Л. Б. КАМЕНЕВ
(1883 — 1936)
Лев Борисович Каменев (Розенфельд) приобщался к революционной работе в 1901 г. в Тифлисе, где в то время проживала его семья. В том же году поступил на юридический факультет Московского университета. За участие в студенческих волнениях в 1902 г. был арестован, исключен из университета без права восстановления и выслан в Тифлис. Здесь занялся пропагандистской работой. Осенью уехал в Париж, где примкнул к «искровской» группе. Здесь же познакомился с В. И. Лениным. После II съезда партии примкнул к большевикам. В сентябре 1903 г. возвратился в Россию, в Тифлис. Работал в качестве пропагандиста и агитатора местной социал-демократической организации, затем был введен в состав Кавказского Союзного комитета РСДРП, занимался вопросами руководства рабочим движением на Кавказе. Каменев часто выступал со статьями в органе Союзного комитета газете «Борьба пролетариата». Участник III съезда РСДРП (1905) от Кавказского Союзного комитета. Выступал с защитой большевистской тактики почти во всех крупных городах центральной и западной России. Конец 1905, 1906 и 1907 гг. провел в Петербурге в ближайшем общении с В. И. Лениным, сотрудничал в большевистских газетах «Новая жизнь», «Волна», «Вперед», «Эхо», «Пролетарий». В апреле 1908 г. был арестован, после освобождения в июле был приглашен В. И. Лениным в Женеву. За границей вошел в состав редакций ЦО большевистской фракции газеты «Пролетарий» и ЦО РСДРП «Социал-демократ». В 1913 г. вслед за В. И. Лениным и Г. Е. Зиновьевым переехал поближе к границе в Краков, в начале 1914 г. был командирован в Петербург для руководства газетой «Правда» и большевистской фракцией в IV Государственной думе. Разгром «Правды» 8 июля 1914 г. вынудил его переехать в Финляндию. 4 ноября 1914 г. неподалеку от Петербурга был арестован со всеми участниками нелегального совещания членов думской фракции с представителями большевистской партии. В 1915 г. он заявил в суде, что никогда не был согласен с тезисами и лозунгами Ленина и ЦК по вопросу о войне. Был сослан в Ачинск, где в это время находились И. Сталин и депутат Думы М. Муранов. В 1917 г., узнав о победе Февральской революции, все трое приехали в Петроград. Здесь, несмотря на протесты более молодых членов партии, они взяли на себя с № 9 редактирование «Правды». Опубликованные в газете статьи Каменева «Временное правительство и революционная социал-демократия», «Без тайной дипломатии» явились отражением нестабильности его политических взглядов. Он требовал условной поддержки Временного правительства, выступал за единение с эсерами и меньшевиками, одобрявшими его действия, был против прекращения военных действий без согласования с союзниками. Став во главе «Правды», Каменев всячески препятствовал опубликованию в газете присланного В. И. Лениным цикла «Писем из далека». На Апрельской конференции РСДРП (б) Каменев по существу выступил против выдвинутого Лениным нового курса партии на социалистическую революцию И все же по настоянию Ленина он был избран в новый состав ЦК. После июльских событий 1917 г. Каменев был арестован, но вскоре освобожден. В октябре 1917 г. он опубликовал в формально внепартийной газете «Новая жизнь», от своего имени и от имени Г. Е. Зиновьева письмо, в котором, хотя и путанно, выражалось несогласие с курсом, взятым партией на вооруженное восстание. Письмо было явным нарушением партийной дисциплины. Ленин потребовал исключения Каменева и Зиновьева из партии, однако его предложение не было поддержано большинством ЦК. После Октябрьской революции Каменев занимал ряд ответственных постов в партии и государстве. Необоснованно репрессирован. Реабилитирован в 1988 г.
ЛОНДОНСКИЙ СЪЕЗД РОССИЙСКОЙ с.-д. РАБОЧЕЙ ПАРТИИ 1907 Г.[158] 30 апреля — 19 мая ст. ст.
1. Общая картина съезда
Впервые опубликована в журнале «Вестник жизни»[159] (1907, № 6).
Есть в России распространенная игра: на землю, вытянув перед собой ноги, садятся двое «борцов», подошвы их соприкасаются, и, схватившись за руки, они всячески стараются перетянуть друг друга. Эти борцы встают передо мной всякий раз, когда я пытаюсь восстановить перед собой общую картину последнего, пятого по счету, съезда р. с.-д. р. п. — Незавидная картина.
Но, в самом деле, переберите в памяти все предыдущие съезды: II, III «большевистский» съезд и меньшевистскую «конференцию», IV — названный объединительным, — и для каждого из них вы сразу найдете его характерную черту, то, что делало «эпоху» в жизни партии. И II, на котором выработана была программа партии, который был первым шагом ее на пути разрыва с «кружковщиной» и «кустарничеством», и III — этот генеральный смотр идейного багажа партии накануне решительных событий 1905 г., и IV — объединительный, умудренный опытом пережитых битв, арена столкновений «двух тактик», съезд, на котором партия стояла перед задачей наметить первые шаги на «парламентском» поприще — все это легко и стройно укладывается в схему развития пролетарской партии. Последний, Лондонский съезд войдет в эту схему лишь некоторыми своими частями.
Съезд собирался и работал под знаком «критики». Для этого было достаточно причин, которые вводили в порядок дня критику не схем, не теоретических, впрок заготовленных положений, а критику практических шагов.
С апреля 1906 г. и по апрель 1907 г. партия под руководством центральных учреждений, созданных «меньшевистским» большинством на объединительном съезде, работала на новой, до того времени совершенно чуждой ей арене.
Партия вступила на путь «парламентской деятельности», создала «парламентскую» фракцию, вела избирательную кампанию, выставляла собственных кандидатов и входила в соглашения... И все это среди непрекращавшихся споров, «дискуссий», на фоне непрерывного роста числа членов партии.
Все это надо было оценить, учесть, во всем этом надо было разобраться, и все это шире и шире развертывало пропасть между тенденциями большевиков и меньшевиков, все это требовало в то же время сговора...
Критика, направленная к тому, чтобы обезвредить в дальнейшем ту часть партии, которая в предыдущий период вела, вернее, тащила за собой партию, на ее новом пути, — такова была практическая задача большевиков.
Критика, направленная к тому, чтобы добиться соглашения компромисса, критика, направленная направо, к меньшевикам, за их ошибки, и налево к большевикам, за их «нетактичное», «неумеренное», «прямолинейное» вскрывание этих ошибок — такова была позиция так называемого «центра».
Эта внутренне противоречивая позиция центра и определила собой всю работу съезда за первые две недели его заседаний. Эта работа не может быть названа предварительной, ибо отняла чуть ли не ½ или даже ¾ времени у съезда, но ее нельзя назвать и положительной, практической политической работой сравнительно с массой энергии и силы, на нее затраченной. Критиковали, оценивали, взвешивали пройденный путь все: большевики и бундовцы, поляки и латыши. Но закрепить эту критику, сделать из нее достояние партии, а не съезда только, пустить ее в оборот, перечеканить, так сказать, речи съездовских ораторов в ходкую монету резолюции съезда, сделать эту критику отправной точкой развития всех членов партии — к этому стремились только большевики, и в этом чаще всего, почти постоянно, оставались в одиночестве. Все остальные группы делегатов, не говоря уже о меньшевиках, больше всего боялись именно этих результатов съездовских разговоров.
Большевики, бывшие застрельщиками критической кампании и нашедшие в этой работе сочувственную аудиторию среди центра, все время пытаются сделать из этой критики партийного опыта, из годовой демонстрации применения «меньшевистской» тактики к жизни — партийное достояние, точно и ясно перечисляя и формулируя в своих резолюциях о деятельности Центрального Комитета и социал-демократической фракции II Гос. Думы их неверные шаги. Пробежав эти, внесенные на съезд большевиками, резолюции, всякий сразу увидит, что здесь нет ни малейшей попытки из прошлогодних ошибок «меньшевизма» создать сегодняшний триумф «большевизма». Ничего подобного. Сумма этих резолюций есть объективно мера того уклонения от пролетарской политики, которое было не плодом меньшевистской непокорности, а результатом неверных, а следовательно, и вредных представлений о ходе пролетарской борьбы. Эти представления не выдержали испытаний жизни, и это должен был сказать съезд той массе, которая его выбрала.
Именно это и именно должен был сказать.
Но этого не позволяла съезду сказать та сила, которая имела возможность «вязать и решать», покуда оставалась едина, — центр. Во имя чего? Во имя единства партии, конечно, во имя мира в партии, во имя «поднятия партийной культуры», как выразился лидер центра т. Троцкий.
Во имя принципа партийного единства уничтожали возможность реального единения партии на почве критического отношения к пройденной ступени ее развития. Во имя поднятия «партийной культуры» среди делегатов забывали о задачах развития критической мысли среди широкой партийной массы.
«Центр» съезда, полагая, что он является носителем примирения и единства, фактически, объективно противопоставил эту идею интересам дальнейшего развития партии.
Боясь сыграть в руку фракционным интересам «большевизма», центр еще не понимал, что, работая в том направлении накопления и оценки партийного опыта, куда звали его большевики, он работал бы именно в интересах партии и лишь постольку в интересах «большевизма», поскольку эти интересы отражают интересы партийного развития. Покуда же он работал в фракционных интересах «меньшевизма», в пользу политического течения в партии, которое не нашло ни в одном вопросе (кроме вопроса о партизанских выступлениях и боевых дружинах) теоретических союзников в лице той или другой делегации.
Лишь тогда, когда съезд перешел к положительной части своей работы, к намечанию путей дальнейшей работы партии, центр, как единое целое, исчез, рассыпался, распался направо и налево, и тогда мы услышали от одного из авторитетнейших делегатов съезда, Розы Люксембург[160], о неизбежности поддержки «большевизма» во имя интересов революционной социал-демократии и возможности такой поддержки для товарищей, совершенно отрешившихся от фракционных интересов.
В нашу задачу не входит ни анализ того, как там, в глубине России, сложился этот центр, ни изучение того, имеются ли условия в партийной жизни, которые дали бы возможность центру и после съезда проявить себя, как таковому. Был момент на съезде, когда все ожидали от товарищей, расположившихся на центральной позиции, плодотворных указаний и живого руководства съездом: большевики звали тогда «центр» выйти вперед и развить свою тактическую линию; по компетентному показанию одного из его лидеров, бундовца Абрамовича, оказалось, что центр покуда «сидит за деревьями»; когда же он появился «из кустов», то оказалось, что это просто добрые люди, которые хотели дать «примирение» и «синтез», а смогли дать лишь образчики «марксизма на вес» и разбились по тем же линиям, оппортунистов и революционных социал-демократов. Противоречие между поддержанными «центром» фракционными интересами той части партии, которой принадлежали центральные учреждения и большинство с.-д. думской фракции, и интересами партийного развития — сделало бесплодной работу съезда вплоть до того момента, покуда съезд не перешел к III пункту порядка дня, к вопросу об отношении с.-д. партии к непролетарским партиям, т. е. к началу 3-й недели занятий съезда.
Передо мной лежат 3 проекта порядка дня, предложенные «большевиками», «меньшевиками» и «социал-демократией Польши и Литвы», и порядок дня, принятый съездом. Во всех четырех на первом месте стоят отчеты Ц. К-та и с.-д. думской фракции.
Для всех, конечно, было ясно, что эти пункты включают в себя генеральные дебаты о политической, но надо сказать, — чисто политической борьбе пролетариата. И вот только один проект (большевистский) непосредственно за этим на первую очередь выдвигает вопрос об «обострении экономической борьбы» и, в связи с ними, тут же о «современном моменте», подчиняя ему непосредственно следующий вопрос о «классовых задачах пролетариата» в современный момент. Увы, это делает только большевистский проект. Все остальные проекты, — а также и принятый съездом против голосов большевиков, — упоминают об экономической борьбе в 7 и 8 пункте порядка дня.
Ни о современном моменте, ни о задачах пролетариата, ни меньшевистский, ни принятый съездом порядок дня не говорят ни слова, и только польский проект вставляет, в виде уступки большевикам, «роль и задачи пролетариата в настоящий момент».
Случайность ли это? Конечно, нет. Это только отголоски минувшего года, только отражение того взгляда на рост революции, который составляет специфическую черту меньшевизма. Это результат годичного сосредоточения всего внимания и всей энергии на вопросах, ось которых наш «парламент».
Для большевиков было ясно, что, несмотря на лихорадочную деятельность, вертевшуюся вокруг Думы, революция уперлась в тупик, поскольку эта думская лихорадка охватила лишь политически развитые верхи массы, и даже лишь верхи политических партий. Для них было ясно, что коренная ошибка предшествовавшего годового периода работы партии под руководством меньшевистского Ц. К. заключалась в неправильном распределении ее внимания между думской и внедумской деятельностью. В проекте резолюции о Ц. К. большевики прямо сказали это, внеся туда пункт, констатировавший «недостаточную отзывчивость Ц. К. на важные проявления пролетарской борьбы»... и выставив двух ораторов, специальной задачей которых было отстоять первое место после отчетов для вопросов «экономической борьбы».
Не только в интересах большей плодородности работ самого съезда, но и в интересах дальнейшего роста партии было настоятельно необходимо сосредоточить внимание всей партии на вопросе внедумской борьбы пролетариата.
Весь порядок дня, предложенный большевиками, практически, несмотря на свою внешнюю «теоретичность», был призывом сосредоточиться на интересах «улицы», и там искать исхода и для революции, и для партии. И, действительно, только этот путь дал бы возможность съезду развернуть широкую и плодотворную работу.
Внедумская борьба пролетариата, единственный источник сил, как революции, так и с.-д. партии, и только прикосновение к этому источнику, только работа над вопросами этой борьбы могла бы заполнить деятельность съезда действительно важным содержанием.
Уклонившись от этого пути, съезд сделал столь же бесплодной положительную часть своей работы, как и критическую. Съезд последовательно отверг предложение «большевиков» о постановке сейчас же после отчетов пунктов об «обострении экономической борьбы и современном моменте», и о «задачах пролетариата в современный момент», затем предложение поляков поставить сюда пункт о «роли и задачах пролетариата в настоящий момент», и поставил на 8 место этот пункт в суженном, кастрированном виде — вопроса о безработице, стачках и локаутах. Тут произошло странное, но очень характерное недоразумение. Съезд, под руководством «м-ков», отверг предложение «б-ков» и «поляков» за их, будто бы, абстрактность и теоретичность, из-за стремления, не тратя времени на эти абстракции, перейти к вопросам конкретной политики. Столько произнесено было на эту тему хороших слов и горячих речей. В действительности основной тенденцией этих предложений было именно стремление окунуть съезд в самую глубь движущихся экономических сил российской революции, приблизить съезд к интересам масс. И если это стремление получило внешнюю форму «теоретических» вопросов, то это лишь еще раз подтверждает неизбежную для с.-д. политики связь вопросов самой конкретной действительности с самыми основами марксистской теории. И если этому стремлению «большевиков» был на съезде противопоставлен со стороны «м-ков» подчеркнутый практицизм, И если из этого практицизма ничего практического не вышло, а вышло только то, что съезд не обсуждал ни теоретических, ни практических вопросов, т. е. конкретных вопросов пролетарской борьбы, то это лишь подтверждает старое наблюдение над оппортунизмом, который противопоставляет теории практику для того, чтобы обесплодить теорию и обессилить практику.
Этим объем «положительной» работы съезда был сразу сужен, перспектива ближайших задач и взаимоотношений форм пролетарской борьбы сразу нарушена, и, что еще характернее, в этой нарушенной перспективе перед съездом не оказалось ни одного конкретного, насущного вопроса, который стал бы осью и нервом дальнейших работ съезда. Область вопросов чисто политических, область лозунгов была исчерпана в отчете и резолюции о Г. Думе, которая и споров-то почти не возбудила, вопросы же социально-экономические были отброшены; в центр всей работы съезда был выдвинут вопрос о возможных комбинациях на той политической арене, которая отражала прошлое российской революции, а не ее будущее, а ко времени возвращения делегатов и совсем отошла в историю[161]. Да, в этом оппортунизм, обессиливая съезд, праздновал свою пиррову победу.
Съезд топтался на месте потому, что центром его работ была та комбинация общественных элементов, которая создалась на почве Думы, думского периода российской революции, а вопросы о жизнеспособности этой комбинации, об интересах пролетариата относительно нее, о настоящем и будущем специфически пролетарской борьбы — были отброшены за свою «теоретичность». Практика — это Дума, теория — это задачи и борьба пролетариата, — вот как стояло дело на взгляд оппортунистов, имевших еще настолько силы, чтобы заставить съезд топтаться на этой почве. Но история мстит, и когда оппортунисты вернулись домой, они нашли свою «практику» поверженной в прах, а то, что они отослали в область теории, единственным конкретным вопросом российской действительности. Может быть, теперь они находят уже, что, только поставив съезд на рельсы тех вопросов, которые были выдвинуты революционным крылом партии, они приняли бы посильное участие в действительно важной, единственно жизненной работе.
Вот та общая картина работ съезда, которая позволяет сказать, что съезд был «шагом на месте». Но как бы то ни было, съезд отражал партию, съезд обсуждал и принял 2 — 3 важные и очень серьезные резолюции; и с той, и с другой точки зрения его важно изучить. К этому мы и переходим.
2. Состав съезда
Это был первый съезд Р.С.-Д.Р.П., на котором она была представлена целиком, во всех своих частях. На съезде присутствовало 302 делегата с решающими голосами, представляющие около 150 тысяч членов партии. Из этого количества у большевиков и меньшевиков было приблизительно по одинаковому количеству делегатов — по 87, С.-Д. Польши и Литвы располагала 45 — 47 голосами, бунд[162] — 53 — 55 и С.-Д. латышского края — 26.
