Врангель. Последний главком

2 (15) декабря. Екатеринодар

олглый ветерок с Чёрного моря натянул над Екатеринодаром полог из беспросветной свинцовой пелены. Время от времени из неё уныло сыпала изморось. Голые фруктовые сады, опоясывающие город, каменные и деревянные стены домов, заборы и заводские трубы почернели от сырости. На ещё зелёных лужайках и газонах белели редкие заплатки из ноздреватого снежка.

Вагонов на запасных путях станции, сразу заметил Врангель, прибавилось изрядно: красно-кирпичного цвета теплушки и товарные, серые цистерны и ледники. Прибавилось и раненых: кто сам ковыляет от вагона, кого кладут на носилки... Перевязки несвежие... Многие лежат на перроне под открытым небом. По-видимому, не успевают развозить по госпиталям... А беспорядок и грязь кругом всё те же.

На площади, у самого выхода из вокзала, санитары в несвежих халатах загружали раненых на единственную карету скорой помощи и две подводы.

Пожилой извозчик, задержав сумрачный взгляд на его генерал-лейтенантских погонах, потребовал за свой парный фаэтон с верхом 10 рублей. Так и осталось неясным, сбавил тот цену при виде трёх звёздочек на серебристых зигзагах или заломил.

Зимний Екатеринодар стал больше походить на город: листва с акаций пооблетела и сквозь корявые ветви без труда просматривались крыши и верхние этажи высоких зданий в центре, купола и колокольни соборов и церквей. Однако под ногами и колёсами, точно в какой-нибудь станице, густо хлюпала жирная черноземная жижа, проступившая сквозь неплотную кирпичную мостовую.

Обнажив неприглядного вида скошенные деревянные рамы, владельцы магазинов сняли тенты, прикрывающие витрины. Кое-где в них уже были выставлены сделанные из папье-маше румяный Дед Мороз в красной шубе с мешком и белоснежная Снегурочка, усыпанная блестками.

Уличная толпа стала плотнее. Преобладали офицеры. А ещё, что неожиданно сильно задело Врангеля, — господа, одетые в дорогие пальто с меховыми воротниками и толстые, как Дед Мороз. Судя по нагловатой суетливости — крупные спекулянты.

Войсковая гостиница, занимающая второй этаж в доме войскового собрания на Екатерининской, оказалась забитой до отказа. И хотя штаб Кубанского войска о его приезде был предупреждён загодя и отдал приказание отвести номер, комендант её безнадёжно развёл руками: не только все приличные, но даже самые скромные комнаты заняты прибывшими из полков и станиц членами Рады. Беспрестанно и очень уважительно вставлял в свою речь «ваше превосходительство», клялся честью отвести первый же освободившийся номер, но дальше слов его услужливость никак пойти не могла.

В другой гостинице снять номер, пусть и недешёвый, надежды не было: и без членов Рады приезжие из Центральной России переполнили город под завязку. Вот когда пожалел, что пришлось отдать, из-за переезда жены к нему, казённую квартиру.

Ничего не оставалось, как пожить пока в вагоне на станции, вместе с ординарцами и конвойцами. Благо Управление начальника военных сообщений не настаивает на его возвращении. И, уже не сомневался, не будет: вагон I класса, с исправным отоплением, пригнали из Ставрополя в Петровское по первому же его требованию. Безо всяких отговорок и возражений, обычных, когда дело касается перевозки раненых и предметов снабжения. Попробуй-ка теперь возрази ему — командиру корпуса, с неделю как произведённому Деникиным в генерал-лейтенанты за боевые отличия. За то, что второй месяц тащит за собой весь фронт Добровольческой армии, вырывается на десятки вёрст вперёд и ещё успевает помочь отставшим соседям — наносит сокрушительные удары направо и налево во фланги и тыл «товарищей»...

...Воспользовавшись установившемся на его участке фронта затишьем, попросил у Деникина разрешения передать корпус Улагаю, только что произведённому в генералы, и прибыть в Екатеринодар.

Личной встречи потребовали отнюдь не хозяйственные вопросы. Эти во многом решились и без помощи штаба армии: огромные трофеи, отбитые у таманцев, позволили снабдить части необходимым снаряжением, худо-бедно одеть людей в зимнее, обеспечить связь, сформировать артиллерийские, интендантские и санитарные транспорты и даже создать дивизионные и корпусные запасы.

Первостепенное значение, понимал всё отчётливее, приобрело формирование кавалерии.

У казаков обнаружилась тяга в родные станицы: чем дальше от Кубани откатывается фронт, тем чаще раненые и больные требуют отправки в тыл, из отпусков опаздывают, а кто-то и самовольно покинул части. Выходит, когда Добровольческая армия двинется на Москву, они не будут драться столь же самоотверженно, а то и начнётся дезертирство. Тем более, раз уже теперь их так беспокоит урожай следующего года.

В тылу же совершенно распоясались самостийники. Ведут себя наглее Керенского. Но атаман Филимонов, произведённый Радой через чин в генерал-лейтенанты, по-прежнему не находит в себе твёрдости поставить их на место. Быч этим пользуется и гнёт свою линию: Кубань — независима от России, а потому должна иметь собственную армию[80]. И «черноморская» часть Рады, судя по газетам, его поддерживает. Все эти безобразия неминуемо подорвут боевой дух казаков.

Между тем каждый новый день убеждает: нынешнюю войну, раз манёвр, быстрота и внезапность стали играть первенствующую роль, без сильной конницы не выиграть. А потому, заключил, ставку следует делать не на казачью, а на регулярную кавалерию. Которой в Добровольческой армии нет.

Зато много офицеров-кавалеристов. Сотнями болтаются без дела в тылу или служат в пехотных полках рядовыми. И ежедневно гибнут. Ценнейшие кадры русской регулярной кавалерии — лучшей в мире! — теряются самым бездарным образом. И Ставка взирает на это безобразие с олимпийским спокойствием.

Важно, решил, как можно скорее подвигнуть Деникина к воссозданию старых кавалерийских полков. И первые же без промедления ввести в штат его корпуса. Иначе не с кем будет освобождать Москву...

...Всюду — в вестибюле и залах войскового собрания, где они с женой завтракали, и на улицах, необычайно оживлённых по случаю воскресного дня, — офицеры и обыватели горячо обсуждали газетные новости и базарные слухи. Всё вертелось вокруг политики: кого Рада выберет атаманом — Быча или Филимонова, брал взятки кубанский генерал Букретов[81], арестованный на днях, или не брал, успеют союзные войска высадиться в Новороссийске до Рождества или нет.

Потемневшая каменная глыба Зимнего театра, где заседала Законодательная рада, возвышалась над всей Красной улицей с какой-то особой многозначительностью и торжественностью. У парадных дверей важно тянулся казачий караул с шашками наголо. А вдоль тротуара, мешая движению, выстроились в два ряда крытые экипажи и автомобили.

И в штабе армии, ставшем на удивление многолюдным, царили толчея и возбуждение. Офицеров особенно волновало, поедет ли глава британской военной миссии генерал Пуль к Краснову. Всех изумила та быстрота, с какой Донской атаман, «проститутка» такая-растакая, сменил ориентацию: не успели немцы уйти, как стал клясться в верности Антанте... Неделю назад уже ухитрился заманить представителей союзников в Новочеркасск, но то была мелочь — капитаны и лейтенанты. А теперь наводит мосты, чтобы заполучить к себе самого Пуля. А заодно уламывает «бычеволов» — Быча с Рябоволом — заключить с Доном союзный договор, будто между двумя независимыми государствами. И Быч, похоже, склоняется к этому, ибо никак не желает признавать верховенства Добровольческой армии. Если же «эта сволочь» Рада выберет Быча Кубанским атаманом — жди удара в спину от всех этих «туземных вождей», мать их... В адрес Краснова, Быча и Рябовола в выражениях никто не стеснялся. И «бабу» Филимонова валили в ту же кучу.

Апрелев с глазу на глаз поделился самым свежими новостями: главком почти ежедневно совещается с Лукомским[82] и Драгомировым — ищет способы приструнить самостийников и не допустить избрания Быча, а Покровский и Шкуро прямо предложили ему разогнать Раду и правительство. У них всё готово: в станицу Пашковскую, что рядом с городом, Покровский привёл, якобы для отдыха, Кубанский гвардейский дивизион и Кубанский сводный полк, там же стоит конвойная Волчья сотня Шкуро, неся караул у его дома. Но Деникин отказался дать им карт-бланш.

От Апрелева же Врангель впервые узнал, что прямое телеграфное сообщение с Киевом прервалось ещё три недели назад, новости идут кружными путями и здорово запаздывают. Но, в общем, ясно: немцы вот-вот уберутся, Скоропадский висит на волоске, и дай Бог, чтобы войска союзников подошли к Киеву прежде банд Петлюры и большевиков...

Соборная улица, словно её и не мостили, была залита жирной и чёрной, как дёготь, грязью. Перед дверью в кабинет Деникина томилось несколько незнакомых Врангелю военных и штатских. Однако его главком принял вне очереди.

Встретил сердечно, благодарил за блестящие дела корпуса, как и прежде, просто и искренне. С производством в генерал-лейтенанты поздравил так горячо, будто не он сам подписал приказ в прошлый четверг.

Врангель усаживался за приставной столик основательно. Открывая полевую сумку, отвлёкся на миг и едва не свалил, задев грязным носком сапога, плетёную корзину для бумаг. Начать приготовился с воссоздания регулярной кавалерии...

Но разговора не получилось: услышав о его намерении разрешить целый ряд вопросов, Деникин поспешно велел обо всех нуждах корпуса сообщить Ивану Павловичу. Правда, тут же пообещал во всём, что от него зависит, помочь. Главкому явно было некогда. Поинтересовавшись настроением казаков, он удовлетворился самым общим ответом и, похоже, ни о чём более расспрашивать не намеревался.

Врангель не дал установиться паузе.

— Антон Иванович, прошу отвести корпус в ваш резерв. Трёхмесячные непрерывные бои измотали части до последней степени. Погода в районе действия установилась морозная и ветреная. Люди и кони отказываются работать. Противника преследуют шагом, а атакуют рысью. Нужна хотя бы неделя для отдыха, а главное — для перековки лошадей. Ведь уже лёд кругом...

— Не знаю, Пётр Николаевич, право... А как же без ваших кубанцев взять Святой Крест? Там ведь неисчислимые запасы... И Терек ждёт помощи... — Деникин с сомнением покачал головой. — Нужно посоветоваться с Иваном Павловичем.

— И ещё, если позволите... Та ожесточённая борьба, которая развернулась теперь здесь, в Екатеринодаре, когда на фронте идут кровопролитные бои, наносит непоправимый ущерб нашему делу. И послабление местным демагогам чревато последствиями: всякую попытку найти с ними компромисс они принимают за проявление слабости главного командования...

Деникин, откровенно нахмурившись, повернул голову к зеркалу. На консоли стояли французские часы «Шарль Лерой» — красного дерева, с резьбой, увенчанные бронзовым трубачом. Врангель успел проследить за его озабоченным взглядом: ещё немного — и стрелки сомкнутся на 12-ти.

— .. .Я считаю, одного вашего окрика будет достаточно, чтобы в корне пресечь выступления самостийников. Поверьте, Антон Иванович, я хорошо знаю казаков: жёсткие дисциплинарные меры сразу отрезвляют их и приводят к покорности...

— Лучше, Пётр Николаевич, поверьте вы мне... В сложившейся ситуации насильственные меры не годятся. К положительному результату они не приведут.

Приподнявшись как-то неуклюже, Деникин через стол протянул руку на прощание. На лицо его снова возвратилась улыбка, такая же добродушная.

Разочарования Врангеля она не смягчила. Закрывая за собой тяжёлую дубовую дверь, чересчур резко дёрнул ручку. Хотя и успел в последний миг придержать, чтобы не хлопнуть. Вдогонку ему часы принялись звонко и, показалось, насмешливо отбивать полдень...

Беседа с Романовским, перед самым обедом, вызвала одну только досаду.

Начальник штаба говорил с ним, как никогда, любезно, никуда не торопился, внимательно слушал, уточнял, даже помечал что-то карандашом в блокноте, но глаз от бумаг и телеграмм, наваленных ворохами на столе, почти не отрывал. И от решительных ответов уклонялся: и обещаний не давал, и отказывать не отказывал. Хотя предложением приступить к формированию регулярной кавалерии заинтересовался. Во всяком случае, сразу включил его в уже созданную, как выяснилось, при штабе комиссию по изучению организации конницы.

— Задержитесь на недельку, Пётр Николаевич, и дайте свои предложения комиссии. Заодно и отдохнёте.

— Как прикажете. И последнее, Иван Павлович... Представления офицеров и казаков корпуса к награждению залёживаются в штабе по два-три месяца. И это несмотря на неоднократные мои напоминания. В результате многие достойные люди выбывают из строя, так и не дождавшись заслуженной награды. В том числе и убитыми.

На этот раз, не без удовлетворения отметил Врангель, невозмутимость изменила начальнику штаба: надменные губы недовольно поджались, рука тупым концом карандаша отбила по столу нервную дробь.

— Я разберусь. Но заметьте, что ваше представление к производству Науменко, Улагая и Топоркова в генерал-майоры было удовлетворено без промедления.

— Благодарю...

И уже ничего, кроме раздражения, не вызвала беседа с новым генерал-квартирмейстером полковником Плющевским-Плющиком. Спасибо, Апрелев загодя предупредил о его особой близости к Романовскому: несколько лет перед Великой войной оба служили в Главном управлении Генштаба, с Петербурга ещё дружат семьями, генкварт смотрит начальнику штаба в рот и каждое утро к половине девятого бегает к нему на Гимназическую с докладом.

То поправляя никелированное пенсне, посаженное на мясистый, с красными прожилками, нос, то подкручивая кончики тёмных кошлатых усов, будто проверяя, на месте ли они, Плющевский-Плющик добросовестно вникал во все беды и нужды корпуса. И хотя держался он не без напыщенности, обычной для «моментов», Врангель всё же разглядел за ней отзывчивость и искреннее желание оказать возможную помощь. Тем сильнее поразило полное отсутствие в нём самостоятельности... Похоже, генкварт — третье лицо в штабе главкома! — даже боится её. Иначе к чему поминутно оговариваться: «как решит Иван Павлович», «что скажет Иван Павлович», «как посмотрит Иван Павлович»...

Выйдя от Плющика, сразу устремился в отделение связи. Раздражение дошло до кипения... При таком наплевательском отношении Ставки остаётся одно: полкам приступить к перековке прямо на передовой. И немедленно, пока затишье.

Приказ диктовал телеграфисту напористо и громче, чем следовало бы. Поймав на себе озадаченный взгляд дежурного офицера, сбавил тон...

Уже смеркалось, когда он шагнул, даже не застегнув шинели, за порог штаба. Ещё немного, чувствовал, и слетит с нарезки. Целый день — псу под хвост... Ни одного вопроса «моменты» не решили! А на фронте люди его корпуса платят кровью за все эти штабные безобразия.

По-мальчишески сбежав по ступеням каменного крыльца, приостановился и несколько раз вдохнул полной грудью.

Ничуть не остудили ни холодный влажный воздух, ни даже роскошный вид поданного по приказанию генерал-квартирмейстера, чтобы отвезти его на вокзал, автомобиля. И откуда это у Плющика взялось столько инициативы-и смелости?! Или успел испросить соизволения Ивана Павловича? Чёрт знает что!

Гаркуша, открывший уже дверцу, не понял, чему чертыхается начальник. И настроения не уловил: худющее лицо как неживое, длиннополая шинель нараспашку, садиться медлит и смотрит не пойми куда.

— А до Рождества, ваше превосходительство, в Катеринодаре завсегда такая мокреть.

Мотор приглушённо рокотал, из выхлопной трубы вырывался сизый удушливый дым. В ярко-белом свете передних фонарей поблескивала, падая в чёрную жижу, редкая изморось.

4 (17) декабря. Екатеринодар

Накануне выборов Кубанского войскового атамана Врангель до полуночи засиделся у Драгомирова, в особняке пивовара Ирзы на Екатерининской улице. Назначенный Деникиным после смерти Алексеева председателем Особого совещания при главкоме, тот переехал сюда, в освободившуюся квартиру покойного. Здесь же разместились канцелярия и некоторые отделы Особого совещания.

Драгомиров не сомневался в избрании Филимонова.

— Казаки, Пётр Николаевич, — с профессорской основательностью рассуждал он, сухо покашливая, — с молоком матери впитывают убеждённость, что войсковым атаманом непременно должен быть военный. И притом в генеральском чине. А штатских они и за людей-то не считают... Так что Букретов как кандидат был для нас опаснее Быча.

— Думаете, на нём можно поставить крест? Ведь генералов у нас редко осуждают.

— Ну, если и выйдет на свободу, то не скоро. Следствия по делам о взятках и вымогательстве — штука волокитная.

