Возвращение ненормальной птицы: печальная и странная история додо

Глава 7. Нетленное наследие

Какая книга самая читаемая, чаще всего переводимая, больше всех переизданная и самая распространённая в западном мире? Как знает едва ли не каждый, это Библия.

А теперь скажите, какова вторая книга среди самых читаемых, чаще всего переводимых, больше всех переизданных и самых распространённых в мире? Возможно, вы удивитесь.

«Робинзон Крузо» Даниэля Дефо, впервые изданный в Лондоне в 1719 г. (примерно в то же самое время автор отмечал свой шестидесятый день рождения), был шесть раз переиздан при жизни самого Дефо и в дальнейшем стал западным бестселлером всех времён. К настоящему времени он уже переведён на все известные языки мира. И да, он уступает пальму первенства в списке самых читаемых текстов мира только Библии.^{115}

Почему же нас приводят в такой восторг истории, рассказывающие об одиноких жертвах кораблекрушений, начинающих строить цивилизацию с чистого листа на каком-то далёком острове? Возможно, здесь играет свою роль бодрящее чувство новых возможностей. Только представьте себе огромное чувство волнения — прожить в похожем на рай тропическом окружении, как в чьих-то мечтах, которые были актуальными на протяжении семнадцатого и восемнадцатого веков. Примерно в это время такие райские острова действительно могли существовать, а сообщения о людях, которых волны выбросили на их берега, расходились по всей Европе. Факт и вымысел в этих историях смешивались настолько сильно, что вскоре после выхода в свет «Робинзона Крузо» Дефо обвинили в плагиате. Если исследовать литературу того времени, то обвинение покажется вполне обоснованным. За семь лет до этого поразительно похожую книгу написал Вудс Роджерс. В ней он рассказал (предположительно) правдивую историю Александра Селькирка. Селькирк, шотландский моряк, был оставлен на маленьком острове Хуан-Фернандес в Тихом океане, у побережья Чили, где боролся за жизнь в течение многих лет, пока не был подобран судном, которое доставило его обратно в Англию.

До «Робинзона Крузо» были изданы, по меньшей мере, три сходных португальских книги: «Decadas da Asia» Жуана де Барруша, «Lendas da India» Гашпара Коррейа и «Descoberta e Historia da Conquista da India, na Oficina de Pedro Ferreira para a Casa Real» Фернана Лопеса де Кастаньеды. Они все рассказывают об истории Фернана Лопиша, который перешёл на сторону мавров и сражался против Португалии во время осады Гоа в начале шестнадцатого века. После того, как город захватил могущественный португальский вице-король Афонсу де Албукерки, Лопишу, брошенному в тюрьму, в качестве наказания отрезали нос, правую руку и большой палец на левой руке на виду у всего населения. Во время этой процедуры «Мальчишки вырвали все волосы у него на голове и в бороде и обмазали его грязью и свиным навозом, которые был приготовлены для этого случая».^{116} Лопиш чудом выжил после сильного кровотечения и был послан в цепях в Лиссабон на отплывающей каравелле. Во время остановки в пути на острове Св. Елены он сумел сбежать с судна и продолжил выживать, много лет скрываясь в лесу, вначале в одиночку, а затем в компании петуха и беглого раба-мулата.

Точно так же, как вымышленный Крузо, Лопиш в итоге вернулся в Европу и там исполнил свою мечту. Крузо мечтал о том, как распределить свои богатства между всеми членами своей семьи, но Лопиш хотел пойти в Рим и попросить прощения у Папы Римского. Затем, точно так же, как Крузо, Лопиш вернулся на свой остров, чтобы выполнить одну последнюю задачу. Крузо хотел помочь аборигенам, которые тем временем наводнили остров, в то время как Лопиш хотел провести остаток своей его жизни в раскаянии.

Грань между фактом и вымыслом стирается ещё сильнее, если принять во внимание то, что несколько современников Дефо, вроде Чарлза Гилдона, весьма споро классифицировали «Робинзона Крузо» как своего рода выдуманную автобиографию. В реальной жизни Дефо несколько раз попадал под арест по финансовым и политическим причинам. Во время одного из этих арестов ему отрезали уши, и он должен был терпеть унижения, когда его выставили в таком виде в Корнхилле, в центре Лондона. Банкротство, позор и боль стали его постоянными спутниками. Воображать себя одиноким и выживающим на острове благодаря разуму и силе воли, возможно, было естественной защитой для Дефо.

