Врангель. Последний главком

11—13 января 1918 г. Ялта

рупкую рассветную тишину спящего дома разбили громкие грубые голоса, бесцеремонный топот и хлопанье дверей. Едва оторвал тяжёлую голову от окаменевшей подушки, в комнату вломились матросы с винтовками.

— Ни с места! Генерал Врангель?! Вы арестованы!

Дурной сон обратился в явь.

Ноги сковал холод. Горечь беспомощности и унижения вмиг отняла силы... Прокашлявшись, справился с голосом:

— Одеться-то я могу?..

...Два месяца назад он покинул гибнущую армию.

Свершилось невозможное и чудовищное: отразив не одно нашествие чужеземных завоевателей, русская армия оказалась бессильна перед врагом внутренним — взбунтовавшейся чернью. «Братание» с немцами распространилось, будто чума. Пехотные полки или разбегались, или обращались в орды разбойников. И даже в полках его Сводного корпуса, прежде вполне надёжных, казаки, забыв присягу, принялись разоружать офицеров.

Вызванный Духониным[1] в Ставку, убедился собственными глазами: агония добралась и до неё. Вместо самоотверженной работы — переливание из пустого в порожнее, растерянность и даже трусость.

Захват власти большевиками, назначение ими прапорщика Крыленко главковерхом и его приказ войскам вступить в переговоры с противником отняли последнюю надежду на оздоровление армии.

Из Могилёва укатил в Ялту, куда ещё раньше, на дачу тёщи, вдовы камергера Иваненко, догадался отправить жену с тремя малолетними детьми.

В Крыму утвердилась власть татарского Курултая и «коалиционного» правительства во главе с адвокатом Сайдаметом. Всю его вооружённую силу составляли Крымский драгунский полк, сформированный из татар, и несколько офицерских рот. В прочность этого подобия керенщины не верилось, а потому, получив от Сайдамета предложение занять должность «командующего войсками», отказался без колебаний.

Облачившись в штатское, решил выждать: должна же найтись в России сила, способная поставить хама на место и водворить порядок.

Отсыпался, приходил в себя среди милых и дорогих лиц. Принялся за воспитание сына и дочерей, как-то неожиданно быстро повзрослевших, пока он воевал. Но всё сильнее тревожился за родителей, оставшихся в Петербурге: наверняка несладко им там, бедным, под пятой большевиков — немецких агентов и наглых узурпаторов власти. Звал приехать, но письма и телеграммы оставались без ответа.

За неделю до Рождества дошли слухи о зверской резне флотских офицеров в Севастополе, учинённой матросами. Вслед за слухами появились насмерть перепуганные очевидцы. От жутких подробностей кровь стыла в жилах.

Обнадёживающие известия достигли Ялты только в первых числах нового года: генерал Корнилов уже на Дону и формирует вместе с Алексеевым добровольческие части. Засобирался: хлопотал о гражданском паспорте, выискивал по дачам знакомых офицеров, писал сослуживцам. Прикинув так и эдак, выбрал маршрут понадёжнее: пароходами РОПиТа[2] до Ростова с пересадкой в Керчи.

Всё было готово к отъезду, когда третьего дня в Ялте случился большевистский переворот.

Местный отряд Красной гвардии, выдавив в горы два эскадрона Крымского драгунского полка, охранявших Ливадийский дворец, захватил город. Из Севастополя к ним на подмогу подошло судно, и с него высадились матросы. Стены зданий и тумбы на набережной оклеились белыми листками: извещением о переходе власти к Совету рабочих и матросских депутатов, приказом «бывшим офицерам» сдать оружие и призывом к «сознательным трудящимся» записываться в Красную гвардию.

Матросы с ходу принялись за обыски и аресты, под шумок не упуская случая поживиться «буржуйским» добром. Аристократическая Ялта затаилась. И дня не прошло, как начались расстрелы генералов, офицеров и петербургской знати — всех, кто рассчитывал переждать лихолетье в тихой курортной заводи.

К ним, на Нижне-Массандровскую, матросы, увешанные пулемётными лентами и, показалось, нанюхавшиеся кокаину, заявились в первый же вечер. Как предчувствовал: ещё утром спрятал все имевшиеся в доме шашки, револьверы и пистолеты в подвале и на чердаке. Деньги и драгоценности жена с тёщей зашили в детские куклы, а меха — в диванные подушки... Незваные гости — друг к другу они обращались «братишка» или «товарищ» — повертели в руках документы, послонялись по комнатам, пошарили в шкафах, комодах и письменном столе, пошвырялись в саду... И ушли несолоно хлебавши.

