Враг женщин

Глава шестнадцатая

От Хомонголоса к умершему другу

В эту ночь очень жарко… Я никак не мог заснуть. Я закинул раскладушку себе на спину и вышел из палатки. В пяти минутах ходьбы от лагеря есть маленький пригорок. Я говорю «пригорок», но, например, летя на самолете, ты его даже не заметишь. Это площадка, окруженная со всех сторон зарослями орешника. Земля там покрыта чахлой желтой травой, сухими колючками, маленькими камнями. Днем это место напоминает свалку. Но в свете месяца все преображается. Лунный свет может отмыть, отбелить любую грязь, любое пятно, любое безобразие. Под его очищающим воздействием даже болото становится чистым и прозрачным, как небосвод. Посох пастуха превращается в отблесках лунного света в украшенный золотом и серебром драгоценный царский скипетр. Он, этот свет, ложится на плечи грязной дурнушки, спящей в углу хижины, и у ее головы тотчас появляется нимб, точно как у иконы Девы Марии в роскошной церкви.

И не только физические недостатки устраняет месяц. Он властен и над людскими сердцами, которые также под его взглядом, кажется, становятся чище.

Лунный свет растапливает ненависть, вражду, жадность, дурные мысли и излечивает падшие души, хотя бы на время украшая их высокими чувствами.

Но, оставив все эти пустяки, перейдем к основному. В ту ночь месяц висел в небе как раз над этим пригорком. Источник света, в котором купалась лужайка, окруженная темным обручем орешника, вода которого — лунные лучи — переливаясь, текла по его поверхности.

Я поставил раскладушку и лег на спину. На небе устраивалось какое-то празднество. В разные стороны разлетались фейерверки метеоров. Звезды сияли ярко, как светильники на балу.

Подложив руки под голову, я пролежал так не знаю сколько времени. Я смотрел настоящий кинофильм. Там все оказалось перепутано — сцены, декорации, лица, события. Как будто бы кинолента порвалась и была наспех склеена в нескольких местах, оставив пробелы и дыры. События перескакивали с одного на другое. То становилось светло, то темно. Было два главных героя в этом фильме: ты и я. Моя комическая и сумасбродная рожа, и твое красивое лицо, Недждет.

И вот фильм закончился. Снова жара… Никак не могу заснуть… Нужно найти себе какое-то занятие… Я долго думал. И не нашел ничего лучшего, как написать тебе письмо. В этом, я чувствую, есть необходимость.

Я долго-долго подсчитывал. Ровно семь лет, шесть месяцев и двадцать один день как мы друг от друга не получали известий.

Как ты живешь, Недждет? Это я спросил потому, что так положено спрашивать в письмах. Я ведь знаю, что у тебя нет недостатка ни в чем, никакой тоски и печали. Потому что ты спишь в могиле сладким сном. Этого сна тебе хватит навсегда. Ты счастливец навечно.

Кое-кто, какие-то глупцы хотели лишить тебя этого счастья. Но, по милости судьбы, в тот самый момент с тобой рядом оказался твой друг Хомонголос. Меня многие проклинали за то, что я помешал твоей невесте увидеться с тобой в тот самый день, когда ты находился уже при смерти, называли меня бессердечным, жестоким.

И ты тоже тогда подумал так. Умирая, ты, плача, просил меня, целуя мне руки: «Дай мне увидеть еще хоть раз Ремиде!»

И даже после смерти ты как будто все еще продолжал плакать. Когда я в последний раз поцеловал твои глаза, они были мокрыми от слез. Я еще чувствую на своих губах их горький привкус.

Да, мы расстались с тобой в обиде друг на друга. Религиозные книги говорят, что человек после смерти познает всю истину. Если так, ты, должно быть, понял, почему Хомонголос поступил так. Почему он отказался пропустить к тебе твою Ремиде в твой последний час. Если же нет, я сам скажу тебе всю правду.

Ты был капризным, стеснительным, боязливым юношей, Недждет. Но ты любил, а любовь может из любого человека сделать героя.

Мы с тобой были вместе и в школе, и в армии. Я присматривал за вьючными животными, ты работал писарем в канцелярии батальона. Нам можно было не бояться, что нас убьют. Но ты-то любил, как я уже говорил. Ты горел желанием совершить что-то исключительное.

Однажды ты сказал мне:

— Я ухожу из канцелярии, Хомонголос. Я хочу на передовую, хочу сражаться вместе с другими нашими товарищами.

Я удивленно взглянул на тебя. «Ты, ты, который в школьные годы боялся молнии, прятался от грозы под одеялом? Помнишь, как я тебя успокаивал, говорил, что я рядом и тебе нечего бояться?» — хотелось мне сказать тебе, но я промолчал. Ты и так понял меня без слов.

— Ты не понимаешь, Хомонголос, — ответил ты. — Я люблю Ремиде. Я, как ее жених, должен отличиться.

Я, как всегда, пошутил:

— Я не понимаю и не пойму. Ремиде твоя невеста. Рано или поздно она станет твоей женой. Зачем же нужно ради этого еще совершать какие-то подвиги, геройствовать?

Ты рассерженно повторил:

— Зря, Хомонголос… Бесполезно объяснять.

Я с наивным видом уставился на тебя и равнодушно пожал плечами:

— Правда твоя. Я не могу понять таких вещей. Делай, как знаешь.

Я сказал «не понимаю», Недждет. Но на самом деле я очень хорошо понимал, что за пламя сжигает твое сердце. Я ничего не сделал для того, чтобы отговорить. Ты был счастлив. Ты любил и был любим. Когда человек достиг такого счастья, что еще ему может понадобиться в этом мире? Если бы ты даже умер, то не испытывал бы печали.

Но на передовой тебя ждало то, что гораздо хуже смерти. Разорвавшийся рядом снаряд обезобразил твое лицо. Твой прекрасный облик стал маской хуже и страшнее, чем у Хомонголоса. Если бы ты выжил, ты был бы несчастен. Все бы в ужасе отворачивались от тебя. Кто-то, завидев тебя, смеялся бы, кто-то испытывал отвращение. Нашлись бы наверняка и такие, кто жалел бы тебя. Но эта жалость была бы для тебя горше насмешки, позорнее оскорбления.

Благодари же Аллаха за то, что тебе не довелось существовать в таком жалком виде, что все это быстро закончилось.

