70 или 80 вёрст, отделявших Волгу от Дона, которые Сулейман II и Пётр I хотели соединить одним каналом, и где видны ещё следы работ, начатых этими двумя великими людьми. Государь, который осуществит этот великий проект, сделает больше для процветания и обогащения России, чем те, кто прибавляет провинции к своей бескрайней территории. Он даст возможность вывозить в Чёрное море продукцию наиболее плодородных частей России, и соединит Каспийское море с морями Европы.

Малая Избянская была первой станицей, в которую мы прибыли; мы там были приняты и щедро угощены семьёй Орловых-Денисовых; там я оставил генерала Спренгпортена ехать по постовой дороге, а сам продолжил с молодыми Гурьевым и Нехлюдовым путешествовать верхом от станицы к станице, вдоль Дона, до Черкасска, где мы вновь встретились с нашим стариной генералом, с его дражайшей половиной, которая уже успела преждевременно разрешиться от бремени.

Черкасск состоит из 12 станиц, которые вместе образуют один довольно внушительный город, но его расположение на берегу Дона и почти на уровне реки подвергает его каждый год наводнениям, которые делают пребывание в нём очень некомфортным и воздух очень нездоровым; Император приказал выбрать великолепное место в 20 верстах от Черкасска, на Аксае, чтобы перенести этот город туда, но привычка и ещё более некоторые религиозные предрассудки, оставят, я боюсь, эту новую столицу Дона ещё долго необитаемой. Это истинное удовольствие, находиться среди свободного, воинственного народа, управляющегося своими собственными законами, не имеющего иного страха, кроме страха перемен, и иного желания, чем оставаться в том состоянии, в котором он находится: насколько мало правительств, достаточно мудрых и либеральных для того, чтобы народы не желали никаких изменений. На Дону видно только богатство и достаток; все мужчины и женщины хорошо одеты, пышут здоровьем и не ведают принуждения. Казак, возвратившись с войны, с которой он обычно привозит добычу, отдыхает в своём доме, пьёт много хорошего вина, которое ему кажется тем лучше, что он его делал сам, плотно кушает, и узнаёт теперь своего офицера только для того, чтобы его вежливо поприветствовать при встрече. Вот действительно истинное состояние воина, гражданина; эти два состояния никогда не должны быть разделены. Солдат в Европе является только наёмником, несколько тысяч несчастных оторваны от своих семей, лишены своих очагов для того, чтобы гнуть шею в казармах и лагерях; их жизнь продана ради защиты их земляков, которые перестают быть их товарищами. Казак остаётся гражданином, он идёт в бой, когда император этого требует; весь Дон целиком двинулся бы, если бы Россия в этом нуждалась, но когда война заканчивается, он возвращается наслаждаться благами жизни и всем тем, чем так щедро наделила его природа, особенно вдоль реки Дон, воспитывать своих детей, и умереть в стране, которую он знает с детства. Лишь с большим трудом я покинул Черкасск, там мне всё нравилось, казаки, их женщины, их лошади, и даже их кухня.

Мы отправились по пограничной дороге кавказской границы, и остановились в Георгиевске, главном городе Кавказского наместничества, и вся эта пограничная линия, которая защищает наши губернии от неспокойных и разбойных жителей Кавказских гор; вид этой знаменитой цепи, предела побед Александра и границы крепостного рабства, которое Рим навязал народам, где столько армий нашли свою гибель, откуда столько народов вышло для того, чтобы опустошать земли, внушать уважение и вызывать удивление. Посреди этой горной цепи, покрытой вечными снегами, виден возвышающийся громадный Эльбрус, который жители именуют Кот-гора. Мы поехали в Константиногорск, маленькую крепость у подножия гор, именуемых Бештау, в добрых 20 верстах от Георгиевска, где находятся сернистые и очень горячие воды, которые привлекают все годы великое множество больных; мы оставили генерала и его супругу подогревать их любовь в сере, а сами отправились ещё на добрых 30 вёрст дальше, к минеральным водам, именуемым кислыми водами, которые имеют много сходства с водами Зельцера, и где мы обнаружили одно общество, очень значительное и очень расположенное к тому, чтобы разделить веселье, которое нас сопровождало. Один полк стрелков и два казачьих полка охраняли здесь воды и больных и защищали их от посягательств черкесов, которые смотрят с крайним неудовольствием на это заведение, которое расположено уже в их горах.

