Война и причиндалы дона Эммануэля

38. Пора чудес, пора немощи

Рассвело, и продрогшие, измученные лихорадкой странники проснулись. Жалуясь друг другу на головную боль, они меланхолично сгрудились у костерков и подкреплялись желе из гуайявы и кусочками сахара. Чистый воздух был так холоден, что обжигал на вдохе; большинство переселенцев всю жизнь провело на равнине и никогда не видело, как изо рта идет пар. Они вдыхали поглубже, надували щеки, вскрикивали «Ух ты!», когда вырывалось облачко пара, и смеялись, видя, как и другие окутываются собственным туманцем. Скотине тоже было внове, и она при каждом выдохе нервно подпрыгивала, а кошкам хотелось поиграть с паром, и они, усевшись на задние лапы, цапали его передними. Туман лежал на земле по колено, и казалось, люди ходят по облаку, будто сумрачные тени ангелов или заблудшие духи, что поджидают у врат жизни. Когда под ними на востоке долины быстро взошло солнце, все ахнули – никогда еще не бывали они настолько выше светила; туман у земли поднялся до бедер, затем до пояса, и дети ничего не видели вокруг, а взрослых будто разрезало пополам. Пелена заклубилась до макушек, и все присели на корточки – иначе не разглядишь ничего; люди будто нырнули в сумерки – небо исчезло, наступил полумрак.

Внезапно туман рассеялся, вокруг посветлело. Пригрело солнышко, и путников зазнобило, как после пробуждения; настало время пошевеливаться. Они варили кофе, сворачивали пожитки в тюки, набирали воду из ручья во фляги и бутыли, снова загоняли животных в связку. Лошади и мулы вроде приспособились, а вот огромные зебу от непривычного ночного холода явно пострадали: у них слезились глаза, хрипело в груди и текло из носа. Дон Эммануэль заботливо осмотрел быков – большинство зебу принадлежало ему, и он их любил. Надо как-то защитить животных от заморозков, решил он; иначе многие погибнут, особенно когда растеряют жирок на переходе.

Дон Эммануэль немало удивился, узнав, что донна Констанца теперь с партизанами, но еще больше – когда из разговора с ней выяснилось, что она, отбросив манеры гранд-дамы, завела любовника из крестьян, а скабрезности ее забавляют и кажутся поводом для шуток. Первым делом Констанца спросила:

– Эй, приятель! Как там у тебя с хренолюндиями? Всё украшают твои причиндалы?

– Да, все так же, – ответил дон Эммануэль. – Я тут ищу добровольцев, чтоб их вытаскивали.

– Так здесь полно твоих старых подружек из борделя. Они тебя и обиходят.

– Вижу, себе-то вы завели чудесного молодого дружка, чтоб вытаскивал вам хренолюндии.

– Глаза тебя не обманывают, дон Эммануэль, только, в отличие от тебя, красавца, я моюсь почаще, чтоб они там не скапливались.

Только два человека среди переселенцев чувствовали себя не в своей тарелке – Антуан и Франсуаза ле Муан; они тут знали одну Фаридес, свою бывшую кухарку. В условиях исхода наличие слуг выглядело бы неуместным, и французы держались учителя Луиса и Фаридес, деля с ними хлопоты и работу, чтобы не откалываться от общества. Учитель Луис выяснил, что супруги хорошо образованны, интересные собеседники; он и Фаридес подолгу с ними беседовали, подправляя им испанский язык и углубляя знание местной истории.

Поднимаясь все выше, путники преодолели две большие расселины, и тут выше и правее, к северу, Педро углядел пещеру; Аурелио вроде догадался, что там, и они вдвоем отправились посмотреть. Пещера уходила во тьму, и Педро вернулся за лампой.

При мерцающем желтоватом свете они увидели в глубине стенные ниши и высеченные на камне знаки солнца и луны, изображения рыб, змей, ягуаров и гримасничающих стражей. Педро поднес лампу к нише и испуганно отпрянул. Потом осветил соседнюю нишу и поманил Аурелио.

Они попали в подземную гробницу. В эмбриональных позах сидели древние мумии, мертвые пародии на жизнь: из-под туго натянутой кожи выпирали кости, губы отвисли, обнажив зубы, на голых черепах еще торчали пучки косматых волос, отпавшие челюсти замерли в вечном удивлении. Среди них обитали пауки и слепые насекомые, а в одной нише безглазая серебристая змея, обвившая мертвую шею, развернулась и в тревоге скользнула в гнездо к мумии в живот, откуда зашипела, умоляя оставить ее в покое.