Пока Дефо мог лишь фантазировать о том, чтобы начать всё заново на острове, для других эта мечта превратилась в действительность. В этом месте мы должны вспомнить, что набожный Франсуа Лега закончил тем, что его увековечили в истории как «французского Робинзона Крузо». Всего лишь за семь лет до того, как был издан «Робинзон Крузо», Лега вместе со своими спутниками отправился в путешествие под парусом в поисках своего невероятного Эдема. Лега и его спутники не терпели кораблекрушение, а пользовались благодеяниями маркиза Анри Дюкена. Французский дворянин принадлежал к числу сочувствующих тяжёлому положению французских протестантов и разработал план отправки их к Эдему, чтобы начать там создание общества с чистого листа. Брошюра, которую Дюкен издал, чтобы набрать протестантов в плавание, включала описание Реюньона как земли, текущей молоком и мёдом, существующей в реальном мире. Эти романтичные представления о новых мирах, которые можно было построить, ясно показывают нам, насколько изменилась европейская мысль с тех дней, когда неизвестные страны населялись ужасными существами Полигистора.

Протестантская Реформация и её неоднозначные результаты наверняка поощряли мечты о новом начале как можно дальше от Старого Света, который выглядел разделённым сильнее, чем когда-либо до этого. Прекрасные (и изобильные) острова, открытые в ходе расширения морских торговых путей, должно быть, выглядели естественным местом для осуществления этой мечты, вдвойне благословлённые изоляцией и небольшими размерами. Писавший в шестнадцатом веке Томас Мор поместил свою «Утопию» как раз на таком острове. Подобно «Робинзону Крузо», «Утопия» представляла собой тонкую комбинацию факта и вымысла, в данном случае в виде сатиры как средства, призванного изменить загнивающий мир. Но в итоге, однако, «Утопия» оказалась эффектным вымыслом, богато украшенная замысловатыми гравюрами по дереву, представляющими сказочную страну гармонии и образец диалекта её жителей. Когда она была издана, многие из читателей приняли эту работу за правду, а один миссионер даже планировал отплыть в это мифическое место, чтобы обратить утопийцев в христианство.

Но откуда взялось это видение Утопии? В 1515 г. Мор был послан Генрихом VIII в посольство в Брюгге. Из Брюгге он переехал в Антверпен, где Эгидий, городской чиновник, представил его бородатому, потрёпанному непогодой португальскому моряку, страннику Рафаилу Гитлодею. Гитлодей утверждал, что плавал с флотом Америго Веспуччи и проплыл вокруг земного шара за шесть лет до плавания Магеллана. Он рассказал, что во время своих изысканий где-то в водах Нового Света он высадился на счастливом острове, жители которого нашли ключ к решению всех проблем, которые в то время терзали Европу.

Гитлодей описал Мору секрет их счастья, утверждая, что:

В Утопии, которую изобразил Мор, каждый человек доставляет произведённое им на общий склад и получает оттуда согласно своим потребностям. Никто не просит сверх достаточного, ради безопасности и из желания предупредить жадность. В Утопии нет никаких денег, никто не покупает дёшево и не продаёт дорого: зло сделок, обмана и борьбы за собственность неизвестно. Каждая семья занимается и сельским хозяйством, и производством — как мужчины, так и женщины. Чтобы обеспечить достаточный уровень производства, от каждого взрослого человека требуется шесть часов работы в день. В Утопии существуют законы, но они просты и их немного. Если нарушен закон, ожидается, что гражданин будет отвечать по своему собственному делу, а нанимать адвокатов совершенно не позволяется. Хотя некоторые из видений Мора в отношении Утопии могут показаться читателям двадцать первого века репрессивными или безнадёжно наивными, во времена публикации книги его идеи были обращены к тем, кому было печально наблюдать сильно раздробленную, духовно измученную и социально развращённую Англию времён Генриха VIII.