Я там познакомился с одним черкесским князем, именуемым Росланбеком, братом Измаил-бея, который служил в наших войсках и был в тот момент в Петербурге.

Сам Росланбек имел чин полковника, и обладал довольно значительной пенсией, но поскольку он уже несколько раз воевал против нас, то большого доверия к его дружбе не было. Однако я принял с удовольствием тот дар, что он мне преподнёс: проехать с ним добрых 30 вёрст, чтобы увидеть его жилище, его воинов и его сестру, которая слыла очень красивой. Почти невозможно увидеть ни одну черкешенку, и их красота столь много славится, что я не обратил внимания на внушения, которые мне сделали, об опасности, которой я мог бы подвергнуться. Ещё несколько молодых людей присоединились к нам, и после того, как мы ехали несколько часов через горы и чарующие селения, мы прибыли в селение нашего князя. Он дал в нашу честь очень хороший обед по обычаю своей страны, показал нам своих лошадей, своё оружие, и смутно — свою сестру, у которой мы смогли хорошо различить только фигуру, которая была великолепна, как у всех черкешенок, чьё элегантное одеяние даёт возможность показать её. Мы вновь оседлали коней, и по сигналу стрелы, которую Росланбек самолично пустил на невероятную высоту, более 400 черкесов в кольчугах и шлемах, вооружённые различным оружием, прискакали к нам во весь опор. Это была кавалерия наивысшего уровня, самая искусная и наилучшим образом вооружённая из всех, которые можно было бы увидеть; он нам сказал, взирая с удовлетворением, чтобы мы любовались его войском, хотя бы здесь и был один конвой казаков. После того, как нам показали их способ ведения боя, стреляя по цели во время скачки во весь опор из ружья, из пистолета и из лука, он проводил нас в наш лагерь, где все были очень рады вновь увидеть нас, сильно укоряя нас за неосторожность. Тот самый Росланбек два года спустя лишил нас двух пушек, разбил две роты стрелков и объявил себя навсегда самым непримиримым врагом России.

Я познакомился ещё с одним князем, живущим в горах; его называли Максимка; он сказал мне с полным воодушевлением, присущим этим народам, «здесь я — Максимка, а когда проходят через ущелье, которое ведёт в Грузию и которое возвышается над моим селением, меня величают Максимом Павловичем».

Мы продлили более, чем могли, наше пребывание на этих водах, где несколько женщин присоединились к развлечениям общества; в одном шатре недалеко от моего проживали две сестры — дочери одного старого генерала; старшая, будучи замужем, очень захотела позволить мне скрытно разделить с ней ложе, но так как несколько дней спустя она узнала, что я отнюдь не был деликатным, ей пришлось искать счастья в другом шатре, более дальнем, у стряпухи этих двух сестёр. Наш генерал, запасясь здоровьем и силой, вернулся к нам в Георгиевск, где госпожа губернаторша захотела отведать моих здоровья и сил; это была очень красивая женщина, более чем легкомысленного поведения, и это именно то, что годилось для путешественника. Мы покинули, наконец, эти места удовольствия, и поехали вновь по пограничной дороге до Кизляра, повсеместно сопровождаемые приграничными казаками, из которых гребенские и семейные являются наилучшими; они одеты, вооружены и ездят верхом в точности как черкесы, и перед лицом постоянной необходимости защищать свои очаги и собственную жизнь они так закалились, что можно смело сказать, что они во многом превосходят лучших донских казаков.

Кроме того, эта линия границы защищается регулярными войсками, как пехотой, так и драгунами, и поселениями, защищённые валами с наблюдательными пунктами.

Кизляр — левый край этого участка границы, расположен почти в устье Терека, который образует нашу границу, начиная за 50 вёрст вправо от Моздока и до Каспийского моря, он пользуется доброй славой из-за количества вина и водки, производимых здесь. Здесь мы покинули пограничную линию и наш смелый конвой, и отправились в Астрахань, через ужасную пустыню, в которой калмыки единственные поддерживают посты, и устраивают там мимоходом свои кочевнические жилища.