Аллах, что за скорбный это был день! Ты не знаешь, что я вынес тогда, когда защищал тебя от всех этих глупцов, от Ремиде и даже от тебя самого. Ремиде билась у твоих дверей в истерике: «Я хочу еще хоть раз увидеть его!» И ты в полубреду просил меня, целовал мне руки, плакал, умоляя пустить ее.

Все эти собравшиеся идиоты кричали на меня: «Подлец, зверь, бессердечный!» Они даже угрожали мне.

Но я встал на их пути, как не знающая никаких чувств скала.

Ремиде не должна была увидеть твоего обезображенного, отвратительного лица, превратившегося в сплошную рану. Для нее то, что ты был тяжело ранен, делало тебя еще более привлекательным. Нужно было, чтобы таким ты и остался навечно в ее памяти.

Могу себе представить, что произошло бы, если бы я разрешил ей повидаться с тобой в последний раз. Увидев твою ужасную рану, она закричала бы от страха, даже, может быть, от отвращения закрыла руками лицо, чтобы не видеть этого больше никогда. Ее мечтательные глаза едва ли были способны различить под этой страшной маской твою прекрасную душу. Ты не понимал, что такое безобразие, так и умер, не узнав этого. А Хомонголос был с этим знаком не понаслышке.

Когда она закрыла бы лицо руками и закричала от ужаса, ты бы наверняка заметил это. Ваша любовь стала бы только воспоминанием. Может быть, Ремиде и хранила бы верность этой памяти, у нее хватило бы душевных сил не предать твою память. Возможно, она искала бы на твоем израненном лице то место, на котором можно было бы запечатлеть прощальный поцелуй, место, не тронутое ожогами. А может быть, она, сделав над собой усилие и зажмурившись, просто смогла бы поцеловать тебя. Но холод этого поцелуя на всю жизнь застыл бы на ее губах, и она чувствовала бы его постоянно.

Я воспрепятствовал всему этому, не пустив ее к твоей постели. Столько лет, столько месяцев, столько дней прошло с тех пор. Я больше не видел Ремиде. Может, у нее теперь есть муж и дети. Но я уверен, что она все еще любит тебя.

Ремиде и сегодня больше предана тебе, чем тому мужчине, с которым ее связала судьба.

И этим счастьем ты, Недждет, обязан своему верному Хомонголосу.

Да, человек, который любит и любим, который умирает так, может вечно спать спокойным счастливым сном.

Но вернемся к тому, что я хотел сказать. Сегодня ночью, лежа под открытым небом лицом к звездам с открытыми глазами я видел сон. Вся наша дружба, наши совместные годы прошли перед моим взором, как обрывки старого фильма. Я хочу и тебе рассказать об этом.

Каникулы заканчиваются. Школа открывает свои двери… Только что начались занятия.

Записывают новых учеников, проходят вступительные испытания, составляют расписание занятий. Во дворе школы сохнут свежевыкрашенные парты.

Я брожу один в какой-то смутной тоске. Школа еще пока пустынна…

Еще никто из друзей не пришел. Никого нет, кроме двадцати-тридцати холостых студентов, проводивших каникулы в школе.

Из тех, кто живет дома, пришел пока только я один. Один из учителей сказал:

— Браво, Зия! Значит, ты любишь школу больше своих товарищей. Ты пришел еще до начала занятий!

Старший смотритель, улыбаясь, вмешивается в разговор:

— Он не пришел, его привезли, господин… Под охраной, как возят в тюрьму или в ссылку. По-моему, никакого значения не имеет то, что он прибыл раньше других.

— Нет, господин смотритель… Не надо меня так унижать в присутствии господина учителя! Я уже исправился.

Смотритель снова улыбнулся:

— Дай Аллах, Зия, дай Аллах. Я надеюсь на это. Ты уже вырос. Может быть, в этом году ты нас порадуешь…

Мы приветствуем друг друга ласковой и добросердечной улыбкой и расходимся. Да, это последний раз, когда мы так улыбаемся, до конца учебного года больше не будет такой возможности.

Может, завтра, а может, даже сегодня вечером меня начнут преследовать за мои проделки — и господин мой старший смотритель, который в школе исполняет роль начальника полиции, приступит к осуществлению жестких мер в отношении моей особы.

Я до сих пор отчетливо помню все перипетии моей борьбы с этим бедным служителем закона.

Кто знает, сколько раз он набрасывался на меня с палкой, сколько раз я разбивал ему голову, бросая комья льда и камни? Сколько раз я ставил ему подножки в темных коридорах школы? Кажется, в этом году бедняга заметно постарел и обессилел, да поможет мне Аллах!

Смотритель сказал учителю правду. От меня страдали не только домашние, но и весь квартал. Все с нетерпением ждали начала учебного года. Для них это был день спасения. Меня силой бросали в телегу и отвозили в школу, после чего восемь-девять месяцев отдыхали от моего присутствия.

Из-за моего поведения мне не разрешалось уже в первые недели после начала учебного года возвращаться домой на выходные. Я должен был по пятницам оставаться в школе, и моя семья могла отдыхать от меня в течение всего года.

Иногда я убегал, выпрыгивая из окон или проскакивая в дверь, когда кто-нибудь заходил, но домой все равно не попадал. Меня ловили по дороге и возвращали в школу. Даже если меня не настигали, мне самому приходилось возвращаться в школу добровольно, после того как заканчивались последние имевшиеся у меня гроши.

В тот день я ходил по школе, засунув руки в карманы новенького, еще не порванного костюма, и с видом философа исследовал все, что меня окружало.

В этом году не нужно было долго прятаться за дверями школы, чтобы, улучив удобный момент, сбежать. Рядом со школьным садом раньше стоял дом, одна стена которого выходила прямо в сад. Теперь этот дом сломали. И я мог, перебравшись через развалины, без труда оказаться прямо на улице. В нашей общей спальне я также обнаружил запасной выход: к одному из окон вплотную приближались ветви большого дерева. Теперь я мог в любую ночь, когда мне вздумалось бы посидеть под луной в саду, спуститься из спальни вниз по этому дереву. Для меня это было легче, чем сходить вниз по ступеням лестницы.

