Восточные услады, или любовные игры султанов

Жерар де Нерваль КОНЕЦ ВЕЛИКОЛЕПНОГО ВЕКА, или ЗАГАДКИ ПОСЛЕДНИХ ГАРЕМОВ ВОСТОКА Отрывок из книги[14]

Я не сожалел о том, что на некоторое время задержался в Каире и во всех отношениях стал гражданином этого города, поскольку это, бесспорно, единственный способ понять и полюбить его, ведь у путешественников, как правило, недостает времени вникнуть в жизнь его обитателей, увидеть все местные красоты и контрасты, услышать легенды, Пожалуй, только в Каире остались нетронутыми наслоения многих исторических эпох. Ни Багдад, ни Дамаск, ни Константинополь не таят в себе подобных объектов для изучения и раздумий. В Дамаске и Багдаде чужестранец видит лишь ветхие кирпичные и глинобитные постройки; правда, внутреннее убранство поражает великолепием, но его никогда не причисляли к подлинному искусству.

Константинополь, застроенный выкрашенными деревянными домами, обновляется каждые двадцать лет и являет собой однообразное зрелище выстроившихся чередой синеватых куполов и белых минаретов. Своими бесчисленными памятниками старины Каир обязан не иссякающим недрам аль-Мукат-тама и мягкости климата. Конечно, эпохи халифов, суданов или мамлюкских султанов соответственно отразились на своеобразии архитектуры, образцы или отголоски которой лишь частично представлены в Испании и Сицилии. Дивные сооружения мавров, украшающие Гренаду или Кордову, сразу же вызывают в памяти виденное мною на каирских улицах: дверь мечети, окно, минарет, арабеску, форма и стиль которых указывают на отдаленные времена.

Одни только мечети способны воскресить всю историю мусульманского Египта, ибо каждый правитель воздвиг там хотя бы одну мечеть, дабы увековечить свое время и свое величие; Амру, Хаким, Тулун, Саладин, Бейбарс, Баркук — именно эти имена остались в памяти народа, а ведь от мечетей сохранились лишь развалины да разрушенные крепостные стены.

Мечеть Амру, построенная сразу же после завоевания Египта, стоит сегодня в безлюдной местности между старым и новым городом.

Никто не защищает от осквернения это некогда считавшееся святым место. Я обошел ряды колонн, на которые и поныне опирается древний свод, поднялся на резную кафедру имама, сооруженную в 94 году хиджры[15]; говорят, нет кафедры красивее и величественнее, чем эта, кроме, разумеется, кафедры, с которой произносил проповеди пророк. Я обошел галереи и посредине двора увидел то место, где был раскинут шатер наместника Омара [16], когда он решил основать Старый Каир.

На верху шатра свила себе гнездо горлица; Амру, завоеватель греческого Египта, только что разграбивший Александрию, не хотел, чтобы бедную птицу сгоняли с насиженного места; он решил, что оно указано свыше, и приказал воздвигнуть мечеть на месте шатра, а затем построить вокруг мечети целый город, получивший название Фустат, то есть «шатер». Теперь это место находится за пределами города, и вновь, как некогда описывалось в хрониках, вокруг него раскинулись виноградники, сады и пальмовые рощи.

Минарет и мечеть ибн-Тулуна в старом Каире

На окраине Каира, у крепостной стены, которая опоясывает город, неподалеку от Баб-ан-Наср, я наткнулся на другую заброшенную мечеть — мечеть халифа Хакима, воздвигнутую три века спустя и связанную с именем одного из самых известных героев мусульманского средневековья. Хаким, которого наши ориенталисты называют Хакамберилл, не хотел быть просто третьим из африканских халифов, наследником завоеванных сокровищ Харун ар-Рашида, абсолютным повелителем Египта и Сирии; страсть к величию и богатству превратили его в своего рода Нерона[17] или скорее Гелиогабала[18]. Подобно первому, из прихоти он поджег свою столицу, подобно второму, провозгласил себя богом и заложил основы религии, принятой частью его народа и ставшей религией друзов. Хаким — последний из носителей божественного откровения или, если угодно, последний из богов, явивших себя миру, — до сих пор сохранил своих приверженцев. В каирских кофейнях певцы и рассказчики передают бесконечное множество легенд о Хакиме, а на одной из вершин аль-Мукаттама мне показали обсерваторию, откуда Хаким наблюдал за звездами; те, кто не верит в его божественную сущность, считают его по меньшей мере всемогущим кудесником.

Его мечеть разрушена еще сильнее, чем мечеть Амру, Только внешние стены и две угловые башни-минареты сохранили свои архитектурные очертания; мечеть относится к той эпохе, когда были созданы самые древние памятники арабского зодчества Испании. Сегодня просторный двор мечети, усеянный обломками и покрытый пылью, заняли изготовители канатов, которые теребят здесь пеньку, отныне бормотание молитв сменилось монотонным шумом прялок. Но разве мечеть правоверного Амру не так же заброшена, как мечеть еретика Хакима, проклятого правоверными мусульманами?

Мечеть халифа Хакима в Каире

Древний Египет, столь же забывчивый, сколь и доверчивый, похоронил под пылью веков многих пророков и богов.

Поэтому попавший сюда чужестранец может не опасаться ни религиозного фанатизма, ни расовой нетерпимости, присущей другим странам Востока; арабскому владычеству оказалось не под силу изменить характер обитателей Египта. Впрочем, эта земля была и остается нашей общей прародиной, и здесь под напластованиями греческой и римской цивилизаций прослеживаются истоки Европы.

Религия, мораль, ремесла — все пришло из этого таинственного и вместе с тем гостеприимного края, где в древние времена гении черпали для нас свою мудрость. Содрогаясь от ужаса, входили они в эти чужие святилища, где решалось будущее человечества, и выходили оттуда с божественным сиянием над челом, чтобы донести до своих народов предания, восходящие к первым дням мироздания. Так, Орфей, Моисей и малоизвестный у нас бог, которого индусы называют Рама, принесли с собой одни и те же наставления и верования, изменившиеся впоследствии под влиянием тех народов, которые их восприняли, но повсюду они легли в основу мировых цивилизаций.

Характерной чертой древнего Египта как раз и является эта мысль о единстве рода человеческого и даже о возможности поклонения новым богам; впоследствии это усвоил Рим — правда, в интересах своего могущества и славы. Народ, воздвигший памятники, неподвластные времени, и запечатлевший на них все секреты искусства и ремесел, народ, говоривший с грядущим на языке, который лишь теперь начинают понимать потомки, бесспорно, заслуживает признательности всего человечества.

Фото старого Каира

Я без устали работал и читал, стремясь выгоднее использовать долгие дни вынужденного безделья, вызванного хамсином. С утра воздух был насыщен пылью и раскален от зноя. В течение пятидесяти дней, когда дует полуденный ветер, нельзя выйти из дома раньше трех часов, пока не поднимется ветер с моря.

Каирцы проводят время в комнатах нижнего этажа, облицованных фаянсом или мрамором, где устроены освежающие фонтаны. Днем также можно находиться в бане, среди влажного пара, заполняющего просторное помещение, где потолок — купол с зияющими отверстиями — напоминает звездное небо. Зачастую эти бани — настоящие дворцы, которые вполне могли бы служить мечетями пли церквами; выполнены они в византийском стиле, вероятно, образцом им служили греческие бани. Между колоннами, на которые опирается круглый свод, устроены небольшие кабины, выложенные мрамором, с изящными фонтанчиками для омовения холодной водой. Вы можете по желанию то наслаждаться одиночеством, то смешиваться с толпой, которая в отличие от общества наших купальщиков не имеет болезненного вида. Здесь встречаются в основном здоровые красивые мужчины, задрапированные, как в античные времена, в длинные льняные простыни. Сквозь молочно-белый туман, пронизанный лучами дневного света, падающими со свода, видны лишь расплывчатые фигуры, и вдруг начинает казаться, что ты в раю, в царстве счастливых теней. Но в соседних залах вас ожидает чистилище. Там устроены бассейны с кипящей водой, в которых «варятся» купальщики; там на вас набрасываются свирепые банщики с волосяными рукавицами и яростно, словно надраивая посуду, отдирают от вашего тела мельчайшие частички кожи, что заставляет опасаться, как бы постепенно, слой за слоем с вас не сняли весь эпителий. Однако можно уклониться от этой процедуры, довольствуясь тем блаженством, которое источает влажный воздух банного зала.

В бане.

Художник Жан-Леон Жером

Как ни странно, в этой искусственно созданной жаре отдыхаешь от полуденного пекла; земной огонь Птаха берет верх над нестерпимо палящим зноем небесного Хоруса. Следует ли говорить о наслаждении от массажа и о чудесном отдыхе на скамьях, расставленных вдоль высокой галереи с перилами, которая расположена над вестибюлем бани? Кофе, шербеты, кальяны прерывают или навевают легкий дневной сон, столь любимый восточными народами.

Впрочем, раскаленный от зноя ветер дует в период хамсина не все время. Часто он прекращается на целые недели, в буквальном смысле слова позволяя дышать. Город вновь оживает, пестрая, шумная, веселая толпа заполняет площади и парки, на аллее Шубры появляются гуляющие, в беседках возле фонтана и у разбросанных между деревьями могил мусульманки в покрывалах грезят дни напролет в окружении веселых ребятишек. У восточных женщин есть две возможности скрыться от тишины гарема — это прежде всего кладбище, где у любой из них покоится дорогое сердцу существо, и общественная баня, куда, по обычаю, мужчины должны отпускать жен не реже раза в неделю.

Я не знал об этом, что и стало причиной некоторых домашних неурядиц, от которых я хочу предостеречь европейца, решившегося последовать моему примеру.

Едва я привел с рынка яванку-невольницу, как меня уже обуревал целый рой мыслей, дотоле не приходивших мне в голову, Боязнь оставить ее еще на один день среди жен Абд аль-Керима ускорила мое решение. Эта рабыня приглянулась мне сразу же.

Есть что-то притягательное в женщине из далекой, экзотической страны, которая говорит на неизвестном языке и поражает необычностью своего наряда и привычек; в ней нет ни малейшей вульгарности, которую мы часто наблюдаем у своих соотечественниц. На какое-то время я поддался магии восточного колорита; слушал ее щебетание, с интересом наблюдал, как она выставляет напоказ пестроту своих одежд, как будто у меня в клетке жила райская птичка, но надолго ли сохранится это ощущение?

Караван у стен Каира на старой фотографии

Меня предупредили, что, если торговец обманет покупателя относительно достоинств рабыни и у нее обнаружится какой-то изъян, покупатель имеет право через неделю расторгнуть сделку. Мне представлялось невозможным, чтобы европеец прибегнул к подобной недостойной оговорке, даже в том случае, если его действительно обманули. Но вскоре я с ужасом обнаружил у несчастной девушки два клейма с монету в шесть ливров: одно под стягивающей лоб красной повязкой, другое — на груди, и на обоих — татуировка, изображающая нечто вроде солнца. На подбородке тоже была татуировка в виде острия пики, а левая ноздря проколота, чтобы носить кольцо. Волосы были подстрижены спереди и падали челкой до самых бровей, соединенных между собой нарисованной черной линией. Руки и ноги были выкрашены в оранжевый цвет; я знал, что это специально приготовленная хна, от которой через несколько дней не останется и следа.

Что же теперь делать? Смуглая женщина в европейской одежде выглядела бы весьма комично. Я ограничился тем, что дал ей понять знаками, что нужно отрастить подстриженные кружком волосы на лбу. Это, казалось, немало ее удивило; что же до клейма на лбу и на груди — вероятно, обычая острова Ява, поскольку в Египте я не встречал ничего подобного, — то их можно было скрыть украшением или какой-нибудь отделкой; таким образом, тщательно оглядев свое приобретение, я решил: особенно жаловаться мне было не на что.

Пока я разглядывал прическу рабыни с беспокойством хозяина, который печется о том, чтобы приобретенному им товару не был нанесен какой-либо урон, бедняжка заснула, Я услышал, как во дворе закричал Ибрахим:

— Эй, месье!

На невольничьем рынке. Старинная гравюра

Я догадался, что меня кто-то спрашивает.

Я вышел из комнаты и увидел на галерее еврея Юсефа, который желал побеседовать со мной. Он понял, что я не горю желанием пригласить его в комнаты, и мы принялись прогуливаться по галерее и курить..

— Мне сказали, — начал он, — что вас заставили купить невольницу; я очень против этого шага.

— Почему же?

— Вас, наверное, обманули или обсчитали, драгоманы всегда в сговоре с торговцами рабов.

— Весьма вероятно.

— Абдулла взял себе по меньшей мере один кошелек.

— Ничего не попишешь.

— Вы не до конца отдаете себе отчет в том, что произошло. Вы попадете в крайне затруднительное положение: перед вашим отъездом из Каира Абдулла предложит вам перепродать ее за гроши. Это в его правилах, и потому он отговорил вас от брака по-коптски, что было бы гораздо проще и обошлось бы дешевле.

— Вы же прекрасно понимаете, что мне было бы совестно вступить в брак, который предполагает религиозное освящение,

— Почему же вы молчали об этом? Я подыскал бы вам слугу-араба, который женился бы вместо вас столько раз, сколько бы вы пожелали.

Услышав подобное заявление, я чуть было не прыснул со смеху, но когда попадаешь в Каир, быстро перестаешь чему-либо удивляться. Из разговора с Юсефом я понял, что существует целая категория таких недостойных людей, занимающихся подобным ремеслом. Все это возможно благодаря легкости, с который жители Востока могут сойтись с женщиной и расстаться с ней, когда им заблагорассудится; обман может раскрыться, если женщина сама подаст жалобу, но, очевидно, это лишь средство обойти строгости паши в отношении общественной морали. Любая женщина должна иметь официального мужа, пусть она даже разведется с ним через неделю, если только у нее, как у рабыни, нет хозяина.

Ворота Баб Зувейла в Каире. Художник Уильям Логсдейл

Я дал понять Юсефу, насколько меня возмущает подобная сделка.

— Господи, — ответил он мне, — какая важность! Это с арабами?

— Вы можете также сказать — с христианами!

— Таков обычай, — добавил он, — его ввели англичане, они так богаты!

— Значит, это дорогое удовольствие?

— Раньше было дорогое, но сейчас в этом деле возникла конкуренция, и все стало доступнее.

Развратить целый народ, дабы избежать гораздо меньшего зла! Еще десять лет назад в Каире можно было встретить женщин наподобие индийских баядерок или римских куртизанок. Улемы долго и безуспешно жаловались правительству, но поскольку оно брало с этих женщин, объединенных в корпорацию, довольно значительный налог, то не трогало их; большинство женщин жили за городом, в Матарии. Наконец каирские святоши предложили сами платить налог; тогда всех этих дам сослали в Иену, в Верхнем Египте. И теперь этот город, стоящий на месте древних Фив, является чем-то вроде Капуи для иностранцев, плывущих вверх по Нилу. Здесь есть свои Лаисы и Аспазии, которые ведут роскошную жизнь и богатеют главным образом за счет англичан. Им принадлежат дворцы и невольники, и, подобно знаменитой Родоне[19], они могли бы построить для себя пирамиды, чтобы прославить себя, если бы в наши дни было еще в моде нагромождать на свое тело груду камней, но сейчас женщины предпочитают бриллианты.

Я прекрасно понимал, что еврей Юсеф не напрасно просвещал меня на этот счет: из-за возникших у меня сомнений я скрывал от него свои посещения невольничьего рынка.

Египетские женщины

Иностранец на Востоке напоминает наивного возлюбленного или юношу из богатой семьи — персонажей комедий Мольера. Нужно лавировать между Маскарилем и Сбригани[20]. Чтобы поставить все точки над «i», я пожаловался, что истратил на рабыню почти все свои сбережения.

— Какая досада! — вскричал еврей. А я-то собирался взять вас в одно весьма прибыльное дело, которое через несколько дней принесло бы обратно ваши деньги в десятикратном размере. Вместе с приятелями мы скупаем весь урожай тутового листа в окрестностях Каира, а затем перепродаем его в розницу по выгодной цене тем, кто разводит шелковичных червей, но для этого необходимо иметь в наличии какое-то количество денег, которые здесь большая редкость; законный процент в этой стране — двадцать четыре. Однако, если заниматься делом с умом, все равно можно получить прибыль. Но что теперь об этом говорить. Я дам вам только один совет: вы не знаете арабского языка, но постарайтесь объясниться с рабыней, не прибегая к помощи драгомана, он научит ее дурному, вы даже не будете подозревать об этом, и в один прекрасный день она от вас сбежит; такое иногда случается.

Эти слова заставили меня задуматься. Если даже мужу не так-то легко уберечь жену, то каково приходится хозяину? Совсем так, как было с Арнольфом или Жоржем Данденом [21]. Как поступить? Евнух или дуэнья не вызывают доверия у иностранца; сразу же предоставить рабыне независимость, которой обладают француженки, было бы нелепо в стране, где, как известно, женщины не имеют никаких моральных устоев, чтобы противостоять даже самому вульгарному обольщению. Как оставлять ее одну дома? Но в то же время невозможно показаться с ней на улице. Здесь это не принято. Разумеется, обо всем этом я заранее не подумал.

Египтянин с тремя женами и двумя служанками

Я попросил еврея сказать Мустафе, чтобы он приготовил мне обед; ведь не мог же я в самом деле вести рабыню за общий стол в отель «Домерг», Драгоман же отправился встречать дилижанс из Суэца, поскольку я предоставил ему достаточно свободного времени, чтобы изредка он мог сопровождать англичан в их прогулках по городу. Когда он вернулся, я объявил ему, что впредь намереваюсь занимать его лишь несколько дней в неделю и что не желаю держать при себе всех слуг, поскольку, приобретя рабыню, быстро выучусь объясняться с нею, а этого для меня вполне достаточно, Он-то считал, что теперь как никогда необходим мне, и поэтому был слегка озадачен моими словами. Но в конце концов все уладилось, драгоман предупредил меня, что я смогу найти его в отеле «Вэгхорн» всякий раз, как только он мне понадобится.

Должно быть, Абдулла намеревался выступать толмачом между мной и рабыней и таким образом познакомиться с ней, но ревность на Востоке так понятна, а сдержанность во всем, что имеет отношение к женщине, так естественна, что он больше не заговаривал со мной на эту тему.

Я вернулся в комнату, где оставил рабыню спящей. Она уже проснулась и, сидя у окна, смотрела на улицу сквозь боковые решетки машрабийи. Там, через два дома, стояли и беспечно курили молодые офицеры в форме турецкой армии нового образца, вероятно состоявшие при какой-то важной персоне. Я понял, что именно здесь может таиться опасность. Тщетно подыскивал я слова, чтобы объяснить ей, что наблюдать за военными на улице нехорошо, но на ум мне пришло только универсальное «тайеб» («прекрасно»), бодрое междометие, достойное духа самого покладистого на свете народа, но абсолютно неподходящее в данной ситуации.

О женщины! С вашим появлением все меняется. До сих пор я был счастлив, всем доволен. Я говорил «тайеб» по любому поводу, и Египет отвечал мне улыбками. Сегодня же я вынужден подыскивать слова, которых, возможно, не существует в языке этого благожелательного народа. Мне, правда, доводилось видеть, как коренные жители Египта произносят резкие слова и сопровождают их недовольными жестами. Если им что-то не нравится, что бывает весьма редко, они говорят вам «Ля!», небрежным жестом поднося руку ко лбу. Но как произнести «Ля!» суровым тоном, делая одновременно ленивое движение рукой? Однако ничего лучшего я не придумал, затем я подвел рабыню к дивану и жестом указал ей, что гораздо пристойнее сидеть здесь, чем у окна. После этого я дал ей понять, что скоро подадут обед.

