Врангель. Последний главком

30 августа (12 сентября). Зеленчукский

охлы, гольтепа клятая, це воны забунтили. Землицы, вишь, подай им... А як повалилы дезертиры з турецкого хронту, саранча ненасытная, дык грабительство пошло до кобылы. И старыков постреляли почём зря... Ну а ваши-то подпёрли — усе кынули и подались до хвелшера Сорокина. Та нехай бис забере их усих, гуртом з босякамы-болшэвыкамы...

Возчик, убелённый сединами высокий однорукий казак — другую потерял под Плевной — чесал языком без умолку. Мешая, как многие жители Кубанской области, где великороссы и малороссы издавна селились рядом, русские слова с украинскими. Его лицо и шея, торчащая из ворота вылинявшего и ободранного чекменя, загорели дочерна и сморщились, вроде сушёной сливы. Коляску с опущенным верхом, такую же старую, пара почтово-обывательских лошадей легко катила по набитому чернозёму сухой дороги.

Прохладный северо-западный ветерок, предвестник осени, как лемех, отваливал на сторону поднимаемый копытами и колёсами жидкий шлейф чёрной пыли.

И обдувал обнажённую голову Врангеля, не позволяя ещё жаркому солнцу напечь её. Вольно рассевшись, он вполуха слушал негромкую стариковскую болтовню. Глухой перестук копыт, лёгкое поскрипывание колёс и мягкое покачивание на пружинных рессорах обостряли тревожно-сладкое предвкушение встречи с дивизией.

В обе стороны от дороги уходили под горизонт заросли кукурузы и подсолнечника выше человеческого роста. В этом золотисто-зелёном половодье иногда попадались серо-жёлтые прямоугольные островки скошенных полей: заставив их высокими скирдами соломы, хозяева вывезли снопы на гумна. Ещё реже — чёрные: кто-то уже успел и вспахать под озимую пшеницу. На тёмной зелени садов, обступивших большие и маленькие хутора, густо высыпали покрасневшие яблоки.

Сколько ни вертел толовой, не заметил ни окопов, ни пожарищ... Не похоже, что по этому богатому краю только что прошлась война.

Часа два уже минуло, как, оставив за спиной обмелевшую Кубань, выехали со станции Кавказская в станицу Темиргоевскую, где должен стоять штаб 1-й конной дивизии. Здесь, в Закубанье, ровная, как стол, степь начала волноваться пологими возвышенностями. А впереди уже выглянула из-за горизонта подернутая маревом синеватая зубчатая полоска Кавказских гор, увенчанная белым конусом Эльбруса.

По низким берегам речки, пересекающей дорогу, расположились хутора: белёные домики под камышовыми крышами и хозяйственные постройки, обнесённые высокими плетнями. Деревянный мостик весь затрясся под коляской. Пахнуло гнилью: вода в мелких местах зацвела...

С правой руки хутора пошли побогаче, вытягиваясь в почти сплошную линию крыш и садов. За ними, в низине, бежала другая речка, полноводнее. Её всю запрудили плотинами: тут и там торчат низкие серые башенки водяных мельниц. Их ровный шум едва слышался...

— Зеленчукский хутор, — процедил возчик. — Хохлы тута господарють.

Но Врангель не услышал: всё внимание приковали фигурки казаков с винтовками. На хозяйственном дворе большого деревянного дома, крытого тёсом, одни задавали корм лошадям, другие загружали в телегу мешки и короба. Приказал свернуть.

Подъехали ближе, и на алых погонах Кубанского войска ясно различил белые нашивки конников... Десятка три, не больше. Некоторые без черкесок, в одних бешметах, но все, помимо винтовок и шашек, ещё и при кинжалах. Лошади под сёдлами, привязаны к плетню. Значок воткнут в землю посреди двора: набирающий силу ветерок обернул алый флаг вокруг пики, и что на нём изображено — не разглядеть...

Надел, чуть надвинув на глаза, фуражку. Легко, придерживая шашку, спрыгнул и направился в распахнутую калитку.

— Смирно! — вяло скомандовал кто-то.

Громко поздоровался и даже назвал себя. Положение «смирно» казаки приняли с ленцой. И весьма небрежно: руки не прижаты к ляжкам, а свисают вольно, головы, покрытые папахами длинного курпея, чуть опущены.

Молодой, лет 25-ти, и невысокий хорунжий, сипя простуженным горлом, представился начальником конвоя командующего 1-й конной дивизией Гаркушей. Выбившийся из-под серой папахи отросший соломенный чуб навис над высокой горбинкой носа, защитная черкеска туго обтянула широкие плечи, поверх газырей блеснул солдатский серебряный Георгий. Убрав присогнутые пальцы от виска, не то доложил, не то сообщил:

— Их превосходительство генерал Афросимов в хате. Ще чаювают...

На ловца, порадовался, и зверь. Только не бежит, а сидит и чай попивает.

— Я назначен командующим дивизией. Проводите меня к генералу.

Простодушное удивление, вмиг разлившееся по смуглому лицу хорунжего, было слишком явным. Но, шмыгнув носом и сбив чуб на левый бок, живо направился к низкому крыльцу. Безо всяких, однако, «слушаюсь»...

По манерам, заключил Врангель, не кадровый офицер: курса в военном училище не кончал. Значит, или в школе прапорщиков получил офицерский чин, или, судя по крестику, произведён из урядников за боевые отличия.

Ощущая спиной любопытствующие взгляды конвойцев, шагнул, пригнувшись, следом за хорунжим в сени. В полумраке, не разглядев с яркого света, задел плечом висящую на стене упряжь. Из стряпной тянуло печным чадом и ароматом выпекаемых не то оладий, не то блинов. С лёгким скрипом распахнулась дверь в горницу — просторную, в два окна, чисто побелённую и опрятную.

За длинным некрашеным столом восседали трое.

Пожилой и тучный, в расстёгнутом чёрном бешмете, втиснулся в «святой угол», заставленный яркого письма иконами под вышитыми полотенцами. Отрешённо уставившись на полный стакан чая, размешивал сахар. Черкеска, скрыв погоны, комом валялась рядом на лавке, и только двойные красные лампасы удостоверяли его генеральский чин.

Двое других — помоложе, в защитных гимнастёрках и тёмно-синих офицерских бриджах с алым кантом Кубанского войска, — уткнулись в тарелки и энергично жевали. Подняв стриженые «под ноль» головы и увидев две золотистые звёздочки на серебряном шитье зигзагами, разом встали, торопливо глотая непрожёванное и вытирая платками губы. Ножки табуретов проскрежетали по деревянному полу, покачнулась от толчка столешница. В откупоренной четверти, красующейся подле медного самовара с вмятиной на тусклом боку, заколыхалась мутноватая жидкость.

Хорунжий подвёл: как ни старался, исполненный сознанием важности момента, но фамилию его, чин и новую должность, докладывая пожилому, просипел безобразней некуда.

Взгляд Афросимова, зацепив его аксельбант и погоны, упёрся, наполняясь крайним недоумением, прямо ему в лицо. Кустистые брови поползли вверх по морщинистому лбу. Рот, показавшись из-под длинных сивых усов, открылся, да так и замер. Будто хотел приказать начальнику конвоя доложить ещё раз, внятнее и толковее, да воздуха в лёгких не нашлось...

Ложка машинально стукнула ещё раз-другой о стенки гранёного стакана и замерла. В повисшей тишине лишь зудела громко, кружа у оконного стекла, жирная муха.

Нечего сказать, съязвил про себя, удачное начало — точно конец в «Ревизоре». А Афросимов — не генерал и даже не городничий, а тряпка какая-то.