В подвале я остановился перед тусклым запыленным окошком и долгое время размышлял. Для меня это место являлось источником воспоминаний. В школе помимо меня было еще несколько отбившихся от рук разгильдяев, и нередко директор запирал нас всех вместе за ту или иную провинность в этом подвале. Здесь я проводил немало времени днем и даже ночью. Если со мной находились товарищи, мы изыскивали способы поразвлечься: то боролись друг с другом, то дрались по-настоящему. Иногда мы рисовали мелом на полу шашечные клетки или девять камней[14] и за игрой неплохо проводили время.

И в этом году я наверняка должен был провести не один день в том подвале. Я остановился у окошка, нагнулся и заглянул внутрь. Да, правление школы действительно поступает безответственно… Приказало оштукатурить, побелить классные комнаты и спальни, а вот о подвальном помещении никто не позаботился. На стенах подвала по-прежнему красовались мои надписи, сделанные мной в прошлом году рисунки, карикатуры. Поскольку я являлся здесь самым частым гостем, я счел подобный недосмотр явным неуважением к моей персоне. Разве для этого парня нельзя было подготовить квартиру? Ведь чтобы начать рисовать заново, ему понадобится чистая оштукатуренная стена! Но оспаривать решения дирекции с моей стороны было бы глупо.

«Кто прочитает свиток любви и верности и кто услышит?» — пришли мне на ум строки стихов.

Следовательно, я сам должен был позаботиться о себе. Я огляделся. В саду, к большому моему сожалению, ничего не было, кроме земли и полведра воды. Но для сообразительного и неглупого парня и этого достаточно.

Я бросил в ведро с водой несколько пригоршней земли и размесил получившуюся грязь. Затем я снял с бельевой веревки выстиранную рубаху одного из работников школы, которую тот повесил сушиться. Я связал вместе ее рукава и наполнил ее жидкой грязью. В саду кроме меня никого больше не было. Через открытое оконце подвала я стал закидывать эту грязь внутрь, стараясь, чтобы она растекалась по стенам, создавая геометрические узоры, орнаменты, круги и тому подобное. За несколько минут стены подвала оказались заляпаны этими бесподобными фигурами. Но все было не так просто, как казалось на первый взгляд. Ведь моя новая одежда также вся перепачкалась.

Закончив работу, я посмотрел на дело своих рук как опытный мастер, довольный своим творением.

— Господин директор, — сказал я, — может быть, увидев эту картину, ты и рассердишься, но если бы я оказался на твоем месте, я оценил бы мастерство человека, который, не заходя в помещение, сумел так расписать его стены и потолок. Я бы одобрил его работу. В любом случае теперь уж точно тебе придется оштукатурить стены этой комнаты. Чем она хуже других?

Именно в тот день я увидел тебя, Недждет!

Ты сидел в уголке сада, под тощим деревцем, дававшим слабую тень, вместе с каким-то молодым военным. Прошло уже часа три. Я обошел всю школу, стал помогать малярам, потом выскочил на улицу, прокатился на трамвае, поругался с кондуктором, двинул ему кулаком в челюсть и снова вернулся на школьный двор. А вы все еще сидели на том же месте, в том же положении. Похоже, вы даже не разговаривали. Ты прижался к нему, как ребенок к отцу. Наступил вечер, и военному волей-неволей пришлось покинуть школьный двор.

В дверях вы еще раз горячо обнялись. Это была такая душераздирающая сцена прощания, что и представить себе невозможно.

Украдкой глядя на вас издалека, я принимал все так близко к сердцу, что и не передать. Я говорил себе:

«Ну вот, еще один капризный стамбульский ребенок. Выросший на коленях у матери, избалованный, как домашний котенок, и смешной до нелепости. Его записали в школу на полный пансион. Всю неделю он будет жить вдали от домашних. Как будто его сослали на край света. Ладно, это ребенок. Но что случилось с тем офицером? В униформе, с саблей, а тоже вот-вот расплачется, как мальчик! — Вы никак не могли расстаться друг с другом. Наблюдая за вами издалека, я с усмешкой продолжал свой монолог: — Да, молодой барин… Через несколько минут офицер уйдет. Ты останешься в школе один-одинешенек. Здесь такая избалованность не в цене.

Теперь я тебя буду учить. Конечно, поначалу тебе будет нелегко, но от меня тебе будет больше пользы, чем от уроков учителей. Я тебе объясню, где находится Ханья, а где Конья[15]!»

Я издалека следил за тобой, скаля зубы, как хищник на добычу, готовясь выместить на тебе всю ту злобу, которую пробудило во мне отношение ко мне других людей.

Расставшись с офицером, ты быстро помчался к ограде сада и стал взбираться по железной решетке. Я подошел к тебе и остановился рядом. Ты меня не замечал.

Я схватил тебя за ногу и потянул вниз. Но не успел я до тебя дотронуться, как ты сам свалился на землю и растянулся.

Я прождал несколько мгновений, пока ты встанешь. Но ты лежал неподвижно, не издавая ни звука. Тогда я легонько толкнул тебя ногой.

— Эй, вставай, несчастный, — сказал я. — Здесь твои капризы никому не нужны.

Ты опять ничего не ответил. Тогда я склонился над тобой, взял тебя за плечи и развернул к себе лицом. Оно было покрыто пылью. Правая бровь — разбита, из нее текла кровь. Ты потерял сознание. Я посмотрел по сторонам — кругом никого не было. Наверное, все пошли в столовую. Я поднял твое хрупкое тело и, как мешок, закинул себе на спину. Я потащил тебя к источнику и несколько раз окунул головой в воду. Ты понемногу стал приходить в себя.

— Эй, ты, тебе не стыдно падать в обморок, упав с высоты один метр? — спросил я.

Ты промолчал. Твои волосы и лицо были мокрыми от воды. Ты смотрел на меня и плакал.

Я не жалею тех, кто плачет, Недждет. Слезы в глазах других иногда напоминали мне о моей собственной слабости и пробуждали во мне только жестокость и подталкивали к еще большим издевательствам. Но не знаю почему, тогда мне показалось, что я сочувствую тебе. Словно упрекая себя, я сказал:

— А ну, достань платок и вытри лицо! Тут ты не у папочки дома, а в школе. Кому нужны твои капризы?

Ты, испугавшись, перестал плакать. Чтобы сдержать рыдания, ты кусал свои дрожащие губы, но совладать с собой никак не мог.