Позавчера и вчера являлись с обыском по два раза, с «мандатами» и без. Искали всё настойчивее и дотошнее... Но уходили с пустыми руками и никого не уводили. Не скрывая, впрочем, ни озлобления, ни досады.

А тут ещё, как на грех, прошлой ночью крымские драгуны, спустившись с гор, заняли западные кварталы. Бой завязался нешуточный... На рассвете из Севастополя подошли два миноносца под красными флагами. К частой винтовочной перестрелке примешались гулкое буханье орудий и трескучие разрывы шрапнели в центре города.

Кончилось тем, что драгуны отошли, а озверевшая матросская братия кинулась искать участников нападения. Как возбуждённо живописала вчера вечером прислуга, офицеров хватали без разбора...

...Пришёл, судя по всему, и его черёд.

Маленький белобрысый матрос, с круглым бледным лицом, густо исконопаченным веснушками, сразу велел двоим стать у двери и никого не впускать. Тыча револьвером в разные стороны, суетливо обшаривал комнату.

Недобрые взгляды вернули силы. Одеваться под дулами винтовок — только этого не хватало! По всему, старший среди них — конопатый. К нему и обратился. Сквозь деланное спокойствие совсем некстати пробилась офицерская властность:

— Уберите ваших людей. Вы же видите: я безоружен и бежать не собираюсь. Сейчас оденусь и пойду с вами.

— Ладно, — тот уступил на удивление легко. — Только поторопитесь. Некогда нам...

Матросы нехотя вышли в коридор.

С брючинами, рукавами и пуговицами старого пиджачного костюма управился быстро, но мысли метались и разлетались, будто поднятые выстрелом утки, — не ухватить. Так и не сообразив, как приободрить жену, шагнул за порог. Хоть бы словом перекинуться...

В тесном окружении пяти матросов, задыхаясь от источаемой ими прогорклой табачной вони, прошёл к парадному входу. У широкой стеклянной двери жалась в кучку прислуга. Кто-то уже всхлипывал и сморкался в белый передник. Сделалось совсем мерзко: теперь соплей не оберёшься...

У вешалки задержался: надевал и застёгивал пальто с нарочитой медлительностью. Руки, не находя привычной опоры — ремней и эфеса, — скользнули в глубокие карманы.

Ещё с десяток матросов увидел в саду: столпились перед верандой. Бушлаты нараспашку, бескозырки сбиты на затылок, за кожаные пояса заткнуты офицерские револьверы и кортики... Неужто целый взвод послали для его ареста? Физиономии багровые — то ли от холода, то ли от водки. Орда, а не экипаж!

Между ними узнал баранью шапку и драную телогрейку: их бывший помощник садовника. А этому чего здесь надо? И недели не прошло, как уволил пьяницу и грубияна. За дерзость, сказанную жене: случайно услышал, выйдя в сад. Взъярившись, вытянул мерзавца тростью... Неужто он и привёл матросов? Похоже: заискивает перед ними, горячо убеждает в чём-то, клятвенно колотит себя в грудь.

— Он и есть барон Врангель, товарищи! — Едва завидев, тот завопил исступлённо и стал тыкать в его сторону пальцем. — Самый заядлый контрреволюционер и враг трудового народу... Я свидетельствую!

В голову хлынул жар. Под сухой кожей, обтянувшей впалые щёки, задёргались желваки. Вот сволочь!

С балкона, подталкиваемый двумя матросами, спускался брат жены Дмитрий, ротмистр гвардейской кавалерии: без пальто, сюртук не застегнут, нервно хватался рукой за балюстраду, ноги заплетались... В глаза бросилась его мертвенная бледность: холёное лицо, всегда свежее и румяное, стало серее инкерманского камня.

Через сад, сырой и мрачный, их вывели на улицу.

У распахнутой калитки стучали моторами коричневый «Бенц» на пять мест и жёлтый «Форд» на семь. Окуривали сизыми выхлопами столпившихся. Одни глазели с любопытством, другие от души злорадствовали... Увидев арестованных, кто-то заматерился, а кто-то сунул пальцы в рот и засвистел по-разбойничьи.

Вспышка отвращения передёрнула всего: чернь уже сбежалась, будто на сеанс в кинематографе. Не народ, а сплошь мерзавцы отъявленные! Одно утешает: повезут с комфортом... Такие автомобили перед войной больше двух десятков тысяч стоили. Целое состояние! А теперь «братишки» реквизировали у каких-то толстосумов «на нужды мировой революции»... Однако есть и сочувствующие, но раз-два, и обчёлся. И предпочитают держаться поодаль... Нет, знакомый грек — хозяин бакалейной лавки, поставляющий им продукты, — всё же рискнул подойти.

