Война и причиндалы дона Эммануэля

14. Парланчина отправляется на свою свадьбу

Ужасно разболелся зуб, и Аурелио помолился ангелам, воткнув в землю нож: тогда к закату все пройдет.

Как большинство индейцев, Аурелио был невысок ростом, но крепко сбит. Плоское лицо украшала жиденькая бороденка, одевался он, как его предки, и носил особую «трензу» – длинную косичку, с которой аймара походили на перемещенных китайцев. Флягу из сушеной тыквы он набивал смесью толченых листьев коки и улиточьих раковин, посасывал через пестик с дырочкой, торчавший за щекой, будто леденец на палочке, и почти всегда был радостен и энергичен.

Аурелио стал удивительным собаководом; он случайно узнал, что некогда у мексиканских индейцев майя были собаки, которые не лаяли, и решил посвятить себя выведению этой породы. Известно, что язык аймара – самый логичный на свете, его синтаксис и грамматика способны осчастливить бездушнейший компьютер. Но логике языка не удалось превратить Аурелио в расчетливого человека. Возможно, он хотел вывести нелающих собак из чувства солидарности с давно исчезнувшей цивилизацией, а может, просто понимал, что всем требуется мания, придающая жизни цель и смысл, и одно увлечение ничуть не хуже другого.

Все знакомые Аурелио знали, что он, хоть и не богач, заплатит хорошие деньги за спокойную собаку, и некоторые бессовестные люди нарочно приучали своих собак не лаять, чтобы потом продать ему на развод. Поняв, что его обманывают, Аурелио усомнился, что человечество вообще заслуживает доверия. Он даже своей жене говорил:

– Собакам я доверяю больше, чем тебе, хоть и люблю тебя сильнее.

Его жена Кармен была невысокая негритянка с тугими рыжими кудряшками – знак, что среди ее предков случались браки с белыми. Она хохотала непринужденно и сипло и курила огромные «пуро», стиснув зубами обслюнявленный кончик. Она была счастлива, живя с Аурелио и его собаками на поляне в джунглях, собирая орехи под громадными каштанами, надрезая каучуковые деревья, чтоб стекал сок, и на истощенной земле помаленьку выращивая кукурузу. Как ни старались, детей у них не было, и они взяли к себе диковатую девочку, которую Аурелио, поехав однажды в Вальядолид за собаками, нашел на пороге какого-то дома, где она лежала, свернувшись калачиком.

Вначале девочка вообще не говорила, и супруги забеспокоились – вдруг немая.

– Все в этом мире шиворот-навыворот, – сказал Аурелио. – Собаки мои подают голос, а ребенок молчит.

Но оказалось, что девочка – ей тогда было года четыре – просто не умела говорить, поскольку никто и никогда ее не учил. Когда малышка превратилась в очень живую и забавную девчушку двенадцати лет с набухавшими грудками и шаловливыми глазами, слова извергались из нее потоками, и супруги прозвали ее Парланчина, что примерно означает «балаболка».

Не так-то легко было вывести Парланчину из животного состояния. Поначалу она лишь хрипло, весьма злобно рычала и не раз кусала Аурелио за руку, едва он приближался. Что еще хуже, передвигалась она в основном на четвереньках и обществу любящей пары предпочитала собак. Она не давала себя помыть и переодеть, пахло от нее ужасно. Как-то раз, сражаясь за объедки, девчонка прокусила ухо собаке; в тот же день Аурелио обнаружил, что девочкины испражнения кишат извивающимися глистами, и понял: настало время решительных действий.

– Придется проявить жестокость, – сказал он жене, – и превратить ее в человека.

Кармен согласилась. Она сходила в джунгли, где набрала горьких трав и коры. Приготовила из них спиртовую настойку, и вдвоем они влили зелье ребенку в горло, – правда, после долгой и ожесточенной борьбы, из которой Парланчина вышла вся в синяках и озлобленной, как никогда, а супружеская пара – изрядно исцарапанной и покусанной. Но Кармен все равно осталась довольна: обследовав следующую порцию девочкиных какашек, она обнаружила, что паразиты издохли.