Твоя рана продолжала кровоточить. У меня в кармане лежала пачка сигарет, которую я утащил утром из дома, перед тем как меня отправили в школу. Я достал две сигареты. Одну зажег, а вторую разорвал и табаком присыпал твою рану.

Табак, на мой взгляд, — самое испытанное средство от ран. В моей жизни не было ни одного дня, когда я либо сам не падал, либо не подрался с кем-нибудь, поэтому я всегда носил с собой это незаменимое лекарство.

Я закричал, так как за всю свою жизнь не привык разговаривать по-человечески:

— Тебе не стыдно? Если у человека что-то случилось, что, он должен реветь и грохаться в обморок?

Ты ничего не отвечал и продолжал всхлипывать.

— Или ты жалеешь о том, что попал сюда? Нельзя же до сорока лет сиднем сидеть дома!

Ты молчал.

— А тот офицер кем тебе доводится?

— Мой старший брат…

И, произнеся слово «брат», ты снова зарыдал.

— Да ты и вправду капризуля! Что с того, что ты расстался с братом на несколько дней? Ну-ка, промой еще раз лицо! Что за невоспитанность?

— Я больше не увижу своего брата. Он поехал на фронт…

— Не беда… Вернется.

— Он не вернется… Погибнет, как и мой отец…

— У тебя нет отца?

— Он погиб на войне с греками… У меня никого не осталось, кроме брата. А сейчас и он уехал. Я залез на забор, чтобы хотя бы еще раз взглянуть на него.

— Значит, ты сирота?

Уже стало темнеть. Ты был очень слабым и чувствительным мальчиком. Брошенный всеми в этом высохшем от жары школьном саду, ты еще острее переживал свою бесприютность и как будто бы умолял меня своими опухшими от слез несчастными глазами об утешении.

Но случай столкнул тебя, как назло, с самым дурным, самым бессердечным мальчиком в школе.

Когда ты сказал, что у тебя никого нет, и понурил голову, я только расхохотался:

— Идиот! О чем ты жалеешь? Если бы и я был таким одиноким, как ты! Значит, никто, кроме школьной дирекции, не будет лезть в твои дела. Я вот когда что-нибудь натворю, меня сначала в школе накажут, а потом еще дома побьют. А если бы у меня никого не было… Кстати, не пропусти ужин сегодня. Заходишь в эту дверь, идешь прямо. Там ты увидишь еще много дверей. Из-за одной двери слышится стук вилок и ножей, доносится запах еды. Там столовая, туда и ныряй, и начинай лопать. Здесь тебе не дома. Если пропустишь ужин, никто не виноват. Будешь поститься. Я-то сумею найти себе пропитание. Главный повар отложил лучшие куски мяса и самую жирную порцию плова для себя в большой кастрюле. Я во что бы то ни стало выкраду ее и устрою себе в саду банкет по случаю начала учебного года… Я и тебя приглашаю, только знаешь, если попадешься, они с тебя потом шкуру спустят. Для тебя это будет не слишком приятно: только приехал и сразу побои. Да ладно, посмотрим, а теперь шагом марш!

Ты не посмел не то что ответить, но даже просто посмотреть мне в лицо, и послушно направился к дверям.

Да, Недждет, я был искренен, когда сказал тебе, что хотел бы быть сиротой…

У меня был и отец жив и к тому же много братьев и сестер. Но они не смогли привить мне чувство любви к родным людям. Мама умерла, когда я был еще очень маленьким… Иногда я очень жалел ее. Но потом я думал: «Если бы она была жива, может статься, обращалась бы со мной так же, как и остальные. Возможно, я бы лишился той последней искорки любви, которая сейчас согревает мое сердце при мысли о матери. О той, кого я почти не помню».

Как и другие люди, ты тоже в тот вечер счел меня грубым, бесчувственным мальчиком. Признаюсь, я сам долгое время считал себя таким. Я очень поздно понял правду: я не был бесчувственным парнем, Недждет…

В глубине моей мерзкой оболочки таилось сердце, полное любви и нежности. Но никто не любил меня, и эта переливающаяся через край энергия высохла сама по себе. Место любви в моем сердце заняли ненависть и отвращение.

Не моя вина, что я в тот вечер не смог утешить тебя, как было нужно…

Наша дружба с тобой, Недждет, началась только через пятнадцать-двадцать дней после первой встречи.

На улице моросил дождь. Шла перемена.

Я курил в одиночку сигарету в дровяном сарае школы. Это место было моей курительной комнатой. В задней стене я проделал отверстие. Я сдвинул доски, отвернул гвозди, в общем, соорудил своего рода тайный ход. Когда мне хотелось уединиться, я открывал этот ход и проникал внутрь как к себе домой. Издалека туда доносились детские крики, хохот. Я хорошо знал их, различал голос каждого. Не нарушая спокойствия, я закурил сигарету и философски сказал самому себе:

«Опять учат какого-нибудь тупоголового. Самое время для этого».

Так мы называли новичков. Старые ученики постоянно задирали их, как уличные собаки набрасываются на случайно забредших на их территорию незнакомых псов. Что бы ни делали новички, все было не так, во всем были виноваты они.

Иногда за какую-то малую провинность, а иногда и просто так, без всякой причины, старожилы окружали «молодого» и придумывали всевозможные способы, чтобы поизмываться над ним.

— Эй ты, тыквенное семечко! — кричали они. — Ты только вчера появился, а сегодня уже начинаешь распускаться. Сейчас мы научим тебя себя вести!

Такова была традиция. И в ней даже присутствовало нечто от первобытной демократии. В этом году новички должны были терпеть, сжав зубы, но зато уже в следующем году они могли, в свою очередь, отыграться на вновь прибывших. В мире нет существа более жестокого, чем ребенок.

Весь эгоизм, все зверские человеческие инстинкты проявляются в детях в самой полной мере. Поскольку ребенок еще не научился прикрывать, маскировать свои чувства, законы разума, воспитанности, правила общественного поведения у них еще не действуют. Зачем лишний раз напоминать об этом? Итак, я слышал дикие крики с того места, на котором сидел. В какой-то момент голоса стали приближаться. Я посмотрел сквозь дыру в стене сарая. Слабенький мальчик убегал от толпы преследователей, которые не спеша двигались за ним. Поскольку задняя стена сарая примыкала к забору, получалось, что их добыча сама загоняла себя в ловушку. Но в любом случае у хилого мальчика уже не осталось сил, чтобы бежать. Внезапно он упал на колени и затем распластался по земле.

