Война с аксиомой 

Глава 8 НОЧНОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ

Однажды я проснулась от нетерпеливого и настойчивого стука в окно. Жила я на первом этаже, и до стекла было несложно дотянуться. Я вскочила, стала всматриваться: к окну жались две фигуры: высокая и маленькая, почти детская, закутанная в большой платок.

Я накинула халат, пальто и выбежала на улицу. Возле моего дома стоял Виталий Оленев и незнакомая мне девочка.

— Добрый вечер! — сказал он своим красивым неустойчивым баском. — Мы ушли из дома и больше не вернемся. И вот хотим посоветоваться на прощание…

Я растерялась. Ну и заявление! Да еще ночью!

— Здрасте! — после паузы сказала голосом Рины Зеленой девочка. — Меня зовут Алла. Мы с Таликом любим друг друга и хотим уехать на целину…

— Ну, пошли ко мне. — Я мгновенно представила выхоленное лицо матери Виталия. Ее воздетые к небу руки. Ее холодный, с металлическим тембром голос…

Если этот мальчик был моей откровенной отрадой, моим единственным отличником, то его мама с первых дней знакомства стала для меня откровенным наказанием. Хотя и вызвала одновременно неслыханно страстную любовь в Марии Семеновне. Оленев учился в моем девятом классе полгода, учился блестяще. И хотя стоял в стороне от классных дел, не нажил себе ни одного врага. Мне казалось, что ребята ему молчаливо сочувствуют: выдержать его образцовую маму мог не всякий образцовый сын.

Мать его была вдовой крупного профессора, молодой вдовой, но вела себя невероятно строго и солидно. Она целиком посвятила жизнь сыну. Виталий учился в музыкальной школе. Он дома изучал три языка. Регулярно посещал плавательный бассейн, занимался в математическом кружке при университете, прекрасно рисовал и при этом начисто был лишен манерного индивидуализма — непременной специфики единственного балованного ребенка. Мать даже выработала в этом шестнадцатилетнем парне определенную самодисциплину. Мы знали, что режим дня у него подчинен точному расписанию. Знали, что свои великолепные костюмы он гладит и чистит сам. Да и рубахи стирает. А в одном из походов выяснилось еще, что Виталий прекрасный повар. Он пристыдил наших девочек: его кулеш по праву был признан лучшим.

И при всех этих талантах Оленев не вел себя зазнайкой, первым учеником. Он был очень скромный и хороший товарищ.

Его мама стала председателем родительского комитета школы. Она посещала уроки, она давала советы (и часто дельные) учителям. Она наладила тесную связь с детской комнатой милиции, и кое-кто из мальчишек ее боялся не меньше, чем Марию Семеновну. Родительские собрания в моем классе, по ее милости, превратились для меня в пытку. Нет, она меня не поучала, она была достаточно тактична и выдержанна. Она только комментировала мои выступления, детально рассказывая каждому родителю, чем славен его сын или дочь. Рассказывала, ничего не смягчая, хоть я предупреждала, что для некоторых ребят эти ее откровения кончаются побоями.

— Значит, надо будет этих родителей привлечь к ответственности, — говорила она, вытаскивая свой толстый блокнот. — Но скрывать проступки подростков непедагогично. И Мария Семеновна со мной полностью согласна.

Оленева была очень полезна нашему классу. Она доставала билеты на коллективные посещения лучших премьер в театрах; она сообщала нам обо всех городских выставках; она помогала трудоустроить тех ребят, кто отсеивался по различным причинам из школы…

И вот эта мама панически боялась юношеской любви. Всякого упоминания этого слова, всякого намека. Потому что она разработала для своего сына твердую жизненную программу. И без улыбки однажды сказала:

— Виталий женится только после защиты кандидатской диссертации.

— А почему не после окончания университета?

— Семья — всегда обуза. Если не моральная, то материальная. А наука требует стопроцентной отдачи…

Могла ли она тогда предположить, представить на секунду, что ее кроткий сын так серьезно влюбится в шестнадцать лет?

Гости чинно разделись у меня в комнате и сели к столу, а я быстро заправила постель и пошла ставить чайник.

Когда я вернулась, Виталий сидел, точно замер, а Алла уже переворошила тетрадки на письменном столе, пробежала пальцами, как по клавишам, по корешкам книг на книжной полке и добралась до тумбочки, на которой у меня стояли духи и пудра.

