Возвращение ненормальной птицы: печальная и странная история додо

Глава 6. У истоков додологии

Додо был обречён вымереть больше, чем один раз. Вначале он был уничтожен в плоти, а потом почти уничтожен в памяти. Если бы живые экземпляры маврикийского додо не были привезены в Европу, птица не выжила бы даже как образ. Так получилось, что цепочка маловероятных обстоятельств сохранила маврикийского додо от «вымирания» в культурологическом отношении и привела его к сложившемуся в итоге статусу уникального и незаменимого символа современности.

Большим шагом на этом пути была роль «футбольного мяча науки», которую он сыграл в важной, хотя и малоизвестной ранней битве за теорию эволюции. Хотя дебаты всё равно прошли бы даже в отсутствии этого любопытного существа, обе стороны ломали голову и спорили о додо.

Но гораздо раньше этого события причудливая анатомия додо, которая была главным фактором его физической гибели, обернулась против него столь же увесистым аргументом в культурной сфере. Всё, что было известно о додо, было невероятным. Всё выглядело так, словно надёжных письменных источников не было совсем, а были лишь наивные рисунки и расплывчатые сообщения, отголоски более легковерных времён, когда фантастические животные украшали собою карты и мемуары путешественников. Додо тоже оказался слишком карикатурным, чтобы быть реальным, и его сослали в туманное царство моряцких баек и морских легенд. К началу девятнадцатого века многие из людей, которые слышали о додо, понятия не имели о том, что он действительно когда-то существовал.

Если угодно, знаниями об истинной истории этих птиц и того, как они жили, мы обязаны усилиям целого ряда натуралистов, зачастую серьёзно споривших друг с другом, которых мы можем считать первыми серьёзными додологами. Растянувшиеся более чем на двести лет, их усилия, направленные на раскрытие тайн происхождения, адаптации и исчезновения этой птицы, помогли подготовить сцену для монументального «Происхождения видов…» Чарлза Дарвина в 1859 г. Явная внешняя нелепость дронтов с Маскаренских островов была ключевым моментом в процессе формирования научных взглядов на эволюцию, которые в итоге могли поддержать различные стороны дебатов, придя тем самым к согласию почти по всем пунктам.

Но что связывало этих исследователей вместе, хотя и разжигало их раздоры между собой и такие же, если не более жестокие, ссоры с остальными коллегами, так это их устойчивая вера в то, что додо действительно существовал. Эта вера была важнейшим моментом в теориях адаптации и вымирания, противоречивших друг другу в прочих аспектах. Столкновение взглядов достигло своей кульминации в ходе жаркого академического диспута, который случился в Оксфордском университете в середине девятнадцатого века — диспута, который, весьма вероятно, вдохновил Чарлза Доджсона, иначе известного как Льюис Кэрролл, на то, чтобы поселить додо в Стране Чудес.

Первый истинный натуралист, который поверил в додо, что сделало его, возможно, первым настоящим додологом в истории, был в расцвете сил задолго до физического исчезновения додо. Это был знаменитый французский учёный Карл Клузиус, который опубликовал в своём трактате 1605 г. «Exoticorum decem libris» то, что является, возможно, первым научным описанием маврикийского додо. Оно основывалось на наблюдении останков птицы, таких, как лапа, сохранявшаяся дома у его друга, анатома Петера Поу, а также на изучении корабельных журналов, гравюр по дереву и рассказов моряков. Пионер современной ботаники, Клузиус (1516–1609) был директором садов императора Священной Римской Империи в Вене с 1573 по 1587 годы, во время правления отца императора Рудольфа Максимилиана II и в течение нескольких лет правления Рудольфа.

Клузиуса особенно интересовало то, как растения из других частей света приспосабливались к европейским условиям. Когда он был в Вене, ему передали коллекцию луковиц тюльпанов от посла Габсбургов при османском дворе в Турции, где тюльпаны выращивались веками. Клузиус провёл дальнейшие годы своей жизни, преподавая в университете в Лейдене, где в 1593 г. он успешно вырастил тюльпаны, заложив тем самым основы промышленного выращивания луковичных растений в Голландии. Его слог был гораздо более отточенным, чем моряцкое сообщение, и в его описании детали морфологии додо появляются в организованном виде:

И что примечательно, Клузиус был одним из первых, кто дал маврикийскому додо латинское название: Gallus gallinaceus peregrinus, что можно приблизительно перевести как «иноземный петух из куриного семейства» — слово “peregrinus” изначально означало иностранца или иноземца, но позже стало означать паломника (от этого корня происходит слово «пилигрим»). Когда чучело одного экземпляра прибыло в Музей Ашмола при Оксфордском университете в 1683 г., оно было внесено в каталоги как «№ 29 Gallus gallinaceus peregrinus, Clusii», т. е. название дано Клузиусом почти за сто лет до этого.^{70} Тем временем в «Каталоге и описании природных и искусственных редкостей, принадлежащих Королевскому Обществу», изданном в 1681 г., уважаемый натуралист и врач Неемия Грю написал под рисунком ноги следующее: «Нога додо; Нирембергиусом назван Cygnus cucullatus [кукушкоподобный лебедь]; Клузиусом — Gallus gallinaceus peregrinus; Бонций назвал дронтом, сказав, что некоторые называют его (по-голландски) Dodo-aers».^{71} Очевидно, название «дронт» изначально голландское, хотя оно стало стандартным французским названием для додо[24]. Не понятно, кто такой был Нирембергиус, хотя есть упоминание об испанском иезуите-латинисте по имени Хуан Эусебио Ниремберг. Бонций — возможно, Якоб Бонций, профессор медицины семнадцатого века из Лейдена и эксперт по флоре и фауне Ост-Индии (считается, что он сделал первые описания таких болезней, как бери-бери и рахит).

Это дронт, представленный в «Exotica» Клузиуса (1605 г.), и потому обычно упоминаемый как «додо Клузиуса». Это самка в разгар линьки. Также показан один из двух желудочных камней, исследованных Клузиусом дома у друга в Лейдене; он описан как достигающий длины одного дюйма.^{72} (Из Hugh Edwin Strickland, The Dodo and Its Kindred; or, The History, Affinities, and Osteology of the Dodo, Solitaire, and Other Extinct Birds of the Islands Mauritius, Rodriguez, and Bourbon, London: Reeve, Benham, and Reeve, 1848. Из коллекций библиотеки Эрнста Майра в Музее сравнительной зоологии Гарвардского университета.)

Пламенный желудок:

Это медлительная и глупая птица, которая легко становится добычей охотников на птиц. Мясо, особенно грудка, жирное, съедобное и его так много, что иногда хватает трёх или четырёх додо, чтобы насытить сотню моряцких животов. Если они старые или не слишком хорошо сварены, они сложны в приготовлении, и засаливаются и хранятся как запас провианта. В их желудках находят камни пепельного цвета, разнообразной формы и величины; однако он не родится там, как воображают простые люди и моряки, но глотается птицей; этот знак также словно указывает, что эти птицы из рода страуса, поскольку те глотают разные твёрдые вещи, но не переваривают их.^{73}

Та же самая нога вновь упомянута в «Onomasticon» (своего рода словаре названий) английского врача и натуралиста Уолтера Чарлтона (1620–1707), изданном в 1688 г. Здесь автор упоминает птицу как «Dodo lusitanorum, Cygnus cucullatus Уиллоуби и Рэя».^{74} Фрэнсис Уиллоби (1635–1672) и его учитель из Кембриджского университета Джон Рэй (1627–1705) были знаменитой командой натуралистов, хорошо известной благодаря своим книгам о птицах.