Это оказался ты, Недждет. Хотя прошел почти месяц с тех пор, как тебя привезли в школу, ты никак не мог здесь освоиться, ни с кем не мог подружиться. Ты был слабый, чувствительный, стеснительный мальчик. Кроме того, ты всегда был печален и одинок. Такой человек никогда не найдет своего места в мире людей.

Стадо жестоко обращается с теми, кто выражает хотя бы малейшее желание отделиться, покинуть его. К тому же ты был сиротой, у тебя не имелось покровителя. И ты не стал бы жаловаться на тех, кто поступал с тобой плохо. Поэтому даже самые робкие и трусливые считали своим долгом тебя обидеть. И сегодня за тобой гнались самые никудышные ребята школы. В классе они, как дрессированные обезьяны, заискивающе смотрели в глаза учителей и воспитателей, в школьном дворе вели себя смирно, опасаясь кулаков сильных, здоровых учащихся. А перед таким, как ты, решили показать себя героями. Им тоже хотелось почувствовать вкус истязаний.

Они толкнули тебя в грязь и стали пинать ногами под накрапывающим сверху осенним дождем. Один из них нес с собой арбузную корку, которую достал из помойного ведра. Они хотели заставить тебя съесть ее: «Ты ведь животное! Ты должен съесть ее!» — кричали они.

Ребята хватали тебя за руки, за спутанные волосы, старались разжать твои стиснутые зубы и силой засунуть арбузную корку тебе в рот, перепачкав при этом твое лицо.

Я уже говорил, что раньше для меня было своего рода утешением наблюдать за мучениями других людей. Но тут со мной что-то вдруг произошло. Не боясь обнаружить перед всеми наличие моего тайного убежища, я бросился наружу. С легкой улыбкой на лице я приказал:

— Оставьте его!

Тотчас шум прекратился. Ребята бросили тебя. Я обратился к тому, кто принес арбузную корку:

— Подними корку с земли!

Он нагнулся и сразу схватил ее.

— А теперь давай, съешь кусочек!

Он, ни секунды не колеблясь, сунул корку в рот и стал жевать.

— Ну как, вкусно?

— Вкусно…

— Ладно, теперь убирайтесь все отсюда!

Дети в один миг рассыпались в разные стороны.

Ты был сильно удивлен тем, какое действие произвели мой слова. Это даже заставило тебя забыть о своих обидах. Я поднял тебя с земли и отряхнул.

— Не плачь, — сказал я. — Ничего страшного.

Впервые за время моего пребывания в школе я оказал такую честь товарищу по парте.

Мы начали разговор.

— Почему они так на тебя насели?

— Я не понимаю… Я никому ничего плохого не делал.

— Что тут понимать? Ты все правильно понял.

— ?!

— Они на тебя наседают как раз потому, что ты никому не делаешь плохого. Если бы ты раньше наскочил на них и отдубасил, такого бы не произошло.

— Я ведь не такой сильный…

— Сила не так важна. Человек должен быть неустрашимым.

Ты, немного подумав, произнес:

— Твои товарищи тебя очень любят.

Я, улыбаясь, ответил:

— Надо отдать им должное, любят.

— Значит, ты очень хороший парень. Стоило тебе сказать слово, и они от меня отстали. Послушались тебя.

На этот раз я уже не мог сдержать смех.

— Конечно. Они ведь знают, что, если не послушают меня, я им сломаю шею! — воскликнул я.

Я знал цену своим словам, Недждет, и не бахвалился перед тобой напрасно. Не только те несчастные, которые напали на тебя в тот день, но и самые буйные и непослушные хулиганы в школе обходили меня стороной. Я был очень силен и, не мигая, смотрел в лицо любой опасности.

Мы продолжали беседу:

— Как тебя зовут?

— Недждет.

— А мое имя ты знаешь?

— …

— Меня называют Бычок. Это моя кличка в школе. На самом деле меня вроде бы зовут Зия. Но ты тоже меня будешь называть Бычком. Ты слишком болезненный. Сам себя защитить не можешь. Если кто-то будет к тебе приставать, обращайся ко мне.

Это мгновение, когда я обещал тебе свою помощь и защиту, стало поворотным пунктом во всей моей жизни. Теперь в мире был человек, которого я любил. Я впервые почувствовал, что есть на земле такие прекрасные вещи, как доброта, любовь, дружба. Ты избавил меня от страшной болезни — душевного одиночества.

В чем заключалась причина столь быстро произошедшей во мне перемены? Почему в тот вечер я решил вступиться за тебя? Сейчас, лежа ночью при свете звезд и наблюдая в воздухе кинофильм наших жизней, я увидел все это заново. Я расскажу тебе то, чего ты еще не знаешь, слушай…

Это случилось в тот день, когда брат привез тебя в школу. Тогда же там появился еще один ребенок, который оказался еще несчастнее тебя. Ему было всего восемь лет, и он выглядел настоящим уродом. Так и хотелось потешаться над ним. Правда, у него был отец, мачеха и четыре брата, кто старше, кто младше. Но этот уродливый ребенок стал причиной отсутствия согласия и мира в этой семье. Если бы дело оказалось только в его внешности, его еще терпели бы. Но и характер у него был таким же, как и лицо. И вправду говорят, какова рожа, таков и нрав. У этого мальчика одно вытекало из другого: из-за его уродливости никто его не любил, а у таких детей, которых с младенческих лет никто не приласкает и которым некому пожаловаться на свою долю, и не могут родиться в душе прекрасные чувства. Он являлся еще более обездоленным, чем другие. Над ним все смеялись, унижали его, причиняли ему боль. Причем делали это самые близкие ему люд и, его братья, которым следовало бы если уж не любить, то, по крайней мере, жалеть его. В школе старые служители, не колеблясь, рассказывали молодым служителям, не стесняясь моего присутствия, такие вещи, вроде: «Его мать во время беременности посмотрела на обезьяну, вот от этого он такой…» «Нет-нет, это потому, что роженицу оставили одну, и черти подменили ребенка, украли настоящего, а вместо него подложили вот этого бесенка…» «За что их так наказал Аллах, дал им это посмешище?»