– Не надо никому говорить, – сказал Аурелио. – Место священное. И потом, люди решат, что это дурное предзнаменование.

– А по-моему, добрая примета, – ответил Педро. – Вон как давно померли, и никто не потревожил. Как думаешь, золото здесь есть?

– Даже если есть, оно не наше, – неодобрительно заметил Аурелио. – Нам оно ни к чему, пусть им остается.

Они стали пробираться к выходу по осыпающемуся сланцу.

– Никогда не видел столько покойников, – сказал Педро.

– Да видел ты, – ответил Аурелио. – В битве при Чиригуане.

– Может, когда-нибудь найдут и тех мальчиков, – проговорил Педро. – И люди скажут: «Никогда не видели столько покойников». Будут гадать, откуда они взялись.

– Найдут пули в костях и все поймут.

– Но ведь всей правды никто не узнает.

– Надо попросить учителя Луиса записать все, как было, – сказал Аурелио. – Положить бумагу в ящик и закопать с телами вместе.

Они догнали неспешный караван, который, перевалив через гребень, вышел к вытянутому высокогорному плато – из тех, что называются «пахонале»,[64] удивительно плоские и с высокой травой. Решили, что животным неплохо попастись, а люди пусть запасутся травой и отдохнут.

Путники уже подобрались к границе снегов, как раз на высоте, где многих внезапно сваливает горная болезнь. Из двух тысяч переселенцев только Аурелио и дон Эммануэль прежде поднимались так высоко в горы, и они уже замечали признаки недуга.

– Придется провести тут, по меньшей мере, дня три, – сказал дон Эммануэль. – Может, и больше, иначе хлопот не оберемся.

Аурелио согласился, и они стали обходить людей, рассказывая про горную болезнь и объясняя, что нужно сделать привал, станет полегче.

Почти у всех страшно болела голова, некоторые страдали поносом и рвотой. Нечеловеческих усилий стоило оторвать ногу от земли и сделать шаг, и через каждые пятнадцать шагов приходилось останавливаться, чтобы отдышаться. Неодолимая усталость, раздражительность и вялость охватили животных и людей; даже кошки пришли в дурное расположение духа и не охотились друг на друга в траве.

– Вы все какое-то время будете хворать, потому что здесь не хватает воздуха, – объяснял дон Эммануэль. – Если вдруг покажется, что вы умираете, не пугайтесь – вскоре полегчает. У каждого свои методы очухиваться. Одни жрут в три горла и киряют ведрами, а другим от этого только хуже, они почти не едят и не пьют. Или вот одним легче, когда они заняты, а другим надо лежать в темноте, не шевелясь. Мой вам совет: ешьте побольше сахару, жуйте коку, если имеется, и как можно больше трахайтесь. Небось, заметили, что в горах между ног сильнее чешется, чем при виде прачки из Икитоса?

Многие чувствовали себя так скверно, что даже не засмеялись, но Фаридес стыдливо улыбнулась учителю Луису, а Гонзаго с Констанцей совету уже последовали и чувствовали себя прекрасно. Фелисидад, забывшая о целомудрии, едва достигла зрелости, меньше всего на свете желала сейчас кувыркаться на травке. Прикрыв глаза котомкой, она лежала сокрушенной грудой и стонала, в висках бухало, каждый вдох обдирал горло. Животные не могли последовать совету дона Эммануэля и лежали в траве, устало жуя жвачку; им было не лучше, чем их спутникам-людям, но звери более стойко переносили страдания; не зря говорится – коли нет слов, чтобы выразить муку, мука становится меньше.

У Мисаэля заныла лодыжка, и он объявил, что собирается дождь. Знакомые с ним и с непогрешимостью его лодыжки поднялись на склоны, где на скорую руку среди камней соорудили навесы. Остальные, глянув на сияющее, без единого облачка небо над горными вершинами, недоверчиво хмыкнули и остались на плато; среди ночи их до нитки вымочил убийственно ледяной дождь, быстро затопивший все вокруг болотом. Кляня свое невезение на чем свет стоит, люди собрали набрякшие водой пожитки и захлюпали по грязи на склоны, а кошки, что к утру станут размером с ягуара, шныряли среди камней в поисках пещер, где, вылизав из шерсти ледяные капли и посчитав, что вместе спать веселее и теплее, переплелись в роскошные груды.