— А по чьему приказу он был арестован?

— Военного прокурора Кубани полковника Лукина. Неделю пришлось уламывать Филимонова, чтобы он дал прокурору такое указание. Да и то... Письменное дать струсил, смелости хватило только на устное.

— Улик не нашлось?

— Когда дело касается снабжения армии, улики всегда находятся... — наставительно покачал пальцем Драгомиров. — Быч ещё не раз пожалеет, что назначил его своим товарищем по ведомству продовольствия и снабжения. «Линейцы» не преминули воспользоваться и теперь самого Быча обвиняют в злоупотреблениях.

Драгомиров боролся с прилипшей простудой по-стариковски: обмотал горло шарфом из верблюжьей шерсти, закутался в тёмно-синий стёганый халат, упрятал ноги в толстые шерстяные носки и войлочные тапочки, втиснулся в вольтеровское кресло, пододвинутое почти вплотную к жаркому изразцовому боку проёмной голландской печи, и в довершение всего прихлёбывал горячий чай с малиновым вареньем.

Бронзовая люстра висела низко, абажур из плотной зелёной материи, с кистями, поглощал изрядную долю света электрических лампочек, и успокаивающий полумрак нагонял на старого кавалериста дрёму.

Врангель, вольготно рассевшись на обитом гобеленом диване с высокой спинкой, потягивал голицынский красный мускат. Хотя и тёплый, но с тонким и возбуждающим букетом... Его стараниями — до того соскучился по сладкому — от горки слегка подгоревших кексов с изюмом остались на блюде одни сухие крошки. А к чаю не притронулся: едва скинув шинель, сразу согрелся в протопленном сверх всякой меры помещении. Но приходилось мириться с привычками хозяина и преть в черкеске. И удивляться, как не засохли ещё в этой духоте цветы, расставленные на широких подоконниках.

— Умно сделано. Одним выстрелом убиты два зайца...

— Выстрел мог быть и убойнее, если бы Шульгин не уехал в Яссы.

— Зачем?

— Союзники пригласили на совещание относительно планов помощи нам. Жаль... Его перо пригодилось бы сейчас как нельзя кстати.

— Но Деникин, кажется, хотел закрыть его «Россию». Разве нет?

То ли недоумение Врангеля стало тому виной, то ли напавший кашель, но сонливость с распаренного лица Драгомирова отступила.

— С чего ты взял? Это правительство Быча требовало закрыть газету... Алексеев и Деникин хотели погасить конфликт. Пригласили Шульгина на беседу и меня с Романовским... Ну, Деникин попенял ему слегка за выпячивание монархизма. Но Шульгин тут же заявил, что раз так — больше писать не будет...

— Его излюбленный вольт.

— И очень эффектный, доложу тебе. Как это Шульгину да не писать?! А кто даст отпор Краснову и Бычу? Кончилось тем, что Антон Иванович махнул рукой и сказал: «Пишите, что хотите!»

— Жаль, что он не поступил подобным же образом, когда Покровский и Шкуро предложили ему произвести переворот.

— Не-ет, Пётр Николаевич, дело обстояло иначе... — Драгомиров задержал на собеседнике оценивающий взгляд: удлинённое лицо Врангеля затушевала тень от абажура, и он не столько увидел, сколько почувствовал, как бродит в бароне раздражение. — Разогнать Краевую раду и правительство Покровский и Шкуро предложили Филимонову. Чтобы он всю власть сосредоточил в своих руках... А Филимонов, конечно, запаниковал и сразу помчался к Романовскому. Тот доложил Деникину, а потом вызвал Покровского и от имени главкома категорически воспретил всякие выступления.

— Вот как... Разумеется, не мародёру Покровскому водворять порядок на Кубани... — процедил Врангель. — Но разве не сам Деникин обязан взять на себя одиум[83] разгона местных демагогов? Иначе какой же он главком...

— Не горячись, Пётр Николаевич, ты не на фронте... Многие обвиняют командование в попустительстве сепаратизму «черноморской» группы... Мы с Лукомским как-то сказали ему об этом прямо. А он тут же поставил вопрос ребром: если мы убеждены, что переворот разрубит гордиев узел, он завтра же прикажет Корниловскому полку разгромить кубанское правительство... И мы, чтоб ты знал, оба ответили «нет». Сам посуди... Разогнать Раду — хватит одного полка. А как потом усмирить станицы, выбравшие своих представителей в Раду? Тут не хватит и всей армии. Да вдобавок она расколется на добровольцев и кубанцев...

Приподнявшись с дивана, Врангель взял с круглого чайного столика и поднёс к глазам полупустую бутылку. Слишком близко — золотистые и чёрные надписи на красной этикетке расплылись. Но важно было не прочитать, а уйти из-под пристального взгляда старого кавалериста, не подать виду, сколь неожиданным и неприятным стало для него открытие: Деникин не одинок в своей слабости.

— А компромисс возможен?

— Боюсь, что нет. Самостийники руками и ногами держатся за «суверенитет» и «союз равных». Хуже того — отдельным пунктом включили в проект конституции края создание Кубанской армии.

— Скверно.

— Толку-то от этих компромиссов... — бросил в сердцах Драгомиров: разочарование в голосе Врангеля и смутило, и раздосадовало его. — Да пойми ты, Пётр Николаевич... Диктатура устанавливается одной лишь силой. Если она есть... А если нет, тогда и остаётся вести переговоры и искать компромисс... И заключать соглашение. Однако таким соглашением может быть установлено всё, что угодно, но только не диктатура.

Эта мысль поразила Врангеля беспощадной логикой и ясностью формулировки. Какое-то время она металась в его сознании, приживаясь и укореняясь, пока Драгомиров откашливался и промокал батистовым платком капли пота, обильно выступившие на высоком круглом лбу и седых висках.

— Ежели так, не на Филимонова надо ставить... А надо искать более решительного человека.

— Уже нашли.

— Кого же?

— Науменко. Хотя он из старейшей черноморской фамилии, но крепкой российской ориентации. Для начала нам, надеюсь, удастся протолкнуть его в правительство, на место управляющего военными делами. То бишь в походные атаманы.

— Но ведь у походного атамана власти кот наплакал...

— Не скажи. Если самостийники на деле возьмутся за создание армии, походный атаман станет ключевой фигурой.

Врангель сам удивился, насколько мало он задет. Хотя главком и Романовский в очередной раз с ним не посоветовались... Всё же не лёг Науменко на душу: писанину предпочитает бою, а дешёвую популярность — справедливой строгости начальника. Протолкнут в «министры» — не самая страшная будет потеря для корпуса: Топорков отлично командует 1-й конной.

— Так вы допускаете, Абрам Михайлович, что Деникин всё-таки уступит им и разрешит формирование?

Драгомиров с тяжким вздохом стал выгребаться из кресла. Показывая тем самым, что пора на покой.

— Пока добровольческие полки воюют под Ставрополем, а Ставка расположена в Екатеринодаре... — произнёс устало, запахивая халат плотнее и затягивая пояс, — они просят у нас разрешение. А как только мы уйдём на север — обойдутся без него.

Хозяин счёл необходимым проводить гостя до передней. Внимательно наблюдал, как тот ловко, будто делал это всю жизнь, надевает поверх серой черкески полевую шинель и аккуратно насаживает на голову кубанскую папаху чёрного цвета.

— Антон Иванович, кажется, имеет на тебя серьёзные виды...

— То есть? — Врангель чутко уловил в тоне Драгомирова и многозначительность, и сомнение.

— В плане того, чтобы объединить в твоих руках всю кубанскую конницу. На худший случай... Если самостийники оторвут Кубань от России, хоть какая-то будет гарантия, что удастся удержать казаков на фронте.

Врангель без видимой необходимости снял папаху и принялся разглаживать алое донышко.

— Боюсь, Абрам Михайлович, при такой политике в тылу... никаких гарантий на сей счёт быть не может.

Теперь Драгомиров отозвался не сразу: отвлекли замигавшие вдруг каплеобразные лампочки двух бронзовых бра. Не ослабляя прищура, перевёл пристальный взгляд на гостя.

— Ну... тогда ты первый останешься без войск.

Врангель только руками развёл. Загар давно сошёл с его худого вытянутого лица, обнажив обычную бледность, и в потускневшем до тёмной желтизны электрическом свете оно приобрело какой-то тифозный оттенок.

8 (21) декабря. Екатеринодар

— Поздравляю, Вячеслав! Ужасно рад за тебя.

Дружный звон сдвинутых хрустальных бокалов перекрыл благодарные слова Науменко. Бешмет алого батиста, новая тёмно-серая черкеска, ладно пошитая из тонкого сукна фабричной выделки, с чёрно-алыми погонами Корниловского конного полка и богато отделанный серебром горский кинжал необычайно шли высокой и тонкой фигуре виновника торжества.

Поначалу Науменко собирался устроить небольшой банкет в Войсковом собрании. Само собой, пригласить и Врангеля, удачно прибывшего с фронта: вместе отметить заодно и производство в генералы. Но, дабы укрыться подальше от глаз и ушей тыловых сплетников, переиначил: предпочёл по-семейному отобедать у близких родственников. В их одноэтажном каменном доме, выстроенном перед войной в конце Крепостной улицы, почти на самом берегу Кубани, близ пристани.

По-станичному обильный стол, старых устоев казачья семья, большая и дружная, и прошлогоднее цимлянское привели Врангеля в доброе расположение духа. Но даже привезённая из Темрюка дивная чёрная икра, паюсная и зернистая, не заставила забыть о деле. Извинившись перед стариками и оставив жену отбиваться от расспросов любопытных казачек, удалился с Науменко.

Их провели в пустующую комнату старшего из сыновей, служившего в 1-й конной дивизии и погибшего в сентябре под Михайловской.

Поговорить было о чём...

...Избрание войсковым атаманом Филимонова и сформирование им нового правительства под председательством «линейца» Сушкова, куда Науменко вошёл начальником Военного управления, по существу — походным атаманом, вызвали эйфорию в штабе Добровольческой армии. Все наперебой уверяли друг друга, что наконец-то создалась благоприятная обстановка для урегулирования отношений с Кубанью.

Но Врангелю эти настроения показались чересчур оптимистичными. И на то были веские причины.

Филимонов победил лишь с незначительным перевесом: в его урне насчитали 275 голосов, в урне Быча — 247.

И в тот же день Рада почти единогласно приняла в третьем чтении конституцию, разработанную «черноморцами». И хотя называлась она «Временным положением об управлении Кубанским краем» и предварялась декларацией о «неразрывной связи с Россией», каждая её статья юридически закрепляла самостоятельность Кубани.

Дальше — больше: при избрании Законодательной рады[84] в неё прошло всё активное ядро «черноморской» группы...

...Науменко сразу подтвердил его худшие предположения:

— Быч хоть и штатский, но он ведь опытный администратор. Вся Кубань знает, что он работает сутками напролёт и не трус... А Филимонов малодушен и бремени власти предпочитает комфорт и почести... общем, Бычу помешало только одно: его враждебность к Добровольческой армии.

— А арест Букретова разве не подмочил его репутацию?

— Да нет, пожалуй... Всё же сразу поняли, что это интриги Филимонова. Так что у «линейцев» против него только один козырь и был... Ведь углубления розни с добровольцами мало кто хочет, а разрыва — просто боятся.

— Так почему же, ежели боятся, за конституцию эту самую проголосовали?

С большой фотографии, висящей на стене и хорошо освещённой даже неяркой пятисвечовой лампочкой, задорно смотрел молодой скуластый сотник. Траурная лента прикрыла один погон. Напротив, над аккуратно застеленной кроватью, висела поверх ковра кавказская шашка: обтянутые чёрной восчанкой ножны, потускневшего серебра головка, сильно потёртый ремённой темляк.

— Видите ли, Пётр Николаевич... Казаки с молоком матери впитывают народоправство...

— Да погоди ты, Вячеслав, про молоко... — нетерпение подхлестнуло Врангеля. — Ты мне вот что объясни... Как это в один и тот же день можно выбрать атаманом сторонника союза с Добровольческой армией и принять конституцию, которая устанавливает независимость Кубани? Позорище какое-то, а не народоправство!

— Пётр Николаевич, поймите... Казаки ещё и потому горой стоят за самостоятельность войска, что считают это лучшим способом защититься от большевистской анархии и разбоя. А с другой стороны — избежать разорения, которым чревато для них пополнение и снабжение армии. Идя на Москву, она же будет расти и требовать всё больше...

Сидел Науменко на слегка расшатанном венском стуле прямо, как в седле, расслабленно положив руки на круглый одноногий столик, покрытый белой кружевной салфеткой. То и дело поправлял округлый чубчик, окружённый с двух сторон высокими залысинами, — будто собирал разбежавшиеся мысли. Лицо его осунулось. Со свежестью сошло и доброе выражение. И говорил не то что нехотя, а как-то замедленно и раздумчиво, голосом тихим и ровным, словно опасался потревожить душу погибшего.

— Ты о чём?

— Ну, как же... Ведь Кубань, считайте, единственная база армии. Где ещё взять людей, лошадей, зерно, мясо? Весь смысл куцей автономии, которую Драгомиров с Лукомским навязывают краю, в том и состоит, чтобы изъять из ведения кубанского правительства мобилизации и снабжение армии... И к чему это приведёт? Хозяйства казаков лишатся большей части рабочих рук... Подрядчики скупят все по низким казённым ценам, как в прежние времена... А население останется с одними бумажными деньгами. А они прямо на глазах превращаются в конфетные фантики... А казаки как были, так и есть казаки: и большевиков ненавидят, и добра своего жалко...

— Хотят и рыбку съесть, и на мель не сесть. Так, что ли?

— Деникин и его Особое совещание хотят того же, по-моему.

— Ну, хорошо, а новое правительство... этого...

— Сушкова.

— Да, Сушкова. Оно сумеет радикально улучшить отношения между Кубанью и главным командованием?

Науменко, пожав неширокими плечами, ответил не сразу. Второй уже месяц крутясь в Екатеринодаре как белка в колесе и задыхаясь в чаду политической кухни, он сам того не желая приходил к заключению: улучшение этих отношений зависит прежде всего от Деникина и его ближайших помощников. Слишком много набралось примеров тому, что они не желают считаться с вековыми устоями жизни казаков, с их войсковыми установлениями и психологией... Взять хотя бы сформирование 1-го конного корпуса: Ставка включила в него девять кубанских казачьих полков, а назвала только «конным», а не «Кубанским». Гордость офицеров и казаков была уязвлена. Иные до сих пор обиду в частных письмах высказывают... Стоит ли говорить Врангелю неприятную правду?

— Боюсь загадывать, Пётр Николаевич. Будем надеяться, во всяком случае... Но пока война с большевиками во всероссийском масштабе не завершится, поводы для ссор будут возникать ежедневно. Сами же знаете, что такое в нынешних условиях снабжение армии...

— Знаю, к сожалению... А в вопросе о Кубанской армии как он себя поведёт, Сушков этот?

— Видите ли, далеко не всё зависит от правительства... Есть ещё депутаты Рады, представляющие население... А для станичников войсковая власть без собственной вооружённой силы — всё равно что казак без лошади. Ведь у Донского войска есть армия... А Кубанское чем хуже? Наконец, покойный Корнилов обещал, что у нас будет своя армия.

— Но ведь обстоятельства изменились. Разве нет?

— Скорее не обстоятельства, а люди... — Науменко посмотрел Врангелю прямо в полуприкрытые верхними веками иссера-жёлтые глаза: они излучали живейший интерес и требовали полной откровенности. — Алексеев и Корнилов были для кубанского казачества настоящими вождями. И Деникина казаки знают... Но кто такие Лукомский с Драгомировым? Они для простых станичников — досужие перелёты, и не больше. Прибежали на Кубань в поисках приюта... А держат себя с казаками, как патриции с плебеями. А кто дал право Шульгину оскорблять казаков? Называть их «туземцами», а членов Рады — «парламентариями в черкесках»?

— Да Бог с ним, с Шульгиным... Давай-ка вернёмся к Деникину. Почему, по-твоему, он до сих пор не сподобился наладить отношения с кубанскими властями?

— Боюсь, по правде говоря, он попросту не способен... Он же совершенно не учитывает казачью психологию. Ведь народоправство у казаков в крови, а революция дала им возможность впервые построить свою власть... И пока его грубые попытки подмять Кубанское войско только и ведут к тому, что казаки начинают видеть в нём не освободителя, а реставратора старого режима...

— Но разве не Добровольческая армия освободила Кубань?

— Но состоит-то эта армия из кого? На десять тысяч добровольцев приходится тридцать тысяч кубанцев. Вот казаки и считают, что добровольческая власть — государство без народа и территории...

— А как же Черноморская и Ставропольская губернии?

— Две губернии — ещё не вся Россия. К тому же и они освобождены от большевиков при участии самих казаков. Нашей же дивизией... Разве нет?