— Так а мы вот... ни сном ни духом... — проговорил наконец бывший командующий дивизией и, выпустив ложку, широко развёл руками. — Ни телеграммы какой, ни нарочного с пакетом...

Выслушивал представление новых подчинённых, а самого терзали недоумение и досада... Ну и дела! В штабе дивизии телеграмма о его назначении и выезде до сих пор не получена... Третьи сутки пошли! Что, не налажена работа полевых телеграфных отделений? Повреждены линии?.. Или штаб Добровольческой армии работает хуже самого Романовского? По видимости, так и есть... Тогда чего стоит его всезнайство?

Усмешку, уже тронувшую губы, подавил: ещё не хватало, чтобы новые подчинённые приняли её на собственный счёт. И умнее всего поступит, ежели по-товарищески присоединится к чаепитию, благо один табурет свободен.

Отпустив хорунжего и разрешив офицерам сесть, принял из сноровистых рук незаметно вошедшей хозяйки — ещё молодой, в туго затянутой белой косынке — чистый стакан без подстаканника и простое блюдце. Радушия на её худом неулыбчивом лице не заметил, а лишь тревогу и вымученное желание услужить.

Душистый и терпкий, на травах, чай был чересчур горячим. Но блюдцем, на мужицкий манер, не воспользовался. Осторожно отпивая, распорядился отправить свои вещи с ординарцем в Темиргоевскую, казака-возчика и его лошадь накормить хорошенько и отпустить, а для него оседлать коня порезвее.

— Где дивизия, Михаил Александрович?

— Да неподалёку тут... — Насупившись, Афросимов снова застучал ложкой в стакане, хотя сахар давно растворился.

Из его слов, так и не выстроившихся в чёткий доклад, Врангель уяснил: дивизия, пока старый генерал изволит чаёвничать, ведёт наступление на Петропавловскую. Вчера станица занималась 1-й бригадой, но её выбили большевики неизвестной численности.

Командир её, полковник Науменко[38], сидел тут же.

Выходит, как и Афросимов, атаке предпочёл завтрак. Какого чёрта?! И отчего это, причисленный, судя по чёрно-серебристым погонам, к Генштабу, ни серебряного знака выпускника академии не носит, ни аксельбанта? Ну, отсутствию знака ещё есть оправдание: слишком приметен императорский вензель... И самому пришлось его снять в конце весны вместе со свитским аксельбантом, как того потребовало Временное правительство. Но академический аксельбант?! На нём-то вензеля не разглядеть...

Возмущение вспыхнуло, но скоро погасло: тонкая высокая фигура, правильные черты и чистая кожа лица, открытая улыбка и внимательный взгляд живых карих глаз легко расположили к кубанцу. Особенно понравились ясные и основательные, несмотря на молодость, ответы... Но приглядевшись, заметил седину на висках и в коротких усиках. И поправил себя: годами Науменко, по видимости, почти ровесник.

Второй сотрапезник Афросимова — старший адъютант штаба дивизии капитан Рогов — произвёл впечатление куда хуже: ни рыба ни мясо. Маленький и щуплый, нос длинный и хрящеватый, с острым кончиком, рыжеватая голова вся в шишках, глаза блёклые какие-то... И голос такой же блёклый, и даже слова...

Наскоро напившись чаю, Врангель поднялся.

На дворе Гаркуша уже держал в поводу осёдланную для него лошадь — немолодую кобылу каурой масти, хорошо вычищенную.

Забрав у хорунжего трензельные поводья — вторые, мундштучные, как принято у казаков, отсутствуют, — привычным ласкающим движением огладил почки. Грубая кожа задрожала под ладонью, но уши не прижались... По всему, почки не больны и от шпор, которых она не знает, «козла» не даст. Но на всякий случай, легко сев в казачье седло с высокой передней лукой, мягко тронул её шпорой. Нет, стоит смирно и ждёт повода.

В сопровождении Афросимова, офицеров и малочисленного конвоя, теперь уже его, рысью[39] поехал прямо по жёлтой ломкой стерне на юг, к речке Чамлык. Трензельных поводьев и шенкелей кобыла слушалась хорошо, и в шпорах нужды не возникало. Старое казачье седло было вполне удобно, как и удлинённые стремена, хотя и они не позволили вытянуть ноги на казачий манер...

Вскоре на пологом склоне вытянутого к востоку бугра заметил жидкую лаву. Маячит с непонятной целью...

Подскакавший оттуда ординарец сбивчиво доложил: 1-й Уманский полк обходит противника с фланга, тот отступает по-над Чамлыком на Петропавловку, а с фронта его атакует 1-я бригада.

С хребта склона открылась неширокая речная долина, протянувшаяся с востока на запад.

Аккуратно вынул из уже сильно потёртого кожаного футляра 8-кратный призменный бинокль «Гёрц»... Речка обозначена густой и высокой полосой камыша. Большевики — на том берегу. Нестройные пехотные колонны кое-где рассыпались в толпы, есть и группки конников... Боя не принимают и медленно отходят по долине в восточном направлении. Изредка постреливают из винтовок... Казаки — строй разомкнутый, жидкий и неровный — шагом выдавливают их к Петропавловской. Числом — меньше тысячи. Это что — двухполковая бригада? И какая же это к чёрту атака?

Петропавловскую закрывала макушка бугра.

Сверившись с двухвёрсткой, услужливо поданной Роговым, засомневался, что именно давление бригады Науменко подвигнуло противника к отходу на Петропавловскую. Скорее — демонстрация, хотя и вялая, лавы 1-го Уманского полка на фланге.

Перевёл бинокль на юго-запад, в сторону Темиргоевской. Станица — до неё не более двух вёрст — раскинулась в низкой долине Лабы, у места впадения в неё Чамлыка. У окраины сбился в кучу обоз.

— Что за обоз?

— Первого У майского полка, ваше превосходительство.

Венных повозок — раз-два и обчёлся, сплошь — простые крестьянские телеги. Где-то под четыре десятка... Патронных и хозяйственных двуколок, кажется, три вместо девяти, лазаретных линеек и походных кухонь вообще не видно, а одноконных офицерских двуколок — с полдюжины вместо одной... Что-то не похоже на обоз 1-го разряда... И не слишком ли многолюдна охрана? Не считая ездовых — больше сотни...

Бережно уложил бинокль обратно в футляр. Тяжеловат всё-таки, отметил в тысячный уже раз. Вот 8-кратный призменный «Цейсс» — легче и изящнее, но и стоил дороже...

Дав кобыле шенкелей, галопом поскакал к уманцам.

Полк уже подравнивался. Навстречу поспешил широкой рысью, держа шашку подвысь, командир. В ситуации разобрался быстро: незнакомый генерал-кавалерист — старший начальник, коль Афросимов плетётся за хвостом его лошади. Представившись полковником Жарковым[40], отсалютовал и отрапортовал чётко. Но особо не тянулся. Не затруднился и тем, чтобы заставить своего на зависть красивого каракового жеребца стоять посмирнее.

Да и сам, с лёгким неудовольствием отметил Врангель, тот ещё щёголь: чёрная папаха — высокая и косматая, на её сильно выпуклый алый верх нашиты восемь, а не четыре, штаб-офицерских галуна, газыри на парадной черкеске крупные, а их кармашки посажены выше обычного, чуть не под самые ключицы, и отделаны серебристой тесьмой...

Казаки, взяв шашки «на караул», повернули головы в его сторону и замерли. Подъехал ближе.

— Здор-ро-ово, мол-лод-цы уманцы! — прокричал с расстановкой.

— Здравия желаем, вашс-сь!

Ответили не слишком дружно, но задорно. Хотя и заглотав «превосходительство»...

