Воспоминания "Встречи на грешной земле"

Домработницы.

В течение более тридцати лет у нас перебывало свыше десятка домработниц. Необходимость в них возникла потому, что жена работала (научный сотрудник одного из институтов), я работал (писал), сын учился, потом работал (врачом), а женившись, переехал к жене. Так что вести хозяйство, покупать и готовить еду было некому.

И хотя все домработницы были разными, но кое-что все-таки оказалось общим. Нет, большинство из них были честными. Более или менее. И выполняли свои обязанности по совести. Менее или более. Но...

Да, они были нужны. Но когда мы с ними расставались, то всегда чувствовали некоторое облегчение душевного порядка. Вот это, пожалуй, как раз то, что и было общим.

Чужая жизнь, чужой мир, — когда он входит к вам не только без приглашений, но без предупреждений, то уже одним этим начинает требовать к себе внимания. А ведь вы, собственно, совсем не для того приглашали этого человека. Но когда он появляется, то как бы само собой его личное переплетается с его деятельностью. И это также то общее, как и упоминаемое выше. Ну, а теперь о том, какие они были.

Первая. Анна Ивановна. Средних лет. Аккуратная, но постоянно, вроде бы, немного испуганная. Если раздавался звонок в дверь или по телефону, всегда выскакивала из кухни и застывала в прихожей. Но не брала трубку и не открывала дверь. Ждала.

Крикнешь ей: «Анна Ивановна! Звонят!» А она в ответ: «Ой, извините, психанула. Не пойму — дверь или телефон». И бесполезно было ей объяснять, что у телефона звонки повторные, а в дверь единичные. Она кивала, да-да, дескать, поняла, но когда раздавался очередной звонок, то все повторялось. Казалось бы, бестолко-

вая? Ан, нет. О своих делах всегда говорила очень дельно. Вот и пойми ее. Так она и осталась для меня загадкой.

Вторая. Евдокия Васильевна. Тоже средних лет. Лицо умное, хитрое. Такое впечатление, что когда говоришь с нею или просишь о чем-либо, то она не только слушает, но и рассматривает тебя. Причем даже в какой-то мере критически. Дескать, говори, говори, ну что ты еще придумал лишнего?

Это впечатление подкреплялось тем, что частенько она выполняла не все, о чем ее просили, либо вообще упускала это сделать. И когда ей говорили: «Как же так, Евдокия Васильевна? Ведь я вас просил (к примеру) купить сыра». То она, совершенно спокойно глядя вам в глаза, отвечала скороговоркой: «Извините-виновата-больше-не буду». Всегда именно этой фразой. Хочешь, пойми эту фразу как сказанную в шутку, а хочешь — всерьез.

Но бабенка она была толковая, ловкая, и уж она-то не путала, откуда что звонит. О личных своих делах никогда не рассказывала. В этом смысле была исключением из общего правила. Увы, довольно скоро умерла.

Третья. Евдокия Федоровна. Женщина мрачная, пожилая. Бывало, зайдешь на кухню, а она сидит, думает. Приготовить — приготовит, и неплохо, но сама у нас никогда ничего не ела. И по любому поводу, на любой совет, просьбу или замечание всегда отвечала: «Нет, я вам не подхожу. Нет, вам другая нужна».

Судя по рассказам жены, этим же заканчивались ее сообщения из своего домашнего быта: как у нее, с кем и что не ладится. А потом сама себя прервет и: «Нет, я вам все-таки не подхожу». — «Ну почему, Евдокия Федоровна? С чего вы взяли? У вас все хорошо получается». — «Нет, вам другая нужна».

Уж не помню, чем с нею кончилось, но, разумеется, выводить ее из этого постоянно самокритического состояния было утомительно.

Четвертая. Клава. Молодая. Небольшого росточка. Довольно миленькая. Но на лице — застывшая растерянность. То ли от весьма бурной личной жизни, которая состояла из скоротечных эпизодов. А возникали эти эпизоды после знакомств с получившими увольнительную солдатами. Встречи с ними обычно происходили в парке.

В результате — Клава часто роняла и била нашу посуду. Тут же всхлипывала, и ее еще надо было утешать.

Почему-то своими любовными страданиями Клава обычно делилась не с женой, а со мной. Происходило это так. Жена на работе. Клава кормит меня обедом и, пока я ем, молча стоит неподалеку, прислонившись к двери. А затем начинает говорить прямо с полфразы, очевидно, продолжая какой-то свой мысленный монолог. Например:

«... А он сразу! Как же так? Я ему — да ты что? Давай в кино, а он... Это как?..»

После чего возникает обрыв в монологе. Заберет опустевшую тарелку от супа, принесет из кухни второе и снова встанет у двери. Затем — новый монолог. Но уже, как я понимаю, на другую тему:

«...И за такое барахло — это же надо какие деньги! Оно ж из кожимита! Да я лучше... Вот у меня пуховый платок от тетки, так я его лучше... И вообще...»