— Ой, а духи у вас немодные! — сказала она пренебрежительно. — Сейчас «Красной Москвой» только бабушки душатся.

— Алла! — Тон Виталия был, как у любящей и терпеливой няни.

— А что я говорю?! Я правду говорю. Вот моей бабке отец всегда эти духи покупает…

— Сядь, бабка! — сказал Виталий ласково.

А ведь Виталий всегда был так выдержан, ровен и спокоен, что я чувствовала себя с ним неловко, я забывала его возраст… Я снова посмотрела на Аллу. Простоватенькая девчонка, и хоть бы искра интеллекта в лице! И вдруг мне стало обидно. Я даже посочувствовала его матери. Рядом с красивым, прекрасно воспитанным мальчиком, гармоничным и внешне и внутренне, эта девочка!

Волосы взбиты и, кажется, несколько дней не расчесывались, ресницы накрашены, а так как она недавно ревела — размазаны по щекам. На шее огромный стеклянный кулон, под рубин, на позолоченной цепи, а фигурка так мала и худа, что Алла напоминала цыпленка.

Но при одном взгляде на этого цыпленка Виталий терялся и даже глупел. Он явно смотрел на нее как на чудо природы, как на открытие мира, как на ожившую мечту.

Я поставила варенье, хлеб, сыр, но не успела я накрыть на стол, как Алла мгновенно сориентировалась: полезла в шкаф, где стояла у меня посуда. И все это ловко, быстро, даже пританцовывая, что-то напевая. А потом вытащила из вазы с цветами красную гвоздику и воткнула в свое «гнездо» на голове, с пулеметной скоростью стреляя глазами в Виталия.

— Ешьте, пейте и рассказывайте, — сказала я.

— А что рассказывать? Сидела я у него — я уже неделю у него сижу вечерами, — а тут его мамаша является. Наорала и стала выгонять меня, а он обиделся. Сказал: «Уйду вместе с ней!» А мамаша его такая здоровущая: его — в одну сторону, а меня так пихнула за дверь, что вот синяк даже на локте. Я и ох не сказала, как на лестнице очутилась. А потом слышу — у них крик в квартире, потом Талик выбежал прямо не в себе. Ну, мы и пошли тихонечко. Решили к моим родителям податься, а оказалось, она уже днем и там побывала. И чего наговорила — не знаю, только отец, как меня увидел, — за ремень. Ну, тут Талик на него, чуть не подрались…

И она захихикала.

— В общем, они нас тоже выгнали, — сказал он и тоже засмеялся.

Хотя, спрашивается, что во всем этом смешного?

— Мы погуляли, замерзли как собаки, тут он и говорит: «Пойдем к нашей учительнице, посоветуемся…»

Она скорчила немыслимую гримасу, веселую, лукавую, кокетливую и начала жевать. Он не отставал. Романтические переживания отнюдь не лишили эту парочку аппетита.

— И давно вы дружите? — спросила я.

— Целый месяц. — Она не давала вставить ему хоть слово. — Ой, мы так здорово познакомились, у кино. Я туда пришла с одним кавалером и поругалась. Больно надо с таким ходить! Воображает: если у него седьмой разряд, то прямо я тут умру от счастья. Ну, а Талик около кассы стоит, билетов ему не хватило. Я к нему подошла и позвала с собой. Мишка только рот открыл. Правда, я боялась немножко, что Мишка своих дружков подговорит и его после кино отлупят. Но Талик сказал, что он всякие приемчики знает…

Я невольно залюбовалась ею. Девчонка так и лучилась озорством, непосредственностью, в ее лице все играло — и глаза, и брови, и нос, она морщила его необыкновенно симпатично, и зубы блестели, великолепные зубы, как на вывеске дантиста. Виталий даже забывал жевать, пока она говорила.

— Но я все-таки пошла его провожать. Знаете, на всякий случай. При мне они бы не решились руками махать: они знают, что я, как кошка, вцеплюсь, всю рожу искровеню. Вот какие у меня когти!..

И она важно вытянула вперед крохотную руку с длинными грязноватыми, но накрашенными ногтями.

— А потом я сделала вид, что замерзла, и попросила, чтоб Талик меня чаем напоил. Завлек он меня с первого взгляда. Ну, а его мамаша вечерами на каких-то курсах, вроде повышения квалификации мамаш, занимается. Он меня и впустил…

Виталий усмехался чуть виновато, а она продолжала трещать, как заводная игрушка.

