Войны и кампании Фридриха Великого

Некоторые выводы, или кое-что о «пруссачине»

Что же такое пресловутая «пруссачина» и каково ее действительное влияние на русскую армию и российскую военную мысль?

Наверное, любой признает, что понятия «Пруссия» и «армия» неразделимы. Отсюда напрашивается вывод, что заимствование прусских традиций (в военной науке, строевых приемах, обмундировании) — вещь вполне понятная и приемлемая. Однако у нас вовсю ругают императоров и военных, которые «рабски копируют» якобы совершенно косную и нежизнеспособную «пруссачину». Особенно в этом преуспел Керсновский, который отвел подобной критике чуть ли не четверть своего объемного труда (правда, на остальных трех четвертях он с нехотой констатирует, как эти идиоты-пруссаки бьют то французов, то австрийцев, а затем, в войну 1914–1918 годов, — и русских. Бьют, несмотря на всю «пруссачину»).

В нашей литературе прусская военная мысль преподносится как некий злой гений, постоянно преследующий русскую армию и служащий причиной всех ее неудач и поражений. Безусловно, что это — полная чушь. Я не стану говорить, что любая армия должна культивировать собственные традиции и военную науку — это очевидно. Однако полностью без заимствований не обходится ни одна армия мира. Русские в лице Пруссии имели не худший, а возможно, и лучший пример для подражания. Однако в том-то и дело, что мы не смогли по-настоящему учиться у них и по-настоящему заимствовать их примеры, ограничиваясь принятием внешних форм в таком извращенном виде, что тот же Фридрих Великий пришел бы в ужас, увидев, как после его смерти в России трактовали его наследие.

Основные направления критики «пруссачины» у нас делятся на три группы: тактика, военная наука и военная мысль, строевая подготовка и внутриармейский дух, форма одежды.

Прусская военная мысль, по мнению этих авторов, однозначно губительно действовала на русскую. Вначале — это преклонение перед линейным боевым порядком (непонятно, почему: в России он вовсю применялся еще до Петра I, а уж при нем — и подавно). Затем «пфулевщина» эпохи Александра I и так далее, с поправкой на новые прусские изобретения. Поэтому можно прочитать, что и перед Первой мировой «русская военная мысль продолжала находиться под гипнозом рационалистических прусско-германских доктрин. Поклонение пруссачине изменило только свои формы, идеал потсдамской кордегардии сменился научной методологией „большого генерального штаба“. Преклонение перед фухтелями „Старого Фрица“ сменилось преклонением перед методами „Великого Молчальника“» (Мольтке-старшего. — Ю. Н.). Вот как, оказывается — даже идеи Мольтке, даже наличие «Большого Генштаба» — это от лукавого! Не спорю, в России запороли даже статус офицеров Генерального штаба, которые выродились в замкнутую, удаленную от армии касту, их дружно ненавидели все строевики (из-за чрезмерных привилегий «штабных» и их чванства). Но ведь в Пруссии ситуация опять-таки была прямо противоположной: все эти предметы для ругани исправно работали, и как работали!

Лучше всего это становится видно по очередному пассажу Керсновского, когда он комментирует введение в России печально известных военных поселений (опять же по прусскому образцу):

«Система Шарнхорста (знаменитая Krumpersystem), безусловно, имела свои достоинства, но необходимым условием для ее осуществления был короткий срок службы, как то имело место в ландвере — отнюдь не 25 лет, как то было у нас. Прусский ландверман два месяца в году был солдатом, но солдатом настоящим, не отвлекаемым от военных занятий никакими хозяйственными нуждами, а остальные 10 месяцев был крестьянином, но опять-таки настоящим крестьянином, не обязанным маршировать под барабан за плугом, а живущим в отцовском доме и занимающимся хозяйством, как то сам найдет целесообразным. У нас же военный поселенец не был ни тем, ни другим — поселяемый солдат переставал быть солдатом, но не становился крестьянином, а осолдаченный землепашец, переставая быть крестьянином, настоящим солдатом все же не становился. Эти люди были как бы приговорены к пожизненным арестантским ротам: с семи лет в кантонистах, с 18 — в строю, с 45 — в „инвалидах“. Они не смели отступить ни на йоту от предопределенного им на всю жизнь казенного шаблона во всех мелочах их быта, их частного обихода. Перенимая пруссачину, мы „перепруссачили“. Немецкая идея, пересаженная шпицрутенами в новгородские суглинки и малороссийский чернозем, дала безобразные всходы» (Керсновский А. А. История Русской Армии. С. 201).

Отсюда видно (я опускаю еще десятки подобных примеров), почему «посленаполеоновская» военная история России и Пруссии (Германии) идет по расходящимся направлениям. Русские подавляют европейские революции, терпят позорное поражение в Крымской войне (от десанта, подвезенного за 3000 миль!), напрягая все силы, тяжело воюют со все более слабеющей Турцией (за одну войну 1877–1878 годов следовало отдать под суд почти все высшее командование, за редким исключением), потом терпят еще более позорное поражение от крошечной Японии.

Пруссаки же в это время одерживают череду побед: над Данией в 1864 году; над Австрией и ее союзниками (Бавария, Вюртемберг, Ганновер, Баден и т. д.) — в 1866 году (наконец-то разрешен давний, еще фридриховских времен спор за гегемонию в Германии), и, наконец, над другим своим вековым врагом — бонапартистской Францией в 1870 году. За это время территория Пруссии расширяется втрое, а затем она подчиняет себе всю Германию и создает могущественную империю. Далее пруссаки создают еще одну империю — колониальную, захватывая земли в Китае, Африке, Океании, в союзе с другими странами проводят победоносный китайский поход (1900), и в конечном счете сталкиваются с Россией.