Бедный ребенок находился в таком возрасте, что даже не мог еще до конца понять смысла всех этих слов. Но как зверек, чувствующий всем своим существом холод, голод и опасность, он, хотя и смутно, ощущал злую насмешку, таящуюся в словах взрослых. От воспитанного в таких условиях ребенка едва ли можно ожидать, что он станет человеком с высокими принципами. И результат был налицо: семья устала от этого уродливого, злобного и ни на что не годного существа.

Было принято решение за отдельную плату оставлять его в школе круглосуточно. Казалось, что в нашу школу попал детеныш мерзкого и дикого лесного зверя. Дети ни на секунду не оставляли его в покое. Если он смеялся — они злились, если плакал — смеялись, если он умолял — старались его всячески унизить.

Он так страдал от всего этого, что, бывало, забивался, как ящерица, в ямку под забором или прятался под лестницей.

Дирекция школы не могла его защитить. Даже воспитатели и учителя не могли удержаться от того, чтобы не поиздеваться над ним. Однажды он сильно заболел. У него воспалилось горло, начался жар. Он заметил в саду кучу дров, приготовленных к зиме. Там он и спрятался между поленьев. Он лежал, теряя сознание.

Внезапно он очнулся от того, что его трясли и громко орали ему прямо в уши. Несколько ребят обнаружили его убежище.

Волоча его за ноги, они вытащили его из кучи дров, стали трепать его за уши, за волосы. Он был так болен, что даже не мог понять, что с ним происходит, и не чувствовал боли.

Только благодаря инстинкту самосохранения он сумел вырваться из рук своих товарищей и кое-как снова пополз к куче дров, чтобы спрятаться там. Дети стали тыкать в него палками, словно пытались достать из норы какого-то дикого звереныша, забрасывали его землей, хватали за руки и за волосы, били.

Наконец один из них придумал для него новую пытку. Протянув ему грязную дынную корку, он закричал: «Животное, быстро жри это!» Другие дети поддержали его: «Ты должен сожрать это, животное!» С этими словами они стали бросать в него камешки и землю. Ребенок, дрожа и плача, съел грязную корку.

Этим ребенком был я. В тот вечер моя болезнь усилилась. Меня отнесли сначала в больницу при школе, а потом отправили домой. Около месяца я пролежал в постели.

Эта болезнь — самое приятное воспоминание моего детства. Отец, мачеха, братья — все ухаживали за мной. Поскольку я был беспомощен и страдал, я с покорностью принимал их заботу и ласку, так как был не в состоянии что-нибудь натворить.

Когда мне стало лучше, меня снова собирались отправить в школу. В то время меня занимала одна мысль. Словно взрослый, я обхватил руками свою голову и крепко задумался. Нужно было найти выход. Кто защитит меня от издевательств моих товарищей? Что же мне делать? Я понял, что от воспитателей и учителей помощи я не дождусь. Я ощущал по отношению к ним только ненависть, так как они тоже унижали меня. Наконец я принял решение. Я не должен полагаться ни на кого, кроме самого себя. Для этого надо стать очень сильным, настоящим бойцом, громилой. Так я смогу и себя не дать в обиду и отомстить своим врагам за мои прежние несчастья.

«Быть сдельным и не полагаться ни на кого, кроме самого себя» — это правило одинаково подходит и для отдельно взятого человека, и для целых стран, которые хотят сохранить свою независимость.

Эта истина открылась ребенку, которому не было еще и десяти лет. Как рано! Значит, страдания заставляют человека взрослеть быстрее и его мозг работать лучше, чем все усилия воспитателей. А рост организма этому способствует.

С каждым днем, с каждым происшествием я убеждался в этом все больше и больше.

Я почти не уделял внимания урокам, изо всех сил стараясь научиться драться лучше всех. Мои методы напоминали те способы, которыми пользовались в борьбе за выживание первобытные люди, окруженные дикой природой и злобными хищниками.

Я постоянно поднимал и бросал камни, переносил тяжести, ломал руками палки, топтал ногами и пинал все, что попадалось. Завидев вбитый в стену гвоздь, я прилагал все усилия, чтобы вырвать его, вплоть до того, что мои пальцы начинали кровоточить. Самым большим развлечением для меня было разбивать кирпичи и крошить кулаками их осколки до тех пор, пока они не превращались в пыль. Иногда я занимался тем, что закреплял полено между двух камней и разбивал его ударом ноги.

На каникулах мне нравилось ходить по развалинам. Я забирался на балки полуразрушенных домов, ломал двери, опускался в ямы.

Все мое тело было покрыто ранами. Но я получал какое-то непонятное удовольствие от той боли, которую сам себе причинял, от мучений своей истерзанной плоти.

И в душе моей происходило нечто похожее. Я чувствовал, что она наполняется каким-то диким, безумным восторгом даже тогда, когда я боролся не с людьми, а с безжизненными камнями и досками. Со страшным хрипом, словно бешеный зверь, я бросался на все четыре стороны в поисках противника.

Понемногу я стал справляться с малолетними хулиганами в школе. Я и сам был еще маленьким. Но из-за того, что я уже научился противостоять боли и горечи, я стал сильнее их и не боялся поражения.

В течение следующих трех или четырех лет я стал самым свирепым учеником в школе. Пришло время рассчитаться за обиды и оскорбления прошлых лет. Тех, кто когда-то набрасывался на меня, я занес в черный список. Я тайком следил за ними и, когда наставал подходящий момент, обрушивался на них, как коршун.

Среди этих актов мщения был один, который до сих пор я вспоминаю с наслаждением: по отношению к тому мальчику, который скормил мне корку дыни во время моей болезни. Его звали Несип. Он был старше меня лет на пять. Тогда ему уже исполнилось семнадцать. Он стал красивым стройным юношей. Мне еще не было тринадцати лет. Он был сыном хафийе[16]. По отношению к слабым он всегда вел себя безжалостно. Но рядом с сильными делался мягче воска и становился в высшей степени воспитанным.

Когда я начал переворачивать нашу школу с ног на голову, Несип стал моим хорошим приятелем. По выходным мне не разрешали за мои проступки покидать школу, и он приносил мне из дома конфеты, шоколадки. Я с притворной радостью принимал их и делал вид, что уже давно забыл то удовольствие, которое получил от съеденного мной когда-то грязного огрызка дыни. Но в душе у меня затаилась такая ненависть по отношению к этому парню, что я не в силах был ее погасить. Однажды он заболел. Его поместили в школьную больницу.