Улица Каира на старой фотографии

Следующая проблема заключалась в том, станет ли она открывать лицо в присутствии повара; мне показалось, что это противоречит местным устоям. Ведь до сих пор ни один мужчина ие стремился ее увидеть. Даже драгоман не поднимался вместе со мной, когда Абд аль-Керим демонстрировал мне своих женщин; поступи я иначе, чем местные жители, я наверняка вызову всеобщее неудовольствие.

Когда обед был готов, Мустафа позвал меня. Я вышел из комнаты, и он показал мне глиняную кастрюлю, в которой приготовил плов из курицы.

— Вопо, вопо! — сказал я ему, вернулся и велел рабыне надеть покрывало. Она подчинилась.

Мустафа поставил стол, накрыл его скатертью из зеленого сукна, затем, переложив на блюдо плов, принес немного зелени на тарелочках, кулькас[22] в уксусе и горчичный соус, в котором плавали кружочки лука, — эта холодная закуска выглядела весьма аппетитно. Проделав все это, он деликатно удалился.

Я подал знак рабыне, чтобы она взяла стул (я имел слабость приобрести стулья), но она отрицательно покачала головой, дав мне понять, что мое предложение нелепо, поскольку столик был невысоким. Тогда я положил на пол подушки и уселся, приглашая ее занять место напротив меня, но убедить ее было невозможно. Она отвернулась, закрыв рот рукой.

Женщины Египта, конец XIX века

— Дитя мое, — сказал я, — неужели вы хотите, чтобы я позволил вам умереть от голода?

Я чувствовал, что лучше говорить, даже несмотря на то что тебя не поймут, чем разыгрывать нелепую пантомиму Рабыня произнесла несколько слов, означавших, вероятно, что она меня не понимает, а я отвечал ей «тайеб», это слово всегда может служить началом диалога.

Лорд Байрон, основываясь на своем опыте, утверждал, что лучший способ изучить язык — жить какое-то время вдвоем с женщиной; но к этому следует добавить несколько самых простых книг, иначе можно выучить только существительные без глаголов; запомнить слова очень трудно, если не записывать их, а арабское письмо нам незнакомо и к тому же дает весьма приблизительное представление о произношении. Изучать же его — дело весьма сложное из-за отсутствия гласных, и ученый Вольней счел более простым придумать смешанный алфавит, использование которого, увы, не было поддержано другими учеными. Наука любит сложности и никогда не стремится упростить процесс обучения: если можно будет изучать все самим, к чему тогда учителя?

В конце концов, сказал я себе, эта девушка, родившаяся на Яве, возможно, придерживается религии индусов; в таком случае она питается исключительно фруктами и овощами. Я произнес с вопросительной интонацией имя Брахмы и сделал восхваляющий жест, но она, казалось, не поняла. Наверное, мое произношение было ужасным. Я перечислил все известные мне имена, имевшие хоть какое-то отношение к той же системе мира; результат был примерно таким же, как если бы я говорил с ней по-французски. Я начал было сожалеть, что поблагодарил драгомана; больше всего я осуждал торговца рабами за то, что он продал, мне эту дивную златоперую птицу, не предупредив, чем ее кормить.

Фото юной танцовщиц.

Я предложил ей просто хлеба, кстати самого лучшего, какой пекут только во франкском квартале; она меланхолично сказала: «Мафиш!» Неизвестное мне слово.

Произнесено оно было весьма удручившим меня тоном. Я сразу вспомнил о несчастных баядерках, привезенных в Париж несколько лет назад, их показали мне в одном из домов на Елисейских полях. Эти индианки ели только то, что готовили сами в новой посуде. От этого воспоминания я немного приободрился и решил, что после обеда выйду из дома вместе с рабыней, чтобы разобраться, в чем дело.

Недоверие к драгоману, которое внушал мне еврей, возымело обратное действие, отныне я не доверял ему самому; поэтому-то я попал в столь затруднительное положение. Теперь мне следовало взять в переводчики какого-то верного человека на случай, если мне придется показать ему мое приобретение. На мгновение я подумал о месье Жане, мамлюке, мужчине преклонного возраста. Но как провести женщину в увеселительное заведение?

В то же время не мог же я позволить, чтобы она оставалась в доме с поваром и берберийцем, пока я отправлюсь на розыски месье Жана? А если выпроводить этих двух опасных слуг, разве разумнее оставить рабыню одну в доме, запертом только на деревянный засов?

На улице раздался звон колокольцев, через ажурную решетку я увидел пастуха коз — юношу в синей рубахе, который шел со стороны франкского квартала, водя нескольких коз. Я показал его рабыне, и она, улыбаясь, произнесла: «Айва!» Я перевел это как «да».

Я велел позвать пастуха, ему оказалось лет пятнадцать. Он представлял собой типичного египтянина: смуглая кожа, большие глаза, довольно широкий нос и толстые губы, как у сфинкса. Он зашел во двор вместе с козами и тут же принялся доить одну из них в новый фаянсовый сосуд, который я показал рабыне, прежде чем отдал ему. Она повторила: «Айва!» — и наблюдала с галереи, не снимая покрывала, за манипуляциями юноши.

Арабески — резные деревянные окна и ставни Каира

Своей бесхитростностью эта сцена напоминала буколическую идиллию, и мне показалось вполне естественным, что она обратилась к нему со словами «таале букра»; я понял, что, по всей видимости, она приглашала его прийти завтра. Когда сосуд наполнился, пастух взглянул на меня как-то по-дикарски и выкрикнул: «Хат фулюс!» Уже обученный погонщиками ослов, я знал, что это означает: «Давай деньги». Когда я заплатил ему, он крикнул: «Бакшиш» — еще одно излюбленное словечко египтян, которые по любому поводу требуют чаевых. Я ответил ему: «Таале букра», как сказала рабыня. Он ушел вполне удовлетворенный. Вот так понемногу можно выучить язык.

Она выпила только молоко, не пожелав накрошить в него хлеба; тем не менее этот легкий обед меня успокоил, я боялся, что она принадлежит к той яванской расе, которая питается редкими плодами своей земли, а раздобыть их в Каире невозможно. Затем я послал за ослами и сделал знак рабыне надеть верхнюю одежду (миляйя). Она с некоторым презрением взглянула на клетчатую хлопчатобумажную ткань, которую так охотно носят в Каире, и сказала: «Ана ус хабара!»

Как быстро набираешься новых знаний! Я понял, что она надеялась носить шелковую одежду, как знатные дамы, а не хлопок, как простые горожанки, и я ответил ей: «Ля, ля!» — качая головой и делая отрицательный жест рукой на манер египтян.

У меня не было желания ни идти покупать хабару, ни просто гулять; мне пришла в голову мысль, что если я приобрету абонемент в библиотеку для чтения, то изящная мадам Боном, возможно, согласится выступить в роли толмача для моего первого объяснения с юной невольницей. До этого я видел мадам Боном лишь в известном любительском спектакле, открывшем сезон в Теаtrо dеl Саirо, но водевиль, в котором она играла, рекомендовал ее как особу отзывчивую и обязательную. Театр имеет исключительное свойство: он создает иллюзию, что вы хорошо знакомы с незнакомкой. Отсюда — великие страсти, которые внушают зрителям актрисы, тогда как к женщинам, которых видишь лишь издали, редко испытываешь чувство.

Каирский писец.

Художник Рафаэль Амброс

Если актриса наделена особым даром — воплощать всеобщий идеал, который воображение каждого мужчины дорисовывает по-своему, то почему бы не признать в красивой и, если угодно, добродетельной хозяйке магазина благожелательную наставницу, с которой чужестранец может завязать полезные и приятные отношения?

Все знают, как никому не известный, испуганный, добрый Йорик, затерявшись среди парижской суеты, был счастлив, встретив сердечный прием у любезной перчаточницы. Но насколько важнее подобная встреча в восточном городе!

Мадам Боном с любезностью и терпением, на какие только была способна, согласилась на роль переводчика между рабыней и мной. В библиотеке было много посетителей, и она пригласила нас пройти в примыкавший к библиотеке магазин туалетных принадлежностей. Во франкском квартале коммерсанты продают что придется. Пока удивленная рабыня с восхищением разглядывала диковинки европейской роскоши, я объяснил мадам Боном свое положение; впрочем, она сама имела чернокожую рабыню, которой время от времени отдавала распоряжения по-арабски.

Мой рассказ заинтересовал ее. Я попросил узнать у рабыни, довольна ли она тем, что принадлежит мне.

— Айве, — ответила она.

К этому утвердительному ответу она добавила, что очень бы хотела быть одетой как европейская женщина. Это притязание вызвало улыбку у мадам Боном, которая тут же отыскала тюлевый чепчик, отделанный бантами, и надела его на голову рабыни. Должен признать, что подобный головной убор был не слишком ей к лицу; белизна чепчика придавала рабыне болезненный вид.

Египетские путешественники в храме Сети I. Художник Дэвид Робертс

— Дитя мое, — сказала ей мадам Боном, — нужно оставаться тем, кто ты есть; тарбуш идет тебе больше.

И поскольку рабыня неохотно рассталась с чепчиком, она нашла для нее расшитый золотом татикос, какие носят гречанки, на сей раз эффект был сильнее. Я почувствовал в действиях мадам Боном желание продвинуть свою торговлю, но цена была вполне приемлемой, несмотря на удивительно тонкую работу, с какой был выполнен этот головной убор.

Уверенный отныне в двойной благожелательности, я попросил, чтобы бедняжка подробно рассказала о своих приключениях. Они напоминали известные нам истории рабынь — историю Адрианы у Публия Теренция[23], историю мадемуазель Айсе…[24] Разумеется, я не надеялся узнать всю правду.

Дочь благородных родителей, она совсем крошкой была похищена на берегу моря, что в наши дни было бы совершенно невозможно в Средиземноморье, но вполне вероятно в Южных морях… Впрочем, откуда тогда она родом? Мне не приходило в голову усомниться в ее малайском происхождении. Подданных Османской империи нельзя продавать ни под каким предлогом. И всякий раб, если он не белый и не черный, может быть лишь уроженцем Абиссинии пли островов Индийского океана.

Ее продали очень старому шейху из Мекки. Когда он умер, торговцы из каравана увезли ее с собой и выставили на продажу в Каире.

Все это выглядело вполне правдоподобно, и я был счастлив поверить, что до меня она принадлежала только почтенному шейху, с возрастом охладевшему к женщинам.

Курильщица кальяна

— Ей действительно восемнадцать лет, — подтвердила мадам Боном, — но она очень вынослива. И вам пришлось бы заплатить гораздо дороже, если бы она не принадлежала к редко встречающейся здесь расе. Турки — консерваторы, им подавай абиссинок или негритянок; будьте уверены, ее возили за собой из города в город, не зная, как от нее отделаться.

— Ну что ж, — ответил я, — значит, судьбе было угодно, чтобы я оказался в Каире. Мне было уготовано стать ее счастливой или несчастной судьбой.

Такой взгляд на вещи, совпадающий с восточной верой в судьбу, был изложен рабыне, и я заслужил ее одобрительную улыбку. Я попросил узнать, почему она отказалась есть утром и не исповедует ли она индуизм.

— Нет, она мусульманка, — сказала мне мадам Боном, переговорив с рабыней, — она сегодня не ела потому, что до захода солнца следует поститься.

Я испытал сожаление, что девушка не поклоняется Брахме, по отношению к которому я всегда питал слабость; что же касается языка, то изъяснялась она на чистейшем арабском, а от своего родного языка сохранила лишь несколько песен, или пантун, и я дал себе слово, что попрошу ее их исполнить.

— Ну а как вы будете объясняться с ней в дальнейшем? — спросила меня мадам Боном.

— Мадам, — ответил я, — я уже знаю одно слово, которое выражает полное удовлетворение; назовите другое — противоположное по смыслу. Моя природная сообразительность придет мне на помощь, пока я не овладею языком.

— Так, стало быть, вам уже требуются слова, выражающие отказ?

— У меня есть опыт, — ответил я, — нужно быть готовым ко всему.

— Увы, — сказала мне шепотом мадам Боном, — вот это ужасное слово: мафиш. Оно выражает всевозможные отрицания.

Тогда я вспомнил, что рабыня уже употребляла это слово в разговоре со мной.

Продажа апельсинов. Художник Фабио Фабби

Генеральный консул пригласил меня совершить прогулку по окрестностям Каира. Отвергать подобное предложение было бы неразумно, поскольку консулы обладают всевозможными привилегиями и могут беспрепятственно бывать там, где им заблагорассудится. Кроме того, участвуя в подобной прогулке, я смог бы воспользоваться европейской каретой, что на Востоке удается крайне редко. Карета в Каире — тем большая роскошь, что пользоваться ею для поездок по городу невозможно: только правители и их свита имеют право давить прохожих и собак в тех случаях, когда узкие и извилистые каирские улицы позволяют этим важным персонам пользоваться своим правом. Даже паша вынужден держать кареты у ворот и выезжать в них только в свои многочисленные загородные дворцы.

До чего же забавное зрелище коляска или двухместная карета по последней парижской или лондонской моде, которой правит кучер в чалме, держа в одной руке хлыст, а в другой — длинную трубку!

В один прекрасный день ко мне явился с визитом янычар из консульства, который принялся колотить в дверь своей толстой тростью с серебряным набалдашником, желая прославить меня на весь квартал. Он сообщил, что меня ждут в консульстве, чтобы совершить условленную экскурсию. Мы должны были выехать рано утром следующего дня, правда, консул еще не знал, что после моего визита к нему мое холостяцкое жилье превратилось в семейный дом; и теперь я недоумевал, как же мне надлежит поступить с моей любезной подругой, чтобы отлучиться на весь день.

Взять ее с собой было бы неуместно; оставить одну в обществе повара и привратника означало бы нарушить самую элементарную осторожность. Я был этим весьма озадачен. Наконец я решил, что следует либо купить евнухов, либо кому-то довериться. Я велел рабыне сесть на осла, и вскоре мы остановились перед лавкой месье Жана. Я спросил у бывшего мамлюка, не знает ли он какое-нибудь порядочное семейство, где я мог бы на день оставить рабыню. Находчивый месье Жан указал мне на старого копта по имени Мансур, который был достоин всяческого доверия, ибо долгие годы нес службу во французской армии.

Каир на старой фотографии

Мансур, как и месье Жан, был мамлюком, но мамлюком французской армии. Ими были в основном копты, которые после поражения Египетской экспедиции последовали за нашими солдатами. Несчастный Мансур и его друзья были брошены марсельцами в море за то, что поддерживали партию императора по возвращении Бурбонов; но, истинное дитя Нила, он спасся из пучины вод.

Мы отправились к этому славному человеку, который жил с женой в покосившемся доме: потолок, того и гляди, грозил обвалиться; узорчатые решетки на окнах местами напоминали рваное кружево. Только старая мебель и какое-то тряпье украшали это обветшалое жилище, а лежащая повсюду пыль при ярком солнечном свете придавала ему такой мрачный вид, какой создает грязь в самых убогих городских кварталах. У меня сжалось сердце при мысли о том, что большая часть каирского населения живет в таких вот домах, откуда давно сбежали даже крысы. Я сразу же отказался от намерения оставить здесь рабыню, но попросил старого копта и его жену прийти ко мне. Я пообещал взять их к себе на службу или, наоборот, прислать к ним кого-то из моих слут. Впрочем, расход в полтора пиастра, или сорок сантимов в день на человека нельзя считать расточительностью.

Таким образом, я обеспечил семейный покой и, как коварный тиран, свел верных себе людей с другими, внушающими подозрение, которые могли бы объединиться против меня, и теперь счел себя вправе пойти к консулу. У ворот консульства уже ждала карета, полная снеди, и два конных янычара для сопровождения. Кроме секретаря посольства с нами ехал важного вида человек по имени шейх Абу Халед, которого консул пригласил, чтобы тот давал нам пояснения в пути.

Шейх бегло изъяснялся по-итальянски и слыл одним из самых изящных и образованных арабских поэтов.

Сфинкс и пирамиды в Гизе

— Он весь в прошлом, — сказал мне консул, — преобразования ему ненавистны, хотя трудно найти другого столь терпимого человека. Он из того поколения философов-арабов — если хотите, вольтерьянцев, — которые представляют собой совершенно особый для Египта феномен, ибо они никогда не выступали против французского господства.

Я спросил у шейха, много ли в Каире еще поэтов.

— Увы, — ответил он, — прошли те времена, когда за изящное стихотворение властелин приказывал дать поэту столько золотых цехинов, сколько тот мог положить себе в рот. Сегодня же в нас видят только лишние рты… Кому теперь нужна поэзия, разве что на потеху толпе?

— Но почему же, — спросил я его, — сам народ не возьмет на себя роль великодушного правителя?

— Он слишком беден, — ответил шейх, — и к тому же настолько невежествен, что способен оценить лишь пустые романы, написанные вопреки канонам искусства и высокого стиля. Завсегдатаев кофеен привлекают только кровавые или непристойные приключения. К тому же рассказчик замолкает на самом интересном месте и объявляет, что будет продолжать лишь в том случае, если ему заплатят определенную сумму, но развязку он всегда оставляет на следующий день. И это чтение длится неделями.

— Все как у нас, — сказал я.

— Что же до знаменитых поэм об Антаре или Абу Зейде, — продолжал шейх, — то их слушают лишь во время религиозных праздников или по привычке. Только немногие способны по достоинству оценить красоту их поэзии. В наше время люди едва умеют читать. Трудно поверить в то, что сегодня самыми сведущими в арабской литературе являются двое французов.

— Он имеет в виду доктора Перрона и месье Френеля[25], консула в Джидде, — пояснил мне консул. — Однако, — добавил он, повернувшись к шейху, — ведь у вас есть много седобородых улемов, которые все свое время проводят в библиотеках при мечетях.

Привратник мечети. Художник Густав Бауэрфайнд

— Разве проводить жизнь, куря наргиле и перечитывая одни и те же книги, объясняя это тем, что якобы нет ничего более прекрасного и что религия превыше всего, — разве это означает заниматься наукой? — спросил шейх. — Тогда уж лучше отказаться от нашего славного прошлого и обратиться к европейской науке, которая, впрочем, все у нас же и позаимствовала.

Мы миновали городскую стену, оставив справа Булак и окружающие его богатые виллы, и поехали по тенистой дороге, проложенной среди деревьев, по обширным имениям, принадлежащим Ибрахиму[26]. Именно по его приказу здесь, на некогда бесплодной равнине, были высажены финиковые пальмы, тутовые деревья и смоковницы, и сегодня она напоминает сад. В центре этих плантаций, неподалеку от Нила, расположены просторные здания, где перерабатывается их продукция. Обогнув их и повернув направо, мы оказались перед аркадой, через которую спускаются к реке, чтобы попасть на остров Рода.

Рукав Нила выглядит здесь речушкой, которая струится мимо беседок и садов. Густые заросли тростника окаймляют берег, и, по преданию, именно в этом месте дочь фараона нашла колыбель Моисея. Повернувшись к югу, можно увидеть справа порт Старого Каира, а слева — на фоне минаретов и куполов — Микйас (Ниломер), образующий стрелку острова.

Остров не только великолепная резиденция вельможи, благодаря усилиям Ибрахима здесь разбит каирский ботанический сад. Этот сад — полная противоположность нашему. Вместо того чтобы с помощью теплиц создавать жару, здесь пытаются искусственно вызвать дожди, холод и туманы, чтобы выращивать наши европейские растения. Правда, пока что удалось вырастить лишь один несчастный дубок, да и у того не бывает желудей. Ибрахим преуспел больше с индийскими растениями. Они весьма отличаются от египетских, и здешние широты для них даже слишком холодны. Мы с наслаждением прогуливались под сенью тамарисков, баобабов и высоких кокосовых пальм с узорчатыми, как у папоротника, листьями. Среди многочисленных экзотических растений я увидел заросли стройного бамбука, который растет здесь сплошной стеной, как паши пирамидальные тополя; между газонами, изгибаясь, текла небольшая речка, ярко блестело на солнце оперение павлинов и розовых фламинго. Изредка мы останавливались и отдыхали в тени дерева, напоминающего плакучую иву, с высоким, прямым, как мачта, стволом и зеленым шелковым шатром из густой листвы, сквозь который пробивались тонкие лучи солнечного света.