Врангель кивнул едва приметно. У него возникло вдруг смутное ощущение: разговор этот он уже вёл когда-то с кем-то...

— А сам ты, Вячеслав, как бы развязал этот узел? Ежели бы стал, предположим, войсковым атаманом...

Короткий смешок Науменко, тихий и смущённый, Врангель истолковал как признак полного отсутствия в нём подобных честолюбивых намерений. Не заблуждаются ли Деникин с Драгомировым в его способности заменить Филимонова?

— Не скажу, Пётр Николаевич, что это просто... Ну, переименовать в «Кубанские» все части, которые сплошь состоят из кубанских казаков. И в первую голову — ваш корпус... Далее приступить к формированию из третьеочередников конных и пластунских частей для службы в тылу. Ведь порядок поддерживать нужно... Вот и была бы Кубанская армия. И казаки бы не чувствовали себя обделёнными, и самостийники потеряли бы главный козырь.

— Да, но как при этом не разрушить единое командование?

— А первым же приказом все части Кубанской армии, действующие на фронте, передать в подчинение главкому...

— А как быть с офицерами регулярных войск, которые окажутся в этих частях? Ежели они не согласятся служить в казачьей армии?

— Конечно, безболезненно этот процесс не пройдёт, но что-то можно придумать... Вас, например, не мешкая принять в коренные казаки.

Глубокая задумчивость и открытый взгляд Науменко отметали всякие подозрения в недомолвках и лицемерии. Скорее, заключил Врангель, генштабист и потомок вольных запорожцев не всегда договариваются между собой в его душе. Хотя мысли высказывает весьма неглупые... Энергии бы ему побольше и решительности. И честолюбия. А то что-то не похоже, чтобы он ужасно радовался свалившейся в одночасье высокой должности... Больше, по всему, рад зачислению в постоянные списки Корниловского конного полка. Иначе зачем цеплять на новую черкеску — очень красивого, кстати, покроя — генеральские погоны именно Корниловского конного, с чёрными звёздочками?.. Нет, всё-таки плохо Деникин с Драгомировым разбираются в людях.

— Послушай-ка, Вячеслав... А кто бы, по-твоему, мог в будущем заменить Филимонова?

— Не знаю, кто мог бы... Знаю, кто хочет. — Науменко даже поморщился брезгливо. — Выскочка Покровский. По всем станицам рассылал своих офицеров и огромные деньги швырял... Чтобы сходы выносили приговоры за его избрание войсковым атаманом. Некоторые горячие головы в Раде даже поддержали его поначалу, но потом, слава Богу, опамятовались. Как можно?! Он же — чистый Бонапарт по повадкам...

— А чего же ты от него хочешь? Он привык парить под самыми облаками.

— Имейте в виду, Пётр Николаевич... — Науменко не поддержал шутки. — Покровского кто-то здорово настраивает против вас. Он уже заявлял своей лавочке: Врангель — немецкий барон, а не казак, и потому казаков обижает. Будьте с ним настороже...

Мгновенный прищур скрыл от Науменко мелькнувший в глазах Врангеля недобрый огонёк.

— Наплевать и забыть. Сам-то он какой казак?.. Слушай-ка, Вячеслав, что-то уже бокалов жажда просит... — Прихлопнув ладонями по коленям, Врангель резко поднялся. — А кто, любопытно знать, вступит в командование отдельной Кубанской армией? Ежели она будет создана... Не походный ли атаман?

Совершенно не в лад нарочито озабоченному тону глаза его уже смеялись.

Аккуратно приставляя стул к стене, Науменко попытался, но не сумел сохранить серьёзность: сухие губы, чуть прикрытые маленькими усиками, сами собой растягивались в широкую улыбку, бесхитростную и слегка смущённую.

— Как положено по старой обыкновенности. А вам что, Пётр Николаевич, было бы зазорно состоять в моём подчинении?

— Ну, отчего же... Ты же — не адвокат Керенский и не прапорщик Крыленко.

Рассмеялся, тихо прикрывая дверь в комнату погибшего сотника, один Науменко.

— А кстати, Вячеслав, где ты шил черкеску? Я собрался вторую заказывать, парадную...

9 (22) декабря. Екатеринодар

Только что отморосил недолгий дождик.

Выйдя из штаба армии, Врангель глянул на медленно плывущие мохнатые серые тучи, поколебался и всё-таки повернул к Зимнему театру: потянуло просто прогуляться по Красной. Несмотря даже на грязь и непогоду... На ногах, давно заметил за собой, и думается лучше, и нервы быстрее успокаиваются.

Миновал тёмную прямоугольную глыбу театра, прошагал ещё два квартала, до перекрёстка трамвайных путей, повернул обратно... Пока шёл, трижды встретил похоронные процессии: после отпевания в соборе везли на военное кладбище офицеров Кубанского войска. Всё скромно и даже бедно — никакого катафалка и никаких венков. Неказистая рабочая лошадёнка, мешая копытами густую грязь, тянула простую телегу. На крышке некрашеного деревянного гроба покоилась фуражка с алым околышем. За телегой брели с десяток родных, женщины — в чёрных шерстяных платках. Несколько казаков из войскового музыкантского хора с привычной слаженностью играли похоронный марш.

Каждый день эти пронзительно-тоскливые звуки доносились из разных концов города...

С утра нынче, планируя день, не собирался заходить к Драгомирову. Но прогулка не помогла придумать ничего лучше, как обратиться именно к нему: ведь ни один из вопросов, ради которых он бросил фронт, Романовский с Плющиком так и не решили.

Да и весь штаб армии произвёл на него скверное впечатление. Отделы, отделения и службы множатся и расползаются по городу — он разбух уже до размеров штаба фронта. И безнадёжно тонет в море бумаги: больше сотни офицеров занимаются исключительно писаниной и вычерчиванием схем. Беспрерывно заседают всевозможные комиссии: пересматриваются уставы, разрабатываются положения, составляются штаты.

Комиссия по организации конницы, где собралась почти дюжина полковников, армейских и Генштаба, увязла в малозначащих изменениях в штатах. Одного заседания ему хватило, чтобы твёрдо решить: воду в ступе пусть толкут без него...

Всю ночь потом, вдохновляемый приступами раздражения, сочинял докладную записку об организации инспекции конницы — особого органа для воссоздания кавалерийских полков. Жирно зачёркивал и переписывал, попутно кляня раздвоившиеся перья и пишущую машину «Мерседес», виноватую только в том, что осталась в Петровском.

Детально и со знанием дела обсудив его записку, члены комиссии — тут он вынужден был отдать им должное — единогласно поддержали её. И передали Романовскому. Прошло уже пять дней, а ответа всё нет...

Драгомиров совсем расхворался: гнусавил, трубно сморкался и надрывно кашлял, багровея и задыхаясь.

Хотя старался не потерять обычную свою бравость: облачившись в мундир, принимал посетителей в председательском кабинете.

— Наберись терпения, Пётр Николаевич... — не отмахнулся, но и горячего сочувствия не выказал. Копия записки присоединилась к другим бумагам, лежащим на столе, поверх неё легли очки в оправе из накладного золота. — Теперь самое важное для нас — сдвинуть с мёртвой точки «донской вопрос».

Подступившее разочарование Врангель спрятал без труда. Откинувшись на спинку кресла и упёршись локтями в жёсткие подлокотники, он исподволь оглядел кабинет. Обставленный тяжёлой дубовой мебелью, обитой грубой, чёрного цвета кожей и не украшенной даже резьбой, он показался тесным и по-казённому унылым. Даже нагоняющим тоску... Подавил и тяжёлый вздох. Ещё в августе за этим двухтумбовым столом работал старик Алексеев. Жаль, чёрт возьми, не успел попасть к нему: глядишь, меньше было бы сейчас интриг и нервотрёпки...

— Каким же образом? Краснов сам не уйдёт.

— Как сказать... Пуль, доложу тебе, без околичностей предложил свалить Краснова. Но Антон Иванович счёл это излишним... Нас вполне устроит, если Краснов подчинит главкому Донскую армию. И согласится на объединение в наших руках снабжения обеих армий. И ещё признает за нами право проводить мобилизации казачьего и иногороднего населения... И, конечно, распоряжаться донским хлебом и углём...

— Краснов слишком честолюбив, чтобы пойти на такие уступки.

— А куда ему деваться?.. Не уступит — не получит от союзников ни одного патрона. Не сегодня-завтра Пуль переговорит с ним лично... — Драгомиров снова погрузил хлюпающий и покрасневший нос в скомканный платок.

Врангель заподозрил вдруг, что хозяин кабинета неспроста перевёл разговор на Краснова. Нет ли тут намерения убедить его, что включение в состав армии донской конницы сделает излишним воссоздание регулярной кавалерии?

— Надеюсь, Абрам Михайлович, вы не считаете, что донцы в конном строю дерутся лучше, чем гусары и драгуны?

— Вовсе нет, — недовольно буркнул в усы Драгомиров. — Речь о другом... У нас сразу появятся тысяч сорок конницы. И мы сможем перебрасывать её на любое направление...

Задребезжал звонок настольного телефонного аппарата «Сименс и Гальске». Сняв с никелированных вилок массивную слуховую трубку, председатель Особого совещания слушал долго и сосредоточенно, иногда прерывая собеседника ещё более недовольным бурчанием. Но и его было достаточно, чтобы Врангель догадался: Краснов и Пуль никак не могут прийти к согласию относительно времени и места переговоров.

Не успел Драгомиров положить трубку на вилки, как напал кашель. Пришлось Врангелю подождать ещё.

Белёсый свет, проникающий через оконное стекло, уже слегка померк, и всё в кабинете приобрело сероватый оттенок: мебель, бумаги на столе, отёкшее лицо Драгомирова. Потускнела белая эмаль Георгиевских крестов, подрагивающих на его шее и груди.

— Я слишком хорошо знаю казаков, Абрам Михайлович. Донские мало чем отличаются от кубанских... Москвы с ними не освободишь. Поэтому я и поднимаю вопрос о возрождении старых полков.

— В первую очередь небось Конной гвардии? — Драгомиров сумел выдавить из себя подобие лукавой улыбки.

Она и помогла Врангелю уклониться от прямого ответа.

— Там видно будет...

Но Драгомиров, похоже, никакого и не ждал, разом погрузившись в свои мысли. Его частому и тяжёлому дыханию вторил глухим стуком маятник настенных часов. Пухлые пальцы одной руки комкали платок. Другая взялась было за дужку очков, но потом потянулась к ребристому колёсику выключателя настольной лампы. Металлический щелчок — и вспыхнул зелёный, похожий на шляпку гриба, стеклянный абажур, одутловатое лицо осветлилось мучной бледностью, ярко заблестели воспалённые глаза и белая эмаль крестов.

— Возможно... — отстранившись от света, он заговорил наконец, — ...возможно, ставка на казаков отчасти ошибочна. Михаил Васильевич, царствие ему небесное, высказывал такие опасения... Но Деникин слушает одного только Романовского. А тот гвардию не жалует. Сам знаешь, гвардию у нас и прежде не очень-то любили...

— Зато стремились во всём ей подражать. Особенно офицеры провинциальных пехотных полков... — съязвил Врангель.

Драгомиров намёк понял, но пропустил мимо ушей.

— Я, конечно, переговорю с Лукомским по существу твоей записки. Да и с Романовским... Однако мне вот что кажется... Как только возьмём Царицын и выйдем на широкую московскую дорогу, сама жизнь заставит Антона Ивановича прислушаться к твоим доводам.

— А что, есть уже конкретные соображения насчёт Царицына?

— Они были ещё у Михаила Васильевича... — Драгомиров, тяжко вздохнув, помрачнел. — Он ведь в глубине души так и не согласился с планом Антона Ивановича первым делом освободить весь Северный Кавказ, создать здесь базу и только потом двинуть армию на Волгу. Последние недели три не раз возвращался к этому... Уже когда с постели не вставал и одного меня принимал с докладами... Особенно опасался, что на Тереке мы ввяжемся в тяжёлую борьбу с горцами и опоздаем с переброской основных сил на царицынское направление...

— Но Деникин слушал одного Романовского... — Усмешка, скользнувшая по блёклым губам Врангеля, вышла непозволительно злой.

— М-да... Но не забывай, что Краснов своей самостийностью и германофильством путал нам всю стратегию. Пойти тогда на Царицын означало отдать ему Кубань... Вообще, не могу я что-то приладиться к этой гражданской войне... Изволь тут, когда стратегию на каждом шагу приходится приносить в жертву политике...

Хмурость сузила круглые глаза Драгомирова до щёлок, но Врангелю хватило и одного его сильно севшего голоса: он наполнился горечью, сожалением и, почудилось, даже растерянностью. Уже готов был открыть рот, но одёрнул себя: не часто старый кавалерист, даже при всём добром и покровительственном к нему отношении, балует такими откровениями, так что дослушать — важнее, чем высказаться...

— ...Ну, теперь-то, когда борьбу на востоке возглавил адмирал Колчак, стратегический план может быть только один: соединиться с ним на Средней Волге и нанести совместный удар по центрам большевизма. И сейчас самое время повернуть хотя бы часть сил на Царицын. Донцы вплотную подошли к городу...

Кашель помешал Драгомирову закончить мысль. Потом ему потребовалось достать из ящика стола свежий платок.

— Об успешном перевороте в Омске мне говорили в штабе.

Врангель хотел всего-навсего заполнить паузу, но тут же пришлось пожалеть, ибо Драгомиров, стряхнув с себя мрачную сосредоточенность, резко сменил тему:

— А в Киеве как всё перевернулось, тебе говорили? Вот, перед твоим приходом, доставили сводку... — И, водрузив на нос очки, потянул к себе одну из бумаг...

Фонари ни на Екатерининской, ни на Красной не горели, и сырая темень почти без остатка поглотила дома и прохожих. Сквозь неё тускло, но уютно и заманчиво проглядывали разноцветные окна, не закрытые на ночь ставнями, — жёлтые, оранжевые, зелёные... Где-то над крышами ветер гнал гулкий звон колоколов. Из кофеен, шашлычных и чайных через растворенные двери и форточки вырывались пьяные крики, разноголосое пение и разухабистый перебор тальянок. Рысили, разбрызгивая черноземную грязь, крытые экипажи.

Боль, прокравшись в голову, обнаружила себя первыми, пока ещё слабыми, толчками. Словно желая рассеять её, отогнать холодом, Врангель снял папаху. На ходу с силой потёр высокий лоб и мягко пригладил короткие, изрядно поредевшие волосы на темени... Не помогло.

И на душе саднило всё ощутимее... Почему же, чёрт подери, судьба стала так немилосердна к нему?! Ведь не далее как вчера Апрелев убеждал его и показывал телеграммы: французы и англичане, чтобы не допустить в Киев большевиков, пошли на немыслимое — на признание правительства Скоропадского. И твёрдо гарантировали: немцы для сохранения порядка останутся в Киеве, пока туда не придут войска Антанты. А нынешним утром штаб армии получил из Одессы радио об уходе немцев из Киева. Ещё 1 декабря! И Скоропадский исчез в тот же день. С ними сбежал, конечно, задница... Ворвавшись в город, петлюровские банды учинили резню русских офицеров. По сводке, убит и граф Келлер, один из лучших кавалерийских начальников русской армии... Союзники, наобещав с три короба, на деле и пальцем не шевельнули.

Дошли до жены Скоропадского и Бибиковых письма, отправленные Олесей, или пропали, успели они оформить и отправить в Петербург документы для выезда мамы на Украйну — неизвестно. Что теперь с ней станет, страшно подумать... Слава Богу, за деток теперь можно быть спокойным: уж Крым-то союзники ни большевикам, ни петлюровцам отдать не должны. Вдобавок там уже формируются части Добровольческой армии.

Олеся, как пришла весть об уходе немцев, загорелась съездить в Ялту. Хоть и тоска заест без неё, но зато тревог меньше: фронт чрезвычайно подвижен, то и дело рвётся, и потому санитарная служба стала слишком опасной — никакого сравнения с Великой войной. Уже получен пропуск и забронирован билет на пароход Ространса[85]. Послезавтра, во вторник, Киську его любимую поезд умчит в Новороссийск...

Чтобы развеяться, привести в порядок мысли и прогнать боль, снова решил дать крюк: прогуляться до Зимнего театра, а потом вернуться на Екатерининскую, в войсковую гостиницу.

Третий день, как перебрались с женой из купе в просторный номер: члены Краевой рады после выборов атамана начали потихоньку разъезжаться. Но в первую же ночь пожалели об этом.

Часов в 10 вечера явилась ватага подвыпивших офицеров, затопали коридорные и официанты, в зале первого этажа сдвинули и накрыли столы, и пошёл самый бесшабашный разгул. Вдобавок в зал ввели хор трубачей и песенников Кубанского гвардейского дивизиона. Горластых, как те молодые петухи, оставшиеся без курочек. До середины ночи двухэтажный дом войскового собрания сотрясался от пьяных воплей и перестука доброй сотни подкованных каблуков по полу. Дошло и до стрельбы...