Здесь-то и решается спор между «бездушным рационализмом» германо-прусской и «славными петровскими традициями» русской армий — последняя не выдерживает столкновения с врагом, разлагается и гибнет, увлекая за собой страну. Германия же, проиграв Первую мировую войну, выходит из нее непобежденной в чисто военном смысле слова; ее армия — это та же прусская армия, а военная доктрина — та же прусская доктрина, доказавшая всем свою правомерность и живучесть. Понадобится еще одна война, чтобы эта армия и доктрина, в свою очередь, изъеденные язвой национал-социализма, перестали существовать. Однако старая русская армия к тому времени жила только в легендах…

Что же касается «насаждения пруссачины» во внутриармейском духе и, в частности, в строевой подготовке, дисциплинарных наказаниях и муштре, этот аспект имеет две стороны. Всякий скажет, что «пруссачина» в России началась с Петра III, и особенно с Павла I. Это неправда, так как она процветала и во времена Елизаветы. Однако дело не в этом.

Все историки знают, что «перегиб палки» Павлом I явился безотчетной реакцией на полный бардак, царивший в армии Екатерины II. Еще в бытность наследником престола постоянно находившийся в опале Павел «видел всю изнанку (изнанку неизбежную) блестящего царствования своей матери… Суровые и „отчетливые“ гатчинские службисты, „фрунтовики“ составляли разительный контраст с изнеженными сибаритами, щеголями и мотами „зубовских“ времен, лишь для проформы числившихся в полках и проводивших время в кутежах и повесничестве» (Керсновский А. А. История Русской Армии. С. 131).

Однако мало кто отдает себе отчет, что в конечном счете воспетый в романах, стихах и фильмах образ русского офицера — всегда корректного в обществе, холодного в общении и вместе с тем отчаянного в бою, с иголочки, но скромно одетого, дисциплинированного, блестяще знающего как службу, так и иностранные языки, наконец, всегда одетого в военную форму, своего рода эталона настоящего мужчины — это образ, идущий из павловского времени.

До него большинство русских офицеров (да простят мне эту правду) были просто образцом всевозможной порочности, недисциплинированности, неряшливости и прочих «качеств». Как писал один из современников (граф Ланжерон) о екатерининском гвардейском офицере, «поверит ли кто, что русский офицер, как никакой другой, склонен к безобразному пьянству и всем возможным порокам, доверив всю службу в строю сержантам и капралам? Поверит ли кто, что после своего производства он становится беспричинно груб, заносчив и жесток по отношению к своим товарищам по строю, с коими еще вчера делил все тяготы боев и службы?.. Поверит ли кто, что надев шпагу и эполеты, вчерашний гвардейский солдат из дворян не способен обходиться в походе без ванны, куаферов и парикмахеров, духов и французских вин и обоза в 50 лошадей? Поверит ли кто, наконец, что, став офицером, он не может даже нести своей шпаги, и что ее несет за ним его денщик?»

С воцарением Павла, к счастью, все это ушло в историю. Офицер стал офицером, а военная служба — службой, а не кратким и досадным перерывом между развлечениями. Очень показателен гневный стишок того времени, четко характеризующий отношение офицеров к тому, что их наконец-то сделали военными:

«Приоритеты» екатерининских времен и вся нелюбовь неизвестного автора к подлинно военной службе, по-моему, показаны вполне доходчиво.

Керсновский нехотя признает, что «павловская муштра имела до некоторой степени проложительное значение. Она сильно подтянула блестящую, но распущенную армию, особенно же гвардию конца царствования Екатерины[77]. Щеголям и сибаритам, манкировавшим своими обязанностями, смотревшими на службу как на приятную синекуру… было дано понять (и почувствовать), что служба есть прежде всего служба. Из 139 офицеров, числившихся в конной гвардии к моменту вступления Павла I на престол, через четыре года осталось только двое (правда, за это время оба они из корнетов стали подполковниками)».

Таким образом, эта сторона ненавистной «пруссачины» признается полезной и даже необходимой. Но ее вторая сторона — показная и натянутая… «пруссачиной» не является вовсе. В своем понимании образа мыслей и наследия Фридриха II Павел стал совершать шаги, которых «Старый Фриц» не сделал бы никогда.

Да, Павел перегнул палку. Того, что он сделал (по крайней мере в области шагистики и введения прусской формы еще дофридриховского образца), не только не диктовалось никакой необходимостью, но и не было характерно уже для самих пруссаков. Фридрих Великий до предела упрощал униформу своей армии — Павел ее усложнял; в Пруссии егеря действовали только в рассыпном строю — в России они превратились в обычную пехоту, сражавшуюся в правильных линиях и ведущую огонь залпами, несмотря на наличие нарезных штуцеров; в Пруссии отменялись ненужные перестроения и фрунтовые маневры, устаревшие ружейные приемы — в России за основу брались старые прусские уставы, которые отменил еще Фридрих И, и не только брались, но и дополнялись мишурой, неизвестной и в Потсдаме. Лучше всего охарактеризовал это один из побывавших в Гатчине современников Павла — Пишчевич:

«…здесь можно было заметить повторение некоторых анекдотов сего прусского короля (Фридриха Великого. — Ю. Н.) с некоторыми прибавлениями, которые сему государю никогда бы в мысль не вошли, например: Фридрих II во время Семилетней войны одному из полков (полку фон Бернбурга. — Ю. Н.) в наказание оказанной им робости велел отнять тесьму с их шляп. Подражатель гатчинский одному из своих батальонов за неточное выполнение его воли велел сорвать петлицы с их рукавов и провести в пример другим через кухню в их жилища».