— Товарищи, я их знаю, — попытался заступиться бакалейщик. — Они в бою не участвовали и ни в чём не виноваты. Зачем зря-то арестовывать...

Один из матросов грубо отстранил его и процедил сквозь зубы, точно сплюнул:

— Там разберут.

Уже усаживались в «Форд», когда на улицу выбежала жена. Одета наспех: голова не покрыта, болтаются незавязанные шнуры бежевого летнего сака. Любимые черты искажены ужасом... Тоска защемила сердце. Бедная Олесинька!

Кинулась к не захлопнутой ещё дверце, вскочила на подножку. Матросы, ухватив её за локти, стали оттаскивать. Брызнули слёзы... Начнись у неё истерика — и самому не выдержать. Не приведи Бог!

Придав голосу уверенности, произнёс негромко:

— Оля, останься... Прошу тебя. Всё будет хорошо.

Надежды на хорошее таяли с каждой минутой. Тем более ей следует остаться дома, с детьми и своей больной матерью.

Она и сама, верно, предчувствовала худшее: всхлипывала и упрямо мотала головой.

— Разрешите мне... ехать с мужем... Я требую!

Матросы дрогнули, стали переглядываться.

На улице, среди своих более рослых и хамоватых подчинённых, «конопатый» затерялся. Возможно, явилась никчёмная мысль, никакой он и не старший, а все они — «братишки». Кто ж её поймёт, чёрт возьми, эту «революционную» дисциплину!

Решил один голос. Не повелительный, а скорее просящий:

— Да ладно, товарищи... Нехай едет.

Не успел успокоить жену, как «Форд» домчал до мола.

К отвесной бетонной стенке притёрлись два миноносца. Орудия их неспешно посылали снаряд за снарядом куда-то в Яйлу. Над свинцовым морем неслись изорванные ветром тёмно-синие тучи. Меж ними и волнами белыми крестами метались чайки. На набережной колыхалась огромная серая толпа, разбавленная чёрными бушлатами. Ветер порывисто разносил торжествующие крики.

Высадив, их повели на мол. Не сделали и нескольких шагов, как в спину толкнул истошный вопль:

— Вот они, кровопивцы! Чего там разговаривать — в воду!

Посреди мола лежали ничком, раскинув руки, убитые. По серому шероховатому бетону растеклись алые струйки. Ещё издали разглядел офицерскую полевую форму... Трое. Без шинелей. Один, кажется, напоминает кого-то...

Старательно отводя глаза и от трупов, и от искорёженных злорадством и ненавистью лиц, быстро поднялись по скрипящим деревянным сходням на миноносец.

Просторная каюта, куда их ввели, давно не убиралась и провоняла дешёвым табаком. Один из матросов занял пост у двери, остальные поднялись на палубу. Напряжённо ловя их удаляющийся топот, обнял жену.

— Ну-ну, будет...

Нежно поглаживал её тёмно-русые волосы, слегка волнистые и коротко остриженные. Но снова вырвался громкий всхлип, затряслись худые плечи. Тут и самого заколотило.

Распахнулась дверь, и в каюту вошёл морской офицер. Китель без погон — выдраны с мясом, — кортика как не бывало, вид совершенно растерянный и подавленный. Невнятно, словно стесняясь, отрекомендовался капитаном миноносца.

Жена бросилась к капитану чуть не на шею: что с ними будет? Тот попытался приободрить их, но вышло это крайне неуклюже:

— Да вам нечего бояться... ну, если вы не виновны. Сейчас ваше дело разберут... — блуждающий взгляд, сопровождаемый вздохом, устремился куда-то наверх, — ну и... я уверен, отпустят.

Уверенности в тоне капитана не расслышал.

— Да что за «дело»-то? И кто разбирать будет?

— Судовой комитет. Сами понимаете, время какое... — И вышел, не попрощавшись.

Тут же в коридоре решительно затопали ботинки, и у самой каюты вспыхнула ругань. По голосам, группа матросов возбуждённо требовала выдать «этих гадов» для немедленной «отправки к Духонину». Кто-то уже ухватил за ручку и сильно дёрнул. Караульный пытался их урезонить:

— Поимейте совесть, братишки!

На помощь ему подоспели не то двое, не то трое, а с ними, кажется, и беспогонный капитан. Вместе им удалось-таки убедить «братишек» уйти и предоставить их участь «революционному суду».