После этого супруги решили воспитывать ребенка по системе кнута и пряника. С кнутом легко: животные и люди одинаково не любят всякую боль. Разобраться с пряниками оказалось гораздо сложнее, ибо вкусы Парланчины не отличались от собачьих, а Кармен с Аурелио полагали, что нельзя вознаграждать девочку помоями и костями, поскольку от них и намеревались ее отучить. В конце концов, к большой радости супругов, выяснилось, что Парланчина обожает орехи и гуайяву, и с тех пор их собирали каждый день.

Поначалу Аурелио считал, что разговаривать с Парланчиной бессмысленно.

– Она же ничего не понимает и не отвечает, – объяснял он и пробовал общаться с ней рыками и жестами.

– По-моему, – сказала как-то Кармен, – надо покончить с этим рычаньем. Оно до чертиков надоело. Можно, конечно, и дальше тыкать в предметы и махать руками, но, мне думается, если мы не будем с ней разговаривать, она сама так и не научится. Мне кажется, надо говорить все время без передышки.

И вот Кармен с Аурелио начали говорить без передышки. Они показывали предметы и называли; со временем Парланчина научилась глядеть, куда показывают, а не пялиться с озадаченным видом на кончик пальца. Потом и сама научилась показывать. Кармен с Аурелио говорили, говорили и говорили. Они говорили обо всем, они говорили ни о чем, а также о том, что все эти разговоры им уже поперек горла.

Однажды Парланчина показала на гуайяву на столе и впервые улыбнулась.

– Гвубба, – старательно и отчетливо выговорила она.

Вне себя от радости, супруги бросились ее тискать. Стех пор дела пошли в гору.

С неделю девочка на все лады повторяла «гвуббу», пока не надоело. И тогда начала набирать словарный запас с постоянной и захватывающей дух быстротой. Скоро она сообразила, как составлять простейшие предложения, где все лишние слова опускались, и стала говорить о себе:

– Моя хотеть собака. Моя идти пи-пи.

Кармен с Аурелио в воодушевлении продолжали без умолку болтать, а Парланчина заговорила сама с собой.

– Она думает вслух! – замечала Кармен.

– Значит, умеет думать, – откликался Аурелио.

Потом Парланчина заговорила безо всяких грамматических правил, не принимая в расчет особенностей и причуд языка.

– Я ходитьла и видетьла овецы, – сообщала она, и тогда Аурелио подавал ей пример:

– Правда? А я тоже пошел и увидел овец.

Кармен с Аурелио все говорили и говорили, и Парланчина, решив, что так и надо, к семи годам превратилась в заядлую трещотку, каковой и оставалась до самой смерти.

Она успешно училась и другим вещам. Выучилась пользоваться ножом и деликатно есть руками, облизывая пальцы, как все культурные люди, без хлюпанья. Уже не ставила тарелку на пол и не ныряла в еду с головой. Прекратила урчать за столом, ела не спеша, не заглатывала пищу, научилась сдержанно отрыгивать, как полагается благовоспитанному индейцу.

Кармен приучила Парланчину ходить по нужде в джунгли, подальше от дома, а еще мыться и следить за собой. Парланчина превратилась в нежную игрунью, и, бывало, усядется к Аурелио на колени и начнет выпытывать, как его зовут по-настоящему. Целует его в щеку, шепчет на ухо бессмысленные чепуховинки и спрашивает:

– Ну же, папасито, скажи, как тебя взаправду зовут?

– Ослиная Морда, – отвечает Аурелио.

– Нет, правда, папасито, как? Можешь мне сказать, я никому ни словечка, – и так мило смеется, и еще больше ластится.

– Меня зовут Дынная Попка.

– Ну, нет, папасито, тебя не так зовут! Ну скажи! А то заплачу!

– Нет, не заплачешь, и я тебе ничего не скажу. Если открою кому свое настоящее имя, тот человек обретет надо мной власть, а ты и так уже вертишь мною, как хочешь.