Gallus peregrinus? Cygnus cucullatus? Lusitanorum (принадлежащий лузитанцам, то есть, португальцам)? К восемнадцатому веку количество «научных» названий, относящихся к маврикийскому додо, быстро увеличилось. Откуда они взялись? Почему они так сильно отличаются друг от друга?

Эпоха, сделавшая додо ключевой фигурой в создании образа нашей современной культуры, настала ровно тогда, когда возникла таксономия, важная научная дисциплина, которая классифицирует жизнь в рамках понятий формы и поведения. В течение восемнадцатого века таксономия прочно заняла своё место в исследованиях в области естествознания как средство, позволяющее обращаться с быстро растущим многообразием и количеством форм жизни со всего мира, попадающих в поле зрения натуралистов. Дисциплина нуждалась в том, чтобы распределить всю живую природу в строгих рамках близкого или дальнего родства, в зависимости от морфологии, физиологии и комплекса особенностей поведения каждого вида. Однако к тому времени, когда таксономия начала распределять живых существ по отдельным группам родственных индивидуумов, и додо с Маврикия, и белый додо с Реюньона, и пустынник с Родригеса — все они вымерли, но даже при этом существовали их устроявшиеся и разнообразные латинские названия. Пока некоторые натуралисты заявляли, что эти причудливые существа просто никогда не существовали, другие начали работать, пытаясь найти их таксономическую нишу.

Классификация дронта с позиции науки была такой же сложной задачей, как понимание образа жизни дронта и факторов, оказавших влияние на его анатомию. Додологам приходилось упорно думать и ещё упорнее спорить, чтобы убедить коллег-учёных в своей позиции — и в результате этих процессов, как случалось и во многих других случаях, наука развивалась быстрее и с лучшими результатами, чем каким-либо другим способом.

Спустя долгие годы после того, как Клузиус назвал додо Gallus gallinaceus peregrinus, маврикийского додо окрестили Raphus cucullatus. «Raphus» был изобретением немецкого натуралиста Пауля Генриха Герхарда Мёринга, задуманным как латинизация голландского слова «reet», вульгарного названия гузки. «Cucullatus» же — это просто более высокопарный способ произнести слово «кукушка». Таким образом, это обозначение приблизительно означает что-то вроде «кукушкообразная птица с толстой гузкой».

В наши дни настоящий образ додо ничем не напоминает кукушку, хотя, очевидно, Мёринг думал иначе. И более того, у него не было толстой гузки. Поэтому выдающийся шведский таксоном и ботаник Карл Линней (1707–1778), который ввёл в обиход биноминальную, то есть, включающую два названия, систему классификации флоры и фауны, решил дать бедному существу своё собственное имя. Он предложил название Didus ineptus, что-то близкое по смыслу к «неуклюжему додо». Это новое обозначение, придуманное самим Линнеем, имело такой вес по сравнению с другими, ходившими одновременно с ним, что многие натуралисты быстро приняли его, отбросив более старые обозначения. Но подыгрывали ему не все. После нескольких десятилетий использования названия Didus ineptus несогласные, которые одобряли использование обозначения Raphus cucullatus, объединили свои голоса в протесте, ссылаясь на одно из золотых правил таксономии, гласившее, что первое латинское название, которое дано виду, является превалирующим — на то самое правило, которое сам Линней достаточно часто обязывал соблюдать на протяжении долгих лет своей борьбы за порядок в таксономической вселенной. И так неуклюжий додо снова стал кукушкой с большой гузкой. Поскольку белый додо с Реюньона, несомненно, был близким родственником более тёмного додо с Маврикия, он был неплохим кандидатом на название Didus ineptus от Линнея. Однако, из-за того, что белая птица была явно иным видом из того же самого рода, название было изменено на Didus borbonicus, отражая тот факт, что в то время Реюньон носил название Бурбон. Поэтому оказалось, что второе название выражало почтение Бурбонам, французской королевской династии. Если, однако, помнить характерное тупое выражение «лица» толстого и медлительного додо, можно лишь удивиться тому, насколько простодушным было выражение почтения, которое должна была передать эта смена названия, учитывая упадок династии Бурбонов после кончины Людовика XIV.

Что касается родригесского пустынника, никто точно не знал, что с ним делать. Всё закончилось тем, что его классифицировали как иной род в этом же семействе и дали ему невыразительное название Pezophaps solitarius, «одинокий пеший голубь». Семейство, включющее трёх злополучных птиц, получило название Raphidae в честь маврикийского додо. Линней стал одновременно и виновником, и жертвой путаницы, окружающей первые попытки классифицировать должным образом маврикийского додо и его кузенов.

Ведя хронику своей жизни в изгнании на Родригесе, Франсуа Лега написал о пустыннике. Он также описал того, кого назвал «великаном»: существо высотой шесть футов, с длинными ногами и маленьким телом. Это мог быть журавль или цапля, но один из современников Лега назвал его родом страусов. Так распространилось ошибочное представление о том, что пустынник Лега представлял собой форму страусов с очень короткими ногами. И потому, устанавливая порядок в животном царстве в течение восемнадцатого века, и, конечно же, с самыми лучшими намерениями, Линней записал додо с Маврикия и его родственников коротконогими страусами.

Последний известный додо — чучело из коллекции натуралиста Джона Традесканта, пожертвованное Музею Ашмола в Оксфорде в 1683 г. — было по меньшей мере столетнего возраста, когда его выбросили 8 января 1755 г. К счастью, кто-то оторвал голову и ногу образца и сохранил их. Остальное было сожжено как мусор.

Как отмечено в записях музея, ликвидация додо и нескольких других образцов производилась по распоряжению, отданному «на собрании большинства посетителей».^{75} Распоряжение было вынесено вицеканцлером Джорджем Хаддсфордом и его попечителями, приходившими по списку на ежегодную встречу, как особо оговорил Элиас Ашмол, благотворитель, стоявший у истоков музея. Если они и знали, что уничтожают последнего из существующих додо, живого или мёртвого, им было всё равно. Как написал спустя почти сто лет после этого события великий геолог Чарлз Лайелль,

Решив, что единственное чучело додо в его коллекции уже выглядело непрезентабельно, Музей Ашмола в Оксфорде сжёг его вместе с прочим хламом. Для потомков были спасены лишь эти голова и нога. Это был последний экземпляр додо, остававшийся в мире. (Из книги Richard Owen, Memoir of the Dodo (Didus ineptus, Linn.), London: Taylor and Francis, 1866. Из коллекций библиотеки Эрнста Майра в Музее сравнительной зоологии Гарвардского университета.)