Силы обоих крыльев съезда — оппортунического и революционного — были приблизительно равны. Меньшевики в общем действовали в союзе с бундом и незначительной частью латышской делегации (6 — 8); большевики в союзе с С.-Д. Польши и Литвы, и с большею частью латышей.
Когда колеблющейся части наших союзников в атаках большевиков чудились «фракционные» интересы, или когда оказывалось для них возможным увидеть в наших спорах с меньшевиками элементы чисто организационные или личные — известная часть их шла на поддержку меньшевиков и помогала им отбивать наши атаки. Так было при голосованиях: резолюции об участии некоторых видных м-ков в буржуазной прессе, резолюции по поводу отчета Ц. К., резолюции по поводу отчета думской фракции, при определении состава нового Ц. К.
В вопросах же политических, общих, большевики всегда не только могли рассчитывать на твердость своих союзников на единство всего революционного крыла съезда, но им довольно часто удавалось получить голоса отдельных делегатов правого центра.
И только один раз м-кам удалось объединить вокруг резолюции (раньше им удавалось объединить лишь вокруг отказа от всяких резолюций) большинство съезда — в вопросах о партизанских выступлениях, где самая постановка вопроса заставила большевиков воздержаться от голосования.
Кроме этой резолюции, все остальные приняты съездом в духе революционного крыла социал-демократии, которое в этих вопросах действительной политической важности располагало большинством от 71 голоса (в вопросе о рабочем съезде) до 53 (в вопросе об отношении к непролетарским партиям, являвшемся как раз основным нервом фракционной полемики последнего времени).
Меньшевики собирали вокруг себя большинство лишь тогда, когда центру казалось необходимым защитить меньшевиков от большевистских свирепых атак, и когда ему казалось, что эти атаки диктуются чисто фракционными интересами большевиков. На самом деле, это большинство, само того не замечая, защищало лишь кружковые интересы руководящих кругов партии, ставших в противоречие с интересами самостоятельной классовой политики пролетариата. На этом пути то большинство (9 — 14 голосов, не больше), которое иногда удавалось собрать вокруг себя меньшевикам, лишь обесплодило, насколько могло, критическую работу съезда и сузило постановку практических вопросов внедумской борьбы в связи с современным моментом и классовыми задачами пролетариата.
3. Споры и резолюции
После сильно затянувшихся прений о порядке дня, который был охарактеризован мною выше, съезд перешел к отчету Ц. Комитета. Доклад, прочитанный от имени Ц. К-та, имел целью дать защиту той позиции, на которой стояла меньшевистская фракция и Ц. К. Фактически же это было обвинительным актом против большинства партии, которая не приняла и не одобрила ни одного лозунга Ц. К. Перед съездом прошли надежды Ц. К. на Думу и попытки его связать пролетарскую борьбу с этой Думой, как целым, лозунги «ответственного министерства» и «за Думу, как орган власти, созывающий Учредительное Собрание», попытки вызвать народное движение после разгона Думы, и, наконец, политика соглашения с кадетами и отвержение идеи «левого блока»... Это была история непрерывной борьбы Ц. Комитета с партией, и потому не было ничего удивительного, что доклад заканчивался пессимистическими указаниями на то, что «партия влачит жалкое существование рядом с массовыми, открытыми рабочими организациями». Этот пессимизм был естественным отражением растерянности Ц. К., ибо партия жила и работала не по его указке.
Другим выводом доклада было соображение о том, что «лишь деятельность партии среди пролетариата вне политической области может восполнить наш неуспех в области политической». Докладчик Ц. К., видимо, не замечал, что эти слова были лишь плохо формулированным обвинением всей деятельности Ц. Комитета.
Разбору по существу эта политика Ц. К-та подверглась в речи т. Ленина. Он характеризовал эту тактику, как ведшую к подчинению самостоятельной политики социалистического пролетариата — политике либеральной буржуазии, наглядно показывая, как эта тактическая линия вела в целом ряде случаев не только к подмене революционных лозунгов социал-демократической, пролетарской партии оппортунистическими, антиреволюционными лозунгами буржуазной оппозиции, но иногда и к попыткам нарушения тех частей нашей программы, которые являлись помехой для составления общенационального блока. В вопросе о «конфискации земли», о «передаче всей земли народу без выкупа» делались Ц. К-ом попытки ради «единства оппозиции» нарушить партийную программу.
Целый ряд ораторов из среды центра (П. С.-Д., бунд), как на разборе общей позиции Ц. К., так и на анализе его отдельных шагов лишь подтверждали эти общие соображения лидера большевиков. И лишь один товарищ из бунда, оговорившись, что вина Ц. К. не в том, что он был меньшевистский, а в том, что был «скверный» меньшевистский Ц. К., попытался оправдать его тем, что это была «осажденная крепость». Ц. К. «осажденный» партией! Не говоря уже о том, что этого рода защита была слишком похожа на обвинение, эта картина вызвала целый ряд данных, которые явно показали, как в проведении своей, отвергаемой партией, линии Ц. К. не стеснялся ни автономией местных комитетов, ни даже прямым нарушением единства партийных организаций.
Большевики внесли в президиум резолюцию, содержавшую в себе точное и ясное перечисление установленных в речах целого ряда ораторов ошибочных шагов Ц. К-та, которую мы здесь и приводим, чтобы дать сумму обвинений, выдвинутых против Ц. К. на съезде.
Вот эти пункты:
«1) Центральный Комитет отступил от постановления объединительного съезда, что выразилось, главным образом: а) в провозглашении лозунгов «ответственного министерства» и «борьбы за Думу, как орган власти»; б) в попытках отказаться от требования конфискации земли без выкупа и заменить его требованием отчуждения земли; в) в тактике соглашений с контрреволюционной либерально-монархической буржуазией во время избирательной кампании; г) в тактике соглашения с той же буржуазией в Г. Думе и в отказе от углубления и обострения конфликтов и противоречий в Думе и вне Думы; д) в нарушении партийного единства, как это было в Петербурге и других местах.
«2) По существу деятельность Ц. К-та во многом не соответствовала классовым интересам пролетариата, что особенно ясно выразилось: а) в перечисленных выше отступлениях от постановления объединительного съезда, приводящих не только к отказу от независимой тактической позиции пролетарской партии, но отчасти даже к отступлению от партийной программы; б) в недостаточной отзывчивости Ц. К. на важные проявления пролетарской борьбы, локауты и целый ряд подобных фактов; в) в том, что в своей практической, организационной, осведомительной деятельности Ц. К. не был высшим практическим центром партии, а лишь представителем одной ее части».
У меня нет сейчас под рукой резолюций, внесенных другими делегациями, но характерно, что настроение съезда по отношению к деятельности Ц. К-та было настолько ясно выражено, что м-ки даже и не попытались внести резолюции с выражением одобрения бывшему Ц. К.
По этому пункту порядка дня воздержание тт. поляков и голосование всего бунда и части латышской делегации с меньшевиками дало возможность последним отклонить принятие какой бы то ни было резолюции. Партия лишена, таким образом, официального мнения своего съезда о политической работе высших учреждений партии, официально выступавших от ее имени.
VII заседание съезда началось отчетом думской фракции, представленной на съезде официальной делегацией и несколькими отдельными частями (Церетели, Зурабов, Джапаридзе, Г. Алексинский и др.).
Принципиальные основы политики думской фракции были те же, что и у Ц. К., который и являлся ее руководителем. Но ее своеобразное положение, в качестве единственной открытой организации партии, запертой в подполье, и специфические условия работы на почве Думы сделали из нее, быть может, наиболее яркое представительство российского оппортунизма и того течения социал-демократии, которое ищет основ своей тактики в нелепом противопоставлении идеи «общенациональной» борьбы — классовой позиции социалистического пролетариата.
Отчет фракции, представлявший собой перечисление и мотивировку наиболее важных шагов в жизни фракции, сопровождался соображениями на счет тактики пролетариата в буржуазной революции[163]. Эти коротенькие соображения заключались в том, что в 1789 г. пролетариат принимал участие в революции, как один из элементов буржуазной нации, еще не выделившейся в особый класс, в 1848 г. этот пролетариат, «отвергши общенациональную политику», потерпел поражение: «красный призрак самостоятельного выступления пролетариата отбросил буржуазию от революции». И из этого-то «исторического опыта» докладчик выводил основы тактической позиции российского пролетариата в 1906 — 1907 гг. Сплочение общенационального движения должно быть целью политики пролетариата, — говорил докладчик, и на целом ряде фактов из жизни Франции иллюстрировал... как с.-д., оппортунисты искали линии «единой оппозиции». Для связи этих общих положений с конкретной российской действительностью служило положение, что кадеты, представляя классы и группы, еще неудовлетворенные в своих интересах, являются партией оппозиционной, с которой у партии пролетариата имеется общая почва. Опираясь именно на эти соображения, докладчик защищал метод общих совещаний всей оппозиции. Однако эти совещания, ничего не давая, только связывали крайне левые фракции[164]. Но оппортунисты, поставившие своей задачей на думской арене демонстрировать солидарность с.-д. с либерализмом, практиковали эти совещания, не останавливаясь даже перед тем, что, идя к кадетам, они попали к «народовцам», которые были съездом охарактеризованы, «как организация контрреволюционных элементов польского общества», «сознательный и непримиримый враг пролетариата и социал-демократии».
Защищать совещание с подобными группами было трудно, но и здесь наши парламентские дипломаты нашли выход: оказалось, — с одной стороны, — что «народовцы так же грязны, как и всякая другая буржуазная партия», а с другой, — что «народовцы, будучи у себя до- дома реакционными, в русских делах — конституционны». Эти аргументы годились более или менее для того, чтобы не вносить семейных раздоров в ту «семью оппозиционных партий», о которой говорил докладчик, но эта своеобразная оценка политических партий звучала странно на съезде, где было достаточное все-таки количество марксистов.
Как вопрос об общих совещаниях и народовцах, так и вопрос о президиуме решался «меньшевистским» большинством думской фракции соображениями о «единстве оппозиции» во что бы то ни стало. Во имя этого «единства» фракция не только голосовала за кадетского председателя, но и воспретила некоторым добивавшимся этого права большевикам-депутатам воздержание при голосовании. Для защиты этого голосования у докладчика, даже после вполне выяснившегося характера политического поведения г. Головина[165] не нашлось других аргументов, кроме соображений о необходимости для социал-демократов усилить авторитет кадетского председателя, как представителя всего оппозиционного дела Думы и связать г. Головина своим голосованием. Мы знаем теперь, как использовал г. Головин свой авторитет представителя «всей» оппозиции, и кто, кого и с кем связал[166]. Во всяком случае, частицу «авторитета» бывшего председателя Г. Думы и часть ответственности за его шаги взяла на себя фракция, которая подавала за него голоса.
Разрыв с кадетами, и вообще со всеми непролетарскими партиями в ответ на декларацию г. Столыпина и декларация с.-д. фракции, — были предметом особой гордости тт. меньшевиков, и докладчик сказал, что этим шагом фракции должны быть довольны и большевики, ибо, по его словам, на этом пункте меньшевики будто бы воплощали в жизни тактические планы большевиков[167]. Накануне этого заседания, — говорил Церетели, — социал-демократы употребили всю энергию на разоблачение на «общем совещании оппозиции» непоследовательности кадетов и на отвлечение от кадетской «тактики молчания» народнических групп.
Большевики тут же указали, что одним из условий неудачи социал-демократов в этой важной и первой попытке отвлечения левых групп от кадетской гегемонии было то, что эта попытка была первой, что с самого начала социал-демократы не только не противопоставляли себя кадетам так, чтобы это стало ясным для крестьянских депутатов, но сами, хотя бы тем же голосованием за кадета Головина, приучили серую думскую массу к мысли о важности объединенных с кадетами действий. Меньшевики пожали здесь то, что посеяли: идея «единой» оппозиции в руках кадетов стала орудием против социал-демократов.
Мы разоблачили непоследовательность кадетов, — говорил докладчик. Какими методами, — спрашивали большевики?
Кадеты в ответ на контрреволюционную декларацию Столыпина предлагали молчать. Социал-демократы предлагали в ответ на декларацию правительства выступить с декларацией народных нужд. Крестьяне колебались. Оторвать их от кадетов в этом вопросе можно было, лишь противопоставив кадетскому молчанию голос действительных народных нужд. Если бы думская фракция с.-д. взяла бы на себя эту задачу формулировки народных требований и на этой почве вела борьбу с кадетами за крестьянских депутатов, ей легко удалось бы привлечь к себе крестьян. К сожалению, большинство фракции пошло по другому пути. Оно отвергло, как тему и задачу декларации выставление «программных требований», оно не хотело ввести в эту декларацию ни требования земли, ни требования воли. Все содержание декларации должно было быть исчерпано лозунгом «ответственного министерства». В декларации так и было сделано: ответственное министерство — ее единственный политический лозунг. Крестьяне на это не пошли.
Вообще декларация эта подверглась подробнейшему обсуждению. Во-первых, с точки зрения отсутствия в ней того элемента, который делал бы ее социал-демократической: социализма, вопроса о классовых задачах и стремлениях пролетариата, о самостоятельности пролетарской партии. Об этом в социал-демократической декларации не было ни звука. Зато «единение оппозиции» и ее лозунг «ответственное министерство» были проведены и подчеркнуты во всей декларации. Это последнее было вторым пунктом обстрела.
И атака, и защита велась обычными аргументами, которые достаточно известны, чтобы их не воспроизводить еще раз здесь. Хотелось бы только отметить, что то отношение к программным речам, которое высказал докладчик и его товарищи («зачем читать всю программу всякий раз»), то противопоставление программы и «текущей работы», которое должно было оправдать отсутствие социалистических элементов (программа) в декларации (текущая работа), встретили единодушное осуждение... И если ораторы из «центра» готовы были видеть в декларации лишь ошибки «молодой» неопытной фракции, то сама защита этих шагов со стороны меньшевиков должна была показать, как правы были большевики, которые видели во всем этом не случайную ошибку, а естественный и неизбежный результат мелкобуржуазных тенденций, стремления демонстрировать единство «всей оппозиции».
Желание стоять на общей почве оппозиции, на почве демократии, а не социализма, особенно сильно сказалось в том пункте, где Церетели и его товарищи пытались аргументировать свой принципиальный отказ от социалистической мотивировки бюджетной резолюции, внесенной с.-д. фракцией. Оказалось, что социалистическая мотивировка помешала бы осуществлению поставленной задачи. Социалистическая мотивировка, — говорили ораторы-меньшевики, — привела бы нас к заявлению, что мы отказываем в бюджете всякому буржуазному государству и тем был бы ослаблен наш удар по данному крепостническому государству и его бюджету. С другой стороны, социалистическая критика нашего бюджета ни для кого, кроме нас, с.-д., неприемлема и прозвучала бы даром, лишь расстроив ряды «единой оппозиции».
Стремление сейчас же добиться непосредственного успеха здесь же, на парламентской арене — привело вновь к тому, что социал-демократическая политика была заменена демократической.
Съезд не мог согласиться с этим приличествующим разве г-ну Струве утверждением, что пропаганда социалистических идей, что социалистическая критика может каким бы то ни было образом обессилить борьбу с крепостническим государством. Все «глубокомыслие» этого аргумента не могло быть воспринято съездом уже потому, что, несмотря на то, что социал-демократы отвергли социалистическую мотивировку, они все же не нашли поддержки у тех, на кого рассчитывали как на демократов: перед съездом была несоциал-демократическая декларация социал-демократической фракции, и факт передачи бюджета в комиссию всей Думы, вопреки социал-демократам. Оставалось утешаться тем, чем пытался утешить съезд т. Мартынов[168]: если бы кадетское большинство отвергло резолюцию с.-д. из-за ее социалистических элементов, — говорил он, — то в этом не было бы ничего удивительного, а теперь, когда кадеты отвергли демократическую резолюцию, нам легко разоблачить их непоследовательный демократизм. Съезд посмеялся над хитроумными кознями, построенными т. Мартыновым кадетом.
В речах целого ряда ораторов съезд разъяснил представителям думской фракции, что не стоит скрывать свой социализм ради привлечения кадетов, ибо кадет не идет за социал-демократом даже тогда, когда последний притворяется демократом. Но, видимо, фракции нужен был наглядный урок, чтобы усвоить себе эту простую истину. Об этом уроке, преподанном кадетами, и рассказал докладчик в конце своего доклада. Дело шло об основном вопросе революции, о земле. Как известно, с.-д. добивались революционного решения вопроса путем конфискации помещичьих земель без оплаты. Кадеты стояли за наиболее выгодное для помещиков решение, путем «принудительного отчуждения» лишь части земель и за плату. «Мы условились с кадетами, — жаловался Церетели съезду, — нападать сообща на правительство по линии «принудительного отчуждения»[169], не критикуя друг друга, но кадеты, заручившись этим соглашением, напали в первой же речи Кутлера[170] на социал-демократов». Из чего получилось, что Кутлер «конфискацию» критиковал, а социал-демократы... отстаивали кадетское «принудительное отчуждение».
Но даже этот урок не помешал докладчику кончить заявлением о том, что кадеты по всем главным вопросам выступали совместно с «левыми»[171], и найти оправдание для кадетов в общем ослаблении революции, отрицая с энергией, которую трудно было бы предположить в марксисте, всякое заподозривание кадет в боязни революционного движения пролетариата. Этим думал докладчик оправдать и себя.
После речи содокладчика и после затянувшихся дебатов были вынесены 4 проекта резолюций, вышедшие из среды б-ков, м-ков, С.-Д. Польши и Литвы и бунда.