– Папа, я ведь послушная? Разве я не делаю, как ты велишь?

– Не всегда, – замечает Аурелио.

– Ах ты врунище! Ладно, а зачем тебе настоящее имя?

– Малышка, я ведь тебе уже сто раз объяснял.

– Знаю, знаю, мне так нравится слушать! Так страшно! Расскажи еще!

– Ну вот… У входа в загробный мир, – начинает Аурелио голосом сказочника, – сидит чудище, огромное, ужасное и свирепое чудище с зубами, острыми, как мачете. Если не скажешь ему свое настоящее имя, оно тебя не впустит на тот свет. А возьмет и… – Аурелио скрежешет зубами, будто бы что-то глотает и хлопает себя по животу – …сожрет тебя целиком, и твой дух навеки останется у него в брюхе. Там темно и воняет, и дух вечно будет там стенать в ужасе и тоске.

Парланчина содрогается и встряхивает длинными черными волосами.

– Папасито, а когда ты скажешь мое настоящее имя?

– Скажу, маленькая, скажу, когда вырастешь в женщину. Детей чудище и так пропускает. Я скажу, когда твои грудки нальются, и кровь побежит из тебя, согласуясь с луной.

– Когда это будет, папасито? Когда?

– Скоро уже, моя маленькая, скоро.

Парланчина так до конца и не избавилась от своей дикости. В джунглях она прижилась естественно и безбоязненно, как ягуар. От родителей она узнала имена всех зверей и рыб, названия растений, выучила их свойства и знала, какие можно есть, какими – лечить.

По собственному почину она обучилась выслеживать зверей, узнала привычки животных, поняла, каково им живется. Научилась подражать их крикам и обманывала зверей, то пугая их, то подманивая. Парланчина подобрала и приручила детеныша оцелота – он вырос большим, красивым и наводил страх на собак, хоть и был меньше их. Котяра изящно вышагивал за изящной хозяйкой и спал в гамаке, улегшись на Парланчину и выпуская в нее когти всякий раз, когда она шевелилась во сне.

– Он считает, матрас должен лежать спокойно, – говорила Парланчина.

Ей исполнилось двенадцать, она была выше родителей, а ее гладкие длинные ноги росли точно из подмышек. Черные прямые волосы Парланчина носила на прямой пробор; они струились по спине до пояса, когда она изящно, бесшумно и безошибочно пробиралась по джунглям возле дома. У нее появилась манера быстрым движением головы отбрасывать волосы и искоса поглядывать огромными карими глазами. Она мягко улыбалась, будто знала какой-то озорной секрет, и кончик носа у нее чуть-чуть опускался. Оливково-черная великолепная кожа нежна и тепла, уже как у подростка. Порой, как всякий подросток, Парланчина впадала в мечтательность и сидела, подперев рукой подбородок и глядя в пространство, точно видя будущее.

– Она такая прекрасная, что я за нее боюсь, – признался как-то раз Аурелио. – Напоминает мне лесную богиню.

– А чего ты боишься? – удивилась Кармен.

– Боюсь, какой-нибудь бог влюбится и заберет ее у нас. Мне очень страшно.

– Скорее уж, ее отнимет какой-нибудь молодец, как и должно быть, – возразила Кармен.

Аурелио пропустил сквозь пальцы рыжие кудряшки жены.

– Думаешь, она сможет осчастливить мужчину? Такая вот дикарка и красавица?

– Мне кажется, – немного подумав, ответила Кармен, – она сделает мужчину таким счастливым, что он от счастья с ума сойдет, если только не помрет сразу.

– Зятек и малыши меня бы порадовали, – грустно проговорил Аурелио. – Надо сделать подношение святой Барбаре, да и другим богам. Пусть развеют мои страхи.

– Аурелио, – сказала Кармен, по-матерински обняв его и целуя в щеку, – запомни: чего боишься, то и случается. Мы должны не ведать страха.