Реформа 1798 года (переименование полков по именам шефов) была чисто прусской по форме, но опять-таки не по духу. В отличие от прусской армии, за короткое правление Павла все полки поменяли своих шефов (а следовательно, и наименования) в среднем по три раза, Томский пехотный полк 6 раз за три неполных года, а Муромский 5 раз… всего за один месяц!!! «Получалась какая-то вакханалия имен, запомнить все было немыслимо. В прусской армии шефы Мейеринки, Мантейфели, Беверны оставались шефами по двадцать и по тридцать лет, что и давало им возможность сродниться со своей частью, а не менялись, как в калейдоскопе».

В том-то и заключается все глубочайшее отличие: никогда Фридриху и вообще пруссакам не пришел бы в голову такой маразм. Вообще в прусской армии лишнего не было, особенно во времена экономившего на всем ради повышения боеспособности войск «Старого Фрица». Да и подумайте сами, могла бы армия Фридриха, если бы была такой опереточной, столь эффективно отбиваться от множества врагов?

То же касается и «прусской шагистики» — излюбленного объекта критики наших авторов.

Из всей моей книги становиться ясно, что прусский «Drill» был не какой-то высосанной из пальца человеконенавистнической прихотью, а всего лишь единственно возможным средством повышения боеспособности и маневренности армии при условии сохранения линейных построений.

Другое дело, что в русской армии при Александре I и Николае I чрезмерное увлечение тактической подготовкой вековой давности и, главное, требование применять ее в бою являлось, мягко говоря, некоторым анахронизмом. Однако я не вижу причин обвинять в этом лично давно почившего в бозе Фридриха: прусская-то армия к тому времени представляла собой уже качественно новое образование, основанное на теории «вооруженного народа» и в тактическом отношении ушедшая далеко вперед от фридерицианских традиций. Но даже учитывая столь любимое нашими исследователями «мертвящее влияние пруссачины» на отечественную военную мысль, необходимо заметить, что наша армия в плане пользования морально устаревшими тактическими приемами была далеко не единственной: точно так же французы в сражениях] 870 года применяли столь же древние «наполеоновские» построения, прусских командиров наказывали за стихийное рассыпание боевых порядков в цепь, а англичане сворачивались в каре при виде вооруженной скорострельными «маузерами» бурской конницы еще в 1899 году (с вполне понятными последствиями).

В увлечении же прусскими строевыми приемами на плацу во время парадов лично я при всем желании не вижу ничего плохого: подлинно германская школа парадно-строевой подготовки (а не ее «гатчинско-петербургское издание») вообще отличается изяществом и величественной красотой, а современные парады на Красной площади в этом отношении ведь точно так же несут на себе отпечаток ставшей традиционной для нашей армии со времен царя-батюшки «пруссачины» (в строевом, разумеется, отношении).

И потом — почему-то никому не приходит в голову бранить англичан за их, прямо скажем, экзотически выглядящие строевые приемы, без всяких изменений пришедшие в нынешнюю королевскую армию из XVIII, а то и XVII века (автору этих строк особенно нравится британский строевой бег). Никто особенно не злобствует по поводу азиатов гурков, и особенно негров из бывших английских колоний, с серьезным видом идущих на параде в шотландских килтах и с волынками. Но ведь никто не говорит: смотрите, вот ведь какие отжившие и косные привычки! Напротив, все цокают языками и уважительно высказываются в смысле похвального сохранения военных традиций. Так чего же вы хотите от русских императоров, вполне обоснованно приходивших в восторг от созерцания «внешней стройности» прусской армии и передаваемой этим ее «гордыни и мощи»?

Тем не менее пресловутая «пруссачина» в строевой подготовке русской армии в конце XVIII — середине XIX века «пруссачиной», строго говоря, не является. В армии Фридриха II строевая подготовка служила не самоцелью, а лишь тактическим приемом. В России же — самоцелью, и только ею (например, никогда пруссаки не ослабляли винты ружейного ложа, чтобы те эффектно брякали при строевых приемах — в прусской армии, как при Фридрихе, так и при его преемниках, ружья всегда были в порядке и били метко. У нас же это было подлинным бичом армии вплоть до Александра III).

Застой в прусской военной машине 1788–1806 года, вызванный пиететом перед покойным Фридрихом Великим и военной бездарностью тогдашних королей Пруссии, закончился сокрушительным разгромом страны в короткой войне с Наполеоном. Но уже в 1813 году по-новому организованная и обученная прусская армия стала грозным противником французов. Русские же остались во власти старой системы, представлявшей искаженное и карикатурное восприятие фридриховской эпохи. Разумеется, в наполеоновские войны «плац-парадная» премудрость исчезла и у русских, и у пруссаков[78], но последние забыли ее навсегда, а в России с 1815 года все пошло по новой и в формах, невиданных даже при Павле.

