Война и причиндалы дона Эммануэля

Ma chère Maman,[41]

Пишу Вам с тяжелым сердцем: похоже, все дурное, что только может случиться, непременно случается. Все настолько плохо, что я всерьез подумываю прекратить свои, похоже, тщетные попытки и вернуться во Францию, где, по крайней мере, меня ждет нежно любящая семья, хотя кто знает, какую работу я там найду после пятнадцати лет фермерства в тропиках?

Начну с того, ma chиre Maman, что Франсуаза серьезно больна. Она и в лучшие времена не отличалась здоровьем, а здешние жара и влажность так ослабили ее и истощили, что малейший комариный укус превращается в огромную незаживающую язву. Поверьте, я испробовал все. Поначалу делал ей примочки с лимонным соком – его кислота убивает микробов; жжет сильно, однако мне всегда залечивало порезы и тропические язвы. Потом прикладывал ей мазь из багрянки, как делаю со скотиной; жжет еще сильнее, но тоже не помогло. Затем я пригласил местного охотника – вот какова степень моего отчаяния. Он – «брухо», нечто вроде лекаря-колдуна. Очень высокий, седой, зовут его Педро, его колдовская сила широко в наших краях известна. Говорят, он общается с ангелами и знает заклинания, которые сам называет «secretos».

Знаю, матушка, знаю, о чем Вы думаете: это чистой воды бесовщина, и мне как доброму христианину-католику следовало бы дать ей суровую отповедь, но, поверьте, в здешних местах человек доходит до такого отчаянья и впадает в такую беспомощность, что выбора не остается.

Как бы там ни было, Педро пришел, обхватил Франсуазу за шею и пристально посмотрел ей в глаза. Он что-то прошептал ей на ухо, слов она не поняла, хотя, как Вам известно, говорит по-испански весьма бегло, а затем Педро повидался со мной наедине. Он сообщил, что дело не только в язвах, все гораздо серьезнее. Будто я не знал!

Примерно в то время в ящике буфета я нашел порошок антибиотика – срок годности истек три года назад, – и присыпал им болячки Франсуазы. Через неделю ей стало лучше! Наверное, я никогда не узнаю, что же помогло – порошок или «secretos» Педро, а может, то и другое вместе. В этой стране есть вещи, которые не объяснишь разумно.

Франсуазу в том числе. Должен Вам сказать, матушка, сейчас, более, чем когда писал к Вам в последнем письме, я убежден, что у Франсуазы рак. Грудь у нее уродливая, обвисшая и нездорового цвета. Не могу Вам описать, сколь непристойно обезображены ее некогда прекрасные формы. Полагаю, рак проник и в почки: в моче появилась кровь, и у Франсуазы постоянная слабость. Она такая бледная и невесомая, вылитый призрак. Это так заметно, когда все вокруг буквально почернели от загара!

Ничего не могу с ней поделать! Она верит лишь в «природные» средства, да еще в своего целителя из Тулузы, который пятнадцать лет назад вылечил ее от мигреней. Я со всей серьезностью уговаривал Франсуазу позволить мне свозить ее к столичному врачу или даже к тому лекарю в Тулузу, но получал твердый отказ. Она просто написала целителю, чтобы излечил ее на расстоянии, – она считает, это реально. Целитель уже прислал мне счет на десять тысяч франков! Как Вам известно, матушка, хозяйство приносит мне доход, равный двадцати франкам в день – я очень богат по местным меркам, но по французским – нищий. Факт остается фактом: у меня нет никакой возможности заплатить целителю, даже если не брать в расчет, как сложно сотни километров добираться до города, откуда только и можно послать международный почтовый перевод.

Охотник поведал мне единственный известный ему способ лечения рака: съедать сырым свежеубитого королевского аспида. Вообразите! Раз в неделю! Яд этих змей смертоносен, и люди убивают их, едва завидев, так что теперь королевские аспиды встречаются реже. Тем не менее я пообещал вознаграждение за живых королевских аспидов, и теперь у меня запас на пару месяцев, они содержатся в большом деревянном ящике. Мы убили первую змею, и Франсуаза умудрилась ее съесть, испытывая при этом страшные муки совести, поскольку уже многие годы является вегетарианкой. По словам Франсуазы, было не так противно, как она ожидала, и страшная болезнь, кажется, отступила. Однако потом Франсуаза объявила, что больше не станет есть змей, ибо должна придерживаться принципов вегетарианства, но, если честно, матушка, мне кажется, она просто хочет умереть.