Леденящая душу и тело жуть, ни с чем не сравнимая, наполнила всего до краёв, парализовала волю и опустошила голову. Привычка смотреть в лицо смерти в бою облегчения не приносила. Самое страшное и дикое — даже не самосуд черни, опьяневшей от вседозволенности и «барской» крови. И не гибель от рук своих же русских людей. А что всё произойдёт на глазах любимой его Олесиньки... Нет, чёрт возьми! Никто — тем более она! — не должен видеть его унижения и бессилия.

С трудом, но всё же уговорил её уйти, позаботиться о детях и матери. А главное — поскорее найти и привести свидетелей, могущих удостоверить его неучастие в этой бездарной атаке города драгунами.

Караульный матрос не возражал:

— Ну, коль пришла сама...

Без слов снял с руки и отдал ей швейцарские часы-браслет «Лонжин», из чистого серебра. Подарила ему невестой, и с тех пор всегда носил с собой. И нынче надел машинально.

Слава Богу, ушла...

Но тут же вернулась. По меловым щекам сбегали слёзы, взгляд обезумел, губы искусаны до крови. Намертво вцепилась в борта пиджака. Слова захлебнулись в рыданиях, но смысл дошёл: только что на её глазах толпа растерзала офицера.

— Петруша, всё кончено... Я останусь с тобой... — не расслышал, а догадался по дрожи её распухших губ...

Сумерки уже начали завешивать толстые стёкла иллюминаторов, когда в каюту втолкнули пожилого инженер-полковника.

Качка усилилась. Шум ветра и моря заглушил тревожные крики чаек. Боялись говорить друг с другом.

Тягостное ожидание прервал щуплый юноша студенческого вида: длинноволосый, с круглыми металлическими очками на остром носу и в форменной суконной куртке с латунными пуговицами. Включив яркий электрический свет и деловито переспросив их фамилии, объявил полковнику, что тот свободен.

— ...За вас заступились рабочие порта. Вы же, — указал пальцем на него и шурина, — по решению судового комитета предаётесь суду революционного трибунала.

Внутри всё оборвалось. Почему? Докопались до его участия в августовской попытке Корнилова навести порядок? Не может быть: оно было косвенным и законспирированным. Или узнали о его противодействии солдатским комитетам? Вряд ли... Скорее кто-нибудь из прислуги донёс о намерении ехать на Дон. Или всё же нашли оружие? Ведь подумывал ещё перепрятать — в саду зарыть...

Взглянул украдкой на шурина: забился в угол дивана и, похоже, дрожит... Обычно самоуверенный и недоступный, теперь определённо потерял себя. Понять можно: не дай Бог, матросская братия дознается, что он женат на дочери бывшего московского обер-полицмейстера Трепова...

Наконец дверь каюты распахнулась, и караульный, уже другой, заявил, что их переводят в здание таможни.

Ранние зимние сумерки сгустились до слепой темноты. Холодный ветер с моря не унимался. Волны остервенело бились в мол, окатывая его пенными брызгами. Безжалостно хлестал дождь. Низко клонились высокие кипарисы... Толпа давно разошлась, и матросы, надевшие прорезиненные офицерские накидки, довели их без эксцессов.

Таможню охраняли местные красногвардейцы. С винтовками они обращались неумело и беспрестанно подтягивали сползающие с рукавов повязки малинового цвета.

По большому полутёмному залу гуляли сквозняки: стёкла и многие лампы были разбиты. Мебель отсутствовала. На заплёванном полу расположилось несколько десятков человек: солидные генералы и молодые офицеры, безусые гимназисты и студенты, татары-лавочники... Никто не спал: из разных мест доносились тихие разговоры, прерываемые тяжкими вздохами, кашлем и сморканием... Удивился, заметив в углу несколько оборванцев, явно из «сознательных трудящихся».

Несмотря на холод и грязь, на душе полегчало: и охрана вполне миролюбива, и людей побольше, и Олесинька немного успокоилась, и можно наконец-то прилечь... Его длиннополое драповое пальто, перед самой войной купленное в рассрочку в торговом доме «Монополь», оказалось как нельзя кстати.

Всю ночь шёл допрос.

Его вызвали среди первых.

Допрашивал тот же щуплый юноша в студенческой куртке. Толково, но без особого рвения, словно хотел продемонстрировать: предстоящий суд — пустая формальность. Показания записывал небрежно, громко стуча кончиком пера о дно чернильницы и разбрызгивая фиолетовые кляксы: Врангель Пётр Николаевич... Полных 39 лет... Из потомственных дворян Петербургской губернии... Бывший барон... Бывший помещик Минской губернии... Бывший генерал-майор... Кончил курс Горного института и Академии Генштаба... Участвовал в войнах против Японии и Германии... Последняя должность — командующий конным корпусом... Женат первым браком, детей трое...