Как пишет Керсновский, «идеально марширующий строй уже не удовлетворял — требовались „плывущие стены“! У старых, видавших всякие виды фрунтовиков в изнеможении опускались руки. „Ныне такая завелась во фронте танцевальная наука, что и толку не дашь. — писал цесаревич Константин Павлович. — Я более 20 лет служу и могу правду сказать, даже во времена покойного Государя (Павла I. — Ю. Н.) был из первых офицеров во фронте, а ныне так перемудрили, что не найдешься!“ Методы, приведшие прусскую армию к катастрофе 1806 года, насаждались уже много лет спустя в русской армии с упорством, достойным лучшего применения». Тем не менее интересно, что, справедливо ругая все это, тот же Керсновский нет-нет да и вставит горделиво: «император Александр Павлович показал ее [армию] во всем величии и блеске своим союзникам и недавним противникам… Зрелище шедших разом в ногу 132 батальонов, причем из 107 тысяч пехотинцев ни один не сбился с ноги, вызвало изумление и восторг иностранцев». Вот и разбирайся. Как я понимаю, в одном контексте «шагистика» — это отвратительно, а в другом (двумя страницами раньше) — наоборот, великолепно, как это угодно автору.

Наконец, о заимствовании обмундирования.

Да, действительно, покрой обмундирования при Павле и его сыновьях и внуке был заимствован у пруссаков. Но ведь заимствование внешних атрибутов «регулярства» — это участь любой армии, создававшейся в достаточно позднее время с нуля и имевшей перед глазами живые примеры. Что, разве Петр Великий не заимствовал униформу русской армии у всей Европы? А ведь тогда, в отличие от конца XVIII — начала XIX веков, эта военная одежда действительно шла вразрез со всеми мыслимыми и немыслимыми русскими национальными традициями (в том числе и покроем гражданской одежды, опять же в отличие от павловских времен). Почему, собственно, никто не обвиняет Петра Алексеевича в попрании истинно русского духа, далеко обошедшего в своем заимствовании «иноземщины» павловские реформы? Видимо, неловко. Почему японцы на рубеже XX столетия, создавая свою армию, заимствовали основной стиль обмундирования у французов, опять же пренебрегая национальными традициями? Что, разве кто-то упрекнул их в этом? По-моему, нет. Полевая форма русской армии начала XX века полностью «списана» с английской. Где вы, негодующие голоса? Что-то не слышно.

Не существует армий, которые не заимствуют понравившиеся военному руководству детали униформы у других, и армия России в этом отношении не исключение. Да и прусский пример, по-моему, вполне этого заслуживал. Другое дело, что Павел не просто перенял форму у пруссаков — он сделал это в тот момент, когда последние наконец-то собрались провести коренные реформы в своем обмундировании, приведя его в соответствие общеевропейской моде. Конечно, русский император последовал бы их примеру, но по известным причинам не успел этого сделать. Завершил начатое Павлом дело его сын Александр.

Да-да, не удивляйтесь — фигура русского солдата времен Отечественной войны 1812 года отличается от фигуры его прусского коллеги только в деталях, особенно это характерно для кавалерии. Например, русские кавалергарды и прусские «Garde du Corps» различались только орденскими звездами на касках, лядунках, чепраках и чушках — у наших звезда была Андреевской, у пруссаков — ордена Черного Орла. Гренадерская (особенно гвардейская) пехота и артиллерия также почти одинаковы в обмундировании, а у артиллеристов и егерей аналогична и цветовая гамма отделки мундиров. Это сходство еще более подчеркивал цвет обмундирования: зеленый у русских и синий у пруссаков, он в обоих случаях имел настолько темный оттенок, что казался черным.

Русская гвардия и вся кавалерия (кроме драгун) носили списанное с прусского парадное обмундирование (за исключением некоторых деталей) вплоть до 1917 года. В некоторых случаях (как в уже упоминавшемся 5-м лейб-гусарском Александрийском полку) форма была полностью идентична какому-либо прусскому полку (в этом случае — «черным гусарам», 2-му лейб-гусарскому). Кстати, даже форма всем известного немецкого стального шлема образца 1916 года, затем с некоторыми усовершенствованиями служившего до 1945 года, а в ряде стран — и позже, сейчас признана наиболее выгодной с точки зрения защиты головы. Американцы, а за ними и другие страны НАТО в 1980-е годы приняли на вооружение так называемый Fritz Helmet (фрицевский шлем), полностью повторяющий немецкую разработку почти вековой давности. Видимо, и в Пентагоне сидят поклонники «потсдамской мишуры».

Офицер полка «Garde du Corps» в парадной дворцовой форме (1778 год). Белый колет с красными воротом и обшлагами. По обшлагам, борту и фалдам идет полковой галун. Галстук черный, белая офицерская манишка. Поверх колета надет красный супервест без рукавов. По борту, рукавным проймам, низу и швам идет широкий серебряный галун с бахромой снизу. На груди вышитый серебром орден Черного орла (центр оранжевый, орел черный). Шляпа офицерского кирасирского образца — с прорезным серебряным галуном (по полковому металлу), серебряно-черными кистями и бельем плюмажем. Кокарда черная с серебряными петлицей и пуговицей. Султан офицерский — белый с черным основанием. Рейтузы белые, сапоги черные с белыми штибель-манжетами. Гвардейский офицерский палаш с позолоченной рукоятью. Шарф и темляк-общеофицерские (серебряно-черные). Перчатки белые.

Почему-то никто в нашей историографии, кроме создателей книги «Регулярная пехота русской армии», не вспомнил, что большим поклонником прусской фор мы был не кто иной, как герой Семилетней войны фельдмаршал Румянцев (во вверенной ему армии потемкинские реформы обмундирования умерли на корню).