На самом деле не мужчины отыскали Парланчину, а она их обнаружила. По пути к подножию гор бойцы отряда Ремедиос часто ходили по лесной тропе километрах в пяти от дома Аурелио, и время от времени там же появлялись дозоры военных. Парланчина восхищалась и выслеживала их умело и бесшумно, как любого зверя. Наблюдала, как ведут себя эти люди: партизаны вечно смеялись, шутили и гомонили, а солдаты опасливо крались, потея в липнущей к телу форме и сгибаясь под тяжестью раздутых вещмешков. В страхе и тревоге они пучили глаза и разевали рты, словно выброшенная на берег рыба. Видя, как они вздрагивают от каждого хруста сучка под ногой, Парланчина стала с ними играть. Скрывшись с оцелотом за деревьями, она внезапно хрипло ревела, точно ягуар, или визгливо кричала, словно попугай, а то вопила, как обезьяна-ревун. Подхихикивая от восторга, она рассказывала потом родителям: солдаты как подпрыгнут, как шмякнутся на пузо, да как начнут палить во все стороны по зарослям! Кармен с Аурелио качали головами и ее увещевали, но Парланчина все ходила в лес, потому что надеялась увидеть Федерико. Он был тайной причиной ее грез, и, когда бы ни проходил, она шла за ним, разглядывая его великолепное стройное тело и такое красивое лицо. Она представляла, как станет гладить этот плоский живот и длинные ноги; при виде Федерико сердце подскакивало у нее в груди, и что-то не давало дышать. Если Федерико не встречался, Парланчина немного утешалась, пугая солдат. Никто ни разу ее не заметил; солдаты так и не узнали, что своими мучениями отчасти обязаны ей, а Федерико – что в него влюблена самая красивая и говорливая девушка в Сезаре.

Однажды Парланчина прибежала домой и весело сообщила отцу:

– Папасито, солдаты прячут на тропе миски! Как думаешь, зачем это они?

Аурелио выдернул из земли нож и, вздохнув, подумал, что зубную боль придется потерпеть. Надо пойти взглянуть, о чем говорит дочь, а без ножа он никогда и никуда не выходил, хотя прерывать колдовство – плохая примета. Они с Парланчиной прокрались меж деревьев и, подойдя совсем близко, стали смотреть, что делают солдаты. Те и в самом деле прятали миски, похожие на две сложенные вместе тарелки, и обращались с ними так бережно, что Аурелио сначала подумал – это их святыни. Но потом что-то щелкнуло в мозгу, и он вспомнил рассказы отца, давно, еще в Боливии, в детстве, задолго до того, как Аурелио проделал весь этот путь по реке и пешком. Он вспомнил: захотев прогнать индейцев, бледнолицые прятали на тропах какие-то штуки, которые ужасно грохотали и разбрасывали куски людей по деревьям. Аурелио дождался, когда солдаты, крадучись, уберутся, и сказал Парланчине:

– Маленькая моя, эти миски называются «внезапная смерть от грома». Если такую задеть, огонь и железо разорвут тело. Похоже, они хотят нас отсюда прогнать, как прогнали мой народ. Надо эти штуки сломать, но трогать их нельзя.

– А как же мы их тогда сломаем, папасито?

– Я схожу за ружьем. Уничтожу огонь огнем и железо железом, а сам спрячусь за деревьями. Малышка, останься здесь и смотри, чтобы ни человек, ни зверь не прошли по тропе, и сама туда не ходи, а то умрешь страшной смертью. Я вернусь, отыщу эти миски и расстреляю издали. Тебе все понятно, маленькая?

– Конечно, понятно, папасито. Возвращайся поскорее.

Аурелио скрылся в лесу, а Парланчина уселась под деревом, вытянула длинные ноги и стала следить за тропой. Вокруг было совсем тихо. Время шло, Аурелио все не возвращался. Очень скучно. В пятнистом солнечном свете Парланчина задремала. Ей привиделся Федерико. Такой красивый!

Она вздрогнула и проснулась. Что-то не так. Потом она поняла, в чем дело. Маленькому оцелоту тоже надоело сидеть, и он ушмыгнул. Парланчина увидела, как среди деревьев покачивается его пятнистый хвост; он направлялся к тропе. Девочка в ужасе вскочила на ноги.