Астрахань — одна из столиц бывшей Татарской империи, обладая наиболее благоприятным для торговли месторасположением — в устье богатой Волги и почти на берегах Каспийского моря, этот город получает товары со всей России и из Азии: Пётр I, этот великий гений, который создал всё в своей обширной империи, который построил верфи в Финском заливе, который развернул флаги России в северных морях, также построил корабли в Астрахани и укротил Персию, которая уступила ему безраздельно навигацию в Каспийском море.

К несчастью, вместе с Петром I закончилась и деятельная забота правительства о процветании астраханской торговли, она чахнет, и ожидает, что некая покровительствующая рука обеспечит ей всё пространство, которым она должна бы пользоваться, и завершит прекрасный труд, начатый Петром I. Нет никакого сомнения, что нужно лишь немного заботы — и торговля Астрахани станет для России источником неиссякаемого богатства. Улицы сего города похожи на настоящий маскарад; там можно встретить индийцев, бухарцев, турков, персов, армян, евреев, калмыков и представителей других наций, и все они имеют собственные храмы вкупе с полной свободой вероисповедания.

Город очень обширен, украшен прекрасными церквами, множеством высоких домов и окружен бескрайними садами и виноградниками.

Мы спустились по одному из притоков Волги, чтобы присутствовать на грандиозной рыбной ловле, которую здесь совершают, и которая снабжает рыбой большую часть России: это настоящая битва, в движении одновременно находятся больше сотни баркасов, вытащенная рыба покрывает значительную площадь поверхности, а добрая сотня людей занята тем, что солит ее и укладывает в бочки.

Я встретил в Астрахани молодого графа Воронцова, с которым был очень близок в Петербурге, и американского путешественника Аллена Шмидта, которые готовились к поездке в Грузию; я с готовностью ухватился за эту оказию повидать столь интересную страну; а генерал позволил покинуть его на несколько месяцев. Мы воспользовались еще несколькими балами, которые давали в Астрахани; одна почтенная пожилая женщина добилась для меня благосклонности одной очень милой армяночки; мы запаслись вином и вновь пересекли, Шмидт, Воронцов и я, ту же самую пустыню, по которой уже проходили; затем из Кизляра снова отправились вдоль границы Кавказа и остановились в Екатеринограде, чтобы приготовиться там к нашей кампании и дождаться конвоя, который должен был нас сопровождать.

Мы купили лошадей и перешли через Терек вместе с ротой егерей и 80 казаками с границы. Вдали показались несколько черкесов, как бы для того, чтобы наблюдать за нашим передвижением. Вечером мы прибыли на Елизаветский редут, охраняемый двумя ротами с двумя пушками; там мы покинули наших егерей и продолжили наш путь на следующий день вместе с 80 казаками. Дорога сия проходит по чудесной равнине, ограниченной высокими горами Кавказа, которые кажутся еще выше по мере того как к ним приближаешься.

Мы остановились на берегу Терека, быстро вьющегося по этой равнине, чтобы накормить своих лошадей и искупаться самим, хотя и был уже октябрь месяц. Наши пикеты сообщили о появлении противника; каждый из нас хотел продемонстрировать желание добраться до него первым, и мы пустились во весь опор, еще более ободренные, видя, что он обратился в бегство. Но каково же было наше удивление и радость, когда мы узнали в тех, за кем гнались, донских казаков, которые конвоировали почту из Владикавказа в Елизаветский редут. В веселом расположении духа мы прибыли во Владикавказ, крепость, возведенную у подножия кавказских гор и защищаемую одним батальоном с несколькими орудиями. Комендант выделил для нас хорошую просторную землянку, где мы глубоко заснули после ужина, который показался нам превосходным.

На рассвете мы взобрались на лошадей; а наш эскорт пополнился 50 пехотинцами из владикавказского гарнизона. Тот самый Максимка, с коим я познакомился на водах Кавказа, находился в крепости, и мы должны были пройти как раз по его территории, но он принес извинения за то, что не может нас сопровождать, потому что чума опустошала его деревню.

Следовало действительно быть настороже и строго запретить солдатам прикасаться к чему-либо из того, что можно было повстречать в дороге; чума объявилась почти во всех окрестностях. Мы проехали лесом и сделали привал поблизости селения Балта, чтобы приготовиться к входу в ущелье. Туда заходят как в некий коридор; на вершинах гор, отвесно вздымающихся с обеих сторон, можно заметить селения горцев. Все они — наши враги, но нередко сражаются и друг против друга и приходят тогда умолять наших офицеров, чтобы те помогли им перерезать друг другу глотки.

