Воспоминания современников о Михаиле Муравьеве, графе Виленском

I

Во время прогулки моей по городу, я увидел впервые общий траур: вообще в городе царило какое-то молчание, заметно было тревожное ожидание жителей; никто не знал, что-то будет завтра, что скажет новый начальник края.

К 4-м часам прибыл по железной дороге Михаил Николаевич Муравьев и прямо отправился во «дворец», где был приветливо принят генерал-адъютантом Назимовым, у которого и обедал со всем своим штабом. Михаил Николаевич приехал без семьи и остановился во дворце наверху, где были почти одни парадные комнаты и церковь; из жилых же тут были только небольшой кабинет, спальня и уборная для генерал-губернатора, да еще одна большая комната у самого входа для секретаря. В этот день я не видел генерал-губернатора. Он призвал к себе правителя канцелярии и долго с ним беседовал и диктовал приближенным разные депеши и инструкции.

На следующий день, 15-го мая, рано утром, все власти и представители всех сословий собрались в большой зале генерал-губернаторского дворца. Когда я подходил к нему ранее других, из ворот выехала карета, окруженная 4-мя казаками. В ней сидели новый и бывший генерал-губернаторы, они отправлялись к митрополиту и в православный собор.

Во дворце собрались уже все наши приезжие. Рядом с приемной залой была другая, где устроилась походная канцелярия. Стены этой комнаты были пусты; посредине стояли два огромных стола, вокруг которых уже расположились чиновники с бумагами; тут же стояли две железные кровати, на полу валялись чемоданы, словом, все было по походному; посторонние сюда не приходили, а состоящие при генерал-губернаторе знакомились здесь между собою. Через час времени возвратился генерал-губернатор и в залах все заколыхалось и пронесся гул. Наконец он появился из внутренних комнат и все стихло. Он ласково приветствовал военных и гвардию, собравшихся в большой гостиной рядом с залою, и передал им благодарность Государя. Пройдя в зал и обратясь к гражданским чинам, из коих большая часть были поляки, он строго напомнил им их обязанности, высказал свой взгляд на управление и требовал, чтобы все лица, несогласные с его взглядом на дело, немедленно выходили в отставку. Желающих, без сомнения, не оказалось. Римско-католическое духовенство на этот раз было оставлено без всякого внимания; дворянство недоверчиво его слушало, как бы выражая сомнение в успехе его дела; еврейское общество являло неописанную радость, что было слишком неестественно.

Общее впечатление, произведенное генерал-губернатором, было самое сильное. Все увидели пред собой человека твердого и проницательного; тут уже не приходилось шутить и надо было переходить в тот или другой лагерь; но все еще ждали за словами действий, и они не заставили себя долго ждать.

По уходе представлявшихся посетил генерал-губернатора высокопреосвященный Иосиф, митрополит литовский, остававшийся в особой комнате около получасу; вслед за отъездом его принято было в особой аудиенции высшее православное духовенство. Генерал-губернатор много говорил о значении его в этом крае, ободрил его и обещал во всем содействие и ограждение, требуя в свою очередь усиленной деятельности и полного самоотвержения. Затем все утро прошло в приемах разных высших лиц, в ознакомлении с ними. Аудиенции продолжались до 5-ти часов. Вечером канцелярия работала до 2-х час. ночи, а в городе говорили о новом генерал-губернаторе.

На следующий день было принято Михаилом Николаевичем римско-католическое духовенство, во главе которого стоял виленский епископ Красинский, отличавшийся особенным нерасположением к правительству и полным сочувствием к мятежу. Епископ чрезвычайно много говорил, смеялся над мятежом и называл усмирение его охотой за повстанцами. Генерал-губернатор строго ему заметил неточность его выражений и объяснил ему необходимость, чтобы римско-католическое духовенство, пользующееся таким огромным влиянием в крае, подало пример преданности законному правительству и чтобы он, стоящий во главе духовенства, принял чрезвычайные меры к удержанию его от мятежа и к увещанию римско-католической паствы своей. На это епископ улыбнулся и высказал, что он не может унять неудовольствий, охвативших край, но что подчиненное ему духовенство вполне благонадежно; тогда генерал-губернатор нашелся вынужденным представить ему несколько случаев, совершенно несогласных с этим заявлением, и напомнить, что политические тюрьмы не напрасно наполнены ксендзами.

-Я не могу ручаться ни за чьи убеждения, - возражал епископ.

- Но вы должны отвечать за ваших подчиненных.

При этом генерал-губернатор указал на прелата Бовкевича, которого он знал еще 30 лет тому назад в Гродне, и высказал свое убеждение в том, что есть люди, не принимавшие, подобно ему, участия в мятеже, но что, конечно, таких между р.-к. духовными можно пересчитать. Римско-католическое духовенство вышло от генерал-губернатора с твердым намерением упорствовать; но слова нового начальника произвели уже свое действие на умы некоторых из второстепенных представителей этого сословия.

Несколько первых дней прошли в лихорадочной деятельности. В это время неутомимо занимался генерал Лашкарев, докладывавший все поступавшие бумаги в качестве главного правителя дел (он занял во дворце большую комнату близ залы, о которой я упоминал). Генерал Соболевский писал инструкции для устройства сельских караулов, вооруженной стражи режицких старообрядцев, ездил беспрестанно в Динабург. Кавалергардского полка ротмистр кн. Шаховской принял в свое ведение тайную полицию, обыски, город вообще. Аудитор Неелов рассматривал залежавшиеся без конфирмаций следственные и военно-судные дела; в канцелярии уже не было места, нас было до 12-ти чиновников, прибавили еще писарей - все тут занимались. Наконец через несколько дней сделано было нам распределение: в особой канцелярии оставили двух только чиновников, остальных же отправили в общую (постоянную) канцелярию, а меня с тремя какими-то господами в политическое отделение, под начальство полковника Павлова, ехавшего со мной по железной дороге.

Я стал по порядку перечитывать все дела отделения с 1861 г. Каждое почти дело раскрывало передо мной новый мир. Польская интрига

представлялась в самых разнообразных и причудливых формах. Так, между прочим, были следующие замечательные дела: 1) о дворянских выборах в Минской губернии, 2) о графе Старжинском (гродненском предводителе дворянства) и 3) о беспорядках в губерниях. Последнее состояло из донесений, которые начиная с 1861 г. стали получаться от исправников, жандармских офицеров и губернаторов о революционных проявлениях в разных местностях; донесения эти по каждой губернии сшивались особо и составляют любопытные документы; вы видите, как туча растет, как она приближается, вам чуется что-то недоброе, и вот вдруг разом посыпались отовсюду грозные вести: там грабеж, там повесили священника, там неистовствует огромное скопище мятежников... ряд донесений прекращается и по каждому из них возбуждается особое важное дело.

Через неделю мне было поручено одно занятие: составить краткое извлечение из донесений о разных убийствах, совершенных мятежниками.

Выписка заключала первоначально 32 жертвы; но в течение месяца, который я пробыл в политическом отделении, список этот утроился, а к осени он достиг громадной цифры шестисот (600) жертв.

Утро везде проходило тогда за занятиями; обедали мы все за общим столом в гостинице «Европа», а в 7 час. все отправлялись в Ботанический сад, где играла музыка. Мы составили из себя небольшой тесный кружок. Тут душою общества сделался Лев Савич Маков (ныне, в 1867 г., директор канцелярии министра внутренних дел). Он был прислан вместе с Влад. Дм. Левшиным еще при генерале Назимове, в конце марта, для приведения в действие указов 1-го марта об обязательном выкупе в губерниях Виленской, Ковенской, Гродненской и Минской, и от 9-го апреля, об устройстве поверочных комиссий. Вот начало обширной крестьянской реформы во всем Западном крае. До мая месяца 1863 г., за разгоравшимся мятежом, г. Маков был лишь зрителем картины; с прибытием нового генерал-губернатора он стал одним из главных действующих лиц; я очень с ним тогда сблизился и наслаждался его умною, живою и своеобразною речью; грустно было тогда у каждого из нас на сердце; он оживлял нас и группировал вокруг себя; все в этом обществе делались самыми приятными и добрыми товарищами; все вновь прибывшие молодые люди из хорошего общества невольно примыкали к нашему кружку и таким образом составилось в Вильне первое независимое вполне русское общество; впоследствии оно разрослось и распалось на группы; но почти до выезда нашего из Вильны оставалось в тесном сближении.

20-го мая, в 10 часу утра, сидя у себя дома, я был поражен отдаленным звуком барабана и трубы; звук этот все приближался и с ним рос гул толпы. Все всполошились и бросились к окнам: по узкой Доминиканской (ныне Благовещенской) улице приближалась процессия: вели на казнь ксендза Ишору. Впереди ехали жандармы и казаки; далее окруженный солдатами, бодро шел высокий, молодой ксендз, приятной наружности; рожки уныло играли; рядом с осужденным шел духовник, а за процессиею и вокруг нее кипела необозримая толпа народа. Женщины все еще были в черном и громко рыдали. Поляки не хотели верить, что правительство наше решится на казнь и даже самого Ишору уверили, говорят, в том, что казнь будет лишь примерная. Но когда раздался залп, ужас был общий. Слышно было, что до 20 тысяч народу собралось на обширное поле Лукишки, где это происходило, и на возвышенностях, вокруг лежащих.

В этот день в городе было мрачно; русские и поляки при встрече косо друг на друга посматривали. Вина казненного состояла в чтении возмутительного манифеста народу, собравшемуся в костеле. Подобное чтение, как впоследствии обнаружилось, происходило почти повсеместно в крае, в один и тот же день, кажется 20-го января. Умысел и заговор были из этого ясны; Ишора был задержан из первых и потому на него пал жребий. Чрез 2 дня происходила новая казнь: расстреляны были старый ксендз Земацкий и молодой шляхтич Лясковский. Я видел тоже как они шли на казнь. Но казнь эта не произвела уже на жителей такого впечатления, как первая.

В конце мая 1863 г. издано было воспрещение носить траур и революционные знаки; за ослушание назначен был штраф, и служащие обязаны за жен своих подписками. Все это было исполнено быстро, полиции был уже дан толчок и в первое время взыскано было мало штрафов - их взыскивалось гораздо более впоследствии, когда, при разных удобных случаях, были деланы поляками неудачные попытки поставить на своем. До сих пор презрение к русской власти было общее; тут стало понятно, что борьба трудна.

Одно было стеснительное условие для жизни, как последствие военного положения: вечером после 9-ти часов все пешеходы должны были иметь при себе зажженные фонари, что в светлые июньские ночи выходило очень странно. Кроме того нельзя было выезжать на городскую черту без особого билета. Окрестности Вильны скоро были очищены; лишь только кто-нибудь выходил из города в шайку, с домовладельца или хозяина взыскивался штраф. Эта мера многих остановила.

Так протекал июнь месяц; два события особенно в нем ярки, именно: казнь Колышко в начале месяца, а через неделю казнь Сераковского. Первый был молодой человек 22 лет, дворянин Лидского уезда, Виленской губернии; родители его, кажется, эмигрировали, и он воспитывался в Генуэзской польской школе (основанной генералом Высоцким), где отличался своими способностями; характера был смелого, с твердою волею, что называется сорви-голова; он быстро встал во главе одной из трех главных шаек, образовавшихся на Жмуди, и был разбит по соединении с отрядом Сераковского. Во время казни он выказал много твердости. Сераковский же чрезвычайно растерялся, когда ему пришли объявить о предстоящей участи. Он все как-то надеялся на прежние свои заслуги.

Надо заметить, что Сераковский был сильно ранен и долго не могли его допрашивать; но когда рана его почти совсем зажила, он отклонял допросы под предлогом чрезмерной слабости.

Казнь его совершилась лишь два месяца спустя после его задержания, между тем как в преступлении его не было никакого сомнения, а на допросах ответы его были самые короткие и ничего не значащие; однако и он тоже показал, что взят в мятеж силою!

Во время казни он выказал необыкновенное малодушие; бранился, кричал и даже ударил палача. Об этом тогда было писано в газетах. Между тем уже впоследствии я отыскал во французской иллюстрации того времени его портрет с краткою биографиею, в которой сказано, что он, пронзенный пулею в грудь, погиб на поле брани за свое Отечество.

В течение июля месяца 1863 г. принимались деятельные меры к очищению лесов от мятежников; всякие реляции о громких баталиях навлекали на начальствующих лиц неудовольствие генерал-губернатора, ибо доказывали только плохое их смотрение; поэтому характер преследования шаек изменился; прежде смотрели на это как на войну, как на экспедиции против горцев, с целью схватить отличия; а на мятежников, надо сознаться, смотрели наши офицеры, как на воюющую сторону, восторгались их начальниками и одному из них за храбрость против нас выхлопотали прощение.

Теперь войска должны были преследовать шайки до полного истребления и до совершенного водворения в известном районе спокойствия и военно-полицейского управления, согласно инструкции начальника края, изданной 24 мая. Весь июнь ее приводили дружно в исполнение. В уезды назначены новые военные начальники с другим, более серьезным, взглядом на дело. Многие были назначены из гвардии. Повсюду стали учреждаться сельские вооруженные караулы; но можно сказать, что лишь в июле 1863 г. жители края несколько вздохнули.

В конце июня прибыла из Петербурга 1-я гвардейская пехотная дивизия (полки: Преображенский, Семеновский, Измайловский и Гатчинский) на смену 2-й дивизии, а так как между новоприбывшими офицерами у нас было более старых товарищей и знакомых, то следующий месяц общество наше особенно оживилось. Генерал-губернатор сделал смотр Павловскому и Московскому полкам на площадке дворца, перед возвращением их в Петербург. Впервые по приезде его увидели в народе, и энтузиазм войска был огромный.

К этому же времени следует отнести еще одно и притом важное событие: высылку епископа Красинского в Вятку.

После того как генерал-губернатор при личном с ним свидании передал ему свой взгляд на восстание и требовал его содействия, епископ решился не принимать никаких мер, что и сделалось всем известно; вследствие этого генерал-губернатор обратился к нему с письмом, в котором изложил весьма категорически обязанности римско-католического духовного начальства при настоящих смутных обстоятельствах, прося немедленно принять меры к удержанию как духовенства, так и паствы от мятежа, напоминая в письме, что согласно 12 § инструкции для военно-гражданского управления краем одинаковой ответственности с нарушителями порядка подвергаются и те, которые своим несмотрением тому способствуют. Письмо это было в то же время распубликовано.

Вместо ответа епископ сказался больным и чрез прелата Бовкевича на усмотрение генерал-губернатора был представлен проект увещания к народу, своею уклончивостью более походивший на революционное воззвание. Вместе с тем епископ, желая уклониться от ответственности и устрашенный энергическими мерами, принимаемыми правительством к водворению порядка, испросил себе увольнение вследствие отчаянного будто бы состояния здоровья, на несколько месяцев, на кеммернские минеральные воды в Лифляндии. Получив желаемый отпуск, епископ, накануне отказывавшийся, по причине болезни, принять присланного к нему от начальника края гражданского губернатора с требованием передачи управления епархиею на время отсутствия, вдруг выздоровел и стал разъезжать по городу и легкомысленно высказывать свою радость и свои надежды. Все это немедленно разнеслось и генерал-губернатор решился раз навсегда удалить его из края.

Когда Красинский отправлялся из Вильны, огромная толпа народа теснилась вокруг станции железной дороги. В один поезд с епископом сел и жандармский офицер, снабженный открытым предписанием, бумагами к разным губернаторам и значительными средствами для пути. До Динабурга никто ничего не знал, но приехав туда (здесь пассажиры пересаживаются на линию, идущую в Ригу), по выходе из вагонов епископа и его свиты (духовник, доктор и двое слуг), они были встречены местным военным начальником, который между тем был уведомлен по телеграфу, и помянутым жандармским офицером, объявившими епископу распоряжение начальства. Он повиновался без особого смущения и спросил только, куда его повезут; получив в ответ, что его велено доставить во Псков, он видимо успокоился; один доктор был в отчаянии, - он вовсе не располагал туда удалиться; но приказано было лишь по приезде туда объявить епископу о дальнейшем следовании к месту назначения, а спутникам его предложить или следовать за ним на собственный счет, или вернуться в Вильну. Доктор, разумеется, поспешил воспользоваться этим предложением; остальные отправились далее; велено было везти епископа в Новгород по шоссе, чтоб миновать Петербург и не останавливаться долго в Москве. Во все города по пути следования до Вятки дано было знать губернаторам и они принимали миры к скорейшему и удобнейшему его отправлению; для епископа же окончательное место ссылки оставалось тайною до Казани.

Везде по пути он имел отдых и для него нанималась карета. Епископ и доныне (1867 г.) живет в Вятке, где я его неоднократно впоследствии видел.

Высылка его произвела сильное впечатление на все население.

II

Когда генерал Муравьев был назначен виленским генерал-губернатором, весь Северо-Западный край был объят мятежом. Все сообщения в крае были прерваны - шоссе из Острова на Киев было не безопасно от бродячих шаек. На железную дорогу делались нападения. Служащие в крае все почти были из поляков. Народ в страхе безмолвствовал. Все русское жило, притая дыхание; большая часть местных жителей были уверены, что дело России в западных губерниях проиграно. Самые наглые демонстрации производились открыто повсюду; лица, не желавшие носить политический траур, подвергались всякого рода ругательствам и оскорблениям.

Все признаки мятежа в Северо-Западном крае обнаружились гораздо ранее 1863 года. Край этот жил постоянно польскою жизнью. Варшава давала всему сигнал, и начавшиеся с 1861 года в Царстве

Польском беспорядки отозвались с необыкновенною силою в литовских и белорусских губерниях.

Еще в 1862 году, во время дворянских выборов, происходивших в Подольской губернии, заявлены были тамошним дворянством желание и необходимость присоединить Подольскую губернию к Царству Польскому. С этою целью был составлен известный адрес Государю, в котором выражалось, что край этот по языку, религии и историческим преданиям - край польский, с Россиею общего ничего не имеет и потому для предоставления ему возможности правильного развития необходимо присоединить его к Польше.

Примеру подольского дворянства последовало минское - здесь руководил этим делом губернский предводитель Лаппа, умевший в то же время снискать внимание правительства. Многие русские из ополяченных подписались под протоколом, в котором заявлено о необходимости просить Государя присоединить Минскую губернию, по тем же почти причинам, какие выставлены в подольском адресе, к Царству Польскому. При этом нельзя не заметить, что в Минской губернии на 168 000 католиков - 740 000 православных. Дерзость минского дворянства дошла до того, что когда ему объявлено было высочайшее неудовольствие, оно положило только занести об этом в протокол и заявить в нем, что предположение дворянства не состоялось лишь по недопущению высшего правительства.