— Православного вероисповедания...

— Это несущественно, гражданин.

Торопливо записав заявление о неучастии в нападении на город и отказ признать себя в чём-либо виновным, приказал красногвардейцам увести его.

Ранним утром всех арестованных — человек за семьдесят — вывели в вестибюль и поставили толпой перед кабинетом начальника таможни. Там, объявили, заседает революционный трибунал. Одного за другим вводили и выводили: суд был скорый. Кто-то выходил сам, подскакивая от радости, другие еле волочили ноги и чуть не падали в обморок — их подталкивали прикладами...

В открывавшуюся то и дело дверь успел приметить крупного белокурого матроса с красивым, даже интеллигентным лицом. Его властный голос покрывал общий говор. По всему, самый старший «товарищ». Острое любопытство пересилило благоразумие: не удержавшись, поинтересовался у ближайшего из матросов.

— Товарищ Вакула. Председатель трибунала, значит...

Дошла очередь и до него. Ввели вместе с женой.

За широким двухтумбовым столом, по левую сторону от председателя трибунала, сидел всё тот же юноша студенческого вида. Бледный, после ночных допросов, шелестел бумагами и поминутно поправлял пальцем очки. По правую — матрос с дымящимся окурком в зубах, смугло-румяный, с живыми глубокими глазами. На шапке смоляных кудрей едва держалась бескозырка, украшенная надписью «Iоанн Златоустъ». На стол перед собой он выложил деревянную кобуру с длинностволым германским «маузером».

Эта троица намертво приковала к себе его внимание.

«Студент», потянувшись к уху «председателя трибунала», что-то нашептал. Послышалось «тот самый».

— За что арестованы? — Хмурый и уже уставший, «товарищ» Вакула мельком глянул в подсунутый «студентом» протокол допроса.

— Вероятно... — с трудом прокашлялся, — за то, что я русский генерал. Другой вины за собой не знаю.

— Отчего же вы не в форме? Раньше-то небось гордились погонами... А сейчас что — боитесь носить?

Счёл за благо промолчать.

— Ну а вы за что арестованы?

Оля ответила с вызовом, вскинув голову:

— Я не арестована. Я добровольно пришла сюда с мужем.

«Студент», подтверждая, тряхнул патлами. «Iоанн Златоустъ» хмыкнул и выпустил струю дыма.

— Вот как... Зачем же?

«Товарищ» Вакула едва заметно улыбнулся, и в голосе его неожиданно послышалось добродушие.

— Я счастливо жила с. ним... И на фронте с ним была... Сестрой милосердия. И хочу разделить его участь до конца.

Откинувшись на расшатанном канцелярском стуле, «товарищ» Вакула улыбнулся шире, в его карих глазах засветилось одобрение.

Но тут вмешался «Iоанн Златоустъ»:

— Энтот генерал — самый какой ни на есть контра тут. От лица анархистов требую высшей меры!

Снова нахмурившись, «председатель трибунала» повернулся к «студенту»:

— Оружия не нашли, так?

— Не нашли. — «Студент» ещё раз тряхнул патлами. — Хотя весь дом и сад перерыли... Но ведь и приказа о сдаче он не выполнил.

— Расстрелять! — «Iоанн Златоустъ» с силой ткнул окурок в кобуру.

— Товарищ Щусь! Революционная власть не потерпит самоуправства! — «Председатель трибунала» строго повысил голос, и «Iоанн Златоустъ» стушевался.

Прищурившись, «товарищ» Вакула глянул в протокол допроса внимательнее.

— Вы что — немец?

— Нет. Из обрусевших шведов.

Решительно отодвинув наконец бумаги, «товарищ» Вакула произнёс громко и торжественно:

— Гражданин Врангель, вашей жене вы обязаны жизнью. И запомните... Советская власть в Крыму установлена окончательно. И бороться против неё — дело дохлое.

И приказал, не без театральности указывая на дверь:

— Освободить!..

Освободили его вместе с шурином только на рассвете следующего дня, после регистрации. Всю ночь за стенкой, где-то у агентства РОПиТа, не прекращался треск винтовочных залпов: расстреливали приговорённых.

С каждым залпом мелко и быстро крестился. «Упокой, Господи, душу раба Твоего»...