То малое согласие, которое царит меж ними, и которое мы всеми средствами стараемся, насколько возможно, укреплять — одно смогло нам открыть этот проезд, столь непроходимый, что ясно выраженная и хорошо организованная воля местных жителей могла бы соперничать с целыми армиями.

Терек бурно катится меж этих высоких гор, и его приходится множество раз переходить вброд; невдалеке от Балты мы были остановлены несколькими ружейными выстрелами; я принял командование авангардом, а Воронцов — основными силами нашего маленького отряда. Как бы я был счастлив, если б каждый последующий бой позволил мне ощутить столь же живое удовольствие, какое я испытал в самом начале моей военной карьеры! Два казака были легко ранены; одержав победу, мы прошли до Ларса, где улеглись спать в небольшом редуте на склоне горы, увенчанной замком под тем же названием; чума оставила этот замок, а равно и трупы несчастных, умерших от этой болезни; так что мы могли любоваться сим древним донжоном лишь издалека. 15-й егерский и Севастопольский полки, направляющиеся в Грузию, раскинули свои бивуаки вдоль ущелья, чьим великолепным видом мы могли этим вечером насладиться.

Спускаясь от Ларса, мы вернулись в ущелье, кое становится в этом месте настолько узким, что в некоторых местах можно было идти лишь по 2 или 3 человека в ряд. На протяжении 17 верст Терек переходят 20 раз по мостикам, которые по большей части приходится сооружать самим, поскольку злоба местных жителей и буйство реки часто разрушают их. Самый опасный и наиболее часто атакуемый переход — это Дарьял. Там опасаешься быть унесенным с камнями, которые катит Терек, или быть расплющенным огромными скалами, нависающими над головой. В конце этого ущелья находится замок Казбек, у подножия горы с тем же названием, принадлежащий князю, коего также называют Казбек и который исповедует полную преданность России. Мы остановились на ночь в его замке, немного напоминающем таинственные замки госпожи Радклиф, чьи двери закрываются со столь же тщательной заботой, какую могли проявлять древние рыцари, оберегаясь от нападений врагов. Не найти ни одного человека, который не был бы вооружен; кажется, что ты переносишься в какой-то роман.

Однако, покидая Казбек, ты доволен тем, что чувствуешь себя немного более просторно, и что миновал это ужасное ущелье; и снова встречаешь берега Терека меж гор, однако менее высоких, образующих долины и панорамы восхитительной красоты и разнообразия. Сей день — вплоть до селения Коби — был настоящей прогулкой; однако следующий день — до Кашаура — был самым утомительным из всех переходов Кавказа; непрерывно поднимаемся по очень узкой и очень плохой дороге; на вершине этой горы — крест, давший ей название, мы совсем напуганы, глядя себе под ноги: селения теряются в облаках; с трудом можно различить истоки Терека, несущего свои воды в Россию и воды Арагви, которая вскоре оросит равнины Грузии. Из Кашаура спускаемся (намного быстрее, чем поднимались сюда) и входим в чудесную долину, орошаемую Арагви и затененную великолепными деревьями. Перемещаемся в новый климат; вся природа могла бы принарядиться здесь по-новому; воздух там более мягок, и нельзя не позволить себе любоваться на каждом шагу чудесными и живописными ландшафтами. Таким образом, мы прибываем в Ананур, маленький городок, где мы остановились на ночь и обнаружили прекрасное местное вино, которое помогло нам заснуть и забыть об опасности чумы.

Нам не терпелось быстрее прибыть в Тифлис, и мы с Воронцовым оставили наших компаньонов и, в сопровождении всего двух казаков, отправились рысью. Наши казаки не смогли следовать за нами, испугавшись, как бы мы не поехали не той дорогой; мы были в восторге, заметив на Мухранской равнине лагерь с нашими войсками; но какое неприятное чувство мы испытали, когда, пожелав приблизиться к нему, столкнулись с часовыми, которые, нацелив на нас ружья, приказали удалиться; хоть мы и объявили свои звания, нам пришлось проехать мимо. На некотором расстоянии от этого лагеря мы обнаружили казачий пикет, который сообщил нам, что в крае царит чума, и тот егерский батальон изолировался, чтобы обезопасить себя от этого зла. Мы проехали мимо Мцхеты, руин старинного замка и монастыря, построенного на великолепном месте — там, где Арагви впадает в Куру. Вид Мцхеты, гор, и быстрого извилистого течения двух рек — один из самых прекрасных, какие только можно увидеть в мире.