Утро не принесло облегчения; насквозь промокшие, дрожащие от холода и горной болезни, путники сбились в кучу. Они впервые утратили присутствие духа, их затопили отчаяние, раскаяние и безысходность; они тосковали по пыльной равнине, которую, бывало, проклинали за жару и влажность; в них проникал ужас пред неизведанными путями и жизнью в изгнании. Мало кто ночью спал, да и как уснешь, когда цепенеешь под ледяным дождем и вспоминаешь дождь приветливый, теплый, нежный и ласковый.

Забрезжил серый день, и произошло новое чудо, которое сильно удивило бы, не принеси оно очередных невзгод. Со стороны плато валом надвигалось вспененное завихрениями облако, а с неба рушилась туча, и они окутали путников влажной пеленой, словно тайно сговорившись потворствовать чьей-то беспричинной злобе. На расстоянии вытянутой руки ничего не разглядишь; люди падали, спотыкаясь о валуны, звали друг друга и собирали пожитки, чтобы тщетно их сушить. Да еще пропали кошки, а к ним уже все привыкли; их считали доброй приметой, знаком высшего благоволения, но вот теперь кошки исчезли – стало быть, и удача отвернулась. Резкий ветер измочалил людей до невозможности, однако разогнал облачное море, и тогда все увидели, как в слабом солнечном свете из пещер и трещин в скалах, потягиваясь и позевывая, выходят кошки и усаживаются умываться. Раньше то были громадные кошки – полосатые, пушистые, бело-голубые, черно-белые и чисто белые с разноцветными глазами. Теперь они выросли с ягуара – нет, они стали ягуарами с черным шелковистым мехом, а некоторые – пятнистыми, рыжевато-коричневыми. Странники поначалу испугались: как-никак, ягуар – самый свирепый из кошачьих, что водятся в Латинской Америке, но бывшие кошки играли, как всегда, носили на завтрак людям ящериц, мурлыкали от удовольствия, и высшее благоволение вернулось к путникам.

Тот день и следующий переселенцы оставались на плато – привыкали к высоте и подкармливали животных. Заночевали в пещерах и скальных трещинах вместе с кошками, согреваясь их мускусным теплом, и, убаюканные мурлыканьем, оправлялись от хворей, а утром их разбудили шершавые язычки: кошки, покончив с собственным умыванием, принялись за туалет собратьев-человеков.

– Помню, раньше она только уши мне щекотала, а теперь все лицо ободрала, – сказал Антуан.

– Мы ее котята, – ответила Франсуаза, чувствуя, как стало зябко, едва кошка отправилась по своим делам. – Надеюсь только, она не вздумает таскать нас за шкирку.

Эпидемия горной болезни и уныния прошла, наступило чудесное утро, солнечное, как раз для путешествий, и путники, не сговариваясь, нагрузили животных и снова двинулись на запад. В конце плато, где оно разделялось на три лощины – одна вверх, другая вниз, третья ровная, – переселенцы наткнулись на развалины.

Даже Аурелио не знал наверняка, что здесь раньше было. Остались только массивные стены, с четырех сторон огораживающие холм. Люди окружили их, гадая, для чего эти камни появились в поднебесной пустыне; стены словно и говорили только – нет места на земле, где никто не побывал. Камни всевозможных форм, многоугольные и ромбовидные, были подогнаны так точно, что Франческа не смогла просунуть между ними нож.

– Просто идеально! – воскликнул дон Эммануэль. – Как же они этого добились, без железных-то инструментов?

Аурелио улыбнулся:

– Здесь вообще инструменты не использовали. Камни и так совпадали точь-в-точь.

– Как это? – спросил Педро. – Таких камней не бывает.

– Мы знали травы, что размягчали камни и делали их податливыми, как глина, – ответил Аурелио. – И знали другие травы, от них камни затвердевали. Вот поэтому они так подогнаны.

– Не верю, – сказал дон Эммануэль. – Это невозможно.

Аурелио растолок листья коки в бутылке и пососал – так старый француз покуривает трубочку.