Водоносы

Мы неохотно выбрались из объятий этого волшебного мира, из этой свежести, этих благоухающих ароматов иной части света, куда, казалось, мы перенеслись по волшебству. Двигаясь по острову на север, мы увидели, как меняется вокруг нас природа, призванная, вероятно, дополнить собой гамму тропической растительности. Поднявшись по узким тропинкам, над которыми нависали лианы, мы очутились в своеобразном лабиринте, проходившем через искусственно созданные скалы с беседкой наверху, среди цветущих деревьев, похожих на гигантские букеты.

Над головой, под ногами, между камнями, возле тропинок извиваются, переплетаются, вытягиваются и кривляются самые диковинные рептилии растительного мира. Не без страха ступаешь в это логово заснувших змей и драконов — этих похожих на живые существа растений; некоторые из них словно воспроизводят отдельные части человеческого тела, а порой напоминают многоруких индийских богов.

Поднявшись на вершину, я замер от восхищения, когда передо мной на противоположном берегу реки, выше Гизе, во всем своем великолепии предстали три пирамиды, четко выделявшиеся на фоне лазурного неба. Мне еще ни разу не приходилось видеть их так отчетливо, а прозрачный воздух позволял различать мельчайшие детали даже на расстоянии трех лье.

На берегах Нила

Я не разделяю мнения Вольтера, утверждавшего, что пирамиды Египта не стоят его печей для высиживания цыплят; я не могу также оставаться равнодушным при мысли, что «сорок веков смотрят на меня с высоты пирамид»; но сейчас это зрелище больше всего занимало меня с точки зрения истории Каира и представлений арабов. И я поспешил узнать у сопровождавшего нас шейха, что он думает по поводу тех четырех тысяч лет, которые европейская наука приписывает этим памятникам.

Шейх удобно расположился в беседке на деревянном диване и начал рассказывать:

— Некоторые историки утверждают, что пирамиды были построены царем преадамитов Джанном ибн Джанном, по если исходить из более распространенных у нас преданий, то за триста лет до потопа жил царь по имени Саурид, сын Салахока, который однажды увидел сон, что все на земле перевернулось вверх дном, люди падают навзничь, дома рушатся, погребая под собой людей; в небе сталкиваются звезды, и их осколки толстым слоем покрывают землю. Царь в ужасе проснулся, отправился в храм Солнца и долгое время оставался там, увлажняя щеки слезами; затем он созвал жрецов и прорицателей. И самый мудрый из них, жрец Аклиман, сказал ему, что и он видел такой же сон. «Мне снилось, — сказал он, — что мы с вами стоим на вершине горы и я вижу, что небо нависло так низко, что едва не касается наших голов, а народ толпами бежит к вам в поисках защиты. И тогда вы воздели руки, желая оттолкнуть небо, чтобы оно не могло опуститься еще ниже; и, видя это, я сделал то же самое. В этот миг откуда-то прямо с солнца раздался голос, возвестивший: «Небо только тогда встанет на свое место, когда я совершу триста оборотов».

Услышав такие речи, царь Саурид отправился в обсерваторию, чтобы узнать, какие беды предвещают звезды. И он узнал, что сначала на землю обрушатся потоки воды, затем — лавина огня. 14 тогда царь приказал построить пирамиды такой формы, чтобы они смогли выдержать удары падающих звезд и чтобы сквозь эти каменные глыбы, соединенные между собой железными стержнями, не могли пройти ни небесный огонь, ни хлынувшие с небес воды. Там в случае необходимости должны были найти убежище царь и его свита, там же надлежало спрятать ученые книги, картины, амулеты, талисманы и все то, что непременно следовало сохранить для будущего рода человеческого.

Пирамиды Египта

Я внимательно выслушал легенду и сказал консулу, что она кажется мне более достоверной, чем принятое в Европе представление о том, что эти чудовищные сооружения были задуманы только как гробницы.

— Но, — спросил я, — как люди, укрывшиеся внутри пирамид, могли бы дышать?

— Там до сих пор, — ответил шейх, — сохранились колодцы и каналы, уходящие куда-то под землю. Некоторые из них вели к Нилу, другие соединялись с большими подземными пещерами; вода попадала в пирамиды по узким ходам, затем далеко от них выходила на поверхность, образуя огромные водопады и оглашая окрестности ужасающим грохотом.

Консул, будучи человеком весьма трезвого ума, скептически относился к подобным легендам; он воспользовался нашим отдыхом в беседке и разложил на столе взятую с собой провизию, а бустанджи Ибрахима-паши вручил нам букеты цветов и редкие фрукты, как нельзя лучше дополнившие наши азиатские впечатления.

В Африке грезят Индией, как в Европе мечтают об Африке, идеал всегда брезжит где-то далеко за горизонтом. Я же без устали расспрашивал нашего славного шейха, заставляя его рассказывать все известные ему легенды его предков. Слушая его, я верил скорее в существование царя Саурида, чем в Хеопса греков, их Хефрена и Микерина.

— А что было найдено в пирамидах, — спросил я, — когда при арабских султанах они были открыты впервые?

Европейские путешественники, взбирающиеся на пирамиду

— Там нашли, — ответил он, — статуи и талисманы, которые царь Саурид поместил туда для охраны пирамид. Восточную пирамиду охранял идол из черного и белого черепашьего панциря, сидящий на золотом троне, в руке он держал копье, от одного только взгляда на которое человек погибал. Дух этого идола — молодая, веселая женщина, которая и в наше время отнимает разум у тех, кто ее встречает. Западную пирамиду охранял идол из красного камня, тоже вооруженный копьем, а на голове у него лежала, свернувшись в клубок, змея; его дух имел обличье нубийского старца с корзиной на голове и с кадилом в руках. Что касается третьей пирамиды, то ее охранял идол из базальта, стоявший на цоколе из того же камня; он притягивал к себе всех, кто на него смотрел; оторвать от него взгляд было невозможно. Дух этого идола являлся в облике безбородого обнаженного юноши. Что касается других пирамид Саккара, то у каждой из них есть свой дух: один предстает в виде темнокожего старца с короткой бородкой; другой — в образе молодой негритянки с ослепительно белыми зубами и белками глаз, держащей на руках ребенка; третий — в виде существа с головой льва и рогами; еще один — в виде пастуха в черном плаще, с посохом в руках и последний — монахом, он появляется из морской пучины и смотрит на свое отражение в воде. Самое опасное — встречаться с этими духами в полуденный час.

— Значит, — сказал я, — на Востоке существуют дневные привидения, как у нас ночные?

— Это потому, — пояснил консул, — что здесь в полдень все должны спать, а славный шейх рассказывает нам сказки, навевающие сон.

— Однако ж, — воскликнул я, — разве все это более невероятно, чем многие явления природы, которые мы не в силах объяснить? Если мы верим в сотворение мира, в ангелов, в потоп и не сомневаемся в движении звезд, почему бы не допустить, что эти звезды связаны с духами и что первые люди могли входить с ними в общение при посредстве религиозного культа и храмов?

Вход в пирамиду Хеопса образуют каменные плиты, уложенные в виде арки на высоте 16 метров от земли

— Да, такова была цель древней магии, — сказал шейх. — Эти талисманы и статуи обретали силу только после их посвящения определенной планете и знаку, связанному с ее восходом и заходом. Главного жреца звали Хатер, то есть важный, значительный человек. Каждый, жрец служил одной звезде, как, например, Фаруису (Сатурну), Рауису (Юпитеру) и другим. Каждое утро Хатер спрашивал одного из жрецов: «Где сейчас находится твоя звезда?» Тот отвечал: «Она под таким-то знаком, такой-то градус, столько-то минут», и, совершив необходимые расчеты, жрецы сообщали о том, что надлежало делать в этот день. Итак, первая пирамида была предназначена для правителей и их семей. Во второй должны были находиться идолы звезд и дарохранительницы небесных тел, а также книги по астрологии, истории и естественным наукам; здесь же было убежище жрецов. Третья пирамида предназначалась для хранения саркофагов фараонов и жрецов, и поскольку вскоре не могла вместить всех, то построили другие пирамиды в Саккара и Дашуре, Эти прочные сооружения предохраняли набальзамированные тела от разрушения, ведь, по представлениям того времени, они должны были воскреснуть после определенного периода обращения звезд, но точная дата не называлась.

— Если допустить все это, — сказал консул, — то, возможно, некоторые мумии будут весьма изумлены, проснувшись в один прекрасный день в витрине музея или и коллекции редкостей какого-нибудь англичанина.

— По сути дела, — заметил я, — это настоящие куколки, только человеческие, откуда еще не появились бабочки. Впрочем, как знать, вдруг однажды они и появятся? Я всегда считал святотатством, когда мумии этих несчастных египтян раздевали донага, а затем расчленяли. Как случилось, что эта утешительная и непобедимая вера, передающаяся из поколения в поколение, не смогла побороть глупое любопытство европейцев? Мы чтим тех, кто умер вчера, но разве у мертвых есть возраст?

— Это были неверные, — сказал шейх.

— Увы, — ответил я, — в те времена еще не родились ни Мухаммед, ни Иисус.

Пирамиды в Гизе

Мы продолжали спорить на этот счет, и я был удивлен, что мусульманин проявляет чисто католическую нетерпимость. Почему дети Исмаила прокляли древний Египет, обрекший на рабство лишь племя Исаака? По правде говоря, мусульмане чтут могилы и памятные святыни разных народов, и только надежда найти несметные сокровища побудила халифа открыть пирамиды. Их хроники сообщают, что в помещении, именуемом царским залом, они нашли на столе статую из черного камня, изображавшую мужчину, и статую из белого камня, изображавшую женщину; он держал в руках копье, она — лук. Посредине стола стояла наглухо закрытая ваза, когда ее вскрыли, то увидели, что она наполнена еще свежей кровью. В зале находился также петух из червонного золота, украшенный гиацинтами, он начинал кричать и хлопать крыльями, когда заходили люди. Все это напоминает мир «Тысячи и одной ночи»; но что мешает нам думать, что в этих камерах находились талисманы и кабалистические образы? Верно одно: наши современники нашли там только кости быка. Тот саркофаг из царского зала, вероятно, является сосудом с очистительной водой. Впрочем, было бы, пожалуй, абсурдом предположить, как заметил Вольней, что такую груду камней натаскали лишь для того, чтобы скрыть под ней труп величиной в пять футов.

Мы продолжали свою прогулку и отправились осмотреть прелестный, украшенный ракушками и камнями дворец, куда изредка приезжают на лето жены вице-короля. Вокруг этой резиденции разбиты цветники в турецком стиле, похожие на узорчатые ковры. Нас незамедлительно пропустили во дворец; птичьи клетки были пусты, и ощущение жизни в этих покоях создавали лишь часы с музыкальным боем, каждые четверть часа раздавались исполненные на серинеге короткие арии из французских опер.

Белая дама в окружении служанок в гареме в Каире. Ок. 1870 г.

Во всех турецких дворцах гаремы устроены одинаково, мне уже доводилось бывать во многих из них. Это непременная парадная зала, куда выходят небольшие комнаты; повсюду стоят диваны, а вместо остальной мебели — столики, инкрустированные черепашьим панцирем. В вырезанных в стене стрельчатых нишах ставят кальяны, вазы с цветами или чашечки кофе. Только три-четыре комнаты обставлены на европейский манер; несколько дешевых предметов мебели, достойных украшать разве что комнатушку швейцара. Но это не что иное, как уступка прогрессу или, возможно, прихоть фаворитки, но ни один из этих предметов меблировки не используется по назначению.

Однако даже в самых богатых гаремах обычно отсутствует главная деталь обстановки — кровать.

— Где же спят, — спросил я у шейха, — все эти женщины и их рабыни?

— На диванах.

— Без одеял?

— Они спят одетыми. Правда, зимой укрываются шерстяными или шелковыми покрывалами.

— А где спит муж?

— Муж спит в своей комнате, жены — в своих, а рабыни (одалиски) — на диванах в зале. Если диваны и подушки кажутся им неудобными, тогда в центре комнаты на полу расстилают матрасы и спят прямо на них.

— Одетыми?

— Непременно. Но в самой простой одежде: в шароварах, блузке, платье. По закону как мужчинам, так и женщинам запрещено обнажаться друг перед другом. Исключение делается для лица. Привилегия мужа заключается в том, что он может видеть лица своих жен. Если же любопытство увлечет его дальше, да будут прокляты его глаза. Именно так, слово в слово!

— Теперь я понимаю, — сказал я, — что муж не слишком стремится провести ночь в комнате, полной одетых женщин, и предпочитает спать у себя, но приводит к себе двух или трех женщин…

Портрет египтянки

— Двух или трех! — с негодованием вскричал шейх. — Так могут поступать лишь шакалы! О Аллах! Разве найдется хотя бы одна женщина, даже не мусульманка, которая согласилась бы разделить с другой постель своего мужа? Неужели так заведено в Европе?

— В Европе? — воскликнул я. — Нет, разумеется, нет, но ведь у христиан только одна жена, и они думают, что турки, имея целый гарем, живут одновременно со всеми женами, как с единственной супругой.

— Если бы сыскались, — ответил шейх, — столь развращенные мусульмане, чтобы поступать так, как вы говорите, их законные жены немедля потребовали бы развода, даже рабыни были бы вправе покинуть его.

— Видите, — сказал я консулу, — мы, европейцы, весьма заблуждаемся относительно восточных нравов. Для нас жизнь турок — воплощение власти и наслаждений. Теперь я вижу, что они отнюдь не хозяева в своем доме.

— Почти все они, — ответил мне консул, — в действительности живут лишь с одной женой. Девушки из хороших семей всегда ставят это условие жениху перед свадьбой.

Мужчина, который в состоянии прокормить и прилично содержать нескольких женщин, то есть предоставить каждой из них отдельное жилье, служанку и два комплекта нарядов в год, а также каждый месяц выдавать определенную сумму на ее содержание, и впрямь может иметь до четырех жен, но по закону он обязан посвящать каждой из них один день в неделю, что далеко не всегда столь заманчиво. Представьте себе также, сколь незавидной будет его жизнь из-за интриг четырех жен, почти равных в своих правах, разве что этот мужчина сказочно богат… В этом случае многочисленные жены, как и многочисленные лошади, — роскошь, но и эти мужья предпочитают довольствоваться одной законной женой и иметь красивых рабынь, хотя отношения с ними тоже складываются не всегда просто, особенно если жена знатного происхождения.

Египетская семья

— Бедные турки! — вскричал я. — Как на них клевещут! Ну а если речь идет только о том, чтобы иметь любовниц, то, честно говоря, такая возможность есть и у всякого состоятельного мужчины в Европе.

— Даже больше возможностей, — сказал мне консул. — В Европе, чем суровее законы, тем вольнее нравы. Здесь же и социальная и моральная сторона жизни подчинены религии, и, поскольку она не требует от правоверных ничего невозможного, следовать ее законам считается делом чести. Это не значит, что не бывает исключений, однако ж встречаются они редко, и то лишь благодаря реформе. Благочестивые жители Константинополя были возмущены, когда узнали, что Махмуд[27] построил великолепную баню, где мог наблюдать за своими женами, когда они купались; правда, в это мало верится, скорее это досужие домыслы европейцев.

Беседуя таким образом, мы шли по тропинкам, обрамленным высоким подстриженным кустарником и выложенным овальными камешками, образующими черно-белый рисунок. Я мысленно представил себе, как вдруг на аллеях замелькают белокожие кадины, волоча свои бабуши по мозаичным дорожкам, как они отдыхают в зеленых ажурных беседках из тиса. Изредка на ветви деревьев опускались голуби, словно печальные духи царящего здесь безмолвия.

Мы вернулись в Каир после того, как посетили здание Ни-ломера, где специальный столб с делениями, прежде посвященный Серапису, был погружен в глубокий бассейн и ежегодно указывал уровень подъема воды в Ниле при наводнениях. Консул решил отвести нас также на семейное кладбище паши. Увы, посещение кладбища после гарема навело нас на весьма грустные размышления, хотя, по правде говоря, именно здесь становится как нельзя очевидной отрицательная сторона полигамии.

Ниломер — здание, где находится специальный столб с делениями, погруженный в глубокий бассейн. Ежегодно указывает уровень воды в Ниле при наводнениях

Это кладбище, где погребены дети лишь одной семьи, напоминает целый город. Здесь более шестидесяти могил — больших и маленьких, в основном свежих, с надгробиями в виде колонн из белого мрамора. Каждый столб увенчан либо чалмой, либо женским головным убором, что придает всем турецким могилам вид какой-то мрачной реальности; возникает ощущение, что ты идешь среди безмолвно застывшей толпы. Богатые надгробия задрапированы роскошными тканями и увенчаны шелковыми или кашемировыми тюрбанами, создающими полную иллюзию сходства с живыми людьми.

Утешительно думать, что, несмотря на все потери, семья паши еще достаточно многочисленна. Кроме того, смертность турецких детей в Египте является фактом столь же древним, сколь бесспорным. Знаменитые мамлюки, так долго правившие страной и привозившие сюда самых красивых женщин со всего света, вообще не оставили после себя потомства[28].

Я размышлял над тем, что мне довелось услышать. Итак, наслаждения гаремной жизни, всевластие мужа или господина, прелестные жены, которые сообща стараются доставить удовольствие одному-единственному мужчине, — все это, увы, очередная иллюзия, с которой приходится расстаться. Религия и мораль полностью разрушают этот идеал, столь соблазнительный для европейца. Все, кто берет на веру наши предрассудки, именно таким образом представляя себе восточную жизнь, очень скоро испытывают разочарование. Большинство франков, когда-то поступивших на службу к паше и из соображении выгоды или ради удовольствия принявших ислам, сегодня уже вернулись если не в лоно церкви, то по крайней мере к родной христианской моногамии.

Улица в Каире

Постараемся глубже вникнуть в эту проблему. Замужняя женщина в Турецкой империи имеет те же права, что и у нас, и даже может запретить своему мужу завести себе вторую жену, сделав это непременным условием брачного контракта. Если же она соглашается жить в одном доме с другой женщиной, то имеет право находиться отдельно, вовсе не стремясь, как это принято думать, изображать вместе с рабынями трогательные сцепы семейного счастья под благосклонным оком супруга или господина. Даже и не думайте, что эти красавицы готовы петь или плясать, дабы развлечь своего властелина. Честной женщине, по их мнению, не пристало обладать подобными талантами, но мужчина может пригласить в свой гарем альмей и газий и с их помощью веселить своих жен. Не дай бог, хозяину сераля увлечься рабынями, подаренными супругам, поскольку те переходят в собственность жен; если же ему вздумалось приобрести их для себя, разумнее поселить их в другом доме, хотя никто не может помешать ему использовать и это средство для увеличения своего потомства.

К тому же нельзя умолчать о том, что каждый дом поделен на две изолированные половины — мужскую и женскую; на одной половине всем заправляет хозяин, на другой — хозяйка. Обычно это либо мать, либо теща, либо самая старая жена, либо мать старшего из детей, Первая жена называется госпожой, вторая — попугаем (дарра). Когда жен много, а это бывает лишь у богатых мужчин, гарем представляет своего рода монастырь, где придерживаются суровых нравов. Здесь женщины главным-образом занимаются воспитанием детей, вышиванием, присматривают за рабынями, выполняющими работу по дому. Приход мужа — настоящая церемония, как и визиты близких родственников, и поскольку муж никогда не разделяет трапезу со своими женами, то единственное его времяпрепровождение — с важным видом курить наргиле и пить кофе или шербет. По обычаю, муж заранее сообщает о своем приходе. Правда, если он видит, что у дверей гарема стоят чьи-то туфли, он ни за что туда не зайдет, поскольку это означает, что его жена или жены принимают своих подруг, а подруги часто остаются на день или два.