Обер-офицеры полка «Garde du Corps» в парадной (слева) и повседневной форме не для строя (1778 год). Парадная форма: синий мундир с красными воротом, фалдами и обшлагами. Галстук черный с белой манишкой. Жилет и рейтузы белые. По борту, обшлагам, карманным клапанам и спинке нашиты серебряные петлицы, пуговицы белые. На правом плече серебряный контрэполет с серебряным же двойным аксельбантом. Шпага пехотного образца с офицерским темляком. Шарф отсутствует. Шляпа — офицерского кирасирского образца. Повседневная форма: такая же, как и парадная, но без вышитых серебром петлиц. Контрпогон и аксельбант серебряные. Кроме того, в «Garde du Corps» существовал второй вариант выходной офицерской формы. Он полностью совпадал по покрою и деталям с вышеописанным, но имел красный цвет мундира с синими воротом, фалдами и обшлагами.

В XIX веке пруссаки тоже не отставали от русских в плане подражания военным традициям и форме одежды. Мало кто знает, что в 1813 году в прусской кавалерии был сформирован… лейб-гвардии казачий эскадрон, одетый и вооруженный по казачьему образцу. До 1807 года включительно пруссаки продолжали носить «бикорны» — огромные шляпы с двумя углами, но уже с 1805 года в королевскую армию проникают новомодные кивера, заимствованные из России и потому получившие название «русских киверов».

Да и вообще не стоит обвинять наших царей в заимствовании только прусской формы. Наполеоновские войны обогатили русский (и прусский, кстати, тоже) военный мундир большим количеством галлицизмов, то же имело место и при реформах Александра II. Даже пресловутые штиблеты являлись отнюдь не прусским изобретением — тогда их носила вся Европа, да и были они ничуть не более непрактичными, нежели, скажем, башмаки с чулками времен Петра I и Карла XII. Видимо, Петру Великому наши историки разрешают буквально любые изыски в обмундировании и вооружении (те же офицерские и сержантские алебарды и эспонтоны, завитые офицерские парики), а Фридриху, для которого, кстати, все это было куда как более традиционным и привычным — ничего.

То же самое можно сказать о не менее известных гренадерских шапках, которые в России презрительно именовали «сахарными головами». Кстати, о гренадерках — ношение их при Павле I все наши историки считают «анахронизмом» и «пруссачиной», но далее начинаются странные вещи.

Как известно, Александр I отменил ношение медных шапок в гренадерских полках. Проходя как-то мимо часового Павловского полка, он спросил его: «Покойнее ли кивер каски?» — «Так точно, Ваше величество, покойнее, да только к каскам басурманы уже привыкли и боялись их, а к киверам-то сколько их еще приучать придется!» Император немедленно вернул эти каски Павловскому полку, и… для наших историков они немедленно стали образчиком героических русских военных традиций, а русские поэты воспевали «сиянье шапок этих медных, насквозь простреленных в бою».

Странно, не правда, ли? Особенно поражает в этой истории то, что приключения гренадерок на этом не закончились. Пример лейб-гвардии Павловского полка вдохновил пруссаков (которые к тому времени уже давно избавились от касок), и они тоже ввели ношение гренадерок в одном из своих гвардейских полков — потсдамских «майкеферов», кои и носили их с парадной формой одежды вплоть до 1918 года. Такая вот «пруссачина наоборот» получилась.

Барабанщик пехотного полка фон Мейеринка (1778 год). Мундир синий с красными обшлагами, фалдами, воротом и лацканами. Пуговицы и петлицы белые. Жилет и штаны желтые. Штиблеты черные. По рукавам, крыльцам, лацканам, карманным клапанам, обшлагам и над обшлагами нашит галун музыканта — белая тесьма с продольной красной «змейкой». Шляпа с белым галуном. Боковые кисти бело-черные. Кисть белая с красным верхом. Барабан цвета натурального железа. Полосы по верху и низу — бело-красные. Герб медный. Оплетка тесьмой и кожаные детали — белые.

Почти все отечественные историки как образчик преклонения перед «пруссачиной» представляют введенные при Николае I остроконечные кожаные каски с медной оправой и шишаком, якобы заимствованные из Пруссии. Например, в книге «Монархи Европы» о прусском короле Фридрихе Вильгельме IV пишут, что «именно он придумал особый „романтизированный“ военный головной убор — остроконечную каску, ставшую символом прусского милитаризма». Яростный ненавистник всего немецкого, Керсновский особенно долго изощрялся по этому поводу: «Переняв у пруссаков каску, мы забыли перенять их чехол на каску. Кожа на жаре ссыхалась, и каска держалась на макушке. Чешуйчатый ремень всегда рассыпался».

Да, действительно, прусская армия получила свои знаменитые Pickelhaube почти одновременно с русской. Почти, но не раньше, а позже. На самом-то деле ситуация была прямо противоположной: остроконечную каску придумал лично император Всероссийский Николай I вместе со своим придворным живописцем, а прообразом для нее послужил… шлем отца Александра Невского князя Ярослава, найденный незадолго до этого на раскопках. Королю Пруссии, действительно любившему романтику, этот головной убор так понравился, что он немедленно ввел его в своей армии вместо киверов. Правда, в России каска ненадолго пережила своего создателя (оставшись к Первой мировой войне только в гвардии — у кирасир, жандармов и пажей), а в Германии служила до 1918 года.