В Вильне, с 1861 года, демонстрации всякого рода происходили в самых широких размерах и едва ли не каждый день. Распорядительницей по ношению патриотического траура была богатая киевская помещица Матильда Бучинская, заведовавшая разными благотворительными заведениями и обращавшая свои благодеяния в средства для достижения политических целей. Виленский уездный предводитель дворянства и в особенности жена его были тоже двигателями всякого рода демонстраций: они устроили в окрестностях Вильни, в предместьи Бельмонт, летом 1861 г. народное гулянье с польским национальным характером. По их приглашению, на праздник этот съехались все городские знатные дамы и танцевали с простолюдинами и ремесленниками польские танцы. Все это делалось в видах сближения с народом для предстоящего восстания. Народу сулились великие милости; по краю разбрасывались всюду, даже по полям, тысячи прокламации; между тем, при малейшем противодействии со стороны крестьян, помещики настойчиво требовали военных экзекуций для того только, чтоб восстановить народ против правительства.

Для Литвы явился вскоре свой маркиз Велепольский - это был гродненский губернский предводитель дворянства, гр. Старженский. Он тоже представлял правительству свои мемуары и соображения, также требовал автономии западных губерний и присоединения их к Польше. Он успел вкрасться в доверенность многих высших лиц и, хотя его благосклонно слушали, но требований его не исполняли. Тем не менее он считал, что правительство, как и в Царстве Польском, будет вынуждено обратиться к местной аристократии и что при этом ему будет поручено устройство края. Обнадеженный таким образом, в начале 1863 г., когда правительство вынуждено было усмирять открытый мятеж войсками, гр. Старженский подал в отставку, заявляя, что не считает приличным служить такому правительству, которое само возбуждает (!) резню, и циркулярно сообщил об этом всем уездным предводителям дворянства, приглашая их последовать его примеру⁹¹.

Ночь на 11-е января 1863 г. была назначена в Царстве Польском и в Литве для общей резни всех русских войск и для начала восстания наподобие того, как это было в конце прошлого столетия ⁹². В Царстве Польском резня была общая. В Западном же крае только в некоторых уездах Гродненской губернии. Вслед за тем все Царство Польское наводнилось мятежными шайками и некоторые из них пробрались в Гродненскую губернию.

Несмотря на постоянные битвы и стычки наших войск с мятежниками, в марте и апреле месяцах 1863 г. весь край был уже объят мятежом. В Ковенской в Гродненской губерниях мятежники распоряжались как у себя дома: шайки их бродили под стенами Вильны: в Минской губернии действовали Свенторжецкий и Траугутт: из Петербурга была отправлена в Литву 2-я гвардейская пехотная дивизия, но войск было все-таки недостаточно. Везде были стычки, газеты наполнялись реляциями.

Одновременно с развитием мятежа ополчилась на нас и вся Западная Европа, обвиняя нас в угнетении «несчастных» поляков и предлагая нам посредничество, конгресс.

Все иностранные газеты были наполнены возгласами и сожалениями о поляках, мужественно гибнущих за Отечество; нас называли варварами и монголами и предлагали нам убраться подальше на Восток, где наше истинное призвание, и уступить место польской цивилизации. Выдумки были самые дерзкие и цинические - и иностранные дворы: английский и французский, отправив к нам свои требовательные ноты, лишь воодушевили это движение и поддержали надежды поляков. За Францией и Англией поспешили протестовать и прочие государства.

Война казалась неизбежною. Принимались все меры к укреплению Кронштадта. В публике шел говор о недостаточности его укреплений и о том, что в скором времени мы увидим перед столицей враждебные флоты. Опасность положения нашего в Западном крае только тогда вполне обнаружилась, когда в апреле вдруг загорелся мятеж в Могилевской губернии (впрочем уничтоженный в 10 дней самими крестьянами), а в Витебской губернии, в виду грозных твердынь Динабурга, гр. Плятер напал на транспорт, шедший с оружием, и разграбил его. Правда, тут был и естественный предел своевольству поляков. В Могилевской губернии народ перехватал мятежников, а в Витебской он дошел до крайнего с ними ожесточения... Ропот в Петербурге был всеобщий; как всегда в подобных случаях, все подозревались в измене; в умах произошел сильный перелом - не в пользу поляков.

По мере того, как взгляд на польский вопрос стал проясняться, в обществе происходила реакция и все спешили громогласно отречься от сочувствия полякам. Первый сигнал к этому был подан петербургским дворянством на обыкновенных выборах, происходивших в феврале 1863 года. Дворянство представило государю адрес, проникнутый патриотическими чувствами и заявлениями всеобщей готовности ополчиться против врагов России. Дворянство постановило, на случай войны, жертвовать ежегодно до прекращения ее 7 часть своих доходов. Адресу этому откликнулась вся Россия. Отовсюду посыпались к государю адресы и многие были присланы при депутациях с заявлением тех же чувств. Явление это было глубоко утешительно для всякого русского. Все почувствовали свою силу, и эти заявления остались не без влияния на Европу и на наши к ней отношения. Тон ее стал менее требователен и не столько, кажется, ноты наши, как этот патриотический гул вынудил их оставить нас в покое.

В такое-то время, после предварительных совещаний, 1-го мая 1863 г. назначен был виленским генерал-губернатором член Государственного совета, генерал от инфантерии Михаил Николаевич Муравьев. Ему подчинены были и губернии Витебская и Могилевская, управлявшиеся на общем основании, и даны права командира отдельного корпуса в военное время.

Еще за несколько дней до назначения М. Н. Муравьева в приказе (но когда государь уже объявил ему свою волю), я получил приглашение явиться к нему к 11-ти часам утра.

Муравьев жил в то время на Литейной, в доме Министерства уделов. Уволенный за несколько месяцев перед тем от звания председателя Департамента уделов, он оставался еще на прежней своей квартире в ожидании отделки помещения в собственном своем доме. Когда я пришел, в приемной было уже человек 5 или 6; я ждал с полчаса. Наконец дверь отворилась и быстрыми шагами вышел из нее Михаил Николаевич. Сказав несколько слов со стоявшими выше меня, он просил меня к себе потолковать. Я вошел за ним в огромнейший кабинет, который был перегорожен шкафами с книгами. Он расспрашивал меня очень подробно..., остался по-видимому мной доволен и сказал, что зачислит в свою канцелярию, но просил зайти через несколько дней, так как нет еще приказа о его назначении, а до того он не может сделать ничего положительного.

М. Н. Муравьев приветливо отпустил меня, но я долго не мог освободиться от того впечатления, которое он на меня произвел. Я все припоминал свои слова, боясь - не сказал ли какой-нибудь глупости и вообще чего-нибудь лишнего, - так сильно было произведенное им на меня впечатление. Это не было обыкновенное чувство подчиненного перед начальником, ибо я не имел тогда ни малейшего понятия о служебной зависимости и смотрел на все взглядом светского человека.

Дня через три, кажется, 4-го мая, я отправился снова на Литейную и снова очутился в большой приемной, где на этот раз было уже более ожидающих. Между прочими тут находились отставной генерал-лейтенант Энгельгардт, назначаемый губернатором в Ковно, и флигель-адъютант полковник граф Бобринский⁹³, только что назначенный накануне губернатором в Гродно. В этот раз мне пришлось ждать подолее и я увидел уже дежурного чиновника со списком в руках. Он подходил к каждому и спрашивал чин и фамилию и тотчас записывал. Наконец двери кабинета растворились, и Михаил Николаевич теми же маленькими, но быстрыми шагами вышел к нам. Графу Бобринскому он сказал несколько любезных фраз по-французски и поздравил его с назначением. Затем быстро обратясь ко мне: «Ну, теперь я уже приказал вас зачислить. Принесите в канцелярию ваши бумаги и начните заниматься». Я откланялся. Меня привели по другую сторону парадной лестницы в маленькую комнатку, откуда постоянно выходили и входили какие-то господа. У окна на кресле сидел известный полковник Лебедев (бывший редактор «Инвалида», автор многих статей, в том числе и о тюрьмах; им написана монография: «Гр. Петр и Никита Панины»). Меня подвели к нему, как к начальнику, и просили любить меня и жаловать. Он очень был приветлив, много шутил и несколько меня приободрил.

Канцелярия была целый день полна народом: из постоянных чиновников был собственно один я. Все прочие были временные чиновники, прежде служившие под начальством М. Н. Муравьева и взятые лишь для кадра на первые дни. Тут сочинялись предписания о введении военного положения во всех губерниях и уездах Северо-Западного края, об устройстве сельских караулов, об учреждении разных следственных комиссий. Дня через три стали являться разные чиновники, все по два, командированные из разных министерств. Таким образом нас оказалось 10 или 12 человек. Писарей вовсе не было, наподобие дипломатической канцелярии. Действительно, все бумаги здесь составляли важные в то время тайны, занимались и утром, и после обеда, от 8 часов до поздней ночи. Дня за два до отъезда, уже часу в 11-м вечера, велено было написать какую-то длинную инструкцию в 10 экземплярах, так что пришлось всем писать под диктовку одного, чтобы поспеть к утру. Удовольствие это продолжалось до 3-го часа ночи.

Однажды мне пришлось быть дежурным у генерал-губернатора за отсутствием адъютанта. В числе представлявшихся был виленский губернский предводитель дворянства, впоследствии столь известный Домейко. Он просился в отпуск за границу; но генерал-губернатор приказал ему немедленно отправиться к месту служения, так как в такое бурное время все должны быть на своих местах. После 2-х часов его посещали министры и иные высшие лица; вечером - чиновники, отправлявшиеся в край передовыми. Отсюда таким образом был назначен в Могилевскую губернию командующим войсками кн. Яшвиль, бывший командир лейб-гусарского полка.

За два дня до отъезда, я увидел в приемной новое лицо с бумагами: мне сказали, что это камер-юнкер Рачинский, начальник походной канцелярии, т.е. и мой. Он только что принял должность от полковника Лебедева⁹⁴. Перемена эта сделалась с необыкновенною быстротою, даже незаметно для самих действующих лиц.

Генерал-губернатор несколько раз ездил к Государю с докладами; но нам еще не назначали дня отъезда, опасаясь огласить его, чтобы поляки, узнав о том, не повредили железной дороги. Наконец 12-го мая, в воскресенье, нам было объявлено, что отъезд назначен в этот же день вечером в 10 часов.

Генерал-губернатор ехал в особом вагоне с адъютантом и генералами Соболевским и Лошкаревым. Первого я уже видел раза два, а последнего лишь утром в день отъезда, так как он только накануне прибыл из Москвы. Провожавших генерал-губернатора было множество: сочувствие к нему было большое, на него были устремлены все взоры, на него все надеялись.

В одном поезде с нами ехали еще два офицера Генерального штаба, назначенные в его распоряжение, и другие второстепенные лица, поступившие на службу в Северо-Западный край.

Таким образом мы отправились в Вильну 12-го мая 1863 г. в 10 часов вечера. Генерал-губернатор должен был на другой день рано утром остановиться в Динабурге и с ним из канцелярии человек 6. Прочие же, в том числе и я, должны были прямо ехать в Вильну и явиться там за приказаниями.

Я сказал, что мы выехали в воскресенье 12-го числа ввечеру, а потому и прибыли в Динабург на следующий день рано утром часу в 7-м. Здесь задний вагон, где находился генерал-губернатор, был отделен и с прицепленным к нему паровозом отправился задним ходом чрез боковую линию в самую крепость Динабург, которая в полутора версте от станции и куда проведены рельсы. В Динабурге генерал-губернатор сказал сильную речь представителям дворянства, принял решительные меры к обороне крепости на случай покушения мятежников и конфирмовал графа Плятера, уже приговоренного военным судом к расстрелянию. Эта казнь была первая с прибытия нашего в край и произошла дня через четыре по приезде нашем в Вильну.

Весь следующий день пути я провел с полковником Павловым, начальником политической канцелярии в Вильне, прибывшим в Петербург тотчас по назначении Муравьева с поручением от бывшего генерал-губернатора, остававшегося в Вильне. Он рассказывал мне вещи, о которых я, да и все петербургские, не имели ни малейшего понятия, и вещи весьма важные о Западном крае. Он знакомил меня вкратце с историей управления тем краем после мятежа 1831 г., с личностями правителей и главных при них деятелей. Между прочим он рассказал в подробности о разбитии шайки Сераковского в Поневежском уезде Ковенской губернии и о взятии его в плен генералом Ганецким с Финляндским полком. Молодецкое дело при Медейке происходило, сколько помню, три дня, около 25-го апреля. Сераковский, капитан Генерального штаба, известный своими статьями об уголовных наказаниях, отправлялся в марте месяце в 1863 г. за границу, кажется, даже с казенным поручением. Он оставался довольно долго в Вильне, всех посещал, все его благосклонно принимали, а в начале апреля он поехал далее. Но из Ковно повернул в Вилькомирский уезд, где в самое короткое время образовал шайку до 800 чел. Он шел беспрепятственно чрез Поневежский уезд и намеревался вторгнуться с 10 000 чел. польского войска в Курляндию, где полагал поднять все население. Без сомнения, это был бред его фантазии, в который однако польская часть населения слепо верила. Действительно, он присоединил к своему отряду шайку Колышки в 400 человек и ожидал шедшую к нему на соединение колонну или толпу, человек в 600, ксендза Мацкевича, впоследствии столь известного упорными партизанскими действиями. Высланный из Вильны отряд генерала Ганецкого с частью Финляндского полка перерезал путь Сераковскому. В первый день дело ограничилось перестрелкой, на второй шайка его была совершенно разбита, сам он ранен пулей в спину и укрылся с Колышко, адъютантом своим Косаковским, докторами и еще несколькими лицами из свиты на соседней мызе. В этот же день ксендз Мацкевич, уже подходивший с своею шайкою к месту боя, услыхав сильный огонь, счел за благо удалиться и оставить своих товарищей. С тех пор с переменным успехом он бродил по всей Жмуди до декабря месяца 1863 г. и неоднократно разбиваемый, долго ускользал от преследования.

На третий день боя были рассеяны отдельные части этих больших шаек, а сам Сераковский с Колышко и штабом захвачены на мызе поручиком Вангасом и доставлены в Вильну. Здесь Сераковский содержался в госпитале Св. Якова, страдая раною и упорствуя в показаниях под предлогом болезни, видимо однако проходившей.

Мы приехали в Вильну ввечеру 13-го мая. Всюду слышался еврейский говор и крик. Прежде всего нас поразили необыкновенно узкие улицы, которые при вечернем слабом освещении казались еще уже. Мне все представлялось, что если попадется навстречу экипаж, то мы столкнемся; в большей части улиц двум экипажам только и можно, что разъехаться. Многие из нас остановились в прекрасной, лишь с 1-го мая открытой, гостинице «Европа», сделавшейся в скором времени как бы клубом вновь прибывающего русского общества. Там я нашел прекрасный, чистый номер со всеми удобствами, ярко освещенную столовую и хороший ужин. В нее сошли тотчас же и офицеры Генерального штаба, о которых я уже упоминал, и многие другие чиновники: здесь и завязалось наше общее сближение.

III

[...] дворец, в особую канцелярию, и вместе с прочими появлялся оттуда в большой малиновой комнате, где генерал-губернатор делал ежедневно прием. Приемы эти отличались от обыкновенных служебных приемов. Генерал-губернатор говорил мало, но всегда выразительно, негромко и не возвышая голоса; прием продолжался редко более получаса.

Обойдя всех представлявшихся, генерал-губернатор обращался на возвратном пути в кабинет к нашей толпе, как тогда выражались: «состоящих при и по» (так как все мы не имели определенных мест, а были зачислены или в его распоряжение, или по канцелярии, при управлении, при генерал-губернаторе и т.п.). Жаждущих мест было множество. Тут были и камергеры, и генералы, и гвардейцы, все зачисленные в своих частях и командированные в распоряжение генерала Муравьева. Так как должности сначала открывались медленно, то толпа этих состоящих при и по все увеличивалась. Недолго впрочем это продолжалось, и по мере того, как генерал-губернатор осваивался с управлением и стал удалять неблагонадежных чиновников (что сперва делалось весьма разборчиво), на места их определялись вновь прибывшие. Некоторым из них давались тут же маленькие командировки и поручения для ознакомления с ними; но так как на всех дела не хватало, то, оставив лишь некоторую часть их для постепенного замещения открывающихся вакансий, остальных, согласно требованиям губернаторов, раскомандировали в их распоряжение для назначения на должности по их усмотрению. Надо отдать справедливость, что рвение этих господ к службе было огромное, каждый ехал сюда или для проложения себе дороги, или для поправления прежних служебных ошибок и неудач; из числа их многие оказались впоследствии прекрасными и весьма способными мировыми посредниками, членами поверочных комиссий и военными начальниками, равно и на прочих должностях, и лишь весьма малое число оказалось вовсе никуда негодными, которых мало-помалу спровадили восвояси. Впоследствии назначения на должности по мировым учреждениям делались уже по предварительным сношениям и особым вызовам; и только высшие из прибывающих чиновников оставлялись на время при главном управлении для ознакомления с ходом дела и с руководящим направлением; все же мелкие чиновники, прибывавшие из разных губерний, прямо отсылались к одному из губернаторов, где встречалась надобность, где открывалось более вакансий, а иногда и сообразно с желанием приехавшего.

Я описываю наш чиновничий фаланстер, как одно из весьма оригинальных служебных явлений; дамского общества вовсе тогда не

было; с поляками мы ничего не имели общего; польские дамы чуждались нас, равно как и мы их; местные русские чиновники смотрели на нас тоже недоверчиво и даже неприязненно; приезжавшие большею частью не привозили с собою семейств до упрочения на должности, так что образ жизни все почти вели одинаковый, впрочем довольно скромный и, сообразно со средствами и потребностями, посещали одни и те же места.

В то время как происходили эти передвижения в нашем маленьком чиновничьем мире, готовилось одно важное событие, имевшее влияние на перелом мятежа.

Виленскому дворянству была подана мысль о представлении всеподданнейшего адреса, в коем оно сознало бы свои заблуждения и просило помилования; главною же целью этого было уяснение партии, расположенной к правительству, так как всякий подписавший адрес, в случае открытия его виновности, становился вдвойне виновным, а всякий благомыслящий стремился бы, подписав свое имя, увеличить ту партию, из которой он уже не мог выступить. Дело это шло весьма медленно сначала, тем более что сам губернский предводитель Домейко колебался и сомневался в его успехе, но к нему наконец примкнули семейство графов Плятер, помещик Снитко (православный) и некоторые другие. Со стороны правительства в этом деле принимал участие тот же полковник Павлов, много лет живший в этом крае и имевший в среде местных помещиков друзей и родных. Генерал-губернатор зорко следил за этим делом и не давал ему проявиться, пока оно не созреет; так, дворянство хотело было представить адрес 22-го июля, в день тезоименитства государыни; но начальник края отклонил это до 27-го июля и в эти пять дней число подписей удвоилось.