И опять молчание. Затем тарелку унесла, принесла что-нибудь на третье и снова — про того парня. А может, про другого. Или вообще стоит и молча столбенеет. Очевидно, где-то блуждает при этом мыслью. Скажешь ей в эту минуту: «Клава». Не шевельнется. «Клава!» Молчит. «Клава!!» — «Ой!» И с испугом: «Вы чего?» — «Да, ничего особенного, Клава. Принесите, пожалуйста, яблоко». Пойдет и принесет. Но тоже, словно в каком-то забытьи. Вот она поесть любила. Помнится, исчезла без особого предупреждения.

Пятая. Валентина Дмитриевна. Это была женщина хозяйственная. Любила подробно рассказать о своем муже, Дмитрии Ивановиче, о дочке Инне и зяте Юре. Судя по всему, с зятем не ладила: «Очень много ест. Как сядет за стол, так и навалится». — «А ваша дочка-то хоть его любит?» — «Ох, да разве у молодых нынче поймешь? И зачем он ей — не пойму? Она у меня вполне самостоятельная. В органах служит. Вот службу любит. Бывало, говорит, иду по коридору и сама на себя радуюсь. Куда ни приду, всюду со мной как с главной. А при ихней работе так и есть. Нет, зачем он ей, этот Юрка, не пойму!» — «Ну, как же, Валентина Дмитриевна, вот ведь и у вас муж есть. Нужен, значит?» — «Мне? Мой? Одна обуза.

Только и радости, что не пьет. А выскажется — одна глупость. Вот дочка удалась». — «Но, ведь, вроде бы, без мужа она у вас вряд ли появилась, как вы думаете, Валентина Дмитриевна?» Смотрит и не понимает. Чувствую, что эта мысль никогда ей в голову не приходила.

Короче, постоянный восторг по поводу места работы дочки вызвал у нас желание с нею расстаться. Что и сделали.

Шестая — Нина. Сравнительно молодая женщина с сыном, мальчиком Валериком. Муж то появлялся, то исчезал, а то и вообще его время от времени сажали. За что? У Нины этого никогда точно узнать было нельзя.

Сына она любила, это было ясно. Но при этом очень баловала, и когда он садился ей на голову, впадала в другую крайность — поколачивала. Потом опять заласкивала.

Поначалу она была честна, но потом стала пропадать посуда. Бывало, жена спросит:

— А где эта кружка?

Какая?

— С рисунком.

Разбилась.

— А тарелка?

Какая?

— С золотым ободком.

Разбилась.

Наконец жена не выдержала и сказала:

— Значит так, Нина. Когда разобьется что-нибудь, то черепки не выбрасывайте, а сохраните. Обязательно.

Зачем?

Ну, мало ли. Может, я их склею.

Ничего не выйдет.

— Тем не менее, не выбрасывайте. Ни в коем случае. Вы слышите?

Да уж слышу, слышу. Это ж надо, битую посуду хранить...

Тем не менее с тех пор посуда прекратила биться. Зато стало пропадать белье. С мужем продолжались неясности, а Валерик рос, и теперь уже не она его, а он ее стал поколачивать.

Нина становилась все нервнее, разговаривала почти всегда на грани истерики, и мы решили с нею расстаться. Но это оказалось не так просто сделать. Узнав о решении, она даже симулировала, что у нее отнялись ноги. Пришлось сесть за руль и отвезти ее домой. Однако, выйдя из машины, она тут же почти легла на краю тротуара, делая вид, что не может шагу ступить. Отъехал. И уже в зеркальце заднего вида увидел, как она спокойно встала и зашагала к дому.

Через несколько лет я ее встретил на улице. Она мало изменилась. Бросилась ко мне чуть ли не на шею и стала говорить, как обожала мою жену, меня и что лучше нас в жизни людей не встречала. Так что если мы хотим, то она хоть завтра же готова... «Спасибо, Нина, не нужно». И осторожно спросил: «А как муж? Как Валерик?» На что у нее скривилось лицо, и она, махнув рукой, сразу же, чуть не рыдая, сказала: «Ну, муж... Что муж?.. А Валерик... Бьет меня теперь Валерик...» Повернулась и пошла.

С тех пор я ее уже не видел. Жива ли? А муж? А Валерик?

Седьмая — Лариса Эльмировна. Имя и фамилия ее отца заставляют меня думать, что она из семьи, как говорится, «бывших». Во всяком случае ее общий вид, манера себя вести и разговаривать, ее лексика тоже позволяли так предполагать.

Держалась она самоуверенно, и обо всем, об еде в частности, у нее были свои представления. Что есть можно, а чего нельзя. Она это обосновывала, обычно подкрепляя весьма солидно медицинскими терминами.

Одевалась также не как домработница, а как интеллигентная дама. И, придя к нам, каждый раз переодевалась, для чего у нее были припасены фартук, простое платье и тапочки.