Таким образом, как мне кажется, вполне ясной становится, в общем-то простая мысль — не «пруссачина» была виновата во всех бедах русской армии, а лишь ее выхолощенная и начисто лишенная внутреннего содержания форма, в которую неизбежно заключали в России все «потсдамские новшества». Здравые, а нередко и гениальные идеи, попадая в царскую империю, немедленно приобретали какой-то неожиданный и чудовищный характер. Не могут нести за это никакой ответственности сами пруссаки, начиная с Фридриха II и кончая Вильгельмом. Да и вообще вспомним крылатое выражение: «Хочешь погубить идею — примени ее в России».

В заключение я хотел бы отмести досужий тезис о том, что пруссаки являются нашими исконными врагами и испокон века разрабатывали агрессивные планы против России. Я уже кратко останавливался на этом, теперь скажу подробнее.

Постоянно подвергающийся анафеме Тевтонский орден был прямо направлен против Польши и Литвы (кстати, почти всю свою историю враждебных нам): столкновения с русскими носили спорадический характер и были, например, куда реже, чем со шведами и датчанами. Тевтонцы часто выступали и союзниками русских, например, в многовековых войнах против татаро-монголов, а к Грюнвальдской битве русские не имели никакого отношения: набившие оскомину по трудам Чивилихина и иже с ним «смоленские полки» в то время были уже давно не русскими, а литовскими. В правление Петра I Бранденбург был нашим союзником (правда, достаточно пассивным). Фридрих II же был всецело занят борьбой против Австрии и Франции (вообще против католического мира) и никогда не помышлял о нападении на Россию.

В свою очередь, за этот долгий период русские дважды нападали на немцев: в Ливонскую войну при Иване Грозном и в Семилетнюю — при Елизавете (оба раза — безрезультатно). С воцарением же Петра III и Екатерины II Пруссия стала постепенно превращаться в главного и наиболее надежного и последовательного союзника России: совместно с Пруссией и в пику Австрии были проведены три раздела Польши (1772, 1793 и 1795 годов). Далее были наполеоновские войны…

После разгрома 1806 года и потери половины своей территории Пруссии пришлось полностью подчиниться Наполеону. Стоит напомнить, что после позорного поражения пруссаков (Фридрих Вильгельм III необдуманно выступил против Франции в одиночку после разгрома австро-русской коалиции под Аустерлицем) Александр попросту продал своих союзников, нарушив «клятву над гробом Фридриха Великого». Потерпев не менее сокрушительное поражение при Фридланде в кампании 1807 года, русские потеряли почти всю армию и панически испугались «неминуемого вторжения» Бонапарта в пределы их собственной империи. Поэтому (хотя Александр I собирался до последнего сражаться в союзе с Пруссией), узнав о фридландском разгроме, перепуганный император России в течение 24 часов (!) в корне поменял всю свою политику и начал подготовку к мирному договору или даже союзу с Францией.

Пруссию, король которой был его старым (и верным) другом, Александр предоставил ее участи. В беседе с князем Куракиным император довольно цинично прокомментировал это решение: «Конечно, Пруссии придется круто, но бывают ситуации, среди которых надо думать преимущественно о самосохранении, о себе и руководиться только одним правилом — благом государства». Пропадет ли при этой внезапной перемене русской политики Пруссия или от нее останется территориальный обрубок — это дело второстепенное. Сравните это с постоянно критикуемыми «беспринципными» политическими правилами Фридриха II и постарайтесь найти хоть одно отличие. Перед подписанием Тильзитского мира Александр так и объяснил все Фридриху Вильгельму, который до последней минуты уповал на своего друга.

Брошенная союзником Пруссия была урезана, оккупирована французскими войсками и находилась на грани гибели. При этом Наполеон заявил, что оставляет на карте Европы Пруссию «только в знак уважения к императору Александру». «Подлый король, подлое правительство, подлая армия, подлый народ, держава, которая всех обманывала и которая не заслуживает права на существование», — заявил он в Тильзите. Не было того унижения, которому не подверглась бы Пруссия со стороны Бонапарта в 1807–1811 годах.

Однако пруссаки (при всем испуге и покорности новым порядкам собственного короля) не сдавались и, стиснув зубы, потихоньку копили силы. Шарнхорст провел свою знаменитую реформу: хотя армия Пруссии по приказу Наполеона не должна была отныне превышать 42 тысяч человек, введение краткосрочной службы позволило накопить до 200 тысяч «обученных резервов», сказавших свое слово в 1813–1815 годах. В 1809 году пруссаки еще раз отчаянно попытались сбросить иго ненавистных французов: гусарский майор Фердинанд фон Шилль с несколькими эскадронами своего полка начал партизанскую войну в надежде, что его поддержит вся Германия. Отряд Шилля был вскоре разбит, сам он погиб в бою, а его товарищи расстреляны прусским военным судом по приказу короля. Тем не менее надежда когда-либо избавиться от ненавистных французов продолжала тлеть.

Прусский контингент силой послали в Русский поход 1812 года, но воевать против русских пруссаки не хотели по принципиальным соображениям и их участие в войне было чисто номинальным — ненавидели они вовсе не русских, а самого Наполеона. Зато при первой возможности, в конце года, командующий прусским корпусом генерал Йорк фон Вартенбург внезапно (когда вся Западная Европа еще и не помышляла об отпадении от пока грозного Наполеона) перешел на сторону русских и в декабре подписал с ними Таурогенскую конвенцию.