Сразу бросилось в глаза: в полку, как заведено в Кубанском войске, шесть сотен, но до полагающихся по штату 120-ти всадников ни одна не дотягивает. Весь полк — менее полутысячи. Возрастов самых разных, но преобладают совсем молодые — в войне, конечно, не участвовали — и пожилые, за сорок уже, отслужившие действительную ещё до её начала... На вид здоровые и бодрые. Чем дольше шла Великая война, тем чаще встречались в строю исхудавшие болезненные лица и равнодушные глаза... Тут, слава Богу, таких не заметно.

По форме одеты не все: есть в одних бешметах, а то и выцветших гимнастёрках, среди чёрных и серых папах попадаются какие-то странные, широкополые и войлочные, шляпы тёмно-бурого цвета... Черкески, у кого есть, сильно потрёпаны... Мягкие кавказские сапоги — кажется, чувеки[41] по-местному — истоптаны... Свёрнутых бурок и сум в тороках что-то не видать... Не иначе, в обозе держат. Лошади хорошие, но подморены и не в теле, хотя и впалых у паха боков с выпирающими рёбрами не заметно. И не сказать, что ухожены. По всему, регулярной уборки нет и в помине... Из-за беспрерывных боёв или плохой дисциплины? Странно, лошади ведь казачьи, собственные... И уздечки истрепались... Винтовки — казачьи трёхлинейки, короткоствольные и облегчённые — вопреки уставу висят на плече или передней луке дулом вниз. Есть и трофейные карабины «маузер»... По одному-два подсумка вместо четырёх... Патронташи полупустые... На вьюках, вместо полагающейся дюжины, три пулемёта всего... Значит, со снабжением и верно беда. Тогда с чего это вдруг такое обилие повозок в полковом обозе?

Не ускользнула от внимания и небрежность, с какой сидели в сёдлах казаки в положении «смирно». Поводья распущены... Двухцветные сотенные значки заметно покосились... Позабыв, что «строй есть священное место», даже позволяют себе переглядываться. И взгляды их из-под надвинутых на брови папах — какие-то озадаченные и неодобрительные... Как бы даже с затаённой насмешкой.

То ли жар кинулся в голову, то ли полуденное солнце напекло... Это что ещё за вольность! Не поняли, дурачье, что перед ними — новый начальник дивизии?

С досады пришпорив кобылу, не удержал себя и обернулся: многие провожали его откровенно неодобрительными взглядами, хмурясь или усмехаясь в усы...

Проехал ещё с версту дальше по фронту.

Справа из низинки выглянула голова конной колонны по шести. Серо-коричневая, с белыми вкраплениями папах, шла шагом по просёлку. За ней густым хвостом поднималась пыль.

Не растягивается, одобрительно отметил Врангель. Вот начальник, останавливая лошадь, поднял вверх вытянутую руку: «Стой!» Вида невзрачного, но шустрый и сообразительный. Команды на построение развёрнутого строя подал громко и отчётливо.

Головная сотня живо выстроила развёрнутый строй, а следовавшие за ней взводными колоннами слаженно, выказывая старую выучку, кратчайшим путём вступили в общую линию и подровнялись.

— Пер-рвый Екатеринодар-рский полк, смир-рна! Шашки — вон! Слу-ушай! На кра-а-ул!

Стальной шелест стремительно извлекаемых из ножен клинков — и строй замер.

— Гос-спода оф-фицер-ры!

Офицеры отсалютовали и, взяв шашки подвысь, переехали на левый фланг своих сотен.

Лошадям остановка пришлась не по нраву: мотали головами, прося повода, нетерпеливо стучали копытами в сухой грунт, обмахивали хвостами крупы, отгоняя слепней и мух.

Командир — полковник Муравьёв[42] — шашку подвысь держал небрежно, но отрапортовал бодро.

Пока трубачи задорно играли полковой марш, Врангель обежал взглядом строй... И в этом полку казаков не больше, чем на четыре полных сотни. А обоз? Вот и он: плетётся следом низиной — балкой, по-казачьи. Не иначе на два кавалерийских полка: телег и военных повозок никак не меньше пятидесяти.

Махнул трубачам перчаткой: прекратить игру.

— Здор-ро-ово, молодцы екатеринода-ар-рцы!

— Здравия желаем, ваше превосходит-ство!

Не спеша объехал полк по фронту, всматриваясь в загорелые и припорошённые пылью усатые лица... Прошлым летом полк этот входил в состав Сводного конного корпуса, которым он временно командовал два месяца. Узнал нескольких офицеров и рядовых казаков... Жаль, мало их. Но хорошо, хоть кто-то остался: есть кому рассказать о нём. Один отход к реке Сбручь, когда он прикрывал пехотные части во время Тарнопольского прорыва немцев, чего стоит. За это славное дело и был награждён солдатским Георгием.

Выглядели екатеринодарцы такими же бодрыми и сытыми, как и уманцы. И переглядывались, провожая его глазами, с тем же неодобрением. Иные, перемигиваясь, не скрывали и ухмылок.

На этот раз удержал себя — не оглянулся. Впрочем, и то уже хорошо, что нет ни ропота, ни раздражённых жестов, ни озлобленных взглядов. Насмотрелся этого позорища в минувшем году — до гроба не забыть...

Нахлынувшая терпкая досада не помешала угадать причину непозволительной вольности в строю: конечно, виной всему его фуражка, а особенно шпоры, которые не приняты ни в одном из казачьих войск. Точно так же, вероятно, смотрели бы кубанцы на французского мушкетёра с тонкой рапирой и в широкополой шляпе с перьями: как на заморскую диковинку — потешную, но для дела непригодную. Дремучий народ эти казаки: признают только своё — «казачье»...

Скосил глаза на Афросимова: аккуратно держится на корпус позади. Пришёл уже в себя и, похоже, даже доволен, что спихнул дивизию с плеч... Вот он для них свой: серая папаха с алым верхом, черкеска с мягкими удлинёнными погонами, серебристыми с алой выпушкой, на узком поясе с серебряной оправой — длинный кавказский кинжал. Обут в кавказские же чувеки, а не сапоги. Лошадь подстёгивает ногайкой, накинутой на кисть правой руки, и никаких тебе шпор.

— Какой бригаде принадлежит полк, Михаил Александрович?

Догадался прежде, чем услышал ответ.

— Первой, ваше превосходительство, — тяжко вздохнул Афросимов: и доложил, и повинился разом.

Получается, той самой бригаде Науменко, что будто бы атакует большевиков на противоположной стороне реки... Вот растяпы! Мало того, что бьют не кулаком, а растопыренными пальцами, так даже не знают, где эти пальцы.

Резкие упрёки придержал. Умно, решил, поступит, ежели не станет с места в карьер метать громы и молнии. А послушает прежде Баумгартена, приведёт всё в ясность.

Предоставив Афросимову и Науменко честь довести операцию — неплохо задуманную, но безобразно начатую — до какого-нибудь конца, поспешил в Темиргоевскую.

30 августа (12 сентября). Темиргоевская

Штаб 1-й конной дивизии расположился в просторном кирпичном доме станичного атамана, выходящем фасадом на небольшую церковную площадь. Поздний, в седьмом часу, обед Врангель свернул быстро: работы по горло и глупо транжирить время на застолье. Даже ради встречи со старым сослуживцем и знакомства с новыми.

Первые часы, проведённые в дивизии, окрылили: революционный дурман из казачьих голов выветривается и настроение полков отменное. Давно уже такого не встречал, где-то с осени 16-го... И пусть 1-я конная — дивизия больше по названию, пусть не укомплектована до штата ни людьми, ни конским составом, не оборудована материальной частью... Главное — она горит желанием драться, а значит с ней можно делать дела... И пусть он — временно командующий, но он, барон Врангель, сделает эту дивизию лучшей во всей Добровольческой армии. И докажет, чёрт возьми, что умеет бить большевиков не хуже, чем бил их хозяев немцев. Тогда Деникин по возвращении Эрдели наверняка даст другую дивизию.