— А еще знаете чего я вам скажу? Ой и удивилась я, как к нему вошла! Квартирка как кино, и все заграничное. А он ничуть не воображает, только вежливый, прямо ужас. И ни разу меня не поцеловал. И не пробовал даже за весь вечер!

— А это что — обязательно целоваться в первый вечер? — спросила я, и она прямо зашлась от смеха.

— Ой, ну точно он! Он тоже так сказал, когда я его обсмеяла…

Она стала прихлебывать остывший чай, и тут Виталий, наконец дождавшись паузы, серьезно сказал:

— Вы не думайте, Марина Владимировна, она хорошая. Она и учится и работает, на шее родителей не сидит.

— Где же ты работаешь? — спросила я ее.

Но ответил уже он, прикрикнув на Аллу, как на маленькую:

— Ешь, ешь, и так один нос торчит… Она в детском саду работает няней, а учится в вечерней школе, в восьмом классе…

Виталий встал, вылил остывший чай Аллы, налил свежий и начал приготовлять и подсовывать ей бутерброды. Но остановить ее красноречие мог только голод. Когда же она наелась, фонтан словоизвержения забил с новой силой:

— Я с моей квалификацией нигде не пропаду: дети же у всех людей есть. Ну, если не в детский сад, так нянькой запросто возьмут, еще в ножки поклонятся. Так что мы проживем, вы не сомневайтесь! И без его мамаши обойдемся, и без моего папаши. Он у меня такой малохольный!

— А что он делает? — спросила я.

— Драпировщик. Подумаешь, фасон! А послушать его — ну, самая это разынтересная профессия. И как начнет рассказывать про старину да как раньше стены да потолки материей закрывали — хоть стой, хоть падай… А мачеха, та просто уши ватой заложит. Надоел он нам хуже телевизора.

Она доела последний кусок сыра и начала мыть посуду в тазике, приказав Виталию:

— А ты вытирай, приучайся. Ты мне во всем будешь помогать!

Но это, кажется, его не пугало…

— Ну, так что вы собираетесь делать? — спросила я педагогическим голосом.

— Алла советует на целину… — нерешительно начал Виталий.

— А, конечно! Там мы живо устроимся: и на себя заработаем, и родителям присылать сможем… Немного, конечно.

Она оперлась подбородком на скрещенные руки.

— Но у тебя нет никакой специальности…

Я старалась говорить только с ним. Еще недавно это был такой разумный, такой серьезный мальчик.

— Ну и что? — опять она. — Сначала нет, потом будет. Подумаешь, удивили!

— Мама не даст нам дружить, — с горечью сказал он и в упор посмотрел на меня.

И я отвела глаза. Я не имела права осуждать его мать, я не имела права восстанавливать ученика против родителей, и я неуверенно выговорила:

— Ну, можно ей объяснить… Я попробую…

Он махнул рукой.

— Был бы отец жив… А то и Алла ребенок, ее из дома срывать! А стану ли я ей настоящей поддержкой?..

— Да ты не о ней, ты о себе подумай! — не выдержала я. — С твоими ли способностями отказываться от учебы?! И ради чего?!

Он вдруг улыбнулся. Просто улыбнулся. Как равный.

— Я отогрелся возле нее.

И такая это была откровенно обнаженная фраза, что в комнате застыло молчание. Даже Алла перестала трещать. Она только встала и погладила его руку. Поверх пиджака. От кисти к локтю. Точно этим говорила мне: видите, как немного нам надо, чтобы быть счастливыми?!

И только сейчас я почувствовала, как был одинок, как замерзал этот благополучный мальчик в своем «идеальном» детстве.

Потом я разместила их на ночь. Ее — на своей кровати, а его — на полу, на чемоданах. Сама же села к столу и стала думать, что делать с этими птенцами.

— Вы знаете что? Вы бы нам одолжили рублей пятьдесят? — вдруг звонко сказала она. — А мы, как заработаем, вам вышлем. Мы же не безрукие. Вон сейчас няньки и по сорок рублей отхватывают. А я же не простая, я уже со стажем детского сада!

— Спи! — сказала я.