С этого времени пруссаки плечом к плечу воевали с нашими войсками. И как воевали! С 1813 года Наполеону пришлось горько пожалеть о своих словах насчет «подлой армии и подлой державы» — не очень многочисленные пруссаки стали настоящим проклятием для французов, самым свирепым и беспощадным их врагом. Даже ненавистник Пруссии Керсновский пишет:

«Прусские войска, в большинстве получившие поверхностную подготовку, дерутся с большим воодушевлением и яростью…»; Блюхера «все время приходится сдерживать. Свирепый рейтар, всей душой ненавидевший французского угнетателя, Блюхер был прозван подчиненными „генерал Вперед“. Глубоко невежественный рубака, он обладал, однако, сердцем героя. Наполеон на словах презирал его, но в то же время инстинктивно угадывал в нем наиболее опасного своего врага. И, действительно, старому Блюхеру суждено было в один июньский вечер (при Ватерлоо. — Ю. Н.) нанести Наполеону последний и решающий удар» (Керсновский А. А. История Русской Армии. С. 188).

Не сосчитать славных боев и сражений, где русские и пруссаки стояли плечом к плечу: 1813 год — Вайсенфельс, Лютцен, Герлиц, Кацбах, Бауцен, Кульм, Дрезден, Данциг, Денневиц, «Битва народов» при Лейпциге, Гросс-Беерен, Вальтерсдорф; 1814 год — Бриенн, Ла-Шоссе, Ла-Ротьер, Монмирайль, Шато-Тьерри, Вошан, Морман, Вильнев, Монтеро, Краон, Лаон, Реймс, Арси-сюр-Об, Фер-Шампенуаз и, наконец, Париж. И русские, и пруссаки без раздумий выручали друг друга из трудных ситуаций, не строя никаких взаимных интриг (в отличие от тех же австрийцев), а старик Блюхер всегда требовал, чтобы его личный конвой состоял только из казаков. За эти два года были спаяны кровью традиции боевого братства, которые свято хранились вплоть до конца XIX века.

Будущий первый император Германии Вильгельм I тоже отличился в эту войну. В бою при Бар-сюр-Об в 1814 году он, тогда 17-летний капитан принц Вильгельм Прусский, возглавил штыковую атаку русского Калужского полка и получил за храбрость орден св. Георгия 4-й степени. Когда 26 ноября 1869 года этот русский орден праздновал свое столетие, Вильгельм I оказался старейшим из георгиевских кавалеров. На орденский праздник он командировал в Петербург своего брата принца Альбрехта и своего флигель-адьютанта полковника Вердера. Александр II, возложивший на себя ленту Георгия 1-й степени, пожаловал это высшее военное отличие и королю Пруссии.

На поздравительную телеграмму императора Вильгельм немедленно ответил: «Глубоко тронутый, со слезами на глазах, обнимаю Вас, благодаря за честь, на которую не смел рассчитывать… Осмелюсь просить Вас принять мой орден Pour le Merite. Армия моя будет гордиться, видя Вас носящим этот орден. Да хранит Вас Бог!» Старик король был совершенно искренен: «Her, какова оказанная мне честь! — восклицал он в письме к брату. — Я счастлив в высшей степени, но совершенно потрясен. От избытка чувств я едва не уронил листа, и слезы показались у меня при воспоминаниях…»

После окончания «наполеоновских гроз» был подписан «Священный союз» между русским и австрийским императорами и королем Пруссии. И только Фридрих Вильгельм III и Александр I действительно соблюдали его положения. Уже в период «Ста дней», после бегства короля Людовика XVIII Наполеон нашел в Тюильри проект войны Австрии, королевской Франции и Англии против… России и Пруссии. Прусский король и русский император до конца дней сохранили самую тесную дружбу. Она продолжилась и с воцарением Николая I — зятя короля[79]. Николай и прусский принц-регент Вильгельм (король Фридрих Вильгельм IV страдал мозговой болезнью и был отстранен от управления страной) тоже дружили всю свою жизнь.

Пруссия была единственной европейской страной, не выступившей (прямо или косвенно) против России в Крымскую войну 1853–1855 годов. То, что происходило потом, лучше всего (правда, несколько не в тон всей своей книге) описал тот же Керсновский: «Период с 1863 по 1875 год явился расцветом тесной русско-прусской дружбы, далеко выходившей за рамки простого дипломатического союза. С русской стороны дружба эта носила характер прямо задушевный, с прусской Вильгельм I лично платил своему царственному племяннику тем же…

Победа Пруссии над Австрией в 1866 году приветствовалась у нас и правительством, и обществом. В „сферах“ радовались победам дяди государя и августейших шефов российских полков (вдобавок „верных и неизменных друзей России“ и доблестных братьев по оружию при Лейпциге). В обществе приветствовали победу школьного учителя — победу „демократической“ и просвещенной армии прусских „солдат-граждан“ над реакционной и клерикальной аристократией Габсбургов.

Столь же радостно встретил придворный и официальный Петербург триумфальные победы пруссаков в 1870 году. Эти победы воспринимались как реванш за Альму и Инкерман (места поражения русских от англо-французов в 1854 году. — Ю. Н.). За Седан Мольтке была пожалована Георгиевская звезда. Белые крестики засияли в петлицах лихих прусских командиров Гравелота и Сен-Прива, а то и на воротниках у тех, кто уже получил эту высокую русскую боевую награду за Кенигрец и Наход. Дипломатическая помощь, оказанная Россией Пруссии была такова, что, извещая из Версаля официальной телеграммой Александра II об образовании Германской империи, Вильгельм I мог ответить: „После Бога Германия всем обязана Вашему величеству…“» (Керсновский А. А. История Русской Армии. С. 409).