Наконец, мы ясно увидели Тифлис, довольно большой город, стоящий на берегах Куры, чьи древние стены увенчивают отвесные скалы; проехали мимо чумного кладбища, что отнюдь не было для нас приятным, и прибыли в дом князя Цицианова, главнокомандующего в Грузии и на границе Кавказа. Он принял графа Воронцова очень хорошо, а вот меня очень плохо; его разместили в доме князя, а я с Нехлюдовым и Шмидтом отправился ночевать в город. Сия первая ночь была очень неприятной: мы прошлись по узким темным и абсолютно пустынным улочкам; эпидемия заставила жителей спасаться бегством, и при слабом свете нашего фонаря мы различали на некоторых дверях намалеванные дегтем кресты, которые указывали на дома, где произвела опустошение чума. Наш квартал тоже был заброшен; окна были разбиты, и ветер и кошки проникали туда со всех сторон. Мы не слишком-то обрадовались такому началу, и чума не внушила нам разве что чувство ужаса. Но со следующего дня мы начали привыкать к этой мысли, а несколько дней спустя о ней больше не думали, и находили даже очень забавным меры предосторожности против чумы. В Тифлисе есть очень приятные горячие серные ванны, где я частенько бывал; нужно было отказаться от женщин, что удалось с большим трудом, я лишь ненадолго смог за деньги найти себе одну: говорят, что когда в городе нет эпидемии, удовлетворить любопытство, которое должен иметь каждый приезжающий, чтобы познать столь хваленых красавиц Грузии, очень легко.

Князь Цицианов готовился к походу на Гянджу, и, когда все было готово, мы покинули Тифлис и отправились на соединение с армейским корпусом, собранным приблизительно в 15 верстах от города и состоящим из Нарвского драгунского полка, батальона Кавказского гренадерского полка, 17-го егерского и Севастопольского полков, нескольких казаков; грузинские и татарские волонтеры присоединялись к ним на ходу, и каждый день несколько князей или дворян, великолепно одетых, следовавших на превосходных лошадях вместе со своими хорошо вооруженными и хорошо держащимися в седлах вассалами прибывали, чтобы пополнить нашу маленькую армию, и придать ей облик некоего крестового похода; князья Орбелиани, Амилохвари, Чавчавадзе и другие грузины, татары и армяне высокого происхождения также прибыли, чтобы предложить свое мужество и хвастануть своей роскошью.

Мы двигались по правому берегу Куры, спускаясь вниз по течению сей реки; на второй день мы переправились через мелкую, но быструю речку Аджету по превосходному каменному мосту, который называют Красным; он древней и очень прочной постройки. В кладке этого моста, с той стороны, откуда мы пришли, сделана вровень с водой очень просторная и удобная конюшня, в которой может укрыться целый караван. В одной из опор, служащих основой арки посредине моста, есть лестница, которая ведет в квартиру, где путешественник найдет даже камин. Наша команда без особого труда поднялась на мост, образующий очень высокую арку. В пути мы получили удовольствие от бегов и тех упражнений, которые грузины и татары выполняли со своими лошадьми, это нас очень развлекло.

На 7-й день похода мы прибыли в Шамхор, древний полностью разрушенный город, от которого остались только руины; князь принял здесь посланца от Джевата, хана Гянджи, который, узнав о марше нашей армии, спрашивал о цели оного, а скорее хотел с помощью гонца разузнать о силах нашей армии. Он нашел наше вооружение внушительным, но, однако, поведал нам, что хозяин его обладает куда большими пушками, чем наши.