Но она ворочалась, что-то еще высказывала и вдруг уснула, на полслове, свернувшись в клубочек. А Виталий не спал. Он лежал с открытыми глазами, и лицо его было сосредоточенное, тревожное.

— А как же Таня Степанова? — спросила я шепотом, когда Алла уснула.

Он чуть усмехнулся.

— Я одинаково дружил и с ней и с Андреем.

Взгляд его был абсолютно прям и честен. Но я, я не была уверена, что Таня Степанова только дружила с ним.

Трио это организовалось неожиданно, после Нового года. Поэт Андрей так и не примирился со Светой. Во всяком случае, вместе мы их больше никогда не видели. И ни к кому не прилепился душой. И это его тяготило. Он был по натуре плющом.

Таня же Степанова, чемпион по сплетням не только в классе, но и в школе, не пользовалась симпатиями ребят. Сближались с ней только обиженные. Да и то ненадолго.

Она была рыхлая, веснушчатая и постоянно мурлыкала под нос эстрадные песенки. И еще она помнила, что она «девочка из очень хорошей семьи», и друзей себе выбирала осмотрительно. Именно от нее я впервые услышала выражение: «Ну, Поляков не нашего круга, я не могу привести такого в дом».

С Оленевым сблизилась она после своего нелепого письма в газету. Текст его был такой:

«Дорогая редакция!

Я хочу написать о своем горе. Да, хотя мне всего 16 лет. Жила я, как все: училась в девятом классе 45-й средней школы. Было у меня много друзей… Но что такое друг? Это человек, который в беде поможет, радость с тобой разделит. И вот я заболела. Болела не месяц, меньше, всего неделю… Но ко мне никто не пришел. Целый день сидишь дома, пьешь микстуру, читаешь. Как хочется с кем-нибудь поделиться мыслями… Но никого нет. Мною овладело чувство, которое невозможно описать. Но может быть, кто-нибудь поймет меня, а?

Да, я комсомолка, и мои друзья тоже комсомольцы. Неужели у них нет ни капли товарищества? Конечно, они не думают, что я отстану. Они считают меня хорошей ученицей. Но в этом году я снизила свою успеваемость до предела (это не только мне так кажется). Может, это потому, что у меня нет того друга, о котором я мечтаю…

Нет, во всем виновата только я. Я не могу никого обвинять. Но почему я такая, почему? Всем я делаю только зло… Учителям — потому что плохо учусь. Домашним… Но про дом и говорить даже нечего. У меня нет отца. Он от меня убежал. Мама вышла замуж, у нее сын. Она живет со мной, но как жить, если ей ближе Вовка и дядя. Она меня защищает, но иногда…

Ведь в книгах пишут — был такой, сякой (Медынский «Честь»), а стал вот каким Антон Шелестов. Но почему я такая? Ведь не родилась я такой? Я знаю, что я несдержанна, изредка груба, может быть, ленива… Но кто, кто вытащит меня из этого омута? Ведь я тоже хочу быть человеком! Хочу быть или шофером, или конструктором самолетов. Но как он из меня выйдет, если я такая?

Я не знаю, зачем написала в редакцию, но я не хочу быть такой. Может быть, если вы напишете обо мне, мои друзья поймут, может, догадаются, о ком написано, и вытащат меня.

Адреса и фамилию я не пишу. Только номер школы. И зовут меня Таней».

Я запомнила это письмо хорошо, потому что из-за него снова резко поспорила с Марией Семеновной. Это письмо ей переслали из редакции с просьбой найти несчастную девочку и устроить обсуждение «искреннего порыва ее души».

Я сразу поняла, кто автор, по почерку. Да и по стилю. И рассмеялась:

— Мировая скорбь!

— Ты знаешь, кто это? — спросила Мария Семеновна.

— Знаю. Степанова.

Брови Марии Семеновны поползли вверх.

— О! Да, сложная натура!

Я улыбнулась, но оказалось, она это изрекла всерьез.

И меня прорвало:

— Конечно, невероятно сложная! Вспыльчивая, ревнивая, эгоистичная, мнительная, мечтательная дуреха!

Мария Семеновна укоризненно покачала головой:

— И тебе не стыдно? Девочка страдает…

— Потому что ни один мальчик на нее не смотрит!

Она все укоризненней качала головой, сидя на стуле, как в кавалерийском седле.

— И вообще, — сказала я, — уважающие себя девочки не будут писать в редакции такие нелепые письма.