Теперь, когда эти экзотичные и волшебные острова завладели воображением Европы пятнадцатого — восемнадцатого веков благодаря тому, что они действительно существовали, тот факт, что большинство из них было заселено и колонизировано к девятнадцатому веку, не уменьшал их привлекательности. Цветы, плоды, целые деревья, чучела носорогов и живые птицы из этих далёких уголков рая на земле наводнили европейские морские порты. Изобилие и многообразие этих образцов вначале способствовало формированию эйфористического представления о жизни, в которой были возможны все формы самовыражения Природы. Экзотические флора и фауна также дали сильный толчок вперёд пониманию и классификации живой природы, и в итоге помогли ввести и развить современное представление о таксономии.

В ходе комбинации таксономии и геологии родилось понятие эволюции. Эволюция неявно включила в себя понятие вымирания, и десятилетием раньше, чем Дарвин издал «Происхождение видов…», такие учёные, как Стрикланд и Оуэн, заметили, что вымирание видов могло быть вызвано и человеком, а не только Богом или Природой. Для обоих учёных первым явным примером этого свежеоткрытого явления стал додо.

Давайте, взглянем на внушительный багаж знаний о додо, унаследованный двадцатым веком. Додо был экзотической птицей весьма неправдоподобной внешности, жившей на небольшой группе тропических островов и больше нигде в мире. Впервые описанный в дневниках путешествий, которые в Европе с жадностью читали в шестнадцатом и семнадцатом веках, додо достиг зенита славы благодаря реальным путешествиям вроде тех, которые сделают знаменитым вымышленного Робинзона Крузо. Даже значительно позже времени исчезновения последнего додо он ещё продолжал жить, когда его существование было предметом яростных споров во время учёных баталий по вопросам таксономии и эволюции. И в итоге додо был, наконец, признан — впервые за долгую историю человеческой мысли — как жертва вымирания видов, вызванного человеческим вмешательством. Просто загляните в литературу. Мы получили от наших предшественников додо с монументальной тенью.

Прежде всего, поскольку он был первым существом, вымирание которого было осознано людьми, додо превратился для нас в клише для чего-нибудь, что уже исчезло. Мы можем не знать всей истории, но мы знаем, что означает выражение «мёртв, как дронт»[29]. Всякий раз, когда мы это произносим, мы невольно воздаем должное важным событиям, которые привели Европу семнадцатого века к современной западной цивилизации.

Тот факт, что додо стал символом, говорящим сам за себя, наглядно иллюстрируется такими исследованиями, как «Отступление додо: австралийские проблемы и перспективы 80-х гг.». Это небольшой трактат, анализирующий «стирание национальной самобытности», главы которого обращаются к таким темам, как «преобразованная Австралия», «изменения и противодействие» и «защита как предмет Веры». Третья глава, который касается «тирании прагматизма, игр-состязаний и ритуальной конфронтации», называется «Пути додо».^{118} Эпиграф к ней взят из поэмы Хиллари Беллок:

Эта книга посвящена переменам, как указывает автор в первом предложении предисловия, но переменам, которые анализируются с позиции главного вопроса: «Почему события, которые могли бы и должны бы случиться, оказываются не в состоянии случиться?» Всем без лишних слов ясно, что означает додо; восприятие метафоры настолько очевидно, что автор не чувствует потребности объяснять её.

Другая прямая ассоциация со словом «додо» в наше время относится к глупости любого уровня, от благородного дикаря до неудачника. В первой половине двадцатого века эта ассоциация позволила английскому романисту Эдварду Фредерику Бенсону, сыну архиепископа Кентерберийского и одно время преподавателю в Афинах и в Египте, биографу королевы Виктории и кайзера Германии Вильгельма II, внесённому в энциклопедию «Кто есть кто» выпускнику Королевского колледжа, регулярно занимавшемуся гольфом, теннисом и коньками, члену лондонского клуба «Bath club», написать длинную серию романов о персонаже, образцом для которого послужил давно исчезнувший додо. Творческий порыв открыл роман «Додо». Успех книги вдохновил автора на продолжение серии: «Додо: подробности дня», «Дочь Додо», и «Чудеса Додо». Хотя Бенсон издал за свою жизнь более 100 книг, книги о «Додо» принесли ему известность среди последующих поколений[30]. В этих книгах Додо — женщина. И мы сразу понимаем, что эта женщина — «додо», даже если это всего лишь её имя. В «Чудесах Додо» Додо ищет для своей дочери Надин настоящего чистокровного мужа-англичанина. Несмотря на прилагаемые усилия, она постоянно смущает дочь и остальную компанию, англичан по крови, одним faux pas[31] за другим, потому что сама она не из Англии. Взгляните, например, на вступительное предложение книги «Чудеса Додо»:

Или, продолжая в том же духе, вот одна из первых фраз, которую говорит дочь Додо о своей матери в «Дочери Додо»:

Итак, теперь мы знаем, что бедная Додо — не только глупая: она даже не англичанка. По правде, она австрийка, с выдающим её глуповатым акцентом.

Сложно сказать, как долго слово «додо» использовалось в качестве прямой аналогии для слова «глупый». Но одно мы знаем наверняка: вскоре после противостояния девятнадцатого века, сопровождавшего дарвинизм (см. главу 6), сила этого эпитета уже была очевидной для остроумнейшего среди остроумных — для молодого студента Оскара Уайльда. Ещё до того, как он на радость потомкам добился славы всемогущего мастера цитаты, он назвал одного из своих профессоров «этот неграмотный додо». Похоже, что Уайльд случайно задал тон в западной традиции, цветущей ныне пышным цветом.

Сегодня слово «додо» может даже работать как уничижительное, относящееся к кому-то тупому и стоящему на грани исчезновения. Можно увидеть, как тонко использован этот двойной подтекст в едком описании английского высшего общества в стихотворении «Ещё не додо» Ноэла Кауарда, или как он выражен на самом подсознательном уровне через беспросветный пессимизм любого из стихов, включённых в «Оду додо» Кристофера Лога. В обоих случаях слово «додо» используется исключительно в названии и отсутствует в содержании, поскольку предполагается, что само содержание ясно даёт понять, зачем здесь использовано слово «додо». Точно так же Франк Светтенхам прекрасно использовал это слово в своей едкой сатире о жизни колониального Маврикия. Чтобы передать мысль о том, что на всём и на всех на острове лежит печать идиотизма и нежизнеспособности, автор просто называет колонию, принадлежавшую в то время Британии, «Островом додо». И Дэвид Кваммен очень эффектно обыгрывает этот двойной подтекст, дав своей книге о биологическом разнообразии и вымирании островной жизни название «Песнь додо»[32].

Чтобы засвидетельствовать долговечность толкования слова как чего-то «вымершего», можно процитировать брошюру 1935 г., целью которой было привлечь внимание местных властей к вероятности исчезновения популяции диких уток на некоторых водоёмах в Нью-Гемпшире. Говорящее название «Последуют ли утки за додо?» задаёт тексту предостерегающий тон, прилагаемая карикатура закрепляет это ощущение, а дальше следует несколько страниц, на которых додо больше не упоминается.

«Чудеса додо» — это одна из нескольких книг, составляющих целую серию, где говорится о некой леди из Австрии, которая пытается выдавать себя за выдающуюся и изысканную особу в среде английского джентри — что, конечно, всякий раз заставляет её глупо выглядеть. Вполне предсказуемо, что автором серии книг был питающий страсть к гольфу член клуба «Bath Club», который удостоился чести быть упомянутым несколько раз в английской энциклопедии «Кто есть кто». (Любезно предоставлено президентом и членами совета Гарвардского колледжа.)

Все знают, что он вымер, как динозавры. И все знают, что, в отличие от динозавров, он был истреблён из-за деятельности человека. Такого рода принцип применим к вышедшей в свет в 1936 г. толстенной книге Вильялмура Стефансона «Приключения по ошибке», которая начинается с довольно резкого заявления: «Говорят, что Бэкон рассмотрел весь объём знаний в пределах своей компетенции. Но науки сегодняшнего дня настолько многочисленны и сложны, что их единый бэконианский обзор уже невозможен, и из-за того, что наш интеллектуальный горизонт сузился до части целого поля, возникают извращения в мышлении и действии».^{122} Данная книга — это ещё одна попытка раскрыть новый метод, который стандартизировал бы современное знание в едином ключе. Даже когда Стефансон прикладывает усилия к достижению этой благородной и высокой цели, он признаёт: вскоре мы поймём, что «в этих областях, помимо всего прочего, факты, общепринятые с дюжину лет назад, сегодня превратились в ошибки, уже ставшие фольклором. Вы стандартизируете знание, но, пока вы весь в работе, само знание изменяется».