22-го июля был первый официально торжественный день, наступивший после долго продолжавшейся упорной борьбы законного правительства с мятежом, и потому он отличался особенным характером. К 10-ти часам утра все местные власти и представители всех сословий наполнили залы дворца и перед началом обедни генерал-губернатор обошел присутствующих. Большая малиновая гостиная, где обыкновенно делались приемы, была наполнена гвардейцами: тут был весь Преображенский полк, незадолго прибывший, лейб-уланы и лейб-драгуны, собранные в Вильну для возвращения в скором времени в столицу. Караул у дворца был Преображенский. День был чудесный, и окна дворца были открыты. Генерал-губернатор был очень ласков с гвардейцами и предупредил их, что скоро пошлет в экспедицию. Дворянам он сказал несколько простых, но сильных и внушительных слов, и заявил, что ему уже известно их намерение, но он не может еще допустить его исполнения, так как мало видит чистосердечного раскаяния, ибо для этого нужны действия, а не одни слова; евреям генерал-губернатор не доверял, но всегда обращался к ним с несколькими словами, напоминая о неусыпном исполнении верноподданнических обязанностей; римскокатолическое духовенство было еще очень смущено недавними казнями ксендзов и высылкою своего главы.После приема генерал-губернатор пригласил всех представлявшихся последовать за ним в соборную церковь для слушания литургии и молебствия.

Давно уже наш православный собор не представлял такого блистательного зрелища. Богослужение совершали епископы: Ковенский -Александр и Брестский - Игнатий (викарии Литовской епархии), 2 архимандрита и 4 протоиерея. Когда же началось молебствие и духовенство направилось к амвону - впереди всех показался знаменитый Литовский митрополит Иосиф. Весь собор был наполнен служащими и даже несколькими дворянами; все были в мундирах; в левом углу помещалась небольшая группа русских дам; перед собором на площадке были построены: Преображенского и Семеновского полков роты его величества и спешенные эскадроны лейб-улан и драгун. Толпа народа вокруг была необозримая, и все это было залито сиянием июльского солнца. После молебна загудели колокола, в цитадели загремели пушки и, по выходе начальника края из собора, пронеслось по площади и в толпе народа нескончаемое «ура». Это не был обыкновенный праздник. Всякий чувствовал, что тут совершаются исторические события и, хотя все это представляло лишь внешнее торжество русской силы, но в нем видимо было и чувствовалось то новое направление, которому должны будут следовать в крае грядущие поколения. После развода генерал-губернатор вместе с многочисленною свитою и начальствующими лицами посетил митрополита, который был чрезвычайно утомлен службою, и едва был в силах принять на несколько минут столь многочисленное общество. Голос его чрезвычайно был слаб, так что во время служения слова его были слышны лишь близь стоявшим.

Вечером в городе была великолепная иллюминация, бесчисленные толпы народа покрывали улицы и площади и в первый, кажется, раз по возобновлении играли в театре. Перед началом представления оркестром Финляндского полка был исполнен народный гимн: «Боже царя храни», который три раза заставили повторить при громком неумолкаемом «ура».

Тут только, в эти минуты, мы, равнодушные петербургские космополиты среди враждебной нам среды, начали чувствовать себя русскими и проникаться самым горячим патриотизмом.

27-го июля так близко следовало за описанным мною торжеством, что может почитаться как бы его дополнением. По случаю дня рождения Государыни снова все собрались в генерал-губернаторский дворец, но в этот день Виленское дворянство чрез депутацию из 15-ти человек, имевшую во главе губернского предводителя, просило начальника края представить Его Величеству письмо с выражением раскаяния и с заявлением верноподданнических чувств. Минута была торжественная. Генерал-губернатор принял адрес, подписанным уже 230 почетнейшими дворянами и согласился представить его Государю; но вместе с тем напомнил дворянству, какую важность должно иметь это заявление, и что затем им следует действиями своими доказать, что они отрекаются от революционной партии и во всем намерены содействовать правительству для восстановления спокойствия в крае. Губернский предводитель заявил при этом, что подписка на особых листах продолжается по уездам и идет успешно.

Немедленно была отправлена государю в Царское Село телеграмма с извещением об этом событии и о содержании адреса. Самый же адрес при пространном донесении отправлен к его величеству в тот же вечер с ротмистром кавалергардского полка, князем Шаховским. На телеграмму был в тот же день получен благосклонный ответ государя. Затем несколько времени спустя его величество удостоил генерала Муравьева милостивым по этому случаю рескриптом, а князь Шаховской был назначен флигель-адъютантом.

В тот же вечер 27-го июля офицерами Преображенского полка был устроен на вершине Замковой горы, в виду всего города, великолепный фейерверк; ничего эффектнее мне никогда не приходилось видеть: положение горы, темнота вечера и тишина погоды - все тому благоприятствовало; в разных местах на площадях, равно как в Ботаническом саду, играло несколько полковых оркестров, на улицах слышалась веселая речь; поляки как-то не дичились в этот день и выказывали желание поддержать свое заявление возможно торжественнее. Смешно сознаться, но я вместе с несколькими людьми, подобно каким-нибудь тайным агентам, рыскал по улицам и площадям, из театра в сад, и при встрече друг с другом на улицах, буквально залитых огнем иллюминации, как-то крепче пожимали мы друг другу руки и сознавали, что вокруг нас совершалось. Шаг был сделан - надо было идти вперед.

Описанные мною торжества и особенно подача адреса Виленским дворянством были слишком очевидными результатами распоряжений правительства, и революционная партия, чуя приближение своей гибели, должна была решиться на отчаянную попытку и террором остановить начавшееся движение в пользу законной власти. Все это чувствовали, но никто не мог предугадать откуда направится удар.

29-го июля рано утром по городу разнеслась весть, что маршалка убили; трудно было понять, что это значит, а потому я немедленно отправился во дворец. Выходя из квартиры, заметил я необыкновенное движение. Немецкая улица, постоянно полная грязных евреев, была занята полицией, казаками и войском; скакали верховые - тут только я догадался в чем дело и что покушение было на жизнь губернского предводителя Домейко; вскоре в канцелярию нашу стали прибывать разные лица с места действия, принося различные по делу подробности; оказывалось, что в 8-м часу утра неизвестный человек явился к Домейко под предлогом подачи просьбы. Слуга просил его обождать, пока доложит. Губернский предводитель только что встал и еще в халате вышел в приемную, куда велел впустить и пришедшего. Слуга тем временем остался в большой прихожей, над лестницей, где растворял окна. Услыша внезапный крик в соседней комнате, он бросается туда и в дверях сталкивается с убийцей, у которого в руках окровавленный кинжал. Он стал было сопротивляться; но при виде кинжала ужас им овладел и он, весь израненный в грудь и в бок, упал замертво. Убийца скрылся.

Между тем Домейко не только был жив, но был гораздо слабее изранен, чем его слуга. Убийца хотел поразить его в самое сердце, но он всякий раз, как тот наносил ему удар, защищался локтем левой руки, согнув ее в виде щита. На руке его было семь больших ран, но толстый фланелевый рукав предохранил Домейко; приход же слуги заставил убийцу броситься назад, чтоб проложить себе путь отступления. Вместо прошения Домейко было подано два листка. Листки эти с запекшеюся на них кровью были отосланы в канцелярию и с них делался перевод. На первом было напечатано по-польски постановление верховного народового трибунала, которым все лица, подписавшие адрес Государю, изъемлются из-под покровительства закона и предаются военному полевому суду, а Александр Домейко, как один из главных виновников этого дела, должен быть немедленно казнен смертью, как изменник отечеству. К этому документу приложена была синяя печать с изображением соединенных гербов Литвы и Польши с надписью вокруг: «Pieczec rzadu narodowego. Oddzial Litwy»⁹⁵. Другой листок заключал приказ исполнительного отдела Литвы за подписью начальника miasta⁹⁶ Вильны (с неразборчивою подписью), в коем предписывалось привести в исполнение приговор над гражданином Домейко.

Немедленно была подана медицинская помощь Домейко и его слуге, который в первое время подавал мало надежды на выздоровление. К дому его приставлен был караул от Преображенского полка и разостлали солому. По всей Немецкой улице во всех квартирах и на задних дворах были сделаны тщательные обыски; город был весь оцеплен войсками, по всем направлениям были отправлены разъезды казаков и сообщены приметы убийцы (среднего роста, рыжий, с короткими волосами; одет в сером пальто); в городе было общее смущение; все власти и служащие, все русские порядочные люди поспешили заявить свое сочувствие Домейко и теснились до вечера в его прихожей, узнавая о его положении и записывая на листе свое имя. Вечером после 9-ти часов вовсе было воспрещено выходить из дому; на площадях поставлены караулы и на ночь был назначен повсеместный обыск; он начат был одновременно в разных частях города с наступлением одиннадцатого часа; войска были разделены по кварталам; на каждый дом полагалось нисколько человек рядовых с унтер-офицером. В обыске принимали участие одни гвардейцы и исполнили они эту тяжкую обязанность без шуму; по несколько человек входили в каждую квартиру, требовали огня, осматривали всех наличных жильцов, заглядывали под кровати, за печи, за шкафы, во все чуланы и чердаки. Так как нельзя было отметить квартиры, занимаемые русскими, то ко многим из них заходили солдаты; офицеры за всем наблюдали и где делалось известным, что живет русский или служащий и военный, то воспрещено было их тревожить; обыска не избежали и мужские монастыри; но все было тщетно: взято было несколько лиц, схожих с приметами преступника, но по предъявлении их Домейко и слуге его они никого не признали.

В это время, когда, казалось, никакой не было надежды открыть даже следы преступника, сделаны были двумя лицами весьма важные раскрытия; оба доносчика были из шайки кинжальщиков, только что сформировавшейся в Вильне и распространяемой по всему краю с целью политических убийств. Первый был некто Мирошников, молодой человек, православный и русский, сын солдата; но мать его была полька, и он был воспитан в кругу поляков; кутила и сорви-голова, он уже был однажды арестован по какому-то подозрению, а в то самое время, когда случилось покушение на жизнь Домейко, где-то проговорился, хвастаясь. При допросах он сознался, что их, кинжальщиков, более десяти человек; но что из них он знает лишь немногих; из названных им 4-х лиц трое оказались бежавшими и никогда не были схвачены; один лишь В.⁹⁷ в то же самое время заявил желание сделать указания, которые и послужили к обнаружению всего этого адского общества; каждую ночь, а часто и днем, делались обыски. В первые же дни схвачены были два брата Ревковские, Яблонский и Сипович - все люди молодые, совершенные пролетарии, подрядившиеся за небольшое содержание на политические убийства по указанию революционного правительства; в случае удачи им обещались особые награды. Так, оказалось впоследствии, что убийце Домейко было обещано 1000 руб., хотя на самом деле ему выдали только 700 руб., полагая, что убийство уже совершилось. Все названные мною молодые люди были в высшей степени жалки, даже революционеры не могли их почтить своим уважением, как гнусных наемников. Все они были захвачены врасплох и хотя никто из них еще не совершил убийств, но при всех оказались кинжалы и все они сознались в получении денег в счет наград за преступления. Следствие было самое непродолжительное; суд совершен в два дня и все четверо были повешены. Сперва были казнены вместе два брата Ревковские, а дня через два Яблонский и Сипович.

Между тем бдительность полиции и жандармов не ослабевала, и 6-го августа на Виленской станции железной дороги дежурный жандармский офицер Собин заметил двух молодых людей, прибывших в вокзал с лишком за час до отправления поезда; едва приметное в них смущение при его взгляде заставило его обратить на них некоторое внимание; они все спешили взять билеты и несколько раз подходили к кассе, которая еще не отпиралась. В то время был уже учрежден по всей линии железной дороги осмотр паспортов и багажа, а у лиц сомнительных осматривались и вещи в дорожных мешках. Молодые эти люди предъявили заграничные паспорты для прописки и, получив контрамарки, потребовали в кассе билеты на Варшаву; это показалось Собину несколько подозрительным и, заметив их неловкость и смущение при расспросах о причинах такого отдаленного пути за границу, он приказал их арестовать. По-видимому, ожидание путешественников было самое мучительное и напряженное, так что один из них при этом не выдержал и с ним сделалось дурно.

Оба арестованные были предъявлены Домейко, и в одном из них, который был побойчее и поупрямее, найдено было что-то общее с преступником; но черный цвет волос и гладко выбритая борода и платье, казалось, не имели с ним ничего общего; через несколько же дней заметили, что у этого молодого человека волосы из черных делаются фиолетовыми, а концы стали переходить в рыжий цвет. Ему смыли голову; волосы его оказались перекрашенными; он снова был предъявлен своим жертвам и на этот раз несколько смутился, а через день во всем повинился.

Преступник был никто Беньковский, родом из Варшавы, цирюльник, с небольшим 20-ти лет; он нанялся еще в Варшаве совершать убийства и отличался стойкостью характера и предприимчивостью; из Варшавы он был послан в распоряжение Виленского исполнительного отдела вместе с сообщником своим Чаплинским (упавшим в обморок при арестовании); здесь ему обещали за убийство Домейко 1000 р., но так как его одели и некоторое время кормили, то сделали вычет и всего ему пришлось получить около 700 руб. Но не ему одному поручено было убить губернского предводителя, а также Чаплинскому и Марчевскому, которого они признали между арестованными уже кинжальщиками. Все они ходили изучать расположение квартиры Домейко, но почему-то не удалось им исполнить этого, пока более решительный Беньковский не приступил к делу.

Первые дни после покушения, Беньковский скрывался у разных лиц, переодеваясь даже в женское платье, раз как-то ночевал на кладбище и рассчитывал, что через несколько дней, когда строгие меры наблюдения поослабнут, - будет легче выбраться из города.

Для расследования шайки кинжальщиков, обнаружившей за собою иную, сильнейшую революционную организацию, была учреждена особая следственная комиссия под председательством генерала Соболевского; членами ее назначены были разные гвардейцы и между прочими Преображенского полка полковник Шелгунов.

Комиссия поместилась в здании давно уже упраздненного доминиканского монастыря, в одной небольшой комнате, и все главнейшие преступники, обвиняемые впоследствии как участники в революционной организации, были доставляемы в мрачную доминиканскую тюрьму, которая с этого времени сделалась страшилищем, тогда как до того времени важнейшие политические арестанты помещались в одном из крепостных казематов, № 14.

Люди возникают вместе с обстоятельствами, и это было время раздолья для разных ярых сыщиков. Сколько помню я таинственных фигур, являвшихся под вечер во дворец для передачи своих открытий; чиновники самого невысокого полета порывались прямо к генерал-губернатору, а производившие аресты по ночам тоже напускали на себя мрачный вид и старались долее сохранить следы ночных бессонниц. Вообще же записные доносчики мало оказывают пользы; ими можно пользоваться лишь для нападения на след преступления, когда у правительства нет никаких данных и поддержки в обществе; затем эти господа стараются запутать дело и усложнить его, и так как это большею частью люди с разными дурными наклонностями, то всегда кончается тем, что о них же возникает несколько следственных дел самого темного содержания. То же можно сказать и о евреях-лазутчиках при военных отрядах; по общим отзывам они эксплуатируют обе стороны, очень много хвастают о своих подвигах, а в результате очень мало оказывают услуг; во всяком случае этот народ гораздо лучше политических шпионов: эти последние негодяи и пользы от них почти никакой.

Все главнейшие открытия были сделаны гораздо позднее, когда учредилась бдительная и неусыпная полиция и образовалась правительственная [...].

IV

В то время, когда генерал Муравьев прибыл в Вильну, во главе управления Северо-Западным краем стояли следующие лица:

Помощник командующего войсками округа, генерал-адъютант Фролов, некогда любимец фельдмаршала князя Паскевича. Генерал Фролов⁹⁸ оставался в этой должности до января 1864 г., когда заменен был генерал-адъютантом Крыжановским, а сам назначен сенатором.

Виленскою губерниею управлял генерал-майор Галлер, бывший в течение нескольких лет дежурным штаб-офицером, управляющим политическим отделением и наконец некоторое время правителем канцелярии генерал-губернатора. Назначенный лишь с год до начала мятежи Гродненским губернатором, он незадолго до прибытия Муравьева был переведен в Вильну; но не прошло месяца, как он был уже уволен и на место его назначен г. Панютин, бывший в то время председателем Динабургской следственной комиссии.

Гродненским губернатором, как я сказал уже выше, одновременно с назначением гр. Муравьева в Вильну был назначен граф Бобринский; на место его назначен был вскоре начальник IV округа корпуса жандармов, бывший долгое время Ковенским жандармским штаб-офицером, генерал Скворцов; он скоро водворил спокойствие в Гродненской губернии и обратил особенное внимание на крестьянское дело. Гродненское губернское присутствие было передовое, и поверочные работы по Гродненской губернии были окончены прежде, чем в других губерниях.

Ковенская губерния, более остальных охваченная мятежом, к тому же самым упорным, долго оставалась как бы в междуцарствии. Прежний губернатор контр-адмирал Кригер был немедленно уволен и на место его назначен генерал-лейтенант Энгельгардт, вызванный из отставки по рекомендации генерал-адъютанта Муравьева-Карского. Отличный воин, генерал Энгельгардт не мог справиться с целою областью, объятою мятежом, проникнувшим во все слои общества, и не умел обращаться с административными мерами. Он сам это чувствовал и просил увольнения. Временно заведовать этой губернией назначен был сын начальника края Н. М. Муравьева, бывший губернатором в разных губерниях и из гражданского чина переименованный тогда в генерал-майоры; но с назначением его оставалось еще несколько правителей: два уезда, Вилькомирский и Поневежский, составили военный отдел под начальством генерала Пахомова; в Шавельском и Тельшевском начальствовал генерал Майдель, а впоследствии командующим войсками в остальных уездах губернии назначен князь Яшвиль, водворивший к августу месяцу 1863 г. порядок в Могилевской губернии. Такое сложное управление более вредило делу, и по истреблении всех шаек и по взятии знаменитого ксендза Мацкевича к концу года вся власть сосредоточилась в руках губернатора.

В Минскую губернию, независимо от гражданского губернатора Кожевникова, назначен был военным губернатором и командующим войсками с большим полномочием генерал-лейтенант Заболоцкий⁹⁹. Должность его была упразднена лишь весной 1864 г., и тогда он перешел на службу в Варшаву.

Витебская и Могилевская губернии были подчинены начальнику Северо-Западного края лишь при назначении на эту должность генерала Муравьева и объявлены на военном положении. В первую был послан еще до того времени генерал Длотовский, по случаю возникших близ Динабурга беспорядков, а потому он же и был назначен командующим войсками в губернии. Местопребыванием его был Динабург. В Витебске оставался гражданский губернатор Оголин. По замещении в августе 1863 г. г. Оголина генералом Веревкиным Витебская губерния разделена на 2 военные отдела. Ему подчинен был 2-й отдел, т.е. восточная половина губернии, с г. Витебском, а на место генерала Длотовского, немного лишь позднее, назначен генерал Ковалевский военным начальником 1 отдела и ему же подчинены ближайшие к Динабургу уезды: Дисненский - Виленской губернии и Новоалександровский - Ковенской ¹⁰⁰. Из этого возникла впоследствии мысль об образовании особой Динабургской губернии; от министерства был даже прислан особый чиновник для составления соображений; но дело было отложено до окончания крестьянской реформы, так как с образованием новой губернии приходилось несколько изменить всю карту Северо-Западных губерний и прирезать часть Курляндии.