– Если считаешь, что невозможно, никогда не узнаешь секрета. Будешь вечно мыкаться с железяками, и все равно получится хуже. – Он положил руку на камень и нежно погладил. – Мы знали секрет Камня. Вам его никогда не узнать.

– У нас и из глины получаются славные дома, – нашелся Серхио. – Что толку превращать камень в глину, когда глина сама по себе глина?

– Каменный дом простоит дольше, – сказал Аурелио. – Он надолго переживет строителей.

– Так чего ж тогда индейцы живут в грязных хижинах? – спросил Хекторо.

– Секрет утрачен. Наших жрецов и знать, кому он был известен, убили во имя бога, который пожелал нашего золота и серебра. Мы всё проиграли цивилизации. Эти камни подобны телу, что медленно истлевает, когда улетел дух, а оставшиеся из нас – точно волосы, что еще растут у покойника.

– И этому я не поверю! – Дон Эммануэль хлопнул по спине опечаленного индейца. – Те из вас, кто остался, – точно последние семена срубленного дерева-великана. В земле, из пепла сожженного старого дерева, они вырастут в новые большие деревья.

– Семена далеко разбросало, – ответил Аурелио. – Они прорастают, только леса не получается.

– Придет черед и этих деревьев разбрасывать семена, они засеют все вокруг, и будет лес.

Лицо Аурелио осветилось надеждой:

– Хотелось бы. Но вырастет лес или нет, секрета камней мы все равно не узнаем.

– Придется из глины строить, – успокоил Серхио, и все рассмеялись.

В конце долины следовало выбрать дорогу: двигаться прямо по ровному ответвлению, спускаться по левому или подниматься к снегам справа.

– Федерико говорит, нужно идти наверх, – сообщил Серхио возглавлявшим колонну.

– Стало быть, он ошибается, – сказал дон Эммануэль. – Видно же, эта дорога приведет к леднику и оборвется.

Спор уладили, решив, что дон Эммануэль и Аурелио поднимутся к леднику, разведают дорогу и, если доберутся до вершины, глянут, что впереди.

Они связались веревкой, а дон Эммануэль, ко всеобщему недоумению, снял с мула кожаный мешок. Оба понимали, что подъем будет крайне опасным и совершенно бессмысленным: и речи нет о том, чтобы поднять туда скотину; тем более очевидно, что ледник пролегал по очень узкому гребню меж двумя вершинами, и, возможно, по обеим его сторонам пропасти.

Убежденные, что рискованная экспедиция заведет их в тупик, разведчики приблизились к леднику, карабкаясь по нагромождению валунов, которые тот веками лениво толкал перед собой. Сначала двигались по грязному, обледеневшему снегу, но по мере восхождения ярко заискрился под солнечными лучами свежий наст, и разведчики щурились и морщились. Однако наст был непрочным, и дон Эммануэль внезапно провалился в снег по грудь. Побарахтавшись, он выбрался на поверхность, и они брели дальше, взмокнув от пота, несмотря на холодный снег, куда то и дело падали. Аурелио, менее тяжелый, шел впереди, и тактика себя оправдала, когда под его весом обвалился снег на переходе через узкую расселину. Падая, Аурелио протащил дона Эммануэля на веревке; пока напарник его вытаскивал, индеец мельком увидел голубые стены льда, что уходили на бездонную глубину. Разведчики отыскали обходной путь, но потом Аурелио еще четыре раза падал в расселины, а шедший по его следам дон Эммануэль – два.

Они добрались до вершины через пять изнурительных часов и на гребне упали без сил; обжигающий ветер взбивал снежную пыль в прозрачном воздухе. Ноги Аурелио, который, по обычаю индейцев, совершал восхождение босиком, изрезало снегом. С гребня открывался изумительный вид: далеко внизу с юга полого изгибалась нежно-зеленая долина, а за ней все выше и выше грозно вздымались сверкающие горные пики в снеговых шапках. Ниже границы снегов разведчики не увидели перевалов и поняли, что для многих путников скоро наступит конец путешествия – они погибнут, преодолевая эту горную цепь.

Дон Эммануэль и Аурелио глаз не могли оторвать от остроконечной крыши мира. Позади раздался басовитый рокот. Они обернулись; с вершины правее, набирая скорость, катилась огромная лавина. Будто одна сторона горы оторвалась и с громоподобным ревом плавно заскользила на ледник. Оба зачарованно, благоговейно смотрели, как тысячи тонн снега, льда и камней с грохотом несутся вниз, плюясь снежной моросью, что и к ним долетала.