Проекты большевиков и поляков заключают в себе некоторые указания, которыми фракция должна была руководиться в своей дальнейшей деятельности, причем проект поляков заключает в себе только «директивы», а проект большевиков, кроме того, и указания ошибочных шагов фракции.
Проект меньшевиков и бунда никаких указаний не делает и ограничивается лишь приветствием фракции.
Исходивший из среды меньшевиков проект краток: «Съезд, выслушав отчет думской фракции, выражает ей доверие за энергичное и последовательное отстаивание интересов пролетариата и дела революции». Бунд прибавляет к этому признание, что «в деятельности с.-д. фракции были отдельные ошибки».
Таким образом, указания на ошибочные шаги в том или другом виде даются всеми резолюциями (за исключением, конечно, меньшевистской). Точно сформулированы они в проекте большевиков: «Фракция, — говорит этот проект, — обнаружив в общем стремление быть достойной представительницей рабочего класса, не всегда, к сожалению, вполне последовательно проводила точку зрения пролетарской классовой борьбы, что проявилось: 1) в ошибочном голосовании социал-демократов за кадета в председатели Думы; 2) в несоциалистической и нереволюционной мотивировке декларации; 3) в опущении социалистического обоснования бюджетной резолюции; 4) в усвоении буржуазно-либерального лозунга о подчинении исполнительной власти Госуд. Думе и в некоторых других случаях»...
Комиссия, которой поручено было съездом столковаться насчет резолюции, предложила прежде всего обсудить спорный вопрос о том, должны ли быть сделаны вообще в данной резолюции какие-либо указания фракции для ее будущей работы.
Отказ съезда сделать указания, на взгляд б-ков, поляков и части латышей, был бы новым самоустранением съезда от такой работы, которой имела право требовать от него партия.
Делегация фракции перед самым голосованием внесла тут же оглашенное заявление в том духе, что принятие в резолюции каких бы то ни было директив заставит известную ее часть «подать в отставку». Что это значило, — бог весть, но действие свое это возымело.
К концу съезда была без прений принята резолюция, признающая, что «в общем и целом» фракция стояла на страже интересов пролетариата и революции.
В связи с вопросом о думской фракции съездом была принята резолюция «о национальном вопросе в Думе», рекомендующая фракции более внимательно отнестись к этому вопросу, и резолюция «о народовой демократии», которая обращает внимание с.-д. фракции на необходимость беспощадного разоблачения черносотенной физиономии национал-демократов и причисляет эту партию и ее фракцию в Думе к тем группам, «с которыми с.-д. фракция не должна входить в какие бы то ни было переговоры и соглашения».
Дебаты по вопросу «об отношении к непролетарским партиям» были наиболее существенным моментом съезда, а принятие по этому поводу резолюции самым серьезным его моментом. Эта резолюция навсегда останется в активе партии.
Съезд выслушал 4 докладчиков. Тов. Ленин в блестящей речи дал исторический очерк различных решений этого вопроса в среде российской социал-демократии и анализ роли различных классов в российской революции, на этом обосновав те наши формулировки, которые после целиком вошли в принятую резолюцию. Тов. Мартынов исходил в своей формулировке из соображения об «общенациональной» революции и ставил дальнейшее развитие ее в зависимости не от успеха борьбы пролетарской партии против гегемонии кадетов над мелкобуржуазной демократией, а от успехов «общенационального» сплочения.
Докладчик бунда взял на себя трудную задачу примирить эти две точки зрения. Эта попытка была обрисована выше. Наконец, тов. Роза Люксембург в речи, которая с большим вниманием была выслушана всем съездом, подвергла критике воззрения, высказанные тов. Мартыновым, и рядом исторических справок по истории российского либерализма, с одной стороны, и истории отношений социал-демократии и самого Маркса к буржуазному либерализму — с другой, убедительно показала, что как теория, так и практика революционной cоциал-демократии требует той формулировки нашего отношения к непролетарским партиям, которое было дано в проектах поляков и большевиков. Из последующих речей заслуживает упоминания речь тов. Троцкого, направленная как против воззрений меньшевиков на возможность «сотрудничества» пролетариата с либеральной буржуазией в русской революции, так и против того «марксизма на вес», образчики которого были даны оратором бунда (Р. Абрамовичем), и речь тов. Плеханова, взошедшего на кафедру только для того, чтобы прочесть интересную цитату из Маркса, взамен более подробного выяснения своей точки зрения. Роль т. Плеханова на съезде была, кстати сказать, вообще — ролью человека, нашедшего точного выразителя своих взглядов в т. Мартынове, и потому не давшего себе труда самому рассказать о своих взглядах[172].
Мы не будем здесь излагать споров, вертевшихся вокруг оценки кадетов и народнических групп. Съезд, после того, как тт. поляки сняли свою резолюцию, положил «в основу» большевистский проект. К этому проекту правое крыло съезда внесло до 70 поправок, из них до 35 приходилось на параграф о кадетах. Самая важная из них, формулировавшая допустимость соглашений с партией к.-д., была отвергнута и весь пункт был затем принят с единственной чисто редакционной поправкой.
Был принят и пункт о народнических группах, после страстных дебатов, вызванных стремлением м-ков специально подчеркнуть реакционно-утопические элементы этих групп, и, таким образом, провести в резолюции свою антиреволюционную и чисто кадетскую классификацию «прогрессивной городской и отсталой сельской буржуазии». Тов. Ленин в своей речи вскрыл, что в данном случае подобное подчеркивание и подобная классификация фактически были бы борьбой против конфискационных стремлений крестьянской массы и переходом социал-демократии на точку зрения левого кадета, стоящего между кадетизмом и трудовичеством. Этого кадета, — говорил Ленин, — тянет трудовичество, ибо оно политически революционнее, и отбрасывает направо, к кадетизму, — боязнь конфискации. В этом конфузном положении политического радикала — основа меньшевистской формулы. Но партия не может стоять на этой почве, которая, помимо воли, несмотря на ту или другую формулировку, объективно была бы для данной эпохи не осуждением утопической и реакционной идеологии интеллигентов народнических групп (она достаточно подчеркнута уже в большевистском проекте), а революционных, конфискационных тенденций массы крестьянства. После речи Ленина поправки м-ков были отвергнуты.
Отвержение указанных двух поправок, столь ясно вскрывших позицию меньшевиков, показало, что в вопросе об отношении к непролетарским партиям съезд в громадном большинстве стоит на почве революционной социал-демократии. На этой резолюции большевики объединили вокруг себя все неоппортунистические элементы съезда, собрав 2/3 его голосов. Победа революционного крыла была полная. Это настроение съезда было столь ясно, что м-ки не решились внести на съезд предварительно выработанный и отпечатанный ими (см. № 12 газеты «Нар. Дума»)[173] проект резолюции, написав совершенно новый, представлявший большое улучшение сравнительно с тем принципом «комбинирования» действий пролетариата с шагами непролетарских партий, который составлял все политическое содержание первого проекта.
В той же атмосфере поворота съезда к принципам революционной социал-демократии обсуждался и вопрос о «рабочем съезде».
К сожалению, на самом съезде, на его официальных заседаниях вопрос этот не был поднят на высоту принципиальных дебатов и не связан с какими-либо практическими предложениями. И речь тов. Аксельрода, и речь т. Валерина[174] показали явственно, что «рабочий съезд» не вышел еще из стадии чисто интеллигентского обсуждения.
Большим недостатком речи Аксельрода, автора «рабочего съезда», было то, что о рабочем съезде в ней не было почти ничего. Мы не знаем ничего — так можно было бы резюмировать речь Аксельрода — насчет рабочего съезда, — когда он будет, откуда он придет, что принесет для партии? — Но мы надеемся на то, что «идея» съезда спасет нашу партию. Тов. Валерин, большевик, на эту «идею» не надеялся и старательно доказывал, что до сих пор эта «идея» фатально приводила к дискредитированию существующей партии. Отсутствие конкретной почвы для обсуждения «рабочего съезда», неумение связать эту «идею» с текущей действительностью, чисто литературный характер постановки этого вопроса у обоих докладчиков — сделал из этого вопроса — вопрос чисто академический. Единственным практическим было в этих спорах общее признание того, что агитация за рабочий съезд до сих пор ничего, кроме дезорганизации партий и стирания границ между социал-демократизмом и анархо-синдикализмом, не дала.
Резолюция по этому вопросу, внесенная большевиками и принятая 165 голосами против 99, характеризует последовательно роль политической и экономической организации в пролетарской борьбе, признает необходимым использование в целях укрепления и развития этих основных форм организаций пролетариата других, стихийно возникающих на фоне революционного подъема форм объединения рабочего класса, и признает безусловно вредною для классового развития пролетариата агитацию за рабочий съезд, ибо, как говорит пункт 4 резолюции — «идея рабочего съезда ведет по существу своему к замене социал-демократии беспартийными рабочими организациями длительного характера, а организационная и агитационная подготовка рабочего съезда неизбежно ведет к дезорганизации партии и содействует подчинению широких рабочих масс влиянию буржуазной демократии»...
Те же элементы съезда, которые объединились вокруг большевистских предложений по рассмотренным выше вопросам, провели и резолюцию о «Г. Думе», и о «профессиональных союзах», которая, подтверждая резолюцию Стокгольмского съезда, напоминает, кстати сказать, часто забывавшуюся, особенно тов. меньшевиками, задачу социал-демократии — «содействовать признанию профессиональными союзами идейного руководства с.-д. партии, а также установлению организационной связи с ней, — и о необходимости там, где местные условия позволяют, проводить эту связь в жизнь».
Последней резолюцией была резолюция «о партизанских выступлениях». Она зовет партию на «энергичную борьбу против этих последних» и постановляет распущение «боевых дружин». Для «большевиков» вопрос этот не был фракционным: среди них имелись и сторонники, и противники данной формы борьбы. Но резолюция, внесенная по этому вопросу, сначала меньшевиками, а затем меньшевиками, бундом, поляками и латышами совместно, была аргументирована таким образом, давала образчики «социологии» такого типа, что ни один из большевиков — противников «партизанских выступлений» не мог подать за нее свой голос. Часть большевиков воздержалась, часть голосовала против.
Наконец, выборы нового Ц. К. показали еще раз, как «центр» понимает свою роль и задачи примиренчества. Кандидаты того крыла съезда, которое определило все главные его резолюции, получили волею съезда случайное преобладание лишь в один голос в том учреждении, которое должно было проводить в жизнь съездовские решения.
Опять перед глазами встала картина той игры, с описания которой я начал статью; после кратковременного проблеска съезд опять делал «шаг на месте».
4. На дорогу
Революционное крыло с.-д.-тии, преобладавшее на съезде, пыталось уже на съезде поставить партию на «новые рельсы», и до известной степени, в некоторые моменты ему удавалось это... Два принципа должны характеризовать этот путь: «самостоятельная классовая политика пролетариата» — во-первых, партийность — во-вторых. Тяжел ли этот завет для «большевиков»? Конечно, нет!
С момента выяснения тактических разногласий на каждом этапе партийного развития, с первого момента революционной бури большевизм боролся за выдержанную линию пролетарской политики.
Будучи у «власти» в момент напряжения революционной борьбы, отброшенный в оппозицию в год шатаний и оппортунизма, «большевизм» всегда боролся под знаменем партийности и единства партии. Провести в жизнь тот и другой принцип — нет, это не обуза для большевиков. Работая над этими задачами, большевизм работает над своей постоянной задачей.
Но сможет ли он выполнить эту задачу, — задачу, поставленную перед нами съездом? Увидим, и первым испытанием ему будут умение разобраться в той гнетущей политической обстановке, которую встретил съезд, когда переступил российскую границу[175].
Революционная с.-д-тия в России знает теперь во всяком случае, что ее преобладание в партии диктуется не подъемом или упадком революционного настроения среди партийной массы, а упорной борьбой за выдержанность и самостоятельность пролетарской политики.
Каменев Л. Б. Между двумя революциями. Сб. статей. 2-е изд. М., 1923. С. 60 — 82.
1. Общая картина съезда
Впервые опубликована в журнале «Вестник жизни»[159] (1907, № 6).
Есть в России распространенная игра: на землю, вытянув перед собой ноги, садятся двое «борцов», подошвы их соприкасаются, и, схватившись за руки, они всячески стараются перетянуть друг друга. Эти борцы встают передо мной всякий раз, когда я пытаюсь восстановить перед собой общую картину последнего, пятого по счету, съезда р. с.-д. р. п. — Незавидная картина.
Но, в самом деле, переберите в памяти все предыдущие съезды: II, III «большевистский» съезд и меньшевистскую «конференцию», IV — названный объединительным, — и для каждого из них вы сразу найдете его характерную черту, то, что делало «эпоху» в жизни партии. И II, на котором выработана была программа партии, который был первым шагом ее на пути разрыва с «кружковщиной» и «кустарничеством», и III — этот генеральный смотр идейного багажа партии накануне решительных событий 1905 г., и IV — объединительный, умудренный опытом пережитых битв, арена столкновений «двух тактик», съезд, на котором партия стояла перед задачей наметить первые шаги на «парламентском» поприще — все это легко и стройно укладывается в схему развития пролетарской партии. Последний, Лондонский съезд войдет в эту схему лишь некоторыми своими частями.
Съезд собирался и работал под знаком «критики». Для этого было достаточно причин, которые вводили в порядок дня критику не схем, не теоретических, впрок заготовленных положений, а критику практических шагов.
С апреля 1906 г. и по апрель 1907 г. партия под руководством центральных учреждений, созданных «меньшевистским» большинством на объединительном съезде, работала на новой, до того времени совершенно чуждой ей арене.
Партия вступила на путь «парламентской деятельности», создала «парламентскую» фракцию, вела избирательную кампанию, выставляла собственных кандидатов и входила в соглашения... И все это среди непрекращавшихся споров, «дискуссий», на фоне непрерывного роста числа членов партии.
Все это надо было оценить, учесть, во всем этом надо было разобраться, и все это шире и шире развертывало пропасть между тенденциями большевиков и меньшевиков, все это требовало в то же время сговора...
Критика, направленная к тому, чтобы обезвредить в дальнейшем ту часть партии, которая в предыдущий период вела, вернее, тащила за собой партию, на ее новом пути, — такова была практическая задача большевиков.
Критика, направленная к тому, чтобы добиться соглашения компромисса, критика, направленная направо, к меньшевикам, за их ошибки, и налево к большевикам, за их «нетактичное», «неумеренное», «прямолинейное» вскрывание этих ошибок — такова была позиция так называемого «центра».
Эта внутренне противоречивая позиция центра и определила собой всю работу съезда за первые две недели его заседаний. Эта работа не может быть названа предварительной, ибо отняла чуть ли не ½ или даже ¾ времени у съезда, но ее нельзя назвать и положительной, практической политической работой сравнительно с массой энергии и силы, на нее затраченной. Критиковали, оценивали, взвешивали пройденный путь все: большевики и бундовцы, поляки и латыши. Но закрепить эту критику, сделать из нее достояние партии, а не съезда только, пустить ее в оборот, перечеканить, так сказать, речи съездовских ораторов в ходкую монету резолюции съезда, сделать эту критику отправной точкой развития всех членов партии — к этому стремились только большевики, и в этом чаще всего, почти постоянно, оставались в одиночестве. Все остальные группы делегатов, не говоря уже о меньшевиках, больше всего боялись именно этих результатов съездовских разговоров.
Большевики, бывшие застрельщиками критической кампании и нашедшие в этой работе сочувственную аудиторию среди центра, все время пытаются сделать из этой критики партийного опыта, из годовой демонстрации применения «меньшевистской» тактики к жизни — партийное достояние, точно и ясно перечисляя и формулируя в своих резолюциях о деятельности Центрального Комитета и социал-демократической фракции II Гос. Думы их неверные шаги. Пробежав эти, внесенные на съезд большевиками, резолюции, всякий сразу увидит, что здесь нет ни малейшей попытки из прошлогодних ошибок «меньшевизма» создать сегодняшний триумф «большевизма». Ничего подобного. Сумма этих резолюций есть объективно мера того уклонения от пролетарской политики, которое было не плодом меньшевистской непокорности, а результатом неверных, а следовательно, и вредных представлений о ходе пролетарской борьбы. Эти представления не выдержали испытаний жизни, и это должен был сказать съезд той массе, которая его выбрала.
Именно это и именно должен был сказать.
Но этого не позволяла съезду сказать та сила, которая имела возможность «вязать и решать», покуда оставалась едина, — центр. Во имя чего? Во имя единства партии, конечно, во имя мира в партии, во имя «поднятия партийной культуры», как выразился лидер центра т. Троцкий.
Во имя принципа партийного единства уничтожали возможность реального единения партии на почве критического отношения к пройденной ступени ее развития. Во имя поднятия «партийной культуры» среди делегатов забывали о задачах развития критической мысли среди широкой партийной массы.
«Центр» съезда, полагая, что он является носителем примирения и единства, фактически, объективно противопоставил эту идею интересам дальнейшего развития партии.
Боясь сыграть в руку фракционным интересам «большевизма», центр еще не понимал, что, работая в том направлении накопления и оценки партийного опыта, куда звали его большевики, он работал бы именно в интересах партии и лишь постольку в интересах «большевизма», поскольку эти интересы отражают интересы партийного развития. Покуда же он работал в фракционных интересах «меньшевизма», в пользу политического течения в партии, которое не нашло ни в одном вопросе (кроме вопроса о партизанских выступлениях и боевых дружинах) теоретических союзников в лице той или другой делегации.