В Могилевской губернии начальствовал А. П. Беклемишев, оставшийся там до 1806 г., но по случаю возникших в губернии беспорядков и с объявлением в ней военного положения назначен был временно командующим войсками князь Яшвиль. Мятеж Могилевской губернии в неделю был усмирен крестьянами при помощи полиции и кой-каких солдатиков; поэтому, согласно с представлением князя Яшвиля, туда не были даже назначены военно-уездные начальники, и исправники исполняли их обязанности. Князь Яшвиль ходатайствовал у начальника края о снятии военного положения с Гомельского уезда, где даже не было допущено проявлений мятежа, и на это последовало согласие¹⁰¹. Сам же князь Яшвиль был осенью переведен в Ковенскую губернию, и затем в Могилевской губернии все шло почти обыкновенным порядком (см. Описание мятежа Могилевской губернии, составл. Василием Федоровичем Ратчем («Вестник Западной России», изд. 1865 г.)) ¹⁰².

Главным правителем дел, т.е. постоянным докладчиком всех поступавших бумаг, экстренным распорядителем по всем делам, передатчиком текущих приказаний всем должностным лицам и заведующим личным составом был ген.-м. Лошкарев, занимавший в то же время должность директора Константиновского межевого института в Москве и командированный Министерством юстиции в распоряжение генерала Муравьева на время усмирения мятежа. Он жил во дворце наверху, постоянно был требуем генерал-губернатором и положительно целый день был занят. На всех доложенных им бумагах он писал резолюции начальника края, и отмечал место, куда должна поступить бумага. Эти доклады служили высшим контролем по всем частям управления и при необыкновенной памяти Михаила Николаевича были причиной того, что бумаги не залеживались в канцеляриях.

Правителем особенной канцелярии, как я уже выше сказал, под непосредственным заведыванием г. Лошкарева, был камер-юнкер Рачинский...

Один из главнейших деятелей, подполковник Черевин, прибыл в Вильну, по приглашению генерал-губернатора, с Кавказа, в конце июля месяца 1863 г., в мундире Севастопольского пехотного полка, с которым он там отличался. Первое время деятельность его была весьма ограниченная: раз только ему было дано поручение в Вилькомирский и Поневежский уезды для разъяснения местных недоразумений. При веселом нраве, соединенном с самым пленительным остроумием и находчивостью, он сделался душою небольшого кружка состоящих при генерал-губернаторе, но в ноябре месяце, когда генерал Лошкарев должен был возвратиться к своему месту, должность его была поручена Черевину. Все сначала были изумлены, так как никто еще, кроме самого генерал-губернатора, не знал серьезных свойств веселого товарища. Исполняя важную свою должность до 1865 г., он всегда оставался неизменным при самых трудных обстоятельствах, делал много добра, сдерживал своим влиянием разные увлечения и порывы служащих и всегда был удивительно скромен. Он имел несомненно некоторое влияние не только на ход дел, но и на самого генерал-губернатора, который любил всегда иметь его близ себя и советоваться с ним: совершенно независимого характера, он смело и с достоинством высказывал свое мнение, и хотя начальник края не всегда следовал его указаниям, тем не менее выслушивал их и ценил.

Не выказывая без нужды своих знаний, он обладал однако познаниями и понятиями всегда точными, ясными и определительными. Истинное наслаждение говорить о таком человеке.

Правителем общей штатной канцелярии был д. с. с. Туманов, служивший прежде по учебной части¹⁰³. Чиновники этой канцелярии были еще по большей части поляки и лишь постепенно замещались русскими, и то более с 1864 года. Они составляли особый мир и редко являлись во дворец.

В настоящих очерках мне неудобно представить полную характеристику главнейших из действовавших в то время лиц; но скажу только, что при замечательном разнообразии характеров и наклонностей, все мы были одушевлены как бы одним духом и стремились к одной цели. Это направление сообщалось и всем служащим в крае в самых отдаленных пунктах. Ежедневные приемы генерал-губернатора и доступность его всем служащим, а равно и наша Особенная канцелярия много способствовали этому объединению. До приемов и после того все представляющиеся должностные лица и более или менее нам известные заходили в нашу канцелярию, которая, как я уже сказал, была рядом с приемною. То, что не было договорено генерал-губернатором, здесь пояснялось, здесь каждый мог понять господствовавшие мысли и применять к ним свою деятельность, сюда стекались все сведения, все лица, словом сказать, это был маленький foyer¹⁰⁴.

Тут же составлялись ответы на депеши, шифровались и расшифровывались секретные телеграммы.

Кроме этого кружка ближайших сотрудников начальника края постепенно стал увеличиваться кружок мировых деятелей. К сожалению, Маков, заведовавший первоначально этим делом, по семейным обстоятельствам вынужден был в сентябре 1863 г. покинуть Вильну, и занятия его перешли к помощнику его, г. Левшину, только что вернувшемуся из Минской губернии, куда он был послан для образования поверочных комиссий и для наблюдения за началом их занятий.

К осени число прибывающих на должности по крестьянскому делу увеличилось; ни одного поляка не оставалось уже на местах по этому роду службы; и при этом обнаружилось, что во многих местах крестьянам даже не было растолковано прежними местными посредниками из поляков положение и они оставались как бы в крепостном состоянии. Все новоприбывающие деятели были по большей части мировыми посредниками у себя дома, что уже служило некоторым ручательством; иные, лично известные генерал-губернатору или другим лицам, были приглашаемы прямо на известные должности; по большой части это все были люди порядочные, многие из хороших фамилий и даже со средствами; надо заметить, что больше всего посредников прибыло из Смоленской губернии, из числа тамошних небогатых помещиков, для которых прибавка 500 руб. к содержанию по близости Северо-Западного края имела значение, и оттуда шли лучшие люди.

Все эти господа соединялись ежедневно в Европейской гостинице, где собирались также и офицеры Преображенского полка и все приезжающие и путешественники, которых к осени много появилось. Собрания были в высшей степени оживленные и интересные, — все русские люди из разных дальних стран собрались в крае, мало известном в остальной России и, конечно, это тоже немало служило к разъяснению взглядов наших на польский вопрос и преимущественно в Северо-Западном крае.

К осени приехало остальное семейство начальника края, многие из служащих выписали тоже своих жен и дочерей, ко многим стали приезжать знакомые, и пошли гулянья и пикники. В загородных домах устраивали завтраки, а после того танцевали до вечера; вообще Вильна в то время оживилась; театр был в полном ходу. Генерал-губернатор, понимая всю важность общественных зрелищ, с самого начала обратил на них серьезное внимание; при открытии театра на нем играли лишь польские пьесы - и только иногда в конце представления давали плохенький русский водевильчик, или неважную сцену, вроде: «Запечатанного Ицка»; да и актеры, из коих многие отличались истинным талантом, были все поляки; но в скором времени мало по малу русские пьесы на Виленском театре стали появляться все чаще, и к ядру польского состава труппы стали прибавляться русские наезжие актеры; польские же актеры окончательно выучились говорить по-русски, и театр сделался так хорош, что многие русские пьесы были разыгрываемы даже не хуже, чем в Петербурге в Александрийском театре.

Около этого же времени стали посещать Вильну разные туристы-англичане: первый из них, г. Дей, прибыл еще в конце июля; но так как он не знал ни по-русски, ни по-французски, то его мало заметили; между тем он собрал все нужные сведения и напечатал ряд замечательных статей по польскому вопросу в «Daily News», которые были переведены в то время на русский язык и обратили на себя общее внимание. Англичанин подробно описал генерала Муравьева, отдавая справедливость всем его мерам и даже несколько восторгался его умом и энергией. Г Дей этим не удовольствовался и приехал еще через год, когда о нем уж забыли, и стал настойчиво требовать разных данных для книги, которую он составлял; просил дать ему выписку из дела о кинжальщиках и предъявил другие требования. Генерал-губернатор принял его очень ласково, приказал снова показать ему все тюрьмы, приюты, окрестности и т.п., но вместе с тем отстранил весьма искусно и его притязания.

Вслед за ним приехал более серьезный посетитель, некто г. О’Брейн, с товарищем вроде секретаря. О’Брейн отличался высшим образованием, имел какое-то официальное положение и довольно хорошо говорил по-французски; приглашенный к обеду к начальнику края, он вообще остался в восторге от его приема; ему также был открыт доступ во все тюрьмы; он посетил и следственную комиссию, и ему разрешено было присутствовать при допросах; так как я обыкновенно был назначаем в спутники этим господам, то вместе с г. О’Брейном посетил между прочими тюрьмами и тюрьму францисканскую.

В глубине двора, за костелом, ныне закрытым, находится это большое четырехугольное здание в два этажа, составлявшее прежде жилище францисканов. Вокруг него идут по наружной стене широкие чистые коридоры, а все кельи, высокие и сухие, обращены окнами на внутренний двор, на котором устроен цветник и посажено нисколько тополей. В цветнике этом гуляли некоторые арестанты и между прочими мне указали на богатого помещика Александра Оскерко, оказавшегося впоследствии одним из главных сотрудников Огрызко; уже сосланный в Уфу, он был вытребован оттуда обратно и по приговору суда отправлен впоследствии на 20 лет в каторжную работу. Полковник Петр Семенов. Лебедев (бывший редактор «Русского инвалида»), имевший высшее наблюдение за всеми тюрьмами в Вильне, как бы угощая иностранца этою образцовою тюрьмою, берег для нас еще один сюрприз. После обзора некоторых арестантских мы были приведены в комнату, где содержалась богатая виленская помещица Матильда Бучинская, урожденная Гинтер. Высокого роста, величественная, уже пожилая, г-жа Бучинская приняла нас весьма любезно, как великосветская женщина принимает в своей гостиной. Она поразила нас своим умом, познаниями и живостью. В какие-нибудь десять минут речь зашла даже о Данте; она говорила, что вовсе не сетует, а благодарит судьбу за это небольшое испытание, так она до сих пор не знала в жизни превратностей и теперь только в этом уединении лучше научилась понимать некоторые вещи и думать о том, на что прежде не обращала внимания. У постели ее висел на стене ковер, на столике перед диваном стояли следы домашнего обеда, на окне в горшке под стеклом она вырощала какую-то травку. Г-жа Бучинская содержалась не как подсудимая, но в виде административно -го взыскания за прежние ее подвиги и руковождения в демонстрациях всякого рода; а месяца через три она отправлена была в Нижегородскую губернию. Вообще содержание в францисканской тюрьме считалось самым легким по сравнению с остальными тюрьмами. Прощаясь с англичанином, она смеясь сказала ему: «Итак передайте в вашем отечестве, что вы видели в виленских тюрьмах женщину веселую и совершенно довольную своим положением», а мне она выразила надежду увидеться где-нибудь со временем при более счастливых обстоятельствах.

Г О’Брейн тоже написал несколько статей о Вильне и Варшаве в «Evening Star», отличавшихся впрочем большею сдержанностью, чем сочинения Дея.

Были еще другие приезжие, менее важные; между ними я помню только одного молодого человека хорошей фамилии, готовившегося в парламент, который вместе со своим воспитателем путешествовал по Европе и только что прибыл из Норвегии. Я катался с ним по окрестностям и при виде полного месяца, ярко осветившего реку Вилейку, окруженную густыми рощами с поблекшими листьями, он оживился, стал декламировать Байрона, прочел мне даже какие-то свои стихи.

Около того же времени проследовал через Вильну в Варшаву с многочисленною свитою сенатор Николай Алексеевич Милютин, предназначавшийся для преобразования управления Царства Польского.

Вместе со всеми своими спутниками он остановился в Европейской гостинице, где они заняли пол-этажа. Все утро он провел у начальника края; а на общий прием прибыли будущие его сотрудники.

Таким образом в этот день прием был самый замечательный. Тут были: князь В. А. Черкасский (впоследствии министр внутренних дел в Царстве), Юрий Федор. Самарин, (известный писатель), тайный советник Петерсон, г. Протопопов (директор департамента в Министерстве государственных имуществ) и еще человек десять; для полноты же картины был один изящный чиновник в виц-мундире Министерства иностранных дел, как говорили, для переводов с польского языка.

Генерал-губернатор пригласил всех этих будущих деятелей в свой кабинет и долго с ними беседовал. В тот же день они были приглашены во дворец к обеду. Все это укрепило впоследствии связь между начальником Северо-Западного края и управлением Царства Польского. Сенатор Милютин во время частых поездок своих в Варшаву почти всегда останавливался в Вильне для свидания с генерал-губернатором.

В октябре же месяце, в конце, посетил Вильну брат начальника края, известный писатель Андрей Николаевич Муравьев. Он осмотрел все православные памятники древней Вильны и между прочим был поражен величием одного заброшенного здания, носившего в то время скромное название «Спасских казарм». Судьба этого некогда соборного храма в высшей степени замечательна. Построенный в XV столетии на берегу реки Вилейки, в самом центре древнего города, храм этот был освящен московским митрополитом Алексеем во имя Пречистыя Богородицы, и полтора столетия служил митрополиею Литвы. Всепоглощающая уния обратила его в свое достояние. Мало-помалу собор этот тесно вокруг застраивался, город расширялся в другую сторону, и он потерял всякое значение, а после пожара, в прошлом столетии, был вовсе заброшен и считался лишь в духовном униатском ведомстве. Князь Чарторыйский во время знаменитого своего управления Виленским учебным округом испросил высочайшее повеление на передачу этого ненужного здания в ведение университета для устройства ветеринарной школы и анатомического театра. За упразднением университета и помянутых учреждений здание поступило в заведывание городской думы и некоторое время отдавалось под постой войск. За устройством же более удобных казарм сделалось складом городского имущества; перегороженные внутри части его розданы в наймы бедным ремесленникам. В одной части его поместился экипажный сарай, а в главном алтаре устроена кузница. Я сам застал его в этом печальном виде¹⁰⁵. Впоследствии, когда по настояниям Андр. Ник. Муравьева, несмотря на большое противодействие разных высших лиц и даже на опасения его брата за громадность издержек, здание это было несколько пообчищено и внутри его разломаны перегородки, то я увидал внутренность чудесного православного храма с 4-мя большими посредине столбами, некогда поддерживавшими купол. В стене же у алтаря были видны следы древнего иконостаса с византийскими дверями. Три полукруглые выступа для алтарей еще прежде наводили многих на мысль о древнем величии храма. Теперь (1867 г.) собор Пречистыя возобновляется и этим он конечно обязан усердному вмешательству в это дело Андрея Николаевича Муравьева и его брату, вскоре убедившемуся в значении этого памятника.

Последствием посещения Андрея Николаевича Муравьева было издание брошюры: «Русская Вильна», в которой красноречиво описаны все памятники древнего православия в этом городе. Книжка эта разошлась в большом числе экземпляров и переведена была на французский язык графом Ожаровским.

С обессилением мятежа, повсеместным почти уничтожением шаек и водворением строгого и бдительного военно-полицейского управления необходимо было дать остававшимся мятежникам возможность положить оружие, тем более что с наступлением осеннего времени им становилось почти невозможно держаться в лесах, а крестьяне отказывались их продовольствовать, так что они вынуждены были почти с бою доставать себе пропитание. С этою целью 26-го августа циркуляром начальника края, повсеместно распубликованным, было объявлено всемилостивейшее прощение всем тем, которые явятся из мятежа добровольно к начальству и представят оружие. Начальники шаек первое время удерживали нерешительных страхом, но за удвоением строгих мер и за исполнением в 24 часа нескольких приговоров над взятыми в плен предводителями скитавшихся по краю бродячих шаек энергия их пропала и мятежники стали сотнями являться к начальству. От них отбирались показания и оружие и если на них не падало подозрений в совершении особо важных преступлений или злодеяний, они водворялись на прежнем месте жительства, с согласия обществ и по приведении к присяге. Первая очистительная присяга, принесенная несколькими шляхтичами и одним ксендзом в Вильне, была обставлена возможною торжественностью: прелат Немекша совершал литургию в Свято-Янском костеле и на ней присутствовали высшие должностные лица. Некоторые из заблудших были потрясены до слез¹⁰⁶. Добровольно возвратившихся из мятежа было водворено в крае свыше 3000 человек; сверх того до 300 человек не были приняты обществами своими на поручительство и отправлены поэтому на водворение в сибирские губернии, административным порядком.

За возвращением столь значительного числа лиц из мятежа не представлялось уже основания щадить упорных фанатиков, державших страну под влиянием террора и совершавших ежедневно жестокие истязания над мирными жителями. Тогда-то шайки эти получили известное название жандармов-вешателей. Главнейшею их целью было продержаться как-нибудь до весны, так как они надеялись на присоединение к ним снова большого числа мятежников, которые могли бы отдохнуть зимою и запастись оружием. Тем временем и тайная революционная организация напрягала все свои силы, чтобы сохранить за собою господство в крае. Во главе ее стал человек необыкновенно предприимчивый и энергический - некто Калиновский, долго ускользавший от преследования.

Вместе с тем и правительство удвоило свои усилия, так как необходимо было за один раз покончить с мятежом и не допустить ни в каком случае возможности возобновления его с весны. Независимо от преследований и истреблений жандармов-вешателей, открытия некоторых агентов организации и совершения над ними казни учреждена была уже повсеместно сельская стража; в больших лесах велено было в кратчайший срок прорубить просеки, что значительно способствовало к их очищению. Поверочные комиссии продолжали свои поздно начавшиеся работы до тех пор, пока земля не покрылась снегом и сделалось невозможным распознавать ее достоинство.

По примеру виленского дворянства - и от других губерний стали прибывать депутации¹⁰⁷ с представлением всеподданнейших адресов. Словом сказать, правительственная власть на всех пунктах росла, все сословия к ней приставали и, хотя число недовольных не уменьшалось, но явно они не могли делать вреда. Ковенское дворянство представило адрес за 500-ми подписями 26-го августа, затем гродненское - в половине сентября; в конце сентября и минское вместе с новым предводителем дворянства Прошинским, человеком замечательной честности, силы воли и ума. Решаясь на составление адреса, он написал окружное послание на белорусском языке с выражением своих убеждений. Он высказывал в нем уверенность в исторической необходимости слияния западных губерний с Россией, но в то же время необходимость этого слияния он доказывал мыслью о панславизме. Мысль эта пустила было корни в Минской губернии, так как в ней заключалась известная уловка поляков, которые на все согласны лишь бы не быть и не называться русскими. Адресы от губерний Витебской и Могилевской несколько запоздали; особенно последний, который был представлен чуть ли не в ноябре; это происходило от пассивного противодействия и уклончивости тамошнего губернского предводителя князя Любомирского, человека скрытного и осторожного.

Для соглашений по адресу, особенно же для устранения неудовольствий, возникших в среде значительных русских помещиков Могилевской губернии, желавших подать особый от поляков адрес, был послан в Могилев незадолго перед тем прибывший из С.-Петербурга генерал Чевати, хорошо знавший с давнего времени край. В пространном донесении своем о положении дел в Могилевской губернии он с замечательным умом обрисовал личность и деятельность князя Любо-мирского и, объехав губернии Витебскую и Минскую, содействовал успешному составлению адресов.

