Войны и кампании Фридриха Великого

Некоторые результаты воины

Таким образом, мир был заключен. В это же время (10 февраля 1763 года) последовало подписание Парижского мирного договора между единственной настоящей победительницей в войне — Англией и единственной побежденной — Францией. По этому договору Франция отдавала англичанам Канаду, Новую Шотландию, острова на реке Св. Лаврентия, области по реке Огайо и все территории к востоку от Миссисипи (Восточную Луизиану), кроме города Новый Орлеан. Союзники Франции — испанские Бурбоны обменяли Флориду на захваченную британцами Гавану, а также вернули Англии Минорку. Испания получила компенсацию по секретному договору в Сан-Ильдефонсо (ноябрь 1762 года). Франция передала Испании Новый Орлеан и Луизиану к западу от Миссисипи. В Вест-Индии Гваделупа и Мартиника были возвращены французам, но все острова из Малого Антильского архипелага, за исключением Сент-Люсии, получила Англия. В Индии британская Ост-Индская компания установила контроль над Французской Бенгалией. Была ограничена и строго установлена численность французских войск в Индии. Англичане прибрали к рукам и почти всю территорию Сенегала в Африке. Одновременно с потерей колоний в Новом Свете Франция потеряла и свой традиционный авторитет в Старом Свете.

Кроме Франции, в наименьшем выигрыше остались Австрия и Россия. Последняя затратила на совершенно ненужную ей войну 300 тысяч жизней своих подданных и огромную сумму в 30 миллионов рублей, часть которой, впрочем, была субсидирована Англией. Австрия же не сумела ни ликвидировать королевство и армию Фридриха, ни хотя бы вернуть себе утраченные ранее земли. О Саксонии я уже не говорю. Фридрих разрушил все планы своих врагов, сохранил свои владения и резко увеличил удельный вес Пруссии в Европе: она по праву и навсегда вошла в число великих держав и стала постепенно доминировать во внутригерманских вопросах, медленно, но верно оттесняя Австрию на второй план. Поэтому, хотя мир и был заключен на условиях довоенного статус-кво, в Семилетней войне, бесспорно, победила англо-прусская коалиция.

За семь кампаний Фридрих совершил три наступательных и четыре оборонительных похода, что свидетельствует о том, что время работало против него.

За это время существенно изменилась и тактика короля. Кроме блестящего во многих случаях применения косого боевого порядка (чем, кстати, тактические новшества Фридриха отнюдь не исчерпывались), за время боевых действий он существенно изменил направленность своих действий. От стремления разбить силы противника в одном генеральном сражении, несмотря на реальное соотношение сил, действий в самом бою «на ура», ориентации на разгром вражеской армии одним лихим ударом, «а там будь что будет», он постепенно пришел к осознанию необходимости применения «стратегии измора» неприятеля маршами и мелкими стычками. Битву на этом этапе король считал возможной только при наличии целого комплекса благоприятных для его войск факторов. Все это диктовалось существенной необходимостью — способностью действовать малыми силами против огромного количества врагов.

На заключительном этапе Семилетней войны пруссаки применили совершенно новое в военной истории и науке средство — организацию партизанских отрядов, ядром которых становились легкие подразделения регулярной армии. Вокруг них собирались вооруженные за казенный или личный счет отряды горожан и крестьян. Эти формирования стали весьма действенным оружием против русских войск в Померании и Бранденбурге. Впоследствии на основе опыта их боевой работы пруссаки впервые в мире создали регулярные части легкой пехоты (егерей) — это произошло еще при жизни Фридриха, и это легло в основу создания румянцевских егерских корпусов в России. В эпоху наполеоновских войн «партизанский» опыт Семилетней войны сослужил Пруссии бесценную службу.

Читатель, видимо, уже заметил, что я в книге отвел особое место роли в войне России и ее армии. Естественно, это было сделано умышленно. Как я уже говорил в своем предисловии, горы лжи и недоговоренностей, нагроможденные вокруг событий Семилетней войны, того, что ей предшествовало, и того, что ей наследовало раньше, просто не давали возможности объективно разобраться в ее ходе. Елизавета и ее окружение выставлялись как «освободители Европы» от пруссаков, а Фридрих и «его моральный вассал» Петр III — как посмешище и полные ничтожества. Все, что делали в войну русские, признавалось необходимым и благородным, австрийцы и пруссаки — действовали подло и вообще «от лукавого».