Никак, пришло в голову, отмечают победу Филимонова на выборах, но комендант пояснил: «банкеты» эти — еженощные, и начались, как только открылась Рада. «Председательствует» на них обыкновенно генерал Покровский, а компанию ему составляют Шкуро, только что произведённый в генералы, и другие старшие офицеры кубанских конных частей. Нагулявшись, Покровский поднимается в номер и заваливается спать, а Шкуро со своими «волками» до утра носится верхом по улицам с песнями, гиканьем и свистом. Когда отсыпается — никому не ведомо. Разве только на заседаниях Рады.

И действительно, вчерашней ночью разгул повторился в точности. Стреляли, правда, чаще. Закончилось всё трагично: один офицер убил другого.

И подобное, убедился сразу после переезда в центр города, происходит в каждом ресторане и мало-мальски приличной кофейне: прибывшие с фронта и проживающие в тылу офицеры, кубанские и добровольческие, сорят деньгами, напиваются до бесчувствия и дебоширят. Сам любитель — в гвардейском прошлом — покутить, поразился распущенности, с какой вели себя офицеры. А развесёлая какофония, сопровождаемая по ночам этот безудержный кутёж, после не смолкающего целый день похоронного марша показалась форменным кощунством. И все эти безобразия происходят под носом у штаба главкома и Кубанского атамана, о них знает весь город, от них страдают беззащитные обыватели. Но ровным счётом ничего не предпринимается, чтобы прекратить их. Рыба гниёт с головы... А что ещё думать, коль Деникин и Филимонов закрывают глаза на распущенность и разврат своих прямых подчинённых?

Прикинув, без труда подсчитал: ежели обед — из трёх блюд с бутылкой вина — на двух человек отнюдь не в первоклассном ресторане обходится теперь в 90—100 рублей вместо довоенных 4—5-ти, то подобные «банкеты» должны стоить тысячи. Откуда же берутся деньги у этих кутил в погонах? Ведь даже его — генерал-лейтенанта и командира корпуса — основной месячный оклад после декабрьского повышения не дотягивает и до 3-х тысяч. И те выплачивают с задержкой.

Спасибо, Драгомиров доходчиво объяснил причины хронического безденежья: Краснов скаредничает и потребное для армии число донских денежных знаков отпускать отказывается, свои печатать негде, ибо нет подходящих станков и бумаги, а союзники и отечественные богачи скупы, как жид после погрома. В результате срываются закупки лошадей, продовольствия, тёплого белья, медикаментов и всего прочего. А даром никто ничего не даёт: ни казаки, ни кооперативы, ни заводчики, ни торговцы.

Цены между тем всё растут и растут.

Жена, пока пропадал в штабе, прошлась по магазинам и ужаснулась: всё дорожает не по дням, а по часам. Считать с конца августа, когда они приехали на Кубань, — цены удвоились. За буханку простого пшеничного хлеба просят уже рубль, а за французский хлеб — полтора, фунт хорошей говядины стоит уже 2 рубля, дюжина яиц — 14, фунт коровьего масла — 22, а копчёная курица — все 50. Сахарный песок по продовольственным карточкам давать перестали, а у спекулянтов он стоит аж 45 рублей!

Получается, чтобы прожить в Екатеринодаре, только на питание им двоим требуется больше тысячи в месяц! И это — без всяких ресторанов и без кухарки, ежели Олесе готовить самой. А ещё одежда и обмундирование. А ещё квартира и дрова — самое дорогое в городах... А придётся, случись что, деток с Олесиной матерью, да гувернантку с няней в придачу, привезти из Крыма, так расходы возрастут втрое! Не иметь армейского продуктового пайка и бесплатной казённой квартиры хотя бы в две комнаты — никакого генеральского жалованья не хватит... А в Ростове и Новороссийске, говорят, всё гораздо дороже... Цены несутся вскачь, будто их пришпоривают. Будто торгаши от лёгкой наживы совсем голову потеряли, как во время атаки иные конники теряют от страха... Привыкли за войну, мерзавцы, одной спекуляцией барыш наторговывать. А власти, что кубанские, что добровольческие, не способны укоротить не только языки демагогам в Раде, но и руки спекулянтам. Хотя бы ввели твёрдые цены на продукты первой необходимости. Иначе этому безобразию конца не будет...

Впереди запели трубы, зазвенели бубны и загрохотали тарелки. Что-то бравурное и, показалось, очень знакомое.

Пройдя ещё с полсотни шагов, наткнулся на серую толпу. Собравшись у перекрёстка, она глазела с любопытством на распахнутые окна небольшого углового особняка. Из них вырывались яркий свет, клубы табачного дыма и пьяное пение, смахивающее на рёв диких зверей. А под ними, прямо на тротуаре, надрывался хор трубачей, наряженный в алые черкески. Несколько хористов, самые маленькие и юркие, отплясывали «казачка» — легко кружились и ходили вприсядку, с посвистом и прихлопыванием.

Чуть поодаль, держа коней в поводу, стояли в развязных позах казаки. Кто в бекеше, кто в шинели, у кого-то алый башлык небрежно накручен вокруг шеи, у кого-то перетянут крестом на груди, но на всех — широкие папахи волчьего меха. А с верхушек бунчуков, прислонённых к стволу акации, свисали пушистые волчьи хвосты. На пике, косо воткнутой в лунку, тяжело шевелился на ветерке не сразу различимый в темноте значок начальника — напитанное сыростью небольшое чёрное полотнище с серебристой волчьей головой, застывшей в страшном оскале.

Что это за орда такая, сообразил сразу: «волчья» сотня — личный конвой Шкуро, начальника Кубанской партизанской бригады, — уже успела прославиться свирепостью на фронте и безобразиями в тылу. Но всё же поинтересовался у ожидавшего тут же лихача.

— Та це ж батька Андрий Григорич Шкура гуляить, — уважительно пробасил тот.

Он-то надеялся, что убийство одного из собутыльников вернуло кутилам если не совесть, то страх. Не перед тряпками-начальниками, так хотя бы перед Богом... По всему, напрасно: лишь сменили место...

С беззвёздного неба посыпалась, бесшумно падая в грязь, изморось. Сворачивая к гостинице, Врангель поймал себя на каком-то странном, чуть не с оттенком ревности, любопытстве... Наслышан уже предостаточно о геройствах и Покровского, и Шкуро, не единожды находился совсем рядом с ними, но лицом к лицу судьба пока не столкнула. А не мешало бы... Ведь только у этих двоих достаёт решимости пойти на самые крутые меры против кубанских самостийников ради сохранения единства России и армии. Даже на военный переворот! Или ради одних только собственных честолюбивых замыслов?

С партизаном Шкуро более или менее ясно: гражданская война разбудила в нём нравы его предков-запорожцев, но удаль его обратилась по большей части на пьянки и грабежи. Так что он вряд ли способен что-то перевернуть, кроме пары столов в ресторане. А вот Покровский что за птица?

10 (23) декабря. Екатеринодар

Совершенно подавленным поднимался Врангель по крутым ступенькам усыпальницы Екатерининского кафедрального собора. Будто под серой гранитной плитой склепа, подле которого он минут пять простоял в одиночестве, покоились вместе с прахом генерала Алексеева все его надежды на Добровольческую армию. Те, что три с половиной месяца назад привели его на Кубань...

За ночь погода переменилась: беспросветная хмарь, на прощание обильно полив город затяжным дождём, рассеялась, и тёплый черноморский ветерок уступил город морозному затишью. И теперь в яркую голубизну возносилось, слепя и уже согревая, солнце. Сапоги скользили по обледенелому асфальту тротуаров. Дворники, похоже, и не собирались посыпать их песком.

И тихий солнечный полдень, и людское оживление на Красной только обостряли вынесенное из усыпальницы ощущение могильного холода. Мрачные мысли, в отличие от туч, никак не рассеивались...

Екатеринодар осточертел вконец. Обыватели, а с ними и офицеры по-прежнему перемывали кости атаману Филимонову, Бычу и Раде, пережёвывали старую жвачку о неизбежном якобы перевороте, смаковали подробности беспутства Шкуро и «подвигов» его «волков», возмущались ростом дороговизны и исчезновением из продажи то мыла, то спичек, то масла, то сахара, а теперь вот и керосина... Город, по всему, совсем позабыл о фронте, словно тот проходил где-то по реке Москве, а не по Калаусу. Всего в трёх сотнях вёрст... Никто не требовал самопожертвования от себя — все надеялись, что спасение от всяческих зол и бед принесёт кто-то другой. От армии ждали геройства и побед, от властей — порядка и низких цен, от Антанты — помощи войсками и снабжением.

Между тем, как выяснилось из откровений Драгомирова, начали оправдываться худшие опасения насчёт политики союзников в «русском вопросе»...

...Веру умудрённого жизнью Алексеева в их готовность честно исполнять союзнический долг подточила ещё Великая война. А за первый год гражданской её вытеснил желчный стариковский скептицизм: а пойдут ли они вообще на материальные и людские жертвы ради возрождения Великой России? Ведь вместо ожидавшихся миллионов Добровольческая армия получила от французов и англичан сущие копейки. Миражом оказался и Восточный фронт против немцев и большевиков, о воссоздании которого на Волге они завели пластинку в начале лета.

Уже после смерти основателя Добровольческой армии от прибывших в Екатеринодар представителей Антанты стало известно: ещё год назад, вскоре после большевистского переворота, Франция и Великобритания заключили секретное соглашение «о зонах действий» в России. Граница между зонами была проведена от Босфора через Керченский пролив к устью Дона и далее по его течению до Царицына. Деникин счёл эту линию «очень странной», ибо она не имеет смысла ни с точки зрения стратегии, ни с точки зрения доставки снабжения. И совершенно не считается с главными оперативными направлениями — к Москве. Скорее — тут Врангель не мог с ним не согласиться — она предназначена служить интересам оккупации России и эксплуатации её природных богатств. Французы, судя по всему, зарятся на уголь Донбасса, руду Кривого Рога и хлеб всей Украины, англичане — на хлеб Кубани и нефть Баку и Грозного.

Теперь-то ясно, сколь наивны были его надежды на скорейшее занятие союзными войсками Киева. До чего же легко верилось в то, во что так хотелось верить, и каким же горьким стало разочарование...

Почитать газеты — так Пуль, поднимая бокалы на банкетах, не устаёт выражать «вечную благодарность» союзников «за спасение в 14-м году», обещать присылку крупных сил Антанты и выражать уверенность в скором разгроме большевиков... Но разгромили пока только кубанцев: не успев приехать в Екатеринодар, офицеры британской миссии, помешанные, как все англичане, на футболе, первым делом сформировали команду, вызвали на матч местную команду «Виктория» и, конечно, наваляли ей голов от души.

А готовы ли у них планы переброски войск и доставки снабжения на юг России — Деникин с Романовским до сих пор пребывают в неведении. Что же до огнеприпасов и винтовок, в последние три недели отправленных Ставкой на фронт, так их, оказывается, доставили в Новороссийск не союзники, а не кто иной, как Эрдели. На болгарском пароходе под французским флагом... И всё это — русское имущество, и хранится оно в Румынии, на складах бывшего Румынского фронта. Но из лап французов, которые распоряжаются складами, Эрдели его вырвал с, неимоверным трудом.

По всей видимости, заключил, вопрос о снабжении армии союзниками решается в худших российских традициях: скоро только сказка сказывается, а дело совсем не делается, потому что нескоро бумаги пишутся...

...В штаб армии лучше бы не заходил.

От Романовского по-прежнему никакого ответа на его докладную записку. Но к этому он был готов.

А вот другая новость ударила обухом по голове.

Всю неделю собирался, всё откладывал и выкроил наконец-то время проведать нынче после обеда Дроздовского. Не получится серьёзного разговора — так хоть поздравить с производством в генерал-майоры.

Адъютант Плющика и адрес городской больницы дал, но тут же предупредил: очень плох, и врачи неохотно пускают к нему. Рана загноилась, сделано уже несколько операций, но без успеха. Чтобы облегчить страдания от болей, ему постоянно колют морфий. Поэтому он подолгу находится в забытье. А когда приходит в сознание, просит перевезти в Ростов, в клинику профессора Напалкова: верит, что тот сотворит чудо... Хотя здешние доктора полагают, что даже ампутация всей ноги не даст шансов на выздоровление. На днях должны всё же перевезти: атаман Филимонов обещал предоставить свой вагон...

Настроение лишь немного подняли дотошные расспросы и восторженные взгляды корреспондента «Вольной Кубани», отставного есаула в тёмно-синей черкеске и с огромными рыжими усами. Как клещ вцепился в вестибюле войскового собрания... Пригодилась всё-таки записная книжка, куда он самолично перед отъездом в Екатеринодар аккуратно выписал из сводок цифры пленных и трофеев, захваченных дивизией, а потом и корпусом. Весьма внушительные и лестные цифры: миллионы патронов, тысячи людей, сотни пулемётов, десятки орудий... Не пропустить бы только, что там этот клещ понапишет...

Часы-браслет, лежащие под рукой, уже натикали 11. Второй час пошёл, как вернулись с женой после ужина в кофейне «Роскошь». Маленькой, в деревянном домике на Штабной улице, но уютной, а главное — недорогой... Освободившись от поясного ремня, кинжала и черкески, сразу откинул тяжёлую крышку секретера, обтянутую изнутри зелёным сукном, закапанным кляксами. Вчера ещё собирался написать письмо детям...

Внизу, в общем зале, как и прошлой ночью, стояла тишина. Извлечённый из картонной коробки, почти уже со дна, листок почтовой бумаги «Сочевка» и взятая с полочки стеклянная ручка лежали забытые... Не придумал и первой фразы, как одолело вспыхнувшее вдруг желание перечитать черновик своей записки — убедиться, что всё изложено ясно и толково. Так, что и глупец поймёт, сколь необходима инспекция конницы... Почему же Романовский отмалчивается? И до каких пор, чёрт возьми, ему торчать здесь, дожидаясь, когда тот соизволит сообщить своё решение?! Тем более Олесинька завтра утром уезжает...

И при ярком свете люстры с трудом вчитывался в собственные, исчёрканные местами, фиолетовые строчки: то и дело виделись совсем другие — ровные, чёрного цвета, настуканные пишущей машиной...

Цепкая память многое сохранила из рапорта Дроздовского. Резкого и болезненно правдивого... И оказавшегося к подателю безжалостно пророческим... Почему так подробно написал Дроздовский о плохом уходе за ранеными, о небрежности врачей и массовых случаях заражения крови? Почему с таким жаром говорил тогда, в Петропавловской, о безобразиях в санитарной службе? Неужто предчувствовал свою судьбу?

А ежели как раз наоборот: Бог предупреждает человека о том, какая смерть его ожидает, но сам человек не может понять этого предупреждения? Не может по своей самонадеянности и гордыне...

За спиной зашелестел атласный халат. Прохладные полуобнажённые руки мягко обвили шею. Темени нежно коснулся шёпот:

— Петрушенька, давай ты позволишь бумагам отдохнуть от тебя.

За шёпотом подоспели губы, тёплые и настойчивые. Вдоль позвоночника пробежал сладкий озноб, голова затуманилась. Куда там «Пайперу»...

...Попавшихся в сонном вестибюле войскового собрания двух подпирающих друг друга донских полковников в широких шароварах Гаркуша даже взглядом не удостоил. Перемахивая через три ступеньки и придерживая шашку, взлетел на второй этаж. Пальцы цепко сжимали папаху и вложенный в неё запечатанный конверт.

Записка Романовского была краткой, как телеграмма: противник отбросил части 1-го конного корпуса к Торговой, в связи с чем главнокомандующий приказал спешно вернуться в корпус и восстановить положение.

29 декабря (11 января 1919 г.). Петровское

И верил, и не верил своим глазам Врангель: в понятных только шифровальщику группах цифр, слабо пропечатанных на желтоватых полосках телеграфной ленты, ещё влажной от клея, — приказ Деникина о его назначении командующим Добровольческой армией... Но приходилось верить ушам: в гостиной, где отобедали всего пару часов назад, торопливо стучали по деревянному полу подбитые каблуки, звенело стекло бокалов, позвякивали приборы и сипел строгий полушёпот Гаркуши — наставлял вдову полицейского пристава, когда и чего подавать. Получалось чёрт-те что — то ли продолжение обеда, то ли начало ужина.

Есть повод выпить и за Деникина: наконец-таки обломал Краснова. 26 декабря они встретились на станции Торговая. Как уж они там торговались — неизвестно... Но 27-го Деникин издал приказ о своём вступлении, по соглашению с Донским и Кубанским атаманами, в главное командование всеми вооружёнными силами, сухопутными и морскими, действующими на юге России. Потому-то и стал вакантным пост командарма Добровольческой.