Лишь тогда, когда съезд перешел к положительной части своей работы, к намечанию путей дальнейшей работы партии, центр, как единое целое, исчез, рассыпался, распался направо и налево, и тогда мы услышали от одного из авторитетнейших делегатов съезда, Розы Люксембург[160], о неизбежности поддержки «большевизма» во имя интересов революционной социал-демократии и возможности такой поддержки для товарищей, совершенно отрешившихся от фракционных интересов.
В нашу задачу не входит ни анализ того, как там, в глубине России, сложился этот центр, ни изучение того, имеются ли условия в партийной жизни, которые дали бы возможность центру и после съезда проявить себя, как таковому. Был момент на съезде, когда все ожидали от товарищей, расположившихся на центральной позиции, плодотворных указаний и живого руководства съездом: большевики звали тогда «центр» выйти вперед и развить свою тактическую линию; по компетентному показанию одного из его лидеров, бундовца Абрамовича, оказалось, что центр покуда «сидит за деревьями»; когда же он появился «из кустов», то оказалось, что это просто добрые люди, которые хотели дать «примирение» и «синтез», а смогли дать лишь образчики «марксизма на вес» и разбились по тем же линиям, оппортунистов и революционных социал-демократов. Противоречие между поддержанными «центром» фракционными интересами той части партии, которой принадлежали центральные учреждения и большинство с.-д. думской фракции, и интересами партийного развития — сделало бесплодной работу съезда вплоть до того момента, покуда съезд не перешел к III пункту порядка дня, к вопросу об отношении с.-д. партии к непролетарским партиям, т. е. к началу 3-й недели занятий съезда.
Передо мной лежат 3 проекта порядка дня, предложенные «большевиками», «меньшевиками» и «социал-демократией Польши и Литвы», и порядок дня, принятый съездом. Во всех четырех на первом месте стоят отчеты Ц. К-та и с.-д. думской фракции.
Для всех, конечно, было ясно, что эти пункты включают в себя генеральные дебаты о политической, но надо сказать, — чисто политической борьбе пролетариата. И вот только один проект (большевистский) непосредственно за этим на первую очередь выдвигает вопрос об «обострении экономической борьбы» и, в связи с ними, тут же о «современном моменте», подчиняя ему непосредственно следующий вопрос о «классовых задачах пролетариата» в современный момент. Увы, это делает только большевистский проект. Все остальные проекты, — а также и принятый съездом против голосов большевиков, — упоминают об экономической борьбе в 7 и 8 пункте порядка дня.
Ни о современном моменте, ни о задачах пролетариата, ни меньшевистский, ни принятый съездом порядок дня не говорят ни слова, и только польский проект вставляет, в виде уступки большевикам, «роль и задачи пролетариата в настоящий момент».
Случайность ли это? Конечно, нет. Это только отголоски минувшего года, только отражение того взгляда на рост революции, который составляет специфическую черту меньшевизма. Это результат годичного сосредоточения всего внимания и всей энергии на вопросах, ось которых наш «парламент».
Для большевиков было ясно, что, несмотря на лихорадочную деятельность, вертевшуюся вокруг Думы, революция уперлась в тупик, поскольку эта думская лихорадка охватила лишь политически развитые верхи массы, и даже лишь верхи политических партий. Для них было ясно, что коренная ошибка предшествовавшего годового периода работы партии под руководством меньшевистского Ц. К. заключалась в неправильном распределении ее внимания между думской и внедумской деятельностью. В проекте резолюции о Ц. К. большевики прямо сказали это, внеся туда пункт, констатировавший «недостаточную отзывчивость Ц. К. на важные проявления пролетарской борьбы»... и выставив двух ораторов, специальной задачей которых было отстоять первое место после отчетов для вопросов «экономической борьбы».
Не только в интересах большей плодородности работ самого съезда, но и в интересах дальнейшего роста партии было настоятельно необходимо сосредоточить внимание всей партии на вопросе внедумской борьбы пролетариата.
Весь порядок дня, предложенный большевиками, практически, несмотря на свою внешнюю «теоретичность», был призывом сосредоточиться на интересах «улицы», и там искать исхода и для революции, и для партии. И, действительно, только этот путь дал бы возможность съезду развернуть широкую и плодотворную работу.
Внедумская борьба пролетариата, единственный источник сил, как революции, так и с.-д. партии, и только прикосновение к этому источнику, только работа над вопросами этой борьбы могла бы заполнить деятельность съезда действительно важным содержанием.
Уклонившись от этого пути, съезд сделал столь же бесплодной положительную часть своей работы, как и критическую. Съезд последовательно отверг предложение «большевиков» о постановке сейчас же после отчетов пунктов об «обострении экономической борьбы и современном моменте», и о «задачах пролетариата в современный момент», затем предложение поляков поставить сюда пункт о «роли и задачах пролетариата в настоящий момент», и поставил на 8 место этот пункт в суженном, кастрированном виде — вопроса о безработице, стачках и локаутах. Тут произошло странное, но очень характерное недоразумение. Съезд, под руководством «м-ков», отверг предложение «б-ков» и «поляков» за их, будто бы, абстрактность и теоретичность, из-за стремления, не тратя времени на эти абстракции, перейти к вопросам конкретной политики. Столько произнесено было на эту тему хороших слов и горячих речей. В действительности основной тенденцией этих предложений было именно стремление окунуть съезд в самую глубь движущихся экономических сил российской революции, приблизить съезд к интересам масс. И если это стремление получило внешнюю форму «теоретических» вопросов, то это лишь еще раз подтверждает неизбежную для с.-д. политики связь вопросов самой конкретной действительности с самыми основами марксистской теории. И если этому стремлению «большевиков» был на съезде противопоставлен со стороны «м-ков» подчеркнутый практицизм, И если из этого практицизма ничего практического не вышло, а вышло только то, что съезд не обсуждал ни теоретических, ни практических вопросов, т. е. конкретных вопросов пролетарской борьбы, то это лишь подтверждает старое наблюдение над оппортунизмом, который противопоставляет теории практику для того, чтобы обесплодить теорию и обессилить практику.
Этим объем «положительной» работы съезда был сразу сужен, перспектива ближайших задач и взаимоотношений форм пролетарской борьбы сразу нарушена, и, что еще характернее, в этой нарушенной перспективе перед съездом не оказалось ни одного конкретного, насущного вопроса, который стал бы осью и нервом дальнейших работ съезда. Область вопросов чисто политических, область лозунгов была исчерпана в отчете и резолюции о Г. Думе, которая и споров-то почти не возбудила, вопросы же социально-экономические были отброшены; в центр всей работы съезда был выдвинут вопрос о возможных комбинациях на той политической арене, которая отражала прошлое российской революции, а не ее будущее, а ко времени возвращения делегатов и совсем отошла в историю[161]. Да, в этом оппортунизм, обессиливая съезд, праздновал свою пиррову победу.
Съезд топтался на месте потому, что центром его работ была та комбинация общественных элементов, которая создалась на почве Думы, думского периода российской революции, а вопросы о жизнеспособности этой комбинации, об интересах пролетариата относительно нее, о настоящем и будущем специфически пролетарской борьбы — были отброшены за свою «теоретичность». Практика — это Дума, теория — это задачи и борьба пролетариата, — вот как стояло дело на взгляд оппортунистов, имевших еще настолько силы, чтобы заставить съезд топтаться на этой почве. Но история мстит, и когда оппортунисты вернулись домой, они нашли свою «практику» поверженной в прах, а то, что они отослали в область теории, единственным конкретным вопросом российской действительности. Может быть, теперь они находят уже, что, только поставив съезд на рельсы тех вопросов, которые были выдвинуты революционным крылом партии, они приняли бы посильное участие в действительно важной, единственно жизненной работе.
Вот та общая картина работ съезда, которая позволяет сказать, что съезд был «шагом на месте». Но как бы то ни было, съезд отражал партию, съезд обсуждал и принял 2 — 3 важные и очень серьезные резолюции; и с той, и с другой точки зрения его важно изучить. К этому мы и переходим.
2. Состав съезда
Это был первый съезд Р.С.-Д.Р.П., на котором она была представлена целиком, во всех своих частях. На съезде присутствовало 302 делегата с решающими голосами, представляющие около 150 тысяч членов партии. Из этого количества у большевиков и меньшевиков было приблизительно по одинаковому количеству делегатов — по 87, С.-Д. Польши и Литвы располагала 45 — 47 голосами, бунд[162] — 53 — 55 и С.-Д. латышского края — 26.
Силы обоих крыльев съезда — оппортунического и революционного — были приблизительно равны. Меньшевики в общем действовали в союзе с бундом и незначительной частью латышской делегации (6 — 8); большевики в союзе с С.-Д. Польши и Литвы, и с большею частью латышей.
Когда колеблющейся части наших союзников в атаках большевиков чудились «фракционные» интересы, или когда оказывалось для них возможным увидеть в наших спорах с меньшевиками элементы чисто организационные или личные — известная часть их шла на поддержку меньшевиков и помогала им отбивать наши атаки. Так было при голосованиях: резолюции об участии некоторых видных м-ков в буржуазной прессе, резолюции по поводу отчета Ц. К., резолюции по поводу отчета думской фракции, при определении состава нового Ц. К.
В вопросах же политических, общих, большевики всегда не только могли рассчитывать на твердость своих союзников на единство всего революционного крыла съезда, но им довольно часто удавалось получить голоса отдельных делегатов правого центра.
И только один раз м-кам удалось объединить вокруг резолюции (раньше им удавалось объединить лишь вокруг отказа от всяких резолюций) большинство съезда — в вопросах о партизанских выступлениях, где самая постановка вопроса заставила большевиков воздержаться от голосования.
Кроме этой резолюции, все остальные приняты съездом в духе революционного крыла социал-демократии, которое в этих вопросах действительной политической важности располагало большинством от 71 голоса (в вопросе о рабочем съезде) до 53 (в вопросе об отношении к непролетарским партиям, являвшемся как раз основным нервом фракционной полемики последнего времени).
Меньшевики собирали вокруг себя большинство лишь тогда, когда центру казалось необходимым защитить меньшевиков от большевистских свирепых атак, и когда ему казалось, что эти атаки диктуются чисто фракционными интересами большевиков. На самом деле, это большинство, само того не замечая, защищало лишь кружковые интересы руководящих кругов партии, ставших в противоречие с интересами самостоятельной классовой политики пролетариата. На этом пути то большинство (9 — 14 голосов, не больше), которое иногда удавалось собрать вокруг себя меньшевикам, лишь обесплодило, насколько могло, критическую работу съезда и сузило постановку практических вопросов внедумской борьбы в связи с современным моментом и классовыми задачами пролетариата.
3. Споры и резолюции
После сильно затянувшихся прений о порядке дня, который был охарактеризован мною выше, съезд перешел к отчету Ц. Комитета. Доклад, прочитанный от имени Ц. К-та, имел целью дать защиту той позиции, на которой стояла меньшевистская фракция и Ц. К. Фактически же это было обвинительным актом против большинства партии, которая не приняла и не одобрила ни одного лозунга Ц. К. Перед съездом прошли надежды Ц. К. на Думу и попытки его связать пролетарскую борьбу с этой Думой, как целым, лозунги «ответственного министерства» и «за Думу, как орган власти, созывающий Учредительное Собрание», попытки вызвать народное движение после разгона Думы, и, наконец, политика соглашения с кадетами и отвержение идеи «левого блока»... Это была история непрерывной борьбы Ц. Комитета с партией, и потому не было ничего удивительного, что доклад заканчивался пессимистическими указаниями на то, что «партия влачит жалкое существование рядом с массовыми, открытыми рабочими организациями». Этот пессимизм был естественным отражением растерянности Ц. К., ибо партия жила и работала не по его указке.
Другим выводом доклада было соображение о том, что «лишь деятельность партии среди пролетариата вне политической области может восполнить наш неуспех в области политической». Докладчик Ц. К., видимо, не замечал, что эти слова были лишь плохо формулированным обвинением всей деятельности Ц. Комитета.
Разбору по существу эта политика Ц. К-та подверглась в речи т. Ленина. Он характеризовал эту тактику, как ведшую к подчинению самостоятельной политики социалистического пролетариата — политике либеральной буржуазии, наглядно показывая, как эта тактическая линия вела в целом ряде случаев не только к подмене революционных лозунгов социал-демократической, пролетарской партии оппортунистическими, антиреволюционными лозунгами буржуазной оппозиции, но иногда и к попыткам нарушения тех частей нашей программы, которые являлись помехой для составления общенационального блока. В вопросе о «конфискации земли», о «передаче всей земли народу без выкупа» делались Ц. К-ом попытки ради «единства оппозиции» нарушить партийную программу.
Целый ряд ораторов из среды центра (П. С.-Д., бунд), как на разборе общей позиции Ц. К., так и на анализе его отдельных шагов лишь подтверждали эти общие соображения лидера большевиков. И лишь один товарищ из бунда, оговорившись, что вина Ц. К. не в том, что он был меньшевистский, а в том, что был «скверный» меньшевистский Ц. К., попытался оправдать его тем, что это была «осажденная крепость». Ц. К. «осажденный» партией! Не говоря уже о том, что этого рода защита была слишком похожа на обвинение, эта картина вызвала целый ряд данных, которые явно показали, как в проведении своей, отвергаемой партией, линии Ц. К. не стеснялся ни автономией местных комитетов, ни даже прямым нарушением единства партийных организаций.
Большевики внесли в президиум резолюцию, содержавшую в себе точное и ясное перечисление установленных в речах целого ряда ораторов ошибочных шагов Ц. К-та, которую мы здесь и приводим, чтобы дать сумму обвинений, выдвинутых против Ц. К. на съезде.
Вот эти пункты:
«1) Центральный Комитет отступил от постановления объединительного съезда, что выразилось, главным образом: а) в провозглашении лозунгов «ответственного министерства» и «борьбы за Думу, как орган власти»; б) в попытках отказаться от требования конфискации земли без выкупа и заменить его требованием отчуждения земли; в) в тактике соглашений с контрреволюционной либерально-монархической буржуазией во время избирательной кампании; г) в тактике соглашения с той же буржуазией в Г. Думе и в отказе от углубления и обострения конфликтов и противоречий в Думе и вне Думы; д) в нарушении партийного единства, как это было в Петербурге и других местах.
«2) По существу деятельность Ц. К-та во многом не соответствовала классовым интересам пролетариата, что особенно ясно выразилось: а) в перечисленных выше отступлениях от постановления объединительного съезда, приводящих не только к отказу от независимой тактической позиции пролетарской партии, но отчасти даже к отступлению от партийной программы; б) в недостаточной отзывчивости Ц. К. на важные проявления пролетарской борьбы, локауты и целый ряд подобных фактов; в) в том, что в своей практической, организационной, осведомительной деятельности Ц. К. не был высшим практическим центром партии, а лишь представителем одной ее части».
У меня нет сейчас под рукой резолюций, внесенных другими делегациями, но характерно, что настроение съезда по отношению к деятельности Ц. К-та было настолько ясно выражено, что м-ки даже и не попытались внести резолюции с выражением одобрения бывшему Ц. К.
По этому пункту порядка дня воздержание тт. поляков и голосование всего бунда и части латышской делегации с меньшевиками дало возможность последним отклонить принятие какой бы то ни было резолюции. Партия лишена, таким образом, официального мнения своего съезда о политической работе высших учреждений партии, официально выступавших от ее имени.
VII заседание съезда началось отчетом думской фракции, представленной на съезде официальной делегацией и несколькими отдельными частями (Церетели, Зурабов, Джапаридзе, Г. Алексинский и др.).
Принципиальные основы политики думской фракции были те же, что и у Ц. К., который и являлся ее руководителем. Но ее своеобразное положение, в качестве единственной открытой организации партии, запертой в подполье, и специфические условия работы на почве Думы сделали из нее, быть может, наиболее яркое представительство российского оппортунизма и того течения социал-демократии, которое ищет основ своей тактики в нелепом противопоставлении идеи «общенациональной» борьбы — классовой позиции социалистического пролетариата.
Отчет фракции, представлявший собой перечисление и мотивировку наиболее важных шагов в жизни фракции, сопровождался соображениями на счет тактики пролетариата в буржуазной революции[163]. Эти коротенькие соображения заключались в том, что в 1789 г. пролетариат принимал участие в революции, как один из элементов буржуазной нации, еще не выделившейся в особый класс, в 1848 г. этот пролетариат, «отвергши общенациональную политику», потерпел поражение: «красный призрак самостоятельного выступления пролетариата отбросил буржуазию от революции». И из этого-то «исторического опыта» докладчик выводил основы тактической позиции российского пролетариата в 1906 — 1907 гг. Сплочение общенационального движения должно быть целью политики пролетариата, — говорил докладчик, и на целом ряде фактов из жизни Франции иллюстрировал... как с.-д., оппортунисты искали линии «единой оппозиции». Для связи этих общих положений с конкретной российской действительностью служило положение, что кадеты, представляя классы и группы, еще неудовлетворенные в своих интересах, являются партией оппозиционной, с которой у партии пролетариата имеется общая почва. Опираясь именно на эти соображения, докладчик защищал метод общих совещаний всей оппозиции. Однако эти совещания, ничего не давая, только связывали крайне левые фракции[164]. Но оппортунисты, поставившие своей задачей на думской арене демонстрировать солидарность с.-д. с либерализмом, практиковали эти совещания, не останавливаясь даже перед тем, что, идя к кадетам, они попали к «народовцам», которые были съездом охарактеризованы, «как организация контрреволюционных элементов польского общества», «сознательный и непримиримый враг пролетариата и социал-демократии».
Защищать совещание с подобными группами было трудно, но и здесь наши парламентские дипломаты нашли выход: оказалось, — с одной стороны, — что «народовцы так же грязны, как и всякая другая буржуазная партия», а с другой, — что «народовцы, будучи у себя до- дома реакционными, в русских делах — конституционны». Эти аргументы годились более или менее для того, чтобы не вносить семейных раздоров в ту «семью оппозиционных партий», о которой говорил докладчик, но эта своеобразная оценка политических партий звучала странно на съезде, где было достаточное все-таки количество марксистов.