Для Керсновского все просто: «Составляя едва лишь пятую часть общих сил коалиции, русская армия в качественном отношении занимала в ряду их первое место — и ее боевая работа превышает таковую же всех остальных союзных армий, взятых вместе.

Работа эта в конечном счете оказалась безрезультатной. Виноват в этом не только Петр III — моральный вассал Фридриха, а также (и главным образом) наш австрийский союзник». Оставляя пока без внимания роль Петра (об этом я скажу позже), остановлюсь на действительной роли России в Семилетней войне, русско-австрийских союзнических отношениях и пресловутом «венском эгоизме».

Говоря о русском вкладе в войну, я хотел бы поговорить вообще о нашей стратегии того периода. По словам Керсновского, «полевая» стратегия русских «всю войну была скована стратегией кабинетной. Выдающиеся начальники, как Салтыков, ослабляли эти узы — посредственные, как Фермор, следовали указке слепо».

В своем труде Керсновский далее пишет: «Салтыков обладал в большой степени здравым смыслом и (что делает из него вождя в истинном значении слова) сочетал с воинской храбростью большое гражданское мужество. Он умел разговаривать с наглыми австрийцами (!) и наотрез отказывался выполнять требования Конференции, шедшие вразрез с интересами русской армии и несовместимые с достоинством России… Кампания 1759 года ставит Салтыкова головою выше всех союзных полководцев Семилетней войны».

Впрочем, остается непонятным, почему эти лавры не принадлежат Дауну, который в конце 1758 года единственным изо всех воевавших командующих додумался до атаки противника ночью, или Фридриху, который трижды в течение той же кампании 1759 года (не говоря уже о последующих) выпутывался из плотнейшего стратегического окружения при соотношении сил 1:3, а то и 1:5.

Затем — отказ «выполнять требования Конференции, шедшие вразрез с интересами русской армии». Неужели есть на свете армия, чьи интересы идут вразрез с требованиями ее правительства? В той же «Истории Русской Армии» можно прочитать следующий пассаж: «Жалкую роль некоего „унтер-гофкригсрата“ играла петербургская Конференция, заботившаяся лишь о соблюдении австрийских интересов и упускавшая из виду свои собственные. Здесь, бесспорно, сказалось влияние нашей дипломатии, являвшейся во все времена защитницей чужих государств в ущерб таковым же своего собственного. В те времена она подпала под влияние графа Кауница — знаменитого канцлера Марии Терезии…

Одна лишь кампания 1757 года и зимний поход 1758-го были нами ведены в наших собственных интересах. В 1758, 1759, 1760, 1761 годах соблюдались интересы Австрии, в 1762-м — интересы Пруссии» (Керсновский А. А. История Русской армии).

Керсновский пишет, что «войну можно было кончить еще в 1759 году, после Кунерсдорфа, прояви австрийцы известный минимум лояльности, более того — понимай они правильно свои же интересы. Бездарный и нерешительный Даун пропустил тогда исключительно благоприятный момент. Эгоизм Австрии был настолько велик, что шел ей же во вред!»

Здесь стоит кое о чем поспорить. Как известно, «минимума лояльности» в кампанию 1759 года не проявили и русские. Дым Кунерсдорфа настолько затмил им глаза, что Салтыков, одержав победу, счел, что это дает ему возможность диктовать условия всем другим союзникам. Однако, как известно, еще Цезарь, затем Наполеон, а за ними и Эйзенхауэр сказали, что коалиционная война единственно возможна не при условии диктата одной, даже доминирующей стороной, а лишь путем уступок ее партнерам.

Россия же доминирующей не была. Имея на своем счету крайне малозначительную и крайне тяжелую победу при Гросс-Егерсдорфе, поражение при Цорндорфе и крупную победу при Кунерсдорфе, а также рейд на Берлин и взятие Кольберга, наши военные и историки почему-то принижают роль австрийцев. Тем не менее у последних был и Колин, и Хохкирх, и другие победы. Армия Габсбургов брала Глац и Швейдниц (которые с точки зрения логики войны были стократ более важными пунктами, чем тот же Кольберг), а также совершила успешный рейд на Берлин под началом Гаддика гораздо раньше, чем русские.