Генерал-губернатор, принимая могилевское дворянство, выразил сожаление, что губерния эта так поздно приступила к настоящему заявлению и что от нее, как от коренной русской губернии, можно было ожидать большего сочувствия делу обрусения края. Будучи в 1829 г. могилевским губернатором, Михаил Николаевич Муравьев хорошо знал многих тамошних старожилов и изумил представлявшихся свежестью своей памяти и необыкновенно подробными расспросами о разных знакомых ему местах и лицах. В числе депутатов половина была из русских. Кн. Любомирский был сухо принят и ему воспрещено было возвращаться в Могилев. Затем он выхлопотал себе разрешение ехать в Ригу, а оттуда впоследствии в Петербург. О нем производилось несколько следственных дел; но по всем этим делам он был оставлен лишь в подозрении. На место его назначен губернским предводителем гомельский уездный предводитель Крушевский, женатый на русской.

Еще долго после представления дворянами шести губерний адресов поступали от губернских предводителей дополнительные листы с подписями, собранными по уездам; таким образом число подписавшихся под адресами дворян доходило впоследствии до 12 000. Вместе с представлением на высочайшее воззрение дворянских адресов испрашивались награды губернским предводителям (кроме Любомирского), некоторым из членов депутаций и даже самим губернаторам. В ответных бумагах вместе с монаршею благодарностью всегда выражалась уверенность, что дворянство не на словах, а на деле выкажет свою преданность Государю и Отечеству.

Вместе с тем стали отовсюду прибывать разные депутации с адресами от разных еврейских и городских обществ; крестьяне, по мере освобождения от полевых работ, тоже присылали депутатов поблагодарить Муравлева (как его называли в народе) за его защиту и благодеяния. Для покрытия чрезвычайных расходов, вызванных усмирением мятежа, все помещичьи имения Северо-Западного края были обложены 10% сбором с их доходов; сбор этот, однако, был понижен с лиц немецкого происхождения до 3%, а с русских до 1^1/2% и составил в общей сложности в первый год до 2 600 000 р. Когда некоторые из русских землевладельцев, приводя на вид свое расстроенное от мятежа положение, жаловались на контрибуционный сбор, для них будто бы оскорбительный, начальник края постоянно отвечал им, что сбор этот с них собственно не имеет вовсе вида контрибуции, а есть скорее приглашение способствовать правительству в общем деле, что доказывается самою его незначительностью в сравнении со сбором десятипроцентным; вместе с тем им представлялось на вид, что для них более, чем для других, правительство вынуждено было делать чрезвычайные расходы, так как в случае удачного исхода мятежа и отпадения северо-западных губерний от России, польское революционное правительство, конечно, прежде всего распорядилось бы отобранием не только их доходов, но и самых имений, и что поэтому со стороны русских помещиков Северо-Западного края можно бы ожидать большего содействия.

Когда М. Н. Муравьев был назначен в Вильну, ему предстояло лишь усмирить мятеж и водворить спокойствие в крае; затем ему и были даны чрезвычайные полномочия. Он не располагал оставаться долго в Литве и ехал собственно, чтоб гасить пожар; с этою целью были приглашены и все его сотрудники и было сделано распоряжение, чтобы чиновники, командируемые от министерств в его распоряжение, сохраняли свои места и содержание, считались бы в командировке; а для доставления им преимуществ на это время в распоряжение генерал-губернатора назначена из государственного казначейства на первый раз стотысячная сумма для выдачи чиновникам прогонов и подъемных, добавочного содержания и на прочие экстренные расходы по мятежу и на командировки.

Поэтому все ближайшие из состоявших при генерал-губернаторе лиц тоже располагали лишь на короткое время поехать в Вильну, поработать, схватить отличий и вернуться в Петербург; никто из них не устраивался, не покупал мебели, жили как на биваках. Семейство генерал-губернатора тоже поговаривало постоянно о скором возвращении в Петербург; некоторые чиновники, более других дорожившие своими местами и требуемые своими начальствами, видя продолжительность командировки, возвратились к своим должностям. (Я не говорю о тех, которые получили в Северо-Западном крае штатные места). Наконец, гвардия тоже мало-помалу выступала из края; гвардейской кавалерии в ноябре 1863 г. уже вовсе не было и только от лейб-атаманского полка оставлен генерал-губернатору конвой из одного офицера и 20-ти казаков. 1-й гвардейский стрелковый батальон прошел в Рижский округ. Лейб-казаки тоже прошли почему-то в Ригу и только в Ковенской губернии оставались до января 1864 года отличавшиеся там стрелки императорской фамилии. Поздние других должен был вернуться Преображенский полк, прибывший в октябре из августовской экспедиции. Один из офицеров этого полка, Г. Оболенский, написал среди боевых биваков военный марш или гимн в честь М. Н. Муравьева. По этому случаю приглашены были однажды вечером во дворец все офицеры Преображенского полка и в большой зале двумя полковыми оркестрами и двумя хорами - военных и митрополичьих певчих - был исполнен в присутствии многочисленного собрания гимн Г. Оболенского под дирекцию самого композитора. Волнение его, когда он сошел с устроенной для него эстрады, было необыкновенное; генерал-губернатор обнял его и благодарил. Приветствия сыпались ему со всех сторон. Затем разносили фрукты и вино, протанцевали две кадрили и в полночь все разъехались. Это был первый и единственный вечер в доме генерал-губернатора до 1865 года. Перед выступлением полка был снова смотр на дворцовом дворе и по окончании молебствия вызваны были под знамена 72 наиболее отличившихся унтер-офицера и рядовых, а сам начальник края при звуках музыки и неумолкаемом «ура» надел на них георгиевские кресты. Энтузиазм войска был неописанный.

Вслед за отправлением полка мы считали пребывание свое в Вильне приближающимся к концу. Генерал-губернатор послал Государю Императору донесение с описанием заслуг гвардии, с изображением состояния края, и указывая лишь на незначительные бродяжничьи шайки, упорно державшиеся в обширных лесах Ковенской губернии, просил, по исполнении возложенного на него поручения, уволить его от управления краем, тем более, что здоровье его от усиленной деятельности слабеет, а устройство края на новых началах потребует новых усилий, для которых нужен другой человек.

На письмо это Государь Император рескриптом от 9-го ноября 1863 г. в самых лестных для подданного выражениях отдавал справедливость его заслугам и просил для пользы Отечества продолжать управление краем доколе силы его это дозволят.

Ободренный высочайшим рескриптом, начальник края приступил с этой минуты к новой деятельности по устройству края; с этого времени меры, им принимаемые, носят на себе отпечаток прочности и вытесняют меры временные; с этого времени поднято и частью разрешено множество вопросов по всем отраслям гражданского управления и политического устройства края; с этого же времени самая деятельность его получила значенье не простого усмирения мятежа, а русского народного дела. Православие и русская народность сделались лозунгом нашим, и генерал-губернатор умел придать всем последующим своим действиям этот оттенок, но так как все отдельные меры получили более определительности после поездки его в конце апреля в Петербург, то с того времени и мы будем считать второй период его деятельности и согласно тому разделится это сочинение на две части.

V

8-го ноября 1863 г., день именин начальника края, был, конечно, одним из торжественнейших дней его жизни. В этот день ясно и осязательно высказалось общее к нему сочувствие не только всех служащих в Северо-Западном крае русских, но и целой России. Пользуясь этим случаем, петербургское общество по подписке приготовило к этому дню великолепный чеканенный образ Архистратига Михаила с надписью на нем напутственных слов митрополита московского Филарета: «Твое имя - победа», и при кратком, но знаменательном письме за 80-ю подписями, во главе которых стояло имя графа Дмитрия Николаевича Блудова и его дочери и красовались имена: графов Строгановых, графини Протасовой, князей Барятинских и иных, препроводило икону в Вильну с камер-юнкером Шевичем, отправлявшимся в имения свои Минской губернии. Г. Шевич прибыл во дворец во время общего приема, на который не только собрались все военные и гражданские, но многие прибыли из отдаленных мест края, и в том числе почти все губернские предводители. Из Петербурга и из всех концов

России сыпались горячие пожелания и приветствия в виде телеграмм. Канцелярия едва успевала приготовлять краткие на них ответы. Всех депеш в этот день было более 80-ти. К этому же дню служащие в Вильне русские люди составили подписку на несколько тысяч рублей и, представляя их при письме генерал-губернатору, просили его употребить эти деньги на возобновление в Вильне одной из древнейших православных церквей во имя Св. Николая, стоящей в центре города и основанной в ХIII столетии знаменитым ревнителем православия в Западной Руси князем Константином Острожским. Подписавшие письмо просили в нем, чтобы к этой церкви пристроена была часовня во имя архистратига Михаила.

Из глубин уездов Гродненской губернии прибыли к этому дню крестьянские депутации с богатыми по их средствам иконами. Во всех этих заявлениях не было ничего приторного или чиновнического; заслуги человека, к которому все это относилось, слишком были очевидны для края, чтоб не быть почтены заявлением, выходящим из ряда обыкновенных.

Когда начальник края, видимо тронутый общим приветствием, удалился в церковь, то все хлынули туда за ним. Большая церковь не могла вместить в себе и половины тут бывших; многие слушали литургию даже из третьей комнаты.

У генерал-губернатора был в этот вечер обед, а в Европейской гостинице, неожиданно для всех обедавших, подано было за жарким шампанское содержателем гостиницы и все гости были усердно им угощаемы.

Утомленный утренними заявлениями и видимо потрясенный, генерал-губернатор к вечеру занемог и на следующий день не делал приема, хотя продолжал заниматься также неутомимо, впрочем здоровье его вскоре поправилось.

Распределение его занятий было достойно внимания; конечно, не много на свете людей, которые могли бы посвятить в течение нескольких лет столько же часов в день усиленной и внимательной работе, сколько посвящал ей ген. Муравьев. Внимание было отличительною чертою в занятиях Михаила Николаевича. Он как бы увлекался всяким делом, которым был занят в данную минуту, но это увлечение, ни на миг не ослабевающее, было не что иное, как изумительная энергия и сила мысли, выработанные в течение долголетней деятельной жизни и согретые высоким патриотизмом.

День его начинался довольно рано. В 8-м часу он подымался снизу (где пил кофе) в свой кабинет и в то же время посылал за генералом Лошкаревым, а впоследствии за полковником Черевиным. Утром докладывались бумаги, полученные из Петербурга в течение ночи, диктовались ответы на телеграммы, назначалось за кем послать и отдавались другие текущие приказания. После того принимаем был комендант с рапортом о числе арестантов, засим губернский почтмейстер, д. с. с. Россильон. Он читал выдержки из иностранных газет и надо заметить, что генерал-губернатор часто позволял пропускать такие статьи, какие вымарывались в Петербурге, - так мало он придавал значения западным ругательствам. Барон Россильон приносил также список всех писем, полученных в это утро, в алфавитном порядке, и если какое-нибудь имя было подозрительно, то письма вскрывались. После губернского почтмейстера генерал-губернатор выслушивал доклады по следственным делам и подписывал по ним решения; в первое время докладывал все следственные дела г. Неелов, но, с учреждением в октябре 1863 г. при штабе Виленского военного округа временного полевого аудиториата, он был назначен обер-аудитором и докладывал, по утрам же, дела военно-судные, а дела следственные перешли к г-ну Яковлеву, бывшему делопроизводителю динабургской следственной комиссии, около того же времени упраздненной. Оба они были примерные, честные и неутомимые труженики; через руки их прошли тысячи дел и все были рассматриваемы с одинаковою тщательностью. Г. Яковлев со своими чиновниками и писарями помещался также в особой канцелярии, занимая отдельную часть ее, пока не получил управление политическим отделением. Часов в 11 являлся полицмейстер с рапортом и докладывал; затем виленский губернатор, а в приемной уже собирались представляющиеся и должностные лица, почти ежедневно появлявшиеся к этому времени, как то: попечитель Виленского учебного округа Иван Петрович Корнилов, начальник полицейского управления С.-Петербурго-Варшавской железной дороги полковник Житков, заведующий тюрьмами полковник Петр Семенович Лебедев, а впоследствии полковник Бушен, военный начальник виленского уезда князь Хованский, командующий войсками в губернии (сперва генерал Дрентельн, по уходе гвардии - князь Яшвиль, а по смерти его, с февраля 1864 г., - генерал Криденер), все чиновники особых поручений, адъютанты и разные другие лица. Иногда в это же время посещал генерал-губернатора митрополит Иосиф. Начальник края выходил встречать его в первой зале, а провожал до дверей прихожей. Архипастырь едва уже двигался, но каждое посещение его продолжалось не менее получаса.

После приема, который мною был уже описан и на котором почти никогда не было дам, начальник края принимал отдельно попечителя округа, разных приезжих, которых просил обождать, и других из экстренных посетителей; нередко беседовал он о делах церкви с священником Антонием Пчелкою и с католическим прелатом Немекшею, всецело руководившим делами Виленской епархии. Начиная со 2-го часу докладывал правитель канцелярии г. Туманов свой нескончаемый доклад, постоянно прерываемый депешами и другими экстренными делами; г. Туманов жаловался, что никак не может доложить всех своих бумаг и часто дожидался доклада по нескольку часов сряду. В 4-м часу приезжал начальник окружного штаба, генерал Циммерман, и доклад его длился до обеда.

В 5 часов семейство генерал-губернатора, несколько приближенных, дежурный адъютант и ординарец собирались в столовую; большею частью было человека два, три приглашенных, из высших должностных лиц или приезжих. Вообще приглашение к обеду в дом генерал-губернатора делалось редко и считалось между служащими за особенную честь.

Отдохнув после обеда около часу, в конце восьмого, Михаил Николаевич снова приступал к занятиям. Полковник Черевин докладывал все поступившие на имя начальника края бумаги от губернаторов, командующих войсками, военных начальников, соседних губернаторов и генерал-губернаторов, епархиальных архиереев и прочих, разные просьбы и докладные записки служащих. Иногда количество бумаг, всегда значительное, доходило до ста в день. Многие требовали серьезного обсуждения, некоторые немедленного решения, и лишь малую часть составляли текущие донесения, которым впрочем придавалось всегда значение. Я не говорю о серьезных проектах, поступавших на просмотр и заключение начальника края из Петербурга, и прочих важных делах. Вечером число докладчиков было еще более. Вечером они теснились в дежурной комнате и ожидавшим разносили чай. Тут были полицмейстер, правитель особой канцелярии, управляющий политическим отделением, управляющий комиссией по крестьянским делам, иногда снова правитель общей канцелярии, председатель особой следственной комиссии, чиновники, получившие особые приказания с докладом об их исполнении, князь Шаховской с корректурой «Виленского вестника» и с проектами реформ по театру, генерал Соболевский (всегда заполночь) с передовой статьей «Московских ведомостей» и иные менее важные докладчики. Все это делалось быстро, но иногда и в 2 часа ночи некоторым приходилось возвращаться без доклада. О каждом посетителе докладывал предварительно адъютант, в дежурной же комнате постоянно находился и дежурный ординарец из молодых офицеров гвардии или полков Виленского округа для посылок или замены адъютантов во время отлучек.

В первый год пребывания нашего в Вильне занятия оканчивались всегда около 2-х часов ночи, пока доктор не входил в кабинет и не замечал, что уже спать пора; тогда отворялись из дежурной комнаты в кабинет генерал-губернатора две маленькие двери и несколько человек приближенных входили в него; генерал-губернатор докуривал трубку, иногда шутил, спрашивал о погоде, о том, что делалось сегодня в городе, и через минуту или две прощался и уходил к себе.

Все мною описанное шло как по заведенной машине, и лишь это искусное распределение занятие доставляло генерал-губернатору возможность обратить одинаковое внимание на все отрасли управления.

Известно, что многие высшие государственные лица всегда жалуются на недостаток времени и что от этого часто страдают дела в сложных управлениях; но это по большей части происходит от неосновательного распределения времени и еще более от занятия мелочами. Между тем Михаил Николаевич умел облечь иных лиц обширною властью и, удовлетворяя тем их самолюбие, он в то же время отклонял от себя тысячи второстепенных дел и вопросов, которые, при твердой и ясно определенной системе управления, были так же удовлетворительно и в том же направлении разрешаемы второстепенными лицами.

Из описанного мною видно, что Особенная канцелярия, в которой постоянно требовались справки по всем делам, всегда должна была быть в сборе и чиновники начинали расходиться к обеду лишь тогда, когда приходил с докладом начальник окружного штаба.

В конце ноября 1863 г. я вынужден был отправиться по своим делам в Петербург на две недели. Когда доложили начальнику края о моей просьбе, он выразил неудовольствие; но, впрочем, тотчас же и отпустил меня. Вообще он не любил давать отпусков, даже на самое короткое время; ему казалось, и довольно основательно, что деятельные исполнители и работники формируются только близ него, где все вокруг постоянно трудится, и что поэтому, отвлекшись на некоторое время от занятий, не так легко к ним возвращаться.

В Петербурге в то время еще интересовались польским вопросом и положением западных губерний; но так как опасность уже миновала, страх прошел, то многие, не двинувшиеся для отвращения ее с места, уже прехладнокровно осуждали деятельность генерала Муравьева, как утратившую свое прямое назначение с усмирением мятежа; некоторые, впрочем немногие, поговаривали даже снова о примирении. Большею частью в Петербурге не понимали, или забывали, что в том крае не столько страшен был мятеж, как польская пропаганда, проникшая во все щели и грозящая нескончаемыми периодическими смутами. Пропаганда эта состояла в неуважении всякой русской власти, в презрении к русскому языку, к литературе и науке, в подавлении среди крестьянского населения всех коренных его русских начал и в неприметном ополячении масс. Без сомнения, и обрусение края могло бы совершиться только с таким же постоянством и настойчивостью, при содействии всех правительственных органов в стремлении к этой цели в течение многих десятков лет; но нам предстояло открыть еще путь к обрусению, т.е. сделать его возможным. Все меры, принимаемые начальником края в этом отношении, были чисто реактивные; но и всякое государство неминуемо к ним прибегло бы в подобном случае. Так, например, воспрещение говорить по-польски в присутственных местах и публичных собраниях, уничтожение польских мер и весов (воспрещенных и законом), снятие польских вывесок и т.п. Все это как ни странно само по себе - было в высшей степени необходимо, если вникнуть в дело. Еще незадолго пред тем русский, приходивший по своему делу в присутственные места Западного края и обращавшийся с вопросом на родном своем языке, встречал вместо ответа взгляды удивления и недоверия и никто его не понимал или делал вид, что не понимает, между тем как с изданием этих воспрещений все польские чиновники (по большей чисти воспитанники гимназий) заговорили отлично по-русски. В то время одни лишь «Московские ведомости» обнимали со всею серьезностью этот вопрос и передовые статьи их, отличавшиеся необыкновенным талантом, руководили общественным мнением России в этом отношении и служили нам в Западном крае как бы поддержкой. Читать «Московские ведомости» сделалось у нас такою же необходимостью, как исполнять свои служебные обязанности. Не забуду никогда, что по указаниям этой газеты, опередившей виленских деятелей, «Виленский вестник», печатавшийся дотоле в двух столбцах, по-польски и по-русски, стал с 1-го января 1864 года выходить исключительно по-русски. Издание полупольского официального органа после всех преобразований, совершившихся в крае, делалось уже несообразностью; но такова сила привычки и вкоренившихся понятий, что на месте если и приходило об этом кому-нибудь в голову, то считалось неосуществимым.

В Петербурге я узнал о предполагавшемся назначении генер.-адъют. Крыжановского помощником командующего войсками Виленского округа. Так как Михаил Николаевич постоянно стремился сдать свое управление, и даже за Высочайшим к нему рескриптом нельзя было полагать, что он останется очень долго в Вильне по причине болезней, то в новом помощнике весьма естественно всякий видел будущего преемника, тем более, что и самые заслуги и прежняя служба г.-ад. Крыжановского в должности варшавского генерал-губернатора заставляли думать, что он лишь на время принимает второстепенную должность помощника.

По возвращении моем в Вильну около 10-го декабря я был встречен радостною вестью; все говорили мне при встрече: «Вы знаете, Мацкевич взят!»

Надо ознакомить читателя с положением дел в Ковенской губернии, чтоб уяснить какое магическое действие производили в то время эти слова.

С самого начала демонстраций политического свойства, проникших из Царства Польского в губернии с частью литовского населения, в них началось сильное религиозное движение; могучее население этой губернии, состоящее из жмудинов (древней нижней Литвы), сохранило в себе совершенно древний тип. Ученейшие люди относят народ этот к племенам доисторическим и не находят ничего с ним общего ни в одном из современных европейских племен. Высокорослые, сильные эти люди, с темными длинными волосами и большими проницательными глазами, позднее всех племен, населяющих Европу, приняли латинское христианство, именно в XIV только столетии, теснимые рыцарями и ляхами. Долго еще сохраняли они (даже отчасти и поныне) свои языческие обряды и поверья, но теперь это самые пламенные и фанатические католики. Помещики здесь не имели такого значения, как в прочих западных губерниях; ксендз был здесь главным лицом, народ здесь верил в него как в святыню; здешнее духовенство по большей части вышло из того же народа и потому имеет на него могучее нравственное влияние. Это в полном смысле теократическое правление. Самогитские епископы, имевшие до 1864 г. пребывание в м. Ворни Тельшевского уезда, в среде жмудского населения и вне всякой светской власти пользовались конечно большим авторитетом, чем папа в своих владениях; в XVII и XVIII столетиях епископы были как бы преемственны в двух родах: Тышкевичей и Гедройцев; они накопляли огромные богатства и имели свою традиционную политику.

Поляки, имеющие с жмудянами общего только религию, искусно играли на этой струне. После первых варшавских беспорядков по всей Жмуди разнесся слух, что Москва хочет уничтожить веру католическую, что в Варшаве русские сломали крест на кафедральном костеле... Во всей жмуди поднялись вопли и стоны. Епископ и духовенство с амвона обращают к народу пламенные речи, требуя еще большего усердия к вере отцов; на костелах появились огромные плакаты, изображающие распятие, переломленное пополам; кругом огромными буквами описывались зверские действия москалей в Варшаве с католиками и с их святынею. До десяти подобных изображений хранились в мое время в канцелярии виленского генерал-губернатора при донесениях местного начальства.

Первою шайкою в Ковенской губернии в начале 1863 г. была шайка лесного офицера Корево, который был вскоре схвачен и расстрелян; но вслед затем вся губерния поднялась на ноги; нигде крестьяне не шли в мятеж с таким одушевлением; только на Жмуди Сераковский и Колышко могли собрать такие многочисленные скопища, с которыми они, впрочем, и погибли. Все лето 1863 г. прошло в Ковенской губернии в поисках и стычках с повстанцами, из коих некоторые были весьма упорны.

По истреблении же всех почти шаек, как то: Люткевича, Яблоновского, Богдановича, ксендза Норейко, Шимкевича и других преимущественно стрелками императорской фамилии, одна только шайка бойких мятежников ксендза Мацкевича постоянно ускользала; несколько раз разбиваемая, через неделю она появлялась там, где ее вовсе не ожидали.

Молодой ксендз фанатик Мацкевич, с необычайною энергией, обладавший замечательным уменьем вести партизанскую войну, до ноября 1863 г. держал в каком-то напряженном состоянии всю Жмудь. Еще в ноябре он был совершенно разбит и даже предполагали, что он убит, но перед самым отъездом узнал я, что он снова где-то появился; но вскоре затем, теснимый со всех сторон, лишенный продовольствия и крова, Мацкевич с кассиром своим Родовичем, адъютантом Дартузи и несколькими сообщниками пробирался к Неману, чтобы, переплыв его, удалиться на прусскую землю. Невдалеке от Немана, пообедав у какого-то лесника, все эти мятежники разбрелись по одиночке в разные стороны, чтобы удобнее укрыться, тем более, что во время последнего странствования им приходилось метаться по лесам из стороны в сторону от появлявшихся разъездов и небольших пеших отрядов. Ксендз Мацкевич, изнуренный, приблизился к Неману и в лесной чаще, над крутизною берега, лег под деревом. В таком положении застал его отряд штабс-капитана Озерского, производивший в лесу обыск. Отряд совсем было прошел то место, где скрывался Мацкевич, как вдруг унтер-офицер указал г. Озерскому на что-то темное под кустом. Офицер стремглав бросился на Мацкевича и надо было много усилий, чтоб воздержать солдат, готовых растерзать мятежника; «я ксендз Мацкевич!» - простонал он - и это их остановило. Так все были поражены этим именем. Мацкевича доставили к вечеру к Ковно. В Вильну дано было знать об этом по телеграфу и оттуда последовал приказ судить его в 48 часов. Мацкевич из тюрьмы писал письма военному начальнику, губернатору и начальнику края; в них он излагал свои взгляды и умолял о помиловании, обещая быть человеком полезным. Найденные при нем часы, деньги, пистолет и иные ценные вещи были разделены между солдатами отряда, его схватившего. Мацкевич бодро шел на казнь...¹⁰⁸ В день казни дано было знать

0 совершении ее по телеграфу в Вильну. Сообщники его были также вскоре перехвачены, но никто из них не был казнен, а сосланы большею частью в Сибирь.

В то время как я вернулся в Вильну, штабс-капитан Озерский был уже там, каждый день приходил он в особую канцелярию, где составлял статью о поимке Мацкевича. Молодой человек этот, отличавшийся воспитанием и образованием, был упоен выпавшим на его долю счастьем. Он тогда был в моде, всякий его расспрашивал, и он только и говорил, что о своей счастливой экспедиции. Составленная им статья, чрезмерно подробная, но написанная с увлечением, была несколько изменена и напечатана в «Виленском вестнике». Кстати здесь упомянуть, что приходившие как-то после того в Вильну по своим делам смышленые ковенские старообрядцы, наиболее пострадавшие от мятежников, умоляли меня дать им несколько экземпляров «Вестника», где описано взятие Мацкевича. Надо было видеть их благодарность, когда я исполнил их просьбу. «Пусть дети наши читают», - говорили они со слезами на глазах. Надо заметить, что осенью 1863 г., когда террор в крае был в сильнейшем развитии, жертвами его в Ковенской губернии сделались старообрядцы, жившие в отдельных фольварках, отдаленных один от другого. В одну ночь в околице Ибяны, недалеко от Ковно, их было повешено мятежниками, при жестоких истязаниях, одиннадцать человек. Это не прошло даром мятежникам. Виновные в этом страшном злодеянии подвергнуты примерному наказание. Все жители околицы Ибяны, как явные участники преступления, были выселены в Сибирь; дома их со всем имуществом отданы под населенных тут старообрядцев и православных в числе нескольких сот семейств. Такие же поселения образованы были из конфискованного имения помещика Акко - «Ужусоль», близь Ковно, и из большой шляхетской околицы Ушполь, Поневежского уезда, которая, кажется, названа слободою Александровскою - и где на собственный счет мировым посредником А. С. Бирюковым (одним, по «Вести», из босоногих) построена православная церковь. Таким образом в местностях, где мятеж долее свирепствовал, образовались значительные русские православные и старообрядческие поселения.

Без сомнения, выселение целых околиц, и даже истребление их огнем в виду всех жителей и соседей, как например, околицы Щуки в Гродненской губернии, сожженной еще в сентябре 1863 г., были применяемы лишь в последней крайности, когда целые селения поголовно упорствовали и содействовали мятежникам в разных злодеяниях. Это были меры, наводившие ужас на самых смелых; и много надо было решимости и усилия, чтобы к ним прибегнуть.

Этим зрелищем завершается картина усмирения собственно мятежа; но дело было далеко еще не кончено; во всем крае действовала правильно устроенная революционная организация, которую, несмотря на все усилия, не удавалось обнаружить. Отдельные открытия указывали на ее силу и обширность; но сначала надо было гасить мятеж; с окончательным же его усмирением деятельность полиции и войска не ослабевала. Во главе управления стоял человек, не дававший никому дремать, и лишь это постоянство привело впоследствии к обнаружению всего зла, о котором только можно было догадываться. Всю зиму войска производили поиски в лесах, отыскивали закопанное оружие, ловили отдельных бродяг и поддерживали дух сельского населения, которое стало сознавать силу правительства, понимать его благодеяния и тот путь, который был им указан местному населению. Это возрождение крестьян делало невозможным всякие попытки возобновить мятеж с весны. Сами крестьяне первые дали бы отпор. Они уже представляли начальству пойманных ими мятежников и усердно помогали войскам разыскивать оружие.

Тем временем Европа приумолкла; западная пресса не столь сильно громила Россию; эмигранты были в отчаянии; система действий виленского генерал-губернатора вводилась и в Варшаве и приносила плоды, хотя и с большими усилиями и жертвами. Одна неугомонная «Французская иллюстрация» не переставала ратовать; в конце 1863 года появилась в ней небольшая поэма в прозе «L’hiver et la Pologne» («Зима и Польша»), в которой весьма яркими, впрочем, красками описывались страдания Польши, снег на ее полях, орошенных кровью, умирающие в лесах с голоду повстанцы и свист русских пуль под каламбуры Муравьева. «А Европа, - говорилось в заключение, - своим равнодушием становится участницей злодеяния и мало-помалу примет варварские обычаи Севера и французы превратятся в северных казаков».

VI

В самый день нового 1864 года, когда в залах генерал-губернаторского дворца собрались по обыкновению все служащие и представители разных сословий, явилась депутация от римско-католического духовенства Виленской епархии, имея во главе прелата препозита Бовкевича и трех новопоставленных прелатов: Немекшу, Жилинского и Тупальского вместе с остальными членами капитула. Депутация представила начальнику края...

[...]

...мало пострадало вследствие мятежа, кроме наказания лиц, прямо виновных в беспорядках и сосланных; лишь некоторые административные меры несколько стеснили деятельность этого сословия; но так как с ослаблением и уничтожением военного положения и самые меры эти утратят значение, то духовенство римско-католическое останется самым сильным, деятельным и опасным врагом России в ее собственных пределах.

На третий день нового года послан был внезапно в Минск виленский губернский жандармский штаб-офицер полковник Лосев с секретным поручением, имевшим впоследствии огромные результаты.

Я сказал уже в предыдущей главе, что отдельные открытия и общие показания в следственных комиссиях обнаруживали постепенно состав революционной организации. Дело это несколько более уяснилось после истории виленских кинжальщиков, по их показаниям и потому что вытребованы были из Варшавы разные загадочные личности и задержан один из агентов варшавского Жонда, везший обширную инструкцию в литовский революционный Жонд, найденную в подошве его сапога. В конце 1863 г. были сделаны многие важные арестации. По делу обнаружилось, что некто Зданович, кандидат Петербургского университета, сын бывшего профессора Виленского университета, был распорядителем всей хозяйственной и денежной части мятежа. При обыске в доме Здановичей, где-то на заднем дворе, за обыкновенными складами вроде сенника, открыта комната, выходившая единственным окном на пустынный берег Вилейки. Тут были захвачены разные бланки, печати, акты, революционные приказы и проч.

В то же время был арестован прибывший из Варшавы Дормановский, уроженец Познани, молодой человек чрезвычайно изящной наружности, оказавшийся, по общим показаниям, революционным комиссаром Виленской губернии, иначе - губернатором; тот и другой, сознавшись лично в своих замыслах, упорно скрывали все остальное и были казнены в декабре 1863 г. оба в один день. По делу же сделалось известным, что вся революционная власть, бывшая прежде в руках Дюлорана (служившего при виленской станции железной дороги и вовремя скрывшегося), перешла в руки энергического молодого Калиновского, бывшего до того времени революционным комиссаром в Гродне. Он постоянно менял фамилию и несмотря на все усилия и депеши из Вильны не был отыскан. В январе месяце 1804 г. казнен был в Вильне молодой дворянин Тит Далевский, также упорно не сознававшийся в своих преступлениях, и в конфирмации его одним из главных пунктов обвинения было то, что он находился постоянным агентом и рассыльным Калиновского, управлявшего революционным отделом Литвы; но самого Калиновского все еще не было, хотя присутствие его повсюду ощущалось.

При виде усиленных и правильных арестов некоторые из главных деятелей Жонда, подобно Дюлорану, успели скрыться; между прочими бежал из Петербурга только что переведенный туда на службу из Вильны офицер путей сообщения Малаховский, бывший, как оказалось, революционным начальником г. Вильны, и подписавший смертный приговор Домейке. В тот самый день, как было сообщено в Петербург об его арестовании, он скрылся из дому, выбрил голову у парикмахера, купил парик и с тех пор о нем ничего не слышно.

Начальник края, зорко следя за всеми видоизменениями мятежа и хорошо понимая характер поляков, обратил особенное внимание на Минскую губернию. В ней мятеж уже был совершенно усмирен. Долее других бродивший в лесах Свенторжецкий скрылся и все, по-видимому, было спокойно; но из всех концов губернии от частных лиц поступали ежедневно серьезные извещения о разных проявлениях мятежа. По всем почти этим запискам производились дознания, большею частью ничего не обнаружившие, кроме существования очевидной связи и единства во всех проявлениях мятежа. Это подало начальнику края мысль о том, что в Минской губернии должна была сформироваться самая полная революционная организация¹⁰⁹, так как там деятельность революционеров встречала менее препятствий. С этою же целью и с указанием на некоторых лиц, наиболее обнаруженных по секретным дознаниям, послан был полковник Лосев на дело почти безнадежное. И что же? через несколько недель его неутомимых, терпеливых трудов¹¹⁰ была открыта почти вся революционная организация Минской губернии. Были обнаружены все уездные начальники, комиссары, кассиры, окружные, участковые, полицейские и т.п.; большая часть из них были задержаны и вполне откровенно сознавались - оказалось, что в числе революционных должностных лиц было много довольно значительных помещиков.

Последствием искусной деятельности полковника Лосева было то, что по делу его в Минской губернии не было ни одной казни, а все нити и цели мятежа были совершенно уяснены; это доказывает как важно искусство следователя и как часто по его торопливости или нетерпению виновные подвергаются тяжким наказаниям без пользы для дела и для общества.

В числе лиц, с которыми имел дело полковник Лосев, оказался один молодой человек, наиболее посвященный во все тайны главных деятелей мятежа. Полковник Лосев понял это, обещал исходатайствовать ему помилование и воспользовался его открытиями. Молодой организатор этот обнаружил не только главных двигателей мятежа и все перемены, происходившие в их составе, но и самое местопребывание Калиновского, с которым он был в ближайших сношениях. Шифрованная телеграмма с уведомлением об этом получена была в Вильне в 9 час. вечера; в ней были описаны приметы Калиновского и сказано, что он проживает с фальшивым паспортом гродненского дворянина Витольда Витоженца в Свенто-Янских мурах. Это последнее обстоятельство было несколько темно, так как под этим названием подразумевались все здания, принадлежавшие некогда костелу Св. Яна, занимающие почти целый квартал и выходящие одной стороной ко дворцу. В обширных зданиях, принадлежавших некогда Иезуитской коллегии, а впоследствии университету, находятся: гимназия, музеум древностей, центральный архив, обсерватория, множество квартир для служащих и даже отдаются частные квартиры. Содержание телеграммы было сохранено в глубочайшей тайне. Полицмейстеру было поручено лично справиться в книгах (только что приведенных к новому году в порядок) о точном адресе Витоженца и, как всегда бывает при поспешности, имя его ускользнуло при рассмотрении книг, хотя и было в них внесено. Пришлось снова сделать огромный обыск и оцепить весь Св.-Янский квартал, для чего понадобились две роты солдат, разделенные на 10 партий при офицерах полиции и особых чиновниках. Имя лица, которое следовало арестовать, было им объявлено лишь ночью перед самым обыском.

Калиновский нанимал уже другой месяц комнату в квартире одного учителя гимназии, уехавшего куда-то в отпуск. Его застали на площадке лестницы со свечою в руке, и когда спросили фамилию, он самоуверенно отвечал: «Витоженц» и в ту же минуту был задержан. Рано утром, несмотря на тайну, которой все это сопровождалось, жиды разнесли уже повсюду весть о том, что ночью взяли главного начальника Жонда, хотя еще не было обнаружено, что арестованный действительно Калиновский. Вообще евреи, отлично знающие вдоль и поперек весь край и каждого отдельно, все знали о мятеже; но молча на все смотрели, по свойственному им равнодушию к той и другой стороне, и ожидали, чья возьмет. Еще во время покушения на жизнь Домейки все сильно на них негодовали, так как преступление совершилось в узкой улице, полной с раннего утра тысячами евреев, и нельзя было не предполагать, чтоб они не видели преступника выходящим из-под ворот после того, как в доме раздавались вопли раненых.

Доминиканская комиссия, перешедшая в конце 1863 г. под председательство полковника Шелгунова, о котором я упоминал, говоря об образовании комиссии, и который, подобно полковнику Лосеву, отличался терпением, устойчивостью в занятиях и проницательностью, деятельно работала в конце 1863 г. над раскрытием организации. С начала открытий, сообщенных из Минска Лосевым, и с арестацией Калиновского она получила особый интерес. Генерал-губернатор, интересовавшийся ходом дела в высшей степени, постоянно посылал туда чиновников своих. Первый день Калиновский лишь кусал себе губы, неохотно даже отвечал на вопросы; но к вечеру не выдержал и объявил свое настоящее имя. Несмотря на все усилия членов комиссии, им не удалось исторгнуть от Калиновского подробного показания о личностях, составляющих революционную организацию края. Он однако откровенно сознался, что был распорядителем Жонда во всем крае, и, как видно из показаний других лиц, он умел поддержать падающий революционный дух польского населения. Помещики его страшились, он свободно разъезжал между ними, воодушевлял нерешительных и запугивал слабых. Калиновский был лет 26, крепкого сложения и с лицом жестким и выразительным; короткие русые волосы были зачесаны назад; таким я видел его в тюрьме за несколько дней до казни. Ему дали перо и бумагу и позволили свободно излагать свои мысли. Он написал отличным русским языком довольно любопытное рассуждение об отношениях русской власти к польскому населению Западного края, в котором, между прочим, высказывал мысль о непрочности настоящих правительственных действий и полное презрение к русским чиновникам, прибывшим в край. Калиновский сознавал, что с его арестованием мятеж неминуемо угаснет; но что правительство не сумеет воспользоваться приобретенными выгодами.

Казнь Калиновского совершились уже в марте или в конце февраля 1864 г. и была едва ли не последнею в Вильне.

Было ясное холодное утро; Калиновский шел на казнь смело; придя на площадь, он встал прямо лицом к виселице и лишь по временам кидал взоры в далекую толпу. Когда ему читали конфирмацию, он стал было делать замечания; так например, когда назвали его имя: «дворянин Викентий Калиновский», он воскликнул: «у нас нет дворян; все равны!» Полицмейстер покачал ему головой и просил замолчать. Не стану описывать подробностей этого печального зрелища, подобных которому не дай Бог когда-нибудь еще увидеть.

С этого времени доминиканская комиссия исключительно занималась раскрытием революционной организации в крае. В марте месяце полковник Лосев окончил минское дело и вернулся в Вильну. Как я сказал уже, по минскому делу не было казненных, а молодой дворянин, открывший Калиновского, по собственному его желанию, отправлен на жительство в одну из внутренних губерний.

В Гродне для обнаружения организации была учреждена особая следственная комиссия, усердно работавшая до конца 1864 г. Так как начальник края вместе с обнаружением отдельных лиц особенно заботился об обобщении всех открытий, дабы разъяснить все средства мятежников и способы их действий, то он и поручил разным лицам составлять впоследствии по делам следственных комиссий описания мятежа. Таким образом мятеж по Гродненской губернии был описан делопроизводителем гродненской следственной комиссии Варнавиным. Описание это, не отличающееся литературными достоинствами, тем не менее самое полное и ясное из всех, которые мне довелось читать. В нем чрезвычайно отчетливо определены характер организаторской деятельности в разных уездах, роды и классификации должностей и выдававшиеся в них личности. Организация в губерниях Витебской и Могилевской была обнаружена несколько позднее виленскою комиссиею, хотя в Могилеве и была особая комиссия, занимавшаяся старыми делами по вооруженному мятежу.

В начале января 1864 г., на 3-е, кажется, число, были вызваны в Вильну все губернаторы для совещаний по крестьянскому делу; им было поручено пригласить с собою по одному члену губернского присутствия и по одному или по два члена поверочных комиссий. Собрания эти были весьма замечательны. На общем представлении начальник края сказал им речь, в которой подтвердил непременную свою волю, чтобы при поверке грамот была соблюдаема строгая справедливость и не было делаемо уклонений в ущерб помещикам; вместе с тем он высказал им всю неуместность ношения некоторыми посредниками, представителями правительственной власти в крае красных рубашек, кафтанов и т.п. и вообще мысли свои о важном нравственном значении для края всего мирового института, который и должен наполняться людьми примерными во всех отношениях.

Так как около того же времени была учреждена при генерал-губернаторе комиссия по крестьянским делам наподобие существовавшей в Киеве, но с более ограниченными правами, то прибывшие в Вильну деятели обсудили совокупно с нею все вопросы, предстоявшие к выполнению; тут же была обсуждена данная еще в 1863 г. в руководство поверочным комиссиям инструкция и, согласно указаниям опыта прошедшего года, в ней сделаны были некоторые изменения¹¹¹.

Скажу здесь несколько слов о жандармском управлении. Учреждение жандармских команд было задумано начальником края в конце 1863 г. с целью усиленного наблюдения за обывателями, особенно же за шляхтою и помещиками. Около месяца прошло, пока последовало высочайшее утверждение и списывались с шефом жандармов. Начальник края составил для команд серьезную инструкцию, по которой на них возлагалась ответственная исполнительная деятельность, а не одно только наблюдение; кроме того команды подчинены в уездах военным начальникам и губернскому начальству и лишь в строевом отношении представления о них шли чрез корпус жандармов.

Положено было в каждом уезде иметь одного офицера, с наименованием начальником жандармского управления, и 16 конных или 30 пеших унтер-офицеров, судя по местным условиям. Как офицерам, так и нижним чинам назначено было большое содержание, и потому на эти должности шли охотно, особенно же полковые унтер-офицеры, и можно с уверенностью сказать, что все это учреждение было образцовое. Все начальники управлений были люди порядочные, многие отличались особенною деятельностью, а некоторыми были возбуждены весьма важные для края вопросы. Унтер-офицеры деятельно исполняли свои обязанности, отлично себя держали с местным населением и уважительно с властями; но надо заметить, что подобная полиция, учрежденная в 50-ти уездах Северо-Западного края (за исключением 5-ти) стоила огромных денег, и теперь уже (1867 г.) идет речь о сокращении состава команд¹¹².

Команды формировались постепенно; за недостатком в людях, сперва были избраны самые мятежные уезды, как Поневежский, - Ко-венской губернии, Бельский, - Гродненской губернии и т.п. Но так как польза их с самого начала сделалась ощутительна, то признано было необходимым ускорить их формирование, и весной 1864 г. дело это было уже окончено.

В январе месяце последовал приказ об увольнении ген.-адъют. Фролова и о назначении на его место помощником командующего войсками Виленского военного округа, генерал-адъютанта Крыжановского. В ожидании его прибытия стали о нем распространиться, как это всегда бывает, самые разнообразные слухи. Так как многие предполагали, что он заменит начальника края, то многие старались изыскать какие-нибудь свои связи с новым светилом.

Николай Андреевич Крыжановский прибыл в Вильну в конце января 1864 г.; на следующее утро он представился начальнику края, с которым до того времени едва ли был знаком. При генерале Крыжановском состоял, по особому распоряжению, гвардейской артиллерии поручик Мазинг в виде адъютанта.

По воскресеньям начальник края, сделав прием, оставался часто в большой гостиной рассматривать чертежи и проекты, приносимые академиком Чагиным, составлявшим большую часть рисунков для вновь устраивавшихся и возобновляемых церквей как г. Вильны, так и всего Северо-Западного края. Генерал-губернатор старался придать этому возможную гласность и не пренебрегал ни чьим советом. Для каждой постройки было представляемо несколько проектов, и тут же при всех, после многочисленных рассуждений, начальник края утверждал своею подписью проекты зданий. Это было его развлечение, его забава; -страсть к постройкам, в настоящем случае вызванная необходимостью, была сильно развита у генерал-губернатора. Генерал Крыжановский всегда присутствовал при этих художественных совещаниях и подавал свое мнение; все жадно ловили его слова, стараясь извлечь из них какое-нибудь заключение об его личности и, помнится с сожалением, что неблагонамеренность успевала многое (?) переиначить.

Начальник края имел в виду, что генералу Крыжановскому придется занять его пост и потому желал ознакомить его по возможности с краем и частью с гражданским управлением. С этою целью в половине февраля генерал Крыжановский отправился в объезд по губерниям как для осмотра войск, так и военно-полицейского управления, для чего ему было дано особое предложение и вмести с тем поручено обратить особое внимание на личный состав уездных учреждений, особенно же на чиновников из поляков, оставшихся еще в значительном числе на своих местах.

Генерал Крыжановский начал свой объезд с Ковенской губернии, где брожение умов было еще сильно, подобно как в море после жестокой бури. Из Ковенской губернии получено от него два или три пространные собственноручные письма. Начальник края, читая письма эти, делал на них свои отметки и передавал в особую канцелярию для немедленного исполнения предпочтительно перед всеми остальными делами.

Из Ковенской губернии генерал Крыжановский проехал в Ригу для переговоров с генерал-губернатором бароном Ливеном о защите морского прибрежья против готовившейся высадки поляков... и для принятия мер против укрывавшихся в Курляндии мятежников. Осмотрев затем Динабург, генерал Крыжановский вернулся для личного доклада в Вильну.

Отношения его с начальником края были в это время самые лучшие; но в скором времени он отправился в Минскую губернию, а оттуда проехал в Гродно.

Первые месяцы 1864 г. были посвящены возбужденно и разрешению многих вопросов.

Между ними заслуживают особенного внимания следующие: о прибавке 50% к содержанию чиновников разных ведомств, прибывающих из внутренних губерний в Северо-Западный край; мера эта была сначала допущена в виде временного усиления штатов; но вызванная необходимостью, она получила впоследствии обширное развитие. В 1864 г. чиновники всех ведомств получили постепенно прибавку жалованья; это было необходимо для привлечения в Северо-Западный край достойных и полезных людей, которые в этом крае, конечно, лишены были многого в сравнении с великороссийскими губерниями и которым предстояла жизнь, окруженная борьбою, недоброжелательством и разного рода лишениями.

Затем, начальник края деятельно занялся устройством русских и старообрядческих поселений на свободных казенных землях, как равно и в оставшихся от выселенных в Сибирь шляхетских околицах. Сделаны были опыты раздачи земель отставным унтер-офицерам и солдатам в губерниях Могилевской и Гродненской. От всех лиц польского происхождения сомнительной благонадежности или замешанных в мятеже отбирались арендуемые ими казенные фермы и из них делались отчасти нарезки государственным крестьянам, а некоторые в полном составе отдавались русским в аренду же. В это же время была сознана необходимость усиления в крае русского землевладельческого элемента, и начальник края энергически представлял о том, чтобы все лица, высланные из края за участие в мятеже, имения коих не конфискованы, а лишь подвергнуты секвестру, обязаны были в известный срок продать свои недвижимые имения русским, потому что такие лица, обнаружившие свои враждебные побуждения, никогда уже не могут сделаться полезными России гражданами. Мысль эта встретила сочувствие в министре государственных имуществ; но в то время не была одобрена правительством, тем не менее кое-что было уже сделано: 5-го марта 1864 г. были высочайше утверждены правила для выдачи ссуд при покупке имений в Западном крае русскими. Ассигнована была для этого особая сумма; несколько человек воспользовались этим и приобрели довольно значительные имения при помощи правительства; но это была капля в море, и лишь через два почти года, 10-го декабря 1865 г., был издан указ о воспрещении лицам польского происхождения покупать в Северо-Западном крае имения, и объявлена обязательная в два года продажа секвестрованных имений. Это показывает, какой произошел в эти два года перелом в общественном сознании. Дело, встретившее неодолимое по-видимому противодействие в 1864 г., сделалось в конце 1865 г. без особого труда.

Учебная часть обращала на себя особенное внимание начальника края. Осенью 1863 года попечителем Виленского учебного округа назначен Иван Петрович Корнилов, на место князя Ширинского-Шихматова, который в скором времени получил ту же должность в Киевском округе¹¹³. Князь Ширинский, горячий русский патриот, имел однако свой особый взгляд на дело и полагал постепенно достигнуть того, что М. Н. Муравьев считал делом первой необходимости. Князь Шихматов в два последние года своей деятельности на выхлопотанные им с большим трудом деньги открыл свыше ста народных школ. Новый начальник края полагал необходимым немедленно же исторгнуть народное образование из рук ксендзов и вообще поляков. И. П. Корнилов, человек с замечательным сердцем и любовью к России, сделался горячим исполнителем предначертаний начальника края по устройству народного образования на русских началах. Отличительною чертою его деятельности было уменье привлекать к себе людей способных и преданных делу; он не только не тяготился подобными лицами, но как бы гордился ими и все успехи приписывал всегда другим. Но решительная реакция в учебном деле Северо-Западного края произошла во второй половине 1864 года по возвращении начальника края из Петербурга.

Независимо от всего этого генерал-губернатор обращал особенное внимание на книги и иные предметы, распространяемые в народе; при его помощи были выписаны для Северо-Западного края десятки тысяч молитвенников, учебников, крестиков как для новокрещенных младенцев, картин духовного содержания, портретов Государя и Государыни по самой дешевой цене. Все это имело глубокую цель подействовать на первые впечатления народа, в котором пробуждается сознание. 1-го января 1864 года открыта в Вильне, также при содействии начальника края, первая русская книжная торговля известного Сеньковского, и дела ее пошли сначала очень хорошо.

Не меньшее внимание было обращено и на внешность самых городов: вывески польские были уничтожены, воспрещалось говорить по-польски в присутственных и общественных местах, счеты в магазинах велено было вести по русски - все вещи по-видимому не важные; но это делалось не для того, чтобы придать обманчивую наружность краю, а чтобы провести в сознание массы населения силу русской власти и преобладание русского начала.

Церковно-строительное дело также было двинуто. Вопрос этот был возбужден гораздо ранее мятежа в белорусских губерниях, вследствие настойчивости тайного советника П. Н. Батюшкова. На построение сельских церквей в этих губерниях положено было отпускать ежегодно из казны по 200 000 р. в течение пяти лет; но дело это велось кое-как. Начальник края принял его вместе с белорусскими губерниями под ближайший свой надзор. Постройки были рассмотрены; много в них было сделано упрощений и сбережений; вместе с тем во всех почти уездных городах стали возобновлять или вновь строить православные соборы. В самой Вильне начаты были огромные перестройки. На православный Николаевский собор, в котором происходили все описанные торжества, было испрошено 80 000 р. К сожалению надо заметить, что наружность собора, переделанная из упраздненного костела св. Казимира, до такой степени католическая, что несмотря на все усилия ничего нельзя было сделать; впоследствии многие сожалели об этом и признавали более полезным употребить эту сумму на возобновление храма Пречистыя, которому должно быть возвращено древнее значение литовской митрополии. Церковь Константина Острожского стала перестраиваться на деньги, собранные по подписке 8-го ноября 1863 г.; вокруг нее скуплены дома, сдавливавшие и закрывавшие ее, и обведена прекрасная ограда. Далее, в центре города отысканы стены древней Пятницкой церкви, в которой по историческим данным погребено тело кн. Елены, жены литовского князя Александра и дочери Иоанна III. Маленькая церковь эта возобновлена в самом изящном византийском стиле. Она также была совершенно застроена и теперь еще (1867 г.) загорожена домом Махнаура, сосланного за политические преступления. Постоянно шла речь о покупке этого дома; но не знаю, исполнилось ли это¹¹⁴. Церковь эта, на которую менее других обращали внимания, вышла лучше всех; она предназначалась для гимназии, от которой недалеко находится, и было предположение устроить для нее из гимназистов небольшой хор певчих. Еще в сентябре 1863 года происходила торжественная закладка на Георгиевской площади часовни во имя Александра Невского в память православных русских воинов, павших при усмирении мятежа. На белых мраморных досках, коими она обложена, вырезаны их имена в память потомству. Освящение этой часовни последовало 30-го августа 1865 г. и она вышла так изящна, что могла бы украсить собою любую столицу.

По мере развития церковно-строительного дела были учреждаемы для этого комитеты в губернских городах. Прежде других был основан виленский церковно-строительный комитет; он заведовал постройками и расходованием сумм как в самой Вильне, так и во всей губернии. В уездах были устраиваемы для той же цели церковные советы из лиц духовного звания, местных мировых посредников, некоторых чиновников, и из православных помещиков там, где они были, под председательством военно-уездных начальников. Советы эти подчинялись губернскому комитету. Постройка же сельских церквей возлагалась по большей части на сельское население под наблюдением священников. Дело шло успешно.

Всеми вообще работами с художественной стороны заведовал известный академик Рязанов, постоянно приезжавший из Петербурга, а на местах под его руководством работал виленский губернский архитектор Чагин. Начальник края, как я сказал уже, чрезвычайно любил заниматься с ним всякого рода проектами построек и всегда передавал на его заключение чертежи, присылаемые из губерний. Впоследствии, по случаю крайнего разнообразия в проектах для сельских церквей, составлены были образцовые проекты, на различное число прихожан, и разосланы, налитографированные, во все губернские и уездные церковные комитеты.

К тому же времени относится возобновление церковных братств, или попечительств, при церквах, что составляло древний обычай в Северо-Западном крае. Братчиками многих из беднейших сельских церквей записались разные богатые москвичи и иные ревнители православия, чрез посредство которых, а равно чрез супругу начальника края и ее знакомых, было доставлено множество церковной утвари, облачений всякого рода и т.п.

Крестьянское дело с наступлением весеннего времени было усиленно двинуто: для скорейшего окончания поверочных работ и для одновременного перевода крестьян на облегченные платежи по обязательному выкупу были учреждены во многих уездах вторые поверочные комиссии, независимо от первых и в таком же составе как первые, а уезды были разделены между ними на участки.

25-го марта 1864 года совершилось 25-летие воссоединения западных русских униатов с Восточною церковью. В Вильне торжество это тем особенно было велико, что во главе тамошней православной иерархии стоял знаменитый подвижник этого великого дела - митрополит Иосиф. Значение воссоединения униатов было вполне оценено лишь после минувшего мятежа, когда правительство могло опереться на двухмиллионную массу православного сельского населения, бывшего за 30 лет до того более близким к католицизму и Польше. Я не стану здесь распространяться о подробностях самого воссоединения, принадлежащего уже истории; но укажу только на статью об этом бывшего минского архиепископа Антония, напечатанную в одной из книг «Русского вестника» за 1863 год. Архипастырь этот был одним из ближайших сотрудников Иосифа Семашко, находясь еще в звании ректора Журавицкой униатской семинарии (в Слонимском уезде Гродненской губернии). Впоследствии, по совершении великого подвига, он довольно долгое время управлял Минскою епархиею. Лет уже 20 тому назад, будучи склонен к литературным и умственным занятиям и к жизни созерцательной, он удалился на покой и поныне (1867 г.) живет в Минске на незначительную свою пенсию, нанимая маленькую квартирку - и творя добро, сколько позволяют средства. Мне привелось видеть этого почтенного старца зимою 1865 г., когда он, пробужденный новою жизнью, повеявшею в крае, посетил Вильну, чтобы видеть в ней самый источник русской силы. Преосвященный Антоний в большой зале генерал-губернаторского дворца видимо наслаждался, слушая в день Крещения огромный хор учеников народных училищ, стройно певших молитвы и народный гимн: «Боже Царя храни»¹¹⁵.

Возвращаюсь к празднованию 25-летия воссоединения униатов в Вильне. Накануне этого дня обер-прокурор Св. Синода препроводил к начальнику края для вручения митрополиту Иосифу царский рескрипт, в котором вспоминались по этому случаю его труды и заслуги на пользу Церкви и Отечества.

Рано утром начальник края отправил рескрипт и высочайше пожалованный жезл с бриллиантовыми знаками к митрополиту со своим адъютантом, прося передать и его поздравление. Так как Николаевский собор уже перестраивался, то все высшие власти собрались для выслушания литургии в церковь Троицкого монастыря, в коем помещается и семинария. В конце службы ректор семинарии, архимандрит Иосиф, взойдя на амвон, прочел слово высокопреосвященного Иосифа, в котором выставлено было значение этого события для края и высказано несколько важных мыслей по поводу его настоящего положения и значения Православной церкви в деле упрочения в нем русской народности. Слово это было напечатано отдельной брошюрой и раздавалось желающим. Начальник края по выходе из церкви был приветствован войсками, выстроенными на дворе монастыря по обе стороны пути его следования, и направился в митрополичий дом поздравить главного виновника торжества. Надо заметить, что Михаил Николаевич Муравьев в бытность свою с 1831 по 1835 год гродненским губернатором много со -действовал воссоединению униатов в тот период времени, когда после мятежа 1831 года мысль эта только что зарождалась, а Иосиф Семашко с вышеназванным Антонием Зубко занимались отобранием подписок от отдельных лиц и склоняли в пользу замышляемого ими дела главнейших представителей униатского духовенства.

По поводу этого события нельзя не придти к некоторым серьезным заключениям. Мятеж 1831 г. и принятые за ним меры правительства породили воссоединение униатов, и если большинство воссоединенных не сделались тотчас же истинными православными, то все таки край уже был признан таковым, а через 30 лет, когда еще живы главные деятели того времени, мы лишь изредка встречаем, и то где-нибудь в глуши края, бессильные обломки унии, наиболее сохранившейся в некоторых второстепенных обрядах; эти остатки мало-помалу сами собою исчезнут, поглощаемые временем - и таким образом Западный край сделался в значительной степени краем православным. Равным образом, после мятежа 1863 г. край этот был прежде всего официально признан русским; журналистика наша помогла тому, что мысль эта проникла теперь в сознание всего русского общества и лишь в силу этого признания приняты в нем и принимается ряд мер, клонящихся к упрочению затем русского характера. Меры эти по большей части вызывают (как в свое время вызывало воссоединение униатов) горячие порицания врагов России и даже некоторой части русского общества. Допустив даже, что если со временем, в силу общей всем людям забывчивости и снисходительности, они поослабнут, то часть дела будет уже сделана: в крае русском и православном, хотя бы и со значительным католическим населением, невозможны будут национально-религиозные мятежи, каким издали казался последний в Северо-Западном крае.

Возвращаясь затем к событию 1839 года, можно придти к заключению, что митрополит Иосиф, коему всецело принадлежит победа в этом деле, положил первый основание твердому владычеству России в западных ее окраинах.

Начальник края... предвидел, что ему скоро придется оставить край. Вместе с тем, сознавая, что все те вопросы, которые не будут возбуждены при нем, едва ли возникнут при последующих правителях, спешил хотя отчасти коснуться¹¹⁶ всех отраслей управления и скорей разрешить главнейшие для судьбы края вопросы. В марте месяце он делал в Петербурге энергические представления; я уже упомянул о переписке его с министром государственных имуществ по усилению в крае русского землевладельческого элемента; не менее важны были его письма к шефу жандармов, покойному князю Долгорукову. В одном из них, замечательном по самому своему изложению, генерал-губернатор ясно высказал свой взгляд на особенности крестьянского дела в Северо-Западном крае по поводу опасений, чтоб обязательный выкуп, первоначально предположенный лишь в 4 литовских губерниях и распространенный уже на белорусские губернии и на Юго-Западный край, не проник внутрь России и не произвел там важных замешательств. Начальник края в письме этом обрисовал все составные элементы края и положительно доказал, как необходимо было создать в нем, невзирая на все возгласы, независимое крестьянское землевладельческое сословие. Говоря о необходимости изменения основных начал положения 19-го февраля для Северо-Западного края, он припомнил следующее: «когда мы с вашим сиятельством занимались крестьянским вопросом, мы имели в виду не мятежный край, а православную Россию, преданную своему Государю». В том же письме говорится, что насколько важно было в то время иметь в виду сохранение добрых отношений между раз -ными сословиями государства, так, напротив, ныне в Северо-Западном крае - не менее необходимо разобщить крестьян и помещиков. Из этого видно, что тогда еще Михаил Николаевич мало рассчитывал на привлечение в край русских людей для покупки имений. Немудрено, что при таком взгляде на дело начальника края некоторые из крестьянских деятелей, желая скорее достичь цели, им предположенной и ясно всеми понимаемой, позволяли себе некоторые излишества. Впрочем, во всех подобных случаях они были круто останавливаемы, несмотря на постоянного своего защитника Левшина.

Другое из этих любопытных писем было посвящено вопросу о размещении лиц, высылаемых из края; число этих лиц, высланных по разным категориям взыскания, достигло уже тогда значительной цифры, и сам начальник края заботился об уменьшении на будущее время высылаемых и о замене по возможности ссылки иным административным наказанием. Лица, высланные из края по приговорам судов и с лишением прав состояния, хотя и составляли большинство, но не представляли особых затруднений, так как они предназначались или в каторжные работы и арестантские роты, или в Сибирь на поселение и на житье. Самою опасною в будущем являлась категория лиц, которые в числе до 1500 человек высланы были из края на жительство во внутренние губернии, под надзор полиции (по распоряжениям начальника края), в тех случаях, когда по следствию или по суду не было юридических доказательств к их наказанию, но представлялось столько подозрений, что оставлять в крае подобных лиц не было возможности. Это были главные виновники мятежа, более влиятельные чиновники и знатные помещики, которые заблаговременно обставили себя предосторожностями на случай подозрения со стороны правительства.

Начальник края указывал на то, что эти лица, размещаемые Министерством внутренних дел по внутренним нашим губерниям, лишь разносят с собою зло и подготовляют в будущем неурядицы - и признавал необходимым сосредоточить их в какой-нибудь отдаленной местности, «где им могли бы быть даны все средства к жизни, кроме способов вредить России». - Он присовокуплял, что «прежде всего должно иметь в виду Россию и что нельзя останавливаться перед такою мерою, употребляемою для политических преступников во многих государствах, славящихся своею гуманностью и либерализмом».

Вопрос этот остался неразрешенным, и впоследствии, когда летом 1865 г. всю Россию охватило пламя пожаров и общественное мнение ясно указывало на источник зла - Михаил Николаевич, живя уже тогда на покое, составил по поводу пожаров статью и включил в нее выдержки из разных своих представлений, заключающие в себе печальные предсказания, начинавшие уже сбываться...

Приближалась Святая неделя, а вместе с тем и наш отъезд в Петербург. Он назначен был в конце недели. Все были убеждены, что генерал Муравьев уже не возвратится в Вильну. К пасхальной заутрени собралось в ярко освещенную дворцовую церковь множество лиц. Все были в напряженном состоянии, ожидая, что начальник края получит в этот день графское достоинство и что это будет сигналом к его увольнению.

По окончании богослужения все присутствовавшие были приглашены в большую гостиную, где обыкновенно происходили приемы и в которой на этот раз стоял огромный стол, убранный всякими яствами. Едва собрались в эту комнату и бокалы наполнились вином, как генерал Крыжановский провозгласил тост за начальника края, встреченный единодушным «ура». Затем следовали и другие возглашения, но никаких известий из Петербурга все-таки получено не было.

В субботу на Святой неделе начальник края выехал в Петербург.

Перед отъездом были сделаны следующие главные распоряжения: генералу Крыжановскому поручалось вступить в командование войсками округа; ему же предоставлены: конфирмация военно-судных и следственных дел и управление Августовскою губерниею. В случаях важных и не терпящих отлагательства - он мог принимать чрезвычайные меры, донося о том по телеграфу; ему же поручалось доносить о всех происшествиях, заслуживающих внимания, и вообще представлять собою лицо начальника края; но все дела общей канцелярии с объяснительными записками и заготовленными ответами или предписаниями должны были отсылаться ежедневно с жандармом в Петербург для доклада генерал-губернатору. Таким образом Михаил Николаевич должен был из Петербурга управлять краем, что при удобстве сообщений и телеграфе не представляло особых затруднений. С генерал-губернатором отправились в Петербург следующие лица: полковник Черевин, генерал Чевати и я - собственно для ведения дел; адъютант Павлов и ординарец Бибиков - для дежурств и приема посетителей; затем в виде свиты: камергер Булычов, действительный статский советник Брянчанинов, жандармский капитан Медведев, доктор Фавиш, при том два писца и два лейб-казака из конвоя. В день отъезда нашего, 25-го апреля 1864 г., высшие лица собрались во дворец, и начальник края передал им свои инструкции. Во всем этом было нечто величественное - многие были потрясены до глубины души, расставаясь с начальником края и полагая, что его более уже не увидят в стенах Вильны. Многие, преданные делу, а не лицу, утешали себя тем, что если Михаил Николаевич и оставит управление краем, то будет назначен председателем Западного комитета, который будет руководить и направлять всю администрацию 9-ти западных губерний; но Западный комитет, возникший с началом смут в Западном крае, прекратил свое существование как раз незадолго перед тем, и дела по западным губерниям пошли по прежнему в Комитет министров - что совершенно рационально - и лишь уцелел до настоящего времени (1867 г.) комитет по делам Царства Польского...

Генерал-губернатор отправился с пассажирским поездом, отходящим в 4 часа дня.

Огромное число служащих и дворян собралось на станции железной дороги. Михаил Николаевич приезжал всегда заблаговременно и потому тут происходил целый прием; до последней минуты он отдавал приказания и видимо был тронут общим к нему сочувствием; все говорили, что ждут его поскорее назад и смело можно сказать, что для большинства это было искренно.

Когда поезд уже стал трогаться, генерал-губернатор, снимая шапку и кланяясь, повторял: «прощайте, прощайте»; но все, как будто в один голос, закричали ему: «до свидания!», и этому общему желанию суждено было на этот раз осуществиться.

VII

М. Н. Муравьев ехал в Петербург в особо приготовленном для него вагоне; свита его помещалась в другом. Будучи и без того уже слабого здоровья, измученный беспрерывными трудами, генерал-губернатор едва выдержал дневной переезд и к утру следующего дня ему сделалось так дурно, что он хотел остановиться в Пскове для отдыха и лишь благодаря доктору, тут бывшему, доехал безостановочно до Петербурга. В пределах Северо-Западного края были всюду приготовлены торжественные встречи и на платформах толпились старообрядцы и крестьяне с хлебом-солью. В Петербурге его ожидала блистательная встреча. Министры: государственных имуществ и путей сообщения, сенатор И. М. Гедеонов, П. Н. Батюшков и многие другие высшие лица; начальник 1-й гвардейской дивизии генерал Дрентельн, командир Преображенского полка князь Барятинский и все офицеры этого полка в полной парадной форме ожидали его на станции железной дороги; толпы любопытных толпились вокруг станции - и когда Михаила Николаевича вынесли на кресле из вагона, в сводах огромного дебаркадера пронеслось оглушительное «ура». Когда же начальник Северо-Западного края появился в толпе и его стали усаживать в карету - толпа народа и даже извозчики, повскакавшие на свои дрожки, приветствовали его громкими восклицаниями.

В доме Муравьевых на Сергиевской улице ожидали его с хлебом-солью графиня А. Д. Блудова и многие дамы и лица высшего круга¹¹⁷. Михаил Николаевич был совершенно растроган этою встречею; здоровье его было до того потрясено, что первые дни он не только не выезжал; но не мог заниматься делами. Многие лица позволили себе в его пользу маленькие демонстрации, так, например, в одно утро его посетили 7 сенаторов; офицеры Финляндского полка, столько отличавшиеся в Виленском округе, также явились все вместе.

Московское купечество, узнав о прибытии генерала Муравьева в Петербург, отправило к нему депутацию из почетнейших представителей этого сословия. Утренние приемы были крайне замечательны: кого тут не было? разные генералы, помещики, купцы, лица, желающие поступить на службу в Северо-Западный край, разные дамы-просительницы (многие, кажется, приходили из любопытства посмотреть на Муравьева и чтоб рассказать о своем с ним свидании). До представления Государю он старался отклонять посетителей, но впоследствии посещения эти еще усилились; у дома Муравьевых был постоянный съезд.

Не ранее как через неделю по прибытии в Петербург начальник Северо-Западного края представился Государю. Его Величество ласково его принял и просил продолжать управление краем сколько хватит сил; Государь поручил ему представить свои соображения в самом скором времени, так как Его Величество предполагал в конце мая ехать вместе с Императрицей на границу на все лето. Государыня приняла Михаила Николаевича в тот же день.

Когда мы ехали в Петербург, было почти решено, что Михаил Николаевич уже не возвратится в Вильну; неожиданный оборот дел крайне всех нас удивил. Вслед за приемом Государя Михаила Николаевича посетили: министр иностранных дел князь Горчаков, военный министр, министр юстиции, и иные.

Между тем канцелярия наша поместилась где-то в третьем этаже по черной лестнице. Занятия шли беспрерывно. В Вильне ничего не смели сделать сами и обо всяких пустяках спрашивали начальника края. Сюда присылались все дела общей канцелярии, политического отделения, все донесения ген. Крыжановского и по подписании бумаги должны были немедленно возвращаться. Одна разборка и отправка почты составляла египетскую работу. Кроме того Михаил Николаевич никогда не был доволен редакциею бумаг Туманова и переделывал иные раза по три, по четыре; при всем том текущие дела, телеграммы, спешные разрешения и приказания в Вильну, разные дела, отложенные до Петербурга, - это была сфера М. Н. Муравьева.

Через несколько дней прибыл из Вильны управлявший комиссией по крестьянским делам, Левшин, и тоже поместился в нашей маленькой канцелярии. Тогда начали обращаться к нему неотступно разные господа, желающие поступить на службу по крестьянскому делу в Северо-Западном крае - никто не хотел должности менее посредника, или члена поверочной комиссии (жалованья от 2000 до 3500 руб.!), но многие затем примирялись и с местом станового. «Отчего, - думали, - не запросить побольше; хоть что-нибудь дадут». Но, признаюсь, такие появлялись личности, что мы часто не могли удерживаться от смеха в их присутствии. Один какой-то помещик так настойчиво требовал должности посредника, что стал кричать и чуть не ругаться; один какой-то почтенный гвардейский капитан, прослуживши всю жизнь в образцовом полку, тоже изъявил желание ехать в Польшу¹¹⁸ на должность в поверочную комиссию. Когда же его спросили весьма деликатно, занимался ли он крестьянским делом и знаком ли с положением 19-го февраля, - то он чрезвычайно замялся и отвечал, что слышал о нем что-то, - и этот-то воин тоже хотел быть членом поверочной комиссии, не имея даже понятия о том, чти предстоит им поверять.

Начальник края приступил тем временем к составлению замечательной записки о некоторых вопросах по устройству Северо-Западного края. Он пригласил для этой цели директора хозяйственного департамента Министерства государственных имуществ, Вешнякова (прежнего своего подчиненного) и диктовал ему ежедневно в течение почти всего утра. Записка была окончена дней в 10 и представлена Государю 15-го мая 1864 г. Государь, прочитав ее, приказал в кратчайший срок рассмотреть в Комитете министров в присутствии генерала Муравьева.

Рассмотрению этой записки посвящены были два или три заседания; тут, казалось, решались судьбы Северо-Западного края. Записка обнимала все главнейшие вопросы, как то: крестьянское дело, учебную реформу, закрытие католических монастырей, обеспечение быта православного духовенства и постройку церквей, устройство русской администрации, воспрещение в делах польского языка, высылку из края политических преступников; но в главе всего этого стоял один вопрос, по-видимому не требующий разрешения, но на котором генерал Муравьев особенно настаивал - это необходимость признания Северо-Западного края раз навсегда русским и ведения в нем дела на будущее время в этом смысле. По этому, как и по многим другим вопросам, последовало утверждение; по некоторым было поручено разным министерствам войти в ближайшие соглашения с генерал-губернатором и лишь по одному возникло разногласие. Генерал Муравьев представил о вредном преобладании польских уроженцев во многих учебных заведениях и университетах и полагал необходимым ограничить число польских уроженцев в этих заведениях до 10% всего числа учащихся и свыше того не принимать. Предположение это было вызвано тем, что польские уроженцы составляли совершенно замкнутые кружки в университетах и часто завлекали в них и русских. Тогдашний министр народного просвещения восстал против этого, и с ним было большинство комитета; мнение меньшинства (председателя и трех членов, в числе коих был и М. Н. Муравьев) хотя и было утверждено, но мера эта признана лишь временною. В конце записки генерал-губернатор просил, чтобы министры и главноуправляющие сообщали на предварительное заключение начальника края все предположения касательно края - на это последовало заключение комитета такого рода, что это по возможности уже исполняется.

Достигнув, таким образом, утверждения многих мер, предварительно уже им принятых, и вообще одобрения общего направления дела в крае, генерал Муравьев возвращался в Вильну с большею еще властью, и ему предстояло привести в исполнение, так сказать, внести в жизнь края, все высшие решения, которые ему удалось испросить у правительства.

Когда в Вильне узнали, что Михаил Николаевич возвращается, радость всех русских была общая; особенно торжествовал виленский губернатор Панютин, предсказывавший всем нам, что мы непременно вернемся, несмотря на наши положительные уверения в противном. Семейство же генерал-губернатора было почему-то очень недовольно и с трудом примирилось с мыслью о необходимости возвратиться в Вильну.

До отъезда в Вильну начальник края был еще раз с докладом у Государя, испросил приказания по случаю предстоявшего следования чрез край Императорской фамилии, а также некоторым лицам награды. Вместе с тем он выхлопотал себе чрезвычайно важное право иметь помощника по гражданской части, так как ближайшее заведывание семью губерниями было сопряжено со множеством второстепенных дел, мешавших генерал-губернатору устремить все свое внимание на устройство края в политическими отношении. Кроме того имелось в виду, что преемник его должен быть человек, не только знакомый с гражданским управлением и с краем, но хорошо понявший и направление, необходимое для управления в западных наших областях. Выбор пал на управлявшего III отделением и начальника штаба корпуса жандармов, генерала Александра Львовича Потапова.

Нового деятеля в Северо-Западной России в некотором отношении характеризуют собственные слова, сказанные генералом Потаповым преосвященному Александру в Вильне, в первый же день по прибытии на генерал-губернаторство, когда преосвящ. просил Александра Львовича верить искренности и доброжелательности русских людей, служащих в крае и заранее им осужденных на высылку:

- Никогда, никому, ни в чем в жизни моей я не верил, и никогда не имел, ваше преосвященство, повода в том раскаиваться...

Назначение генерала Потапова было отложено до возвращения Государя из-за границы, так как шеф жандармов сопровождал туда Его Величество, а генерал Потапов должен был управлять на это время III Отделением.

За два дня до возвращения в Вильну начальник края, граф М. Н. Муравьев ездил в Царское Село откланяться.

Отъезд наш назначен был 24-го мая 1864 г., и мы прибыли в Вильну 25-го утром - пробыв в Петербурге ровно месяц.

С возвращением генерал-губернатора начинается новый ряд правительственной деятельности в край, гражданское и политическое его устройство и развитие русских начал в самых широких размерах, что продолжалось до вторичной его поездки чрез год в Петербург и последовавшего затем увольнения генерала Муравьева.