Как вопрос об общих совещаниях и народовцах, так и вопрос о президиуме решался «меньшевистским» большинством думской фракции соображениями о «единстве оппозиции» во что бы то ни стало. Во имя этого «единства» фракция не только голосовала за кадетского председателя, но и воспретила некоторым добивавшимся этого права большевикам-депутатам воздержание при голосовании. Для защиты этого голосования у докладчика, даже после вполне выяснившегося характера политического поведения г. Головина[165] не нашлось других аргументов, кроме соображений о необходимости для социал-демократов усилить авторитет кадетского председателя, как представителя всего оппозиционного дела Думы и связать г. Головина своим голосованием. Мы знаем теперь, как использовал г. Головин свой авторитет представителя «всей» оппозиции, и кто, кого и с кем связал[166]. Во всяком случае, частицу «авторитета» бывшего председателя Г. Думы и часть ответственности за его шаги взяла на себя фракция, которая подавала за него голоса.
Разрыв с кадетами, и вообще со всеми непролетарскими партиями в ответ на декларацию г. Столыпина и декларация с.-д. фракции, — были предметом особой гордости тт. меньшевиков, и докладчик сказал, что этим шагом фракции должны быть довольны и большевики, ибо, по его словам, на этом пункте меньшевики будто бы воплощали в жизни тактические планы большевиков[167]. Накануне этого заседания, — говорил Церетели, — социал-демократы употребили всю энергию на разоблачение на «общем совещании оппозиции» непоследовательности кадетов и на отвлечение от кадетской «тактики молчания» народнических групп.
Большевики тут же указали, что одним из условий неудачи социал-демократов в этой важной и первой попытке отвлечения левых групп от кадетской гегемонии было то, что эта попытка была первой, что с самого начала социал-демократы не только не противопоставляли себя кадетам так, чтобы это стало ясным для крестьянских депутатов, но сами, хотя бы тем же голосованием за кадета Головина, приучили серую думскую массу к мысли о важности объединенных с кадетами действий. Меньшевики пожали здесь то, что посеяли: идея «единой» оппозиции в руках кадетов стала орудием против социал-демократов.
Мы разоблачили непоследовательность кадетов, — говорил докладчик. Какими методами, — спрашивали большевики?
Кадеты в ответ на контрреволюционную декларацию Столыпина предлагали молчать. Социал-демократы предлагали в ответ на декларацию правительства выступить с декларацией народных нужд. Крестьяне колебались. Оторвать их от кадетов в этом вопросе можно было, лишь противопоставив кадетскому молчанию голос действительных народных нужд. Если бы думская фракция с.-д. взяла бы на себя эту задачу формулировки народных требований и на этой почве вела борьбу с кадетами за крестьянских депутатов, ей легко удалось бы привлечь к себе крестьян. К сожалению, большинство фракции пошло по другому пути. Оно отвергло, как тему и задачу декларации выставление «программных требований», оно не хотело ввести в эту декларацию ни требования земли, ни требования воли. Все содержание декларации должно было быть исчерпано лозунгом «ответственного министерства». В декларации так и было сделано: ответственное министерство — ее единственный политический лозунг. Крестьяне на это не пошли.
Вообще декларация эта подверглась подробнейшему обсуждению. Во-первых, с точки зрения отсутствия в ней того элемента, который делал бы ее социал-демократической: социализма, вопроса о классовых задачах и стремлениях пролетариата, о самостоятельности пролетарской партии. Об этом в социал-демократической декларации не было ни звука. Зато «единение оппозиции» и ее лозунг «ответственное министерство» были проведены и подчеркнуты во всей декларации. Это последнее было вторым пунктом обстрела.
И атака, и защита велась обычными аргументами, которые достаточно известны, чтобы их не воспроизводить еще раз здесь. Хотелось бы только отметить, что то отношение к программным речам, которое высказал докладчик и его товарищи («зачем читать всю программу всякий раз»), то противопоставление программы и «текущей работы», которое должно было оправдать отсутствие социалистических элементов (программа) в декларации (текущая работа), встретили единодушное осуждение... И если ораторы из «центра» готовы были видеть в декларации лишь ошибки «молодой» неопытной фракции, то сама защита этих шагов со стороны меньшевиков должна была показать, как правы были большевики, которые видели во всем этом не случайную ошибку, а естественный и неизбежный результат мелкобуржуазных тенденций, стремления демонстрировать единство «всей оппозиции».
Желание стоять на общей почве оппозиции, на почве демократии, а не социализма, особенно сильно сказалось в том пункте, где Церетели и его товарищи пытались аргументировать свой принципиальный отказ от социалистической мотивировки бюджетной резолюции, внесенной с.-д. фракцией. Оказалось, что социалистическая мотивировка помешала бы осуществлению поставленной задачи. Социалистическая мотивировка, — говорили ораторы-меньшевики, — привела бы нас к заявлению, что мы отказываем в бюджете всякому буржуазному государству и тем был бы ослаблен наш удар по данному крепостническому государству и его бюджету. С другой стороны, социалистическая критика нашего бюджета ни для кого, кроме нас, с.-д., неприемлема и прозвучала бы даром, лишь расстроив ряды «единой оппозиции».
Стремление сейчас же добиться непосредственного успеха здесь же, на парламентской арене — привело вновь к тому, что социал-демократическая политика была заменена демократической.
Съезд не мог согласиться с этим приличествующим разве г-ну Струве утверждением, что пропаганда социалистических идей, что социалистическая критика может каким бы то ни было образом обессилить борьбу с крепостническим государством. Все «глубокомыслие» этого аргумента не могло быть воспринято съездом уже потому, что, несмотря на то, что социал-демократы отвергли социалистическую мотивировку, они все же не нашли поддержки у тех, на кого рассчитывали как на демократов: перед съездом была несоциал-демократическая декларация социал-демократической фракции, и факт передачи бюджета в комиссию всей Думы, вопреки социал-демократам. Оставалось утешаться тем, чем пытался утешить съезд т. Мартынов[168]: если бы кадетское большинство отвергло резолюцию с.-д. из-за ее социалистических элементов, — говорил он, — то в этом не было бы ничего удивительного, а теперь, когда кадеты отвергли демократическую резолюцию, нам легко разоблачить их непоследовательный демократизм. Съезд посмеялся над хитроумными кознями, построенными т. Мартыновым кадетом.
В речах целого ряда ораторов съезд разъяснил представителям думской фракции, что не стоит скрывать свой социализм ради привлечения кадетов, ибо кадет не идет за социал-демократом даже тогда, когда последний притворяется демократом. Но, видимо, фракции нужен был наглядный урок, чтобы усвоить себе эту простую истину. Об этом уроке, преподанном кадетами, и рассказал докладчик в конце своего доклада. Дело шло об основном вопросе революции, о земле. Как известно, с.-д. добивались революционного решения вопроса путем конфискации помещичьих земель без оплаты. Кадеты стояли за наиболее выгодное для помещиков решение, путем «принудительного отчуждения» лишь части земель и за плату. «Мы условились с кадетами, — жаловался Церетели съезду, — нападать сообща на правительство по линии «принудительного отчуждения»[169], не критикуя друг друга, но кадеты, заручившись этим соглашением, напали в первой же речи Кутлера[170] на социал-демократов». Из чего получилось, что Кутлер «конфискацию» критиковал, а социал-демократы... отстаивали кадетское «принудительное отчуждение».
Но даже этот урок не помешал докладчику кончить заявлением о том, что кадеты по всем главным вопросам выступали совместно с «левыми»[171], и найти оправдание для кадетов в общем ослаблении революции, отрицая с энергией, которую трудно было бы предположить в марксисте, всякое заподозривание кадет в боязни революционного движения пролетариата. Этим думал докладчик оправдать и себя.
После речи содокладчика и после затянувшихся дебатов были вынесены 4 проекта резолюций, вышедшие из среды б-ков, м-ков, С.-Д. Польши и Литвы и бунда.
Проекты большевиков и поляков заключают в себе некоторые указания, которыми фракция должна была руководиться в своей дальнейшей деятельности, причем проект поляков заключает в себе только «директивы», а проект большевиков, кроме того, и указания ошибочных шагов фракции.
Проект меньшевиков и бунда никаких указаний не делает и ограничивается лишь приветствием фракции.
Исходивший из среды меньшевиков проект краток: «Съезд, выслушав отчет думской фракции, выражает ей доверие за энергичное и последовательное отстаивание интересов пролетариата и дела революции». Бунд прибавляет к этому признание, что «в деятельности с.-д. фракции были отдельные ошибки».
Таким образом, указания на ошибочные шаги в том или другом виде даются всеми резолюциями (за исключением, конечно, меньшевистской). Точно сформулированы они в проекте большевиков: «Фракция, — говорит этот проект, — обнаружив в общем стремление быть достойной представительницей рабочего класса, не всегда, к сожалению, вполне последовательно проводила точку зрения пролетарской классовой борьбы, что проявилось: 1) в ошибочном голосовании социал-демократов за кадета в председатели Думы; 2) в несоциалистической и нереволюционной мотивировке декларации; 3) в опущении социалистического обоснования бюджетной резолюции; 4) в усвоении буржуазно-либерального лозунга о подчинении исполнительной власти Госуд. Думе и в некоторых других случаях»...
Комиссия, которой поручено было съездом столковаться насчет резолюции, предложила прежде всего обсудить спорный вопрос о том, должны ли быть сделаны вообще в данной резолюции какие-либо указания фракции для ее будущей работы.
Отказ съезда сделать указания, на взгляд б-ков, поляков и части латышей, был бы новым самоустранением съезда от такой работы, которой имела право требовать от него партия.
Делегация фракции перед самым голосованием внесла тут же оглашенное заявление в том духе, что принятие в резолюции каких бы то ни было директив заставит известную ее часть «подать в отставку». Что это значило, — бог весть, но действие свое это возымело.
К концу съезда была без прений принята резолюция, признающая, что «в общем и целом» фракция стояла на страже интересов пролетариата и революции.
В связи с вопросом о думской фракции съездом была принята резолюция «о национальном вопросе в Думе», рекомендующая фракции более внимательно отнестись к этому вопросу, и резолюция «о народовой демократии», которая обращает внимание с.-д. фракции на необходимость беспощадного разоблачения черносотенной физиономии национал-демократов и причисляет эту партию и ее фракцию в Думе к тем группам, «с которыми с.-д. фракция не должна входить в какие бы то ни было переговоры и соглашения».
Дебаты по вопросу «об отношении к непролетарским партиям» были наиболее существенным моментом съезда, а принятие по этому поводу резолюции самым серьезным его моментом. Эта резолюция навсегда останется в активе партии.
Съезд выслушал 4 докладчиков. Тов. Ленин в блестящей речи дал исторический очерк различных решений этого вопроса в среде российской социал-демократии и анализ роли различных классов в российской революции, на этом обосновав те наши формулировки, которые после целиком вошли в принятую резолюцию. Тов. Мартынов исходил в своей формулировке из соображения об «общенациональной» революции и ставил дальнейшее развитие ее в зависимости не от успеха борьбы пролетарской партии против гегемонии кадетов над мелкобуржуазной демократией, а от успехов «общенационального» сплочения.
Докладчик бунда взял на себя трудную задачу примирить эти две точки зрения. Эта попытка была обрисована выше. Наконец, тов. Роза Люксембург в речи, которая с большим вниманием была выслушана всем съездом, подвергла критике воззрения, высказанные тов. Мартыновым, и рядом исторических справок по истории российского либерализма, с одной стороны, и истории отношений социал-демократии и самого Маркса к буржуазному либерализму — с другой, убедительно показала, что как теория, так и практика революционной cоциал-демократии требует той формулировки нашего отношения к непролетарским партиям, которое было дано в проектах поляков и большевиков. Из последующих речей заслуживает упоминания речь тов. Троцкого, направленная как против воззрений меньшевиков на возможность «сотрудничества» пролетариата с либеральной буржуазией в русской революции, так и против того «марксизма на вес», образчики которого были даны оратором бунда (Р. Абрамовичем), и речь тов. Плеханова, взошедшего на кафедру только для того, чтобы прочесть интересную цитату из Маркса, взамен более подробного выяснения своей точки зрения. Роль т. Плеханова на съезде была, кстати сказать, вообще — ролью человека, нашедшего точного выразителя своих взглядов в т. Мартынове, и потому не давшего себе труда самому рассказать о своих взглядах[172].
Мы не будем здесь излагать споров, вертевшихся вокруг оценки кадетов и народнических групп. Съезд, после того, как тт. поляки сняли свою резолюцию, положил «в основу» большевистский проект. К этому проекту правое крыло съезда внесло до 70 поправок, из них до 35 приходилось на параграф о кадетах. Самая важная из них, формулировавшая допустимость соглашений с партией к.-д., была отвергнута и весь пункт был затем принят с единственной чисто редакционной поправкой.
Был принят и пункт о народнических группах, после страстных дебатов, вызванных стремлением м-ков специально подчеркнуть реакционно-утопические элементы этих групп, и, таким образом, провести в резолюции свою антиреволюционную и чисто кадетскую классификацию «прогрессивной городской и отсталой сельской буржуазии». Тов. Ленин в своей речи вскрыл, что в данном случае подобное подчеркивание и подобная классификация фактически были бы борьбой против конфискационных стремлений крестьянской массы и переходом социал-демократии на точку зрения левого кадета, стоящего между кадетизмом и трудовичеством. Этого кадета, — говорил Ленин, — тянет трудовичество, ибо оно политически революционнее, и отбрасывает направо, к кадетизму, — боязнь конфискации. В этом конфузном положении политического радикала — основа меньшевистской формулы. Но партия не может стоять на этой почве, которая, помимо воли, несмотря на ту или другую формулировку, объективно была бы для данной эпохи не осуждением утопической и реакционной идеологии интеллигентов народнических групп (она достаточно подчеркнута уже в большевистском проекте), а революционных, конфискационных тенденций массы крестьянства. После речи Ленина поправки м-ков были отвергнуты.
Отвержение указанных двух поправок, столь ясно вскрывших позицию меньшевиков, показало, что в вопросе об отношении к непролетарским партиям съезд в громадном большинстве стоит на почве революционной социал-демократии. На этой резолюции большевики объединили вокруг себя все неоппортунистические элементы съезда, собрав 2/3 его голосов. Победа революционного крыла была полная. Это настроение съезда было столь ясно, что м-ки не решились внести на съезд предварительно выработанный и отпечатанный ими (см. № 12 газеты «Нар. Дума»)[173] проект резолюции, написав совершенно новый, представлявший большое улучшение сравнительно с тем принципом «комбинирования» действий пролетариата с шагами непролетарских партий, который составлял все политическое содержание первого проекта.
В той же атмосфере поворота съезда к принципам революционной социал-демократии обсуждался и вопрос о «рабочем съезде».
К сожалению, на самом съезде, на его официальных заседаниях вопрос этот не был поднят на высоту принципиальных дебатов и не связан с какими-либо практическими предложениями. И речь тов. Аксельрода, и речь т. Валерина[174] показали явственно, что «рабочий съезд» не вышел еще из стадии чисто интеллигентского обсуждения.
Большим недостатком речи Аксельрода, автора «рабочего съезда», было то, что о рабочем съезде в ней не было почти ничего. Мы не знаем ничего — так можно было бы резюмировать речь Аксельрода — насчет рабочего съезда, — когда он будет, откуда он придет, что принесет для партии? — Но мы надеемся на то, что «идея» съезда спасет нашу партию. Тов. Валерин, большевик, на эту «идею» не надеялся и старательно доказывал, что до сих пор эта «идея» фатально приводила к дискредитированию существующей партии. Отсутствие конкретной почвы для обсуждения «рабочего съезда», неумение связать эту «идею» с текущей действительностью, чисто литературный характер постановки этого вопроса у обоих докладчиков — сделал из этого вопроса — вопрос чисто академический. Единственным практическим было в этих спорах общее признание того, что агитация за рабочий съезд до сих пор ничего, кроме дезорганизации партий и стирания границ между социал-демократизмом и анархо-синдикализмом, не дала.
Резолюция по этому вопросу, внесенная большевиками и принятая 165 голосами против 99, характеризует последовательно роль политической и экономической организации в пролетарской борьбе, признает необходимым использование в целях укрепления и развития этих основных форм организаций пролетариата других, стихийно возникающих на фоне революционного подъема форм объединения рабочего класса, и признает безусловно вредною для классового развития пролетариата агитацию за рабочий съезд, ибо, как говорит пункт 4 резолюции — «идея рабочего съезда ведет по существу своему к замене социал-демократии беспартийными рабочими организациями длительного характера, а организационная и агитационная подготовка рабочего съезда неизбежно ведет к дезорганизации партии и содействует подчинению широких рабочих масс влиянию буржуазной демократии»...
Те же элементы съезда, которые объединились вокруг большевистских предложений по рассмотренным выше вопросам, провели и резолюцию о «Г. Думе», и о «профессиональных союзах», которая, подтверждая резолюцию Стокгольмского съезда, напоминает, кстати сказать, часто забывавшуюся, особенно тов. меньшевиками, задачу социал-демократии — «содействовать признанию профессиональными союзами идейного руководства с.-д. партии, а также установлению организационной связи с ней, — и о необходимости там, где местные условия позволяют, проводить эту связь в жизнь».