Прибыв поближе к Гяндже, князь возжелал произвести ее разведку, но, видя противника, развернувшего свои силы, он приказал двинуться почти всему корпусу, и у садов окраин города дело пошло: батальон Кавказских гренадеров под командованием храброго подполковника Симановича и самая большая часть наших казаков вместе с грузинами и татарами, поддержанные несколькими артиллерийскими орудиями, атаковали противника с фронта и вынудили его укрыться за слободскими стенами; князь самолично с оставшейся частью войск взял правее и проникнул в слободу; персы, не сходя с места, ожидали нас за одной из стен, обстреливая оттуда всю улицу. Воронцов и я спешились и попросили о милости быть задействованными в сражении; князь охотно доверил каждому из нас по 30 егерей; вперед выдвинули одно орудие и через несколько минут противника выбили и, преследуя, гнали из одного сада в другой; мы взобрались на стены и постарались расчистить путь артиллерии: несколько грузинских князей проявили действительно геройскую отвагу и преследовали кавалерию противника до самой крепости. Отряд под командованием подполковника Симановича также отбросил противника сквозь слободу и, в то же время что и мы, показался на площади, отделяющей слободу от крепости.

Князь поместил артиллерию на внутренней границе слободы, и то там, то сям началась стрельба из орудий. Огонь из мушкетов, ведущийся противником из небольшого передового укрепления, стоящего отдельно от стен крепости, стеснял наших артиллеристов, и князь отдал приказ захватить укрепление; капитан Котляревский со своей ротой 17-го егерского полка, Воронцов и я с нашими егерями, побежали чтобы овладеть им, но, когда мы добрались до рва, огонь, направленный на нас со всех сторон, был столь сильным, что большая часть наших солдат или была убита, или бросилась наземь; Котляревскому пуля попала в ногу, и Воронцов увел его; не считая эскадрона драгун, которых князь направил нам на выручку, у нас оставались лишь солдаты, с трудом улизнувшие от персов, которые предприняли вылазку и отрезали головы несчастным раненым.

После того, как князь посетил все окрестности крепости и отдал приказания, он вернулся на ночевку в лагерь, но на следующий день оставшаяся часть корпуса подтянулась, и Гянджа была окружена со всех сторон.

Крепость Гянджа окружена рвом, позади коего есть маленькая стена из засохшей земли, затем глубоким рвом и очень высокой стеной из кирпича и камня с башнями по сторонам.

Князь Цицианов и начальник штаба разместились на расстоянии пистолетного выстрела от крепости, в маленьких помещениях внутри мечети, чьи окна и двери выходили внутрь двора. Хотя был декабрь месяц, погода стояла превосходная, мы обедали на открытом воздухе во дворе этого персидского монастыря, затем шли на террасу, чтобы осмотреть крепость и сделать несколько выстрелов из ружья; иногда мы объезжали верхом наши позиции, которые располагались столь тесно, что в один прекрасный день, в то время как мы были за столом, несколько наших гранат, неумело направленных с другой стороны крепости, разорвались над нашими головами.

Персы неоднократно делали вылазки, особенно ночью; их самообладание и ответы Джеват-хана на предупреждения князя доказывали нам, что осада протянется долго; артиллерия наша была слишком слаба, чтобы расшатать стены крепости, а снабжение наших войск затруднялось; итак, следовало испробовать последнее и единственное средство для овладения Гянджей — штурм.

Решившись на штурм, князь скрыл от нас это; будучи довольным тем, как мы с Воронцовым участвовали во взятии пригородов, и не желая подвергать нас слишком большой опасности, он направил нас против лезгин, под команду славного генерала Гулякова, сказав нам, что там мы найдем больше возможностей отличиться, нежели при осаде, от которой нельзя ожидать серьезного боя. Он доверил нас грузинскому князю Луарсабу Орбелиани, которому он дал для нашего эскорта 300 татар.