Мария Семеновна взяла письмо в руки и стала снова перечитывать, комментируя читаемое вслух.

— Бедная! При живой матери почти сирота. Сейчас так редки гордые, одаренные настоящей чуткостью и тонкостью девушки, застенчивые, трогательные…

Я замерла. Остолбенела. Оказывается, Мария Семеновна еще и сентиментальна. И легковерна. Это она-то, с ее солдатской прямотой!

— Конечно, такую девушку не могут понять современные олухи. Им бы лишь хаханьки да хиханьки, а она болезненно осмысляет жизнь.

Мария Семеновна дирижировала своей «арии» пальцем.

— Одиночество в шестнадцать лет… Что может быть больнее?! А ведь мимо таких девушек парни проходят, как мимо стенки. Кидаются за любой смазливой рожей…

И она вздохнула.

И я тоже.

Тогда она отдала мне письмо. И велела:

— Обсуди в классе.

— А потом?

— Потом позовешь ее ко мне. И я ей всыплю, чтоб школу не позорила!

Выводы Марии Семеновны всегда умиляли меня неожиданностью.

Конечно, в классе сразу поняли, кто автор письма, как только я прочла его. Каюсь, прочла с плаксивой интонацией. Как провинциальные актрисы на роли инженю. Вероятно, это вышло зло. Таня заревела, а ребята засмеялись.

И тогда Андрей — как все поэты, он часто принимал желаемое за действительное — сказал:

— Она сложная натура!

И немедленно отозвалась Света. Не ему. Так, в воздух. Они иногда устраивали безличные диалоги.

— Да она только собой и любуется! И мужа ищет из «их круга».

— А ты все усложняешь! — закричала Таня. — И себе и другим жизнь портишь! Подумаешь, принципиальная леди!

Андрей только переводил глаза с одной на другую!

— А с чем это едят сложную натуру?! — спросил лениво Рыбкин.

Я тихонько присела на крайнюю парту, у окна. Я больше всего любила эти стихийные споры в классе. Когда блестят глаза и слова вылетают, как из рогатки…

И тут встал Оленев. И неторопливо начал, точно решил читать лекцию.

— Представим вихрастого парня. В очках. Сидит в классе и даже на переменах читает научные книги. Рассеян, ко всем равнодушен. Признает только физику и математику, пропускает сбор металлолома, не ходит с классом на каток, в кино. Он как под стеклянным колпаком. Все школьные мелочи с него соскальзывают. И вот класс решает в полном составе поехать на целину. А он отказался.

— Свинья!

Это, конечно, Дробот.

— Индивидуалист! — уточнил Валерка Пузиков.

— Он просто решил поступить на физический факультет. И все забыли, что еще в пятнадцать лет он нашел новый способ расщепления атомного ядра (правда, не экономичный), что с ним переписываются академики, что его статьи напечатаны в научных журналах.

Оленев говорил монотонно, не повышая голоса, но слушали его с интересом. Никто не поглядывал выразительно на часы и на дверь.

— Так как должен поступить этот парень? Поехать на целину или стать ученым?

Только в этой фразе проявилась сдержанная страстность Оленева. Растаяла его невозмутимость, несвойственная возрасту.

— Ну, сказал!..

— Это он о себе!

— Так это уже не сложная натура, это простой гений!

— Конечно, с такими надо полегче на поворотах!

Оленев разжег шум и сел. И Таня послала ему воздушный поцелуй. А потом из школы они вышли втроем. Андрей, Оленев и Таня.

К моему удивлению, мать Оленева не возражала против их дружбы. Даже одобрила:

— Девочка из хорошей семьи!

А про Андрея сказала суше:

— И этот, поэтик, мил! Правда, среда у них богемная, но интеллигентная…

В результате Таня Степанова легко перенесла головомойку у Марии Семеновны. И не жалела о своем послании в газету.

Еще бы — сам Оленев за нее заступился! Посочувствовал. Не высмеял.

Но я не верила, что у них дружба надолго. Таня не умела быть благодарным человеком. Она могла все хорошее зачеркнуть из-за малейшей провинности: она так равнодушно, так холодно относилась к людям.

Правда, Оленевым она восхищалась. Открыто. В лицо. И она и Андрей.

И меня злило, что Оленев спокойно принимает их поклонение.