Кроме того, Австрия в одиночку воевала с пруссаками (еще свежими и полными сил) два крайне тяжелых года — 1756-й и 1757-й (топтание русских под началом Апраксина в Восточной Пруссии в кампанию 1757 года против крошечного корпуса Левальда серьезной помощью союзнику счесть нельзя). Впрочем, обо всем этом я уже сказал в главе, посвященной кунерсдорфским событиям.

При отсутствии взаимодействия с австрийцами (на чем настаивают наши «послевоенные» историки — дескать, соединение с Дауном значит «подчинение России венскому кабинету»), мы создали бы для Фридриха перспективу разгрома обеих главных союзных армий по частям. Как известно, король прусский именно этого и добивайся всей своей стратегией, а Салтыков, Фермор и Бутурлин всячески ему в этом способствовали. В случае полного разгрома Австрии пруссаками (чего русско-советская историография в своих трудах молчаливо желала), мы бы в одиночку вряд ли сумели бы удержать наши эфемерные «приобретения» и «присяги» в Восточной Пруссии. Таким образом, так ли отличен бесспорный эгоизм Австрии от его российского аналога?

Анализируя состояние армии и стратегии России в ходе войны, Керсновский делает решительный вывод: «с русской стороны мы можем отметить следующие элементы. 1). Политика — слаба и несамостоятельна. 2). Стратегия „кабинетная“ — несостоятельная и антинациональная, „полевая“ — всякий раз, когда ей удается освободиться от пут „кабинетной“ — хороша. 3). Тактика — хороша, а иногда — отлична. 4). Качество войск — при всех обстоятельствах превосходно». Предоставляю читателю на основе предложенных мною текстов самому оценить «объективность» этих слов…

В целом русская армия с честью выдержала трудное испытание Семилетней войны. В борьбе с лучшей армией Западной Европы, в ожесточенных кровопролитных сражениях русские войска часто не уступали противнику. В основе этого лежало моральное превосходство русской национальной армии, ее монолитной солдатской массы над отлично вымуштрованными, но не одушевленными никакой идеей насильственно завербованными солдатами прусского короля. Огромные потери (в относительном выражении) не помешали русским войскам при Цорндорфе удержать поле сражения, а при Кунерсдорфе обратить в бегство врага.

Это представляет собой исключительное явление в мировой военной истории и служит одним из наиболее убедительных показателей их высоких качеств. Русская армия, бесспорно, сыграла важную (но не важнейшую) роль в войне на европейском театре военных действий. Безусловно, кунередорфская победа русской армии поставила Пруссию на грань катастрофы. Даже и тот затянувшийся ход войны, который фактически имел место, вел к неотвратимому поражению Пруссии. Сложилось же такое положение прежде всего благодаря действиям и успехам союзных армий в 1759 и 1760 годах. Случайное обстоятельство, изменившее финал войны, отняло у России плоды ее усилий, но не могло лишить ее военной славы. Международный авторитет и внешнеполитические позиции страны укрепились.

Итогам развития русского военного искусства в ходе Семилетней войны вряд ли можно дать однозначную оценку. Как было показано, на стратегию русской армии влиял ряд факторов, тормозивших активность и толкавших на путь «сдержанных» стратегических методов, присущих западноевропейским армиям рассматриваемого периода. Таким образом, в целом война вылилась в борьбу на истощение. Тем не менее, несмотря на неблагоприятные условия, один крупный положительный образец применения новых стратегических методов — Пальциг-Кунерсдорфский поход Салтыкова — был в бесспорном активе русского военного искусства в Семилетнюю войну. Положительной оценки заслуживают не только действия Салтыкова во время этого похода, но и основная идея, заложенная, что бы там не утверждал Керсновский, в план Конференции на 1759 год (по соединении армий союзников «…дать решительную баталию и всей войне конец сделать»).

Но после 1759 года стало очевидно, что абстрактно правильная идея — нанести поражение Фридриху соединенными силами союзников — являлась практически, в силу негативной позиции обеих сторон, неосуществимой. Конференции следовало на 1760 год принять предложение Салтыкова. Возможно, что тогда Кольберг был бы взят на год раньше и крах Пруссии сделался бы вероятным уже в 1761 году, до момента смерти его непримиримой противницы — Елизаветы.