Мы двинулись в путь, но вместо того, чтобы заночевать, как рассчитывали, на постоянном посту наших войск, мы сбились с пути, и, поскольку ночь становилась очень темной, нам пришлось встать среди степи чтобы накормить наших лошадей. Едва мы приступили к нашему скудному ужину под обильно валящим снегом, как татары обратили наше внимание на далекие огни, как они утверждали, лезгинского войска; мы разожгли больше костров, чем те, которые устрашили наш эскорт и спокойно заснули в ожидании восхода луны. Луарсаб резко разбудил нас, объявив, что татары нас покинули, и что ни он, ни его верный грузин не смогут разыскать дорогу, и что, тем не менее, оставаться там где мы были дальше было опасно; итак, следовало вновь взобраться на лошадей, в сопровождении лишь наших слуг и двух казаков, и переносить дружелюбную брань нашего проводника по поводу глупости, которую мы совершили, приехав в Грузию, тогда как в Петербурге могли бы прогуливаться в экипаже и развлекаться в театре; в течение некоторого времени он наслаждался этими развлечениями и находил их тем более приятными, поскольку в свое ранней молодости был игрушкой в руках судьбы. Уведенный в ранней молодости лезгинами, которые захватили и разграбили замок его отца, он был продан одному черкесскому князю, который перепродал его на границе Кавказа одному офицеру нашей армии; этот офицер, не сомневаясь в благородном происхождении своего молодого невольника, сделал из него своего конюха и взял его с собой в поездку в Петербург; как раз в то время, когда он был в столице, посол царя Грузии, который сообщил о несчастье, случившемся в семействе Орбелиани — одном из самых прославленных в своей стране и близком царской семье — нашел и признал молодого Луарсаба и вернул того к своему положению и к родителям, которые за несколько лет уже оплакали смерть своего ребенка. Итак, ему было более позволительно, чем другим, бояться лезгинов и удивляться тому, что мы по своей доброй воле прибыли чтобы подвергнуть себя опасности попасть в такую же беду.

Мы провели несколько часов, не зная, ни где мы были, ни какого направления следовало придерживаться, прислушиваясь к каждому собачьему лаю, который, казалось, нам слышался, опуская руку в каждый ручеек, который мы переходили, чтобы определить направление его течения, несколько раз возвращаясь к своим следам, пока, наконец, не вошли в деревню, признанную Луарсабом татарской. После множества сложностей он растворил нам двери землянки деревенского старосты, но наше удивление не было приятным, когда при свете возженого для нас Луарсабом камина мы распознали персов, устроившихся у нашего хозяина, предложил нам лечь и притвориться спящими, пока он будет расхваливать наши успехи у Гянджи, чтобы запугать хозяина или разузнать его планы. Мы так устали, что на полном серьезе заснули, а Луарсаб рассказывал так хорошо, что персы убрались восвояси, а хозяин на рассвете дал нам проводника, чтобы довести нас до первой грузинской деревни; там в деревне мы съели обед, показавшийся нам чудесным, и благополучно прибыли вечером того же дня в Тифлис.

Здесь мы как свалились как снег на голову коменданту, коего нашли в веселом настроении, в окружении певцов и бутылок; мы подстроились в унисон к этому обществу и нашли дорогу к нашему дому не иначе, как нетвердой походкой.

На следующий день, первый день Нового года, мы вновь отправились в путь, подобно странствующим рыцарям, в сопровождении одних лишь своих оруженосцев; мы имели вид искателей приключений; мы остановились на ночь в Сагореджи, где прекрасная княжна задержала нас на целый день; это была княгиня Юстиниана, красавица-дочь князя Орбелиани, генерала на нашей службе; и оба добрых рыцаря втюрились в эту красавицу и, для того чтобы ей понравиться, провели всю ночь в танцах. На следующий день ее пришлось покинуть и с грустью ехать на ночевку в Сигнах, неприглядный на вид маленький и очень грязный городок, опустошенный чумой.

Покидая Сигнах, мы спустились на равнину, орошаемую Алазани, которая вот уже много столетий являлась кровавым театром для не прекращающихся битв между лезгинами и грузинами.

На самом берегу этой реки, которая образует границу между сими двумя враждебными народами, мы обнаружили лагерь под командованием генерала Гулякова; там размещались Кабардинский мушкетерский полк, части Тифлисского мушкетерского и 15-го егерского полков; на некотором расстоянии от лагеря находился мост с плацдармом под названием Александрийский редут, по которому можно было пройти на вражескую территорию. Всегда следовало быть настороже, особенно ночью; все укладывались спать одетыми и вооруженными и, для избежания неразберихи, два фонаря обозначали вход в небольшое укрепление, куда нужно было собираться в случае нападения. Каждый раз, отправляясь за водой или ведя на водопой лошадей, рисковали получить пулю; удаляться от лагеря остерегались, и даже казачьи пикеты были от него весьма близко.

Эти славные войска провели, большей частью, уже 18 месяцев в таковом утомительном положении, порой не получая провизии и часто вступая в бой.