В это же время влиятельное собрание натуралистов дало додо новый шанс на участие в интеллектуальной жизни. Его главой был Жорж-Луи Леклерк, граф де Бюффон (1707–1788), богатый французский аристократ, который был самым плодовитым и наиболее известным популяризатором науки своего времени. Он был математическим гением, и про него говорят, что в возрасте 20 лет он открыл биноминальную теорему. Среди множества его достижений были превращение «Jardin des Plantes», королевского ботанического сада в Париже, которым он руководил с 1738 г. до своей смерти, в настоящее научное учреждение, и издание «Естественной истории» в 44 томах, самого популярного среди широких масс свода научных знаний того времени. В разделе, посвящённом птицам, который вышел в свет между 1770 и 1783 гг., Бюффон помог подарить бессмертие додо, который во французском языке известен как dronte.

Бюффон не только увеличил возраст Земли до примерно 75000 лет, он также предложил модель эволюции по состоянию на восемнадцатый век. Это была очень продуманная и основательная модель, и она ещё продолжала существовать в тени идеи Дарвина, по меньшей мере, через три десятилетия после публикации «Происхождения видов..», подливая масло в огонь знаменитых дебатов по вопросам дарвинизма, которые проходили в Оксфорде в 1860 г. В сущности, утверждал Бюффон, тем процессом, который приводил к образованию новых видов, была дегенерация животных.

С точки зрения этой теории облик животным с течением времени придают формообразующие силы их среды обитания. Главным примером у Бюффона был сам человек, некогда однородный прототип, но распавшийся в настоящее время на множество отличающихся друг от друга, «дегенерировавших» рас. Как он сам выразился в главе «Вырождение животных», включённой в раздел «Четвероногие» своей «Естественной истории»:

Своей способностью к размножению и к смешению рас человек демонстрирует гибкость, выходящую за рамки той, которая встречается среди животных, и ещё больше — той, что у растений; согласно Бюффону, эта гибкость происходит «в меньшей степени от тела человека, нежели от самой его души».

Эта гибкость помогает нам достигнуть дальнейшего понимания истории Земли: в схеме Бюффона Земля была разделена на два материка, «старый» и «новый», т. е. Евразия-Африка и обе Америки. Это деление было «старше, чем все наши памятники; но человек — ещё старше, потому что он обитает в этих двух мирах».

Путём сознательного разведения изменения можно было резко ускорить, тогда как влияние окружающей среды действует намного медленнее. Бюффон думал, что потребуется

Однако строгие эксперименты в этой области были бы трудновыполнимыми:

Кроме того, следует учитывать половые различия, если дело касается размножения с целью усовершенствования расы: «сила тела и крупный размер — мужские признаки; манерность и красота — женские признаки». Также влияние других факторов могло давать различные физические проявления. Например, Бюффон настаивал на том, что люди не должны пренебрегать важностью привычек в питании, поскольку пища — это путь, при помощи которого земля влияет на форму тела так же, как небо влияет на форму вида, изменяя кожу. Фактор питания был важнее для травоядных, чем для хищников, поскольку растения напрямую передавали свойства земли:

Бюффон иллюстрировал эту концепцию, сравнивая европейские породы овец с породами из остальных частей света: «Они все несут на себе печать окружающей их среды: в некоторых аспектах они стали более совершенными, в других показывают больше недостатков. Но, поскольку совершенствоваться, или же выказывать недостатки — это для природы одно и то же, все они вырожденные, потому что все они изменённые».

Бюффон отметил, что факторы земли и неба оказывают более прямое влияние на животных по сравнению с человеком, потому что животные, в отличие от человека, склонны иметь сходные привычки в еде, теснее зависят от земли, не могут строить хижины или носить одежду, и даже разжигать огонь, а потому гораздо больше подвержены стихиям. Вот, почему среди животных представители некоторого вида склонны появляться в одном месте: они беспомощны перед окружающей средой, и это то самое место, которое лучше всего соответствует им.

Наряду с «температурой климата» и «качеством пищи» Бюффон указал третью причину, ответственную за вырождение животных: «зло рабства». Согласно этому тезису, порабощённые животные в итоге теряют даже некоторые из своих первоначальных природных признаков, и становятся неспособными выживать, предоставленные сами себе. Бюффон иллюстрировал свою идею о том, что рабство может вести к передающимся потомству деформациям, примером непритязательного верблюда:

Что касается «свободных» животных, меньше зависящих от пищи и климата, и избавленных от вмешательства человека, изменчивость возникает главным образом из их брачных повадок: те виды, которые моногамны и медленно размножаются, имеют меньше вариаций; те же, которые часто меняют партнёров, дают по несколько детёнышей в выводке и размножаются более одного раза в год, изменяются в наибольшей степени. Похоже, что это находится в прямой корреляции с размером и совершенством вида: крупные и сложные животные размножаются медленно, тогда как мелкие, низшие животные размножаются быстро.

Значительные черты сходства между животными в Старом и Новом Свете заставили Бюффона предположить, что они не были продуктом чистого и простого процесса дегенерации. По его мнению, черты сходства доказывали, что эти два континента некогда были объединены и оказались разделены Атлантикой только после того, как животные возникли из одного и того же исходного источника. После этого процесс придания им формы стихиями пошёл в различных направлениях, создав современные виды лишь после того, как воды разделили сушу. Бюффон добавил, что после этого разделения «американские существа стали мельче и более вырожденными»; это утверждение вызвало гнев у Томаса Джефферсона.^{82}

Весь этот процесс видообразования путём вырождения мог бы поразить нас сегодня своей странностью. Однако Бюффон быстро напомнил своим читателям: «Что такое одарённость для Природы, если не явление, более редкое, чем прочие?»^{83}

Развитие таксономии благодаря Линнею и влиянию таких мыслителей, как Бюффон — а также его протеже и преемник на посту директора «Jardin des Plantes» Жан-Батист Ламарк (1744–1829), который полагал, что не было такой вещи, как вымирание, а была лишь эволюция в другие формы — дало толчок способствующим её прогрессу морским исследованиям, когда натуралисты становились членами экипажей и на них возлагалась миссия сбора образцов флоры, фауны и окаменелостей. Примером такого рода были плавания капитана Джеймса Кука в Tихом океане.

Но самым известным среди них стало исследование берегов Южной Америки британским военно-морским судном «Бигль» с молодым натуралистом Чарлзом Дарвином на борту. Интересно отметить, что в апреле 1836 г. «Бигль» на заключительном отрезке своего пятилетнего кругосветного путешествия сделал остановку на Маврикии, который, по словам Дарвина, «был полон какого-то безукоризненного изящества».^{84} Маскаренские острова были захвачены британцами в 1811 г. в ходе войны против Наполеона, и Маврикий переживал бум, подпитанный возделыванием сахарного тростника. На Дарвина, изголодавшегося по комфорту человеческой цивилизации, произвела впечатление столица, отстроенная во французском стиле, где были оперный театр и асфальтовые дороги, и он совершил путешествие по острову верхом на слоне, которого предоставил принимавший его англичанин. Можно предположить, что он слышал про додо, но упоминания об этом нет ни в его описании Маврикия, ни, если на то пошло, где-либо ещё в его рукописях, Однако основное противостояние во время состоявшихся в Оксфорде дебатов по додо было сосредоточено на идеях, которые сам Дарвин спокойно расставлял по полочкам, работая над своим революционным «Происхождением видов…». Если бы вы были натуралистом той эпохи, вам пришлось бы примкнуть к одной из сторон. Вы или поддержите в осторожной либо пылкой манере (неважно, как именно) то, что станет известно как дарвиновская концепция эволюции, или же вы отклоните её в целом и сделаете ставку на защиту предшествовавших ей объяснений разнообразия жизни, вроде тех, что предлагали Бюффон или Ламарк. Или в ином случае вам нужно было бы выработать свои собственные взгляды, которые должны быть последовательными и гибкими, когда встречаются с противоречащими им данными. Додо был идеальным объектом противостояния, потому что его причудливое обличье стало мишенью для аргументов в пользу резко различных точек зрения на причины, которые позволили новому виду произойти от ранее существовавших форм. Те, кто позже принял сторону Дарвина, видели в дронте подтверждение того, что некоторые виды могли произойти от ювенильных форм, которые достигали половозрелости и проходили полный жизненный цикл, совсем не приобретая черт взрослого организма, благодаря особенностям среды их обитания. Это явление, чётко зафиксированное у множества организмов, известно как неотения. С другой стороны, дронт был образцовой лошадкой, на которой выезжали красочные идеи видообразования, с мастерским красноречием выдвинутые Бюффоном. Как мы уже видели, Бюффон предпочитал считать видообразование явлением, которое возникает благодаря различным способам вырождения, которые накладывают на исходную группу среда обитания и особенности размножения.