Главной проблемой, стоявшей перед русской армией и так и не разрешенной во время Семилетней войны, была проблема наступательного боя. В этой области во время Семилетней войны были сделаны важные шаги вперед. В первую очередь нужно указать на осуществленное Салтыковым при Кунерсдорфе отступление от традиционной схемы линейного боевого порядка. Впервые был создан сильный резерв, что означало начало преодоления одного из наиболее тяжелых недостатков этой тактики. Другим позитивным моментом стало зарождение в русской армии легкой пехоты в виде сформированных Румянцевым в 1761 году батальонов и начало разработки тактики таких войск. Известное значение имело и применение (хотя и в ограниченном масштабе) сомкнутых колонн для атаки.

Новые, весьма значительные явления наблюдались в развитии методов боевого применения артиллерии русской армии. Одно из них — маневр артиллерии вдоль фронта, осуществленный при Кунерсдорфе. Другое — возникновение идеи артиллерийского резерва. Эта мысль появилась в результате учета опыта Кунерсдорфского сражения. Она отражена в наставлении артиллерии 1760 года И. Ф. Глебова; такое же требование встречаем и в плане кампании 1760 года, разработанном Конференцией. Указанные явления обозначили путь дальнейшего развития методов боевого использования артиллерии, которому в будущем, хотя и не близком, суждено было сделаться важным фактором развития военного искусства вообще.

Таким образом, в русском военном искусстве периода Семилетней войны обнаруживается зарождение новых, прогрессивных форм и методов ведения войны и боя. Однако перелома в целом в развитии русского военного искусства еще не произошло.

Важно отметить, что официальная русская военная мысль стремилась учесть опыт Семилетней войны. Этот процесс отражен в мероприятиях и документах, подготовленных Воинской комиссией, созданной в ноябре 1762 года. Комиссия произвела ряд изменений в штатной структуре русской армии. Из них наиболее крупным было усиление тяжелой кавалерии путем преобразования большей части драгунских и всех конно-гренадерских полков в более дешевые, но и менее эффективные, чем кирасиры, карабинерные — мероприятие, действительно основанное на учете опыта войны, но не до конца продуманное.

Другим организационным моментом, имевшим особое значение, стало начатое в 1764 году формирование егерских команд при пехотных полках, основанием для чего послужил опыт П. А. Румянцева под Кольбергом. С этого времени началось систематическое развертывание в русской армии этого вида пехоты. Вместе с ростом численности егерей шла и разработка тактики и действий.

Воинская комиссия 1762 года разработала и издала новые строевые уставы. В «Пехотном строевом уставе» 1763 года, написанном под руководством Чернышева, можно заметить некоторое, хотя и не радикальное, изменение направления русской официальной военной мысли в области тактики пехоты. Этот устав устранил настойчивую акцентировку значения огня, свойственную уставу 1755 года, что являлось несомненно положительной стороной нового устава. Положение устава 1763 года, определяющее основные задачи обучения войск (соответствующее положению «Описания…» 1755 года), гласит следующее: «…все сие описано единственно для того, что все воинские движения и разные обороты фронта основаны и силу свою имеют на исправном и проворном делании оружейных приемов, на твердом знании оборотов марша, нерасторопной команде и произведении огней». Таким образом, здесь делается упор в одинаковой мере на огонь и на маневр («обороты фронта» и «марш»), однако о штыковом ударе опять-таки не упоминается.

Семилетняя война отчетливо продемонстрировала высокие боевые качества русской армии, ее способность вести упорные сражения и побеждать наиболее сильную армию тогдашней Европы, армию Фридриха II. Но главное состояло в другом: именно в этот период в военном искусстве России начался отход от господствовавших в европейских армиях тактических шаблонов и стратегических догм. Нельзя усомниться в том, что ряд побед, одержанных над армией, в которой линейная тактика и маневренная стратегия достигли своего законченного воплощения, способствовал и такому процессу.

Что же касается политических аспектов войны, здесь дело обстоит далеко не так радужно.

Елизавета вместе с Бестужевым ввергла Россию в тяжелую Семилетнюю войну, которая совершенно не соответствовала интересам страны и фактически велась за дело Австрии (что бы там не писал Керсновский, но все же с первого и до последнего выстрела). При этом русские потеряли 300 тысяч солдат и офицеров и истратили огромное количество средств. Поэтому я глубоко убежден, что нельзя винить Петра III в том, что он, дескать, презрел интересы России и готовился к войне за «чуждое стране» дело. Практически все русские исследователи прямо или косвенно говорят о том, что в последние годы жизни Елизаветы война стала совершенно непопулярной в России. Собственно, никто не понимал, чего ради она вообще ведется. Это изначально скептическое настроение усугублялось по мере того, как русская армия начала нести невиданные до того потери. Двор и армия буквально ждали смерти императрицы, понимая, что Петр Федорович немедленно закончит войну.