Однако настроение настроением, а строй и дисциплина хромают, хозяйство запутано и запущено. Всё с головой выдаёт серьёзные упущения начальников и штабных. Особенно же — нерадение снабженцев... Потому-то, видно, эти пройдохи и бездельники так расстарались с обедом.

Ничего другого не пришло в голову, едва кинул взгляд на накрытый стол: парующий наваристый борщ, холодная окрошка, запечённый поросёнок под румяной лоснящейся шкуркой, баранина и куропатки, жаренные на вертелах, отварные сазаны и щуки, горки больших розовых помидоров и пупырчатых огурцов, свежих и малосольных, нарезанные большими ломтями золотистые дыни и ярко-красные, истекающие липким соком арбузы, домашние вина и настойки... Фарфоровые супницы, круглые и продолговатые блюда, стеклянные вазы и пузатые графины совершенно закрыли скатерть и теснили друг друга, грозя столкнуть на пол расставленные по краям тарелки и бокалы.

Количество еды с лихвой возместило её простоту.

Однако богатый вид стола только укрепил в нежелании рассиживаться. Кормить начальство на убой, особенно новое, — излюбленная тактика интендантов. Но на сей раз она им не поможет. Завтра же встряхнёт их как следует.

Да тут ещё перед самым обедом доставили из станицы Тенгинской — с ближайшего почтово-телеграфного отделения — телеграмму о его назначении. Вот уж не дорога ложка!

Приглашённых офицеров, собравшихся в столовой, заставил подождать: набрасывал на первой странице полевой книжки — слава Богу, обновил наконец-то! — донесение Деникину о приёме должности, диктовал Баумгартену приказ по дивизии о вступлении в командование, перечитывал, правил...

Первый тост, невысоко подняв бокал топазового стекла, произнёс без обычного воодушевления, кратко — за Россию и одоление всех её врагов. Выпил до дна. Белое домашнее вино нашёл грубоватым и чересчур терпким, букет еле улавливался... Второй тост, предложенный Баумгартеном, — «за нового добровольца» — только пригубил. И демонстративно отставил бокал почти полным.

— Пить, господа офицеры, будем после победы.

Порекомендовать новому командующему отведать «кишмишевки», кубанского самогона, никто даже не рискнул...

Уже стемнело, когда Врангель уединился с начальником штаба в его комнате.

Единственное окно, кроме ставен, закрывал кусок серого полотна, накинутый поверх тюлевых занавесок. В центре круглого стола, покрытого вышитой бледными цветами скатертью, стояла американская пишущая машина «Фейшолес-Империал», старая и на пол-листа. К её высокому чёрному боку приникла раскрашенная под дорожный сундучок жестяная коробка из-под монпансье московской фабрики Казакова с карандашами, ручками, перьями и резинками. Почти всё пространство между столом и узкой железной кроватью заняли панцырная несгораемая касса «Саламандра», однодверная и облезлая, и два фибровых чемодана, в которые вполне умещались все документы и карты.

Штабной канцелярии, заключил, осмотревшись, нет и в помине. Даже походного типа, как повелось на Великой войне.

Керосина в станице нельзя было достать ни за какие деньги, и совсем новая лампа «Космос», с круглым фитилём и высоким узким стеклом, без пользы стояла на полу, будто опорожнённая бутылка. С трудом раздвигая темноту по углам, коптил посреди стола самодельный масляный светильник, сконструированный из стреляной гильзы и низкой консервной банки. Ему тщетно пытался помочь жёлтый язычок, что трепетно и тускло теплился под печальным ликом Богоматери.

Полумрак усилил первое впечатление Врангеля: Баумгартен изрядно сдал. Глаза ввалились, синие мешки под ними набухли, морщин прибавилось, а волос — наоборот. И весь он как-то потерял прежнюю свою живость... А чего же тут хотеть? Позапрошлой осенью, по его собственному рассказу, получил контузию. И тоже не долечился: пришлось принять штаб 1-й гвардейской кавалерийской дивизии. В Добровольческую армию прибыл в середине лета, и уже две простуды — в самую жару умудрился подцепить — перенёс на ногах...

В компании Баумгартен ещё бодрился. А теперь, оставшись с Врангелем один на один, сник. То и дело пробивался сухой кашель. Высокий лоб, уходящий под жиденький светлый чубчик и перечерченный поперёк синеватой жилкой, орошала испарина.

Но докладывал толково и обстоятельно, а потому Врангель предпочёл меньше читать и больше слушать.

Боевой состав дивизии по состоянию на 8 часов нынешнего утра был расписан превосходно: шесть полков, по два в трёх бригадах, три батареи и пластунский батальон — личный и конский состав, вооружение, технические средства и прочее. 1-ю бригаду, командир полковник Науменко, составляют Корниловский конный, укомплектованный казаками разных отделов Кубанского войска, и 1-й Екатеринодарский, из казаков Екатеринодарского отдела. 2-ю, командир — генерал Афросимов, — 1-й Уманский и 1-й Запорожский полки, укомплектованные казаками Ейского отдела. 3-ю, командир которой ещё не назначен, — 1-й Линейный, из казаков Лабинского отдела, и 2-й Черкесский, пополняемый черкесами горных залабинских аулов. Батареи — офицерского состава: офицеры-артиллеристы занимают почти все солдатские должности, кроме ездовых. В пластунском батальоне большой некомплект: не хотят кубанцы воевать пешими. Итого в строю — 260 офицеров и 2 460 казаков.

Продовольствием полки обеспечены хорошо: печёный белый хлеб, молоко, мясо, овощи и фрукты казаки ближайших станиц и хуторов подвозят полковым хозяйственникам ежедневно, причём часто сдают безвозмездно.

То же с фуражом, хотя сена везут больше, чем зерна. Но из-за непрерывных боёв лошадей не водят и кормят нерегулярно. Бывает, неделями не рассёдлывают и месяцами не чистят. Остро недостаёт воды. По всем этим причинам, да ещё из-за жаркой погоды, у лошадей плохой аппетит. В результате многие не в теле и выглядят заморёнными. Купать их негде и некогда, а потому появились чесоточные. А ветеринарных врачей в полках нет. Вообще, ремонт конского состава[43] в армии не налажен. Одно спасает: местные породы очень выносливы.

В технических средствах — вопиющая бедность. Ни полевых телефонов, ни проводов, ни штепселей. Есть, правда, искровая радиостанция, но исправна она или нет — неизвестно, ибо к ней ещё нужно найти заряженные аккумуляторы. Броневиков и автомобилей нет, и не обещают. На весь штаб — единственная пишущая машина. Но проку от неё никакого, поскольку красящая лента обесцветилась и вся уже в лохмотьях. Да и угольной бумаги для получения копий нет ни листа.

Со снабжением боевыми припасами даже не беда — оно, можно считать, отсутствует. Воевать приходится тем, что захватили накануне у противника. Трофейные артиллерийские и винтовочные патроны сразу распределяются по батареям и полкам. Правда, казаки во время власти большевиков сумели немало припрятать из того, что привезли с фронта, и теперь являются в части с винтовками и некоторым запасом патронов. Но хватает их на день-два.

— Но ведь штаб армии получает винтовки, снаряды и патроны от Краснова, разве нет?

— Получать-то получает, да только нам достаются крохи.

— Уточни, Александр.