Третья глава работы Стефансона посвящена интересной реинкарнации предыдущих подходов к знанию. Он утверждает, что «мы предлагаем доказательства того, что исследование может оставаться достоверным после того, как открыт последний остров». Разговор умело подводится к перечислению случаев, когда исследователи иных эпох изменили восприятие и нашего непосредственного окружения, и мира, в котором мы живём, в целом. И как же называется эта глава? Всё правильно, вы угадали. «Составят ли исследователи компанию додо?», без всякой прочей информации, позволяющей понять, какой смысл вложен в эту метафору.

В 1940 г. английский популяризатор Дарвина Джулиан Хаксли собрал некоторые из своих очерков в виде книги «Человек, оставшийся один». «Я пишу эти строки в подвальном бомбоубежище Лондонского зоопарка, под звуки стрельбы орудий ПВО, доносящиеся снаружи, и струнного квартета Холста, играющего прекрасные «Сокровенные голоса» Сибелиуса по радио в помещении», — читаем мы в первом предложении.^{123} Здесь пример ещё больше относится к сути дела, потому что Хаксли начинает с того, что прямо в предисловии сообщает нам о теме своих очерков: «Они были написаны в тот странный, беспокойный и неопределённый период, когда угасала эпоха, но многие из нас отказывались взглянуть в глаза опасности её исчезновения». Начинает возникать тема дронта: «Если после войны цивилизация должна воссоздаваться заново, она может это сделать, основываясь исключительно на том, что из-за отсутствия лучшего слова нам стоит называть социальной перспективой», поскольку «если мы победим, цивилизация не будет в безопасности. Спасти её можно будет лишь в том случае, если она сможет преобразовать саму себя, чтобы преодолеть страх незащищённости, разочарование или отчаяние». Нам следует адаптироваться и менять наши стратегии ради выживания. Иначе мы пойдём по пути додо — по крайней мере, если предадимся наивным мыслям, исходящим исключительно из наших собственных желаний, которые были допустимы лишь в то недолгое время, когда разрушения, причинённые бушующей войной и казавшиеся неизбежными, заставляли казаться весьма реальной перспективу скорого обретения почвы для построения цивилизации с чистого листа.

На этой карикатуре 1935 г. додо играет одну из своих символических ролей. (Иллюстрация появилась в брошюре, изданной Национальной ассоциацией Одюбоновских обществ, Нью-Йорк, 1935 г.)

Читая Хаксли сейчас, после того, как война давно закончилась, мы знаем, что мы не адаптировались, не меняли своей тактики, по-прежнему сталкиваемся с всё возрастающим прессингом расстройства и отчаяния, и мы по-прежнему можем шагнуть на путь додо. И мы можем в полной мере понять суть метафоры, едва столкнёмся с ней.

«Путь додо» — это название главы 8. Затрагивая тему вымирания видов, Хаксли пишет: «Некоторые виды исчезли навсегда: это додо и пустынник, квагга, тур, странствующий голубь и бескрылая гагарка. Это невосполнимые потери: человек может уничтожить вид, но он не может восстановить его».

Хаксли ненадолго задерживается на этом утверждении, чтобы упомянуть одну интересную подробность:

Однако после этих вводных утверждений додо исчезает из поля зрения, хотя тематика работы Хаксли достаточно разнообразна: она проливает свет на такие подробности, как «коршун был основным падальщиком средневекового Лондона; сейчас в Британии осталось меньше дюжины экземпляров» и «когда-то лев водился в некоторых местах Европы и был распространён по всему востоку; теперь, за исключением маленькой области в Индии, его распространение ограничено Африкой». Ненормальная птица была призвана исполнить свой литературный долг в качестве символа, который говорит сам за себя. Додо подготовил нас к восприятию основных идей очерка и завладел нашим интересом, промелькнув в своём патетическом полёте перед глазами людей. И сейчас, когда он оказал нам свои неизменно востребованные услуги, мы отсылаем его обратно, пребывать дальше во мраке в роли торговой марки. Считается, что символизм помогает нашим притчам, но ему суждено всегда пребывать в тени.