Другое дело, что по восшествии на трон Петра III ситуация изменилась на прямо противоположную: все стали дружно ненавидеть Фридриха, «пруссачину» и прочие «иноземные» штучки. Однако все это было явлением сугубо субъективным и опиралось не на реальные факты, а на чисто внешний антураж правления Петра Федоровича — засилье иноземцев на «хлебных» должностях, новая нелюбимая униформа и пр.

Как известно, Петр вышвырнул из армии всех не имевших никакого отношения к военному делу «генералов» и «фельдмаршалов» — Разумовского, Трубецкого и иже с ними. Прочие же «придворные военные» были вынуждены нести строевую службу, как это было заведено у пруссаков и как, собственно, и должно было быть во всякой армии. Всякой — но только не российской. Керсновский прямо пишет об этом: «Вельможам, числившимся шефами полков, батальонов и рот, указано присутствовать ежедневно на вахтпарадах и проделывать все экзерциции. Для людей, в большинстве своем пожилых и давно отвыкших от строя, нововведение это было не из приятных».

Скажите на милость, а что, собственно, в этом нововведении плохого? Тем не менее и этот факт послужил причиной переворота, осуществленного избалованными и разленившимися при Екатерине гвардейцами, которых «внезапно» заставили нести службу.

Кстати, тон повествования Керсновского на этом этапе возвышается прямо-таки до трагического пафоса: «В 1762 году участь нашего векового врага была в наших руках. Одна Россия, без всякого участия союзников, могла добить погибавшую Пруссию. Наследие Ордена Меченосцев — Кенигсберг и Мариенбург — было уже в наших руках. Но дочери Петра не суждено было завершить дела, начатого за пять столетий до того Александром Невским. Герцог голштинский спас короля прусского — спас ценою жизни императора Всероссийского».

Смахнув набежавшую слезу, попробуем разобраться в фактах. Никогда (ни до, ни после Семилетней войны) Пруссия не была «вековым врагом России», в отличие, скажем, от Речи Посполитой, Швеции или Турции. Собственно, она и не могла им стать в силу крохотности и слабости владений Бранденбурга и Пруссии и их удаления от русских границ. Кстати, Мариенбург и Кенигсберг являлись наследием отнюдь не ордена Меченосцев, а Тевтонского ордена (в который, правда, влились прибалтийские владения меченосцев). В этом смысле куда более «вековыми врагами» России были, например, Франция и особенно Речь Посполитая — вассал союзного русским короля-курфюрста Августа.

За исключением Семилетней войны (входе которой, напомним, Фридрих русских не трогал и трогать не собирался — Елизавета сама полезла в войну, защищая интересы Австрии, всеобщего врага и первого интригана на европейском континенте) Пруссия никогда не воевала с Россией. Две мировые войны XX столетия брать в расчет нельзя, так как они не являлись войнами чисто (или даже изначально) русско-германскими, а были частью общемирового процесса, где обе страны играли только одну из ролей. Напротив, русские и пруссаки со времен Петра Великого (да и до него были тесно связаны в политическом, культурном и военном смысле). Невзирая навею иронию многих историков, немец, действительно, являлся для нас «учителем и начальником» на протяжении нескольких столетий.

В царствование Павла I и его сыновей это взаимопроникновение стало еще более тесным и включало в себя культурный, политический, а равно и династический «обмен ценностями». В военном же смысле русско-прусский симбиоз стал просто поразительным по своей глубине и содержанию.

Стоит заметить, что в последнее время личность Петра III получила несколько иной оттенок, чем это было принято раньше. Если Ключевский и его современники считали императора духовным ничтожеством, склонным к грубым кутежам и неспособным к управлению государством, то сейчас общая точка зрения выглядит иначе. Все дело в том, что все подобные обвинения в адрес Петра выдвинула его супруга Екатерина, которой позарез необходимо было оправдать переворот 1762 года.