— Вот, полюбуйтесь... — Баумгартен протянул аккуратно расчерченную таблицу. — Из Батайска донские поезда с боевыми припасами идут на Кавказскую — Екатеринодар и по дороге разгружаются на нескольких станциях. В нашу дивизию их везут подводами с Потаённой. Почти каждый день доставляют тысяч десять винтовочных патронов и до двух десятков шрапнелей. Бывает и побольше, но редко...

Врангель уже давно пробежал глазами цифры.

— А другие дивизии как снабжают?

— Насколько я в курсе, пехотные — лучше нашей. Например, Третью генерала Дроздовского. Это сосед наш слева. Видно, Романовский считает, что конникам достаточно и шашек... Так что единственная наша надежда — «самоснабжение за счёт противника». Так теперь говорят.

Грустная улыбка прошлась по бесцветным губам Баумгартена и исчезла без следа, голос увял совсем. Только влажные глаза блестели необыкновенно ярко даже при слабом светильнике... Врангеля кольнуло подозрение: а всё ли говорит ему старый сослуживец? Может, попросту не видит необходимости, раз начальник дивизии — Эрдели — должен скоро вернуться?

— По сколько же патронов у строевых казаков?

— Не больше десятка.

— Деся-ятка?! — Врангель не поверил ушам.

— Именно. Дошло до того, что казаки начали воровать патроны друг у друга.

— Этого ещё не хватало... А что же в артиллерийском парке на сегодня?

— Снарядов до полудюжины на орудие и по два десятка патронов на винтовку. И на один бой не хватит, если по меркам нынешней войны.

Оцепенев в мрачном раздумье, Врангель неотрывно смотрел в таблицу. Тщательно промокая лоб платком, Баумгартен ждал следующего вопроса. Не дождавшись, добавил:

— Как получаю из бригадных штабов оперативные сводки, первым делом ищу не названия занятых или оставленных пунктов, а число захваченных снарядов и патронов. От этого и танцую в разработке...

— Правильно, — одобрил Врангель машинально. Его длинные худые пальцы никак не хотели выпускать лист плотной бумаги, хотя глаза никаких цифр уже не видели. — Глупо при такой нехватке снарядов атаковать в конном строю укреплённые позиции.

— Дело обстоит как раз наоборот, Пётр Николаевич. Единственный выход — атаковать во фронт укреплённые позиции и именно там, где развёрнута артиллерия. И атаковать стремительно, чтобы противник не успел увезти снаряды. И ещё — станции: если обойти глубоко и успеть отрезать пути отхода, есть шанс захватить бронепоезд или эшелон с боевыми припасами... Таковы директивы Деникина. Того же требовал и Корнилов.

Имя погибшего главковерха вывело Врангеля из оцепенения. Пронизывающим взглядом впился в глаза Баумгартена, но поздно: в них уже исчезла мелькнувшая на миг отрешённая покорность обстоятельствам.

— Ив каком соотношении?

— Пять к одному в пользу большевиков. А то и все десять.

— Да разве можно так атаковать? — скорее выдохнул, чем произнёс, Врангель.

— Штаб командующего считает, что можно. Так же поступали и в первом походе... В общем, тактику, которой нас учили в академии, на этой войне лучше поскорее забыть. Таких условий и такого противника наши профессора и представить себе не могли...

— И как же дерутся «товарищи»?

— Непредсказуемо. То разбегаются в панике при первых же выстрелах, то цепляются мёртвой хваткой за каждый пункт. В последние дни их упорство возросло: отходят только при реальной угрозе окружения. А при ослаблении нажима сразу контратакуют. Патронов всякого рода у них в избытке. Спасибо, управление — из рук вон...

— То есть? Разве не немцы ими командуют?

Баумгартен задержался с ответом, глубоко и медленно вздохнув.

— Так многие думают, кто поступает в армию. И я думал так же... Но нет. По данным разведки, на должностях старшего начсостава у них — унтера. А в штабах служат мобилизованные офицеры. Включая Генштаба... Да не в том дело, Пётр Николаевич, кто командует. А в том, что нижние чины этой так называемой Красной армии Северного Кавказа — сплошь иногородние. И воюют они за землю, которую большевики разрешили им отбирать у казаков. Потому так упорны и злы в бою. И не забывайте главного: они же русские...

Чем-то Врангеля — не понял, чем именно, — покоробили слова начальника штаба. Но мелькнувшее в глазах выражение на этот раз он уловил и его-то понял точно.

— И каковы потери, Александр?

Из доложенных цифр явствовало, что убыль личного состава частей достигает двух третей в месяц. Доля убитых невелика, но много раненых и больных. А лазарета в дивизии нет, как нет и полковых околотков[44]. Имеются лишь перевязочные пункты в полках да единственная на всю дивизию санитарная летучка[45]. И все они — убогая импровизация: нет ни потребного числа врачей и фельдшеров, ни медикаментов, ни перевязочных средств. Что такое индивидуальные пакеты — давно забыли. Остро не хватает самого элементарного: йода, ваты, марли, бинтов, морфия, соды, касторки. Нет и денег, чтобы всё это купить. Да и купить негде: большевики разграбили в станицах все войсковые и частные аптеки. В летучке — один-единственный доктор и две сестры, из бывшего госпиталя Земгора. Только тем и заняты, что изготовляют бинты из пришедшего в полную негодность нательного белья. Потому-то почти всех раненых и заболевших приходится отправлять в тыл, в городские больницы и госпитали Кубанского войска.

Убыль компенсируется притоком казаков-добровольцев из освобождённых станиц. Но лишь отчасти: некомплект в полках — до двадцати процентов. Главная же беда в другом: при постоянно меняющемся составе частей их планомерное обучение невозможно. И тут даже казачья выучка и спайка не спасают дело.

— Что же, казаки дерутся плохо?

— Каждый в отдельности — хорошо, а полки в целом — по-разному. Бывает, что и плохо...

— Значит, начальники никуда не годятся? Так?

Баумгартен, прежде чем ответить, аккуратно развязал тесёмки тощей картонной папки.

— Вот краткие записки о службе... Афросимов слишком стар для этой войны и больше думает, по-моему, о своих болячках. Действует вяло. Так, номер отбывает... Командир Первой бригады Науменко... «Первопоходник», как говорят у нас. Бригаду принял на днях, а до этого полгода командовал Корниловским конным полком. Исполнителен и не трус, но не более. Самое замечательное в нём — прост и приятен в обращении с подчинёнными, а потому умеет нравиться казакам...

Характеристика Науменко показалась Врангелю несколько странной и требующей уточнений, а вот с оценкой Афросимова согласился сразу. Действительно, рамолик[46] этот не только дивизией, но и бригадой командовать не может. Ни боевого задора, ни начальственной властности, ни ясного ума... Вышибить из дивизии, и поскорее: не дай Бог такую задницу иметь в подчинении. Неизвестно ещё, чем закончится операция против Петропавловской. Ночь уже, а вестей никаких.

— Есть кого назначить вместо Афросимова?

— Разве только полковника Топоркова[47], командира Первого Запорожского...

— Фамилия знакомая...

— Забайкальский казак. В Великую войну служил в Туземной дивизии, командовал Чеченским и Татарским конными полками... Но он ранен и сейчас в госпитале, в Екатеринодаре.

— Ну и ну, даже рака нет на безрыбье... — Врангель дал волю сарказму, но вслух родившуюся мысль не высказал. Выходит, в Грузию Деникину некого было послать, кроме Эрдели, начальника дивизии, на чьё место Романовскому не удалось найти никого, кроме него, Врангеля, случайно подвернувшегося под руку. А теперь вот и он, в свою очередь, не знает, кем заменить Афросимова. А кого назначить командиром 3-й бригады — не знает и сам чёрт. Вот и весь «добровольческий» пасьянс, Петруша...