Торжественная суета в столовой мешала думать. Прикрывая дверь, не удержался и заглянул: почерневший от древности буфет — нараспашку, высокие узкие бокалы разрисованного хрусталя, мельхиоровые ножи с вилками и бумажные салфетки уже ждут на своих местах. К керосиновой лампе добавились зажжённые свечи, и стеклянные бусы, что опоясывают худосочную рождественскую ель, заблестели всеми цветами. Оболенский бережно расставляет тёмно-зелёные бутылки «Пайпера» с золотистыми этикетками... Корпусные снабженцы, каким-то чудом найдя в Ставрополе на казённом винном складе — странное дело, но «товарищи» не разграбили, — прислали ящик к Рождеству. Остатки берег к Новому году.

От плотно закрытой двери проку оказалось мало: не суета подчинённых мешала — собственное возбуждение. Ноги, налившись жаркой силой, легко и пружинисто вышагивали по комнате. По крашеным стенам металась, размахивая широкими книзу рукавами, длинная тень. Старая лампа с коротким стеклом, подвешенная низко над овальным столом, даже покачивалась... Молодец, Петруша! Три месяца всего, как встал под знамя Добровольческой армии. Соглашался на эскадрон — получил дивизию, а ныне — уже командующий армией. 40 тысяч вооружённых людей в подчинении! Теперь детище Алексеева и Корнилова — в его руках. Не только детище, но и дело... И самые злые языки не повернутся сказать, что выдвинулся благодаря титулу, связям и раболепию перед начальством. Блестящие победы — они и только они помогли обскакать не в меру зазнавшихся «первопоходников».

Всё в нём пело.

И запел бы в голос, не будь риска уронить начальственное достоинство: на ухо медведь наступил, и ещё в детстве все старания матери обучить его музыке и пению окончились полным позорищем. Хотя слушать любил, особенно вальсы и марши. Само собой, напевал про себя во время танца. В компаниях лишь подтягивал, и чем громче драли горло другие — тем смелее. Случалось и запеть машинально дома. В приподнятом настроении — обычно «Как ныне сбирается вещий Олег...», в мрачном — «На сопках Маньчжурии». Но сочувственно-ироничный взгляд жены и без помощи слов быстро обучил натягивать повод. Пора бы и теперь...

Заставил наконец ноги остановиться. Аккуратно, чтобы не закоптил, прибавил фитиль. Развернул двухвёрстку, уже изрядно потёртую на сгибах. Не присаживаясь, крепко упёрся обеими руками в стол.

Всмотрелся... Сине-красная линия фронта извивается по ровным и почти безводным Караногайским степям между речками Калаус и Кума, вместе с ними сбегая с Кавказских предгорий в Кумо-Манычскую впадину. Участок его корпуса дугой выгибается на три десятка вёрст вперёд в направлении Благодарного. Южнее прогибается назад участок 1-го армейского корпуса: Казанович по обыкновению задерживает весь фронт...

...Две недели назад группа войск Таманской армии — более 30-ти тысяч штыков и сабель — неожиданно, вопреки уверенным предположениям разведки, перешла в наступление против 1-го армейского корпуса. Численно уступая таманцам в пять раз, тот понёс тяжёлые потери и, не удержавшись на высотах правого берега долины Калауса, отскочил на левый. Дальнейший отход Казановича к Ставрополю создавал угрозу всему фронту.

В который уже раз Врангелю пришлось предлагать Ставке свою помощь. Получив одобрение Деникина, подчинил Топоркову наименее измотанные и уже перековавшие лошадей полки из обеих дивизий, приказал сосредоточить их в районе Петровского, 21-го на рассвете выдвинуться в направлении села Александрия и, выйдя таманцам в тыл, атаковать их.

Сложилось более чем удачно: главком как раз намеревался свозить миссии союзников на фронт Казановича — показать части 1-го корпуса, но положение их было таково, что осмотр грозил обернуться конфузом, а потому передумал и привёз в Петровское, где готовился к наступлению Топорков...

Погода подвела: восточный ветер прекратился, и сразу потеплело. По утрам стояли туманы, заморосили дожди, вместе с растаявшим снегом они расквасили дороги до непролазной грязи.

Но не подвёл Топорков: бросив увязшие тяжести и часть орудий, хотя и медленно, всё же выдвинулся, ударил, отсёк группу Таманской армии от её штаба в Благодарном, взял сёла Александрия, Сухо-Буйволинское, Шишкино и Медведское, захватил огромные обозы и до тысячи пленных. Остальные, потеряв пути отхода на Святой Крест, бросились на юг и юго-восток. Казанович получил возможность вернуться на прежнюю линию.

Вечером того же дня Деникин объединил наступающие на Святой Крест 1-й конный корпус, 1-й армейский корпус Казановича и отряд Станкевича в армейскую группу под командованием Врангеля. Задачу поставил в самом широком масштабе: удерживать фронт Маныч — Петровское, овладеть Святым Крестом, главной базой 11-й армии, куда подвозятся из Астрахани огнеприпасы, и в дальнейшем действовать в направлении на Георгиевск, в тыл Минераловодской группе красных. С фронта на неё давил наступающий вдоль Владикавказской магистрали 3-й армейский корпус Ляхова[86].

Для преследования противника, отходящего на Благодарное, Врангель направил 2-ю Кубанскую дивизию, придав ей, для увесистости кулака и для уверенности самого Улагая, бригаду из 1-й конной. И не ошибся: безостановочно гоня остатки таманских полков, Улагай разбросал их и 24-го овладел Благодарным. И тем пробил во фронте 11-й армии брешь в 40 вёрст и открыл путь на Святой Крест...

...Назначение воспринял без особых эмоций. Да и временное оно, увы... Куда больше обрадовала телеграмма Олесиньки из Ялты: доехала благополучно, детки здоровы, в Крыму безопасно.

А вот первые донесения Казановича насторожили: какие-то пустые и холодные отписки. «Первопоходник» этот, избалованный Ставкой и теперь, конечно, задетый за живое, способен на любую интригу, лишь бы скорее выйти из-под его подчинения...

Так что всякие мысли приходили, но только не о скором повышении в должности.

Да и не с чего было прийти подобным мыслям. Директивы и сводки из Екатеринодара никакой реорганизации не предвещали. Деникин с Романовским предварительно запросить его согласие, как это полагалось бы, не удосужились. Другие корпусные командиры — Ляхов, Казанович и Боровский — старше и годами, и «добровольческим» стажем. Разве что командуют хуже... Но это ещё не основание ждать от Ставки непредвзятого отношения.

Да и сам приказ о назначении его командармом Добровольческой — бочка мёда с ложкой дёгтя. И даже не одной...

Временно, якобы для того чтобы он смог завершить операцию армейской группы по занятию района Святой Крест — Минеральные Воды, Деникин возложил командование Добровольческой армией на Романовского. Неужто не доверяет до конца? Или всё это — интриги сердечного друга Ивана Павловича?

Соколовский — тут и гадать нечего — штаб командарма не потянет. Значит, кого-то подберёт сам Романовский... Кого? И не здесь ли, чёрт возьми, зарыта собака: ежели временное командование продлится хотя бы две недели, Романовский успеет полностью сформировать штаб из своих прихвостней. Только этого не хватало!

Командиром 1-го конного корпуса назначен Покровский, а сформированная им 1-я Кубанская дивизия, на которую поступает масса жалоб на грабежи, включена в состав корпуса взамен 2-й Кубанской Улагая. Добросовестный и честный Улагай ещё как-то держал своих казаков в узде и благотворно влиял на других начальников, а мародёр Покровский того и гляди весь корпус распустит. И все усилия по борьбе с грабежами — псу под хвост...

Оставить бы Соколовского начальником штаба корпуса — присматривать за Покровским, — но мерзавец этот, конечно, потребует сохранить свой прежний штаб. Начинать с открытого конфликта глупо. Так что самое умное решение — назначить Соколовского начальником штаба одной из дивизий. В конце концов, это его потолок.

Одно утешение — начальником 1-й конной дивизии вместо Науменко, так и не покомандовавшего ею ни часа, назначен генерал Шатилов[87], старинный приятель. Познакомились в Петербурге, когда Павел служил в лейб-гвардии Казачьем полку, а подружились в Японскую кампанию. Дополнительный курс Академии Генштаба тот кончил двумя годами раньше, а Великую войну всю провоевал против турок на Кавказском фронте. Хотя и суховат, и скрытен, и в бою чересчур осторожен, но друзьям предан и казачью конницу знает отлично. А почему, любопытно знать, он так поздно поступил в Добровольческую армию? Вот кого бы взять в начальники штаба, но нужно ещё посмотреть, как будет командовать на нынешней войне...

О чём же Деникин договорился с Красновым в Торговой? Что решили о снабжении, о донском хлебе и угле — в приказе ни слова. И какие теперь установлены отношения с Доном — поди догадайся... Не получилось бы хуже, чем с Кубанью: Дон сохранит не только полную автономию во внутреннем управлении, но и самостоятельную армию. А ежели вдобавок командующим Донской армией останется Денисов[88] — ставленник Краснова и ненавистник Добровольческой армии, — хлопот не оберёшься: оперативное взаимодействие чёрта с два удастся наладить...

Руки начали было складывать карту, но остановились. Взгляд заскользил по крутым изломам берегов Каспийского моря... Удивительно, до чего оно похоже очертаниями на лошадиную голову. А над самым лбом — губернский город Астрахань. Туда ведёт из Святого Креста почтовый тракт. Жаль, не всю 11-ю армию удалось выгнать на него...

За декабрь, подсчитал штаб главкома, 11-я армия сократилась со 100 тысяч бойцов до 40. Состояние их, по опросам пленных и перебежчиков, совсем плачевно: заболеваемость испанкой и тифом — до половины боевого состава, лошади встали, патронов и обмундирования нет, денег не платят. Таманцы — иногородние станиц и сел Таманского отдела, добровольно пошедшие воевать против казачьей власти, — сохраняют завидную стойкость. Но основная их часть полегла под Ставрополем и на Калаусе, а остатки растворились в массе ставропольских мужиков, весьма богатых и мобилизованных насильно. Поэтому настроение подавленное и снова началось митингование, на сторону добровольцев переходят уже целыми частями или распыляются.

На Астрахань — деваться некуда — направится по тракту группа, отошедшая к Святому Кресту. Это 10 тысяч.

Примерно 20 тысяч отходят к Минеральным Водам. Когда добровольцы и восставшие терские казаки возьмут их в клещи, им останется или сворачивать на Владикавказ и уходить по Военно-Грузинской дороге в Грузию, или отступать на Моздок — Кизляр. А оттуда по почтовому тракту через безводные пески, вдоль каспийского побережья — на ту же Астрахань.

И у Маныча задержалась 10-тысячная группа из ставропольских конных и пеших частей. Сил ликвидировать её пока нет.

Какую же задачу главком поставит армии после взятия Святого Креста и Минеральных Вод?

Конечно, освободить Терскую область и взять Владикавказ.

А дальше?

Прикажет гоняться за остатками Минераловодской группы по горам? Занять западное побережье Каспия с Кизляром и Петровск-портом? Взять Грозный? Неизвестно ещё, как встретят армию горцы... Грузия — это известно точно — держится крайне враждебно. Деникин и с нею не сподобился наладить отношения.

Долго ещё, чёрт возьми, наступать спиной к Москве?! Хороша стратегия! Глупость чистой воды...

На север надо поворачивать армию — на Великокняжескую: именно оттуда идёт кратчайший путь на Царицын. И именно в Царицыне зреет серьёзная угроза: в 10-й армии, по данным разведки, будто бы формируются из донских иногородних крупные конные части. Потому-то, возможно, группа генерала Мамантова[89] и не может шестой месяц взять город...

Манычская группа из ставропольцев, несомненно, отойдёт за Маныч. А там установит связь с 10-й армией и прикроет царицынское направление, как того требует главное командование большевиков. Мало того — может соблазниться и ударом по Тихорецкому узлу.

Так что надо спешить, пока она не сорганизовалась, не закрепилась на станциях и в станицах, расположенных по железной дороге Тихорецкая — Царицын и большаку Ставрополь — Царицын, не наладила взаимодействие с 10-й армией. И пока части Донской армии ещё стоят под самыми стенами «красного Вердена», как уже окрестили Царицын болтуны-газетчики.

Главным направлением стало царицынское. И никакое другое. А Деникин, вместо того чтобы ударить кулаком именно туда, растопыривает пальцы между Чёрным и Каспийским морями: ещё в начале декабря перебросил 3-ю дивизию в район Юзовки для прикрытия Донецкого каменноугольного бассейна. Теперь она и приданные ей части сведены во 2-й корпус Май-Маевского[90]. А части, оперирующие на черноморском и азовском побережьях, — в Крымско-Азовский корпус Боровского. Оба корпуса насчитывают, по сводкам, до 15-ти тысяч — больше трети всей армии!

Разумеется, нужен уголь для паровозов и пароходов, нужно обеспечить левый фланг Донской армии, нужно укрепиться в Крыму и на юге Екатеринославской губернии... Да мало ли что ещё нужно! Но всё это — задачи второстепенные. А первоочередная — соединиться с адмиралом Колчаком на Волге. И с фронта Царицын — Саратов двинуться в совместный поход на Москву.

Умнее тут ничего не придумать.

Время-то уходит: Ленин с Троцким тоже не сидят сложа руки.

Или Деникин медлит нарочно... Дожидается, когда 10-я армия отбросит донских казаков от Царицына? Чтобы «трон» под Красновым зашатался сильнее, а то и вовсе рассыпался... А не пересаливаешь ты, Петруша, в поиске интриг везде и всюду? Почём ты знаешь, что на уме у Деникина? Вернее, Романовского...

Стук в дверь не дошёл до сознания — только зазывный голос Гаркуши:

— Треба «по коням» командовать, ваше превосходительство... — В узкий проем приоткрывшейся двери втиснулись потемневший чуб, горбатый нос и довольная ухмылка, полная неровных жёлтых зубов. — А то шампанское дуже потеплеет.

Поощрительно похлопал адъютанта по крепкому плечу, накрытому серебристо-алым погоном с новенькой, третьей, звёздочкой: на Рождество пришёл приказ главкома о производстве представленных офицеров корпуса в следующие чины.

— Слушаю, господин сотник.

Гаркуша и замлел от радости, и глаза свои зелёные от смущения спрятал. Пока все рассаживались шумно, украдкой тернул рукавом черкески под носом...

Крепко зажав щепотью тонкую стеклянную ножку, Врангель встал и высоко поднял наполненный до краёв бокал. Редкие пузырьки, отрываясь, цепочкой проскакивали сквозь бледно-золотистый столбик на поверхность.

— Выпьем, господа, за славных кубанских орлов...

Едва произнёс первые слова тоста, как лёгкая грусть сладко защемила сердце. Боевая жизнь строевого командира, лихая и задорная, уходила, как молодость, безвозвратно. Всё — отскакался верхом, откомандовался эскадронами, полками и дивизиями в широком поле... Осталось только сиднем сидеть в тесном вагоне да отдавать приказы одной бездушной проволоке.

Говорил, воодушевляясь от слова к слову, но не радостные лица вокруг стола, не белая скатерть, уставленная бутылками и блюдами с мясными и овощными закусками, виделись ему, а выгоревшая ковыльная степь, бескрайняя и голая, прорезанная балками и покоробленная пологими курганами... Бесшумно падает изморось... Расквашенная черноземная дорога, покрытая белёсыми пятнами луж, исчезает в слепой пелене... Вся ископычена ушедшей вперёд конницей...

8 (21) января 1919 г. Мариевка

Вечером 4 января Улагай взял Святой Крест.

С продвижением армейской группы на Георгиевск связь с нею оборвалась: инженеры и связисты не успевали восстанавливать электрические, телеграфные и телефонные линии. Поэтому Врангель перенёс штаб ближе к Ставрополю — на станцию Мариевка: отсюда проволочная связь с корпусами, через Армавир, была более или менее устойчивой.

Помещения для жилья на маленькой станции не нашлось, но трясти квартирьеров он не стал: со дня на день ожидал взятия Ляховым Минеральных Вод, а своими войсками — Георгиевска. Так что сформированному только третьего дня штабному поезду скоро переезжать на Владикавказскую магистраль. А в какой пункт — подскажут директивы главкома: если сворачивать основные силы на царицынское направление — в Тихорецкую, а то и в Торговую, если продолжать преследование на владикавказском — в Минеральные Воды.

Позавчера Шатилов после тяжёлого боя взял Георгиевск и перерезал железную дорогу на Владикавказ, перехватив пути отступления Минераловодской группе красных. И тем предрешил участь городов Кавминвод: за вчерашний день части Ляхова без особого труда заняли Ессентуки, Кисловодск и Минеральные Воды. На очереди Пятигорск.