Интересно, что размышления Петра Федоровича в бытность его Великим князем и указы его недолгого царствования почти во всем совпадают с гуманистическими соображениями М. В. Ломоносова в трактате «О сохранении и размножении российского народа». Всего за 186 дней своего правления Петр успел уничтожить страшную Тайную канцелярию, 18 февраля 1762 года издал манифест «О даровании вольности и свободы всему российскому дворянству», прекратил жестокое преследование старообрядцев, задумал проект передачи управления церковно-монастырских земель в управление государства, что, кстати, и сделала Екатерина в 1764 году. Меры, задуманные Петром III в отношении старообрядцев, исходили из идеи свободы совести и соображений экономического характера — стремления удержать от побегов значительную часть трудоспособного населения. Подобную же политику проводил Фридрих II, а 20 лет спустя объявил в Австрии император Иосиф II. Я уже говорил о том, что хотя Петр заключил в 1762 году мир с Пруссией, но Екатерина-то всего через два года пошла с Фридрихом на союз, сделав то же самое, что и ее свергнутый муж (при полном молчании наших историков)! Петр III хотел даже уничтожить в России крепостное право, заменив его барщиной на прусско-голштинский образец, а после его свержения, в «век золотой Екатерины» тяготы крепостничества перешли все разумные нормы, вызвав беспрецедентное по масштабам и ожесточенности восстание Пугачева (который, кстати, объявил себя именно императором Петром Федоровичем). Ей-богу, уразумев все это, приходится журить Петра III только за одно: за введение униформы прусского образца.

А вот Екатерина в бытность свою женой наследника вряд ли тянет на созданный ею самой образ «забитой овечки». Не говоря о том, что она была фактически «агентом влияния» Фридриха, не касаясь ее морального облика (масса фаворитов и прочих удовольствий), обращу внимание только на ненасытное властолюбие бывшей принцессы Ангальт-Цербстской. Мысль о захвате престола возникла у Екатерины задолго до 1762 года. В 1756 году, когда императрица Елизавета тяжело заболела, Екатерина немедленно составила план действий, которым поделилась с английским посланником Уильямсом. От него она получила 10 тысяч фунтов «на известное употребление» (а что еще мог делать союзник Фридриха, внезапно обретший возможность «по дешевке» вывести Россию из войны?). Но императрица тогда выздоровела. В апреле 1762 года Екатерина тайно родила сына от своего очередного фаворита Григория Орлова и вплотную занялась подготовкой переворота (кстати, при помощи российских масонов), который и случился чуть позже.

Однако вернемся в Пруссию. Фридриху тяжело досталась победа. За время Семилетней войны погибло 200 тысяч прусских солдат, не считая почти 300 тысяч мирных жителей. Силезия, Померания и почти весь Бранденбург были почти полностью опустошены.

Всего же, по разным оценкам, в Семилетнюю войну погибло более 800 тысяч военнослужащих всех воевавших стран — огромная цифра для того времени. Впоследствии Фридрих признал, что в сражениях этой войны он потерял 120 своих генералов, а также 200 тысяч солдат и офицеров. Сходные жертвы были и среди населения Пруссии (его численность сократилась примерно на 500 тысяч человек, считая потери среди военнослужащих), а общие потери среди мирных жителей Германии (как известно, на европейском театре военных действий война велась только на германской территории, включая нынешнюю Чехию) составили порядка 1–1,5 миллиона человек (опять же по разным оценкам).

Пруссия лежала в руинах. Офицер королевской армии Архенгольц так описывал состояние страны после войны: «Целые округи были опустошены, в других были прерваны ремесла и торговля. Вся дальняя Померания и часть Бранденбурга (напомню, „зона оккупации“ России. — Ю. Н.) уподоблялись пустыне. Другие области не дошли еще до столь гибельного положения, но в них или совсем не находилось жителей, или не было мужчин. Во многих провинциях женщины пахали поля, в других нельзя было найти даже плугов. Дикие американские пустыни Огио (Огайо. — Ю. Н.) и Ориноко представляли верную картину полей Германии. Один офицер, проехавший семь деревень в Гессене, нашел в них только одного человека, который нарыл бобы, чтобы пообедать».

Однако король начал свою послевоенную деятельность не с благоустройства разрушенного войной хозяйства страны, а с реорганизации армии.