Выступая перед аудиторией скептически настроенных коллег, склонных отбросить додо как фольклор или плод воображения, оксфордские полемисты воскресили птицу из единственных доступных им свидетельств: разрозненных костей, частичных скелетов, дневников моряков семнадцатого века и прилагавшихся к ним гравюр на дереве, а также из небольшой коллекции вызывающих недоумение портретов додо кисти таких художников, как Хофнагель и Саверей.

Картины, рисунки и гравюры были разбросаны по частным владельцам, антикварам и случайным библиотекам. Из-за этого их было сложно отследить, собрать воедино и изучить как единое целое. Чаще всего изображения додо в произведениях искусства размещались не на натуралистическом фоне, а скорее представляли собой странные коллекции редкостей, собранных в век открытий, а затем размещённые в мифологических или изображающих райский сад композициях, продиктованных вкусами богатых патронов вроде Рудольфа II. Таким образом, додо изображались в компании существ со всего света, что создавало ощущение нереальности додо. Например, на одной из картин Саверея додо показан стоящим возле маленького ручья и с любопытством глядящим на нечто напоминающее маленького угря в воде. В девятнадцатом веке это изображение стало причиной долгих дебатов о том, могли ли дронты быть плотоядными.

Поэтому, чтобы их наблюдения обрели смысл, додологи Оксфорда должны были освободить дронтов от обманчивого контекста исходных картин и ещё раз собрать их вместе. На этих реконструкциях птиц иногда показывали в одиночку. Иногда вокруг них рисовали элементы флоры, которая должна быть в том месте, или же животные и растения, сопровождающие их в исходной работе, были просто показаны контурным рисунком, поэтому зритель знал, какое именно существо было в центре внимания. При всех своих благих намерениях эти процедуры просто создавали ещё больше беспорядка.

Но какой след могли оставить в настоящей науке дюжина костей и несколько мазков кисти? Сложно представить себе учёных, принимающих такой вызов в наши дни. Усилия по реконструкции дронта, предпринятые в начале девятнадцатого века, выглядят ещё более впечатляющими, если мы будем помнить о том, что краткое сообщение джентльмена по имени сэр Хамон Лестранг, который видел живого додо, демонстрировавшегося публике за деньги в Лондоне, и было в течение некоторого времени единственным свидетельством. В то время на Маскаренских островах не было обнаружено никаких дополнительных костей. Несколько натуралистов-любителей провели всю свою жизнь на островах и собрали большие коллекции костей, но ни в одной из них не было останков дронта.

Ошибочно считалось, что, если додо населял Маврикий, то лучшим местом для поиска его останков был бы близлежащий Мадагаскар, поскольку это было гораздо больший остров с богатой фауной. Однако, все исследования, проведённые на Мадагаскаре, оказались безрезультатными. Ранее обширные описания экосистем Мадагаскара, сделанные путешественниками семнадцатого века, никогда не упоминали похожее на дронта существо. Это неизменное отсутствие свидетельств подпитывало скепсис в отношении птицы, которую никогда не видел ни один учёный, и которая не сохранилась ни в одном фольклорном произведении у себя на родине. После своего открытия дронту хватило около столетия, чтобы вымереть. Потребовалось ещё полтора века, чтобы додо вновь появился на свет из слов, картин и горстки останков.

Когда Стрикланд написал книгу «The Dodo and Its Kindred» («Додо и его родня»), было известно о существовании пяти картин маслом с изображениями дронтов. Одна не была подписана, три были написаны Руландтом Савереем и одна Хансом Савереем, племянником Руландта. Самая известная из картин Саверея изображает Орфея, очаровывающего животных своей музыкой, и среди бесчисленных птиц и зверей, которые все изображены с предельной точностью, мы видим неуклюжего дронта, очарованного струнами лирического певца. На этой картине мы видим одно из самых живых изображений додо среди когда-либо написанных, и это позволило Стрикланду предположить, что оно было сделано с живого экземпляра. Это та знаменитая птица, которая глядит на угря в воде; это привело к спору о том, могли ли бы додо питаться мелкими водными животными. (Из Richard Owen, Memoir of the Dodo (Didus ineptus, Linn.), London: Taylor and Francis, 1866. Из коллекций библиотеки Эрнста Майра в Музее сравнительной зоологии Гарвардского университета.)

Чтобы лучше понимать предмет обсуждения, додологи девятнадцатого века зачастую изымали маврикийского додо из исходных картин ради реализма. Эти додо были взяты и собраны вместе из трёх разных картин. Додо слева — тот самый, который «во всей красоте своего уродства» восхитил Уильяма Джона Броудрипа.^{85} (Из Richard Owen, Memoir of the Dodo (Didus ineptus, Linn.), London: Taylor and Francis, 1866. Из коллекций библиотеки Эрнста Майра в Музее сравнительной зоологии Гарвардского университета.)

Чтобы осуществить прорыв в молодых науках, нужно проявить находчивость. Пусть в наше время это могло бы показаться наивным подходом к проблеме, но кропотливый анализ старинных картин приносил свои плоды. Благодаря этому не только подтвердилось существование дронта, но и было сделано усилие, требующееся от додологов и позволившее охватить разнородный массив свидетельств, среди которых были сообщения моряков, старые гравюры по дереву и сообщения из вторых рук, описывавшие флору и фауну Маскаренских островов, чтобы достичь более полного понимания этой птицы.

В книге «The Dodo and Its Kindred» («Додо и его родня»), изданной в 1848 г., Хью Эдвин Стрикланд, президент Ашмольского общества в Оксфорде (месте хранения двух несчастных останков додо), работая в сотрудничестве с соавтором Александром Мелвиллом, предпринял огромные усилия, чтобы вернуть додо к жизни, понять и объяснить его вымирание.