Далеко внизу в долине ошеломленные изгнанники смотрели, как мощный белый поток катает по леднику гигантские валуны, отчего вздрагивает земля под ногами. Переселенцы пали на колени, они крестились и призывали духов с ангелами, в полной уверенности, что дон Эммануэль и Аурелио мертвы, глубоко похоронены могучим обвалом.

Когда лавина прошла и уже оседала снежная дымка, несколько храбрецов подобрались к краю ледника, надеясь разглядеть двух человек, – но увидели четыреста пятьдесят. Замороженные и свеженькие, как в день гибели от холода, в снегу лежали граф Помпейо Ксавьер де Эстремадура, пятьдесят испанских солдат в доспехах и четыреста один раб-индеец, встретившие свою смерть в экспедиции, направленной добросовестным Писаррона поиски легендарного города инков Вилькабамба. Гора, заграбаставшая добычу, наконец-то ее отпустила, и пленников, их мулов и поклажу выбросило на берег волнами снежного океана, что поглотил их в год 1533, в день святой Цецилии.

Очевидцев, пораженных этим явлением природного замораживания, вывело из ступора улюлюканье дона Эммануэля: он и Аурелио скользили вниз по склону, сидя верхом на кожаном мешке. Они пятками притормозили свои самодельные сани, и затем в молчаливом изумлении побродили меж древних тел. Аурелио остановился перед графом в богатых доспехах и сказал:

– Вылитый Хекторо.

Индеец попросил не трогать тела и присыпать снегом, чтобы не разморозились.

– Я кое-что задумал, – сказал он, и путники сделали, как он просил, нарубив кольев и пометив все ледяные могилы. Потом Аурелио обратился к Серхио: – Там наверху ничего нет, только небо и глубокая пропасть. Я же говорил: духи могут заблудиться.

Серхио с негодованием отрицал, что его сын заблудился:

– Он просто хотел показать нам покойников.

– Раз уж мой зять не может отыскать дороги, пойдем, куда я укажу, – сказал Аурелио.

Довольный, что оказался прав, Аурелио повел караван по ровной средней лощине, и через несколько часов утомительного пути они оказались на краю той же самой пропасти, только ниже. Перевесившись через край, путники различили внизу пелену четко очерченных облаков, что накатывали на скалистые выступы, разбивались, вздымались и клубились, подобно мерно дышащему океану. Великое чудо; но тут к Аурелио подошел Серхио.

– Ну, – спросил он с видом оскорбленной невинности, – духов мы не слушаем, а теперь куда, земной человек?

Клубившееся море облаков поднималось, а караван свернул налево, вдоль изгиба пропасти, и солнце светило путникам в спину. Едва облака поравнялись с тропой, произошло новое чудо: в туманном мареве каждый вдруг столкнулся лицом к лицу с собственным смутным духом. Над головами призраков сияли восхитительные радужные нимбы, и когда люди в ужасе и благоговении пали на колени, крестясь, духи тоже преклонили колена и перекрестились. Путники вскочили на ноги – духи сделали то же самое, они, как обезьяны, передразнивали людей. Страх постепенно прошел, и вот уже люди играли с призраками, пытаясь подловить их внезапным жестом. Облака вздыбились и перелились через край расщелины, окутав путешественников, и призраки исчезли вместе с нимбами.

Караван развернулся и проделал весь путь обратно, а облако их провожало. У основания ледника переселенцы ступили на третью дорогу.

Тропа на покатом склоне резво снижалась и вилась вдоль громады обрыва с красными пятнами железной руды в вертикальных трещинах. Караван спускался, неподалеку грохотала широкая река с пенистыми стремнинами и искрящимися водопадами, что извергалась меж двумя долинами выше и позади путников к югу.

Они чувствовали, как теплеет и густеет воздух; спуск занял несколько часов – а ведь взбирались столько дней. Дорога обогнула подножие горы, чья вершина располагалась на севере гряды, где совсем недавно стояли дон Эммануэль с Аурелио; сейчас ее скрывали те самые облака, что во всей красе и величии показали путникам их духов.

Они спускались, тропа вилась, и наконец внизу они узрели величайшее из чудес и в немом изумлении замерли.