В конце концов, она ведь приехала сюда со мной, чтобы забыть о прежней любви, так сказать, и в нашем супружестве мы не испытали счастья, какого вправе были ожидать. Франсуаза скучает по своей керамике; недавно я все-таки соорудил ей гончарную мастерскую, но глины здесь не найти, и нет топлива, чтобы заправить печь для обжига. Еще вот крестьяне кажутся ей невыразимо грубыми и неотесанными. Я уже давно привык и подладился к ним, но это ей тоже не нравится. К тому же высокая влажность в сезон дождей повергает ее в полнейшее уныние. В довершение несчастий дали трещину наши плотские отношения. Франсуаза своего состояния стыдится, оно ее унижает, а меня отталкивает, и наше супружеское единение давно прекратилось – примерно вслед за ее последним выкидышем.

Хотелось бы мне закончить это письмо каким-нибудь радостным известием, но, боюсь, впереди новости еще хуже.

Меня посетили партизаны «Народно-освободительных сил». Они прибыли в четверг вечером, когда мы, отужинав, сидели перед домом; мне прежде не доводилось встречаться со сборищем столь бандитского вида. Их было трое, в защитной форме, рубашки расстегнуты. У всех кудлатые черные бороды, давно не стриженные нечесаные волосы, и каждый увешан таким количеством оружия и боеприпасов, что странно, как они вообще передвигаются. Они, правда, оказались на удивление вежливые, отчего, впрочем, их требования не стали разумнее.

Они мне дали неделю, чтобы собрать четверть миллиона долларов наличными! Не описать, как изумило и потрясло меня их требование! Я был настолько огорошен, что расхохотался, хоть и дрожа от страха; тут настал их черед удивляться. Я постарался втолковать им, что если я – европеец, это совсем не означает, что я безмерно богат. Я объяснил, что зарабатываю несколько песо в день, а жена моя слишком нездорова, и оставлять ее без пригляда я не могу. Хотя бы этому они поверили, увидев Франсуазу. В результате мы договорились, что время от времени я буду поставлять им продукты. Знаю, это неправильно, следовало отказаться иметь с ними дело вообще, но, по правде говоря, выбора у меня не было. Полицию здесь днем с огнем не сыщешь; у меня как-то украли ослика, и пришлось давать взятку чиновнику из управления, чтобы вора арестовали, а животное по чистой случайности само нашло дорогу домой за пятьдесят километров. Не мог я обратиться и к военным: они чрезвычайно некомпетентны, их присутствие тотчас повлекло бы мою смерть от рук партизан. Солдаты уже устроили тут два небольших кровопролития, и, призови я военных для защиты, меня наверняка убили бы местные жители. И уж точно крестьяне перестали бы у меня покупать, а я в мгновение ока утратил бы доверие и расположение, что зарабатывал пятнадцать лет. К тому же солдат я опасаюсь значительно сильнее, чем партизан: у последних хотя бы есть идеалы и гораздо крепче дисциплина. За все, что партизаны забирают, они выдают расписки с обещанием оплаты «после победы»; плюс в том, что расписки эти используются здесь как средство расчета, и, таким образом, за поставку продуктов я получаю весьма приличный доход, которого не имел бы, отдавай я им просто деньги.

Однако нас с Франсуазой не покидает страх: вдруг, раз они теперь знают, где мы живем, им взбредет в голову похитить детей. Недавно партизаны (по-моему, из другого отряда) похитили Констанцу Эванс и требуют за нее выкуп в полмиллиона долларов, а крестьяне, арендующие у Эвансов землю, три дня праздновали это событие с неописуемым развратом и невероятными попойками. Да, она была дурной помещицей, но разгул крестьян лишний раз доказывает, что нельзя рассчитывать на преданность собственных работников.

В общем, мы с Франсуазой решили на некоторое время отослать Жана, Пьера и Мари к друзьям в столицу. Поначалу ребята и слышать не хотели об отъезде. Они поистине деревенские дети, одна мысль, что придется расстаться с любимыми лошадьми, собаками и кошками, что нельзя будет искупаться в речке и подразнить крокодилов (постоянно говорю, чтоб не смели этого делать), вызвала море слез и поток возражений. Я изо всех сил объяснял, что им грозит большая опасность, но от этого они лишь больше упорствовали: а вдруг что случится с Франсуазой или со мной? В конце концов Мари повела себя, как подобает старшему ребенку, и согласилась уехать, за ней сдались и двое других, и на прошлой неделе я их отвез. Добирались поездом два дня – просто ужасная поездка. Пути уложены небрежно, и железнодорожникам пришлось импортировать особые пружинные сиденья, чтобы люди могли вынести путешествие. Непрерывно скачешь вверх-вниз, будто полоумный прыгун на батуте, и нормально себя вести невозможно. Поначалу дети сочли, что это очень весело, соревновались, как ненормальные, кто выше подпрыгнет, но потом их чуть ли не одновременно стошнило; мы не могли никого найти, чтобы убрали, оно там так и воняло, пока его не подъела чья-то собака, и вот тут вырвало меня. Двое суток мы питались только арепой;[42] надеюсь, у детей такого запора не случилось.