Помимо ашмольских останков Стрикланд исследовал кости додо, найденные в пещере на Родригесе маврикийскими натуралистами и выставленные Жоржем Кювье в его музее в Париже. Кювье (1769–1832) был последователем Линнея и наследником мантии Бюффона и Ламарка в качестве ведущего учёного Франции. Стрикланд написал о воздействии человека на природу следующее:

Сейчас нам практически ничего не известно о Стрикланде, даже год его рождения, но в его книге о дронте мы видим, как за десятилетие до публикации «Происхождения видов…» Дарвина он рассуждает о характере распространения и адаптации вида в рамках предполагаемого портрета экосистемы:

Он иллюстрирует это краткой сноской: один пример «из тысячи», группа колибри включает сотни видов и ограничена в распространении исключительно обеими Америками и Вест-Индией. Отметив это, автор продолжает:

Наметив сцену для вымирания «орнитического вида», который он считал таким дорогим для себя, Стрикланд начал описывать додо: «У этих птиц были большие размеры и гротескные пропорции, слишком короткие и слабые для полёта крылья, рыхлое и неплотное оперение, и облик в целом, наводящий на мысль о гигантском незрелом существе». Их история была уникальна во всех отношениях. За два века до этого люди колонизировали их родные острова и «быстро истребили» их. «Столь быстрым и столь полным было их исчезновение, что их расплывчатые описания, сделанные старинными мореплавателями, долгое время расценивались как сказочные или преувеличенные, и эти птицы, почти современники наших прадедов, в умах многих людей стали ассоциироваться с грифоном и фениксом из мифической древности». Стрикланд объявил, что его цель — «доказать честность простых путешественников семнадцатого века».

Называя этих птиц Didinae, Стрикланд встал на сторону Линнея в таксономических дебатах. Он подчеркнул, что выбрал эту группу не случайно и не просто из-за её причудливости; он скорее напомнил нам, что эти обречённые на гибель существа представляют собой значительный символ в человеческой истории. Didinae показывают нам первые несомненно подтверждённые случаи исчезновения видов живой природы посредством действий человека. Подробно размышляя над значением таких случаев вымирания, Стрикланд коснулся особых отношений Бога и человека:

«Старейшие из жителей уверяют всех, что эти чудовищные птицы всегда были им неизвестны. Однако, как бы то ни было, несомненно, что на протяжении почти целого века никто не видел здесь животное этого вида. Но весьма вероятно, что перед тем, как острова были заселены, у людей была возможность обнаружить некоторые виды очень крупных птиц, тяжёлых и неспособных к полёту, и что первые моряки, которые высаживались там, вскоре уничтожили их так же легко, как легко их было добыть».^{90} (Из Richard Owen, Memoir of the Dodo (Didus ineptus, Linn.), London: Taylor and Francis, 1866. Из коллекций библиотеки Эрнста Майра в Музее сравнительной зоологии Гарвардского университета.)

Это оказалось вовсе не простой задачей, или, как выразился Стрикланд: «во многих случаях палеонтологи располагают гораздо лучшими данными для определения зоологических характеристик того вида, который исчез несметное число лет назад, чем того, который был представлен группой птиц, несколько видов которых жило в период правления Карла Первого». Затем Стрикланд ещё раз повторил, что верит в реальность додо:

Если предположить, что додо действительно был реальным существом, то откуда взялась его странная морфология? Этот фундаментальный вопрос был в центре внимания во время диспута между Стрикландом и двумя коллегами-орнитологами, Ричардом Оуэном и Уильямом Джоном Броудрипом, которые объединили свои усилиям и создали в 1866 г. весьма внушительную компиляцию, разумно озаглавленную «Биография додо» (Memoir of the Dodo). Броудрип собрал выписки из старых сообщений и объединил их в длинное предисловие, тогда как Оуэн взял на себя кропотливый труд по измерению, сравнению и зарисовке ради нашего просвещения всех доступных костей дронтов в музеях.

Но, если вне контекста додологии Стрикланд остался фактически неизвестным для потомков, то Оуэн — это совсем иной случай. Родившийся в Ланкастере, Англия, в 1804 г., Оуэн обучался на хирурга и начал свою карьеру натуралиста в Лондоне, став помощником Уильяма Клифтса, хранителя Коллекции Хантера в Королевской коллегии хирургов. В 1830 г. Клифтс попросил, чтобы он провёл великого французского натуралиста Жоржа Кювье с экскурсией по Коллекции Хантера, когда Кювье приезжал в Англию. Кювье отплатил тем же, пригласив Оуэна навестить его на следующий год в Париже; там Оуэн тщательно изучил образцы Кювье в Национальном музее естественной истории. До своей смерти в 1892 г. Оуэн считал, что это исследование оказало «важнейшее влияние на мою работу».^{92}

После смерти Клифтса Оуэн занял его место и в 1856 г. был назначен руководителем отделов естествознания в Британском музее, для которого он спланировал занять новые кварталы в Южном Кенсингтоне. В это время он оставил медицинскую практику и посвятил себя исследованиям. В 1828 г. он уже начал анатомировать мёртвых животных из садов Зоологического общества в Лондоне, а за свою дальнейшую карьеру удостоился значительных наград в областях сравнительной анатомии, палеонтологии позвоночных и геологии. Он помог определить рамки нескольких естественных групп организмов и впервые описал много видов организмов, как современных, так и ископаемых. И, конечно же, ему приписывают создание термина «динозавр». Он издал множество работ, благодаря которым приобрёл свою репутацию «английского Кювье». Его работа в области сравнительной анатомии и палеонтологии действительно была сделана в лучших традициях Кювье. Среди множества оказанных ему почестей был дом в Ричмонд-Парке, пожалованный самой королевой Викторией, а при уходе в отставку он был посвящён в рыцари Ордена Бани.

В ходе своих исследований Оуэн был очарован современными и ископаемыми однопроходными (млекопитающими, откладывающими яйца, как утконос) и сумчатыми (млекопитающими вроде кенгуру, которые носят своих новорождённых детёнышей в сумке). Многочисленные экспедиции, посланные в Австралию и Новую Зеландию, привозили в Англию образцы на исследование Оуэну. Кроме того, Оуэна страстно интересовали приматы, прежде всего человекообразные обезьяны и их отношение к людям. И вновь несколько исследователей Африки послали ему образцы для исследований и классификации[25]. Кульминация этих исследований настала для Оуэна в 1839 году, когда экспедиция, работающая по его указанию в Новой Зеландии, обнаружила бедренную кость, которая, как оказалось, принадлежала ранее неизвестной гигантской птице, существу, которое сейчас известно как новозеландский моа. Эта находка была чрезвычайно уместной для таксономических дебатов в отношении додо, в которых Оуэн, что характерно, всегда страстно желал выразить, защитить и доказать своё собственное мнение.