— ...Пятигорск, Пётр Николаевич, будет в наших руках уже сегодня, не иначе: противник позиций не удерживает, деморализован и потерял всякое подобие войсковой организации. Остатки группы, прорвавшиеся из района Минеральных Вод, бегут вдоль железнодорожного полотна на Прохладную. Бросают всё — вооружение, обозы с боеприпасами и имуществом, тысячи раненых и тифознобольных. От Прохладной поток раздваивается — на Моздок и на Владикавказ. Пора, думаю, переводить штаб на станцию Минеральные Воды...

Генерал Юзефович[91] произносил каждое слово отчётливо и тихо. За приставным столиком — карточным, красного дерева, с сильно потёртой полировкой — сидел недвижимо и ровно. Так же ровно стоял над толстой свечой высокий язычок пламени. В желтоватом свете татарское широкоскулое лицо генерала ещё больше посмуглело и залоснилось. Длинные и густые чёрные брови изогнулись сосредоточенно. Узкие, чуть раскосые глаза, подсинённые сильно набрякшими мешками, смотрели прямо. Выражение их было неуловимо.

В другой раз Врангель не пожалел бы времени на обстоятельный разговор с новым начальником штаба, но бронхит напрочь выбил из седла. Голова раскалывалась, и густой низкий голос Юзефовича гудел в ней, как удары близкого колокола. В пересохшем горле будто застрял свернувшийся ёж. А из груди, разрывая гортань, пробивался сухой лающий кашель.

Ещё сильнее досаждал угар. Чтобы протопить вагон как следует, Гаркуша угля не жалел и чугунную печку под водогрейным котлом раскалил докрасна. И угар проникал в его купе сквозь две закрытые двери. Временами Врангель даже подумывал, что именно угар от печки — причина и головной боли, и кашля.

И уже совсем душил прогорклый запах табака, наносимый ровным и глубоким дыханием Юзефовича. От курения тот воздерживался, но это не помогало: табачным дымом, казалось, провоняло всё его крепко сбитое тело, френч, ремни и рыжеватой кожи папка с бумагами...

...К лёгкому покашливанию по утрам давно притерпелся. Завтракая, размягчал горло чаем с травами. А лихорадочная работа и победное воодушевление удерживали болезнь где-то на дальних подступах.

Но в минувшую пятницу всё сломалось.

В полдень пришёл приказ главкома, объявляющий о смерти генерала Дроздовского в Ростове 1 января... А к вечеру простуда скрутила-таки: засаднило в горле, потёк нос и стал накатывать волнами жар.

Пришлось достать из чемодана заветный градусник. Как ни стряхивал его, верхний столбик ртути[92] упорно подбирался к 38°С.

Гаркуша среди ночи кинулся за участковым врачом в ближайшее к станции село Старомарьевское. Но того, выяснилось, увели красные. Тогда без церемоний вынул из постели фельдшера, давно, ещё до Великой войны, отправленного на пенсию.

Старик утешил: бронхит. А боялся испанки...

За добросовестный осмотр и не самый страшный диагноз заплатил 40-рублёвую «керенку». Но от советов — посидеть в тепле, попарить ноги с горчицей, пополоскать горло, за неимением борной кислоты, раствором поваренной соли и подышать, за неимением камфоры, паром только что сваренной картошки — отмахнулся.

Вчера утром сам запретил себе покидать вагон: температура подскочила аж до 39°С, и заныли суставы. Порошки антипирина, запиваемые горячим молоком, выжимали обильный пот, но облегчения не приносили...

Настроение подняло назначение Юзефовича начальником его штаба. Не столько даже персона стала приятным сюрпризом, сколько процедура: генерал-квартирмейстер Плющевский-Плющик в очень любезном тоне телеграфно запросил его согласие.

Виделся с Юзефовичем лишь мельком, в Петербурге. Но слышать доводилось немало и только хорошее: дело знает и чванливости «моментовской» поменьше, чем у прочих. Искать добра от добра не приходилось, и он ответил утвердительно. Тем более своей кандидатуры пока нет.

Хорошая репутация Юзефовича подтвердилась сразу: ещё из Петровской почтово-телеграфной конторы говорил с ним по прямому проводу о формировании штаба, и его доклады и ответы понравились лаконичностью, ясностью и прямотой.

Сюда, на станцию Мариевка, тот прибыл вместе с супругой вчера утром. И первая же личная встреча укрепила положительное впечатление: живой ум, завидная эрудиция, работает как лошадь. Особенно подкупила рассудительность.

А послужной список дорисовал картину: из литовских татар, перед Великой войной служил в Главном управлении Генштаба — там они и познакомились с Романовским, — а в 1914—1915 годах состоял начальником штаба у великого князя Михаила Александровича, когда тот командовал Кавказской туземной конной дивизией. Случайного человека, нисколько не сомневался Врангель, младшему брату императора, склонному к необдуманным поступкам и любителю покрасоваться под пулями, дать не могли. Требовался генштабист с опытом и твёрдым характером, а главное — уравновешенный. Возможно даже, не обошлось без одобрения вдовствующей императрицы Марии Фёдоровны, всей душой переживавшей за сына — благородного сердцем, но слабого характером... Не иначе, в довесок к достоинствам Юзефович имел руку при дворе.

И весьма притом состоятелен: выгодно женился на вдове действительного статского советника Вере Михайловне Станкевич, имеющей собственный дом на Ново-Исаакиевской, в двух шагах от казарм лейб-гвардии Конного полка.

Одна беда открылась: чрезмерно пристрастен к курению. Пришлось, перейдя предварительно на имя-отчество, попросить воздерживаться в его вагон-салоне. Тот принял к исполнению без тени неудовольствия.

И весь вчерашний день и половину ночи, ничем не обнаруживая желания достать из нагрудного накладного кармана серебряный портсигар, Юзефович просидел — то в салоне, то в купе — с кашляющим Врангелем. Обстоятельно докладывал о положении на фронте, о разработке штатного расписания штаба Добровольческой армии и выделении кредитов на его формирование, характеризовал офицеров, намеченных к занятию вакантных должностей, делился екатеринодарскими новостями.

Сам же Юзефович невольно и добил остатки доброго настроения Врангеля.

Сначала обмолвился, что пост командующего Добровольческой армии Деникин прежде всего предложил Романовскому. Но тот отказался, предпочтя вступить в должность начальника штаба главнокомандующего Вооружёнными силами на юге России. И таким образом остаться рядом со своим другом... Выходит, подосадовал Врангель, он вовсе не являлся единственным и бесспорным кандидатом.

А потом и сочувствием по поводу того, что план воссоздания регулярных кавалерийских полков и инспекции конницы, предложенный Врангелем, положен под сукно. Против — самолично Деникин: не желает главком восстанавливать старые полки. Возражает даже против образования их «ячеек», особенно в коннице. Опасается якобы, что из-за нехватки чинов развернуть «ячейки» в полнокровные полки не удастся. И тогда каждый новый полк обратится в мозаику из десятка старых, неуправляемую и небоеспособную...

...— А вы не находите, Яков Давыдович, что Ляхов мог бы самостоятельно взять Владикавказ? Всё-таки десять тысяч... Да и терцы поднялись поголовно.

— Нет, Пётр Николаевич. — Юзефович качнул головой на манер китайского фарфорового болванчика. — Третьему армейскому корпусу с такой задачей не справиться: сформирован меньше месяца назад и многие его части — ополченского типа. Стойкостью не отличаются. И управление хромает...

— Противник разбит, бежит без оглядки, а мы преследуем его всеми силами... Будто Ленин с Троцким сидят во Владикавказе, а не в Москве.

— Конечной целью Северокавказской операции Ставка считает освобождение Терской области и западного берега Каспийского моря вплоть до Махач-Калы, то есть порта Петровск. — Юзефович словно не заметил вспышки Врангеля, его толстые короткие губы под густыми, без признаков седины, усами ни на толику не воспроизвели язвительную усмешку начальника. — И не иначе как по её завершении Ставка планирует начать переброску нашей армии на север.

— На какое направление?

— По разговорам, на царицынское.

— План операции уже разрабатывают?

— Не знаю. Мне, во всяком случае, не поручали.

Говорил Юзефович бесстрастным голосом, сохраняя непроницаемый вид и в подборе слов не затрудняясь. Взгляд его чёрных и будто бы немигающих глаз никогда не уходил в сторону. Такая прямота также показалась Врангелю чрезмерной. И настораживала против воли: ежели он близок к Романовскому, то нет ли в его прямоте двойного дна? Не похоже... Неужто Юзефович настолько умён, что не заразился утвердившимся в штабе главкома предвзятым отношением к нему? Или слишком честен? Такое случается. Но только не с теми, кто имел при дворе руку...

— А в Ставке ясно представляют положение под Царицыном?

— Вполне: сводки из штаба Донской армии поступают ежедневно. И сам Краснов уже просит нас помочь как можно скорее. Пока на фронте не появились войска союзников...

Кашель чуть не задушил Врангеля...

Час спустя пришла шифрованная телеграмма о прибытии завтрашним утром поезда главкома на станцию Минеральные Воды, и Врангель приказал немедленно переводить штаб туда...

Худые белые ноги, разрисованные вздувшимися синими венами, уходили в обжигающую горчичную жижу. Она колыхалась вместе с вагоном и нагоняла на Врангеля тошноту. Развалившись на продавленном диване купе, он бдительно следил, как Гаркуша, засучив рукава черкески и перекинув розовое махровое полотенце через плечо, осторожно подливает из котелка в цинковый таз парующий кипяток...

Обожгло-таки ступни — вскинулся, расплёскивая жёлтую жижу на блёклый джутовый ковёр.

— Сварить меня решил, ч-чёрт вихрастый?!

— Терпите, Петро Николаич, — ласково увещевал кубанец, — атаманом будете...

9 (22) января. Минеральные Воды

Обида душила и раздирала грудь больнее кашля.

— В Ставке, Пётр Николаевич, считают, что никто лучше вас не использует преимущества конницы в нынешней маневренной войне. Поэтому, думаю, и решили подчинить вам кубанские и терские конные части, предполагаемые к включению в Кавказскую армию...

— Терские ещё надо сформировать! — оборвал Врангель Юзефовича и тут же пожалел: резкость ни к чему. Смягчив, насколько возможно, севший до свистящего шёпота голос, кончил разговор: — Благодарю, Яков Давыдович. Вы можете быть свободны.

С опаской прислушиваясь к боли, слабо занывшей где-то под сердцем, попытался откинуть голову — отдохнуть, собраться с мыслями... Не получилось: спинка гостиного кресла, скрипучего, с вылинявшей гобеленовой обивкой, оказалась слишком низкой. Пришлось перебираться на полку купе, хотя и надоела, пусть и мягкая, смертельно. Как стал раздражать и весь его поезд... Паровоз — отживший свой век двухцилиндровый «Компаунд», тихоходный и потрёпанный, — всего один. Вагоны все II класса и устаревшие: на пять купе и с открытыми переходными площадками. В вагоне-столовой, принадлежавшем Международному обществу спальных вагонов, оказалась неисправной кухня. Вагон-салон — Александровского завода, явно из бывшего инспекторского поезда Министерства путей сообщения — на кабинет и приёмную не разделён и меблирован каким-то старьём. Что хуже всего — нет вагона-паровика, который топил бы и освещал весь поезд в пути и во время стоянок. Можно бы наплевать и забыть, но ведь в нём ещё жить и работать чёрт-те сколько. До самой Москвы...

...Как ни понукали машиниста, штабной поезд прибыл на станцию Минеральные Воды только к полудню: у Курсавки и у моста через речку Куму, жёлтую от глиняной мути, ремонтировали полотно. Поезд Ставки опередил на три с лишним часа, и главком сразу уехал на автомобиле в Кисловодск, к Ляхову. Обратно его ждали не раньше вечера.

Гаркуша, отправленный за врачом, снова нашёл — в приёмном покое станции — только фельдшера, из кубанцев, но тот сам чихал и кашлял во все стороны. Потому пригодился лишь на то, чтобы объяснить, где «шукать ликаря».

Участковый врач железной дороги, действительно, отыскался в самом дальнем пакгаузе, забитом красноармейцами, умирающими от испанки и тифа. Сравнительно молодой, бритоголовый, со значком Киевского университета на лацкане сюртука, он валился с ног от усталости. Но напоенный в вагоне-столовой крепким ароматным чаем — повар не поскупился на цейлонский Высоцкого, — приободрился.

Пока тот задумчиво слушал через каучуковый стетоскоп его лёгкие и осматривал кожу на груди, Врангель решил, что глупо представать перед главкомом в расклеенном виде. И поручил Юзефовичу самому встретить Деникина, передать извинения, что из-за сильной простуды не может явиться лично, и доложить обстановку.

Юзефович встретил и доложил. И, вернувшись уже в темноте в вагон Врангеля, сообщил: рано утром, перед отъездом, главнокомандующий сам зайдёт к нему.

И передал последние новости: войска, оперирующие в Крыму и Донецком каменноугольном районе, предполагается объединить в армию, присвоив ей название «Добровольческая» и назначив её командующим генерала Боровского. А их армию переименовать в «Кавказскую», оставив в ней только казачьи части...

...Стянув сапоги, — осторожно, чтобы не растревожить боль, Врангель прилёг поверх байкового одеяла. Стоящую на столике лампу «Молния» — высокую, с круглым фитилём — гасить не стал. И напрасно: не прошло и пары минут, как ярко вспыхнула электрическая лампочка под розовым матерчатым колпачком. Это означало одно: городская электростанция заработала. И теперь поезд, подключённый к трансформаторной будке сразу по прибытии, мог обходиться во время стоянки без дорогих свечей и чреватых пожаром керосиновых ламп.

Тошнотворный розоватый свет резал воспалённые глаза даже сквозь плотно сомкнутые веки и мешал сосредоточиться. В мозгу, в такт с сердцем, горячо билась одна-единственная мысль: завтра же отказаться от должности командующего этой самой казачьей «Кавказской» армией и попросить корпус или даже дивизию — чем меньше попросишь, тем больше дадут, — но в составе Добровольческой армии.

Объединить под своим началом всех кубанцев и терцев — значит повесить себе на шею их атаманов, этих туземных вождей в черкесках, их правительства, где протирают штаны одни болтуны и казнокрады, и самостийников всех мастей. Интриг тогда не оберёшься... Хуже того — попадёшь в унизительную зависимость от всей этой сволочной и пройдошливой публики: пополнение и снабжение армии окажется целиком в их грязных лапах. Стреножат как пить дать.

И далеко, Петруша, ты дойдёшь с такой армией?

Донские казаки за полгода не сумели взять ни Царицына, ни Воронежа. И причина как на ладони: шкурники эти горазды воевать только за собственные станицы. Попытался Краснов вывести их за пределы области — так они и за свои станицы воевать перестали, мерзавцы. А что станет с кубанцами, ежели уже сейчас — едва очистили край от большевиков — почти треть их, по прикидкам Ставки, уклоняется от мобилизации? А мобилизовать иногородних запретила эта задница Рада.

Так что не дальше Харькова и Саратова. Это в лучшем ещё случае.

Ежели только приободрить богатой добычей — на манер Стеньки Разина... Нет! Казаков, с их неуёмной жаждой пограбить и безразмерными обозами, и за сто вёрст нельзя подпускать к большим городам Центральной России. Не приведи Господь! Это же будет форменное позорище: на другой день после освобождения вешать освободителей, да ещё на соборной площади, как раз во время благодарственного молебна... Не навешаешься, Петруша.

Да разве только в этом дело... Освобождение Москвы — долг и привилегия Добровольческой армии, последнего детища Алексеева и Корнилова.

До чего же осточертели фокусы «моментов» Ставки! И двух недель ведь не прошло после назначения его командармом Добровольческой. А теперь получается, что сняли. Точно так: сняли!

И как объясниться с Деникиным, как убедить? Ни физических сил, ни душевных...

Боль всё же не пощадила: дождавшись приступа кашля, резко сдавила, будто тисками, ходящую ходуном грудь. Неужто опять начались эти ужасные сердечные спазмы?! Их только не хватало... Пальцы судорожно расстегнули, чуть не пооборвав пуговицы, ворот бешмета, холодная ладонь легла на пышащую жаром липкую кожу...

Спасительная мысль пришла раньше облегчения. А почему, собственно, название «Добровольческая» должно быть кем-то монополизировано? Тем более пьяницей Боровским...

Мгновенно забыв про боль, вскинулся. Удачно, Гаркуша не убрал со столика ни бумагу, ни чернильницу с ручкой — нет нужды тащиться обратно в кабинет. Не может достойно сказать, так напишет... Только не закусывай удила, Петруша! Не вываливай все аргументы разом — придержи самое важное для личного свидания.

Сквозь первые фиолетовые строчки, лёгшие на бумагу, проступила вдруг приплюснутая сверху голова Шульгина: усы развеваются, как на ветру, рот от уха до уха растянут в ухмылку, весёлую и издевательскую... Вот посмеялся бы, увидев, с каким рвением, как за шашку, схватился генерал Врангель за перо... Жаль, всё не возвращается — заболел, по слухам, испанкой и застрял в Одессе...