Малоизвестным является факт, что в 1864 году Александр II предложил Пруссии начать совместную войну против Австрии, Англии и Франции, однако пруссаки отклонили это предложение (Бисмарк сказал, что в случае победы Россия станет вершить судьбы всего мира и «сядет на длинный конец рычага»; прямодушный Вильгельм так и отписал в Петербург).

Однако вскоре все изменилось. Был убит Александр, скончался старик Вильгельм. Их наследники — Александр III в России и Вильгельм II в Германии (император Фридрих I был сторонником самого тесного союза с Россией, но умер от неизлечимой болезни, не процарствовав и года) стали понемногу отдаляться друг от друга, что в конечном счете привело к трагедии 1914 года.

Справедливости ради стоит сказать, что при всей взбалмошности и непредсказуемости младшего Вильгельма первую скрипку в этом охлаждении играли все же русские. Врагами Германии были Франция (испокон веков) и Англия (ввиду столкновения колониальных интересов). Россия же в числе врагов Германии не числилась, хотя и ближайшим союзником уже не была. При этом и Александр III, и Николай II встали на скользкий путь сближения с удаленными на тысячи миль Францией и Англией, а не с близлежащей Германией, с которой им по-прежнему нечего было делить. В этой ситуации немцам пришлось забыть о вековой вражде и, в свою очередь, заключить союз с Австро-Венгрией — а последняя как раз имела массу противоречий с Россией.

Этот противоречивый клубок интриг вовлек Германию и Россию в Первую мировую войну — войну, которая не была нужна им обеим. Все же тень прежней дружбы еще сохранялась и летом 1914 года. Вспомним, что и Вильгельм, и Николай до последнего оттягивали приказ о мобилизации друг против друга (планировалось, что Германия будет воевать против Франции, а Австро-Венгрия — против Сербии при невмешательстве прочих стран Европы): кайзер вначале даже вернул с полдороги своего курьера, везшего приказ в Генштаб. Начавшаяся вскоре война погубила обе империи и швырнула их в пасть тоталитарных режимов. В выигрыше остались только смертельные враги обеих монархий — Франция и Англия в компании с замаячившей на горизонте Америкой.

Никогда Пруссия не собиралась нападать на Россию (мало кто осознает, что и в 1914-м русские первыми перешли германскую границу, прикрытую всего лишь одной 8-й армией кайзера). Смена союзников, а затем и вступление обеих стран в Первую мировую войну стало величайшей взаимной ошибкой их правителей и величайшим успехом их взаимных недругов. Возвращаясь к теме нашей книги, напомню, что и в Семилетнюю войну ударившая Фридриха в спину Россия воевала за чужие интересы — интересы своих же собственных врагов.

Думаю, я достаточно убедительно развенчал словопрения об «агрессивности» Фридриха II и «миролюбии» Елизаветы Петровны. Да и так ли уж отличаются прусские властители вообще и Фридрих в частности от своих русских визави? Да, Гогенцоллерны создавали свою будущую империю, «округляя» свои владения за счет соседних князьков, обманывая, изворачиваясь и совершая неспровоцированные агрессии. Однако вспомним, что округляли-то они немецкие земли — и округлили-таки.

Нынешняя ФРГ — это плод более чем трехвековой деятельности Гогенцоллернов: курфюрстов Бранденбурга, королей Пруссии, императоров Германии. Кроме того, почему-то в других странах такое «округление» не считается предосудительным. Например, Италия в 60-е годы XIX века тоже была объединена вокруг Пьемонта (Сардинское королевство), правители которого действовали так же, как и пруссаки (только сил у них было меньше). Однако никто не считает процесс «округления» пьемонтских территорий чем-то зазорным. Как же — ведь на стороне сардинцев сражался Гарибальди!

Так или иначе, Пьемонт объединял Италию, Пруссия — Германию. Присоединяемые земли говорили на одном языке с «агрессорами», были одной веры, имели общую историю и культуру. И совсем по-иному дело обстоит с Россией. Последняя включила в свой состав все без исключения исконно русские земли еще в допетровский период (кроме, возможно, лишь «западнорусских» территорий, входивших в состав Великого княжества Литовского, однако вряд ли стоит безоговорочно считать их русскими — белорусы и украинцы, например, считают совсем по-другому). Поэтому внешняя политика, принятая Петром I и его последователями, стала столь же неприкрыто агрессивной, как и у пруссаков, но значительно более крупной по масштабам.

«Прорубая окно в Европу», Петр отвоевал у шведов (кстати, сам напав на них) огромные территории в Прибалтике, Ингерманланде и Карелии, где никогда не жили русские, за исключением немногих поселений колониального характера в раннем средневековье. Дальше — больше: Таврия, Крым, Великое княжество Литовское, Польша, Кавказ, Поволжье — все это земли, не имеющие ни в культурном, ни (в большинстве случаев) в историческом смысле ничего общего с Россией. А Сибирь, Туркестан, Дальний Восток — разве можно сравнить все это с «агрессиями» Гогенцоллернов?

Во всех случаях присоединение проводилось либо обманом, либо силой (может, только Грузия вошла в состав империи добровольно) и сопровождалось беспрецедентно жестоким насилием. Только в Китае царская военная машина забуксовала, наткнувшись на сопротивление Японии, а то бы и Манчжурия надолго была бы колонизована сначала Романовыми, а затем вошла бы в «братскую семью советских народов».

Об остальном и о разных исторических выводах и параллелях предоставляю судить читателю.