— А что Эрдели думал на этот счёт?

— Топоркова и думал назначить.

— Почему ж не назначил?

— Дело в том, что Афросимов чрезвычайно популярен среди казаков Ейского отдела. А бригада вся из них.

— Это имеет столь большое значение?

— На этой войне имеет, Пётр Николаевич. Ведь когда кубанцы поднялись, сотни и пешие батальоны формировались по станицам. И в командование, естественно, вступали офицеры тех же станиц. А теперь, вливаясь в нашу армию, они хотят служить под началом только тех, кого знают лично, кто родом из одной с ними станицы. На худой конец — из того же отдела.

— И тогда полки воюют хорошо?

— Как правило...

— Лучше, чем против немцев?

Баумгартен едва приметно покачал головой.

— Это сравнение хромает, Пётр Николаевич. Уместнее будет другое: так же зло, как иногородние с ними. Мстят беспощадно за самоуправство Советов, конфискации и репрессии. Большевиков из местных расстреливают без следствия и суда, дома жгут, а семьи выгоняют из станиц...

— Понять можно.

— ...Другой стимул к борьбе — грабёж. Раз, считают, большевики их разорили, то имеют теперь полное право отбирать имущество у всех, кто их поддерживал. В первую очередь — у иногородних... Ведь жалованье в нашей армии копеечное, да и то выплачивается с задержкой... А с другой стороны, шкурничество расцвело невероятное. За чужие станицы воюют куда хуже, чем за свои. И думают во время боя не только о занятии указанного в приказе пункта, но и о том, чем там можно поживиться да как бы большевики не отбили уже награбленное. Обозами, заметили, какими обзавелись?

Врангель не ответил. Веки сощурились до узких щёлок, на впалых скулах дрогнули желваки, тонкие губы сомкнулись жёстко и почти пропали...

— Поэтому им по нраву только те начальники, которые в бою берегут их головы, а после боя — не хватают за руки. Да ещё краткосрочный отпуск дают — отвезти домой трофеи. За примером ходить далеко не надо: Покровский, начальник Первой Кубанской дивизии. Это наш сосед справа...

Чем дольше Врангель вслушивался в безжизненный голос Баумгартена и всматривался в его землистое лицо и лихорадочно блестящие глаза, тем явственнее ощущал, как улетучиваются лёгкость и задор. Те, что наконец-то возвратились к нему нынешним днём, когда увидел он свою дивизию... Улетучиваются, подобно этой вот струйке копоти от светильника. И гнетущая безысходность, за прошедшие с большевистского переворота месяцы едва не высосавшая его, как муху паук, снова предательски пробирается в душу.

И острое раздражение не заставило себя ждать.

Да какой же чёрт так сломал бывшего лейб-драгуна?! Контузия? У самого не легче... Большие потери? Да ведь не первый день на войне... Взаимная озлобленность казаков и иногородних? Отслужил бы цензовое командование полком по Донскому или Кубанскому войску и всё бы понял... Вражда эта — дело стародавнее. Ничего удивительного, что безземельные иногородние, проще — хохлы, воспользовались большевистской анархией. Сколько лет зубы точили на казачью землю... Ну, а казаки — не тот народ, чтобы склонить головы и отдать за здорово живёшь. Так что с этим злом остаётся только мириться. Однако есть то, с чем мириться нельзя никак.

— Но ежели потворствовать грабежам, казачьи части превратятся в орды. И тогда уже никто не сможет ими командовать, кроме Стеньки Разина и Емельки Пугачёва. Разве не так, Александр? И что это будет за армия?! Как тогда вести казачьи корпуса на Москву и Петербург?

— А вести их, боюсь, и не придётся...

Врангель опешил. Сам собой, по-детски, открылся и закрылся рот.

— То есть? Ты что такое говоришь?! — пришлось добавить в голос проникновенности. Судя по тому, как сорвались эти слова у начальника его штаба — без паузы и раздумий, — тот высказал что-то наболевшее.

Подавив вздох, Баумгартен принялся без видимой надобности поправлять тупым концом ученической деревянной ручки самодельный матерчатый фитиль. Язычок пламени забился, выпуская под низкий потолок густую струю копоти. Света убавилось, и тьма из углов подступила ближе.

— Вы ведь знаете, Пётр Николаевич, мне в казачьих частях служить не доводилось. И когда пробирался сюда, и в голову не пришло, что получу назначение начальником штаба казачьей дивизии... — Голос его слегка оживили извинительные нотки. — Но так уж сложилось, что у кубанцев офицеров Генштаба единицы...

Злобный лай собак на атаманском дворе перебил его. Тут же накатился и замер у дома конский топот. На крыльце вспыхнула перебранка, торопливо приблизился глухой стук шагов по деревянному полу, и в соседнюю дверь — в комнату ординарцев — заколотили без всякого стеснения.

— Катеринодарского полку молодший урядник Куруляк, господин хорунжий! С донесеньем! — Этот прямо-таки петушиный крик мог поднять на ноги всю станицу. — Будыты трэба прэвосходытэльство! Возвертали Петропавловку! Ось то мы!

Баумгартен, легко оторвавшись от стула, отворил дверь прежде, чем в неё постучали. Из-за широкого плеча Гаркуши выглядывал, вытягиваясь на цыпочках и едва не подскакивая, молоденький низкорослый казачок: глаза сияют торжеством, щёки пунцовые, никак не отдышится...

В седле Науменко писал рапорт — так спешил обрадовать нового командующего: бланк донесения, вырванный из полевой книжки, измят, оставленные химических карандашом серо-фиолетовые строчки ходят волнами... Врангель читал вслух, себе и Баумгартену, под аккомпанемент неугомонных собак и старых напольных часов, хрипло отбивающих полночь.

31 августа (13 сентября). Темиргоевская

Петли, видно, смазывали совсем недавно, и закрашенную охрою дверь — не разбудить бы злющих атаманских собак — Врангелю удалось открыть и закрыть бесшумно.

В ноздри ударил знакомый с детства терпкий аромат степных трав с едва уловимой горькой примесью дыма, а в уши — звенящий стрекот кузнечиков... Они сразу напомнили их имение на речке Кагальник, вечерний чай на веранде с печеньем, кексами и пирожными из кондитерской Амбатьело, привезёнными отцом из Ростова. И ещё с бесконечными разговорами взрослых, родителей и их гостей, то серьёзными, то весёлыми, не всегда понятными, но всегда ужасно интересными... С тех самых пор и полюбил сладкое, особенно шоколадные кексы и изюм.

Осторожно присев на перила заднего крыльца, вдохнул полной грудью уже остывший воздух. Только теперь ощутил, какая духота в комнате Баумгартена. Зато там не было этой сволочи комарья. Тут же они атаковали его с таким задором, будто давно заждались в засаде. Памятуя о собаках, старался не шлёпать их — отмахивался, стряхивал... Даже пожалел на миг, что не пристрастился к курению...

Глаза быстро освоились с темнотой, и от неё отделились летняя кухня и просторный стол под навесом. К самому дому подступили развесистые фруктовые деревья и какие-то кусты. Они, однако, уже не занимали его. Как и торчащие где-то на окраине хозяйственного двора пирамидальные тополя, острыми верхушками подпирающие затянутый в чёрный бархат небесный свод. Как и густо рассыпанные по нему голубоватые мерцающие звёзды.

Лишь отметил машинально отсутствие луны. Повертев задранной головой, удивился, куда же она запропастилась. Не чёрт же её умыкнул...