Готовила она нельзя сказать, чтобы вкусно, но, во всяком случае, съедобно. А, главное, с ее точки зрения, «полезно». Уборку делать не любила. И к разговорам с нами как бы снисходила, очевидно, лишь потому, что я — драматург, а жена — научный работник. Так что со стороны мог даже возникнуть вопрос: кто у кого в домработницах?

Дама она была — я нарочно употребляю слово «дама», ибо она не только выглядела, но и держалась как сановная дама, — почти таинственная.

О своей семье любила упоминать как-то туманно. Никогда не называла членов семьи по именам, не сообщала, кто они и сколько им лет, хотя, судя по всему, это были уже взрослые люди. Говорила она обычно так: «Я неоднократно советовала сыну, чтобы он не злоупотреблял курением. Но он, знаете ли, как-то неадекватно реагирует». Или вот так: «Дочка моя, тоже знаете ли, любит мучное. Хотя это, с точки зрения рациональной перистальтики кишок, не рекомендуется. Я в унынии». И еще она категорически утверждала: «Рис очень, очень вреден. Поверьте, я не агравирую». Ну и так далее.

Когда моя жена заболела и понадобилось ухаживать за лежачей больной, Лариса Эльмировна стала пропускать свои дни под разными предлогами. А в конце концов, ничего не сказав, исчезла.

Но как только жена выздоровела, снова объявилась. Позвонила и сказала, что готова приступить к своим обязанностям. Я сказал — не требуется.

Восьмая — Ирина Петровна. Эта женщина имела кое-какие медицинские навыки и появилась у нас после исчезновения предыдущей, чтобы помочь болеющей жене. Ухаживала она неплохо, но почему-то стала появляться в очень откровенных, сильно декольтированных платьях. И хотя мне ничего, кроме еды, не требовалось, все время пыталась превратить простой разговор о том, что приготовить на завтра, в подобие светской беседы. Вообще старалась вести себя как якобы подружка моей жены, пришедшая к нам между прочим. Называла жену «дорогая моя» и обращалась к ней со слащаво-скорбным оттенком. Она была одинока, намекнув, что хотя и была замужем, но... А далее слышались какие-то намеки, которые мне разгадывать никак не хотелось. День ото дня она становилась все напористей и, я бы даже сказал, навязчивой в своей услужливости. Поэтому, когда жена встала на ноги, я, поблагодарив Ирину Петровну за услуги, протянул ей конверт с деньгами и попрощался.

Девятая, десятая... — Были и еще домработницы где-то между перечисленными в промежутках. Но они слились в памяти.

Пришла, правда, одна, стройная, миловидная и бойкая девица. Появилась сама, узнав от кого-то, что нам нужна домработница. И в первый день все делала очень споро и отлично. А вскоре нам позвонили из милиции и сказали, что она существо с криминальным прошлым. Что-то вроде наводчицы. Так что они предупреждают: ни в коем случае ей ключи не давать, и вообще советуют от нее отказаться. Пока не поздно. Что мы и сделали. По телефону. В ответ она довольно мелодично рассмеялась. Хотелось бы посмотреть, не подмигнула ли она при этом кому-то с менее мелодичным смехом.

Была еще одна — Клавдия Сергеевна, пожилая энергичная бабенка, которая пришла к нам сначала как массажистка. Массируя, она приговаривала обычно: «Кто делает массаж — живет. Остальные — мрут как мухи. Денег жалеют, что ли?» Потом согласилась совмещать это дело с услугами домработницы. Но основная профессия все же требовала от нее все больше и больше времени, да и мы уехали. Так что наша связь с нею, к сожалению, оборвалась. Портрет Клавдии Сергеевны, несколько дописав, я вставил в одну из своих пьес («Куст рябины»).

...Но вообще, доложу вам откровенно, если можете без домработницы, то — в наших условиях — лучше обходитесь сами. Пока руки-ноги действуют, от души советую — здоровее будете. Спокойнее. Целее. И вообще... Ей-ей.

...По нынешним временам и меркам может сложиться впечатление, что поток домработниц у нас был явлением исключительным. Дескать, а как же мы, нынешние, справляемся: и служим, и делаем всю работу по дому? Экие, мол, бары, да еще с капризами, — им не угодишь!

Так вот, хочу напомнить, что в те годы (от 50-х до 80-х) нанять домработницу было делом нехитрым и доступным очень многим. И меняли все их часто. А моя работа — писательская — вся на дому. Так что и есть тоже надо было дома. Иначе, как говорится, ничего не попишешь. И в прямом, и в переносном смысле слова.

...Пока писал, выяснилось, что говорить «домработница» уже не принято. Слово заменено более престижным: помощница по домашнему хозяйству. Но я, пожалуй, не поменяю. Подожду окончательного варианта. Что-нибудь вроде: оператор по домоуправству.