Сегодня Оуэна одинаково часто вспоминают за то, что он находился в резкой оппозиции к взглядам Чарлза Дарвина, а также за его значительный вклад в исследование ископаемых животных. Оуэн утверждал, что выступал против Дарвина не по вопросу эволюции, а по механизму естественного отбора, и изложил сложные взгляды по вопросу «трансмутации видов», которые были не вполне очевидны, отчасти из-за его стиля изложения. В 1848 г. он заявил, что думает о шести способах, которыми мог бы действовать Творец при создании видов, но не перечислил их. Это привело к дебатам с одним из главных защитников Дарвина, Томасом Гексли, бывшим много лет студентом Оуэна, которые в итоге завершились в 1860 г. несколько патетическим (для Оуэна) публичным противостоянием между этими двумя людьми во время встречи Британской ассоциации продвижения науки — президентом которой Оуэн был в 1858 г., но члены которой теперь, похоже, обернулись против него. Обида из-за этого прилюдного замешательства, видимо, и подтолкнула Оуэна к тому, чтобы подготовить епископа Оксфордского Сэмюэля Уилберфорса к бесконечной полемике последнего против Гексли. По иронии судьбы Оуэн и Дарвин были коллегами на протяжении 20 лет, до того, как проявились их различия во взглядах. Оуэна представил Дарвину Чарлз Лайель, и эти два человека начали дружеское сотрудничество, когда Дарвин попросил Оуэна помочь классифицировать его южноамериканские окаменелости.

Мы можем лишь строить догадки насчёт того, были ли оценки Оуэна отравлены мыслью о том, что его собственное превосходство в биологии было почти утрачено, когда в 1859 г. было издано «Происхождение видов…», или же он, возможно, настолько прикипел к идеям, унаследованным от Бюффона, что любое альтернативное объяснение эволюции было ересью. Подобно Бюффону, Оуэн верил что додо был ошибочным и поспешным творением юной и неразумной среды обитания. Подобно Бюффону, Оуэн полагал, что Маврикий был слишком молодым геологически и слишком маленьким, чтобы породить менее причудливые и более интеллектуальные образцы животных. В глазах обоих мужей катастрофа под названием «додо» демонстрировала нелепость во всех отношениях, даже в брачных повадках. Согласно Оуэну, моногамное поведение додо лишило птицу «волнения, даже сезонных брачных турниров», позволив ему «продолжать питаться и размножаться в ленивой, глупой манере», тем самым блокируя «любой рост cerebrum пропорционально постепенно усиливающемуся приращению массы тела».^{93}

Имея на руках только мелкие сохранившиеся фрагменты и лишь несколько картин и гравюр, чтобы говорить о ненормальной птице, додологи девятнадцатого века должны были собрать предмет своего изучения воедино из фрагментарных свидетельств. Скелет на этой иллюстрации воссоздан из разрозненных костей и используется как каркас для окружающего силуэта. (Из Masauji Hachisuka, The Dodo and Kindred Birds; or, The Extinct Birds of the Mascarene Islands, London: H. F.& G.Witherby, Ltd., 1953.)

Намереваясь дискредитировать Дарвина, Оуэн написал длинную анонимную рецензию на «Происхождения видов…», которая была опубликована в 1860 г. в «The Edinburgh Review», и которая была, по словам Дарвина «чрезвычайно злостная, умная, и, боюсь, … весьма разрушительная. Он неверно цитирует некоторые фрагменты, изменяя слова внутри кавычек. Потребуется затратить много времени на её изучение, чтобы целиком оценить всю горечь множества замечаний, направленных против меня».^{94}

По мере того, как научное сообщество всё больше принимало теорию Дарвина, Оуэн несколько изменил свою позицию. Хотя он и отвергал доктрину Дарвина до самого конца, но признал точность её основ, заявляя, что он был первым, кто отметил справедливость принципа, на котором она основывалась. Само собой разумеется, эти два человека никогда больше не были близки.

С другой стороны, Стрикланд изначально встал на сторону Дарвина, поддерживая мнение о том, что додо выглядит, словно утёнок, внезапно раздувшийся до огромных размеров; это он интерпретировал следующим образом: «додо представляет нам один из тех случаев, примеров которых много у нас в Зоологии, когда вид, или же часть органов вида постоянно остаётся в недоразвитом или инфантильном состоянии».^{95}

Чтобы подкрепить свою точку зрения, Стрикланд привёл другие примеры неотении, в том числе «вечного сосунка» гренландского кита и протея, микроорганизм[26], которого Стрикланд назвал «вечным головастиком». Аналогичным образом додо был бы «вечный птенец… покрытый пухом вместо перьев, и с крыльями и хвостом, настолько короткими и слабыми, что они совершенно непригодны для полёта».^{96}

Но Оуэн в заключительной части «Биографии додо» обратился к тем, кто, подобно Стрикланду, упомянул недоразвившиеся органы, необходимые для эволюции, взяв на себя роль «очернителей Бюффона».^{97}

Оуэн высмеивал выкладки Стрикланда, процитированные выше, а затем спросил, что очернители Бюффона могут предложить вместо его теории по вопросу о происхождении додо. Отвечая на это, Стрикланд утверждал, что:

Оуэну это казалось смехотворным: «Это понятие типовых форм или центров, к сожалению, не имеет никакого отношения ни к абстрактным биологическим предположениям или теориям, ни к практическим вопросам, от которых жизненно зависит истинный прогресс Естествознания. Если такие типы существуют, то Национальный Музей, как они утверждают, мог бы выставить на обозрение исключительно их».^{99}

Чтобы придать ещё больший вес своим аргументам против Дарвина, Оуэн процитировал собственное письмо в лондонской «Таймс», написанное в мае 1866 г.

Додо иллюстрирует идею Бюффона о происхождении видов путём отклонения от более совершенного исходного типа путём дегенерации. В соответствии с идеей Ламарка известные последствия неупотребления одного органа движения и избыточного использования другого указывают на вторичные причины, которые, возможно, были задействованы при создании этой птицы. Молодняк у всех голубей выклёвывается из яиц с такими же маленькими крыльями, как у додо, но последний вид сохраняет незрелый облик. Главным условием, делающим возможным рождение и длительное существование такого вида на острове Маврикий, было отсутствие любых животных, которые могли убить крупную птицу, неспособную к полёту. Завоз такого рода хищников стал фатальным для вида, который потерял средства спасения. Маврикийские голуби, которые сохранили способность к полёту, продолжают там существовать.

Но взгляды Стрикланда не имели ничего общего с идеями, унаследованными от Бюффона, особенно с представлениями о том, что в процессе изменений могли быть задействованы несовершенство или дегенерация:

А вот заключительное возражение Оуэна: «Однако, следует сказать правду. Didus ineptus исчез из-за своей дегенерированной или несовершенной, хотя бы и приобретённой структуры».^{102} Иными словами, он не сумел приспособиться.

Хотя во время продолжительных дебатов об эволюции обе стороны согласились с тем, что такая вещь, как додо, действительно существовала, и что он вымер, ещё оставалась задача классификации птицы, разрешение абсурдной ситуации, порождённой таксономией восемнадцатого века. К середине 1800-х годов мнения по-прежнему резко разделялись — настолько же, насколько Ричард Оуэн отличался от своего любимого наставника Кювье. Они оставались добрыми друзьями до смерти Кювье через два года после поездки Оуэна в Париж. Однако Кювье упрямо придерживался идеи о том, что додо принадлежал к куриным птицам. Оуэн столь же яростно сражался за то, что додо был разновидностью стервятников. Сложность вопроса точной классификации додо иллюстрирована в статье Оуэна «Наблюдения относительно додо, Didus ineptus», впервые прочитанной перед публичным заседанием Британской ассоциации продвижения науки в июле 1846 года.^{103}

Новые отложения с костями предположительно вымершего «нового рода гигантских бескрылых птиц», включающие «пять видов; один потрясающей высоты в десять футов», были незадолго до этого раскопаны в Новой Зеландии, и на академическую сцену вышел киви Apteryx, а сам Оуэн выступал в роли ведущего эксперта по новым видам. Изучение гигантских птиц минувших времён было одним из главных увлечений Оуэна, отчасти вызванным открытием колоссального новозеландского моа, которого в 1843 году он назвал Dinornis. Это были первые известные ископаемые остатки птицы. Затем, в статье от 1863 г. Оуэн сообщил о необычной юрской ископаемой птице Archaeopteryx, которая была обнаружена в Германии. Обнаружение свидетельств в пользу того, что в состав фауны нашей планеты действительно входило несколько групп огромных нелетающих птиц, распространённых на различных широтах, придавало больше достоверности мысли о фактическом существовании большого и глупого додо.