Я подумывал о том, чтобы, набрав мусора и помоев, принести ему в палату отличный ужин и, закрыв дверь изнутри, под угрозой побоев заставить его съесть все это. Но это наказание мне самому не нравилось. Я долго ждал удобного случая. И вот однажды…

Я знал, что у этого изящного барчука есть возлюбленная. Они иногда встречались в укромных местечках и гуляли вдвоем. Я долгое время следил за ними и в один прекрасный день обнаружил их прогуливающимися по берегу моря.

Несип не обратил на меня особого внимания, так как не знал, что во мне до сих пор пылает обида, которую он мне когда-то нанес. Я подошел к ним. Вежливо поздоровался. Затем достал из кармана коробку из-под пирожных в качестве подарка.

— Это мой недостойный подарок для вас, господин Несип, — произнес я. — Думаю, что от морского воздуха у вас разгулялся аппетит.

Он как будто немного смутился. Он сказал «спасибо» и, силясь улыбнуться, принял от меня коробку и открыл ее.

Для дынь тогда был не сезон, поэтому я наполнил ее кожурой от яблок и груш.

Несип старался показать, что понял мою шутку, и стал ласково поглаживать меня по плечу, дрожащим голосом поясняя своей девушке, что я самый главный шутник в школе. Но тем не менее самый хороший парень. По его словам было видно, что он умоляет меня не продолжать.

Но я с теми же вежливыми интонациями в голосе сказал:

— Вы не желаете отведать мой подарок? Если хотите, я вам помогу.

Я ринулся ему навстречу как хищник, готовящийся напасть на добычу. Бедный Несип понял, что если он не исполнит мою просьбу добровольно, то тут же окажется на земле и будет вынужден сделать то же самое, но в еще более униженном состоянии, под градом ударов. Он уже знал мой характер. В такой миг я готов был расстаться с жизнью, но не отступился бы от своего.

Если бы на его месте оказался кто-нибудь другой, он, возможно, и не сдался бы, не пал так низко в глазах своей любимой и сопротивлялся бы до последнего. Но я ведь уже сказал, что мои враги сами были чрезвычайно низкими и подлыми людьми.

Несип взял пригоршню подаренных ему очистков и поднес их к побледневшим губам. Он, несомненно, съел бы их. Но я сам не мог вынести подобного падения. Я уже получил отмщение, и моя злоба утихла. Я махнул рукой:

— Выброси их! А теперь убирайся!

Понурив головы и держась подальше друг от друга, они ушли.

По той причине, Недждет, в тот вечер я стал твоим другом. Потому что и я испытал то же унижение, ту же боль, в том же месте, что и ты. И я взял тебя под свою защиту. У тебя никогда не хватило бы сил, чтобы противостоять им. Я помогал тебе и в школе, и вообще в жизни. Ты всегда был благодарен мне за это. Но, по правде говоря, это я твой должник.

Я был обречен на то, чтобы никогда не знать, что такое настоящая любовь. Человека с таким лицом, как у меня, напоминающим страшную и в то же время комичную маску, ни одна женщина никогда не полюбит. К тому же я слишком горд. Я не стал бы просить любви. И, следовательно, я был вынужден прожить свою жизнь неисправимым врагом женщин. В детстве я не придавал этому особого значения. Когда я повзрослел, я сам мог придумать для себя занятие по душе, чтобы не чувствовать потребности в любви. Так и случилось. Но подумай, Недждет, разве в возрасте между пятнадцатью и двадцатью пятью годами для человека может быть что-нибудь важнее, чем любовь?

Никто не мог и предположить, что у этого парня, который в жизни испытывает удовольствие только от драк и борьбы и на теле которого не осталось живого места, что у этого грубого и жестокого дикаря тоже есть сердце. Я хотел как раз этого. Но мои раны были гораздо глубже, чем те, которые покрывали мою плоть. Я взирал на людей, которые говорили, что они любят и любимы, как на существ из иного мира. На моем пути встречались женщины. Даже простой взгляд одной из них был бы для меня бесценным подарком. Но я думаю, что и это едва ли возможно.

Да, я должен был пройти по жизни, так и никогда не испытав любви. Но ты, Недждет, по крайней мере, дал мне почувствовать, что такое дружба, товарищество. Для такого обездоленного человека, как я, и это уже немало.

Взгляд друга не похож на взгляд любимой женщины, ему удается проникнуть внутрь, за ужасную маску, скрывающую лицо, и увидеть красоту души.

Близится утро. Месяц отодвинулся от моего изголовья. Я все еще лежу на спине на раскладушке лицом вверх и, подложив руки под голову, смотрю на небосвод. Передо мной все еще бежит мигающая лента, на которой записан сценарий моей жизни. Все еще продолжаются вспышки и разрывы…

Как я и говорил, в этом фильме только мы с тобой вдвоем хорошо видны. Все остальные образы то возникают, то гаснут, растворяясь в тени.

Мы учились в старших классах. Ты стал мягким, красивым, мечтательным юношей. Я был очень сильным и смелым, спортивным. Характер мой понемногу менялся. Я уже не был таким резким и агрессивным. Даже наоборот, я научился хорошо ладить с окружающими. Теперь я понимаю, почему так случилось: уже никто не смел поднять на меня руку. А раз так, то и я не видел необходимости делать кому-либо плохое. Значит, я был до этого злым, жестоким, коварным, безжалостным только в ответ на подобное же отношение ко мне со стороны других людей. Это являлось самозащитой.

Теперь мне уже не нужно было разбираться с окружающими. К тому же я видел, что не только тела, но и их души были нездоровыми. Вступать в бой с такими людьми казалось для меня такой же низостью, как издеваться над калекой-нищим, просящим на улице подаяние.

Я стал неплохо уживаться со своими товарищами. Я болтал и шутил без умолку. Меня охотно приглашали в разные компании. Но в глубине души у меня оставался неприятный осадок от дней моего детства. Я не мог удержаться от того, чтобы время от времени не покритиковать окружающих. В особенности это касалось женщин.

Я употребляю слово «товарищи» по отношению к тем, с кем я часто беседовал и гулял. Но ты, Недждет, знаешь, что единственным моим другом был ты.