В поезде, матушка, еще произошел кошмарный случай. Я ведь писал Вам, что здешние девушки вечно подражают американской моде? Так вот, в поезде ехала мулатка в туфлях на высоком каблуке; подозреваю, она перебрала пива – мы все, пытаясь охладиться, выпили прилично, – и выпала из поезда. Видимо, поезд подбросило как раз в тот момент, когда девушка переходила из вагона в вагон, и она опрокинулась со своих высоких каблуков. Никакой «гармошки» между вагонами нет, она и выпала. Поезд остановился, сдал назад, и ее внесли в наш вагон.

Не нахожу слов, матушка, чтобы описать ужас этой сцены. Девушку протащило по каменистой насыпи, весь левый бок ободрало – прямо кости видны. Она истекала кровью, а мы ничем не могли помочь; на сотни километров ни одной больницы, не говоря о скорой помощи или телефоне, чтобы ее вызвать. Девушка была в сознании и только беззвучно плакала два часа, пока не скончалась. Когда это произошло, все мы возблагодарили за нее небеса, но потом еще минимум два часа в вагоне стояли сплошной плач и истерический вой. Можно подумать, все мы были знакомы с мулаткой долгие годы, хотя на самом деле только и знали, что ее зовут Мария. Детей происшествие невероятно потрясло, у них даже не осталось слез, чтобы поплакать, прощаясь со мной.

Усадьба наша теперь напоминает покойницкую; когда вернулся, так тихо было кругом, и я понял: это оттого, что детей нет, никто не кричит, не дурачится, не ссорится по пустякам. Я пошел в детскую, сел на кроватку Пьера и заплакал в печали.

Матушка, я – будто необитаемая пещера, безлюдная пустыня. Когда я только приехал, энергия и вера в лучшее переполняли меня, я так хотел обустроить замечательную жизнь после того скандала из-за меня во Франции. В ту пору, еще до Произвола, здесь существовала по крайней мере видимость демократии и хоть немного культуры, напоминавшей о доме. Все-таки можно было съездить в столицу, послушать чудесный оркестр, увидеть хороший спектакль, прогуляться по улице, и побирушки-прокаженные со всех сторон не наседали. Хоть какое-то преуспевание было, а сейчас инфляция достигла двухсот процентов, и все деньги уходят на проценты по внешним долгам. Нынче государство просто обдирает свои активы, и все катится в никуда. Честное слово, матушка, Вы не поверите, какая тут неразбериха, прямо душа изболелась; элементарно необходимых вещей не купишь, и все мои планы механизации хозяйства отложены в долгий ящик; можно по несообразной цене приобрести оборудование в «Английском доме», но запчастей не найдешь. Люди здесь научились невероятно изворачиваться, что называется, только разведение кокаина и марихуаны и поддерживает крестьян на плаву, превращая в негодяев. Проститутки (простите, что о них поминаю) все моложе и моложе, а люди днем и ночью опасаются нападения и грабежа.

И все же, ma chère Maman, я по-прежнему вижу, какая это славная, какая романтическая страна. Даже луна здесь раза в четыре больше, чем во Франции, а птицы и бабочки неописуемо прекрасны и восхитительно красочны. Люди тоже одеваются ярко и вроде бы всегда веселы и смеются. Земля плодородна, тут есть даже изумруды и нефть, но, по-видимому, никому это не нужно. Все безвозмездно помогают друг другу, и притом ни один чиновник пальцем не шевельнет без подкупа. Ну как это увязать? Эти люди любят все человечество, но не задумываясь убивают друг друга.

Полагаю, сердце мое все-таки будет разбито, когда придется уезжать отсюда, а рано или поздно придется. Мне очень здесь нравится, я пятнадцать лет трудился не покладая рук, улучшая в меру сил здешнюю жизнь. Мне даже удалось сохранить любовь к Франсуазе, которая так и не простила мне, что я – не Жан-Мишель, и так часто заставляла меня горевать. Мне ненавистна мысль, что, возможно, придется оставить ее тело в этой земле. Матушка, если она умрет, а я кожей чувствую, это скоро случится – нет-нет, не прищелкивайте языком, не упрекайте меня в болезненной впечатлительности, – я решил продать все, что имею, – но кто купит землю, куда вот-вот придет война? – и вернуться во Францию с фобом. Эта страна, которую я полюбил и даже, бог знает как, научился уважать, причиняет мне слишком много горя, и я более не могу терпеть ее жестокости. Когда умру, матушка, хоть тело мое и будет, надеюсь, упокоено во Франции, сердце останется здесь.

Не знаю, получите ли Вы это письмо. Здесь марок уже не купишь, приходится отдавать письмо и деньги на марки машинисту поезда, который идет через Чиригуану. Не уверен, можно ли в наши трудные времена положиться на честность машиниста.

Целую Вас много раз и всегда помню.

Ваш сын

Антуан.

P.S. Только что слышал взрыв. Что бы это могло быть?