Довеском к волнению, которое вызвали Dinornis и Apteryx, было доказательство того факта, что ещё одна вымершая птица, что-то вроде колоссального страуса, бродила незадолго до настоящего времени по равнинам Мадагаскара. Это существо, классифицированное как Aepyornis maximus, достигало роста десяти футов в стоячем положении, весило полтонны и откладывало яйца объёмом в два галлона; оно вымерло, когда в шестнадцатом веке европейцы добрались до Мадагаскара и начали охотиться на него и собирать его яйца.

Несложно представить себе, какой эффект оказала чудовищная тень существования и упадка Aepyornis, упавшая на орнитологию девятнадцатого века. Естественное и спровоцированное человеком вымирание колоссальных предшественников современных видов становилось всё более чётким и неопровержимым явлением. В докладе, впервые прочитанном на публичом заседании в 1848 г. и названном «О динорнисе», Оуэн упомянул всё множившиеся находки доисторических останков крупных животных в Азии, Европе и Южной Америке, а также в Австралии и в Новой Зеландии. Особенно замечательными и убедительными были неоднократные находки в речных отложениях Новой Зеландии останков от гигантских форм птицы, родственной тому маленькому виду, который всё ещё существует там, и только ему. Это соответствие географического местоположения вымерших гигантских и ныне живущих мелких птиц Новой Зеландии ещё более поразительно, если помнить о том, что они входили в число самых высоких представителей наземных теплокровных животных на острове, который до появления Человека, был лишён любых наземных млекопитающих, и нынешние представители класса сводятся там к «верной собаке», которая изначально сопровождала маори, и к сопровождающим людей стадам и вредителям семейства Murinae [мышам и крысам], которые были недавно завезены европейскими путешественниками и колонистами.^{104}

Именно новозеландские находки вынудили Оуэна, как он написал в предисловии к своей окончательной версии «Биографии додо», «добавить несколько наблюдений, который я сделал в ходе недавнего посещения Оксфорда, касательно известных головы и лапы додо, сохраняющихся в Музее Ашмола в этом университете».^{105} Оуэн мог испытывать слабость к масштабным диспутам, но именно в данном конкретном случае он не хотел классифицировать дронта как форму стервятников исключительно из-за особенностей сгибания его мускулов, в отличие от его старого друга Кювье. Скорее Оуэна заставили сосредоточиться на сходстве додо и стервятников измерения и сравнения, проделанные им самим. Обязательства, которыми был связан Оуэн — превосходная иллюстрация серьёзного вызова, брошенного его современникам-додологам, один из которых вознесёт их на эпические вершины описательной анатомии. Поскольку додо исчез с лица земли и оставалось полагаться лишь на полдюжины аллегорических картин и какую-то пачку наивных набросков и гравюр, они должны были вновь и вновь обращаться к черепу и лапе, чтобы заставить кости заговорить.

Оуэн оценил кости красноречиво и точно. С изрядной долей искренности он фактически начал с тех деталей, которые, казалось, ставили додо в стороне от стервятников. После долгого и внимательного исследования различных костей черепа Оуэн обратился к лапе. Именно здесь Оуэн нашел множество черт сходства между дронтами и стервятниками. Эти черты сходства имели двойной эффект, не только заставляя додо казаться близким к стервятникам, но также отдаляя его от орлов, другого семейства, предложенного для включения в него ненормальной птицы. Рассмотрев все детали, Оуэн заключил, что кости могут рассказать вполне убедительную историю:

Сказав это, Оуэн подтвердил, что полная расшифровка языка костей была далека от завершения. Он утверждал, что, если на Маврикии и Родригесе произвести такие же тщательные изыскания, как на Новой Зеландии в поисках вымерших бескрылых птиц, то «наше знание природы и родственных связей додо» значительно продвинется вперёд.

Но, несмотря на осторожный подход, Оуэн просто допустил ошибку. Да, действительно, большой крючковатый клюв додо обладал некоторым сходством с клювом стервятника, но с другой стороны было невероятно, что пухлый и бродивший вперевалку додо имел какое-то отношение к тощему парящему падальщику. И пусть даже особенности строения их ног позволяли предположить, что это ноги стервятников, внимательное изучение книг всех авторов, которые видели живых додо, при всех их разночтениях однозначно указывает на одну важную деталь — додо были вегетарианцами и обладали рационом, прямо противоположным таковому у плотоядных стервятников[27].

По иронии судьбы, летопись окаменелостей, которая изначально привела Оуэна к таксономическим исследованиям додо, оказалась ненадёжным источником. Более поздние исследования, проведённые в отношении его любимого Dinornis показывают, что Оуэн анализировал моа перевёрнутым с ног на голову. Авторы исследования, основанного на проведённом в 1954 г. повторном изучении летописи окаменелостей, выяснили, что в ранних исследованиях спинная сторона животного принималась за брюшную. Кроме того, Оуэн пропустил две ключевых особенности: грудная кость, которая была плоской, доказывала, что моа мог плавно ходить, но не летать; а естественный слепок мозговой полости был похож на таковой у рептилии.

Если додо не был ни куриной птицей, ни стервятником, то кем же он был на самом деле? Когда ослабли позиции Кювье и его последователей в области таксономии, появились другие возможные ответы на этот вопрос. На протяжении многих лет его связывали родством с пингвинами, с бекасами, а затем с ибисом и с журавлём. Но лучшая альтернатива была выдвинута уже с самого начала, когда американский натуралист Сэмюэль Кэбот в своей работе 1847 года «Додо (Didus ineptus): разгребающая, а не хищная птица», отметил, что «Кювье придерживался одной стороны вопроса, а проф. Оуэн — другой», и продолжил, продемонстрировав, что ни один из этих двоих людей не был прав.^{107}

«После исследования головы, грудины и плечевой кости, — писал Кэбот, — обнаруженных под слоем лавы на Иль де Франс [Маврикии], Кювье говорит: «они не оставили у меня сомнений в том, что эта огромная птица была представителем куриной трибы»». Согласно Кэботу, такое объединение было неправильным. Но объединение со стервятниками также не имело смысла. Кости, если рассматривать их с иных позиций, демонстрировали аналогию иного рода. «Я верю, что г-н Оуэн исследовал лишь голову и лапу», — написал Кэбот.