Утром я уговорила Оленева пойти в школу, обещая за это время все обдумать, а потом спросила Аллу:

— Ты его всерьез любишь?

— Ой, а вы не верите? Да я ради него хоть сейчас в няньки пойду!

— Причешись! — сказала я ей и, пока она добросовестно дергала свои спутанные волосы, добавила: — Если бы ты любила, ты бы о его будущем подумала! Ему учиться надо, у него такие способности к математике, как ни у кого в школе, а ты его на целину тащишь…

Она застыла, сведя брови.

— В конце концов вы можете дружить несколько лет, но за это время он кончит школу, поступит в университет…

— Значит, вы тоже считаете, что я ему не пара?

В голосе ее уже не было детскости, да и взгляд поражал взрослым, даже трагичным выражением. И я почувствовала, что у этой девушки неплохая интуиция. Конечно, ему нужна не такая. Конечно, ему потом с ней станет скучно. И очень быстро. Конечно, их потянуло друг к другу от душевного одиночества. Но имею ли я право вмешиваться? Грубо, безжалостно!

— Я не говорю, что ты не пара. Просто мне кажется, что спешить вам не надо…

Она вздохнула, причесалась гладко, заплела волосы в одну толстую короткую косичку и сказала тихонько:

— Ведь такого я больше никогда не встречу. А с ним так интересно, каждую минуту… Чего он только не знает!

Ее пушистая, аккуратно причесанная головка была даже миловидна, но лицо омрачило выражение тоски и горечи, недетской горечи. И мне стало больно. Но что, что я могла сделать?

— Ну, прощайте, — сказала Алла чинно. — Спасибо за гостеприимство.

— Ты заходи, и одна и с Таликом.

Но она покачала головой, ничего не ответив, и губы ее жалко дернулись, точно она собиралась заплакать.

— А с мамой его я попробую уладить. Она позволит вам дружить…

Алла явно старалась засмеяться или хотя бы усмехнуться. Но это не получилось у нее. Она только сумела сдержать слезы.

— Я ведь знала, что ничего не выйдет… Знала. А все-таки вдруг размечталась. Вот сели мы с ним в поезд, едем далеко-далеко от всех…

Она всхлипнула и выбежала.

И я твердо решила настоять, чтоб им позволили дружить. Но я недостаточно ценила мать Виталия Оленева.

Оленева подняла на ноги всех — от парторганизации школы до милиции. В кабинете Марии Семеновны шло совещание, и меня немедленно вызвали к ней, как только я появилась в вестибюле школы.

Я даже вздрогнула, когда увидела Оленеву. Такой она была бледной, даже зеленой, так дрожали у нее руки.

— Всё, буквально все я давала этому мальчику… — Голос ее был жалобным, задушевным, непохожим на ее обычный, холодный до такой степени, что от него стыли зубы.

— Не волнуйтесь, найдем вашего сынка, — убеждал ее Игнатов, инспектор детской комнаты при районной милиции.

Оленеву он прямо обожал, считая ее образцовой родительницей.

— Возмутительно! — кипятилась Мария Семеновна. — И опять в этом классе! Прямо рассадник каких-то любовных эмоций!

Светлана Сергеевна усмехалась. Она не любила Оленеву, но предпочитала с ней не связываться, особенно с тех пор, когда Оленева снялась с партийного учета по месту жительства и прикрепилась к нашей школьной парторганизации.

— Наконец! Явилась! — воскликнула Мария Семеновна, увидя меня. — А ведь классному руководителю невредно приезжать и до начала своих уроков…

— У меня сегодня вообще нет уроков, — сказала я.

— Ты уже слышала новость?

Светлана Сергеевна выразительно покосилась на Оленеву.

— Они у меня ночевали.

Хоть я и рассчитывала немножко на эффект, но не думала, что он будет таким сенсационным.

— Боже мой! — простонала Оленева, падая в кресло. — И вы могли мне не позвонить, не сообщить об этом немедленно?! Еще вчера!

С каждым словом голос ее повышался, крепчал и леденел.

Игнатов перестал названивать по телефону и тоже повернулся ко мне. Он хотел посмотреть на меня официально, но у него не получилось. Вот уже два года, как мы частенько с ним сталкивались и после нескольких ссор неплохо ладили. Мария Семеновна начала опускать голову, глядя на меня поверх очков, точно собиралась бодаться.