Если говорить о символизме, то есть один последний вопрос, касающийся додо, который нам следует рассмотреть прежде, чем закроем эту тему.

Вы когда-нибудь слышали об интеллектуальном империализме? Додо — это прекрасная притча, позволяющая понять, что это означает.

Глубокое воздействие, оказанное последовательными волнами европейской колонизации на туземных животных и растения Маврикия, красочно иллюстрируется отрывком из «Острова додо» сэра Франка Светтенхама, вышедшего в свет в 1912 г. Когда этот джентльмен берётся за описание пейзажей, открывающихся с дорог на Маврикии, перед нашими глазами разворачивается длинный список вездесущих людей и их домашних питомцев, без единого упоминания разнообразной экосистемы прошлого:

Наш британский сноб не делает ни одного упоминания о деревьях и птицах, которые стоило бы увидеть вместо кур и старых леди, просто для того, чтобы обострить беспощадное осмеяние колониальной жизни, застрявшей, malgre lui[34], в паутине вековой давности из причин и следствий. Вместо этого Светтенхам окунает читателя в сложный социальный процесс коллективного забытья. С момента своего вымирания додо не просто исчез из с глаз долой. Возможно, было бы точнее сказать, что он исчез из местной речи. Отчасти это радикальное исчезновение было вызвано замысловатой историей завоеваний и заселений острова различными европейскими державами, каждое из которых происходило по конкретной стратегической причине, требующей наличия территорий, и подразумевало различные планы по экономическому использованию острова. Каждая новая волна поселенцев приносила свои собственные наследие и традиции, и культура острова постоянно менялась. Так, когда французский романист Бернарден де Сен-Пьер, живший на острове на протяжении трёх лет, вдохновился Маврикием на написание своей знаменитой идиллии «Поль и Виржини», он вернул дух того периода истории острова, который казался почти забытым, хотя прошло лишь 60 лет.

Это сложное сплетение ткани социальных отношений также отчётливо выражено во внешней стороне человеческой жизни на острове. Французские колониальные постройки стоят рядом с индийскими храмами и мечетями. Год отмечен разнообразными религиозными празднествами, такими, как христианский праздник Тела Христова в июне, индуистский Махашиваратри в январе и тамильский Кавади в феврале и марте. В контрастной языковой палитре этого хрупкого сосуществования официальным языком острова является английский, преобладающий местный язык — французский, а «лингва франка» — креольское наречие.

Многократные смены власти и населения помогают объяснить тот факт, что вскоре после того, как в 1715 г. ушли голландцы и пришли французы, даже старшие поколения не могли помнить про удивительную уродливую птицу. Современные исследования показывают, что уже в 1750 г. жители Маврикия даже не помнили, что некогда было такое существо. Когда были изучены записи о колониальном общественном обеде, данном в 1816 г., мы обнаружили, что, хотя на нём присутствовало несколько человек в возрасте от 70 до 90 лет, никто ничего не знал о додо из воспоминаний или традиций. Согласно известному маврикийскому историку Огюсту Туссену, в том же году английский автор отметил, что никто не помнил про додо, как было когда-то во времена, когда разворачивалась классическая любовная история «Поль и Виржини».^{126} Отсутствие общего прошлого также может объяснить, почему додо столь очевидно отсутствует в любого рода народных традициях любой из культур, которые определяют современный облик Маврикия. Мы можем искать какие-то подробности, обращаясь к современным источникам; мы можем изучить «Dictionnaire des Termes Mauritiens», откуда узнаём, что на маврикийском французском юность называется l’age cochon, или похабными годами; но устного наследия, связанного с додо, нет совершенно.^{127} Как выразился Светтенхам, «остров знал много превратностей: он особенно сильно пострадал от первого среди всех природных законов, закона изменений».^{128}

Эта историческая дискуссия ставит нас перед любопытным географическим перекосом: додо, каким мы его знаем, едва ли может расцениваться как птица с Маврикия. В прошлом, когда додо ещё не имел никакого названия, остров давал ему кров, а природная среда оставила свой отпечаток на его судьбе, придав ему окончательный знаменитый облик. Но додо, которого мы знаем, начал свою жизнь вдали от Маврикия и стал чем-то значительно большим, чем просто биологическим видом.