Врачу, явившемуся с намерением, коль скоро стала отходить мокрота, поставить генералу банки перед сном, пришлось подождать. Но Гаркуша не дал ему заснуть в салоне за старыми газетами: и чаем цейлонским ещё раз напоил, и ужином накормил, и про тиф страхов наслушался...

Наконец командующий освободился. Первая банка уже присосалась к белой худой спине, когда в дверь купе деликатно постучал Юзефович.

Переданное начальнику штаба письмо в заклеенном конверте сопроводила настоятельная просьба: непременно передать его главкому до утреннего свидания.

10 (23) января. Минеральные Воды.

— Для каждого русского патриота слова «Добровольческая армия» столь же священны, сколь и имена генералов Корнилова и Алексеева. Уже год ведётся под её знаменем героическая борьба с большевиками на юге России. И многие офицеры предпочли это знамя сомнительным знамёнам украинской и прочих армий. Поэтому моё решение твёрдо: встав под знамя Добровольческой армии, я пойду под ним до конца борьбы. В любой должности...

Деникин сосредоточенно всматривался в необычно подвижное лицо Врангеля, сидящего на диване напротив. И вслушивался в почти обеззвученный воспалением голос. Его тёмные глаза, слегка прищуренные, светились не обычным лукавством, а добрым участием, почти состраданием. Но сквозь него всё же проступило лёгкое недоумение. Возникнув при чтении письма, зачем-то написанного бароном и переданного через Юзефовича с час назад, оно никак не рассеивалось.

Врангель же, весь во власти нервного возбуждения и безудержного кашля, его не замечал. А вот сочувствие Романовского, не уронившего пока ни слова, просто било в нос. Не иначе, решил, напускное... По его холёной физиономии никак не скажешь, что ему ведомы хвори. И взгляд, как всегда, отводит. Определённо предпочитает любоваться занавесками.

— ...Хоть в должности дивизионного начальника. Но непременно в составе родной Добровольческой армии.

Кустистые брови Деникина чуть приподнялись. Недоумение проступило и в грубоватом голосе:

— Я, Пётр Николаевич, разделяю чувства, владеющие вами. Но судьба так судила, что вы не можете оставить ваших кубанцев... Благодаря именно вашим блестящим действиям мы победно завершаем Северокавказскую операцию. Вами сформирован лучший наш корпус. Так кому же, как не вам, вести казаков дальше?

— Да разве в моей персоне дело, Антон Иванович? Для казаков сохранение священного наименования «Добровольческая» имеет куда большее значение, чем сохранение меня в качестве старшего начальника.

— Право, не знаю... — Деникин, тяжело шевельнувшись в заскрипевшем жалобно кресле, развёл руками. — Ведь почти все неказачьи добровольческие полки войдут в состав армии генерала Боровского. И потому мы с Иваном Павловичем решили, что именно ей принадлежит преимущественное право именоваться Добровольческой.

Романовский счёл необходимым поддержать главкома немым кивком.

Из деликатности он старался не задерживать взгляда на лице Врангеля: сильно исхудавшее и бледное, всё покрылось испариной. Болезнь, как резинка с бумаги, стёрла с него свежесть... Глаза то прикрываются верхними веками, то резко округляются, блестя с лихорадочной яркостью. Белки красноватые... Кашель — хриплый и надсадный... Длинные костлявые пальцы комкают носовой платок. Следов крови, слава Богу, не видно.

И поневоле ему приходилось — в ожидании, когда закончится этот разговор, затеянный исключительно ради удовлетворения честолюбия барона, — рассматривать видавшую виды мебель из довольно безвкусного гарнитура купеческого стиля. Да ещё гадать, какой сюрприз преподнесёт нынче своенравная кавказская погода. Увы, уже наступивший, судя по времени, поздний зимний рассвет невидим из-за потёртых плюшевых занавесок...

— Казакам священное имя «Добровольческая» не менее дорого, чем офицерам и солдатам регулярных частей... А ежели... — Врангель даже слегка хлопнул себя ладонью по лбу, словно его только что осенило. — Ежели сохранить его за обеими армиями? Но только добавить к нему наименование по району действия? Пусть будут две Добровольческих армии — Кавказская и, скажем, Таврическая...

Кустистые брови Деникина, морщиня голый лоб, поползли наверх. Рука машинально взялась за белую бородку. Недоумение, а отнюдь не просветление, разлилось по его лицу настолько явственно, что Врангель наконец-то заметил его. Как и взгляд, метнувшийся в сторону Романовского. В поджавшихся губах начальника штаба мелькнула тень сомнения. И её, уловил Врангель, вполне хватило, чтобы перечеркнуть все его старания.

— Ну, что ж, мы подумаем, посоветуемся... — Деникин ещё раз глянул на Романовского. — Но в этом случае вы не откажетесь командовать армией?

— Разумеется, нет. — Врангель не ощутил ни малейшего предчувствия победы.

— Тогда два слова о вашей задаче. Разгром противника полный — и тактический, и моральный. Посему от вас требуется неотступное преследование. Невзирая на ненастье и страшное утомление... Терскую область с Владикавказом освободить не позже конца января. И сразу начать переброску войск на царицынское направление.

Врангель тщательно промокнул лицо. Тщательнее, чем требовалось: не пот прошиб — мысли смешались. Нежданно-негаданно слышал главное: Царицын. Наконец-то! Ещё один поход — всего-то неполных четыре сотни вёрст по Сальским степям — и протянет руку Колчаку. И армия его окажется в центре общего антибольшевистского фронта. Тем более обидно, что не будет она носить имя «Добровольческая»...

— Одиннадцатая армия, Антон Иванович, действительно разгромлена. Так, может быть, разрешите уже сейчас начать переброску хотя бы двух дивизий в район Торговой?

— Нет. В этом случае вы неизбежно ослабите нажим. И дадите противнику возможность зацепиться за Терек и Сунжу. А нам важно поскорее занять нефтепромыслы Грозного... — Деникин сделал заметную паузу. — Есть обстоятельство, которое заставляет нас торопиться к Каспию... Позвольте не говорить откуда, но нам достоверно известно: английское командование в Баку готовит экспедицию для занятия Петровска. Цель — установить полный контроль над Каспийским морем. Случись такое — мы надолго потеряем бакинскую нефть. А одной грозненской нам не хватит дойти до Москвы...

Пожелав Врангелю скорейшего выздоровления, Деникин с Романовским покинули его вагон.

Блёклый рассвет притушил электрические фонари.

После жарко натопленного вагон-салона командующего армией Деникин всем телом ощутил холод. Но шинель только накинул на плечи: поезд Ставки — на соседнем, главном, пути. Оба паровоза уже под парами...

По узкой платформе, едва припорошённой за ночь влажным снежком, шёл неторопливо и вразвалку. Сапоги оставляли чёткие грязные следы.

Недоумение сменилось мрачным раздумьем: брови сдвинулись и вертикальные морщины на переносице прорезались глубже, достав до края серой папахи. Не дороговато ли приходится платить за назначение Врангеля командующим армией? Вполне заслуженное назначение. Но корпусные командиры, хотя и подчинились, позволили себе поворчать недовольно. Причина одна: не первопоходник.

Дальше всех пошёл, как на лобовой таран неприятельской позиции, импульсивный Казанович: пригрозил отставкой. Бог даст, примирится... Иван Павлович, спасибо, предупредил, что станут будировать. Но сам против назначения барона не возразил... А кого другого? Никто же, кроме него, не сумеет удержать в руках необузданных начальников кубанской конницы. Эх, нет Маркова...

Как нельзя кстати почувствовал Деникин ободряющее прикосновение друга: рука Романовского, затянутая в лайковую перчатку, мягко взяла под локоть...

...Ещё засветло дежурный передал Врангелю телеграмму: приказ главкома ВСЮР о назначении его командующим Кавказской Добровольческой армией. В неё включались все войска, действующие на 250-вёрстном фронте от Дивного до Нальчика. Армия Боровского получила название Крымско-Азовской Добровольческой.

12 (25) января. Минеральные Воды

Устилая на десятки вёрст все тракты, шоссе и просёлки трупами людей и лошадей, сломанными повозками и брошенным имуществом, части бывшей Минераловодской группы 11-й армии неудержимой волной катились на восток. Большинство — вдоль железной дороги на Моздок, к Каспийскому морю. Некоторые свернули от Прохладной южнее — на Владикавказскую ветку.

По сводкам разведки, отступающий противник совершенно разложился, потерял управление и обратился в толпы. Порой, однако, упорство висящих на загривке казаков и смертельная усталость помогали большевистским командирам какие-то толпы останавливать, возвращать им облик войсковых частей и заставлять принимать бой, отчаянный и обречённый.

В преследование на Владикавказ — Грозный Врангель кинул 3-й армейский корпус Ляхова. 1-й конный корпус Покровского — на Моздок — Гудермес — Кизляр.

— ...На Гудермес — Кизляр отходит самая многочисленная группа: до двадцати тысяч. В её составе — восемь или девять бронепоездов, которые прикрывают огромные обозы. Поэтому на вашем направлении, генерал, красные ещё способны на сопротивление. Близкая гибель придаёт им мужества... Ваша задача: используя преимущества конницы, обходными манёврами и ударами во фланг отрезать этой группе пути отступления к Кизляру и окружить в районе Моздока. Вот здесь... — Костлявый палец Врангеля глухо постучал по расстеленной на столе десятивёрстке. — Никто и ничто не должно уйти через Кизляр по прикаспийскому тракту в Астрахань, — палец метнулся к северу, — на соединение с основными силами их Двенадцатой армии. Равно как и через Гудермес в Петровск. Вопросы есть?

— Никак нет. Задачу понял. Но окружать, ваше превосходительство, смысла не вижу: справа от полотна течёт Терек, а переправ, кроме деревянного моста у Моздока, никаких. Так что только и нужно, что прижать к реке. Кто не сдастся — пойдёт раков кормить.

Ни ровный, чуть глуховатый голос Покровского, ни открытый взгляд, ни безупречный манеры не давали Врангелю ни малейших оснований заподозрить нового подчинённого в затаённой враждебности. С первой минуты встречи держит себя независимо и спокойно, тон уверенный. И никакого намёка на фальшивое угодничество перед старшим начальником. Значит, незаурядного ума и отменной выдержки мерзавец.

— Выбор тактических приёмов — за вами. Но пленных постарайтесь взять как можно больше. Они крайне необходимы для пополнения армии. Вдобавок кто-то должен расчистить пути и вокзалы, похоронить тысячи умерших от тифа.

— Ясное дело. Да только сперва имеет смысл тщательно отфильтровать большевиков. Их там тучи собрались — со всего Северного Кавказа.

— Разумеется. И ещё, генерал... — Врангель закашлялся, сплюнул в скомканный платок. — Всё трофейное имущество должно немедленно браться на строгий учёт и передаваться в армейское интендантство. В целости и сохранности.

— Слушаю, ваше превосходительство. Только...

Бледно-голубые, будто выцветшие, глаза Покровского невозмутимо выдержали пронизывающий взгляд Врангеля, устремлённый на него сверху вниз, но поперёк выпуклого лба, чуть прикрытого тёмно-каштановым, сильно поредевшим чубчиком, пролегли хмурые морщины. Он едва заметно переминался с ноги на ногу — лишь полы черкески пошевеливались.

— Что?

— ...Только разрешите сперва создать нужный запас в корпусном интендантстве. На Кубани мобилизованные и добровольцы поступают раздетыми и разутыми. Даже без лошадей. А ведь терские казаки беднее кубанских. Пленные — так и те лучше обмундированы и обуты.

Нет, заключил Врангель, спокойствие Покровского — напускное. И даётся ему не без труда. И смутился, и голос завибрировал при намёке на грабежи его казаков. Нервничает, по всему, изрядно... Ну, а чего же ты хочешь, Петруша? Ведь он предупреждён о твоём к нему отношении. Недоброжелательном, мягко говоря... Или это простое нетерпение? Неужто так торопится догнать свой корпус? Директиву ночную уже получил, с театром военных действий ознакомился и в карту начальника, как иные, носом не утыкается. Скорее всего, успел поработать со своими операторами или расспросить кого-то из штабных, кто хорошо знает Терскую область. Откажется или нет, ежели предложить ему остаться пообедать?

— Разрешаю. Прошу садиться.

— Благодарю. — Покровский аккуратно и легко присел к приставному столику, твёрдой рукой придержанная шашка чуть слышно ткнулась концом ножен в ковёр. — А чтобы трофеи не расхищали, так я, ваше превосходительство, держусь того мнения, что нужно поскорее наладить денежный вопрос. Суммы на снабжение отпускаются недостаточные. И жалованье уже третий месяц не платится. Так что семьи офицеров бедствуют.

— Третий?

— Так точно. Вот и приходится жить добычей, отнимаемой у большевиков.

— Я приму меры.

Ещё с четверть часа ушло на согласование назначений в штаб 1-го конного корпуса. Протянутую на прощание руку Покровский пожал с тем же достоинством и дверь за собой прикрыл бесшумно...

Не удержавшись, Врангель чуть отодвинул бордовую плюшевую занавеску: Покровский быстро удалялся к своему поезду. Широкая спина, обтянутая чёрной черкеской, ярко выделялась на фоне свежего снега... Определённо незаурядная личность. Хотя и мерзавец! С такой превосходительностью вышагивает, будто уже взял и Моздок, и Кизляр... Паровоз под парами... А вагонов-то — больше, чем у командующего армией...

Покровского обернуться не потянуло. Его короткие и кривые ноги, перешагивая через рельсы разъездных путей, энергично раскидывали полы черкески. Руки, а с ними и шашка болтались широко и свободно. Пара дюжих кубанцев в лохматых бурках не отставала от обожаемого комкора...

Прервавшись на короткое время для обеда, Врангель поспешил за рабочий стол: дел по горло. Бронхит, слава Богу, отступил. Лишь лёгкий кашель ещё упорствует... Да и глупо теперь болеть: весь тыл армии обратился в сплошной тифозный барак, а ведь скоро уже, через неделю-другую, разворачивать дивизии на север. И перебрасывать их придётся через станции, города и сёла, переполненные тифозными — «товарищами» и заразившимися от них местными жителями. Эдак заболевшими части потеряют изрядное число бойцов ещё до начала операции против Царицына...

...Сыпной тиф выкашивал отступающую 11-ю армию куда с большей свирепостью, чем вырубали казаки. Холода, скученность, измождение и плохая организация медицинской помощи привели к невиданной эпидемии. Вывозить больных из-за паники и отсутствия транспорта красные не успевали. В результате в городах Кавминвод остались тысячи тифозных. Забили до отказа все городские и терские войсковые больницы, госпитали и частные курортные клиники, вокзалы и расположенные поблизости жилые дома и хозяйственные постройки. Брошенные за отсутствием паровозов и угля сотни теплушек, санитарных и товарных вагонов с больными и ранеными закупорили станции. Врачи и сёстры заразились сами или разбежались, ухода не было, и всех их, лежащих в жару и бреду, ждала неминуемая смерть. Умершие по несколько дней валялись среди живых. Не холод и ветер, так зловоние задушило бы всю округу. Кто мог, выбирался в одном белье на свет Божий и бродил, шатаясь, — выпрашивал у жителей поесть или хотя бы воды. Обессилев и потеряв сознание, падали и валялись на улицах, умирая в муках.

В бой со страшной заразой Врангель кинулся энергично и зло. Будто с новым противником, грозящим отобрать почти уже добытую победу. И кинул всё, что было в его распоряжении: медико-санитарный отдел штаба армии и персонал лазаретов и летучек. В помощь им приказал мобилизовать всех местных врачей и фельдшеров, а заодно и повивальных бабок с ветеринарами. Очистить от больных вокзалы и вагоны. Продезинфицировать их хорошенько, реквизировав в аптеках и на складах все запасы карболовой кислоты и хлорной извести. Приспособить для лечения тифозных гимназии, училища, пакгаузы и даже кинематографы.

Удивился, поймав себя на чём-то вроде сострадания к поверженному противнику... Но копаться в себе не стал. Важнее другое: не водворить порядок, не изолировать больных и не обеспечить уход за ними — значит позволить заразе перекинуться на его армию. И тогда все усилия по развёртыванию и пополнению частей пойдут псу под хвост...

...С нынешнего утра стали поступать доклады о выполнении.

Первым делом рабочие команды из пленных очистили от больных и умерших здание вокзала и станцию Минеральные Воды. Продезинфицировали на совесть: едкий запах хлора проник даже в его вагон-салон. Трупы, не разбирая, кто православный, а кто нет, всю прошлую ночь телегами свозили за город, где вырыли огромную яму...