Фаворитка.

Художник Винсент Дж. Стипевич

Свободная по рождению женщина имеет право выходить из дома и наносить визиты. Власть мужа ограничивается лишь тем, что он велит рабыням сопровождать жен, но это тщетная предосторожность, поскольку женам ничего не стоит взять рабыню в сообщницы или, переодевшись, улизнуть из бани или из дома подруги, пока сопровождающие ждут их у дверей. Покрывало и одинаковые одежды и впрямь предоставляют им больше свободы, чем европейским женщинам, склонным плести интриги. Забавные истории, которые вечерами рассказывают в кофейнях, часто повествуют о приключениях любовников, когда мужчины переодеваются в женское платье, чтобы проникнуть в гарем. Воистину, нет ничего проще, хотя добавим, что подобные истории порождены скорее воображением арабов, нежели турецкими нравами, уже два столетия царящими на Востоке. Мусульманин вовсе не склонен к адюльтеру и счел бы для себя оскорбительным любить женщину, которая ему не принадлежит.

Что же касается христиан, то им редко удается добиться благосклонности мусульманок. В давние времена любовникам грозила смертная казнь; в наши дни только женщина рискует жизнью, и то, если будет застигнута на месте преступления в супружеском доме. Факт адюльтера является теперь лишь поводом для развода или наказания.

Итак, законы мусульман ни в чем не приравнивают женщин, как считают у нас, к рабыням или существам низшего порядка. Женщины здесь могут наследовать имущество, иметь собственное состояние, как и в других странах, не отдавая в этом отчета мужу. Они имеют право требовать развода по причинам, установленным законом. Привилегия мужа в этом случае заключается в том, что он может развестись, не объясняя мотивов. Достаточно, если он скажет жене в присутствии трех свидетелей: «Ты в разводе», и отныне она имеет право лишь требовать свою долю, установленную брачным контрактом. Если же муж снова захочет вернуть ее в дом, он сможет сделать это лишь в том случае, если она за это время вышла замуж и опять развелась. К услугам хулла, которых в Египте называют мустахилль, играющих роль промежуточного мужа, лишь изредка прибегают богачи. Бедняки женятся, не составляя письменного контракта, расстаются и вновь сходятся без лишних сложностей. Ну и наконец, хотя правом полигамии в основном пользуются люди высокопоставленные, из прихоти или тщеславия, есть в Каире и бедняки, которые заводят много жен, чтобы жить за счет их труда. Они пмеют по три-четыре семьи в городе, и жены не знают о существовании друг друга. Если же тайна раскрывается, это влечет за собой забавные споры и изгнание ленивого феллаха из домашних очагов всех его рассерженных супруг, так как, если закон и позволяет иметь несколько жен, он же и вменяет мужу в обязанность кормить их.

Женщины в Египте могут наследовать имущество, иметь собственное состояние, имеют право требовать развода по причинам, установленным законом

Я нашел свой дом в том виде, в каком оставил: старый копт и его жена приводили все в порядок, рабыня спала на диване, петухи и куры на дворе клевали маис, а бербериец, куривший в кофейне напротив, ждал моего возвращения. Правда, не удалось разыскать повара; наверное, увидев копта, он решил, что его выгоняют, и неожиданно ушел сам, без каких бы то ни было объяснений: такое в Каире случается довольно часто среди слуг и работников. Поэтому они стремятся ежевечерне получать плату, чтобы на следующий день поступать как им заблагорассудится.

На мой взгляд, было вполне уместно заменить Мустафу Мансуром, а его жена, которая приходила помогать ему днем, показалась мне достойной хранительницей нравственности моего домашнего очага. Разве что эта почтенная чета была совершенно незнакома с элементарными навыками приготовления пищи, даже египетской. Их собственная еда состояла из вареного маиса и овощей в уксусе, поэтому они не владели искусством ни делать соусы, ни готовить жаркое. Их опыты в этом направлении вызвали крики рабыни, принявшейся осыпать их проклятиями. Эта черта ее характера пришлась мне очень не по душе.

Переносная лавка

Я велел Мансуру сообщить ей, что настал ее черед готовить, и, поскольку собирался взять ее с собой в путешествие, было бы неплохо, если бы она подготовилась к новой роли. Мне трудно передать выражение поруганной чести или, скорее, оскорбленного достоинства, с которым она испепелила нас взглядом.

— Скажи сиди, — ответила она Мансуру, — что я кадина (госпожа), а не одалиска (служанка) и что я пожалуюсь паше, если он не обеспечит мне соответствующего положения.

— Паше? — вскричал я. — Но причем здесь паша? Я купил рабыню, чтобы она служила мне, и, если у меня не хватит средств оплачивать других слуг, а такое вполне может случиться, не понимаю, почему бы ей не выполнять домашнюю работу, как все женщины на свете.

— Она отвечает, — сказал Мансур, — что любой раб имеет право обратиться к паше, чтобы его снова продали на рынке, и таким образом сменить хозяина. Она говорит, что она мусульманка и никогда не станет выполнять работу, которую считает для себя зазорной.

Я весьма ценю в людях чувство гордости, и, поскольку рабыня действительно имела права, о которых говорила (Мансур подтвердил это), я ограничился тем, что обернул все в шутку и попросил ее извиниться перед стариком за свою вспыльчивость, но Мансур перевел все таким образом, что извинения, как я полагаю, были принесены с его стороны.

Мне стало ясно, что покупка этой женщины была безумием. И если она укрепится в своих притязаниях, то превратится для меня на все оставшееся время лишь в дополнительную статью расходов; нужно было приспособить ее хоть в качестве переводчика. Тогда я объявил, что, раз она является столь благородной особой, ей подобает изучить французский язык, а я тем временем займусь арабским. Это предложение она не отвергла.

Арабская красавица. Художник Леон Франкоис Комерре

Тогда я дал ей урок разговорной речи и письма; я заставил ее, как ребенка, выводить на бумаге палочки и научил нескольким словам. Урок ее весьма позабавил, а французское произношение на какое-то время заставило ее забыть свои гортанные звуки, столь неизящно звучащие в устах арабских женщин. Я очень веселился, когда она повторяла за мной целые фразы, не понимая их смысла. Например, такую: «Я маленькая дикарка», которая в ее устах звучала так: «Йя баленкайа тыкарка». Видя, что я смеюсь, она решила, что я заставляю ее повторять что-то неприличное, и позвала Мансура перевести эту фразу. Не усмотрев в ней ничего дурного, она изящно повторила: «Ана (я) баленкайа тыкарка?.. Мафиш (вовсе нет)!»

У нее была обворожительная улыбка. Устав рисовать палочки, рабыня дала мне понять, что хотела бы написать (ктаб) по своему разумению. Я подумал, что она умеет писать по-арабски, и дал ей чистый лист бумаги. Вскоре я увидел, как под ее пером рождаются странные иероглифы, которых, вне всякого сомнения, нет в каллиграфии ни у одного народа. Когда она исписала всю страницу, я спросил у нее через Мансура, что это означает.

— Я написала вам, читайте! — ответила она.

— Но, дитя мое, это совершенно лишено смысла. То же самое мог бы нацарапать кот, обмакни он свои когти в чернила.

Это ее весьма озадачило. Она-то полагала, что всякий раз, когда думаешь о чем-то и водишь как попало пером по бумаге, мысль немедленно предстает перед оком читателя. Я разуверил ее и попросил рассказать о том, что она собиралась написать.

Это было наивное прошение, которое состояло из нескольких пунктов. В первом повторялось уже высказанное пожелание носить хабару из черной тафты, как у каирских знатных дам, чтобы ее не принимали за простую крестьянку, во втором указывалось на желание иметь платье (йаляк) из зеленого шелка, а в третьем заключалась мысль о покупке желтых сапожек, поскольку ей, как мусульманке, нельзя было отказать в праве носить их.

Резные окна и балконы в Каире

К этому следует добавить, что сапожки эти безобразны и делают женщин похожими на уток. А остальная одежда придает им вид огромного, бесформенного тюка; но именно желтые сапожки представляют собой принадлежность, указывающую на социальное превосходство, Я обещал ей поразмыслить над этим.

Решив, что я ответил утвердительно, рабыня встала, хлопая в ладоши, и несколько раз повторила:

— Аль-филь! Аль-филъ!

— Что это значит? — спросил я Мансура.

— Ситти (дама), — сказал он, переговорив с рабыней, — хотела бы пойти посмотреть на слона, о котором много слышала, он находится во дворце Мухаммеда Али в Шубре.

Было бы справедливо вознаградить ее прилежание в учебе, и я велел кликнуть погонщиков ослов. Городские ворота в сторону Шубры были в сотне шагов от нашего дома. Возле ворот возвышались тяжелые сторожевые башни, сохранившиеся со времен крестовых походов. Затем по мосту нужно было пересечь канал, который слева, разливаясь, образует небольшое озеро, со всех сторон окруженное свежей зеленью деревьев. В их прохладной тени расположились казино, кофейни, здесь же раскинулись городские сады, где по воскресеньям можно встретить гречанок, армянок и дам из квартала франков. В глубине сада они снимают покрывала, и тогда наблюдателю предоставляется возможность изучать столь непохожие одна на другую народности Леванта. Идем дальше. Под сенью неповторимой и единственной в мире аллеи Шубры проносятся кавалькады всадников. Огромной величины смоковницы и эбеновые деревья протянулись на целое лье. Они раскинули свои густые кроны, и их листва образует столь плотный шатер, что на аллее царит почти полная тьма, лишь где-то вдали блестит, окаймляя распаханные поля, раскаленная кромка пустыни.

Игроки. Фотография Паскаля Себэ. Каир. 1880 г.

По левую руку, примерно на расстоянии полулье, струится Нил, омывая обширные сады, пока не подходит вплотную к самой аллее, и тогда его воды теряют свой красноватый оттенок.

Посередине аллеи Шубры расположена кофейня, украшенная фонтанами и деревянными решетками, — излюбленное место гуляющих.

Справа по-прежнему тянутся поля кукурузы и сахарного тростника с разбросанными там и тут загородными виллами, а за ними начинаются большие строения, принадлежащие паше.

Именно там и показывают белого слона, подаренного его высочеству английским правительством. Моя спутница была вне себя от восторга, она не могла налюбоваться на это животное, напоминающее о ее родине; здесь же, в Египте, слон казался диковинкой, его бивни были украшены серебряными кольцами, а погонщик заставлял слона показывать нам всевозможные трюки. Ему даже удалось заставить животное принимать столь непристойные позы, что я сделал знак рабыне, закрытой покрывалом, но не слепой, что мы уже достаточно посмотрели и пора уходить. Но тут один из служащих паши произнес:

— Подождите, это для развлечения дам.

Здесь находилось много женщин, которые и впрямь ничуть не были шокированы и заливисто смеялись.

Шубра — прелестнейшая из резиденций. Дворец египетского паши, довольно простой, старой постройки, расположен на берегу Нила, напротив прославленной равнины Имбаба, где были разгромлены мамлюки. Со стороны сада сооружен павильон с ярко раскрашенными и раззолоченными галереями. Настоящее торжество восточного искусства.

Можно войти внутрь и полюбоваться на редкостных птиц в вольере, на парадные залы, бани, бильярдные, а пройдя дальше, уже в самом дворце, осмотреть однообразные залы, декорированные по-турецки, но обставленные по-европейски, что придает им роскошь царских покоев.

Сад перед Летним дворцом Мухаммеда Али в наше время. Шурба-эль-Хейма, Египет

Над дверями и на стенных панелях — пейзажи без перспективы, нарисованные темперой; поистине правоверные картины, без единого живого существа, дают весьма невысокое представление о египетском искусстве. Иногда живописцы позволяют себе рисовать сказочных животных — дельфинов, сфинксов или крылатых коней. Что же до батальных сцен, то они изображают лишь осады и морские сражения: корабли без моряков атакуют крепости, которые обороняются невидимыми гарнизонами; кажется, что и перекрестный огонь, и падающие бомбы — все это само по себе, а человек не принимает в этом никакого участия. Именно так изображались главные сцены из греческой кампании Ибрахима[29].

Над залом, где паша вершит правосудие, можно прочесть прекрасное изречение: «Четверть часа милосердия дороже семидесяти часов молитвы».

Мы снова спустились в сад. Боже мой, сколько роз! Розы Шубры — этим здесь все сказано; розы Файгома идут лишь на масло и варенье, Бустанджи предлагали их нам со всех сторон. Сады паши славятся еще и другой роскошью: здесь не срывают ни лимонов, ни апельсинов, чтобы эти золотистые плоды как можно дольше радовали взоры посетителей. Между тем, когда они падают на землю, каждый гуляющий вправе поднять их. Но я ничего еще не сказал о самом саде. Обитателей Востока можно критиковать за отсутствие вкуса в убранстве жилищ, но их сады безукоризненны. Повсюду фруктовые деревья, ажурные беседки и павильоны из тиса, напоминающие стиль Ренессанса; подобный пейзаж описан в «Декамероне». Не исключено, что первые сады были разбиты итальянскими садовниками. Тут не увидишь статуй, зато каждый фонтан отличается неповторимой изысканностью.

Интерьер богатого арабского дома. Фотография Паскаля Себа

Застекленная беседка, венчающая целое сооружение из расположенных пирамидой террас, выглядит каким-то сказочным дворцом. Наверное, у самого халифа Харун ар-Рашида не было ничего более прекрасного, но и это еще не все. Полюбовавшись роскошью внутренней отделки, где шелковые драпировки развеваются на ветру среди гирлянд и кружевной зелени, спускаешься вниз и идешь по длинным аллеям, окаймленным подстриженными в форме прялки лимонными деревьями, пересекаешь рощу банановых деревьев, чьи прозрачные листья сверкают на солнце, как изумруды, и попадаешь в другой конец сада, к великолепной, прославленной купальне. Это огромный бассейн из белого мрамора, окруженный галереями на колоннах в византийском стиле, посредине — высокий фонтан: вода выливается из пасти мраморных крокодилов. Ограда освещена газовыми факелами; часто летними ночами здесь любит отдыхать паша, полулежа в золоченой лодке, на веслах которой сидят его жены. Здесь на глазах своего повелителя купаются прекрасные дамы — правда, в шелковых пеньюарах… Коран, как известно, не позволяет обнажаться.

Мне было небезынтересно изучать характеры восточных женщин по одной из них; правда, я опасался, что придаю слишком большое значение мелочам. Представьте себе мое изумление, когда, войдя как-то утром в комнату рабыни, я увидел целую гирлянду из лука, подвешенную наискосок от двери, и другие луковицы, симметрично висящие над диваном, где она спала. Предполагая, что это не что иное, как простое ребячество, я снял эти не слишком подходящие для комнаты украшения и небрежным жестом выбросил их во двор, но вдруг встает разгневанная и обиженная рабыня, плача, идет подбирать лук и вешает его обратно, изображая церемонию поклонения. Чтобы объясниться, пришлось ждать Мансура. Тем временем на меня полился поток проклятий, самым понятным из которых было слово «фараон»! Я не знал, следовало мне сердиться или утешать ее. Наконец явился Мансур и объяснил мне, что я пошел против рока и буду причиной самых страшных несчастий, которые теперь обрушатся на наши головы.

В мечети Мухаммеда Али в Каире

— А ведь действительно, — сказал я Мансуру, — мы живем в стране, где лук был божеством[30], ну что ж, если я его оскорбил, то должен в этом повиниться. Существует же какое-то средство, чтобы смягчить гнев египетского лука!

Но рабыня не желала ничего слушать и повторяла, повернувшись ко мне:

— Фараон!

Мансур пояснил, что это означает «поганый и безбожный тиран». Я был весьма польщен подобным обращением и с интересом узнал, что название древних правителей этой страны стало оскорблением. Между тем мне не на что было обижаться: подобная луковая церемония была принята в домах Каира в один из установленных дней в году, чтобы отвратить заразные болезни.

Страхи бедняжки подтвердились, возможно, из-за ее больного воображения. Она тяжело заболела и, что бы я ни делал, ни за что не желала следовать предписаниям врача. В мое отсутствие она позвала двух соседок, с которыми переговаривалась с террасы, и, вернувшись, я нашел их читающими молитвы, как сказал Мансур, отворотные заклинания против ифритов, злых духов, которые, оказывается, возмутились из-за осквернения лука, а двое из них были особенно враждебны к нам, их звали Зеленый и Золотой.

Видя, что зло порождено главным образом воображением, я не стал мешать женщинам, которые привели с собой совсем древнюю старуху. Это была знаменитая знахарка, почитавшаяся святой. Она принесла жаровню, поставила ее в центре комнаты и принялась нагревать на ней камень, который, как мне показалось, был всего-навсего квасцом. Все эти манипуляции должны были помешать ифритам, которые, как отчетливо видели женщины в дыме, молили о пощаде. Но было необходимо уничтожить зло на корню; рабыню подняли, и она склонилась над огнем, что вызвало у нее отчаянный кашель; тем временем старуха колотила ее по спине, и все трое пели протяжные молитвы и читали арабские заклинания.

Фото арабской женщины

Мансур, как христианин-копт, был возмущен этими действиями; но если болезнь была вызвана причинами морального порядка, я не усматривал никакого зла в том, чтобы лечение осуществлялось теми же методами. Во всяком случае, на следующий день наступило явное облегчение, за которым последовало выздоровление.

Рабыня не желала расставаться с двумя соседками, и они продолжали ей прислуживать. Одну звали Картум, другую — Забетта. Я не видел необходимости в том, чтобы дома было столько прислуги, и поэтому остерегался нанимать их на все время, но рабыня одаривала женщин собственными вещами, которые оставил ей Абд аль-Керим.

Возразить по этому поводу мне было нечего; хотя теперь мне предстояло покупать ей взамен новые одежды, в том числе и столь желанные хабару и йаляк.

Жизнь на Востоке играет с нами злые шутки; сначала все кажется простым, дешевым, доступным. Вскоре все осложняется обязательствами, обычаями, прихотями, и вот оказывается, что ты ведешь существование, достойное паши, которое наряду с сумятицей и беспорядочными расчетами истощает самые толстые кошельки. Еще совсем недавно мне хотелось приобщиться к той настоящей жизни египтян, которая обычно скрыта от глаз иностранцев, но я видел, как мало-помалу тают предназначенные для путешествия средства.

Знахарка.

Художник Ференц Франц Изенхат

— Бедное дитя, — сказал я рабыне, попросив объяснить ей, каково положение дел, — если ты хочешь остаться в Каире, ты свободна.

Я приготовился к излиянию благодарностей.

— Свободна! — сказала она. — И чем прикажете мне заниматься? Свободна! Куда мне идти? Лучше продайте меня обратно Абд аль-Кериму.

— Но, дорогая моя, не в правилах европейца продавать женщин, получать деньги таким образом бесчестно.

— Как же быть? — сказала она, плача. — Разве я смогу заработать себе на жизнь? Ведь я ничего не умею!

— Может быть, ты пойдешь в услужение к какой-нибудь даме, исповедующей ту же религию?

— Я? В услужение? Ни за что. Продайте меня. Меня купит мусульманин — шейх или паша. Я смогу стать госпожой! Вы хотите со мной расстаться… Отвезите меня на рынок.

Что за необычная страна, где рабы не желают быть свободными!

Однако я знал, что рабыня права, ибо я уже хорошо разбирался в нравах мусульманского общества и не сомневался в том, что положение невольников ничуть не лучше участи бедных египтянок, которых используют на самых тяжелых работах, или тех несчастных женщин, которые делят нужду с нищими мужьями. Предоставить ей свободу означало бы обречь ее на самое тяжелое положение, возможно, и на бесчестье, а я чувствовал моральную ответственность за ее судьбу.