Европейцы были первыми известными гостями у додо. Европейцы окрестили его. Европейцы описали его словами и запечатлели на оттисках гравюр на дереве. Его даже привозили в Европу живым, чтобы ещё больше европейцев смогло увидеть его и увековечить на картинах. Европейцы охотились на него и ели его, и именно в Европе его стремительное вымирание впервые заставило брови подняться от удивления. Начиная с девятнадцатого века и далее его последовательно изучали и с пылом и страстью обсуждали группы европейцев. Эти люди во многом не соглашались друг с другом во взглядах на эволюцию и видообразование, но их всех объединяла общая преданность новой науке додологии.

Именно в Европе, а не на Маврикии додо впервые появился в детских снах и в детских стишках. Именно в Англии, а не в Порт-Луи оксфордский математик уловил в академическом диспуте слово, относящееся к странной птице, которая, возможно, когда-то существовала, и был настолько сильно очарован им, что превратил его в своё собственное прозвище. Этот человек считал себя неуклюжим и неловким, поэтому он накрепко идентифицировал себя со злополучным уродливым существом. Его имя было Чарлз Доджсон, и история говорит нам о том, что он заикался всякий раз, когда представлялся, чтобы превратиться в «До-До-Доджсона». Затем Додо Доджсон пошёл ещё дальше и переименовал свою персону в Льюиса Кэрролла; под маской этой новой личности он создал весёлую компанию странных персонажей, скрывающихся от глаз взрослых в похожем на галлюцинацию месте под землёй.

Знаменитый рисунок Джона Тенниела, изображающий Алису и Додо, из первого издания «Алисы в Стране Чудес». Вероятнее всего, художник использовал в качестве модели картину с изображением додо, ныне выставленную в Британском музее. (Lewis Carroll and John Tenniel (illus.), Alice’s Adventures in Wonderland; and, Through the Looking-Glass and What Alice Found There, New York: Hurst, 1903.)

Среди этих существ стояла важная птица с тростью, исполненная достоинства, вечно задумчивая, слегка абсурдная и любящая слова с большим количеством слогов. Множество животных и любопытная маленькая девочка только что добрались до берега, переплыв огромное озеро, появившееся из слёз маленькой девочки, которые натекли из её глаз, когда она была девять футов ростом. Теперь им совершенно необходимо было обсушиться. Чтобы это случилось, птица предлагает устроить странный бег по кругу на песке (хотя он объяснил, что в действительности форма не имеет значения), без всякого старта и не определив никакой финишной черты. Через тридцать минут, когда все высохли и теперь задыхались и вспотели, она провозгласила, что бег закончен, а потом объявила, что все выиграли и всем полагаются призы. Содержимое кармана маленькой девочки превратилось в призы, но в итоге для неё самой ничего не осталось. Птица попросила, чтобы она ещё раз проверила свой карман. Девочка вытащила напёрсток. По указанию птицы она передала напёрсток ей. Птица отдала ей его со словами: «Мы просим тебя принять в награду этот изящный напёрсток».^{129}[36] Следуют бурные аплодисменты. Девочка думает, что всё это очень абсурдно, но они все выглядят настолько серьёзными, что она не посмела рассмеяться. На рисунке Джона Тенниела, иллюстрирующем этот знаменитый момент английской литературы важная птица была увековечена в виде любовно исполненной копии одной из картин с рисунком додо, сделанной под покровительством императора Рудольфа, которая сейчас выставляется в Британском музее.

«Алиса в Стране Чудес» не родилась в экзотических странах вдали от Европы. И додо, который обосновался в Стране Чудес, чтобы стать судьёй в гонках по кругу, достиг своего литературного статуса не благодаря своему двойнику из реального мира, а скорее благодаря призраку, вызванному коллективным усилием восстановленной памяти.

В наши дни, следуя велению рока своей второй жизни, додо больше не ограничен Страной Чудес. Он расселился по всей европейской и американской культуре и занял в ней заметное место, в равной степени отсутствуя в любом из произведений маврикийского фольклора.

Как видите, додо в буквальном смысле стал самой удивительной птицей, которая когда-либо рождалась в Европе.