— Вы сами выгнали сына из дому, — сказала я Оленевой. — Вы должны были отдать себе отчет в своем поступке.

— Но где, где мой мальчик?

— В классе.

Она вскочила с места, рванулась к двери, но тут вмешалась Светлана Сергеевна:

— Сейчас идут уроки, вы не можете войти в класс…

— Так вызовите, вызовите его сюда! — умоляюще сказала Оленева Марии Семеновне.

— Приведи парня! — скомандовала Мария Семеновна, глядя на меня, как на пустое место.

— А зачем? Пусть нормально занимается. Надо всем успокоиться, подумать…

— И это говорит педагог?! — Оленева подобралась, как перед прыжком. — Мой сын попал в руки к авантюристке, к уличной девчонке…

— Я ее видела, — сказала я. — Самая обыкновенная девочка.

— Вызови Оленева! — скомандовала еще решительней Мария Семеновна.

И мне пришлось пойти за Виталием. Никогда не забуду, как он посмотрел на меня, когда я сказала ему, что его просит зайти Мария Семеновна. Он выпрямился, сжал губы, отвердев лицом, точно шел на расстрел, и двинулся легким, спортивным шагом по нашим длинным коридорам.

И я не успела сказать, что все произошло помимо меня, что я пыталась вмешаться, но что и я связана тысячами запретов именно потому, что я учительница. А главное, я не успела подбодрить его, посоветовать держаться стойко…

Когда мы с ним вошли в кабинет, Мария Семеновна мне сказала небрежно, как прислуге, которой барыня недовольна:

— Ну, а тебя я не задерживаю.

— Решается вопрос о моем ученике…

— Это ученик моей школы!

Третье слово она выделила жирно и победно посмотрела на Игнатова.

— Весь этот тарарам глуп!

Глаза ее округлились. Она позволяла, даже поощряла иногда нашу фамильярность, но только наедине…

— Твое мнение не спрашивают! И вообще, Марина Владимировна, у меня сейчас здесь совещание при директоре. Я вас на него не звала…

Игнатов скучающе гладил трубку телефона. Оленева заискивающе смотрела на сына. А он разглядывал носки своих ботинок. Плечи его ссутулились, точно он заранее подставил их под тяжелую ношу.

Пауза увеличивалась, густела.

Светлана Сергеевна вывела меня, сказав тихонько:

— А, оставь, что ты с ними сделаешь?! Если парень твердый — устоит, а если подчинится — грош цена такой любви…

И я ушла в библиотеку и перебирала журналы, не видя их, и мне особенно жалко было не Виталия, а Аллу с ее наивной мечтой о чуде.

Я вспоминала их ночной приход, эту маленькую счастливую замерзшую парочку. И представила судилище, перед которым стоял сейчас Оленев… Бедный парень! А я ничем не могу ему помочь!

Я напрасно прождала весь день Виталия. В класс он не вернулся после разговора с Марией Семеновной. Не приходил он два дня, а потом, появившись в школе, снова стал спокойным и выдержанным, первым учеником. Со мной он был вежлив, безукоризненно вежлив, прекрасно отвечал на моих уроках, даже пошел с классом на экскурсию на кондитерскую фабрику, но как-то оледенел… И поразительно стал походить на мать.

Вскоре я заговорила с ним, когда мы остались одни в коридоре.

— Ну, как ваши дела? Как Алла?

И вдруг услышала:

— Я вас очень прошу, Марина Владимировна, больше о ней не упоминать. Она меня не интересует.

Глаза его смотрели так холодно, жестко и твердо, что я вздрогнула.

— Что случилось, Талик?

— Ничего. — Он пожал плечами. — Все оказалось липой.

— Тебе что-то наговорили о ней?

— Частично. Но главное она сама рассказала…

И он передернул плечами с такой брезгливой миной, что мне захотелось его ударить.

Я как-то забыла, что вначале она меня раздражала. Все заслонил наш последний с ней разговор.

— Дай мне ее адрес!

— Зачем? У вас и так дел много…

Он сжал губы и опять стал похож на мать. Он явно спустил забрало, он уже никому не доверял. И он твердо решил все оборвать. Забыть. Вычеркнуть эту девочку из памяти.