Последней резолюцией была резолюция «о партизанских выступлениях». Она зовет партию на «энергичную борьбу против этих последних» и постановляет распущение «боевых дружин». Для «большевиков» вопрос этот не был фракционным: среди них имелись и сторонники, и противники данной формы борьбы. Но резолюция, внесенная по этому вопросу, сначала меньшевиками, а затем меньшевиками, бундом, поляками и латышами совместно, была аргументирована таким образом, давала образчики «социологии» такого типа, что ни один из большевиков — противников «партизанских выступлений» не мог подать за нее свой голос. Часть большевиков воздержалась, часть голосовала против.
Наконец, выборы нового Ц. К. показали еще раз, как «центр» понимает свою роль и задачи примиренчества. Кандидаты того крыла съезда, которое определило все главные его резолюции, получили волею съезда случайное преобладание лишь в один голос в том учреждении, которое должно было проводить в жизнь съездовские решения.
Опять перед глазами встала картина той игры, с описания которой я начал статью; после кратковременного проблеска съезд опять делал «шаг на месте».
4. На дорогу
Революционное крыло с.-д.-тии, преобладавшее на съезде, пыталось уже на съезде поставить партию на «новые рельсы», и до известной степени, в некоторые моменты ему удавалось это... Два принципа должны характеризовать этот путь: «самостоятельная классовая политика пролетариата» — во-первых, партийность — во-вторых. Тяжел ли этот завет для «большевиков»? Конечно, нет!
С момента выяснения тактических разногласий на каждом этапе партийного развития, с первого момента революционной бури большевизм боролся за выдержанную линию пролетарской политики.
Будучи у «власти» в момент напряжения революционной борьбы, отброшенный в оппозицию в год шатаний и оппортунизма, «большевизм» всегда боролся под знаменем партийности и единства партии. Провести в жизнь тот и другой принцип — нет, это не обуза для большевиков. Работая над этими задачами, большевизм работает над своей постоянной задачей.
Но сможет ли он выполнить эту задачу, — задачу, поставленную перед нами съездом? Увидим, и первым испытанием ему будут умение разобраться в той гнетущей политической обстановке, которую встретил съезд, когда переступил российскую границу[175].
Революционная с.-д-тия в России знает теперь во всяком случае, что ее преобладание в партии диктуется не подъемом или упадком революционного настроения среди партийной массы, а упорной борьбой за выдержанность и самостоятельность пролетарской политики.
Каменев Л. Б. Между двумя революциями. Сб. статей. 2-е изд. М., 1923. С. 60 — 82.
НЕ ПО ДОРОГЕ
Впервые опубликована в «Пролетарии»[176] (1909, № 42, 12 февраля).
Русское «общество» проводит теперь время в болтовне о богостроительстве и богоискательстве.
Этой пошлости отведен теперь красный угол в контрреволюционной пропаганде либеральных газет. И ни одна из них не отказывает себе в удовольствии покричать о том, что «ряд марксистов» встал на этот путь. Это — злоба дня. Товарищ А. Луначарский поместил в недавно изданном в России сборнике «Литературный распад. Кн. 2» статью[177], в которой в ряду других тем, не подлежащих здесь нашему разбору, касается темы, не могущей остаться без внимания со стороны нашей газеты. Речь идет о методах пропаганды социализма и о тех его формах, в которых социализм из ряда «строгих, холодных формул» станет достоянием движущихся масс. Статья т. Луначарского, написанная по поводу беллетристического произведения, пошедшая в массы, потому и должна привлечь внимание всякого социал-демократа, что в ней вопросы, выдвинутые беллетристом и художником, поставлены на почву практики социализма. Наличность этой практической постановки вопроса в статье т. Луначарского исходит из следующих неоспоренных положений: на стр. 91 он указывает, что к научному социализму «могут и должны прийти многие представители коренной и мелкобуржуазной интеллигенции», затем, «такие элементы, которые являются переходными типами к ремесленному и сельскому пролетариату и самый пролетариат этого рода» и, наконец, говоря о политической гегемонии пролетариата, о революционном сотрудничестве его с крестьянством, в том понимании, которое дано и Каутским, и большевизмом, устанавливает неизбежность того или иного влияния пролетарской идеологии на мелкую буржуазию. Все это так, все это неоспоримо, и наше разногласие с т. Луначарским начинается только тогда, когда он ставит вопрос, способна ли «трудовая масса» воспринять пролетарскую истину «во всей ее чистоте». И он прав, когда отвечает на этот вопрос решительным отрицанием. Ведь иначе нам с Луначарским пришлось бы толковать о «гегемонии» не в том смысле, который мы с ним придаем этой линии, не в смысле «революционного сотрудничества» Каутского и большевиков, а в смысле социалистической революции. Ошибка Луначарского заключается в том, что он полагает, что существуют какие-то другие способы привлечения трудовых масс к знамени научного социализма, кроме того экономического процесса, который пролетаризирует эти массы и передвигает их на точку зрения пролетариата. Луначарский, вопреки основоположникам научного социализма, полагает, что самому социализму можно придать форму более приемлемую для полупролетаризированных слоев. А так как здесь мы видим незаконное распространение «революционного сотрудничества» на сферу идейную и, следовательно, компрометированье самого принципа «революционного сотрудничества», как он отстаивается — и правильно отстаивается — Каутским, то мы и должны самым решительным образом протестовать против этого зигзага в мышлении т. Луначарского.
Эта основная фальшивая нота, — стремление придать социализму более приемлемую для непролетарских слоев форму, — играет с тов. Луначарским скверную шутку. Он стремится приблизить «трудовые массы», полукрестьян («герой «Исповеди» Матвей, — -пишет тов. Луначарский, — не социал-демократ, не рабочий, а полукрестьянин; это следует хорошенько заметить») к свету научного социализма, а выходит так, что его социализм становится похожим на полусознательные мечты и порывания крестьян. Что в этих местах — вполне естественно, как это неоднократно разъяснили все марксисты, и неизбежно, как показывают все крестьянские, революционные движения, — сказываются общие начала социализма утопического, что у «полукрестьянина», т. е. крестьянина, оторвавшегося от стародедовского уклада и выброшенного в гущу капиталистического общества, прихотливо переплетаются эти начала крестьянского социализма с режущими впечатлениями новой жизни и комбинируются с методами мышления, внесенными из первобытной среды — все это так. Но видеть в этом «поистине прекрасное» «преломление» пролетарского миросозерцания в головах самородков — как это хочет представить Луначарский, — это значит забывать критические задачи пролетарского социализма ради революционных задач демократа.
А у Луначарского выходит именно так. Оговорившись, что Иона — первый представитель пролетарского света, с которым встречается наш полукрестьянин, — «не удовлетворяет всем тем требованиям, которое предъявляются к сознательному партийному пропагандисту», Луначарский немедленно переходит к возвеличению вновь открытой формы социализма. «Она, — пишет он, — дает общую истину, не определяя ее точно. И в этой общей форме она доступнее такому человеку, как Матвей. И ему, богоискателю, понятнее высокая формула, в которую облечен здесь социализм» (курсив наш).
Социализм в виде общей истины, именно благодаря своей общности, расплывчатости, неточности более доступный полукрестьянину, облеченный в более «высокую» (?!!) формулу богоискательства — это и есть не пролетарский, а средневековый, крестьянский социализм. И, повторяем, не сказать именно этого по поводу разбираемого произведения, это и значит спасовать перед этой формой социализма, на место критики первоначальных форм социализма поставить апологетику этих форм. И эту-то апологетику — представляющую преступление в устах научного социалиста — в устах марксиста — Луначарский пытается оправдать «революционным сотрудничеством» пролетариата и крестьянства! Это как раз та форма сотрудничества, против которой не переставали протестовать такие марксисты, как Каутский.
Против нее протестует вся большевистская литература, как протестует она против всякого вида оппортунизма, против всякого приспособления пролетарской идеологии, против всяких попыток придать этой идеологии более «доступный» для непролетарских слоев вид. Социализм, приспособленный к религиозной психике полукрестьян и этим думающий облегчить «революционное сотрудничество», по-нашему, заслуживает того же, что социалистическая политика, приспособленная к тому, чтобы «не запугать либеральную буржуазию».
Такие идеи доказывают лишь, что Луначарский недостаточно усвоил ту скромную форму социализма, которая зовется, в отличие от всяких других форм, «научным социализмом», и что поэтому для него неясна та пропасть, которая лежит между марксовым социализмом «низкого штиля» и социализмом «высокого штиля» богоискателей.
Вот как поясняет Луначарский «высокую формулу», в которую облечен здесь «социализм». «Ищешь бога? Бог — есть человечество грядущего, строй его вместе с человечеством настоящего, примыкая к передовым элементам».
Нам вспоминается при этой формуле та формула, в которой некогда Вл. Соловьев пытался осмеять шестидесятников. «Так как человек происходит от плешивой обезьяны, — рассуждали шестидесятники по Вл. Соловьеву, — то ты должен положить живот свой за други своя». К этой карикатуре на гуманистический материализм Луначарский теперь сводит социализм. «Так как ты ищешь бога, то... примыкай к передовым элементам... Между карикатурой Вл. Соловьева и формулой Луначарского различие — увы! — не в пользу последнего. В карикатуре Соловьева, лишенной формальной логики, была логика прогрессивного исторического движения, в формуле Луначарского есть логика реакционного движения мысли. Вместо того, чтобы осуществить критическую задачу социализма — разрушать тот строй души, ту психику, те методы мышления, которые выражаются в поисках бога, Луначарский пытается облечь социализм в такие формы, которые бы этот метод мышления удовлетворил. Эта попытка не может не кончиться конфузом для социализма т. Луначарского. Пытаться на религиозных запросах построить что-либо прогрессивное, это значит спуститься на ту плоскость, где действует организованная религия, и пытаться конкурировать с ней, отнюдь не отрицая самых ее основ. Это — не задача социалиста. На этой почве может быть конкуренция реакционных и либеральных попов, либеральных попов и идеалистов всех толков. Но тут нет места для научного социализма. Он копает глубже.
А т. Луначарский незаметно для себя оказался по ту сторону баррикады, по сю сторону которой научный социализм борется за полное освобождение человечества от всякого гнета, между прочим, и от гнета религиозных фетишей.
По поводу этой «высокой» формулы, дающей возможность социализму быть «доступнее» психике человека средневековья, Луначарский восклицает: «Чудная формула. Не в наших терминах изложена, но по существу она наша. Это та же музыка, наша музыка, только играют ее на новых инструментах».
Нет! Слух обманул Луначарского и обманул именно потому, что ему представилось, что научный социализм есть какое-то «облачение», которое может быть заменено другим, более «высоким». Это не только не наша музыка, но музыка классов враждебных, разыгранная на инструментах, специально к этому приспособленных, и пытаться играть на этих «новых» (для марксистов!) инструментах — значит забывать, что критика этих инструментов — необходимый элемент нашей, пролетарской музыки. Что социалисты-утописты вплоть до 1848 года пытались играть на этих инструментах, — известно, вероятно, т. Луначарскому, и, что Маркс начал с критики их «чудных формул», этого не должен забывать марксист.
И мы боимся, что — сколько бы ни старался т. Луначарский «облечь» социализм по-«новому» (а если не забывать истории — по-старому) — не удастся ему из его «новых» инструментов извлечь ничего, кроме старой музыки специально организованных музыкантов и из элементов опийной настойки приготовить бодрящее вино.
Мы боремся против «опиума» не для того, чтобы заменить его хмелем, и для нас глубоко немарксистскими являются мечтания о борьбе со старой организацией религии на ее же почве.
Наличность «старой музыки» очень старых инструментов не можем мы не отметить уже теперь у Луначарского. Стоит для этого просмотреть главку его статьи, озаглавленную «Чудо», где в качестве «кусочка грядущего» нам предъявляют «факт сладостного и грандиозного душевного подъема участников коллективных религиозных актов». Художник дал нам правдивую и сильно написанную картину этого «чуда» средневековья. Задача критика марксиста была осветить это средневековье с своей точки зрения, с точки зрения пролетариата. И вот это средневековье оказывается для него «знаменем грядущего», «предвкушением желанного». Нам предлагают не «шокироваться обрядовой и суеверной обстановкой», а оценить «наличность общего настроения, общей воли». Но мы еще не настолько увлечены музыкой старых инструментов, чтобы не рассмотреть здесь — даже уступая Луначарскому и оставляя в стороне обрядовую и суеверную обстановку — наличность общего рабского настроения, общей не просветленной сознанием воли, а в этом рабстве и в этом отрицании сознательности не видеть результата того отравления, которое несет всякая, т. Луначарский, религия. А Луначарский продолжает: «Но велика запуганность наша. Крестный ход? Иконы? Ризы? Кадила? не хотим ничего слышать. Хотя бы в этих условиях развивались самые любопытные социально-психологические явления. Так нельзя»... И несколькими строками выше: «Дело не в том, чтоб отрицать начисто, априори, а в том, чтобы понимать и оценивать».
Тов. Луначарский напрасно так умышленно упрощенно рисует себе психику марксистов — его противников. Конечно, надо понимать и оценивать, и дело только в том, что наше понимание, наша оценка не сходятся с т. Луначарским.
Мы «поняли» и полагаем, — заодно со всеми основателями пролетарского социализма, — что дело как раз в том, чтобы отрицать начисто всякий дурман народа, даже такой, в котором «высокому» социализму и высоким формулам тов. Луначарского благоугодно видеть знаменья грядущего. И нет ничего мудреного в том, что призыв т. Луначарского к «пониманию» «крестного хода», к любованию «чудом», его приглашение видеть здесь «кусочек грядущего», встречает уже — и, думаем, будет встречать что дальше, то больше — со стороны товарищей — вопрос: «есть же предел?», и что на этот вопрос они уже склонны отвечать: «нам не по дороге с проповедниками такого социализма».
Социализм «высокого штиля», т. Луначарского, при всех своих благих желаниях, может только затруднить критическую работу, пролетарского социализма — особенно в России! — и запутать не одного рабочего, выбивающегося из темноты средневековых понятий и средневековых мечтаний о религии-освободительнице к свету научного социализма.
Именно то «отрицание начисто», которое так не нравится т. Луначарскому, сопровождаемое знанием и пониманием гнусной исторической и социальной роли религии, является условием дальнейшего развития классового сознания русского рабочего.
А рядом с этим то компрометирование основных идей большевизма, которое создается попытками связать их с проповедью новых «облачений» социализма, которое скрывается в таком толковании «революционного сотрудничества», которое на деле является оппортунистическим приспособлением к психологии и горизонту крестьянской массы, живущей в средневековых условиях, должно встретить самый определенный отпор со стороны большевизма. Ибо, в переводе на язык реальных отношений, «революционное сотрудничество», покрытое, как шапкой, идеей богостроительства, есть порожденное контрреволюционной эпохой пасование перед реакционно-утопической крестьянской идеологией, пасование, которое, будучи додумано до конца, обозначало бы полный разрыв с той концепцией «революционного сотрудничества», которая дана большевизмом и которая осуществлялась в русской революции вопреки средневековым утопиям крестьян, ныне поднимаемым на щит тов. Луначарским.
Там же. С. 261 — 266.
ПРОТИВ ТЕЧЕНИЯ
«Други, гребите против течения»...
«Други, гребите против течения»...
Впервые опубликована в газете «Звезда» (1911, № 22, 14 мая).
Переживаемую нами эпоху по характеру ее отношения к ценностям, выработанным всей предшествующей историей русской общественной мысли, называют эпохой критики. Говорят, что это естественное последствие пережитых нами революционных событий, пятилетие которых было еще недавно отмечено российской прессой. Это верно и неверно. Верно то, что неудача общественного движения должна была вызвать пересмотр и проверку тех начал, которые легли в основу последнего. Неверно же то, что будто современная критика, направленная против этих начал, хоть в малейшей степени связана с самим движением, будто она порождена стремлением освободить, очистить сильные стороны движения от его слабых сторон, будто эта критика служит продолжением заветов самого движения. Как раз наоборот. Сущность современной критики — и это ее специфическая черта — заключается в том, что она нападает на то, что в движении было сильного, жизнеспособного, ведущего вперед, и берет под свою защиту то, что в нем было слабого, недоразвитого, тянувшего назад.
Она порождена не желанием усвоить великие уроки революции, а неспособностью видеть в революции то великое, что в ней было. Поэтому-то современная критика так трудно отличима от ренегатства, поэтому-то в ее произведениях «критическое» отношение к прошлому так легко переходит в капитуляцию перед настоящим.
Неудачи должны были породить критику, быть может, они должны были породить и ренегатство. Но не надо смешивать одно с другим. И, пожалуй, самой верной характеристикой нашей эпохи будет, если мы скажем о ней: слишком мало критики и слишком много ренегатства.
Слишком много ренегатства. Увы, это не случайно. Давно уже констатирован факт: «интеллигенция уходит». Но, быть может, не лишне присмотреться к этому факту с интересующей нас точки зрения; быть может, он объяснит нам, почему ренегатство стало характерной, определяющей чертой эпохи.
«Интеллигенция уходит». Но она уходит не только от работы в организациях, обслуживающих низшие слои населения. Она все более и более покидает и ту внеклассовую позицию, на которой буржуазное освобождение неизбежно воспринимало хотя бы некоторые черты демократизма. Накануне и на первых ступенях движения интеллигенция, в своем основном слое, хотела быть выразительницей общественной воли и в таком своем качестве не могла не облечь свою буржуазную сущность в демократические одежды. Но на этой двусмысленной позиции удержаться было нельзя. То самое дело, которому хотела служить интеллигенция, разрушало и призрак «общенациональной» воли и внеклассовой позиции. Надо было искать пристанища. Часть ее нашла его там, куда тянут ее подлинные интересы, ее зависимость от капитала. Другая пыталась удержаться на той же внеклассовой позиции, поднявшись над «разделившейся землей» в облака мистики или спустившись в бездны проблем пола.