— Раз ты не хочешь оставаться в Каире, — сказал я ей в конце концов, — тебе придется следовать за мной в путешествиях по другим странам.

— Ана знте сава-сава! (Я и ты поедем вместе!) — сказала она мне.

Я был счастлив, что она так решила, и отправился на пристань Булак, чтобы нанять фелюгу[31], на которой мы собирались плыть по Пилу от Каира до Дамьетты.

На балконе. Художник Амадео Момо Симонетти

Аише Аслы Санджар ОСМАНСКИЕ ЖЕНЩИНЫ — МИФ И РЕАЛЬНОСТЬ Отрывок из книги[32]

Долгое время османские женщины служили предметом самых противоречивых суждений. В то время как ориенталисты изображали их экзотичными, ленивыми и развращенными, находились и те, кто безмерно восхвалял предмет своего обожания и практически причислял этих особ к царству ангелов. Поначалу мой интерес к османским женщинам носил самый общий, досужий характер. Прожив в Турции около двадцати лет, я нередко слышала те или иные высказывания об османцах и османском обществе, обычно очень поляризованные, рисующие свой предмет либо в черном, либо в белом цвете. Одни описывали османцев благородными, просвещенными представителями человечества, фактически образцами для подражания, тогда как другие, в особенности представители официальной точки зрения, видели в них олицетворение отсталости и реакционизма, Османские женщины кому-то казались умными и исполненными достоинства, а кому-то — покорными и угнетенными обитательницами ловушек-гаремов.

Взявшись за чтение книг европейских путешественников об османском обществе, я обнаружила то же расхождение мнений. С ориентальной точки зрения османцы виделись, в лучшем случае, наивными иноверцами, в худшем — деспотичными варварами. Утверждалось, что мусульманкам отказывалось в обладании душой, а сами они были лишь невольницами своих супругов. С другой стороны, позднее эти представления открыто опровергали такие путешественницы, как леди Монтегю, Джулия Пардо и Люси Гарнетт, которые подолгу жили в Османской империи. Их позиция была прямо противоположной, османские женщины представлялись им, возможно, самыми свободными во Вселенной, а уклад их жизни — достойным примера для всех наций.

Несоответствие между этими двумя точками зрения нашло свое разрешение только в свете документов судопроизводства, касающихся османских женщин. Западные исследователи потратили немало усилий на изучение юридических прав османских женщин и эффективности их использования в суде для защиты личных интересов. Имеющиеся свидетельства наглядно демонстрируют, что османские женщины были далеко не такими угнетенными и беспомощными членами общества, а имели (и часто использовали) возможность отстаивать в суде свои права, даже если второй стороной процесса выступали их собственные мужья и другие родственники мужского пола. Известны случаи, когда женщины, не добившись благоприятного исхода в местных судах, прибывали в Стамбул издалека, например, из Египта, чтобы подать султану прошение об устранении допущенной несправедливости.

Образ османских женщин, отраженный в судебных документах, заинтересовал меня уже по-настоящему. Я нашла в османской женщине модель, не привязанную к пространству и времени. И внешне, и в манере себя держать она была исключительно женственной, изящной и благородной. Однако по духу она была бойцом, стойким и отважным защитником своих богоданных прав. Ее мужское и женское начала были в равной мере развиты и уравновешивали друг друга, что позволяло ей служить надежной опорой семьи и играть чрезвычайно важную, пусть и незримую, роль в общественной структуре. Короче говоря, они не была ни демоном, ни ангелом, как ее по ошибке изображали, а являлась высокоразвитой личностью, в полной мере реализовавшей свое естество, настоящей женщиной, признанной и уважаемой.

Час отдыха в гареме. Художник Йозеф Химмель

В наши дни, когда женщины по всему миру порывают с образом, который навязывался им веками, и ищут для себя новой и лучшей идентичности, османская женщина предлагает им действенную модель. Связь ее с создателем была глубока и нерушима, что побуждало ее в одних случаях выражать божественное сострадание и любовь, а в других — величие и могущество всевышнего. Конечно, социальные параметры женщин сейчас изменились, однако принципы, на основе которых формировался тип османской женщины, не менее значимы в двадцать первом веке, чем в прежние времена.

«Турецкую жену всегда называли рабыней и невольницей. Это неверно. На самом деле, с юридической точки зрения, ее статус предпочтительнее, чем у львиной доли европейских жен, и до вступления в силу сравнительно недавних законодательных новшеств английская жена в большей степени являлась невольницей, чем турецкая, у которой всегда был полный контроль над ее собственностью. Закон позволяет ей свободно использовать и распоряжаться всем, чем она завладеет во время брака или что унаследует после. Она в любой момент может продать свое имущество или завещать его, кому пожелает. В глазах закона она свободный агент. Она может действовать независимо от мужа, без его ведома она может подавать иски в суд или самой быть ответчицей по делу. В этом отношении она наслаждается куда большей свободой, чем ее христианские сестры». Так писала Дукетт Ферриман в 1911 году.

Тема османских женщин веками будоражила западных читателей. Вуаль, заключение в гарем, полигамия, и сейчас привлекающие внимание, побудили многих европейцев, вопреки всем трудностям дальней поездки, отправиться в Османскую империю, чтобы получить ответы на интересующие их вопросы из первых рук. И мужчины, и женщины писали о своих впечатлениях от османской жизни, но присутствие женщин было особенно ощутимым в викторианскую эпоху. С величайшими подробностями они описывали то, что им довелось увидеть и услышать за время пребывания в османских землях. Люди, места, события, обычаи, пейзажи — все было скрупулезно рассмотрено и записано европейскими путешественниками. Многие из этих европейцев могут рассматриваться как очевидцы исторической османской жизни.

Вид на Босфор

Вместе с тем, что касается точности описаний, приведенных в отчетах путешественников, к этому вопросу следует подходить с великой осторожностью. Османцы были чрезвычайно закрытыми людьми. Их личная жизнь не выносилась на всеобщее обозрение. Османские женщины обитали в гаремах, считавшихся священным пространством, и в круг их близкого общения из числа мужчин входили только ближайшие кровные родственники — братья и отцы, — а также мужья и свекры. Иностранцы-мужчины никогда не имели доступа в гарем, так что такому путешественнику было практически невозможно дать основанный на своих личных наблюдениях отчет о женщинах и жизни в османском гареме. Вместо этого ему приходилось полагаться на том, что он прочел в иных источниках, услышал у других иностранцев — или на собственную фантазию. Даже женщины-иностранки допускались в гаремы с великим трудом. Чтобы попасть в гаремы османской элиты, им требовались хорошие дипломатические связи.

Другим препятствием на пути к достоверности описаний являлась религиозная и культурная предвзятость европейцев. Исходной точкой их представлений о гареме была классическая книга сказок «Тысяча и одной ночи», переложенная на французский язык Антуаном Галланом и вышедшая в 12 томах в период с 1707 по 1714 год. Позднее появилось несколько переводов на английский, сделанные британскими учеными, самый известный из которых осуществил ориенталист сэр Ричард Бертон (издан в 1882–1886 годах в 17 томах). Стереотипы о ветреных и вероломных женщинах, представленные в «Тысяча и одной ночи», значительно повлияли на читающую публику. Эта книга и многие другие переводы восточных сказок, а также последовавшие за ними стилизации стали основой традиционного ориентального эротического образа гарема и женщин в нем.

Обычный день в гареме. Художник Томас Аллом

Любопытно, что первоисточник «Тысяча и одной ночи» неизвестен. Галлан предполагал, что сказки попали в Аравию через Персию из Индии. Неясно, сочинена ли книга одним человеком, или это компиляция текстов разных авторов. Кроме того, на арабском текст был опубликован впервые примерно через столетие после французской версии. Хотя происхождение «Тысяча и одной ночи» туманно, воздействие их на западных читателей было вполне определенным. Наряду с появившимися вскоре изданиями восточных сказок (турецких, персидских, китайских и т. д.), сказки «Тысяча и одной ночи» подготовили фундамент для мифа о гареме, изображавшего восточных женщин похотливыми и развращенными созданиями, а гарем — пространством, в котором этот эротизм находил выход. Подобные стереотипы раз за разом воспроизводились в отчетах европейских путешественников и живы до настоящего времени благодаря литературным трудам чувственного толка, включая современные полуисторические романы на тему османских женщин и гарема. Миф о гареме завоевал такой успех, что даже самые популярные турецкие работы из этой области повторяют те же самые стереотипы.

Некоторые европейцы, прежде всего женщины, начиная с леди Монтегю, пребывавшей в Османской империи в 1716–1718 годах с мужем, британским послом в Стамбуле, критически относились к тем, кто основывал свои описания на слухах и домыслах, вместо того, чтобы давать читателям точные отчеты. Описывая в письме миссис Тистлетуэйт турецкие дома, леди Монтегю писала: «Возможно, вы будете удивлены отчету столь отличному от тех, которыми развлекали вас обычно странствующие писатели, так любящие говорить о том, чего не знают. Нужно быть совершенно выдающейся личностью или воспользоваться каким-то экстраординарным случаем, чтобы христианин был допущен в дом знатного человека; гаремы же их — всегда запретное место».

Антуан Галлан — французский востоковед, антиквар, переводчик, который прославился первым в Европе переводом «Тысячи и одной ночи»

Описывая хорошие условия жизни черкесских невольниц в письме леди Рич, Монтегю подчеркивает тот же момент: «Боюсь, вы усомнитесь в истинности отчета, который я даю, столь далекого от распространенных в Англии представлений; но от этого он не становится менее истинным».

Сторонница критики тех путешественников, которые давали неточные отчеты касательно Турции и османского народа, леди Монтегю, с другой стороны, не задумываясь грешила против истины, когда ей это было выгодно. Одним из примеров служит ее описание османских женщин в общественной бане в Софии. Рисуя перед своими читателями неоклассическое полотно с величавыми нимфами, Монтегю представила женщин обнаженными, потому что в таком виде они лучше вписывались в ее комментарий, как живое свидетельство против неестественности ханжеского отношения к женской сексуальности в Британии. Сегодняшний читатель, наверное, принял бы ее описание за чистую монету, но читатели XVIII века и не ожидали полной достоверности. Судя по словам издателя ее книг, современники не рассчитывали на то, что столь остроумная особа, как леди Монтегю, будет в полной мере озабочена справедливостью и дотошностью изложения.

Вольное обращение леди Монтегю с наготой османских женщин в бане обнаружилось спустя более чем столетие благодаря другой известной британской путешественнице, мисс Джулии Пардо, которая прибыла в Османскую империю в 1835 году и провела в Стамбуле около пятнадцати месяцев. Касательно сцены в бане она писала: «Было бы несправедливо умолчать о том, что я не лицезрела того излишнего и распутного обнажения, которое было описано леди М.У. Монтегю. Либо честная супруга посла присутствовала при нетипичной церемонии, либо же турецкие дамы стали деликатнее и щепетильнее в вопросах благопристойности».

Купальщицы.

Художник Жан-Леон Жером

Джулия Пардо, поэтесса, романистка и историк приехала надолго, чтобы тщательно описать османскую жизнь и проникнуть за внешнюю оболочку общества, понять его на более глубоком уровне. Она также критиковала путешественников, которые, не имея возможности лично общаться с османской элитой, строили свой отчеты на неполноценной и ложной информации из третьих рук. Она писала об этом: «Под небом нет, должно быть, другой такой страны, полное и совершенное представление о национальном характере которой европейцу столь трудно было бы обрести, как в случае с Турцией. Изрядное прилежание и продолжительное время необходимы для постижения двух основных языков, имеющих столь малое сходство с европейскими, что делает эту задачу едва ли не безнадежной для путешественника, который в силу этого оказывается в невыгодном положении, не умея объяснить свои впечатления, и, следственно, ищет информацию через посредство третьего лица, а оно, за редчайшим исключением, бывает столь равнодушно к этому… Так что в данном отношении на пути достижения коммуникации между странником и местным населением встает дополнительная и почти непреодолимая преграда, в довесок к естественному и осязаемому препятствию, состоящему в многообразии и противоречии предрассудков, обычаев и мнений… Не знаю, связано ли это с отсутствием наклонностей, но несомненно, что европейцы, проживающие в настоящее время в Турции, столь несведущи во всем, что касается ее политической экономии, системы управления и этических норм, как если бы они никогда не покидали свою родину — а, между тем, они живут здесь пятнадцать или двадцать лет».

Пардо сознавала, что внесение корректив в образы и стереотипы османской жизни и общества, отпечатавшиеся в европейском сознании от бесконечного многолетнего повторения, будет нелегким делом. Легенды и мифы о Востоке куда соблазнительнее истины. Пардо резюмировала: «Европейский ум настолько пропитался идеями о восточных таинственности, мистицизме и великолепии, и так давно приучился верить чудесам и метафорам туристов, что едва ли он с охотой примется освобождаться от старых ассоциаций и мучительно открывать глаза на свои заблуждения».

В саду.

Художник Джон Фредерик Льюис

«Само понятие «ориентальный» на европейский слух звучит как нечто сгущено-романтическое; и я долго прожила на Востоке, прежде чем смогла избавиться от схожего ощущения. Мне было бы нетрудно сохранять иллюзию, ведь ориентальные привычки отлично годятся для обмана, когда наблюдателю довольно скользить по поверхности вещей; но добросовестному хроникеру этого недостаточно; а потому я искала скорее поучений, чем развлечений, и правдивое предпочитала занимательному…

Я не трону и складки дивной драпировки, скрывающей освященную временем статую восточного могущества и красоты; но не удержусь и стряхну сор и мишуру, навешанные на нее невежеством и дурным вкусом; и которые столь же мало имеют отношения к оскверняемому ими шедевру, как фанатизм и суеверие обета подношения являются частью какой-либо из рафаэлевых божественных мадонн, помещенной в храме».

Другая британская путешественница, леди Рэмзи, так защищала турецкий народ от несправедливых обвинений европейцев в своей книге «Повседневная жизнь в Турции», опубликованной в 1897 году: «В последнее время люди привыкли слышать о турках так много дурного — рассказы об их фанатичной ненависти к соотечественникам-христианам, их жестокости и неописуемой безнравственности, — что кому-то они могут показаться чем-то вроде комбинации свирепого дикого животного и дьявола во плоти. Но не с этой стороны я знаю их и хочу о них рассказать. Вот уже семнадцать лет как я впервые попала в Турцию с моим мужем. И жила в этой стране и путешествовала по ней; и нахожу, что люди эти просты, миролюбивы, гостеприимны и дружелюбны — и отлично уживаются со своими христианскими соседями».

Кроме этих женщин были и другие европейцы, которые близко общались с османцами и долгое время находились в османском обществе, например, Люси Гарнетт, британка, прожившая в Турции семнадцать лет, во время правления султанов Абдулмеджида (1839–1861 годы) и Абдулазиза (1861–1876 годы), и Константин Д'Охссон, армянин, многие годы служивший в шведском посольстве в XVIII веке, 14 Гарнетт и Д'Охссон свободно владели турецким языком и были достаточно беспристрастны в своем подходе. Этих европейцев можно считать объективными свидетелями османской жизни, хотя, вследствие обычной культурной предвзятости, даже их отчеты необходимо сверять с другими надежными источниками. Взятые вместе, они знакомят нас с красочным и неподдельным, пусть и неполным портретом османских женщин и османской жизни.

Турецкое кафе на старой фотографии

Одна из знаменитейших царственных наложниц — Хюррем Султан, бывшая хасеки (фавориткой) султана Сулеймана. Она была дочерью польского священника и известна в западных источниках как Роксолана. Сулейман настолько любил Хюррем, что вопреки традициям наложничества того времени, сделал ее своей законной женой. Преданность ей султана была столь велика, что он отказался от всех других сексуальных партнерш. Хюррем родила ему пять сыновей, что также противоречило обычаю: одна мать — один наследник. Единственным конкурентом сыновей Хюррем был Мустафа, сын Сулеймана от его первой супруги, Махидевран Хатун. Обожаемый народом Мустафа был казнен отцом по обвинению в измене, якобы по наущению Хюррем, ее дочери Михримах и зятя Рустем-паши, Вероятная роль Хюррем в казни Мустафы сделала ее непопулярной в народе. Однако она содействовала многим заметным общественным начинаниям.

Крупные благотворительные организации действовали под ее эгидой в Мекке, Медине и Иерусалиме, священных местах исламского мира, а также в Стамбуле и Эдирне, столичных городах Османского султаната с 1453 года. Прежде всего, в 1537–1539 годах, был сооружен стамбульский комплекс. Он состоял из мечети, духовного училища, бесплатной столовой, больницы и начальной школы. Обширный комплекс в Иерусалиме, завершенный в начале 1550-х годов, включал в себя мечеть, 55-комнатный дом для паломников, зону для услуг бедным (бесплатная столовая, кладовая, общественные туалеты), постоялый двор и конюшню для путешественников. Комплекс в Эдирне состоял из мечети, бесплатной столовой и постоялого двора.

Османские принцессы также носили титул «султан», и он ставился после их имени. Эти женщины рождались в мире блеска и роскоши. С момента, когда принцесса впервые открывала глаза, она была окружена великолепием. Рождение принцев и принцесс сопровождалось праздничной церемонией. Для родов в султанском гареме выбиралась большая комната, которую украшали так, чтобы выразить все величие османского двора. Колыбель и постель роженицы устилали роскошными покрывалами, декорированными жемчугами, самоцветами, золотыми и серебряными нитями. Занавески, диванные чехлы и подушки изготовлялись из лучших материалов и украшались блестками и золотым и серебряным шитьем искусной работы. При родах использовались серебряные и позолоченные медные тазы и кувшины. Колыбель, иногда золотая, украшалась драгоценными камнями. Денежные затраты на царственные роды часто были огромны. Раздавалось множество подарков, дворец иллюминировался масляными лампами и светильниками, так же, как и особняки высокопоставленных государственных сановников. Публичные празднования порой растягивались на неделю, сопровождаемые фейерверками и представлениями акробатов. Османские чиновники и простой народ уведомлялись о разрешении от бремени пушечной пальбой. Рождению принцессы соответствовало пять пушечных выстрелов, рождению принца — семь. Кроме того, по всей империи рассылался указ, объявляющий о пополнении в семье правителя.

ПОХОЖДЕНИЯ ХОДЖИ НАСРЕДДИНА, или ИСТОРИИ ИЗ ГАРЕМА

Ну и «на закуску» даем нашему читателю смешные и забавные истории.

Во многих странах Ходжу Насреддина считают своим, но именно в Турции вам могут показать его могилу, и там проводят ежегодный праздник, посвященный ему, во время которого люди подражают Ходже и повторяют его шутки и веселые проделки.

Ученые мужи извели на Насреддина тонны чернил. Кто-то считает его глупцом, кто-то мудрецом, даже обладателем мистических секретов. Он же не отвечал книжникам взаимностью, его больше интересовали другие вещи. Все он выворачивал наизнанку.

Потому-то он так живуч. Смерть его не берет, он все так же скитается по свету, и все так же умны его безумные мысли. Теперь он заглянул к вам. Посмотрите на него, прислушайтесь, улыбнитесь.

И вспомните о том, что когда-то, во времена могущественной Османской империи, эти же истории имели хождение и между обычными подданными султана, и среди его приближенных, и даже наложницы в его гареме со смехом пересказывали их друг другу, когда поблизости не было особо бдительных евнухов. И, наверное, особенно их веселили рассказы об одураченных Насреддином правителях — им ли было не знать, каковы они на самом деле, эти всемогущие властелины.

Прохожий увидел, как Насреддин ищет что-то у себя во дворе.

— Что ты потерял? — спросил он.

— Ключ, — ответил Ходжа.

— Я помогу тебе, — сказал прохожий и присоединился к поискам.

Время шло, а ключ все не находился. Утомившийся помощник спросил:

— Не помнишь, где ты его уронил?