И опять стал ходить всюду с Таней и Андреем. Как ни в чем не бывало. Только теперь его оруженосцы смотрели на него и с обожанием, и с сочувствием, с заботой. Так смотрят на выздоравливающего после тяжелой болезни.

Несколько недель я ждала, что Алла придет ко мне. Я даже на улицах оглядывалась на девочек ее роста, но больше я ее так и не встретила.

Эту историю Мария Семеновна мне не простила. Отныне она относилась ко мне с доверчивой враждебностью. Она ждала моих новых ошибок, промахов. Она хотела подавить тайное возмущение в «ее» школе, которое медленно зрело во мне. И настроение в учительской накалялось.

Я долго не знала, что же произошло в тот день в кабинете Марии Семеновны, отчего так изменился Виталий. И только потом, после окончания учебного года, я случайно встретила его мать в магазине. Оленева была по-прежнему холодна и деловита. И я удивилась, что она подошла ко мне.

— Я давно хочу вас поблагодарить, Марина Владимировна, и извиниться за свою резкость. Если бы не вы, эти дураки многое бы натворили…

— Я?!

— Ну да! Я потом узнала от родителей Аллы, как верно вы с ней поговорили, указали на ее место…

— Ах вот что!

— Да, ну и я, конечно, изменила тактику…

— А что, собственно, Виталию сказали тогда в кабинете Марии Семеновны?

— Я бесконечно благодарна товарищу Игнатову и Марии Семеновне. Их поддержка была неоценимой.

— А именно?

— Ну, я сказала Виталию, что эта девица с уголовным прошлым. И Мария Семеновна меня поддержала, сказала, что давно исключила ее из школы за легкомыслие, мягко говоря…

— А разве она училась в нашей школе?

— Ну, ложь во спасение… — Оленева засмеялась. — Он, конечно, дурачок, не поверил, стал грубить. И вот тут-то товарищ Игнатов подтвердил мои слова…

— Разве это правда?

— Ох, как вы наивны! Игнатов меня хорошо знал, он слышал о моем муже, он увидел, что мальчик отбивается от рук… Он даже сказал, что эту девицу скоро направят в колонию и что Виталий сможет сопровождать ее туда, если перестанет меня слушать.

Она улыбалась, счастливая, гордая собой, а я видела снова застывшее лицо ее мальчика. Болезненно застывшее. Такое лицо может быть у человека, испытывающего непрерывную глухую боль и не желающего ей сдаваться…

— И он поверил? Струсил!

— Ну что вы, мой сын не трус. Он к ней домой побежал. И вот там она что-то ему наговорила. Обиделась, видимо, когда он стал расспрашивать; сказала, что он только о своей карьере думает, а потом выгнала. И вернулась в старую компанию. Талик ее потом встречал, с разными…

Оленева была в упоении от своих успехов.

— К счастью, у мальчика оказался твердый характер. Вначале он ей звонил, пытался письмо написать, а потом оборвал. И со мной стал снова делиться…

— А стоило ли так поступать? — спросила я.

Ее высокомерное розовое лицо слегка оттаяло.

— Боже мой! Вы бы видели эту семью! Папаша выпивает, мне в его мастерской рассказали. Мачеха ленивая, грязная. Детей — пятеро. И все это — на шею Виталию и мне?!

Она аккуратно уложила свои покупки в сумку и ушла, крепкая, стройная женщина, одетая модно и с большим вкусом.

Виталий кончил школу с золотой медалью и поступил в университет. На личные темы мы с ним больше не говорили. Я замечала только, что девочек он сторонился. Но не равнодушно, как раньше, а пренебрежительно.

Еще несколько раз я мельком встречала Оленеву. Она радостно говорила, что сын не женат, что девчонки, конечно, вешаются ему на шею, но он к ним относится иронически.

Потом я прочла, что студент Оленев сделал какое-то выдающееся открытие в математике, потом — что ему была присвоена кандидатская степень вместе с дипломом.

Ни с кем из школьных товарищей он не встречался. Не приходил и в школу на ежегодные встречи выпускников. Ребята отзывались о нем неважно, особенно девочки: циник, карьерист…

И я часто думала: а может, стоило в ту холодную мартовскую ночь дать им денег и отправить его с Аллой на целину?

Или надо было разыскать потом эту девочку, поговорить, убедить ее во имя самолюбия не топтать свое чувство?

Не знаю, до сих пор не знаю, как надо было поступить в этой истории.