Переход интеллигенции слева направо потерял характер единичной «измены убеждениям», он стал фактором общественной жизни и сделал ренегата типичной, массовой фигурой с общими, родовыми, хотелось бы сказать, чертами, с взаимным пониманием и взаимной поддержкой.
Интеллигент повалил направо — в порядке мудрой постепенности, конечно, и заполнил сцену политическими ренегатами, поощряющими друг друга. Но этого мало. Ренегат желает всенародно покаяться. Он искренен. Его устами говорит не рептильный фонд, а социальный сдвиг, который в нем-то субъективно сказался как открытие новой истины. Он хочет ее защитить. Но свою новую истину он должен защитить, прежде всего, раньше всего от своей же старой истины. «Совесть, когтистый зверь»... Вот почему вся современная «критика» так проникнута настроением, тоном злобного сведения счетов с прошлым. Тон один, методы — разные.
Один пытается извратить прошлое в угоду новой истине, другой, потеряв надежду на этот путь, прямо заушает прошлое (вспомните проф. Локоля)[178], третьи прямо объявляют прошлое «бесовским наваждением», от которого спасение в новом крещении... от Крестовниковых или Тучковых — безразлично («Вехи»)[179]. Всех методов не перечесть: в каждом лагере найдете вы людей, отказывающихся от прошлого.
Но, быть может, откровенности надо искать там, где и прикосновение к этому прошлому было наиболее стихийным, наименее сознательным и где для очищения от следов этого прикосновения не требуется специальной и сложной аргументации, — в нижних этажах русской литературы.
Последним, насколько нам пришлось читать, пришлось отказываться от прикосновения к недавнему прошлому, от некоторого увлечения им г-ну В. Розанову из «Нового Времени». Его не было в «Н. В.», «когда начальство ушло»[180]. Где-то на стороне написал он несколько статей, где отдавал дань увлечению революцией и проповедовал — страшно сказать! — республику трудовиков, кадетское министерство и «весенний разлив». Но начальство вернулось.
Вернулся и г. Розанов в «Новое Время» на роль лаятеля.
Г. Струве, который никогда не возвращался назад, всегда шествуя вперед затылком, нашел это возвращение безнравственным. Г. Розанов почел нужным объясниться с г. Струве и в объяснение привел два соображения. Во-1-х, соображение Гераклита[181] о том, что — «все течет», во-2-х, то, что он увлекался революцией, поскольку она была увлекательна, и до тех пор, пока она была увлекательна, «а отлетела поэзия, — прощайте, я больше не политик».
Отлетела поэзия, иначе — отлетела сила, непосредственно ощущаемая и на глазах растущая сила, и г. Розанов «потек» в «Новое Время».
В этом объединении хорошо уже то, что г-ну Розанову ради новой своей истины не пришлось «критически» разбирать старую.
Просто «все течет», о «всяком предмете, между прочим, и о революции, имею несколько мнений и каждое из них истинно в известных обстоятельствах»...
Как видите, это предел цинизма и «широкого» отношения к истине, цинизма, до которого дойти дано не всякому, но который лишь оголил основные психологические мотивы нашей «критической» эпохи.
Люди, лишенные дара розановского юродства и способности единовременно вмещать несколько «истин» об одном и том же предмете, поставлены в гораздо более тяжелые условия: они лишены возможности отделаться от принятых на себя в недавнем прошлом обязательств простой ссылкой на Гераклита. По остроумному выражению Г. В. Плеханова, им приходится целым рядом «паралогизмов» и «софизмов» прикрывать свое отступление от былых позиций, свою работу по ликвидированию наследства.
У разных групп интеллигенции это наследство — разное. «Вехи» и «Русская Мысль»[182] ликвидируют демократические и просветительно-рационалистические элементы, удерживавшиеся до известного времени в идейном обиходе русского либерализма. Меньшевики и эс-эры ликвидируют элементы социализма в своей практике.
Но к какой бы группе вы ни обратились, всюду паралогизмы» и «софизмы» составляют орудие освобождения тянущего направо интеллигента от задач, формул и методов недавнего революционного прошлого.
Этими паралогизмами и софизмами наполнена вся почти идейная жизнь русского общества, поскольку она находит свое выражение на книжном и журнальном рынке. Эти-то паралогизмы и софизмы и придают нашей эпохе вид эпохи критики, в то время как на самом деле это — эпоха капитуляции и веховства во всех его оттенках.
«Все течет», — это так. Интеллигент всюду течет более или менее к «Вехам», — это тоже факт. Но это не значит, чтобы не было никаких других течений. Они не так заметны на поверхности, не создают вокруг себя так легко атмосферы литературного события, но они есть.
Там же. С. 317 — 320.
ПЯТЬ ЛЕТ
Впервые опубликована в «Социал-демократе» (1910, № 18, 16 ноября).
1905 — 1910 гг.
В 1890 году Фридрих Энгельс, заканчивая свое исследование об «иностранной политике русского царства», писал: «Падение абсолютизма в России имело бы также и прямое влияние на ускорение процесса превращения капиталистического общества в социалистическое. В тот день, когда падет царское самодержавие, эта последняя крепость соединенной европейской реакции, во всей Европе подует другой ветер. Это отлично знают господа из «высших сфер» Берлина и Вены: они знают, что, несмотря на раздоры с царем за Константинополь и прочее, легко может наступить такая минута, когда они охотно отдадут ему Константинополь, Босфор, Дарданеллы — все, все, чего он ни потребует, лишь бы он защитил их от революции».
Прошло 20 лет, и ни в Европе, ни в России не найдется ни одного беспартийного человека, который упрекнул бы Фридриха Энгельса за эти слова в переоценке международного значения российской революции. Энгельс говорит в приведенном отрывке о «падении абсолютизма», а мы теперь можем сказать, что не только падение абсолютизма, не только полная победа народа над царизмом, но уже массовая борьба против него, первая полупобеда народа оказались достаточны для того, чтобы вызвать указанные Энгельсом последствия. В 1910 г., оглядываясь на события пятилетия, протекшего после великой октябрьской забастовки, мы можем сказать, что массовое движение революционного пролетариата России, даже не достигшее поставленных им себе целей, стало великим поворотным пунктом в истории всего капиталистического мира. «Другой ветер» подул не только в Европе, но и в Азии. Этого движения оказалось совершенно достаточно, чтобы, как будто во исполнение пророчества Энгельса, французское золото и немецкие штыки — непримиримые враги в течение 35 лет после Коммуны[183] — оказались объединенными в единой задаче спасения русского царизма от русской революции, и всего капиталистического мира от ее европейских отзвуков и последствий. Деловое сотрудничество международной реакции лишено всяких элементов сентиментальной «дружбы» и потому — несмотря на то, что германский император не упускает теперь случая эксплуатировать в свою пользу слабость царизма, — возрождение Священного Союза[184] остается заветной целью столько же Николая II, пережившего 1905 г., сколько и Вильгельма, переживающего свой 1904 год.
С международным союзом буржуазно-феодальной реакции и пришлось столкнуться в первую очередь российской революции. Европейская буржуазия, в первой половине XIX века готовая приветствовать освободительные движения любого из европейских народов, с ужасом взирала на возможность радикальной победы русского народа над царизмом в начале XX века. Так же, как и европейский пролетариат, европейская буржуазия прекрасно учла те обстоятельства, которые делали из царистской России величайший тормоз успехов пролетарского движения во всей Европе и которые заставили Маркса уже в 1848 г. провозгласить поражение царистской России главнейшим условием успеха европейских революций. С тех пор это положение Маркса в продолжение полувека оставалось основным принципом международной политики революционного пролетариата. Буржуазия не могла отрицать объективной правильности, глубокого реализма этого положения. Но она делала из него другие выводы. Ее принципом стала поддержка царизма в России. Это не значило, что она готова охранять царизм именно в той форме, в которой он существовал в России. Напротив. Интересы западноевропейских банкиров, промышленников и держателей русских бумаг заставляли их с беспокойством следить за расстройством имперских финансов, за бесконтрольностью чиновников и пр., поражение в войне с Японией сильно смутило тех европейских друзей царя, которые надеялись на его штыки. Поэтому европейская буржуазия была заинтересована в упорядочении разных сторон финансового и государственного управления России, но с тем важным условием, чтобы это упорядочение не было связано с революционным пробуждением русских народных масс. Неудовольствия, доставляемые ей иногда проявлениями дикости и варварства царизма, уходили далеко на задний план перед ее страхом и ненавистью к революции, к радикальной победе пролетарских и крестьянских масс над царизмом. Российская монархия, достаточно обессиленная на арене внешней политики, но достаточно сильная внутри, чтобы сдерживать революционные движения пролетариата и крестьянства, — таковой должна была быть Россия на вкус западноевропейской буржуазной реакции. Капиталистическая Европа не могла бы переварить российской победоносной революции, как столетием раньше феодальная Европа не переварила великой французской революции. И если русская реакция не успела прямо и откровенно стать под знамя иностранных полков, то только потому, что и в данном случае золото, пришедшее из-за границы, — в своей роли всеобщего эквивалента — в достаточной степени заменило прусского вахмистра.
Европа не могла переварить русской революции, однако не только потому, что русский царизм представляет опору европейской буржуазной реакции, но и потому в особенности, что российская революция оказалась — прежде всего, раньше всего, и это важнее всего — движением пролетариата.
Пролетарская борьба разбудила все русское общество, охваченное сознанием своего бессилия после крушения террористических надежд и либеральных ожиданий начала 80-х годов. Классовым характером своего выступления пролетариат толкнул далеко вперед процесс политического самоопределения всех остальных групп русского общества и радикализировал требования всех жаждавших преобразования классов его. Его движение вызвало к политической жизни крестьянство. Он оказался способным пустить в ход такие способы борьбы, которые в октябре 1905 года сбили царизм с его позиций. Наконец, только пролетариат оказался способным стать поперек дороги царизму, когда он в ноябре того же года объявлением военного положения в Польше и в районах крестьянского движения стал явно на путь контрреволюции. Только пролетариат оказался способным — во имя социализма — выставить для решения задачи буржуазного освобождения России армию действительных борцов.
Но этого мало. Великая российская революция оказалась пролетарским движением потому, что только в движении пролетариата были воплощены все задачи буржуазного освобождения России.
Мы смело пишем эти слова потому, что все поведение различных классов в революции свидетельствует об этом факте. Движение либеральной буржуазии воплощало стремление удержать в новой России как можно более — столько, сколько позволят размеры народного движения — элементов старого порядка. Ни республика, ни полный аграрный переворот не стали знаменем буржуазии. Наоборот, и республика и аграрная революция были объектами ненависти и борьбы либеральной буржуазии. Крестьянское движение, конечно, воплощало в себе стремление к полной аграрной революции, в своем радикальном выражении оно дошло даже до крайнего предела демократического переворота — до уничтожения частной собственности на землю. Но политическая сторона переворота оставалась не ясной для большей части крестьянства. Правильное решение вопроса о связи «земли» и «воли» было точкой, к которой шла крестьянская масса, но к которой она еще не пришла ни в 1905, ни в 1906 гг. Только пролетарское движение воплощало последовательно задачи буржуазного переворота.
И оно воплощало их целиком, ибо его естественной, неизбежной тенденцией было дополнить политическую революцию и аграрный переворот рядом гарантий для своей классовой борьбы с буржуазией. От буржуазных революций XVII, XVIII и XIX вв. российская революция отличалась тем — и это немаловажное различие, — что в каталог их требований она внесла 8-часовой рабочий день. Для российской революции не только был бы невозможен закон Учредительного Собрания, запрещавший рабочие коалиции, но для нее был обязателен закон о 8-часовом труде.
Но, говоря, что только пролетариат воплощал все задачи буржуазной революции в России, мы не думаем сказать, что эти задачи целиком сознавались рабочей массой России. Нет, целиком сознаны и формулированы они были лишь передовым отрядом пролетариата — социал-демократами. Но зато будет как нельзя более точным сказать, что эти задачи целиком воплощались в самом ходе пролетарского движения.
Пролетариат — и никто другой — дал российской революции ее методы и ее лозунги. Своей неустанной борьбой, своей непримиримостью и своей требовательностью срывая и делая невозможными всяческие соглашения со старой властью, пролетариат толкал и толкнул революцию к вопросу о власти, поднял все вопросы и всю борьбу до уровня борьбы за власть.
Либеральное недомыслие, подсчитывая пинки, полученные им справа и слева, охотно делает ответственным за неудачи своих соглашательских попыток «неразумие» «верхов» и «низов». На самом же деле, невозможность соглашений в русской революции была результатом не недостатка разума, а результатом отсутствия какого бы то ни было влияния буржуазии на революционные массы и на пролетариат в особенности. Это явное для представителей старого порядка отсутствие влияния либерализма на революционные массы делало для них до большей степени малоценным соглашение с либерализмом, а последнему не давало возможности дать какие-либо действительные гарантии старому режиму в смысле умиротворения «низов». Классовый самостоятельный характер пролетарского движения в революции, вот что создавало условия, делавшие невозможным соглашение. Класс, которому успех его сегодняшней борьбы не сулил ничего другого, кроме расширения арены его завтрашней борьбы, стал, таким образом, вождем буржуазной революции России.
Российская буржуазная демократия запоздала с решением вопроса о политическом освобождении России, поэтому ее политическое освобождение, ее буржуазная революция должна была прийти под гегемонией пролетариата. Пролетариат не только не стал бессознательным орудием буржуазного освобождения, он должен был наложить и наложил на самый процесс буржуазного освобождения свой классовый отпечаток. Перед лицом классового движения пролетариата все классы, все политические партии должны были высказаться до конца, целиком показать свою политическую физиономию, и либерализму всех оттенков не оставалось ничего другого, как перед лицом последовательного защитника дела освобождения России демонстрировать измену либеральной буржуазии задаче действительного разрешения вопросов политического развития России.
В состязании между силами старого порядка, буржуазным либерализмом и революцией, руководимой пролетариатом, второй, наверное, должен был потерпеть позорное крушение, последняя же могла быть разбита. Это последнее обстоятельство никогда не упускалось из виду деятелями пролетарской партии, отдававшими себе отчет в трудности тех задач, которые стояли перед пролетариатом. Тактика искусственного форсирования событий никогда, поэтому, не была тактикой пролетарской партии в революции. Но это не мешало, а, наоборот, заставляло ее звать все революционные силы страны к поддержке движения всякий раз, когда оно входило в новый, более глубокий, более решительный фазис. Так было в сентябре — октябре 1905 года, так было в декабре, так было в эпоху первой Думы.
Это не имело ничего общего с теми попытками заранее ограничить роль и задачи пролетариата в революции, которые находили себе выражение на всяком этапе движения. Не имея ни в малейшей степени возможности, ни предохранить «общенациональное» движение от раскола, ни удержать пролетариат от внесения в это движение своих специфически классовых требований к буржуазии, — эти попытки на деле сводились к облегчению для буржуазии ее задачи: подчинить своему влиянию широкие народные массы.
Революция не дошла до победы, но весь ее ход, группировка классов в открытой борьбе, тенденции, проявленные различными классами, показали, что единственной формой победоносной революции в России начала XX века могло быть только присоединение к революционной борьбе пролетариата — крестьянства и преодоление этим союзом соглашательской тактики либерализма. Это исторический факт, засвидетельствованный столько же трехлетием революции, сколько и трехлетием контрреволюции.
То, что — вопреки буржуазному либерализму — могло быть и должно было бы быть реализовано этим союзом в общественно-экономической области — ограничивалось прежде всего рамками хозяйственного развития страны. Присоединение, в деле революционного разрушения старого режима, к пролетариату крестьянства вытекало неизбежно из буржуазного характера переворота; разрыв же с буржуазным либерализмом знаменовал, что — в пределах буржуазного переворота — российская революция — вопреки либерализму — стремилась к своему полному завершению: переходу власти в руки революционных классов и к полному земельному перевороту. Конструировать противоречие между этой тенденцией и ходом хозяйственного развития страны, как это делают меньшевистские претенденты на «объективное исследование революции», значит подыскивать «научное» обоснование для либеральной тактики обкарнания революции. В течение всей революции это обкарнание проповедовалось либерализмом во имя интересов культуры и хозяйственного развития страны. На деле же это означало охранение культуры помещичьих латифундий от натиска крестьянства и режима нищенской заработной платы и длинного рабочего дня от требования «фабричной конституции» и 8-часовой работы.
Российская революция, руководимая пролетариатом и опиравшаяся на крестьянство, не могла оказаться победоносной, не сломав до конца и того и другого, и этого режима и этой культуры. Полная победа революционного союза городского пролетариата и крестьянской бедноты противоречила не «хозяйственному развитию» страны, а недостаточности этого развития. Недостаточность эта была бы увековечена переходом руководящего значения в деле постройки новой России из рук этого союза в руки буржуазного, городского и земледельческого либерализма.
Столкновение между тактикой последнего и тактикой пролетариата в революции было столкновением двух сил, из которых каждая по-своему желала построить новую Россию. Либерализм мог ее строить только в сотрудничестве с контрреволюцией, пролетариат мог ее построить только при полной поддержке крестьянства.
Поэтому, борьба с либерализмом за влияние на крестьянство, которая прошла через всю революцию и получила законченную форму в обеих первых Думах, где впервые нашло себе место политически оформленное представительство деревни, и приобрела такое значение в тактике партии, руководящей борьбой пролетариата в революции.