— Помню. Дома.

— Так почему мы ищем здесь?

— А там темнее.

— Однажды я заставил бежать целое племя страшных бедуинов, — похвастался Ходжа.

— Но как ты это сделал?

— Легко. Я побежал первым, а они — за мной.

Насреддин нес домой свежую печенку и рецепт ливерного пирога, взятый у Друга.

Вдруг на него налетел гриф и унес печенку.

— Глупец! — закричал Ходжа. — Что ты будешь с ней делать без рецепта!

Худосочный карманник пытался украсть у Насреддина кошелек, но тот не сплоховал, повалил вора на землю и принялся его колотить.

Шедшая мимо женщина возмутилась:

— Ты, верзила! Отпусти малыша, имей совесть!

— Не все то золото, что лежит! — проговорил Ходжа, отвешивая очередной тумак.

Прогуливаясь с другом, Насреддин увидел красивое озеро, — Какое чудо! — воскликнул он, а потом, помрачнев, добавил: — А все-таки…

— Что «все-таки»?

— Все-таки без воды было бы лучше!

Насреддин приехал на скачки верхом на воле. Все засмеялись: куда ему тягаться со скакунами?

— Когда он был теленком, — сказал Ходжа, — за ним никто не мог угнаться. Теперь он вырос — и должен бегать еще быстрее.

Насреддин разбрасывал крошки вокруг дома.

— Что ты делаешь? — спросили его.

— Отгоняю тигров.

— Но здесь нет тигров,

— Были бы, если б не я!

Услышав страшный грохот, жена Насреддина прибежала к нему в комнату.

— Не волнуйся, — сказал Ходжа. — Это халат упал,

— С таким шумом?

— Просто он упал вместе со мной.

Насреддин никак не мог решить, на какой из двух женщин ему жениться, и на все их вопросы отвечал: «Не знаю».

— Ну а если бы мы упали в реку, кого бы ты стал спасать? — спросила та, что посимпатичнее.

Ходжа повернулся к другой, более богатой невесте:

— Скажи, а ты, случайно, не умеешь плавать?

Насреддин сказал:

— Однажды правителю, которому я служил, подарили великолепного скакуна. Никто на нем не мог усидеть. Все падали. Мне надоело на это смотреть, и я закричал: «Несчастные! Куда вам тягаться с этим конем! Никому это не под силу!» И тут я вскочил в седло…

— Ну и что было дальше? — спросили Ходжу.

— Я тоже упал, — ответил он.

— Под каким знаком ты родился, Ходжа?

— Под знаком Осла.

— Что-то не припомню такого.

— Ты давно учился, с тех пор появились новые.

К Насреддину пришел неграмотный человек и попросил его написать письмо.

— Не могу, — сказал Ходжа. — Я обжег ногу.

— При чем здесь это?

— Мой почерк, кроме меня, никто не разберет. Придется самому нести письмо и читать. А куда я пойду с больной ногой?

Насреддину приснилось, что он пересчитывает монеты. На девятой — монеты кончились.

— Хочу десять! — закричал Ходжа и проснулся.

Увидев, что деньги исчезли, он снова закрыл глаза и снисходительно заметил:

— Ладно, хватит и девяти.

Насреддин увидел человека, печально сидевшего у дороги, и спросил, что его тревожит.

— В жизни нет ничего интересного, — ответил тот. — У меня хватало денег, чтобы не работать, и я отправился в путь, надеясь найти что-то позанимательнее той жизни, что я вел дома. Бесполезно…

Не долго думая, Ходжа схватил его мешок и бросился наутек. Отбежав подальше, он положил мешок у обочины, а сам спрятался в кусты.

Наконец, появился бедный странник. Он совсем упал духом и едва волочил ноги. Но, обнаружив свою потерю, — побежал, крича от радости.

— Простая все-таки вещь — счастье, — сказал Ходжа.

Насреддин полез в чужой сад за абрикосами, но его заметил садовник и он забрался на дерево.

— Ты кто? — спросил садовник.

— Соловей.

— Ну-ка, спой мне.

Ходжа спел так, что лучше об этом ничего не говорить.

— Не слыхал я таких соловьев, — засмеялся садовник.

— Ничего удивительного, — ответил Ходжа. — Я прилетел издалека.

Ученый муж, считая Насреддина умным человеком, хотел с ним побеседовать, договорился о встрече, пришел, но того не оказалось дома.

В сердцах, он написал мелом на воротах: «Дурак».

Вернувшись домой и увидев надпись, Ходжа поспешил к ученому.

— Извини, совсем вылетело из головы, что ты должен был зайти, — повинился он. — Но как только увидел на дверях твое имя, сразу все вспомнил.

Крестьянин рассказывал Насреддину:

— Я посеял пшеницу, а тут пошли ливни и все пропало. Но правитель был ко мне добр и возместил убытки.

— Жаль, — вздохнул Ходжа, — что я не умею вызывать дождь.

Насреддин вез на базар мешок соли. По пути он переезжал через ручей, и соль растворилась в воде. Осел почувствовал облегчение и пошел бодрее.

В другой раз Ходжа повез той же дорогой шерсть. Она намокла и стала очень тяжелой. Осел еле держался на ногах.

— А ты думал, тебе всегда будет так везти? — позлорадствовал Ходжа.

Насреддин купил на обед два килограмма мяса. Когда жена накрыла стол, мяса в еде не оказалось.

— Его съела кошка, — пояснила она.

Ходжа взвесил кошку: ровно два килограмма.

— Если это кошка, то где мясо? А если это мясо, то где кошка?

Насреддин женился, но лицо жены увидел только после свадьбы. Оно оказалось до крайности безобразно.

Жена спросила:

— Любимый, от кого я должна скрывать его, кому показывать?

— Показывай, кому хочешь, только не мне! — простонал Ходжа.

Насреддин шел вечером мимо огороженного сада и, заглянув через забор, увидел прекрасную девушку в объятиях отвратительного чудовища. Не долго думая, он спрыгнул в сад и прогнал этого негодяя.

Вернувшись к девушке, он ожидал услышать от нее слова благодарности, но вместо этого получил пощечину, а потом, откуда ни возьмись, появились двое слуг, которые поколотили Насреддина и выкинули его на улицу.

Ощупывая помятые бока, он слышал рыдания обиженной красавицы.

— На всех не угодишь, — заметил Ходжа. После этого он стал нарочно хромать и носить на глазу повязку, но ни одна девушка не позвала его в свой сад.

Женщина привела к Насреддину своего сына.

— Напугай его, он плохо себя ведет, — пожаловалась она. Ходжа встал в угрожающую позу, сделал страшное лицо, засверкал глазами, зарычал — и вдруг выбежал из дома. Потрясенная женщина упала в обморок. Придя в себя, она увидела вернувшегося хозяина.

— Я просила проучить мальчика, а не меня!

Ходжа пожал плечами.

— У меня самого душа ушла в пятки. Страх не выбирает, кого ему пугать.

Соседи увидали у Насреддина жирного барашка и захотели им полакомиться. Но Ходжа не поддавался на уговоры, пока его не убедили в том, что скоро наступит конец света.

Барашка зарезали и вволю попировали. Сытых гостей сморил сон. Насреддин свалил их одежду в кучу и поджег.

Соседи проснулись и подняли крик, но Ходжа спокойно ответил:

— Друзья, зачем вам одежда, если завтра конец света?

— Насреддин, сынок, запомни: чем меньше спишь, тем лучше. — Почему, отец?

— Это полезная привычка. Как-то я проснулся на рассвете, решил прогуляться и нашел на дороге мешок золота.

— Тогда не для всех эта привычка хороша, Тот, кто золото потерял, наверно, встал еще раньше тебя.

— Законы не делают людей лучше, — сказал Насреддин правителю. — Истину нельзя никому навязать.

Но правитель думал иначе. У городских ворот он поставил плаху.

«Всякий путник, которого уличат во лжи, будет казнен!» — разнесли глашатаи.

Ходжа выступил вперед.

— Куда ты идешь?

— На виселицу.

— Врешь!

— Хорошо, повесьте меня.

— Но тогда твоя ложь станет правдой?

— А это уже не мое дело!

Белогривые волны медленно накатывали на берег, с грохотом разбиваясь о темно-синие скалы. Увидев это впервые, Насреддин был ошеломлен. Опомнившись, он подошел ближе, зачерпнул воды и попробовал ее на вкус.

— Надо же, — удивился Ходжа, — столько шума и пены, а пить невозможно.

Насреддин купил осла, но тот был слишком прожорлив. «Ничего, — решил Ходжа, — это дело поправимое». И с каждым днем стал давать животному все меньше еды.

В конце концов, осел умер с голоду.

— Обидно, — сказал Ходжа. — Еще чуть-чуть, и он бы научился не есть вообще.

Сосед застал Насреддина, когда тот посреди ночи лез в окно своей спальни.

— Ты что, Ходжа? Тебя не пускают домой?

— Тихо! Говорят, я хожу во сне. Хочу себя поймать за этим делом.

Насреддин увидел, как на базаре продавали каких-то птиц по пятьсот золотых за штуку. Назавтра он принес туда петуха, но никто не давал за него такой цены.

— Как же так! — возмутился Ходжа. — Вчера птицы были мельче, но их охотно покупали.

— Но это же были говорящие попугаи, — заметили ему.

— Глупцы! Они понравились вам своей пустой болтовней, а прекрасные мысли этой птицы, которая настолько умна, чтобы молчать, вы не ставите и в грош.

— Отнеси этот мешок ко мне домой, — сказал Насреддин носильщику на базаре.

— А где твой дом?

— Ишь, чего захотел! — возмутился Ходжа. — Чтобы я говорил первому встречному, где я живу?

Насреддина попросили произнести проповедь в мечети. В назначенный день он пришел туда и начал так:

— Друзья! Вы знаете, что я собираюсь вам сказать?

— Нет, не знаем!

— Тогда какой смысл с вами разговаривать? — возмутился Ходжа и отправился домой.

Его попросили выступить еще раз. Он задал тот же вопрос. Теперь ему ответили:

— Знаем!

— Если знаете, зачем я буду отнимать ваше время? Можете идти.

Насреддина уговорили выступить и в третий раз. И опять он спросил:

— Знаете?

— Кто-то да, кто-то нет.

— Отлично, — сказал Ходжа, — тогда пусть те, кто знает, расскажут остальным. — И пошел домой.

Однажды Насреддин решил преподнести правителю выращенную им чудесную репу.

По пути он встретил друга, который посоветовал ему подарить что-нибудь более изысканное — фиги или оливки.

Ходжа купил фиги, и правитель, будучи в хорошем настроении, принял их и щедро вознаградил Насреддина.

В другой раз Ходжа принес во дворец апельсины. Но правитель был не в духе и закидал ими дарителя, оставив его в синяках.

Оправившись, Насреддин познал истину.

— Теперь я понимаю, — сказал он, — что люди предпочитают маленькие вещи большим, потому что от них не так много вреда. Ведь будь это репа, я бы погиб.

Правитель был не в духе. Покинув дворец, чтобы поохотиться, он увидел Насреддина.

— Повстречать Ходжу по пути на охоту — это не к добру, — крикнул он стражникам. — Нельзя, чтобы он смотрел на меня, прогоните его прочь!

Стражники выполнили приказ, и охота была удачной.

Правитель послал за Насреддином.

— Прости, Ходжа. Я думал, что ты приносишь несчастье. Оказывается, нет.

— Это я-то приношу несчастье? — удивился Насреддин. — Вы увидели меня — и наловили дичи. Я увидел вас — и отведал кнута. И кто кому приносит несчастье?

Три тысячи истинных гурманов пригласили на пир во дворец багдадского калифа. По какой-то ошибке среди них оказался Насреддин.

Пир проводился каждый год, и чем дальше, тем изысканнее становилось главное блюдо, потому что того требовала безупречная репутация блистательного калифа.

Но Насреддин просто хотел поесть.

После долгих церемоний, с песнями и танцами подали неимоверное количество огромных серебряных подносов. На каждом лежал зажаренный целиком павлин с фальшивыми, но съедобными крыльями и клювом, а оперение его сияло сахарными самоцветами.

Послышались восторженные возгласы, гурманы упивались этим шедевром кулинарного искусства.

Никто и не думал приступать к еде.

Голодный Ходжа вскочил и закричал:

— Ладно! Смотрится, конечно, странно. Но это все же еда. Давайте съедим ее, пока она не съела нас!

Насреддин с приятелем зашли в харчевню и решили, из соображений экономии, заказать себе одно блюдо из баклажанов на двоих. Но они никак не могли договориться, каким образом должны быть приготовлены овощи.

Наконец, усталый и голодный Насреддин уступил, и выбор пал в пользу фаршированных баклажанов.

Вдруг его спутнику стало плохо и тот лишился чувств. Насреддин вскочил.

— За доктором? — спросили из-за соседнего стола.

— Вот еще, — отозвался Насреддин. — Пойду, узнаю — не поздно ли еще отменить заказ.

Правитель разослал по стране своих людей с тайным заданием отыскать самого честного человека, чтобы назначить его судьей. Насреддин прослышал об этом.

Когда послы, прикинувшись обычными странниками, повстречали Ходжу, у него на плечах была рыболовная сеть.

— Чего ради, — спросили его, — ты носишь эту сеть?

— Как напоминание о моем жалком происхождении, ведь я когда-то был рыбаком.

После этих благородных слов Насреддин стал судьей.

Однажды один из тех, кто помог его назначению, пришел в суд и спросил:

— Что случилось с твоей сетью, Насреддин?

— Она больше не нужна, — ответил Ходжа, — рыбу я уже поймал.

— Я велю тебя повесить, — сказал жестокий и невежественный правитель, прослышавший о чудесных способностях Насреддина, — если ты не докажешь, что посвящен в великие тайны.

— Я вижу странное, — отвечал Насреддин, — золотую птицу в небе, демонов под землей.

— Но как это возможно? Что придало такую остроту твоему зрению?

— Страх, только и всего.

Насреддин задумал украсть фрукты, но прилавок сторожила лиса. Он слышал слова лавочника:

— Лисы смышленей собак, и я хочу, чтобы ты охраняла прилавок с умом. Кругом воры. Если увидишь кого-нибудь, спроси себя, что он делает и зачем. И как это связано с моей лавкой.

Когда хозяин удалился, лиса вышла на улицу и увидела на соседней лужайке Насреддина. Ходжа прилег и закрыл глаза. Лиса подумала: «Сон — это не дело».

Глядя на Насреддина, она почувствовала усталость, легла и уснула.

Тогда Ходжа прокрался мимо нее и стащил фрукты.

Насреддин нашел на улице дорогое кольцо и захотел оставить его себе. Но по закону нужно было пойти на базар и три раза громко прокричать о находке.

В три часа ночи Ходжа отправился на базарную площадь и трижды крикнул:

— Я нашел кое-какое кольцо!

На шум стали собираться люди.

— Что такое, Ходжа? — спросили они.

— Закон требует троекратного повтора, — ответил Насреддин, — и я нарушу его, если скажу то же самое в четвертый раз. Но знаете что? У меня теперь есть бриллиантовое кольцо.

Насреддин пытался загнать теленка в стойло, но тот упирался. Тогда Ходжа пошел к его матери и принялся ее бранить.

— Зачем ты кричишь на корову? — спросил кто-то.

— Это все ее вина, — сказал Насреддин, — она плохо учила сына.

Однажды к Насреддину заглянул старый друг Джалаль. Ходжа сказал:

— Какая радость, мы так давно не виделись. Но я собирался кое-кого навестить. Пойдем вместе, заодно и поговорим.

— Одолжи мне приличный халат, — сказал Джалаль, — а то я не по выходному одет.

Насреддин дал ему очень хороший халат.

В первом доме Ходжа представил своего друга так:

— Это мой старинный приятель, Джалаль, но халат, который он носит, мой!

По пути в другую деревню Джалаль сказал:

— Что за глупости! «Халат мой!» Не говори больше так, Насреддин пообещал.

Рассевшись поудобней в следующем доме, он сказал:

— Вот, зашел ко мне старый друг, Джалаль. Но халат, халат — его!

Джалалю и это не понравилось.

— Зачем ты так сказал? С ума сошел?

— Я хотел исправиться. Теперь мы квиты.

— Если не возражаешь, — медленно проговорил Джалаль, — о халате больше говорить не будем.

Насреддин пообещал.

В последнем, третьем доме Ходжа сказал:

— Разрешите представить Джалаля, моего друга. А халат, халат, который он носит… Но о халате мы ничего говорить не должны, да?

Когда Ходжа был в своей деревне судьей, к нему в надежде на помощь прибежал растрепанный человек.

— На меня напали, — закричал он, — рядом с этой деревней. Наверно, кто-то местный. Найдите вора. Он отнял у меня халат, саблю, даже обувь!

— Не так быстро, — сказал Ходжа, — белье, как я вижу, он не забрал?

— Нет, не забрал.

— В таком случае, он не отсюда. Здесь ко всему подходят обстоятельно. Я не могу расследовать это дело.

Философов, логиков и правоведов призвали на слушание дела Насреддина. Он ходил из деревни в деревню и утверждал, что так называемые мудрецы — невежи и ни в чем не имеют твердого убеждения. Его обвинили в ослаблении устоев государства.

— Первое слово тебе, — сказал правитель.

— Пусть принесут бумагу и перья, — сказал Ходжа.

Принесли бумагу и перья.

— Раздайте семи первым книжникам.

Раздали.

— Пусть каждый напишет ответ на вопрос: что такое хлеб? Написали.

Ответы передали правителю, и тот их прочел.

Первый гласил: «Хлеб — это еда».

Второй: «Это мука и вода».

Третий: «Божий дар».

Четвертый: «Печеное тесто».

Пятый: «По-разному, в зависимости от того, что понимать под хлебом».

Шестой: «Питательное вещество».

Седьмой: «Никто по-настоящему не знает».

— Знай они, что такое хлеб, — сказал Насреддин, — они могли бы рассуждать и о других вещах. Например, прав я или нет. Но как можно доверять суд таким людям? Не странно ли, что они не могут договориться о том, что едят каждый день, но единодушны в том, что я отступник?

Однажды Насреддин одолжил соседу несколько горшков. Тот их вернул, а заодно — еще один маленький горшочек.

— Что это? — спросил Ходжа.

— Согласно закону, передаю приплод твоих горшков за то время, что я ими распоряжался, — сказал шутник.

Вскоре после этого, Насреддин взял у соседа его горшки, но не вернул их:

Сосед пришел за своими горшками.

— Увы! — сказал Насреддин, — они умерли. Ведь мы же установили, что горшки смертны?

Насреддин разговорился на улице с прохожим.

У Ходжи все лицо было в щетине. Прохожий спросил: — Как часто ты пользуешься бритвой?

— Двадцать-тридцать раз в день, — сказал Насреддин.

— Бот чудак!

— Нет, просто я цирюльник.

Насреддин решил, что неплохо бы ему научиться чему-то новому.

Он пришел к учителю музыки.

— Сколько стоят уроки игры на лютне?

— Три серебряные монеты за первый месяц, потом — по одной монете за месяц.

— Великолепно! — сказал Насреддин. — Я начну со второго месяца.

У Насреддина было две дочери, Одна вышла замуж за крестьянина, супруг второй обжигал кирпичи.

Однажды они пришли к нему в гости.

Жена крестьянина сказала:

— Мой муж недавно закончил сеять. Если будут дожди, он купит мне новое платье.

Другая возразила:

— Надеюсь, обойдется. Мой муж наготовил много кирпичей, которые еще нужно обжечь. Если дождя не будет, он купит мне новое платье.

— Одна из вас будет с обновкой, — сказал Ходжа, — вот только не знаю, какая именно.

— Доброе утро, Ходжа, — сказал лекарь, — чем могу тебе помочь?

— Дело в болезни моей жены.

— Так она больна?

— Да, она просила передать, что ей нужен врач.

— Прямо сейчас?

— Нет, потом она сказала, что ей лучше, так вот я и пришел сказать, что если 6 ей не полегчало, то ей бы нужен был врач, но раз она поправилась, то он ей совсем не нужен.

Хамза, доморощенный философ с ворохом банальных мыслей в запасе, занудствовал в кофейне:

— Как странны люди! Им никогда не угодишь! Зимой им слишком холодно, а летом они жалуются на жару!

Присутствующие глубокомысленно качали головами, полагая, что так они проникаются блеском этой истины.

Молчавший до того Насреддин подал голос:

— А вы не замечали, что никто и никогда не жаловался на весну?

Насреддин ехал куда-то на осле, как вдруг животное чего-то испугалось и понесло.

Когда он на неимоверной скорости проносился мимо кучки крестьян, те спросили:

— Куда ты так спешишь, Насреддин?

— Не спрашивайте меня, — воскликнул Ходжа, — спросите осла!

Заприметив в сумерках в саду белое пятно, Насреддин попросил жену подать ему лук и стрелы. Он выстрелил и пошел проверить, что это было. Вернулся Ходжа в полуобморочном состоянии.

— Я чудом спасся. Там висела моя рубашка, и будь она не мне, я бы погиб. Выстрел пришелся прямо в сердце.

Насреддин купил горсть фиников и принялся их есть. Жена заметила, что он аккуратно складывает косточки в карман.

— Почему ты, как все, не выбрасываешь косточки?

— Потому что, когда я покупал финики, я спросил у зеленщика, входят ли косточки в их цену. Он сказал: «Да, все входит». Так что косточки теперь тоже мои, Хочу — оставлю, хочу — выкину.

— Язык, — сказал Ходжа Насреддин, — предназначен для того, чтобы описывать действия и мысли. Нужно только подобрать правильные слова, и тогда все будет понятно.

— Но, Ходжа, — сказал его друг, — всегда ли это возможно?

— Да, всегда.

— Тогда объясни мне, как делается шелк.

— Запросто. Сначала надо взять гусениц и расплести то, что сплетено. Потом — избавиться от гусениц и заплести то, что расплетено.

Насреддин пришел в богатый дом за подаянием.

— Передай хозяину, — сказал он привратнику, — что здесь Ходжа Насреддин и он просит денег.

Слуга скрылся в доме и через некоторое время вернулся.

— Боюсь, что моего хозяина сейчас нет.

— Тогда передай ему от меня вот что, — сказал Насреддин. — Это мой бесплатный совет. Уходя из дома, не следует оставлять у окна свое лицо. Его может кто-нибудь украсть.

— Что такое судьба? — спросил у Насреддина книжник.

— Бесконечная череда переплетенных событий, каждое из которых влияет на остальные.

— Не самый удовлетворительный ответ. Я верю в причины и следствия.

— Очень хорошо, — сказал Ходжа, — взгляни сюда.

Он указал на идущую по улице процессию.

— Этого человека собираются повесить. Потому ли, что ему дали серебряную монету, на которую он купил нож и зарезал им кого-то? Или потому, что его застали за этим делом? Или потому, что никто его не остановил?

Ходжа пришел к богачу.

— Мне нужны деньги.

— Зачем?

— Хочу купить… слона.

— Раз у тебя нет денег, ты не сможешь прокормить слона. — Я пришел сюда, — сказал Насреддин, — за деньгами, а не за советом.

— А я вижу в темноте, — похвастался как-то в кофейне Насреддин.

— Если это так, почему ты ходишь по улицам с фонарем?

— Только для того, чтобы другие на меня не натыкались.

Насреддин зашел в лавку к человеку, торгующему разным мелочным товаром.

— У тебя есть гвозди?

— Л»

— А кожа, хорошая кожа?

— Да.

— А нитки?

— Да.

— А краска?

— Да.

— Почему бы тогда тебе не сделать пару туфель?

Ходжу пригласили на свадьбу. В последний раз, когда он был в этом доме, кто-то умыкнул его сандалии. Теперь, чтобы не оставлять их у двери, он засунул их во внутренний карман.

— Что за книга там у тебя? — спросил его хозяин.

«Про сандалии лучше молчать, вдруг это его рук дело, — подумал Насреддин, — к тому же, желательно походить на образованного человека».

Вслух он сказал:

— То, что там топорщится, называется «Благоразумие».

— Как интересно! В каком книжном магазине купил?

— Купил, вообще-то, у сапожника.

Погруженный в мысли Ходжа шел по деревне и наткнулся на каких-то оборванцев, которые принялись кидать в него камнями. Они застали его врасплох, к тому же, он вовсе не был великаном.

— Перестаньте, и я расскажу вам кое-что интересное.

— Ладно, только не надо мудрить.

— Эмир раздает бесплатные обеды.

Дети побежали к жилищу эмира, а Насреддин вернулся к теме о радостях гостеприимства…

Он поднял глаза и увидел, что мальчишки уже далеко. Внезапно Ходжа подхватил полы халата и поспешил за сорванцами. На ходу он приговаривал:

— Надо самому все увидеть. А что, если я им не соврал?

Насреддин зашел в лавку купить штаны. Но там он увидел плащ по сходной цене и передумал. Взяв плащ, он направился к выходу.

— Ты не заплатил! — закричал торговец.

— Я оставил тебе штаны, которые стоят ровно столько же.

— Но ты и за штаны не заплатил.

— Конечно, — сказал Ходжа, — почему я должен платить за вещь, которую не хочу покупать?

Ходжа Насреддин добился высокого положения при дворе и принялся демонстрировать придворные манеры.

Однажды правитель был страшно голоден. Главный повар так отменно приготовил баклажаны, что высочайшим повелением было приказано подавать их каждый день.

— Разве это не лучший на свете овощ, Ходжа? — спросил повелитель.

— Самый лучший, господин.

Пять дней спустя, когда бесконечные баклажаны набили правителю оскомину, тот заорал:

— Уберите немедленно! Ненавижу их!

— Это худший на свете овощ, господин, — согласился Насреддин.

— Но Ходжа, еще и не недели не прошло с тех пор, как ты называл его лучшим.

— Называл. Но я служу вам, а не баклажанам.

Ходжа Насреддин нес домой хрупкую стеклянную посуду и уронил ее посреди улицы. Все разбилось.

Собралась толпа.

— Да, что с вами, идиоты? — взвыл Ходжа. — Дурака, что ли, в первый раз видите?

На сэкономленные деньги Насреддин решил купить себе новую рубашку. Полный радостных предчувствий, он пришел к портному. Портной снял мерку и заявил:

— Приходи через неделю, и, если на то будет воля Аллаха, заберешь свою рубашку.

Собрав волю в кулак, Ходжа выждал неделю, а потом вернулся к портному.

— Вышла заминка. Но, если на то будет воля Аллаха, заберешь рубашку завтра.

Назавтра Насреддин зашел снова.

— Извини, — сказал портной, — но еще не все. Заходи завтра, и, если на то будет воля Аллаха, заберешь рубашку.

— А сколько потребуется времени, — спросил раздраженно Ходжа, — если оставить Аллаха в покое?

Однажды Насреддин попросил жену приготовить халву, Она наварила много халвы, и Ходжа съел ее почти подчистую.

Посреди ночи он разбудил жену.

— Мне пришла в голову замечательная мысль.

— Какая?

— Принеси мне остатки халвы, тогда скажу.

Она встала и принесла ему халву, и он ее съел.

— Теперь, — сказала жена, — я не усну, пока ты расскажешь мне.

— Мысль, — сказал Насреддин, — вот такая: «Никогда не ложись спать, не доев халву, приготовленную за день».

Правитель, любивший компанию Насреддина, взял его с собой охотиться на медведей. Медведи опасны. Насреддин до смерти перепугался, но отказаться не смог.

Когда он вернулся в деревню, кто-то его спросил:

— Как прошла охота?

— Лучше не бывает.

— Сколько медведей ты убил?

— Ни одного.

— Сколько выследил?

— Ни одного.

— Сколько видел?

— Ни одного.

— И что же в этом хорошего?

— Когда охотишься на медведей, ни одного — более чем достаточно.

Насреддин плохо разбирался в тонкостях придворного этикета, а его пригласили на встречу к султану, посетившему эти места. Ходже сказали, что правитель спросит о возрасте, о том, сколько он учился, что думает о налогах и настроениях в народе.

Он зазубрил ответы, но вопросы задавались в другом порядке.

— Долго ли ты учился?

— Тридцать пять лет.

— Сколько же тебе тогда?

— Двадцать лет.

— Невозможно! Кто из нас сошел с ума?

— Мы оба, господин.

— Я так же безумен, как ты?

— Конечно, мы безумны, но каждый по-своему, господин!

Сосед захотел позаимствовать у Ходжи бельевую веревку. — Извини, — сказал Насреддин, — она мне нужна. Сушу муку.

— Да как же можно сушить муку на бельевой веревке?

— Дело облегчается тем, что я не хочу ее отдавать.

— Сколько тебе лет, Ходжа?

— Сорок.

— Но ты говорил мне то же самое два года назад!

— Да, я всегда твердо стою на своем.

Насреддин пошел в турецкую баню. Так как он был бедно одет, с ним обошлись без почтения, дали обмылок и старое полотенце.

Уходя, Насреддин вручил двум банщикам по золотой монете. Он ни на что не пожаловался, и они остались в недоумении. Возможно, рассудили они, при лучшем обращении он еще более щедро их вознаградит?

Через неделю Ходжа явился снова. На этот раз, конечно, его встретили как знатную особу. Массаж, благовония, удовлетворение любого каприза. Уходя, Ходжа дал банщикам по самой мелкой медной монете.

— Это, — сказал Насреддин, — за прошлый раз. А золотые были за этот.

Насреддин забрался в чужой огород и принялся набивать мешок всем, что попадется под руку.

Хозяин увидел это и подбежал к нему.

— Что ты здесь делаешь?

— Меня принесло сюда ураганом.

— А кто сорвал овощи?

— Я цеплялся за них, чтобы меня не сдуло.

— А как вышло, что овощи в твоем мешке?

— Когда ты явился, я как раз над этим раздумывал.

Ходжу поймали в деревенском амбаре, когда он пересыпал пшеницу из соседских кувшинов в свои. Он предстал перед судьей.

— Я глупец, не могу отличить чужую пшеницу от своей, — заявил он.

— Почему же тогда ты не пересыпал свою пшеницу в чужие кувшины? — спросил судья.

— Ах, но свою-то пшеницу от чужой я отличить могу — не настолько же я глуп!

Как-то вечером Насреддин поссорился с женой, да так разбуянился, что ей пришлось искать спасения у соседей, где в это время праздновали свадьбу.

Ходжа погнался за женой. Хозяин и гости, как могли, успокоили его, накормили и развеселили.

На радостях Ходжа сказал жене:

— Дорогая, напомни мне терять терпение почаще — так жизнь становится куда приятнее!

Насреддин изнывал от жажды и был очень рад, когда заметил на обочине питьевой фонтан, заткнутый куском дерева. Наклонившись к нему, Ходжа выдернул пробку. Ему в лицо ударила такая струя, что он упал навзничь.

— Ого! — обиделся Насреддин. — Так вот почему они тебя затыкают? А ты так ничему и не научишься!

Однажды Насреддин с женой вернулись домой и обнаружили, что их обокрали. Вынесли абсолютно все.

— Это твоя вина, — сказала жена, — прежде чем уходить, надо было проверить, заперта ли дверь.

Соседи подлили масла в огонь.

— Ты не закрыл окна, — сказал один.

— Разве можно быть таким беспечным? — сказал другой.

— Эти дрянные замки давно надо было поменять, — сказал третий.

— Минуточку, — сказал Насреддин, — а больше, что, уже некого винить?

— И кого же нам винить? — закричали все хором.

— Может быть, воров? — сказал Ходжа.

Насреддин потерял красивый дорогой тюрбан.

— Ты не расстроился, Ходжа? — спросил его кто-то.

— Нет, я спокоен. Я предложил награду — половину серебряной монеты.

— Но твой тюрбан стоит в сто раз больше. Если кто-нибудь его найдет, ни за что с ним не расстанется за такое жалкое вознаграждение.

— Я подумал об этом. И сказал, что тюрбан — старый и грязный. Совсем не такой, как настоящий.

Насреддин вошел в кофейню и заявил:

— Луна полезнее солнца.

— Почему, Ходжа?

— Ночью свет нужнее, чем днем.

Насреддин и его друг хотели пить, и зашли в кофейню. Они решили, что им хватит стакана молока.

— Выпей свою половину, — сказал друг, — а у меня есть немного сахара, только на двоих его не хватит. Я добавлю его в мое молоко.

— Добавь сейчас, — сказал Ходжа, — и я выпью только свою часть.

— Ну уж нет, Сахара хватит только на полстакана.

Насреддин сходил к хозяину кофейни и вернулся с кульком соли.

— Хорошая новость, друг, — сказал он. — Я пью первый, как договаривались. И я хочу посолить мое молоко.

Ходжа послал мальчишку к колодцу за водой.

— Смотри, не разбей горшок! — воскликнул он и отвесил ребенку подзатыльник.

— Ходжа, — спросили его, — он же ничего не сделал, зачем ты его бьешь?

— Затем, глупый ты человек, — сказал Ходжа, — что когда он разобьет горшок, наказывать его будет уже поздно.

— Поздравь меня! — сказал Ходжа соседу. — Я отец.

— Поздравляю, Мальчик или девочка?

— Да! Но как ты угадал?

— Ко всему должен быть одинаковый подход, насколько это возможно, — объявил в кофейне философ своим собеседникам.

— Не уверен, что получится, — усомнился один из них.

— Но может быть, стоит попытаться? — заметил другой.

— Я! — выпалил Насреддин. — Я что к жене, что к ослу — отношусь одинаково. Они получают все, чего хотят.

— Отлично! — воскликнул философ. — А теперь расскажи нам, Ходжа, что из этого вышло?

— Вышел хороший осел — и плохая жена.

— Ты лишился осла, Ходжа, но не стоит горевать из-за этого сильнее, чем после смерти первой жены.

— Да, но если помните, когда умерла моя жена, вы, друзья, сказали, что найдете мне новую. А теперь никто не предлагает мне нового осла.

Сосед обратился к Насреддину:

— Ходжа, дай мне на время твоего осла.

— Извини, — сказал Ходжа, — но я его уже отдал.

В этот момент раздался ослиный крик. Он исходил из хлева Насреддина.

— Но, Ходжа, я же слышу осла!

Захлопывая дверь перед носом соседом, Ходжа горделиво заявил:

— Тот, кто верит ослу больше, чем мне, не заслуживает помощи.

Каждую пятницу поутру Насреддин приезжал на городской базар и продавал там отличного осла.

Он всегда просил очень маленькую цену, намного ниже того, что животное стоило на самом деле.

Однажды к нему подошел богатый торговец ослами.

— Не могу понять, как ты это делаешь, Насреддин. Я продаю ослов дешевле некуда. Мои слуги заставляют крестьян даром отдавать корм. Мои невольники ухаживают за ослами бесплатно. И все же мои цены выше твоих.

— Все просто, — сказал Насреддин. — Ты крадешь корм и работу, а я краду ослов.

Сосед пришел к Насреддину за советом по части права.

— Твой бык боднул мою корову. Положена мне компенсация?

— Конечно, нет. Как может человек отвечать за то, что сделало животное?

— Погоди-ка, — сказал коварный сосед, — я все напутал. На самом деле мой бык боднул твою корову.

— А, — сказал Ходжа, — но это совсем другое дело. Надо свериться с книгами. Вполне возможно, что в этом случае без компенсации не обойдется.

Насреддин увидел, как упитанные утки плещутся в пруду. Когда он попытался их поймать, они улетели. Он покрошил хлеб в воду и принялся его есть.

Кто-то спросил, что он делает.

— Я ем утиный суп, — сказал Ходжа.

Насреддин стоял посреди базарной площади и вдохновенно читал стихи:

Один остряк поинтересовался:

— А что, если тебе на глаза попадется какой-нибудь дурак? Недолго думая, Ходжа нараспев повторил:

— То это — ты!

Насреддин забрался в чужой сад, воспользовавшись лестницей.

Хозяин схватил его и поинтересовался, что он здесь делает. — Я… продаю лестницу, — сымпровизировал Насреддин.

— Дурак! — сказал хозяин. — В саду не продают лестницы. — Если кто дурак, так это ты, — сказал Ходжа. — Всякому известно, что лестницу можно продать где угодно.

— Каждый день, — сказал Насреддин своей жене, — я убеждаюсь в чудесной гармонии природы, а еще в том, что на земле все устроено так, чтобы приносить человеку пользу.

Она попросила привести пример.

— Посмотри на верблюдов. Разве не замечательно, что они не летают.

— И что нам с того?

— Умей верблюды летать, они бы ночевали на крышах домов, и портили бы их, не говоря уже о криках, чавканье и разбросанной повсюду жвачке.

Насреддин был без гроша, но не хотел, чтобы его друг Аслам узнал об этом. К несчастью, Аслам попросил его разменять золотую монету.

— Она затертая, — сказал Насреддин.

— Сильно затертая?

— Настолько, что не стоит и разменивать. Обратись к кому-нибудь другому.

— Нет, я доверяю тебе. Дай мне за нее по справедливости.

— Что ж, — сказал Ходжа, — по справедливости тебе придется за нее еще и приплатить.

Выходя из мечети после молитвы, Насреддин наткнулся на нищего, просящего милостыню. Последовал такой разговор.

— Ты расточителен?

— Да, Ходжа.

— Любишь посидеть, попить кофе и покурить?

— Да.

— Готов ходить в баню каждый день?

— Да.

— Может быть, не прочь и выпить с друзьями?

— Да, мне все это нравится.

— Достаточно, — сказал Ходжа и протянул ему золотую монету.

Рядом сидел другой взывающий о помощи нищий. Насреддин поговорил и с ним.

— Ты расточителен?

— Нет, Ходжа.

— Любишь посидеть, попить кофе и покурить?

— Нет.

— Готов ходить в баню каждый день?

— Нет.

— Может быть, не прочь и выпить с друзьями?

— Нет, хочу только жить в бедности и молиться.

После этого Ходжа дал ему мелкую медную монету.

— Но почему, — запричитал нищий, — мне, такому бережливому и набожному, ты дал меньше, чем этому проходимцу? — Эх, — вздохнул Ходжа, — ему деньги нужнее, чем тебе.

— Когда наступит конец света, Ходжа?

— Который конец света?

— А их, что, много?

— Два. Когда умрет моя жена, это будет первый конец света. Когда я — второй.

Насреддин пришел в гости к одному скупцу, который предложил ему слегка перекусить.

Когда принесли еду, ее оказалось буквально на один зубок. В это время в окно заглянул нищий. Скупец закричал:

— Убирайся, или я сверну тебе шею!

— Брат, — сказал Насреддин нищему, — уходи скорей, я уже понял, что в этом доме не преувеличивают!

— Ходжа, твоя жена ужасная болтушка. Только и делает, что ходит по городу и сплетничает.

— Я этому не верю. Иначе бы она сплетничала и со мной, но она никогда этого не делает!

Насреддин утверждал, что был в Мекке и долгое время жил в Аравии.

— Скажи нам, как по-арабски будет «верблюд», — спросил его в кофейне один из приятелей.

— Надо же иметь чувство меры, — сказал Ходжа, — к чему рассуждать о таких больших существах?

— Тогда, как по-арабски будет «муравей»?

— Слишком уж мелко.

Тогда кто-то спросил:

— А как по-арабски будет «ягненок»?

— Есть какие-то слова, но я был там слишком недолго, чтобы их разузнать. Я уехал, когда ягнята только родились, и им еще не успели дать имена.

Лесничий был крайне озадачен, когда к нему пришел устраиваться на работу такой неподходящий человек, как Насреддин.

— Ты не похож на лесоруба, — сказал лесничий, — но я дам тебе шанс. Возьми топор и сруби столько деревьев, сколько сможешь.

Через три дня Насреддин вернулся.

— Сколько деревьев ты свалил?

— Все, что были на участке.

Лесничий проверил, и оказалось, что Насреддин не соврал. Он один заменил тридцать человек.

— Но где ты научился так ловко рубить деревья?

— В пустыне Сахара.

— Но в Сахаре нет деревьев!

— Да, теперь — нет, — сказал Насреддин.

Один любитель розыгрышей поспорил в кофейне с Насред-дином:

— Говорят, ты очень умен. Но ставлю сто золотых монет, что меня ты не одурачишь!

— Одурачу, только дай немного времени, — сказал Насреддин и ушел.

Человек три часа прождал Насреддина. Наконец, он решил, что это и был розыгрыш.

Он пришел к дому Ходжи и бросил в окно мешочек с золотом.

Насреддин лежал на кровати и придумывал свой розыгрыш. Он услышал звяканье монет, подобрал деньги и пересчитал их.

— Хорошо, — сказал он жене, — если я проиграю, этот подарок судьбы поможет мне расплатиться. А теперь надо придумать план, как мне надуть того шутника, что, без сомнения, ждет меня в кофейне.

Ходжа отправился на рынок продавать корову, но никто ее не покупал.

Подошел сосед и предложил:

— Давай лучше я, ты делаешь все не так.

«Поучиться не помешает», — подумал Ходжа.

— Первоклассная корова, через пять месяцев отелится! — выкрикнул сосед.

Корову немедленно купили.

Вернувшись домой, Насреддин нашел там молодого человека, который собирался жениться на его дочери.

Ходжа использовал тот же прием, что и его сосед — и удивился скорости, с которой исчез несостоявшийся жених.

— Я не могу искать работу, — сказал Ходжа, — ведь я уже на службе у Всевышнего.

— В таком случае, — сказала его жена, — потребуй свое жалование, ведь всякому работнику должны платить.

«Действительно», — подумал Насреддин.

— Мне не платили, потому что я не просил, — сказал он вслух.

— Так давай, попроси.

Насреддин вышел в сад, упал на колени и возвысил голос:

— О Аллах, пошли мне сто золотых монет, ведь мои прежние заслуги стоят не меньше.

Его сосед, ростовщик, подумал подшутить над Насредди-ном, взял мешочек с сотней золотых и бросил его из окна.

Насреддин с достоинством поднял деньги и отнес их жене.

— Я один из праведников, — сказал он ей. — Мне вернули недоимку.

Она была потрясена.

Некоторое время спустя, решив, что шутка затянулась, сосед явился за своими деньгами.

— Ты слышал мои мольбы об этих деньгах, а теперь хочешь, чтобы они были твои, — сказал Насреддин. — Ты их никогда не получишь.

Сосед сказал, что это суду решать.

— Но я не могу ехать в суд, — заявил Насреддин. — У меня нет ни достойной одежды, ни лошади. Когда мы предстанем перед судьей, он решит дело в твою пользу из-за моего жалкого вида.

Сосед снял плащ и отдал его Насреддину, посадил его на свою лошадь, и они поехали к кади.

Сначала выслушали истца.

— А что ты скажешь в свое оправдание? — спросил судья у Насреддина.

— Мой сосед безумен.

— Чем ты это докажешь, Ходжа?

— Достаточно его собственных слов. Он думает, что все принадлежит ему. Ладно бы золото, но он и мою лошадь, и плащ считает своими.

— Но они мои! — взревел сосед.

Дело было прекращено.

Насреддин пришел в деревню во время праздника. Столы ломились от еды, повсюду пели и плясали, люди приглашали Ходжу в свои дома и угощали его как дорогого гостя.

— Если бы у нас в деревне было так, — сказал Насреддин. — Там все такие жадные.

— Но, Ходжа, — сказали ему местные жители, — это же особый случай, такое бывает только раз в год.

— Тогда слушайте мудрую мысль, которая меня посетила, — сказал Насреддин. — Такие ежегодные праздники надо проводить каждый день.

— Чего ты хочешь? — спросил правитель у Насреддина, который с трудом добился этого приема.

— Миллион золотых монет, — сказал Ходжа.

— А нельзя ли поумерить аппетит? — спросил удивленный правитель.

— О да, конечно, можно — пять монет.

— Не слишком ли большая разница между этими двумя суммами?

— Да. Миллион золотых стоите вы, пять монет — я.

Насреддин с учеником забрались в волчье логово, чтобы поймать волчонка.

Там на Ходжу, который полз первым, напал взрослый волк. Это была страшная схватка. Когда она была в полном разгаре, ученик закричал:

— Хватит лягаться, я уже наполовину в земле!

— Да, — прохрипел Ходжа, — и если я остановлюсь, земля покроет тебя целиком.

Разразилась засуха. Озера, снабжавшие город питьевой водой, обмелели.

Власти решили искать помощи у лозоискателей.

Насреддин вызвался помочь. Он поставил условие, что займется этим в понедельник.

Когда настал урочный день, Насреддин, окруженный толпой зевак, вместо того, чтобы возиться с лозой, попросил принести ему таз воды и принялся стирать свою рубашку.

Время от времени он поглядывал в небо.

Кто-то запротестовал:

— Какое стирка имеет отношение к поиску воды?

— Терпение, — сказал Насреддин, — дело не в стирке. Каждому дураку известно, что дождь начинается тогда, когда вешаешь вещи сушиться.

По базарным дням Ходжа Насреддин выходил на улицу и валял дурака: когда прохожие протягивали ему подаяние, он всегда выбирал мелкие монеты.

Однажды добрый человек сказал ему:

— Ходжа, бери монеты покрупнее. Тогда у тебя будет больше денег, и люди перестанут над тобой потешаться.

— Так-то оно так, — ответил Насреддин, — но сейчас они протягивают мне монетки, чтобы убедиться, что я глупее их. Если я буду поступать разумно — вообще останусь без денег.

Ходжа Насреддин наварил омерзительных фрикаделек и принялся торговать ими с лотка с надписью: «Я очень хочу учиться».

Наконец людям надоело любоваться на Ходжу с его зловонными фрикадельками. Они подступили к нему с предложением:

— Учись, Насреддин, только оставь нас в покое. Вот тебе деньги. А кстати, кем ты хочешь стать?

— Поваром! — сказал Ходжа.

В деревне Насреддина жили два брата-близнеца, и однажды ему сказали, что один из них скончался.

Увидев на улице второго, Ходжа поспешил к нему:

— Ну и кто из вас умер?

Ходжа Насреддин серьезно заболел, и все уже думали, что он не оправится.

Его жена облачилась в траур и принялась плакать и причитать.

Один Ходжа был невозмутим.

— Насреддин, — спросил один из его учеников, — как же можно встречать смерть с таким спокойствием, со смехом, когда мы, которым еще жить и жить, так жестоко страдаем о грядущей утрате?

— Все просто, — сказал Ходжа. — Пока я лежал тут и смотрел на вас, мне подумалось: «Они так ужасно выглядят, что я почти уверен, когда явится ангел смерти, он по ошибке заберет кого-нибудь из них — и оставит старого Насреддина в покое».

Ходжа Насреддин пришел на базар, где торговали ослами.

— Вам нужны ослы? — спросил его продавец.

— Да, — сказал Насреддин.

— Может быть, одно из этих замечательных животных?

— Постойте, — сказал Ходжа. — Я хочу посмотреть на самых худших ослов.

— Вот худшие.

— Очень хорошо, тогда я возьму всех остальных.

— Все истинно верующие носят бороду, — сказал имам слушающим его. — Покажите мне густую, окладистую бороду, и я покажу вам верующего!

— У моего козла борода подлиннее твоей, — ответил Насреддин. — Значит ли это, что он лучший мусульманин, чем ты?

Насреддин приехал в гости к другу, который жил далеко от его родной деревни. Как-то ночью они сидели во дворе и разговаривали. Вскоре Ходжа прервал беседу и принялся одобрительно охать и ахать.

— Да в чем дело? — поинтересовался друг.

— Просто я посмотрел на небо и увидел, какие у вас искусные художники. Они так точно срисовали звезды, которые горят у меня дома!

Во время прогулки Насреддина ужалила в нос пчела. Нос жутко распух, и Ходжа поспешил найти лекаря. Когда он перебегал базарную площадь, какой-то остряк заметил его и со смехом сказал:

— У кого ты взял этот нос — у осла?

— Да, — ответил Ходжа. — Когда Всевышний раздавал ослиные достоинства, мне достался нос, а тебе — мозги.

Насреддина назначили судьей. К нему пришли два человека, которые купили вскладчину осла — один заплатил десять золотых, другой — пять. На осле они возили дрова, выручку от продажи делили не поровну, а два к одному. Но однажды, когда они были в горах, животное оступилось и упало в пропасть.

— Я больше потратился на осла, — заявил первый владелец Насреддину, — и имею право на компенсацию.

— Я не дам ему ни гроша, — сказал второй. — Все эти годы он получал в два раза больше прибыли, чем я.

— Когда осел упал, он нес дрова? — спросил Насреддин.

— Нет, мы продали все и возвращались домой.

— Тогда все ясно, — ответил Ходжа. — Падение осла напрямую связано с его весом. Значит, тот, кто владел большей частью его туши, несет большую ответственность за его падение.

И он постановил, чтобы первый человек заплатил второму пять золотых.

Правитель созвал величайших мыслителей и загадал им загадку:

— Что появилось раньше, река или лодка?

— Лодка, господин, — сказал один из мудрецов. — Когда человек ее построил, он понял, что по сухой земле она не поплывет, и придумал воду.

Насреддин, который тоже был во дворце, получил право задать еще один вопрос:

— Днем рыба плавает, а что она делает ночью?

Несмотря на все усилия, никто из философов не представил вразумительного ответа, и Насреддин предложил свой вариант:

— За день рыба так устает, что по ночам забирается на деревья и отсыпается.

— Нелепица! — возмутились мудрецы.

— Почему? — спросил Насреддин. — Рыба же не корова, ей ничто не мешает лазить по деревьям.

Корабль, на котором плыл Насреддин, начал тонуть, и его спутники упали на колени и воззвали к небесам. В слезных мольбах они говорили о-том, что сделают, если останутся живы.

— Спокойно, друзья! — воскликнул Ходжа. — Не разбрасывайтесь обещаниями! А то как бы ваше положение не стало еще затруднительнее. Доверьтесь мне! Кажется, я вижу землю.

Правитель призвал Насреддина, чтобы посоветоваться с ним по медицинскому вопросу.

— Скажи мне, — спросил он, — в каком часу разумнее всего обедать?

Ходжа на мгновение задумался.

— Все зависит от человека, — наконец сказал он. — Для правителя любое время подходящее. А бедняк ест тогда, когда найдет еду.

Насреддин сидел у реки, когда кто-то крикнул ему с противоположного берега:

— Эй! Как перебраться на другую сторону?

— Ты уже на другой стороне! — прокричал в ответ Насреддин.

Жена Ходжи Насреддина была при смерти. Чувствуя, что ей немного осталось, она сказала мужу:

— Дорогой, я жалею об одном — теперь некому тебя будет поддержать. Хочу, чтобы ты знал, если захочешь жениться снова — женись, только пообещай мне кое-что.

— И что же? — спросил Ходжа.

— Пообещай, что твоя новая жена не будет носить мои вещи, которые бы напомнили тебе о грустном?

— Конечно, обещаю, — сказал Насреддин. — Мне и в голову бы такое не пришло. К тому же, Фатима все равно не влезет в твои наряды.

Размышляя о человеческой слабости, Насреддин заметил: — С младенческих лет я не стал сильнее.

— Как же так? — спросили люди.

— Возле моего дома лежит большой камень. Я не мог его сдвинуть тогда — и не могу сейчас! — сказал Ходжа.

Ходжа ехал с сыном на базар. Мимо шли люди. Ходжа услышал их шопот:

— Что за времена настали? Посмотрите на этих двоих — никакой жалости к бедному животному!

Ходжа велел сыну слезть с осла и идти дальше пешком. Им повстречались другие прохожие, которые принялись шушукаться:

— Что за времена настали? Посмотрите на этого человека — его бедный слабый сын вынужден идти пешком, а он едет на осле!

Ходжа велел сыну ехать верхом, а сам спешился. Новые встречные запричитали:

— Что за времена настали? Этот юноша едет на осле — а его старый больной отец вынужден волочить за ним ноги!

Ходжа велел сыну слезть с осла, и они вдвоем поплелись к городу, а животное пошло за ними. И очередные прохожие рассмеялись:

— Посмотрите на этих идиотов — у них есть осел, а они идут на базар пешком!

Ходжа отдыхал под развесистым дубом неподалеку от дынного поля. Он размышлял: «Все говорят о великом замысле Всевышнего, но посмотрите на этот великолепный дуб с до смешного мелкими желудями, и на эти ползучие дынные стебли и их огромные плоды. По-моему, тут какая-то ошибка».

Вдруг его по носу ударил сорвавшийся с ветки желудь.

— Ох! Теперь я понял божественную премудрость!

Крестьянин спросил у Насреддина, принесут ли его оливы в этом году урожай.

— Принесут, — сказал Ходжа.

— Откуда ты знаешь?

— Просто знаю, и все.

Позднее этот крестьянин видел, как Ходжа выискивает у моря выброшенный на берег плавник.

— Ходжа, плавника здесь нет, я смотрел! — прокричал он. Через несколько часов он снова встретил Насреддина. Тот устало волочился домой, дров у него не было.

— Как же твои предчувствия? Ты можешь угадать урожай оливок, но не знаешь, есть ли на берегу плавник?

— Я знаю то, что должно быть, — сказал Насреддин, — но не знаю того, что может быть.

Прослышав о человеке, который хочет выучить курдский язык, Насреддин вызвался быть его учителем. Правда, его знание курдского ограничивалось несколькими словами.

— Начнем со слова «горячий суп», — сказал Ходжа. — По-курдски это «ааш».

— Что-то не пойму, Ходжа. А как будет «холодный суп»?

— Нет такого слова. Курды любят только горячий суп.

Насреддин женился на вдове.

Через пять дней она родила мальчика.

Ходжа принялся покупать принадлежности для школы.

Его спросили:

— Зачем тебе это все?

Насреддин сказал:

— Если моему сыну на девятимесячное путешествие потребовалось только пять дней, то, глядишь, завтра он и в школу пойдет.

Однажды Насреддин ехал на осле по Стране дураков. Ему повстречались два местных жителя.

— Доброе утро! — сказал Ходжа.

— Интересно, почему он обратился ко мне, а не к тебе? — спросил один дурак у другого.

— Идиот, он сказал это мне, а не тебе!

Вскоре они уже катались по земле и колотили друг друга. Но потом до них дошло, что Насреддин может рассудить их спор. Они вскочили на ноги и поспешили за ним.

Догнав его, они закричали хором:

— Кому из нас ты сказал: «Доброе утро»?

Ходжа ответил:

— Тому, кто дурнее!

— Это точно я! — сказал первый дурак.

— Ерунда, это, конечно же, я! — возразил второй. Насреддин ушел, а они снова принялись драться.

Насреддин сидел на улице и ловил рыбу. Леску с крючком он закинул в горшок с водой.

Шедший мимо самодовольный книжник спросил:

— И много ты сегодня наловил, идиот?

— Немного, уважаемый, штуки три!

— Три! И только-то? — улыбнулся книжник.

— Ну, с тобой — уже четыре, — сказал Ходжа.

— Насреддин, — сказал Ходже друг, — я уезжаю в другую деревню. Подари мне кольцо. Тогда каждый раз, глядя на него, я буду вспоминать о тебе.

— Но, — ответил Насреддин, — если ты потеряешь кольцо, то забудешь обо мне. Лучше я не буду ничего дарить — тогда, глядя на палец без кольца, ты точно будешь меня вспоминать.

Факир заявил, что может любого человека научить читать за одно мгновение.

— Хорошо, — сказал Насреддин, — научи меня.

Факир потрогал голову Насреддина и сказал:

— Иди и читай.

Ходжа ушел, но через час вернулся на деревенскую площадь. Лицо его выражало недовольство.

— Что случилось? — спросили его, — Умеешь теперь читать?

— Конечно, умею, — ответил Насреддин, — но дело не в этом. Куда подевался негодяй факир?

— Ходжа, — сказали ему, — он ведь научил тебя читать. За что ты называешь его негодяем?

— Дело в том, — объяснил Насреддин, — что первая книга, которую я прочел, называется «Все факиры — обманщики».

Насреддина назначили судьей. Однажды к нему пришли женщина и мужчина.

Женщина пожаловалась:

— Я просто шла по улице, как вдруг этот человек, которого я раньше никогда не видела, взял и поцеловал меня! Требую справедливости!

— Конечно, ты получишь по справедливости, — сказал Ходжа, — Поцелуй теперь его сама — и ты будешь отмщена.

Стоял промозглый зимний день, и один тепло укутавшийся человек обратил внимание на легко одетого Насреддина.

— Ходжа, — сказал он, — объясни мне, почему я, несмотря на все ухищрения, все-таки зябну, а на тебя, похоже, холод вовсе не действует?

— Дело в том, — ответил Насреддин, — что у меня нет другой одежды, и я просто не имею права мерзнуть, а у тебя одежды более чем достаточно, и ты можешь позволить себе такую роскошь.

Жена Насреддина была беременна. Роды ожидались со дня на день.

Однажды ночью она разбудила его и сказала:

— Муж, ребенок пошел.

Насреддин зажег свечу и наблюдал за рождением младенца. Через несколько минут за первым ребенком последовал второй, а потом и третий.

После этого Насреддин задул свечу.

— Зачем ты это сделал? — спросила жена.

— Понимаешь, — сказал Насреддин, — похоже, они идут на свет. Не задуй я свечу, кто знает, сколько бы их еще явилось!

Друг спросил у Насреддина:

— Ходжа, ты знаешь, где находится центр земли?

— Конечно, знаю, — сказал Насреддин.

— Где?

— Под правым копытом моего осла.

— Неужели? И ты в этом уверен?

— Ну, если не веришь, проверь сам.

Насреддин собрался жениться и пошел в дом невесты знакомиться с будущей тещей.

— Скажи мне, — спросила она, — это будет твой первый брак?

— Да, — ответил Насреддин, — клянусь четырьмя моими детьми, что никогда прежде я не был женат.

Друг спросил у Насреддина:

— Как можно стать мудрым?

— Внимательно слушай, что говорят мудрые люди, — ответил Ходжа. — А когда кто-то слушает тебя, внимательно слушай, что говоришь ты сам!

Однажды Насреддин столкнулся с каким-то человеком, и они упали на землю.

— Извини, — сказал Ходжа. — Ты это я, или я это ты?

— Я это я, — сказал человек. — А ты, должно быть, сумасшедший, раз задаешь такие вопросы.

— Нет, я не сумасшедший, — ответил Насреддин. — Просто мы так похожи, что я испугался, не перепутались ли мы, когда падали.

Через три месяца после свадьбы, новая жена Насреддина родила девочку.

— Не пойми меня неправильно, — сказал Ходжа, — но разве от зачатия до родов не должно пройти девять месяцев?

— Все вы, мужчины, одинаковы, — ответила жена, — ничего не понимаете в наших делах. Скажи мне, сколько я была замужем за тобой?

— Три месяца, — ответил Насреддин.

— А сколько ты был на мне женат?

— Три месяца, — ответил Насреддин.

— А сколько я была беременна?

— Три месяца, — ответил Насреддин.

— А теперь, — сказала жена, — сложи все вместе, и получится девять месяцев. Ну что, доволен?

— Да, — сказал Ходжа. — И прости, что завел этот разговор.