Как пишет Кони, «Семилетней войной Фридрих поставил свое государство на такую степень значения, на которой оно могло удержаться одной силой оружия. Он постигал, что и в мирное время оно могло предаться покою только во всеоружии, как боец, всегда готовый к обороне. Он вынудил мир у истомленного неприятеля; но враг мог отдохнуть. Надлежало быть уверенным в своих силах и для новой встречи. Поэтому Фридрих прежде всего занялся войском. Тотчас по заключении мира он распустил из армии 40 тысяч прусских крестьян, которые возвратились к плугу. Несмотря на это, его войско пополнилось иностранцами, которые стекались со всех сторон, отыскивая честь служить под его победоносными знаменами. Строгая дисциплина связывала это победоносное войско крепкими узами. Ежедневные военные упражнения заставляли солдат думать только о своем деле и забывать обо всем постороннем. Королевское внимание и щедрые награды отличившимся порождали в них благородное состязание. Скоро армия стояла на той же степени совершенства, как войско 1756 года».

Стоит сказать, что к началу 80-х годов прусская армия увеличилась на четверть по сравнению с предвоенным периодом и насчитывала 195–200 тысяч человек. На ее содержание уходило две трети государственного бюджета.

Кроме переустройства армии, Фридрих принял другие неотложные меры к усилению обороноспособности Пруссии. Все укрепления были исправлены и усилены; в силезском Зильберберге построена новая крепость; запасные магазины ломились от запасов, ружейные и литейные заводы работали без отдыха. В 1764 году, через год после подписания Губертусбургского мира, Пруссия имела в 10 раз больше пушек, чем потеряла за всю Семилетнюю войну, а число артиллерийских полков удвоилось.

После окончания боевых действий король немедленно принялся за восстановление разрушенного хозяйства страны. С целью приведения в порядок наиболее пострадавших от войны провинций последние были освобождены от уплаты податей: Силезия — на шесть месяцев, Померания и Неймарк — на два года. Кроме того, 6 миллионов талеров были выданы разным областям и частным лицам для выкупа заложенных дворянских имений и на ремонт фабрик и мануфактур, пришедших в упадок за время войны. Для землевладельцев были выделены особые суммы. Король приказал выдать крестьянам из запасов армейского провианта 42 тысячи четвертей зернового хлеба на посев, почти столько же муки и 35 тысяч артиллерийских обозных лошадей для сельскохозяйственных работ. Всего же, по подсчетам кабинет-министра Герцберга, Фридрих роздал на восстановление государства (с 1763 по 1786 год) 24 399 838 талеров. Самым удивительным является то, что все эти ассигнования сделаны им из его собственной (не государственной) казны, частных сбережений и контрибуций, собранных в военное время. Государственные же суммы остались неприкосновенными. Сам король по этому поводу как-то заметил со свойственным ему равнодушием: «Государство мое богато, но сам я беден, так что же?»

Только в Силезии Фридрих II за восемь лет построил 213 деревень. Кроме того, в Пруссию устремился новый поток протестантских эмигрантов из других германских земель. Во время Семилетней войны преследование «еретиков» в католических государствах Германии усилилось еще более и протестанты толпами бежали под защиту Фридриха. В одном Магдебургском округе прусские власти расселили 2000 эмигрантских семей. В Померании, Остфрисланде и других областях королевства были построены обширные колонии иностранных выходцев, которые быстро превратили болотистые и песчаные ландшафты этих провинций в поля и молодые леса.

Лесоводство вообще составляло один из главных предметов забот Фридриха: за время войны обширные прусские леса сильно пострадали. Они были вырублены либо вражескими армиями, либо самим правительством на продажу. После 1763 года огромное количество леса ушло на новые постройки, и король неусыпно хлопотал о возобновлении лесных ресурсов страны.

Таким образом, превращенная за время войны в пустыню, Пруссия постепенно возвращалась к довоенному состоянию. В это время Фридрих писал Вольтеру: «Фанатизм и ярость честолюбия превратили самые цветущие области моего государства в пустыни. Если Вас интересует итог опустошений, причиненных мне врагами, то знайте, что я построил в Силезии 8000 домов, в Померании и Неймарке — 6500, а это по всем вычислениям Ньютона и д'Аламбера составит 14 500 новых жилищ! Большая часть была сожжена неприятелем. Нет! Мы не так вели войну. Правда, и мы разрушали несколько домов в городах, которые осаждали; но число их не простирается и до тысячи. Дурной пример не ввел нас в искушение, и с этой стороны совесть моя свободна от всякого упрека».