Странно, однако... Бумаги читает и резолюции пишет без передыха. Уже в глазах темно, давно и за окнами потемнело, и заботливый Гаркуша дважды напоминал насчёт «повечерить», а из головы никак не выходит встреча с Покровским. С чего это вдруг? И не столько обрывки разговора всплывают в памяти, сколько встаёт в глазах колоритная его фигура.

И ведь не разглядывал особенно: холодное мерцание выцветших глаз из-под тёмных густых бровей отвлекало от всего прочего. И прямой, твёрдый взгляд... В нём читалось столько силы воли и достоинства, будто он и не был устремлён снизу вверх. И держал себя с какой-то вызывающей независимостью, точно не стоял перед ним человек, по всем статьям выше него: и должностью, и нравственным обликом, и происхождением, наконец. Манеры, в общем-то, безукоризненные. Разве что этот взгляд исподлобья...

Острый какой-то взгляд, колючий. Точнее, колющий, как кинжал. Взгляд хищника. Слабовольных, по видимости, он должен легко подчинять себе, на слабонервных — наводить ужас... А ведь верно! Всем внешним видом — хмурым лбом, крючковатым носом, сутуловатыми плечами, широкой грудью — Покровский смахивает на хищную степную птицу. Жадную до крови и безжалостную.

Неужто и суть его такая же? Это вдобавок-то к уму, сильной воле, честолюбию и энергии. Такой к булаве кубанского атамана пойдёт по трупам... Раз так — ни в коем случае нельзя подчинять ему все кубанские части. Глупо и опасно... А не потому ли, кстати, Романовский с Деникиным при назначении Покровского командиром 1-го конного корпуса вывели из его состава 2-ю Кубанскую дивизию Улагая?

Ладно, наплевать и забыть... Хотя нет, Петруша. Ежели мерзавец этот прячет камень за пазухой — не наплюёшься.

16 (29) января. Минеральные Воды

— Вопросов ни у кого нет, господа генералы?.. Тогда все свободны. — Деникин закончил совещание, как и начал: буднично и суховато, без обычного добродушия. — Мы с Иваном Павловичем возвращаемся в Екатеринодар...

Морозные сумерки почти окутали небольшую, но хорошо обустроенную станцию. Лишь кое-где их жидкую синеву разрывал жёлтый свет не закрытых ставнями окон. Сизый дымок из печных труб медленно поднимался к ветвистым верхушкам высоких пирамидальных тополей, тесно обступивших каменные и деревянные станционные постройки, к слабо мерцающим звёздам...

Спускался Врангель по узким решетчатым ступенькам вагона, ничего не замечая. Нога в сапоге, коснувшись тонкой наледи на каменной плите низкой платформы, заскользила — судорожно вцепившись в ещё не отпущенный поручень, удержался. От макушки до пят прожёг озноб. И от него вспыхнула вдруг, прорвавшись сквозь маску спокойствия, горючая смесь из разочарования, обиды и злости, что копилась в нём все полтора часа совещания. Так огонь в бикфордовом шнуре догорает до капсюля... Порыв студёного ветра с гор ополоснул вспыхнувшее лицо, но горькую усмешку не смягчил.

Постовые казаки с шашками наголо, задрав подбородки, старательно смотрели мимо командующего армией...

...Прибыл Деникин в Минеральные Воды после полудня. Со слов дежурного офицера, кроме непременного Романовского, он привёз с собой председателя Особого совещания генерала Драгомирова.

Выслушав рапорт Врангеля о взятии Покровским Моздока и захвате восьми красных бронепоездов, главком пригласил его на 3 часа дня к себе на совещание. Вместе с Юзефовичем. К этому времени подъехал из Прохладной и Ляхов, высокий бравый старик в черкеске, уже неделю как назначенный главноначальствующим Терско-Дагестанского края, но оставленный пока в должности командира 3-го армейского корпуса.

Врангель почуял неладное, едва вошёл в кабинет главкома и увидел Драгомирова: забился старый кавалерист, сложив руки на коленях, в угол дивана, насуплен, глаза прикрыл очками. И взгляд Романовского упорно ускользал, прятался в бумагах, и никак не удавалось его перехватить.

А первые же слова Деникина повергли его в изумление: главным фронтом Вооружённых сил юга стал Донецкий...

Не оставляя кресла и даже не поворачивая головы к повешенной карте, Деникин в самых общих чертах ознакомил приглашённых с последними изменениями в обстановке и своими дальнейшими предположениями.

Украинская республика социалистов Винниченко и Петлюры, по его убеждению, уже рассыпалась. Быстрее гетманства Скоропадского. И большевистские войска Советской Украины стремительно распространяются на юго-запад и юг: 21 декабря взяли Харьков, а третьего дня — Екатеринослав. Со дня на день возьмут и Киев. Но главная их цель — Донецкий каменноугольный бассейн. Бронштейн-Троцкий в своих приказах-воззваниях прямо-таки вопиет: без Донецкого бассейна Советская республика как «крепость мировой революции» не устоит.

Входящий в Крымско-Азовскую Добровольческую армию 2-й армейский корпус Май-Маевского, занимая главными силами район Юзовки, с трудом, но прикрыл основные пути, ведущие от Харькова и Екатеринослава к Донецкому бассейну. Умело отбивается от превосходящих сил петлюровских гайдамаков, местных повстанческих банд и двух большевистских дивизий. Выдерживал бы их напор и дальше, если бы не внезапно начавшийся отход Донской армии.

Казачьи полки выдохлись и разлагаются: одни оставляют позиции и расходятся по домам, другие откатываются к Северскому Донцу и Салу. 8-я и 9-я красные армии, наступая безостановочно, продвинулись за три недели где на сто вёрст, а где и на двести. Создалась угроза Ростову и Новочеркасску. И если в ближайшее время не произойдёт перемен к лучшему, Май-Маевский ради прикрытия Ростова вынужден будет оставить Каменноугольный район.

Причин разложения Донской армии много. Но над всеми довлеет моральная: слишком переусердствовал Краснов, рисуя казакам красочные картины скорого прихода к ним на помощь войск Согласия... Между тем надежды на поддержку союзных армий давно уже подорваны. Если не потеряны вовсе. Рассчитывать приходится только на русские силы.

Не отдать большевикам Донецкий каменноугольный бассейн и спасти от гибели Донское казачье войско — такую стратегию диктует обстановка, изменившаяся коренным образом. Поэтому части Кавказской Добровольческой армии, по мере очищения Северного Кавказа от красных, предполагаются к скорейшей переброске на Донецкий фронт. Их первоначальная задача — поддержать Май-Маевского и левый фланг Донской армии. В дальнейшем, выставив по линии Маныча слабый заслон на царицынском направлении, армия главными силами развернёт наступление на Харьков...

Врангель с неимоверным напряжением внимал каждому слову главкома. Но чем дальше, тем меньше понимал его логику... На смену изумлению быстро пришло разочарование, за ним — колкое раздражение. Ведь и недели не прошло, как Ставка предложила Юзефовичу разработать план одновременного наступления против Царицына и Астрахани! Цель операции — занятие Нижней Волги и установление связи с армиями адмирала Колчака.

Тотчас засадили людей за работу. Благо Романовский с Плющиком догадались пересылать ежедневные оперативные и разведывательные сводки штаба Донской армии. Юзефович торопил операторов и тряс разведку. У отдела военных сообщений почти готов график переброски на Торговую. Этапные коменданты и интенданты уже заготавливают продовольствие и фураж на станциях Владикавказской магистрали... А он подгонял в шею командиров корпусов — быстрее добить 11-ю армию у Моздока и Владикавказа. Спешить заставляла критическая обстановка под Царицыном: преследующие донцов красные с каждым днём всё ближе к железной дороге Лихая — Царицын. Вот-вот отрежут группу генерала Мамантова от её базы — Новочеркасска, и тому, хочешь не хочешь, придётся от Царицына отступить...

Врангель исподволь окидывал взглядом присутствующих. Драгомиров, заключил, смирился с резкой переменой в деникинской стратегии... На Ляхова навалились новые заботы. И горцы, по-восточному упрямые и мстительные, создадут их ему немало... А непроницаемый Юзефович упёрся взглядом куда-то в сияющую на столе Деникина лампу и прежде него, командующего, рта не раскроет... Рассчитывать, понял, кроме как на себя — не на кого. А потому надо действовать, совершенно не считаясь с чьими-то авторитетами и самолюбиями...

И когда главком пригласил высказываться, сразу попросил разрешения.

Говорил горячо, но в узде — не слететь бы с нарезки — держал себя крепко. Без широких листов десятивёрсток не обошёлся: поднимал под самый потолок и демонстрировал всем. Получилось — в пику Деникину... Они стали главными его козырями: победоносное продвижение к Москве сибирских армий адмирала Колчака задерживается угрозой его левому флангу со стороны 10-й красной армии и войск, которые входят в состав 12-й армии и базируются на Астрахань. Поэтому освобождающиеся части Кавказской Добровольческой армии нужно перебрасывать в район станции Торговая. И в дальнейшем, по сосредоточении главных сил, действовать вдоль железной дороги на Царицын. Это меньше 400 вёрст по Сальским степям, которые подсохнут уже через месяц-полтора... Разгромить 10-ю армию и взять Царицын, а за ним и Астрахань — значит отрезать от Совдепии весь Северный Кавказ с Нижней Волгой и Каспием, лишить её хлеба и нефти, а главное — сомкнуть фронт с сибирскими войсками. Кроме того, в Поволжье коренные русские люди дадут хорошие пополнения — и многочисленнее, и надёжнее нестойких казаков и горцев...

Деникин смотрел в стол, слушал молча и, показалось Врангелю, без малейшего интереса. Будто знал уже всё, что он скажет. Только пухлые пальцы беззвучно барабанили по бумагам.

Защищать стратегический план Ставки взялся Романовский. На доводы он оказался чуть щедрее главкома: харьковское направление как кратчайшее к Москве должно почитаться главнейшим, а первоочередная задача — обеспечить за ВСЮР жизненно необходимый Донецкий каменноугольный район и как плацдарм будущего наступления, и как источник снабжения углём железных дорог и черноморского транспорта.

Обращался Романовский фактически к одному Врангелю, но даже при этом избегал встречаться с ним взглядом. А потому от резонёрства начальника штаба на Врангеля, как никогда, повеяло холодком.

Юзефович ограничился тем, что лаконичными фразами повторил мысли командующего.

Сухо поблагодарив всех, Деникин подвёл черту: он оставляет в силе своё решение перебросить части Кавказской Добровольческой армии на Донецкий фронт...

... — Пётр Николаевич!

Врангель обернулся на оклик: ускоренным шагом его догоняет Романовский. Без папахи, шинель накинута на плечи...

Жестом отпустив сникшего Юзефовича, повернул навстречу. Сошлись между вагоном-столовой поезда штаба армии и вагоном отделения связи Ставки.

— Я хотел переговорить с вами, Пётр Николаевич... Вас, я чувствую, не убедили наши с Антоном Ивановичем доводы. Не так ли?

— Законы стратегии даже большевики, кажется, не отменяли.

— Напрасно вы так... Антон Иванович не раз просил союзников направить войска на фронт Донской армии. Хотя бы немного. Хотя бы для поддержания морального духа казаков... Начальники британской и французской миссий нас обнадёживали, а потом перестали. Но до минувшего воскресного дня мы ещё надеялись, что два-три английских батальона вот-вот прибудут на Донецкий фронт...

Теперь Романовский, приподняв голову, смотрел прямо в глаза Врангелю, спокойно и открыто. Из высоких узких окон, занавешенных лишь наполовину, выливался в густеющую синеву жёлтый свет.

То ли электрический свет растопил обычную холодность в взгляде Романовского, то ли что-то иное... Ещё сильнее удивил Врангеля его мягкий и доверительный тон. Даже нотки извинения почудились.

— А что же изменилось за воскресенье?

— Мы получили радиограмму из Константинополя, от генерала Мильна. Это главнокомандующий британскими войсками на Востоке... Так вот он ответил без обиняков: правительство решило никаких войск на наш фронт не посылать. Вот так.

Врангель на миг потерял дар речи, глаза округлились.

Романовский прочёл в них не только изумление, но даже толику недоверия. И почти детской растерянности... И с чего это, подумал против воли, некоторые находят у барона сходство с Николаем Николаевичем? Кроме роста и манерности — ничего общего.

— Мерзавцы, а не союзники... — только и нашёл что сказать в сердцах Врангель.

— Увы. Впрочем, в англичанах хотя бы то хорошо, что они откровеннее французов.

— Но ежели рассчитывать приходится исключительно на русские силы... Так тем более первым делом нужно соединиться с Колчаком. — Врангель быстро овладел собой. — Взяв Царицын, мы поможем и Колчаку, и Краснову. Разве нет?

По узкой — чуть более сажени — платформе, отдавая честь, боком проходили мимо них офицеры. Романовский сбавил голос до полушёпота, отчего тот стал ещё доверительнее.

— Взятием Харькова, Пётр Николаевич, мы поможем Колчаку не меньше, чем взятием Царицына. А то и больше...

— Выходит, все наши намётки по операции против Царицына — псу под хвост?

— Ну отчего же... Царицынское направление никто оставлять не собирается. Лишь заслонимся на какое-то время, пока не воспрянет духом Донская армия...

— А ежели Десятая отбросит Мамонтова и сразу нажмёт на Торговую? Ведь в ней за сорок тысяч. Да прибавьте сюда десять тысяч Ставропольской группы... Это насколько же «слабым» мне потребуется держать заслон на Маныче?

Разговор складывался не просто.

Ещё труднее, отдал себе отчёт Романовский, сложился бы у Антона Ивановича. За завтраком попытался было убедить его ещё до совещания объясниться с Врангелем с глазу на глаз. Ведь этот честолюбец в мыслях своих наверняка уже принимает победный парад на какой-нибудь царицынской площади. Разъяснить ему: первоначальный стратегический план — движение главными силами на Царицын — стал невыполним. Ибо нет уже той линии германско-украинско-донского фронта, подходившей к Курску и Воронежу, из коей он исходил... Успехом попытка не увенчалась. И упрекнуть в малодушии Антона Ивановича никак нельзя: слишком остро переживает уход Казановича в отставку. Служить под началом «выскочки» Врангеля герой «Ледяного» похода отказался наотрез... И пришлось вместо него командиром 1-го армейского корпуса назначить генерала Кутепова — начальника требовательного и даже сурового, но не слишком тонкого тактика. Увы, больше некого...

— Пока, Пётр Николаевич, мы не можем быть одинаково сильными всюду, где это необходимо. Да и Царицын не удастся взять так же легко, как Ставрополь. Ведь Северо-Кавказская красная армия — по сути, каша из партизанских частей разного калибра. Помимо Таманской группы Ставрополь обороняли свыше ста полков и отрядов. А потому и не было должного взаимодействия, фланги и тылы всё время обнажались, что и помогло вам. Десятая же армия куда больше походит на регулярную...

— Я внимательно читаю сводки вашего штаба.

— Есть ещё одно обстоятельство, Пётр Николаевич...

Мы не распространяемся о нём в наших сводках. Но оно, может быть, — самое главное... Застряв в Каменноугольном районе, а тем более начав операцию против Царицына, мы долго ещё не получим надёжного тыла.

— То есть? — Врангель почувствовал, как слова Романовского, а особенно этот тёплый, прямо-таки дружеский взгляд обволакивают его и умиротворяют, точно пеленают и убаюкивают младенца.

— Нынешний наш тыл — казачьи области. Хотя и богатые, но не подвластные нам. Сами знаете, сколь не просты наши отношения с их выборными учреждениями... Так что нам как воздух необходимы южнорусские и центральные губернии — Екатеринославская, Харьковская, Воронежская, Тамбовская... Только там мы станем полными и неоспоримыми хозяевами. И именно там нас ждут коренные русские люди... А если мы ввяжемся теперь в бои за Царицын, да ещё, не дай Бог, потеряем Каменноугольный район, Кубань надолго останется нашим единственным тылом. И весьма неблагодарным... Точнее, тылом вашей армии...

Романовского перебила гулкая дробь электрического колокола: предупреждение сторожам и рабочим о выходе поезда со станции.

Врангель повернул голову: из дымных труб обоих паровозов поезда главкома уже валят чёрные клубы, но на семафоре, справа от главного пути, ещё горит красный фонарь — сигнал «Стой». Из-под паровоза вырвалась шипящая струя белого пара. За ней, слизывая с платформы тонкую наледь, — вторая. Злое их шипение привело в чувство: нет, чёрт возьми, не в пелёнки его кутают — в смирительную рубашку!

— То есть Кубань как база нам теперь не годится. Так? А ради чего тогда мы потеряли от Екатеринодара до Минвод сорок тысяч офицеров и казаков?

— Убитыми — тринадцать, Пётр Николаевич. Если быть точным.

— Но лучших!

— Что поделать... Такова нынешняя война.

На высоком столбе семафора погас красный фонарь и ярко вспыхнул белый: «путь свободен».