Вот странность: сна ни в одном глазу... Ровно сутки назад, за полночь, вымотанный поездом, он укладывался спать в Кавказской, в общественном доме для офицеров, устроенном подле старой крепости. А уже в седьмом часу утра тряс станичного атамана, требуя возчика до Темиргоевской. День выдался суматошный, много новых лиц и впечатлений, навалились заботы... И не однажды дрёма начинала туманить и тяжелить голову... Но всегда что-то встряхивало его, будто лошадь спотыкалась на ровном месте.

На этот раз — слова его нового начальника штаба. Именно они погнали сон прочь. А последние, сказанные с четверть часа назад, как закончили сочинять донесение Деникину о взятии Петропавловской, прямо-таки хлестнули. Наотмашь, будто плетью...

Однако достаточно ли долго служит Баумгартен у кубанцев, чтобы делать такие категоричные выводы? Верно ли он понимает настроение казаков? Да и так ли уж откровенны с ним командиры бригад и полков, как ему думается? Ведь для них он чужак...

А ежели его выводы справедливы? Вдруг Алексеев и Деникин, делая ставку на Кубань как на базу, действительно ошибаются? Базу, которая должна обеспечить Добровольческую армию всем необходимым — людьми и лошадьми, хлебом и фуражом — для освобождения всей России от немцев и большевиков... Тогда прав этот выскочка Краснов: следует, не теряя времени и сил, идти на Царицын. И оттуда начать отвоёвывать у большевиков ближайшую неказачью губернию — Саратовскую, — поднимать коренное русское население и соединяться с сибирскими формированиями...

Баумгартен уверен твёрдо: кубанцы за пределы своей области не пойдут. Пока не вся Кубань освобождена от большевиков — дерутся плечом к плечу с добровольцами, а самостийники-черноморцы» ограничиваются недовольным бурчанием. Хотя и сейчас, говорят, этот Быч, глава войскового правительства — надо же, премьер-министр выискался! — гадит, как может. И заявляет направо и налево, сволочь самостийная, что помогать Добровольческой армии — значит «готовить поглощение независимой Кубани Россией». А что же будет, когда на Кубани не останется ни одного большевика? Ведь в руках самостийников Рада и правительство, у них свои газеты. Оплот их — Ейский, Екатеринодарский и Темрюкский отделы войска: самые богатые, где живут потомки запорожцев, переселённых сюда Екатериной Великой. Именно об их присоединении к «Украинской державе» грезит в Киеве глупец Скоропадский... И что тогда? Вденут шашки в ножны и откажутся идти в поход на Москву и Петербург?

А ведь его дивизия, считай, на две трети состоит из казаков именно этих отделов. Именно они выбирали в Раду — какая всё-таки задница все эти выборы! — господ самостийников, этих скоропадских кубанского розлива. И с чем он сам тогда пойдёт на Москву?

А Деникин не принимает никаких мер. Не хочет или не способен? Баумгартен убеждён, что командующий армией связан по рукам и ногам малочисленностью офицеров-добровольцев и пустой казной. Что верно, то верно: в одном Киеве офицеров побольше будет, чем во всей Добровольческой армии... И денег нет. Союзникам явно недосуг вспоминать о той части России, что сохранила им верность. А помощью Краснова и Скоропадского, сделавшими ставку на немцев, командование брезгует. Единственный источник продовольствия, фуража и лошадей — Кубань. Как там Баумгартен выразился... «Мы на Кубани — как офицеры-иноземцы, которых принимал на службу царь Пётр». Нечто в этом же роде говорил и Драгомиров. Можно и проще: Добровольческая армия оказалась на содержании у Кубанского войска, как гулящая девка — у какого-нибудь приказчика. Вот позорище-то...

Так что же Деникин? Что это за командующий новой русской армией, который не в состоянии обуздать самостийников?! Ведь в прежнее время эти господа наложили бы в штаны от одного вида уличного городового.

И почему же Романовский не посвятил его во все тонкости отношений с кубанской властью? Почему освещал обстановку так однобоко, будто заурядному строевому начальнику? Тут ведь политики больше, чем войны. Мог бы и снизойти...

Спасибо, Александр открыл глаза, разложил всё по полочкам... Повезло с начальником штаба. Работает, судя по докладу и бумагам, как лошадь. И штабное хозяйство прекрасно знает, и части. Раз так — другого ему и желать не надо. Считай, полдела уже.

Только вот раскис непозволительно. Поскорее нужно выбить из него тяжёлое настроение. Или отпуск дать? Пусть развеется в Екатеринодаре. Нельзя драться, потеряв сердце. Как бы враждебно ни складывались обстоятельства, покоряться им — последнее дело. Особенно ежели обстоятельства — рукотворные. Тогда, полковник Генштаба Баумгартен, нельзя мириться с людьми, руками которых они сотворены. Поучитесь-ка у баронов Врангелей, чей девиз — «Ломаюсь, но не гнусь»...

Собаки, загремев цепями, всё-таки сорвались со своих мест, зашлись в лае. Им дружно отозвались сородичи с разных краёв станицы.

Не сразу понял, что разбудила их смена часовых у переднего крыльца.

Луны как не было, так и нет. Бледно-жёлтый свет исходит, оседая на густой листве ближайшего куста, лишь из окна комнаты, где ему уже давно постелили. Мысль о чистых простынях, топкой перине и по-деревенски выстроенной пирамиде из разнокалиберных пуховых подушек разом повергла в сон. И ощутил вдруг, как ночная прохлада пробралась под накинутый на плечи мундир и коснулась лопаток. Расставаясь с негреющими звёздами и вконец остервеневшими комарами, уже без всякой осторожности потянул на себя холодную ручку двери. Нет, чёрт возьми, скрипит... Наплевать на всё и спать. Утро вечера мудренее. Да не забыть проверить, нет ли клопов...

2 (15) сентября. Петропавловская

— Ещё р-раз, полковник, повтор-рится такое позорище — повешу р-рядом с вашими мар-родёрами!

Врангель не говорил, а рычал. Хрипло и зло, как кавказская овчарка, почуявшая волка. Вскипевшая кровь частыми жаркими толчками билась в черепную коробку и грозила разнести её вдребезги. Уши заложило, и в них перекатывался гул, подобный далёкой артиллерийской пальбе. Выброшенная в гневе рука указывала на развесистый дуб, растущий особняком от рощи, высаженной петропавловцами много лет назад вдоль берега Чамлыка.

Нижние ветки его прогнулись под тяжестью двух повешенных казаков 1-го Уманского полка. Со связанными за спиной руками, они только-только перестали биться в судорогах. Лица быстро синели, из глубины широко разинутых ртов вывалились лиловые языки, и вокруг них уже кружили, норовя присесть, злые осенние мухи.

Облитый беспощадным полуденным солнцем, пеший строй сотни уманцев ошеломлённо затаил дыхание: ясно, начальство, хоть оно и в фуражке да с острогами[48] дурными, оно и есть на то, чтоб порядок заводить, и права ему все дадены, да уж дуже поганой смерти предали станичников.

Над крепкими заборами и плетнями немо торчали головы в чёрных косматых папахах и белых косынках. И самые набожные устали уж креститься. Прекратили ржать и фыркать лошади, отведённые на водопой. Даже ветерок притих, будто не решаясь тревожить повешенных.

Лишь птицы беззаботно пели высоко в ярко-синем небе, слегка разрисованном перистыми облаками, да зудели деловито мухи.

Перед Врангелем окаменел полковник Жарков. Его серая фигура, сухощавая и ладная, точно вросла в землю, голова склонилась покаянно. Но достоинство офицерское сохранил: глаз не спрятал. Из-под надвинутой на самые брови папахи старолинейного образца стекали по пунцовым щекам, цепляясь за подкрученные кверху усы, струйки пота.

У его истоптанных чувяк сиротливо лежали папахи, ремни, кинжалы, шашки и винтовки повешенных.