Однако политически неразвитая, неорганизованная деревенская демократия оказалась недостаточно подготовленной к той решительной борьбе, которая от нее требовалась обстоятельствами дела. Во время всей революции ее основная масса колебалась между мечтами о соглашении и иллюзиями политической отсталости и революционной борьбой. И та же масса все время поставляла достаточно человеческого материала, превращаемого царской казармой в орудие подавления пролетарских движений. Революция разбилась о сопротивление международной буржуазной реакции, поддержавшей царизм. Она запнулась, главным образом, о выжидательное настроение крестьянства, подсказанное ему столько же его политической пассивностью, сколько и наивной и губительной верой в возможность милостей сверху — вначале от царя, затем от Думы.
Контрреволюция, для которой часть буржуазии была прямым союзником, для которой другая ее часть расчищала дорогу своей проповедью примирения и иллюзиями соглашений, для которой крестьянство частичностью и разрозненностью своих выступлений давало возможность их более или менее быстрого подавления, решительно перешла в наступление. Она последовательно сломила восстание пролетариата, задавила крестьянское движение, пинком ноги прогнала из своих передней допущенных туда в тяжелый момент либералов и установила режим военной диктатуры.
Но самые условия, в которых сделалась возможна диктатура контрреволюции, налагали на нее троякого рода обязанности, которые она и выполнила за счет раздавленных масс.
Контрреволюция была обязана Европе и уплатила ей по счету без всякого сопротивления, уступив обе традиционные области своего внешнего влияния — Ближний и Дальний Восток — своим наследственным конкурентам — одну Австрии (аннексия Боснии — Герцеговины), другую — Японии (аннексия Кореи).
Контрреволюция была обязана верхам контрреволюционной буржуазии и рассчитывалась с ней, дав ей орудие непарламентского и неконституционного, но политически организованного влияния в виде третьеиюньской системы.
Наконец, контрреволюция была обязана той части крестьянства, которое во время революции стало между крестьянской беднотой и царской и помещичьей властью, и отблагодарило ее землями крестьянской бедноты. Как и подобает, однако, контрреволюционной диктатуре, ее обязанности выполнены целиком лишь в той области, где ее единственной обязанностью было демонстрировать бессилие послереволюционной монархии — в области внешней политики.
Что касается внутренней политики и ее основного пункта — аграрной реформы, — то здесь неизбежное крушение контрреволюции лишь задерживается и маскируется тем подарком, который поднесли пореволюционной России стихийные силы природы, послав два необычайных для России урожая. Могло казаться, что урожай 1909 года сможет сыграть для российской контрреволюции ту же роль, которую — по словам Маркса — для контрреволюции европейской сыграло после 1848 г. открытие калифорнийских и австралийских золотых россыпей.
С законной гордостью мог указать Думе министр финансов русского царя, что впервые за 22 года государственный бюджет сведен без явного дефицита. Он не мог только скрыть того обстоятельства, что эта бездефицитность отнюдь не является результатом или свидетельством успешного решения правительством хозяйственных проблем, что, наоборот, она — лишь результат неожиданного подарка судьбы. Он, поэтому, благоразумно предостерег общество от оптимизма, заранее пытаясь оградить себя от упреков грядущего разочарования. Осторожность министра финансов как нельзя более обоснована.
Аграрная политика пореволюционной монархии есть попытка сверху разрешить тот вопрос, который революция пыталась решить снизу. Но уже самый приступ к решению этого вопроса требовал от царизма разрыва с былым строем деревенских отношений, в которых он искал себе опоры вплоть до революции и даже во время первых шагов ее развития. В этом смысле царизм, пытаясь спастись от революции, схватился за реформу, носящую по существу буржуазный характер. Он не мог лишь предусмотреть того, что его попытка провести эту реформу в интересах крепостников не могла не столкнуться в конечном счете с ростом буржуазного перерождения деревни.
Эксплуатирование плодов буржуазного развития в интересах усиления власти крепостников и царизма может иметь шансы на успех лишь при замедленном темпе всего развития. Ускорение этого темпа в связи с промышленным оживлением, находящимся в связи именно с урожаями, должно будет поставить все классы общества перед всеми теми задачами, которые оставил неразрешенными 1905 г. И тогда новый и неизбежный промышленный кризис опять поставит на боевую ногу революционные классы русского общества.
Столкновения и пререкания крепостнических и буржуазных партий, в которых находит себе отклик противоречие между задачами контрреволюции и задачами развития страны, найдут тогда свое решение в новом, открытом столкновении классов.
И в этом столкновении пролетариат, которого хотела бы, но не может задушить контрреволюция, опять во имя своих классовых задач призван будет сыграть роль вождя и гегемона в борьбе. Уже одно его пробуждение и выступление на политическую арену, с которой тщетно гонит и будет гнать его контрреволюция, обостряет все отношения. И перед ним станет та же задача: придать неизбежному кризису революционный характер борьбы за власть и парализовать попытки либерализма спасти царизм соглашениями с ним. Революционные традиции российского пролетариата, его революционные классовые потребности, сопротивление его партии всем разлагающим и «упразднительным» тенденциям, в таком обилии порождаемым атмосферой торжествующей контрреволюции — в этом залог того, что пролетариат окажется на своем посту в новой фазе российской революции.
***
«Мы беспощадны и не требуем никакой пощады от вас», — кинул Карл Маркс своим судьям, когда они попытались судить в его лице пролетарское течение в революции 1848 г. С этими же словами стоит перед контрреволюцией революционный пролетариат России. Его надежды покоятся не на том, что его будет щадить контрреволюция.
«Другой ветер» дует в Европе и в Азии, во всем цивилизованном и цивилизующемся мире. Революционные волны, поднятые великим движением российского пролетариата, катятся по всей Европе. Они должны будут в известный момент вернуться к своей исходной точке. В атмосфере оживления революционной борьбы международного пролетариата новый удар, нанесенный российским пролетариатом, будет для старой России окончательным ударом.
Там же. С. 539 — 548.
НА ПОРОГЕ РЕВОЛЮЦИИ
Впервые опубликована в «Социал-демократе» (1913, № 32, 15 декабря).
На происходившем недавно съезде партии 17-го октября ее руководитель А. Гучков сказал: «Попытка октябризма примирить власть и общество потерпела неудачу... Нашему терпению пришел конец одновременно с нашей верой... Мы идем к неизбежной, тяжелой катастрофе».
Партия октябристов была во все время контрреволюции главной серьезнейшей поддержкой правительства. Ее руководитель Гучков — завзятый реакционер, друг Столыпина, московский купец, готовый стать на колени перед любым временщиком, который покажется ему гарантией от народной революции.
И если подобная партия устами подобного политического деятеля заявляет, что она потеряла веру в правительство, это значит, что революция действительно стучит в дверь романовской монархии.
Устами Гучкова говорил страх и отчаяние, страх перед надвигающейся народной бурей и отчаяние в способности господствующего режима предупредить эту грозу.
В декабре 1905 года во дворце усмирителя восставшей Москвы был заключен союз между дворянством, октябристской буржуазией и шайкой лакеев царя во имя подавления крестьянской и пролетарской революции. В 1907 г. этот союз был оформлен в виде создания Государственной Думы, из которой были изгнаны представители народа и которая была отдана под надзор Государственного Совета[185] придворной камарильи.
Введя военно-полевые суды, поставив тысячи виселиц, превратив суд в застенок, сослав на каторгу социал-демократических депутатов, отдав население на поток и разграбление местным сатрапам, «облеченным» чрезвычайными «полномочиями», ограбив права у рабочих и отдав деревню кулакам и стражникам, контрреволюция полагала, что тем самым она раз навсегда положила предел революционному движению.
Буржуазия немедленно же впряглась в колесницу победителей ненавистной революции.
Октябристы продались реакции целиком, кадеты поддерживали ее, все дальше и дальше отходя от демократии и отказываясь от собственных лозунгов и собственной программы 1905 года. Революция казалась похороненной, а контрреволюция обеспечившей себе на долгие годы господство. Среди примыкавшей к рабочему движению интеллигенции это создало ликвидаторское течение, которое вполне последовательно пришло к отрицанию необходимости и нелегальной организации и широкой массовой агитации революционных лозунгов. При первых же шагах пробуждения широкого стачечного движения ликвидаторство предостерегающе зашипело на рабочих. Ему казалось, что революционные выступления рабочих масс помешают буржуазии стать на путь реформ. А ведь на буржуазный реформизм и возложило все свои надежды ликвидаторство с того момента, как оно отвернулось от социал-демократической партии.
Всякий сознательный рабочий поймет теперь, что развитие общественной борьбы в России идет совсем не по тем путям, которые указывало ему ликвидаторство.
Буржуазия переходит в оппозицию своему недавнему союзнику только под влиянием начавшегося революционного движения.
Только «стачечный азарт» миллионов рабочих мог пробудить октябристов заговорить о необходимости и спешности реформ.
Только угроза непрекращающейся массовой политической стачки заставляет буржуазию разных оттенков подняться с колен перед торжествующей реакцией и предъявить ей свои требования.
Рабочему классу выгодно вносить дезорганизацию и колебания в ряды своих врагов. Но средства для этого не в уступчивости, не в сокращении его требовательности, не в укорачивании его лозунгов, — что проповедуют ликвидаторы, — а только и исключительно в дальнейшем развитии его борьбы и отрицании им всякого реформизма, в неуклонной пропаганде в широких народных массах требований 1905 года. «Левение» буржуазии, отказ ее связывать свою судьбу с судьбой царского правительства — есть только слабое отражение того революционного стачечного движения, которое с апрельских дней 1912 г. волной катится по всей России.
История России после революции 1905 г., как и вся ее история до 1905 г., показала, что только рабочее движение является действительной и решительной угрозой романовской монархии. Но это при одном условии: если само это рабочее движение идет по пути революционной социал-демократии, а не по пути оппортунизма, легализма и либеральной рабочей политики.
Вот почему борьба со всеми этими уклонениями от пути классовой политики пролетариата становится тем решительнее в рабочих рядах, чем ближе мы подходим к моменту решительной битвы между господствующим режимом и революцией, во главе с пролетариатом.
Мы должны сознательно стремиться к тому, чтобы в решительный момент в рядах пролетариата не было колеблющихся, не было бессознательных потатчиков либерализма.
Левение буржуазии, ее критика современного правительства, ее недовольство им вызваны массовой политической стачкой российских рабочих. И эта критика, и это недовольство выгодны рабочим массам, ибо они расшатывают господствующий режим, ослабляют его, лишают его веры в свои собственные силы. Но рабочий класс должен отдать себе отчет в том, что буржуазия, становясь в оппозицию к современному режиму, совсем не перестает быть врагом рабочего движения и революции.
Нападая на правительство, буржуазия нападает на него именно за то, что оно не умеет предупредить революции, за то, что оно создало в стране возбуждение, которое «сметет и нас и вас», как выразился какой-то октябристский князь, обращаясь к правительству. Она требует «реформ», но реформ во имя предотвращения революции. Ни одна из буржуазных партий не ставит серьезно вопрос об изменении основ 3-июньского режима, о коренной ломке существующей системы.
Все они стремятся лишь к более или менее узким поправкам и поправочкам к этому режиму. Все они обманывают народ насчет возможности этих «поправок» при сохранении монархии и помещичьего землевладения, т. е. при сохранении политического и социального господства дворянства, во главе с Николаем. Поэтому их «реформизм» великолепно уживается с самым яростным походом против рабочего движения. Отвержение запросов социал-демократов о рабочей печати, о вмешательстве в стачки, о социал-демократических депутатах II Думы, спешная подготовка специального закона, который должен убить всякую возможность рабочих газет, судебное преследование стачечников — все это делается не только при поддержке, но при активном соучастии тех самых «имущих буржуазных классов», которые всеми своими жизненными интересами связаны с мирной эволюцией государства, и от имени которых говорил Гучков. В «мирную эволюцию, которую защищает буржуазия и во имя которой она требует реформ, необходимым элементом входят насилия над демократией и ожесточенная борьба против рабочего движения.
Мирная эволюция в устах буржуазии есть соглашение о мире с Пуришкевичем за счет народа. Гг. Гучковы, как и гг. Милюковы, могут очень долго и настойчиво спорить с Пуришкевичами об условиях этого мира, могут даже грозить перерывом переговоров и, уходя, громко хлопать дверьми, — это не изменяет того факта, что реформизм русской буржуазии есть только стремление к новой сделке с дворянством и царизмом за счет нужд и потребностей крестьян и рабочих.
Разоблачение этого характера реформистской проповеди русской буржуазии является ближайшей задачей той партии, которая хочет и должна готовить народные массы к новой революции.
Мы входим — это уже ясно видно — в полосу либеральной болтовни о реформах.
Общественные съезды, всякого рода либеральные банкеты, конференции и собрания будут теперь усиленно обманывать словами демократию о реформах, об осуществлении манифеста, о том, что реакция изжила себя. Задача социал-демократии заключается в том, чтобы либеральной болтовне о реформах противопоставить усиленную, непрерывную, пользующуюся всякой и каждой кафедрой проповедь революции и революционных лозунгов.
От энергии этой революционной, пролетарской проповеди и от настойчивости партии в деле организационного сплочения сил революционного пролетариата зависит исход завязавшейся борьбы. Всякое колебание в сторону реформизма есть на деле измена делу подготовки революции.
Никаких уступок реформизму, все силы на углубление, расширение и обострение в самых широких кругах населения — как в деревне, так и в городе — лозунгов революции. Только при полной свободе от всяких реформистских шатаний в своих собственных рядах организованный пролетариат сумеет использовать целиком в интересах революции реформистские колебания в рядах буржуазии.
Революционная позиция пролетариата России находит себе выражение в массовой революционной стачке. Либеральный оппортунизм находит себе выражение и в нападках на революционную стачку и в попытках скрыть ее революционное содержание.
В конце 1912 года ликвидаторство объявило массовую революционную стачку вредным «азартом», уже дошедшим до границ и неспособным производить какое-либо впечатление.
В июле 1913 года ликвидаторы в Петербурге попытались сорвать стачку, уже объявленную и подготовленную социал-демократической партийной организацией. По достоинству они получили за это кличку штрейкбрехеров.
Они убедились тогда, что их открытая борьба с революционной стачкой не только не способна поставить их во главе движения, — к чему они так стремятся и в чем они так неизбежно терпят крушение к огорчению всех либералов — но безнадежно компрометирует их в глазах рабочих масс.
Они изменили тогда свою тактику борьбы с революционным движением русских рабочих. Не осмеливаясь больше выступать против революционной стачки, они пытались извратить ее содержание, лишить ее революционного характера.
Стачка 6-го ноября, вспыхнувшая как раз через год после того, как ликвидаторы объявили массовую стачку «мертвой», была объявлена в ликвидаторской печати стачкой во имя требования коалиционных прав. Жалкая ликвидаторская увертка нуждается для своего разоблачения, однако, только в одном: в сопоставлении ее с той сотней резолюций, принятых на фабриках и заводах, которые поступили в редакцию марксистской газеты[186]. Эти резолюции свидетельствуют, что рабочие-стачечники своим революционным выступлением сумели сделать то, что не умеет сделать либеральная рабочая политика: они сумели связать свое требование свободы классовой борьбы пролетариата с основным лозунгом ниспровержения всех основ существующего режима. Либеральный рабочий политик отрывает одно от другого; свобода коалиций в его устах становится частичным требованием, требованием реформы, заменяющей революционный лозунг борьбы со всем строем. А сотни тысяч рабочих-стачечников, исходя из ясной потребности рабочих масс в свободе классовой борьбы, делают своим лозунгом не реформу, не поправку к существующему законодательству, а ниспровержение тех сил, которые это законодательство держит в своих руках: ниспровержение монархии и дворянства. Либеральный рабочий политик, всеми силами пытаясь лишить стачку ее революционного содержания, тормозит развитие революционного сознания в широких массах.
Рабочий-стачечник, поднимаясь от данного частного повода протеста к общим вопросам всей политической жизни страны, гонит вперед все общественное развитие страны, обостряет все вопросы, привлекает внимание всех отсталых и всей страны к основному вопросу момента: к революционной борьбе против 3-июньского режима во имя полной демократии и во имя высоких интересов социалистического пролетариата.
Социал-демократический депутат, представитель революционных петербургских рабочих, тов. Бадаев[187], сказал с трибуны Государственной Думы — во время подготовки стачки 6-го ноября, — что за свободу коалиций мы будем бороться со всяким буржуазным правительством, с республиканским в том числе.
Но с царской монархией, с правительством объединенных дворян мы боремся не за то, чтобы оно дало нам свободу коалиций, а за то, чтобы оно было окончательно и решительно ниспровергнуто. Стачка 6-го ноября показала еще раз совершеннейшую правильность того решения партии, которое призвало всех революционных социал-демократов «всесторонне поддерживать и развивать» массовую политическую стачку, как орудие просвещения, революционного воспитания и сплочения широких масс. Этого характера революционного орудия, направленного не к частичному изменению режима, а к его полному ниспровержению, не смогут отнять у массовой политической стачки ни либеральная ложь, ни ликвидаторские увертки.
Против колебаний и предательства растерявшейся буржуазии, против либеральной проповеди реформизма, против ликвидаторских попыток подменить лозунги революции лозунгами частных уступок — революционный пролетариат выдвинул и продолжает развивать массовую политическую стачку с лозунгами коренного, революционного преобразования существующего режима.
Революция надвигается, — это чувствуют все. Она будет тем решительнее и пролетариат завоюет в ней тем больше опорных пунктов для своей дальнейшей борьбы за социализм, чем решительнее уже сейчас отвернется он от всякого реформизма, от всяких колебаний в сторону либерализма, чем резче подчеркнет он — , и для себя и для других — свою позицию непримиримого борца со всеми основами романовской монархии и 3-июньского господства дворян и контрреволюционной буржуазии[188].
Там же. С. 596 — 602.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги