Воспоминания современников о Михаиле Муравьеве, графе Виленском

ИЗ ВОСПОМИНАНИИ БАРОНА А. И. ДЕЛЬВИГА

...1-го мая в бытность мою в Нижнем Новгороде я получил телеграмму от моей жены от 30-го апреля, в которой она извещала меня, что Пелагея Васильевна Муравьева (жена Михаила Николаевича) про -сила ее телеграфировать, чтобы я немедленно воротился в Петербург. Я терялся в догадках о значении этой телеграммы. В «Моих воспоминаниях» неоднократно было упомянуто об отношениях моих к Муравьевым. По приезде в Петербург в 1861 году я довольно часто посещал их. 1 января 1862 года я заехал поздравить Муравьева с Новым годом и застал его принимающим чиновников подведомственных ему Министерства государственных имуществ, Департамента уделов и межевой части, из которых с первыми он прощался по случаю воспоследовавшего увольнения его от звания министра. По случаю заведования Муравьева тремя ведомствами наш лондонский публицист Герцен напечатал в своем «Колоколе», что Муравьев при поездке по России получал прогонные деньги по всем трем ведомствам, и назвал его «трехпрогонным министром».

Я не имел случая проверить справедливость этого, но знаю, что прежние министры государственных имуществ испрашивали особые суммы на расходы при поездках, а Муравьев их не испрашивал. Тем не менее, он не пользовался репутацией человека бескорыстного, каким слыл и был его старший брат Николай.

М. Н. Муравьев, пройдя через многие невзгоды, помирился с существующим порядком и полюбил жизненные удобства. Публика, зная его бедным человеком, по роду его жизни в бытность министром полагала, что он получает неправильные доходы по министерству.

Действительно, до этого Муравьев жил бедно, но, начав получать большое содержание, особливо по должности председателя Департамента уделов, в доме которого имел большое помещение, он мог жить роскошнее. Конечно, для того, чтобы не потерять выгод по службе, он угождал сильным мира. Так, несмотря на неоднократные обиды, претерпенные от бывшего в фаворе у Императора Николая графа Клейнмихеля¹⁶³, он не упускал случая угодить последнему, хотя принадлежал к противной ему партии. После смерти министра уделов графа Льва Александровича Перовского¹⁶⁴ Министерство уделов было присоединено к Министерству двора в виде департамента, которого председателем назначен Муравьев, бывший до того только главным директором Межевого корпуса. С назначением Муравьева министром государственных имуществ, он сохранил и обе прежние должности, а так как назначение казенных земель и аренд, жалуемых Государем, зависит от министра государственных имуществ, то Муравьев сумел назначить при пожаловании земель графу А. В. Адлербергу, сыну тогдашнего министра двора и уделов, наилучшие земли, а когда министр двора и уделов исходатайствовал Муравьеву весьма значительное число десятин земли за службу его по званию председателя департамента уделов, то, конечно, он, как министр государственных имуществ, избрал для себя наилучшие земли. Все это весьма неблаговидно, но, к сожалению, свойственно если не всем, то большей части наших сановников. Люди же, подобные брату Муравьева, Николаю Николаевичу, были весьма редким исключением.

Живя в такой испорченной среде, достаточно оставаться строгим к самому себе и снисходительно смотреть на подобные проделки других лиц. Вот почему я, видя в Муравьеве умного и энергичного человека, продолжал мои хорошие отношения к нему.

Муравьев провел лето 1862 года в Германии, где лечился минеральными водами, а по возвращении в Петербург искал, как уверяли, иметь лично доклад у Государя по департаменту уделов, но, по нерасположению к нему Государя, не достиг этого и затем оставил все свои должности, сохранив только звание члена Государственного совета. В зиму 1862-1863 годов он купил дом на Сергиевской улице, в который полагал переехать с наступлением летнего времени. В эту зиму я у него часто обедал. Мы неоднократно обсуждали польское восстание, и он постоянно говорил, что нам и думать нечего об удержании Царства Польского, а надо употребить все средства к удержанию наших западных губерний, в которых большая часть образованного сословия состоит из лиц польского происхождения.

По-моему возвращению из Нижнего Новгорода я узнал, что 1 мая Муравьев назначен начальником Северо-Западного края, т.е. Витебской, Минской, Могилевской, Виленской, Ковенской и Гродненской губерний. Он мне объяснил, что до получения официального назначения он послал через мою жену телеграмму ко мне с просьбою скорее приехать в Петербург, так как ему необходимы разные сведения по С.-Петербурго-Варшавской жел<езной> дороге, а неоднократные его разговоры со мной о необходимости энергических мер в Северо-Западном крае, в котором ему никогда не приходило в голову быть начальником, служат ему доказательством, что я ему буду усердным помощником в деле прекращении мятежа.

С того времени мы видались почти каждый день до отъезда Муравьева в Вильну. Убийства из-за угла поляками-изуверами русских чиновников подали повод принятию мер для безопасности проезда Муравьева без всякого с его стороны в этом участия. Я приказал ко дню отъезда Муравьева приготовить вагон, в котором обыкновенно инспектировал дорогу, и распустил слух, что проеду по дороге до его выезда. По прибытии Муравьева на станцию жел<езной> дороги я посадил его в этот вагон и приказал жандармским офицерам провожать его каждому по своей дистанции и, не спуская с него глаз, оберегать от всякой опасности. Я не мог сам проводить Муравьева, так как он выехал 14 мая, а на другой день я должен был присутствовать на общем собрании акционеров главного общества жел<езной> дороги по должности главного инспектора и в качестве представителя правительственных акций. Муравьев по болезни не мог ездить в вагонах иначе, как сидя на особого рода качалке, которая и была прикреплена на скамейке вагона.

16 мая, накануне моего отъезда в Вильну, я провел вечер у П. В. Муравьевой, которая только через <некоторое время> собиралась переехать к мужу в Вильну. Все время сидел с нами Н. Н. Муравьев-Карский. Вследствие вышеупомянутых нот великих держав ожидали войны. А потому было предложено сформировать две армии, командование которыми поручить графу Лидерсу и Н. Н. Муравьеву. С этой целью они оба были вызваны в Петербург. Последний, после того как я простился с П. В. Муравьевой, провожал меня до передней, что меня весьма удивило, так как подобная вежливость не была в его обычае.

Перед самой передней он мне сказал, чтобы я передал его брату, что он по-прежнему сидит у моря и ждет погоды и не знает, когда и чем кончится его пребывание в Петербурге. К этому он прибавил, что, зная своего брата, он уверен, что последний будет бравировать опасностями, а потому просил меня посоветовать ему быть осторожнее, потому что если какой-нибудь изувер-поляк его убьет, то Россия много проиграет в польском деле. Я отвечал, что вполне разделяю его мнение, однако же, несмотря на хорошие мои отношения к М. Н. Муравьеву, не позволю себе давать ему совета, как вести себя с поляками. На это Н. Н. Муравьев возразил:

- Передайте ему этот совет от старшего брата.

Идя по Вильне из гостиницы, в которой я остановился, в занимаемый М. Н. Муравьевым генерал-губернаторский дом, я заметил в городе чрезвычайную перемену. Месяца за два виленские обыватели имели мрачный вид. Встречавшиеся со мной, в особенности женщины и духовные лица, не давали прохода по тротуару, бросали презрительные взгляды и толкали меня. Теперь же лица сделались веселее, все, и в особенности духовные лица, давали мне свободный проход, даже сходили с тротуара и низко мне кланялись.

Муравьев приехал в Вильну 16-го мая, только за два дня до меня, и не мог успеть показать свою энергию. Но имя его было страшно полякам еще со времен восстания 1831 года, и им памятны были его энергичные действия, когда он был гродненским губернатором.

Назначение его главным начальником Северо-Западного края показало полякам, что русское правительство не будет более оказывать снисхождение мятежникам, и многие из них отрезвились. В приемной зале Муравьева я застал более двадцати поляков, в разных мундирах, с прошениями и докладными записками в руках, его адъютанта и молодого гражданского чиновника. Муравьев выслал мне сказать, что он меня примет после выхода поляков. Войдя, он после обычного поклона подходил к каждому из поляков и по их прошениям давал немедленные решения, а некоторые из прошений передавал адъютанту, обещая их подробно рассмотреть.

По выходе поляков он позвал меня в свой кабинет, где я ему немедля передал совет брата его быть осторожнее, присовокупив со своей стороны, что я сам только что был свидетелем его неосторожности в обращении с поляками. Он отвечал мне:

- Брат мой большой чудак. Неужели он и вы хотите, чтобы я прятался от поляков и тем самым выказывал им свою боязнь? Но это и невозможно для начальника края: какое право имеет он не выслушивать просьбы обывателя? Впрочем, пусть брат будет покоен на мой счет: если в первые два дня моего здесь пребывания не нашлось изувера, чтобы убить меня, то его не найдется и впоследствии.

Мы занялись немедля рассмотрением разных мер, необходимых для упрочения безопасности движения по С.-Петербургской жел<езной> дороге. Между прочими мерами предполагалось вырубить леса по обе стороны дороги по ширине в 150 саж<ень> с тем, чтобы затруднить мелким мятежническим шайкам повреждение дорожного пути.

Муравьев сказал мне, что для разработки подробностей исполнения этой меры он пришлет ко мне военных офицеров, и просил для того же пригласить местных инженеров путей сообщения, а за обедом, к которому он меня пригласил, передал о результатах нашего совещания. Вскоре прибыли ко мне, между прочим, Генерального штаба полковник Свечин и начальник отделения по ремонту пути от Динабурга до Поречья инженер путей сообщения Иван Семенович Кологривов. Все собравшиеся у меня были люди русские, между тем они выказывали явное неудовольствие на Муравьева: живя в среде польских дворян, подчиняясь их псевдолиберальному направлению, они ополячились. Сверх того, многие из них опасались известной строгости Муравьева и впоследствии ее потери своих мест, в особенности за снисходительное их воззрение на проделки мятежников.

По планам местности, по которой проходит дорога, леса оказались на значительном протяжении, и мои собеседники полагали, что по малому числу войск в Северо-Западном крае не достанет средств для вырубки столь значительного количества леса, за который придется еще заплатить большие суммы.

Заявив, что воля начальника края в военное время должна быть выполнена, я немедленно послал благонадежных инженеров путей сообщения проверить планы лесных пространств между Динабургом и ст<анцией> Лапы и между ст<анцией> Ландварово и Ковно с местностью, и поручил им о последствиях своего осмотра представить мне при обратном моем проезде через Вильну. За обедом я передал Муравьеву о высказанных на совещании опасениях по вырубке леса. Он ответил, что все землевладельцы более или менее участвовали в восстании и потому принимаемая мера по порубке лесов послужит им наказанием, а насчет недостатка рук для вырубки лесов присовокупил:

- Если некем будет вырубать, я их сожгу.

<...> В Варшаве поляки все еще надеялись на успех восстания. Этот дух поддерживался в них недостаточно энергическими и даже казавшимися двусмысленными мерами наместника в Царстве, а также ходившими слухами об участии, оказываемом полякам его женой.

Наместник был очень недоволен Муравьевым, и несогласие в их направлениях много вредило в действиях последнего. Поляки продолжали в Варшаве гордо и презрительно смотреть на русских и производить разные неистовства, как в этом городе, так и в других местностях Царства. Кербедза¹⁶⁵ я не застал в Варшаве; я встретился с ним на Виленской станции при обратном моем проезде через Вильну. Он мне говорил, что настоящие действия русского правительства делают невозможным примирение поляков с Россией, что русские солдаты бесчинствуют так, что он, из опасения подвергнуться их бесчинствам, не выезжал из Варшавы для осмотра управляемых им путей сообщения в Царстве. Я отвечал ему, что слуху о бесчинствах наших солдат не верю, а неистовства, произведенные жандармами-вешателями и другими поляками, не подлежат сомнению, и что русскому генералу нечего опасаться русских солдат, которые всегда оказали бы должное уважение к носимому им военному мундиру.

Во время моей поездки из Вильны в Варшаву была совершена первая смертная казнь над Сераковским. Он служил капитаном Генерального штаба в русской службе. Состоя на хорошем счету у военного министра, он по Высочайшему повелению был послан последним во Францию, причем снабжен на путевые издержки довольно значительной суммой. Он был представлен к Светлому Христову Воскресению в подполковники и не произведен только потому, что все производство по военному ведомству было отложено до 17-го апреля. В промежуток этого времени сделалось известным, что он предводительствует мятежнической шайкой. Когда эта шайка была настигнута русским отрядом, он при схватке убил из револьвера схватившего его солдата, но когда увидал, что не может избавиться от плена, бросив револьвер, сказал, что сдается на основании манифеста, выданного в Светлое Христово Воскресение.

В этом манифесте объявлялось Всемилостивейшее прощение тем полякам, которые до 1-го наступающего мая заявят покорность русскому правительству. Понятно, что этот манифест не мог относиться к предводительствующему мятежнической шайкой офицеру русской службы, схваченному с оружием в руках, и к убийце. Военный суд приговорил его к повешению. Муравьев утвердил приговор, который и был приведен в исполнение. Было много искательств о смягчении приговора и, между прочим, от министра внутренних дел Валуева. Говорили даже, что было дано повеление о приостановлении приговора, но его депешу, извещающую об этом, Муравьев распечатал после его исполнения.

Молодая вдова Сераковского при возвращении моем из Вильны в Петербург ехала от Динабурга в одном поезде со мной. Несмотря на болезнь, доходившую до того, что ее носили из вагона на станцию в креслах, она казалась очень красивою женщиной. По совершении казни над Сераковским многие поляки присмирели, а в Европе увидали, что энергичные люди есть между русскими сановниками.

Положение Муравьева в Вильне было весьма трудное. Ему приходилось там бороться не с одною польскою интригою. Известно, что он не пользовался расположением Государя, который, по указанию генерал-адъютанта Зеленого, назначил его начальником Северо-Западного края за неимением кого-либо, достаточно на это способного. Большая часть лиц, окружающих Государя, и в том числе и министр внутренних дел Валуев, ненавидели Муравьева и при всяком случае выказывали свою ненависть. Они, равно как и все либералы, кричали про него, что он дикий зверь. Я уже говорил, до какой степени были недовольны его назначением служившие в этом крае, которые поэтому дурно ему содействовали. Нельзя же было переменить всех местных чиновников и весьма сомнительно, чтобы новые были лучше прежних. Нельзя даже было найти хорошего непосредственного помощника Муравьеву. В эту должность назначили сначала генерал-адъютанта Крыжановского (впоследствии Оренбургского генерал-губернатора), который хвалился публично, что скоро заменит Муравьева; потом генерал-адъютанта Фролова (впоследствии сенатора), человека с нехорошей репутацией по карточной игре; и, наконец, свиты Его Величества генерал-майора Потапова (впоследствии шефа жандармов), большого интригана, противодействовавшего Муравьеву. Неудовольствие к последнему высказывалось многими высшими сановниками при торжественных случаях; так, между прочим, с.-петербургский военный губернатор князь Суворов на обеде, данном по случаю вновь выстроенных лавок Щукина и Апраксина дворов, вместо погоревших в 1862 году, громко при всех называл Муравьева зверем-разбойником.

Несмотря на все противостояния, Муравьев усмирил Северо-Западный край, а это усмирение имело сильное влияние на уменьшение беспорядков в Польше и на взгляд на польское восстание Франции и Англии, которые более в него не вмешивались. Нет сомнения, что в этом отношении Россия много обязана действиям Муравьева.

<...> В этом же месяце я получил свидетельство за подписью М. Н. Муравьева на право ношения медали, установленной 1 января 1865 года за особенно полезное участие в административных распоряжениях правительства в Северо-Западном крае во время мятежа 1863-1864 годов.

Начальник полицейского управления Петербурго-Варшавской жел<езной> дороги, жандармский полковник Житков, живший в Вильне, сумел разными проделками приобрести особенное распоряжение М. Н. Муравьева. Разные оказываемые им услуги семейству Муравьева, а в особенности сильно любимой последним дочери С. М. Шереметевой, сделали его у Муравьева своим, как говорится, человеком. Полицейские управления жел<езных> дорог были тогда подчинены инспекторам дорог, а потому Житков состоял под моим начальством. В марте 1865 года он приезжал в Петербург и передал мне о том, что Муравьев, очень недовольный своим помощником по званию главного начальника Северо-Западного края Потаповым (впоследствии шефом жандармов), намерен приехать к Пасхе в Петербург и просить об избавлении его от Потапова, который вообще действует в противоположном Муравьеву направлении, а жена Потапова, очень религиозная женщина, живет постоянно в обществе таких дам, которые по их политическим убеждениям не принимаются в доме Муравьева и которые стараются нравиться ей своею набожностью.

Муравьев выражал желание, чтобы я заменил Потапова, и надеялся меня согласить на это во время пребывания своего в Петербурге, но предварительно поручить Житкову узнать мое мнение об этом назначении.

Я просил Житкова передать Муравьеву, - постоянно в продолжение 20 лет желавшему, чтобы я служил под его начальством, - что я не считаю себя способным в смутное время занимать предлагаемую мне должность и не желаю оставлять инженерной службы, которой посвятил 35 лет моей жизни. Муравьев в конце марта приехал в Петербург, где он имел бесчисленное множество врагов, и в их числе преимущественно Великого князя Константина Николаевича, бывшего в это время председателем Государственного совета, и издавна близкого последнему министра народного просвещения Александра Васильевича Головнина, доказывающих Государю, никогда не любившему Муравьева, что управление последнего Северо-Западным краем после его усмирения вредно. Разные факты, служившие к обвинению этого управления, конечно, были доставлены Потаповым.

Государь при представлении Муравьева по приезде в Петербург поблагодарил его за оказанную России и ему службу, заявил, что он желает дать отдохнуть Муравьеву, надо было найти преемника Муравьеву, а затем предположение последнего о назначении меня к нему помощником упало само собою. Государь в это время был сильно огорчен болезнью Наследника, так что на 6 апреля был назначен его отъезд в Ниццу, где Наследник¹⁶⁶ и Императрица провели зиму 1864-1865 года.

Несмотря на тревожное состояние Государя, надо было найти преемника Муравьеву, который не только не допустил назначение на свое место Потапова, но настоял на немедленном удалении последнего от занимаемой им должности. Все, окружавшие Государя, за исключением военного министра Милютина и министра государственных имуществ Зеленого, желали назначения на место Муравьева таких лиц, которые действовали бы в противоположном Муравьеву духе. Муравьев же и означенные два министра находили необходимым продолжить систему Муравьева, и Милютин предложил в главные начальники Северо-Западного края бывшего в это время директором его канцелярии генерал-адъютанта Константина Петровича Кауфмана.

Государь согласился, но за своим отъездом отложил увольнение Муравьева, поручив временное управление Северо-Западным краем помощнику Муравьева по званию командующего войсками Виленского округа генерал-адъютанту Александру Петровичу Хрущеву, который, по назначении Кауфмана в Вильну, был сделан генерал-губернатором Западной Сибири.

Муравьев был уволен весьма милостивым рескриптом, которым ему жаловалось потомственное графское достоинство. Я слышал из верного источника, что пожалование этого достоинства Муравьеву испросил у Государя бывший в это время директором собственной Государя канцелярии по делам Царства Польского Николай Алексеевич Милютин. Хотя по всем государственным делам он постоянно был разного мнения с Муравьевым, но находил, что после оказанных последним услуг России в деле усмирения польского мятежа Государю нельзя было его уволить, не выразив ему своей благодарности и не наградив его.

Лето 1865 года Муравьевы провели в своей Лужской деревне, а зиму 1865-1866 года в Петербурге, где очень немногие посещали его. Я же до 4 апреля 1866 года часто проводил у него вечера. Его всегда умные и дельные разговоры очень меня занимали. Он говорил много о жел<езных> дорогах и об устройстве других сообщений и неоднократно изъявлял удивление, что держат министром путей сообщения Мельникова, хотя честного и знающего свою специальность, но апатичного и недостаточно образованного, тогда как на эту должность, для придания жизни нашим сообщениям, следовало бы, по его мнению, назначить меня. <...>

<...> Варшава продолжала иметь вид мятежного города. Вильна была спокойна. В Польше продолжали бродить мятежнические вооруженные шайки с жандармами-вешателями. В Северо-Западных губерниях они появлялись уже редко. Этого не следует приписывать какой-либо особенности того или другого края или, как обыкновенно полагают, более строгим наказаниям, которым подвергались мятежники в Северо-Западном крае, а собственно мерам М. Н. Муравьева.

Перечитывая приговоры над мятежниками, он входил во все подробности произведенного над ними суда и долго их взвешивал, прежде чем решался утвердить. Несмотря на это, он умел прослыть злодеем-тираном. Впрочем, эта репутация могла содействовать скорейшему усмирению мятежа в Северо-Западных губерниях. При проезде моем в конце сентября по Варшавской железной дороге растущий около нее лес в пределах Польши еще не начинали рубить, тогда как в Северо- Западных губерниях он был уже вырублен на 150 сажень с каждой стороны дороги, и вследствие этого были прекращены повреждения пути мятежниками. <...> В Вильне я провел день, в который праздновали рождение Муравьева, и еще несколько дней. Большую часть времени я проводил в его семье, которая тогда собиралась в Вильне. Жена же его и дочь Софья Михайловна Шереметева постоянно жили в Вильне.<...>

Муравьев был примерный муж и отец. Дочь его особенно им любима, и он был очень ласков со своими внуками. Со мною он был, по обыкновению, любезен, говорил о положении наших дел в Польше и Западных губерниях, недоволен был распоряжениями в Польше и Петербурге, в который, по его словам, переселился польский Жонд.<...>

4 апреля, после обеда, один из моих слуг объявил мне о ходившем в городе слухе, что в Летнем саду стреляли в Государя.<...>

Каракозов выстрелил в Государя в исходе 4-го часа дня, а обер-полицмейстер Анненков в 5 час<ов> преспокойно шел по Большой Морской обедать в Английский клуб, когда был встречен адъютантом Великого князя Николая Николаевича, графом В. П. Клейнмихелем, спешившим о случившемся донести Его Высочеству. Анненков от него узнал о происшедшем. На место Анненкова назначен генерал-майор Фе -дор Федорович Трепов, бывший в это время генерал-полицмейстером в Царстве Польском. Это место казалось важнее места петербургского обер-полицмейстера, а потому говорили тогда, что употреблены были особые меры, чтобы уговорить Трепова принять возлагаемую на него должность. По его назначении, он постоянно не ладил с бывшим петербургским военным генерал-губернатором, князем А. Л. Суворовым. Впрочем, место генерал-губернатора в Петербурге вскоре было упразднено, а Суворов, сверх звания члена Государственного совета, назначен генерал-инспектором всей пехоты. Эта должность чисто номинальная и я, едучи с Суворовым из Москвы в смежном отделении вагона, слышал, как он громко выражал свое негодование на то, что с ним было дурно поступлено. Это не мешало ему остаться по-прежнему отчаянным царедворцем.

Предположение о том, что Каракозов был только орудием заговорщиков, побудило принять решительные меры к их отысканию посредством следственной комиссии, председателем которой общественное мнение назначило графа М. Н. Муравьева. Действительно, Государь поручил ему розыски. Петербургский Английский клуб, которого большая часть членов враждебно относилась к Муравьеву во время его управления Северо-Западным краем, избрал его в почетные члены и дал в честь его обед по подписке, в котором я участвовал. Старшина клуба Г. А. Строганов произнес речь, в которой изъяснил, что русские вполне надеются на то, что Муравьев своими действиями уничтожит всех злоумышленников. Говорили и другие, и между прочим, сколько помню, П. А. Валуев, несмотря на свою неприязнь к Муравьеву. Последний поблагодарил за оказанную ему честь, обещался исполнить выраженные ораторами надежды и кончил уверением, что для раскрытия всех злоумышлений употребит все свои силы, хотя бы для этого надо положить все свои кости.

Ему, конечно, не приходило в голову, что эти слова были пророческими.

После обеда, когда Муравьев сидел со мной и другими членами в галерее при входе в столовую залу, к нему подошел издатель журнала «Современник», известный поэт Некрасов, об убеждениях которого правительство имело очень дурное мнение. Некрасов сказал Муравьеву, что он написал к нему послание в стихах и просил позволения его прочитать. По прочтении он просил Муравьева о позволении напечатать это стихотворение. Муравьев отвечал, что, по его мнению, напечатание стихотворения было бы бесполезно, но так как оно составляет собственность Некрасова, то последний может располагать им по своему усмотрению. Эта крайне неловкая и неуместная выходка Некрасова очень не понравилась большей части клуба.

Во время производства следствия я редко виделся с Муравьевым и потому мало знаю об этом производстве. Начатое с большим шумом и криком, оно почти ничего не раскрыло. Я знаю только, что в его начале Муравьев приписывал дурное поведение молодежи направлению, данному учебной части бывшим тогда министром народного просвещения А. В. Головниным и периодическими изданиями, потребовал удаления Головнина и запрещения «Современника». Его требования были исполнены.<...>

По окончании следствия над Каракозовым Муравьев уехал в свою лугскую деревню, где он устроил церковь и был 29 августа при ее освящении. Вечером того же дня он простился со своим семейством, полагая на другой день, в который празднуют память св. Александра Невского, быть у обедни и вскоре переехать в Петербург. На другое утро камердинер нашел его в постели умершим. Муравьев был больной старик, и потому смерть его была вполне естественна. Может быть, невозможность исполнить данное им торжественное обещание отыскать все нити заговора, который он представлял в обширных размерах, а также утомление от долгого, весьма ему вредного стояния во время освящения церкви были причиною столь внезапной смерти.

Когда я возвращался из Козлова в Москву по освидетельствовании Рязанско-Козловской жел<езной> дороги, П. Г. Дервиз выехал ко мне навстречу из Москвы и передал мне о смерти Муравьева, похороненного в присутствии Государя в Александро-Невской Лавре. Во время похорон меня не было в Петербурге. После смерти Муравьева его вдова посещала мою жену, и я бывал у нее, но после ее внезапной смерти в 1871 году от апоплексического удара наше знакомство с ее сыном Леонидом и дочерью Софьей Шереметевой прекратилось.