Мы ни в чем не походили друг на друга. Казалось, что мы вообще разные люди. До самого момента нашего расставания все удивлялись нашей дружбе. Есть люди, которые дружат, потому что у них имеются какие-то общие интересы, взаимная выгода. Некоторые дружат из-за того, что живут рядом, или потому, что образ мыслей и чувств у них совпадает. Но есть и такие друзья, у которых ни образ жизни, ни образ мыслей, ни интересы не совпадают, и все-таки они вместе. Между ними имеется какая-то душевная тяга. На мой взгляд, это и есть подлинная любовь. И моя дружба с тобой была именно такой.

Нельзя сказать, что моя привязанность к тебе была совсем беспричинной. Есть такие девицы из обедневших семей, которые выходят замуж за нелюбимого человека, лишь бы поправить свое положение. А этот человек еще оказывается злым и жестоким. И эти женщины плачут целыми днями и втайне сетуют на судьбу. В конце концов они и вовсе теряют надежду. Их жизнь продолжается, но эта бесцветная жизнь, в которой ничего не осталось, кроме разлада и отчуждения, прикрываемого терпением.

Но когда у этих женщин вырастают их дочери, когда они вступают в возраст, подходящий для любви и брака, их сердца вновь просыпаются, и они живут надеждой: сделать дочерей счастливыми во что бы то ни стало. Они хотят, чтобы те получили все то, чего в свое время были лишены они. Видеть их счастливыми — единственное утешение в их исковерканной жизни… Смешное сравнение, Недждет, но мне кажется, что и я по отношению к тебе чувствовал примерно то же самое.

Ты стал таким симпатичным, изящным, душевным юношей. Наблюдая за твоими легкими флиртами, я испытывал в душе тайную радость, волнение. Но я скрывал это от тебя. Когда ты рассказывал мне о своих похождениях, я кривил губы и даже немного журил тебя за то, что ты тратишь время на такие бессмысленные занятия.

Мои товарищи уже в то время признавали, что я являюсь женоненавистником. Ты тоже так думал.

— Я замечаю, Зия, что ты никогда, даже случайно, не останавливаешь взгляд ни на одной женщине, — с удивлением говорил мне ты.

Ты был прав. Я и сам не припомню, чтобы я внимательно рассматривал хоть одну женщину. У меня и не было на это права. Вдруг эта женщина заметит, что я смотрю на нее? «Как ему не стыдно, будучи таким страшилищем, глазеть на меня? На что он надеется?» — подумает она и поднимет, меня на смех. Хорошо, допустим, она не будет смеяться и начнет жалеть меня. А это для меня гораздо неприятнее…

Я видел, что многие из вас переживали из-за связи с женщинами душевные срывы, что вы как будто уставали, пресыщались женским обществом. Но для меня это был непознанный, неведомый мир, который жил в моих мечтах, подобно наваждению.

Моя гордость, моя сила и воля давали мне возможность жить и без прелестей любви. В юности я годами испытывал муки от невозможности любить и быть любимым. Но со временем эта боль становилась не так заметна. Я смирился со своим положением, как смертельно больной человек смиряется с мыслью о смерти после долгой и продолжительной борьбы. Потом я стал изобретать для себя другие занятия и увлечения. Например, я далеко продвинулся в боксе, почти что стал одним из чемпионов.

Один случай не дал осуществиться моему желанию. Во время одного из поединков на ринге, когда я вот-вот уже должен был окончательно измотать и свалить своего противника, я вдруг обратил внимание на доносившиеся до меня голоса.

Это были не те крики, которые постоянно звучат в адрес победителя, ободряющие его, поддерживающие, полные восхищения. Нет, это оказались голоса протеста против творившейся на ринге несправедливости. Дело в том, что мой противник был красивым парнем. Мне показалось, что присутствовавшие, и прежде всего женщины, не желают, чтобы такой мерзкий тип, как я, одержал верх над ним. У меня в голове все смешалось. Я сделал неверное движение. Последовал удар, после которого все мое лицо залилось кровью. Если бы ты слышал, Недждет, какой хор радостных голосов сопровождал этот удар. Да, эта толпа в тот миг ненавидела меня только за мое уродливое лицо. Она хотела, чтобы я был растоптан.

Шрам на моем лице зажил в течение двух дней. Но душевная рана ноет вот уже много лет.

Я отказался от мысли стать чемпионом. Показать свое страшное лицо миллионам людей, пугать им болельщиков мне не хотелось.

Я стать предпочитать уединенные прогулки в поле, жизнь в лагерях шуму больших городов. Странным созданием я стал — наполовину человек, наполовину дикий зверь.

Но теперь я уже достиг того, о чем мечтал, — душевного спокойствия. Я закалил свой дух долгими упражнениями. Точно так же я сумел сделать стальным свое тело. Больше я ничего не хочу.

Постепенно становится светлее. Взошло солнце, но я никак не могу заснуть. В кронах деревьев зашевелились птицы, начали обычную утреннюю суматоху. Как и они, я тоже испытываю необходимость пощебетать, поболтать. Но час еще ранний, мои товарищи в лагере спят, и я не могу, потянув одного из них за ногу, разбудить и заставить слушать мои рассказы.

Даже если бы я сейчас встретил кого-нибудь из них случайно, не знаю, захотел ли бы я с ним поговорить. Не думаю…

Со своими товарищами я обычно болтал о пустяках. Раскрывать им свои истинные мысли и чувства я не привык, да и не могу. Я с детства привык ощущать себя среди людей так, будто нахожусь посреди пустыни, один-одинешенек. И хотя с тобой мы дружили столько лет, жили друг с другом как братья, но и ты не знаешь меня…

Да, мне нужно с кем-то поболтать. Я хочу, может быть, впервые в жизни поговорить о самом себе. Зачем? Потом я, наверное, скажу тебе об этом, Недждет. Но сейчас мне не хватит смелости. Ты видишь, какой я трусливый и запуганный человек, что боюсь рассказать о себе даже самому дорогому для меня мертвецу. Может быть, постепенно у меня развяжется язык. Я сел на краешек раскладушки. Я писал письмо на маленьких клочках бумаги. Теперь в моей душе появилось чувство удовлетворения. До свидания. Может быть, я продолжу для тебя рассказ о том, что творится в этом мире.

Хомонголос.