– Киса! – крикнула она. – Киса! Быстро ко мне! Я кому сказала!

Оцелот обернулся, озорно посмотрел и перешел на рысцу. Они часто так играли. Как весело было!

– Киса! – пронзительно закричала Парланчина.

За триста метров Аурелио услышал ее и в отчаянии бросился бежать, продираясь сквозь колючие заросли и сыпля проклятиями.

Чувствуя, как от страха пустеет в животе, Парланчина, постояв мгновенье в нерешительности, побежала за оцелотом.

Аурелио услышал взрыв. Он бежал так быстро, как позволяли ужас и обрывающееся сердце, и, продравшись сквозь кусты, упал на колени перед своей прекрасной дочерью. Он не готов был это увидеть, ничто на свете не могло его подготовить.

Она лежала подле растерзанного тела своего любимца. Когда Аурелио увидел ее в луже крови, горе заволокло ему глаза, сердце налилось свинцовым ужасом. Длинные ноги искалечены и вывернуты, кожа висит лохмотьями, черными под запекавшейся кровью. Мягкий живот разорван, пульсируют внутренности.

Но ее лицо, ее прекрасное лицо, лицо земного ангела! Нетронуто, совершенно. Аурелио нагнулся и, давясь рыданиями, нежно поцеловал ее в губы. Он вскинулся, ощутив слабое дыхание, в разбитом сердце замерцала жалкая надежда. Парланчина открыла глаза, огромные, светящиеся глаза, и посмотрела – так прощаются с давней любовью.

– Ты выйдешь замуж за бога, маленькая моя, – выдавил Аурелио; индейцу не полагается плакать, но по лицу У него катились слезы. И он будет смотреть, не мигая, пока она смотрит ему в глаза; он моргнет, когда она больше не сможет смотреть.

Ее губы дрогнули, Парланчина чуть сдвинула голову, чтобы лучше видеть. Крупная слеза проскользнула по виску к уху. Повисла дождевой каплей и упала на землю. Нежно и умоляюще, будто лаская, Парланчина шепнула:

– Папасито…

Аурелио нагнулся и прошептал ей на ухо ее настоящее имя. Когда он выпрямился, глаза Парланчины были распахнуты – она лежала, ошеломленная собственной смертью.

Одряхлевшими руками Аурелио поднял изломанное тельце и понес домой; его одежда пропиталась кровью, в душе бились гнев и скорбь, все в нем восставало против тщеты, что так мила богам. Он положил тело у порога и позвал Кармен. Та вышла с плошкой бананов в руках, увидела мертвую Парланчину и осторожно поставила миску на землю. Не говоря ни слова, они стояли над телом своей чудесной девочки и смотрели друг на друга. Рука Аурелио поднялась и бессильно обмякла.

– Вот… – вымолвил он – …наша маленькая Гвубба… Аурелио вырыл две ямы в двух метрах друг от друга и в два метра глубиной. Внизу соединил их тоннелем и выстлал его дно ветвями. На них положил гамак, в котором и упокоилась его девочка. В руки ей он уложил ее оцелота.

Он закопал могилу и нагреб холмик. Воткнул в него прямые веточки, и Кармен сплела меж ними знак силы.

– Как ужасно умереть девственницей, – сказала она как-то ночью, лежа в объятиях мужа.

– Она умерла, потому что сердце ее было полно любви, – ответил Аурелио. – Тот, кто сделал это, поплатится жизнью. Я поклялся, и ангелы со святой Барбарой мне помогут… С собаками покончено.

Кармен обхватила его сильнее.

– Заставишь плакать других отцов? Будь осторожен, – прошептала она, гладя его по голове.

Кармен понимала – в мужчинах живет некое тупое упрямство, что уподобляет их и зверю, и богу. Она не станет с этим бороться. Есть вещи, с которыми бороться бессмысленно. Только осколки потом собирать.

– Завтра пойду к партизанам, – сказал Аурелио, – и расскажу, где солдаты спрятали внезапную смерть от грома.