Поэтому, по словам Кэбота, мы были должны признать, что и Кювье, «великий отец науки собственной персоной», и Оуэн, «величайший и прекрасный специалист по сравнительной анатомии», были неправы оба. Сбитые с толку куриными и хищными птицами, они проглядели аналогии с голубем. Обсуждая лапу додо, Кэбот отметил, что:

Кэбот подкрепил своё мнение сообщениями ван Нека и ван Варвийка де Бри (голландского путешественника семнадцатого века), Клузиуса, сэра Томаса Герберта и Бонциуса — этих первых путешественников по просторам додологии. Все их описания содержали намёки на то, что додо мог быть своего рода голубем. После тщательного изучения данных Кэбот пришёл к нескольким заключениям. Во-первых, мясо додо было пригодно в пищу, чего не было бы, будь он стервятником. Во-вторых, тучность додо лишила его способности есть плоть животных. В-третьих, у додо был мускульный желудок, которого не было ни у одного хищника.

И в итоге, «я думаю, весьма очевидно, что додо был гигантским голубем, и что по своим общим очертаниям, оперению, и т. д., он больше напоминает молодого, нежели взрослого голубя. Возможно, мы могли бы позволить себе предположить, что он по сути принадлежит эпохе более ранней, чем настоящее время, и вымер, потому что его время вышло».^{110}

Позиция Кэбота укрепилась в 1848 г., когда Стрикланд издал работу «Додо и его родня». На тот момент ещё не было доступных скелетов, но Стрикланд максимально подробно изучил картины Руландта Саверея. Он пришёл к твёрдому убеждению, что в действительности додо был видизменившимся гигантским голубем. Исходная группа обосновалась на Маскаренских островах очень, очень давно. Приспосабливаясь к островным местообитаниям, животные увеличивались в размерах и в итоге утратили способность летать, в которой не нуждались, поскольку не было никаких хищников, для которых они были уязвимы. Они потеряли всяческие представление о страхе и спокойно выживали на протяжении тысячелетий, и три кузена эволюционировали до такой степени специализации, которая обрекала их на гибель, стоило любому опасному животному ступить на берег.

Концепция Стрикланда, представляющая глупых толстых додо как нежных и изящных голубей, заставляла удивлённо поднимать брови и вызывала смех. Сам Стрикланд погиб во время железнодорожной катастрофы в 1853 г., до того, как смог увидеть свою теорию подтверждённой. Однако вскоре после его смерти исследователи с тихоокеанского острова Самоа открыли большую, сильную птицу с толстым крючковатым клювом. Она походила на огромного голубя, но её клюв напоминал клюв додо. Но лишь исследование, опубликованное в номере журнала «Science» от 1 марта 2002 г. в итоге доказало, что зубчатоклювый голубь с Самоа — это действительно связующее звено между голубями Европы и ненормальными птицами Маскаренских островов.^{111}

Усилия зоологов Оксфорда по сбору и анализу всех разрозненных данных, касающихся додо, завершились установлением факта реальности птицы, некогда существовавшей в действительности. Эти усилия также вызвали интерес к некогда забытой птице на её родине, на Маврикии, который на тот момент был британской колонией. Натуралисты-любители основали Общество естествознания и направились искать кости дронта. Удача не сопутствовала им, пока один из них не приплыл на Родригес и не нашёл в пещерах изрядное количество крупных незнакомых костей. Они были посланы в Европу и после дальнейшего исследования были объявлены останками пустынника Лега.

Эта находка стимулировала маврикийских натуралистов приложить новые усилия; на сей раз их возглавил школьный учитель, которого звали Джордж Кларк. Они не добились никакого успеха, пока к Кларку не пришло озарение. Он обратил внимание, что почва Маврикия не подходила для захоронения ископаемых остатков, потому что это был главным образом толстый слой глины, или же вулканическая лава, и это означало, что тропические ливни, обрушивающиеся на твёрдую землю, смоют любые кости прежде, чем они могли быть благополучно захороненными в земле.

Где же тогда искать кости? Под водой, рассуждал Кларк.

Три реки Маврикия сливаются вместе и впадают в море близ города Маебург, образуя илистую и болотистую дельту, возможное место нахождения неуловимых костей. В 1863 г. Кларк нанял чернорабочих, которые начали раскапывать болота на территории, известной в тех местах как Мар-о-Сонж (Пруд снов). Вначале Кларк и его люди нашли лишь несколько образцов костей; затем он, по его словам, «задумал срезать массу плавучих трав почти в два фута толщиной, которая затягивала самую глубокую часть болота. Я был вознаграждён тем, что обнаружил в грязи под ней кости множества додо».^{112}

Действительно, кости были найдены в таком изобилии, что в итоге из них можно было собрать полные экземпляры, и после того, как первый из них был послан в Англию, они были отправлены в музеи по всему миру, среди которых Американский музей естественной истории в Нью-Йорке и Смитсоновский институт в Вашингтоне. Полный отчёт Кларка о его открытии был издан в 1865 году, который, по совпадению обстоятельств, был годом выхода в свет первого издания «Алисы в Стране чудес», из которого широкая публика получила первое представление о додо.

В сообщении о своём открытии Кларк отметил: «Похоже, что все образцы принадлежали взрослым птицам, и ни один не несёт на себе каких-либо следов того, что он были разрезан или разгрызен, или же подвергался воздействию огня. Это заставляет меня предполагать, что все додо, останки которых были найдены здесь, были либо жителями этого болота, либо окрестностей в его непосредственной близости; что они все умерли естественной смертью, и что они были очень многочисленны на Маврикии».

Местонахождение костей позволило Кларку экстраполировать ещё больше подробностей образа жизни додо — деталей, которые точно соответствуют сообщениям моряков семнадцатого века:

Это рассуждение дало Кларку чёткое понимание того, насколько деградировала исходная природная среда Маврикия, и позволило сделать более обоснованные выводы о рационе додо. Даже при том, что никто из жителей острова не имел ни малейшего представления о птице, кости которой были захоронены в грязи Мар-о-Сонж,

Находки Кларка заполнили пробелы в головоломке возрастом несколько веков, в которую превратился додо. Семейство родственных друг другу птиц действительно существовало на Маскаренских островах, пока они не пострадали от прямого столкновения с людьми в семнадцатом веке, исчезнув навсегда. Серый додо с Маврикия был первым, кто сдал позиции; за ним последовал его белый кузен с Реюньона, а потом и бурый пустынник с Родригеса. Тщательный анализ костей выявил, что эти обречённые существа во всех деталях своего строения были именно такими причудливыми, как говорилось в старинных рассказах моряков.

Теперь было несомненно, что миллионы лет назад боковая ветвь предков современных голубей пролетала над Индийским океаном и обосновалась на изолированных Маскаренских островах. Приспосабливаясь к жизни на земле, они становились всё более крупными и неуклюжими до такой степени, что они вообще едва могли двигаться. И когда птицам пришлось, наконец, столкнуться с вторжением человека, они уже были неспособны адаптироваться к присутствию такого настойчивого хищника. Скелеты додо, выкопанные Джорджем Кларком в 1860-х гг., подтвердили, что Стрикланд был совершенно прав. Дронты действительно были своего рода голубями, самыми мощными и неуклюжими из них. Медленно сформированные своей средой обитания, они становились всё более уязвимыми — специализированными до такой степени, что превратились в идеальных кандидатов на быстрое вымирание.