Тут же валялись три тугих узла из залатанных простыней. Из четвёртого, вспоротого шашкой, высыпались на пожухшую траву тарелки дешёвого фаянса, две перетянутых солдатским тренчиком[49] пары новых сапог, аккуратно сложенные полотняные рубахи и штаны, связка алюминиевых вилок и ложек.

В доме, брошенном иногородними — ушли с большевиками, — казаки похозяйничали со знанием дела. И узлы пеньковыми фуражными арканами связали крепко, и грузили уже бережно на телегу, когда случайно, проезжая с позиции в штаб, наткнулся на них новый командующий дивизией.

Хорунжий Гаркуша и полдюжины конвойцев страшный приказ выполнили, слегка растерявшись и замешкавшись, но не без сноровки. Отведённые теперь в сторону, в жидкую тень развесистых яблонь, остывали. Просыпая сквозь дрожащие пальцы табак-самосад, скручивали и раскуривали цигарки. Глаз друг друга избегали. И тоже молчали.

Сам Гаркуша от предложенного курева отмахнулся. Оттянув большим пальцем ремень закинутого за плечо карабина, исподлобья поглядывал на Жаркова: не шелохнётся полковник, кисти рук смирно прижаты к ляжкам. Но в душе его, почуял, закипает злоба. Верно, на судьбу-изменщицу, на неудалых любителей пограбить чужого добра и, гляди, ещё на новое начальство...

6 (19) сентября. Петропавловская — Михайловская

— Убитых и раненых много?

— Считают, ваше превосходительство.

— Подобрали всех?

— Подчистую.

— Значит, противник не контратаковал?

— И не думал.

— Почему тогда сами не атаковали вторично? Не поискали слабое место?

— Чего ж дуром под пули переть... Станичники и так недовольны.

— То есть?

— Ворчать стали много. Пускай, мол, начальство сперва патроны даст и пушки поработают, тогда и возьмём Михайловку...

Выматерившись, полковник Топорков осторожно опустился на расстеленную бурку. Чтобы не потревожить ногу, задетую шрапнелью, опёрся, как на костыль, на шашку. Не помогло: гримаса боли исказила на миг тёмно-жёлтое, монгольского типа лицо. Ни стоять, ни доложить по всей форме сил не осталось — только поднести к обветренным, чуть вывернутым губам помятую фляжку... Глотнув пару раз, снял папаху и вылил остатки воды на обритую голову. Мрачная задумчивость сковала распаренное лицо, обескровленные губы плотно сжались, с опущенных кончиков седоватых усов стекали капли.

В ином случае Врангель не стерпел бы такой мужицкой простоты. Но слишком многое зависело от этого человека — приземистого и широкогрудого, почти квадратного, в потрёпанной серой черкеске. Грубые, словно вырубленные, черты, непреходящая мрачность и замедленные движения старили его: в неполные сорок выглядел на все пятьдесят.

Из госпиталя Топорков вернулся позавчера. Раньше положенного: рана едва затянулась. Но Врангель поспешил назначить его командиром 2-й бригады вместо Афросимова. И сразу — в дело...

...Как лбом в стену, упёрлась ,1-я конная дивизия в Михайловскую. Группу противника, что укрепилась в станице, разведка исчисляла в 10—15 тысяч. Командовал ею будто бы сам «главковерх» Сорокин.

Позиция большевикам досталась выгодная.

Левый фланг, юго-восточнее Михайловской, прикрыла Лаба: широко, чуть не на версту, раздробилась в этом равнинном месте на многочисленные рукава. Островки, между которыми они протекали, сплошь заросли камышом и тощими группками деревьев. Вдобавок на левом берегу, у черкесского аула Каше-Хабль, они заняли небольшой плацдарм и тем обеспечили за собой железнодорожный мост ветки Армавир — Туапсе. Центр позиции, выгнутый на северо-запад, к Петропавловской, пересёк несколько пологих холмов: на них установили батареи. А камыш, непроходимо густой и до полутора саженей высотою, перегородил низины надёжнее колючей проволоки. В одной из них брала начало болотистая балка Глубокая. Изгибаясь на восток узким и длинным, почти на 12 вёрст, языком, она прикрыла и центр, и правый фланг.

Раз отсутствие удобных подступов исключало удар во фланг, Врангель бросил полки во фронтальную атаку укреплённых высот — тремя разомкнутыми эшелонами, с переходом на полевой галоп за четыре версты. Азартно, как под Каушеном.

Азарта хватило на две атаки, на два дня.

Численное и огневое превосходство большевиков было полным. И они, ограничившись пассивной обороной, без суеты, даже с каким-то унижающим спокойствием оба раза отбрасывали атакующих...

Батареи дивизии лишь изредка нарушали нагоняющее тоску молчание. Подсумки и патронташи как были, так и оставались почти пустыми. А потому казаки головы класть не спешили: при первых разрывах шрапнели, едва начинали ржать раненые лошади и вываливаться из седел убитые станичники, натягивали поводья и поворачивали назад. Командиры же сотен — молодые и неопытные, военных выпусков, хорунжии, сотники и подъесаулы — терялись совершенно: казачий поток накрывал их с головой.

Понесённые потери не окупились даже мелочью: хотя бы нащупать уязвимый участок — и то не удалось.

Успех, убедился быстро, дадут только огнеприпасы. А их обязан дать штаб армии. Отделение связи, получив хорошую выволочку, наладило наконец через Тенгинскую бесперебойное телеграфное сообщение с Екатеринодаром. Одна за другой пошли Деникину, Романовскому и генерал-квартирмейстеру полковнику Сальникову телеграммы с указанием на большие потери, исключительную сложность поставленной задачи и невозможность её решения без присылки такого-то количества артиллерийских и винтовочных патронов.

Как мог, старался умерять требовательный тон, даже позволял Баумгартену смягчать кое-что.

Вместо огнеприпасов, однако, штаб слал в ответ лишь те же телеграммы: голубовато-серые листочки старых, ещё с царским гербом, бланков с наклеенными обрывками белой ленты. Отбитые на них аппаратом «Бодо» числа, а чаще — незашифрованные слова, плохо пропечатанные и вдобавок с пропусками, разжёвывали, будто неучу, смысл отданных директив, настаивали на «решительных действиях» и требовали наступать «минуя все препятствия».

Это Врангель ещё понимал. Слева от него Дроздовский — 3-я дивизия — безуспешно штурмует Армавир. Дальше на юго-восток Боровский[50] — 2-я дивизия — имеет задачу перерезать Владикавказскую железную дорогу. А справа Покровский — 1-я Кубанская дивизия — вчера потерял с неделю назад взятый Майкоп и теперь пытается вернуть... Но даже если они добьются успеха, Михайловская группа, острым клином входящая глубоко в их фронт, способна нанести удар в тыл любому из них и свести на нет достигнутый успех. Так что будь он на месте Деникина и Романовского, признался себе, и сам настаивал бы на разгроме в первую очередь именно её.

Но вот чего никак не мог понять — отношения штаба армии к нему лично. И чем яснее становилась стратегическая идея командования, тем сильнее овладевало им горькое недоумение... Если его направление — самое важное и тяжёлое, а враг перед ним — самый многочисленный, раз в пять-семь превосходит его дивизию, и дерётся упорнее других, почему же не снабжают нужным количеством огнеприпасов? Почему вместо недостающих патронов только и шлют, что указания озаботиться их захватом у противника? А все его просьбы прислать телефонные аппараты и положенный начальнику дивизии автомобиль даже отказом не удостоили.

Никогда ещё Врангель не чувствовал себя столь беспомощным и униженным: ни противник, ни начальство, ни подчинённые — никто не принимает его всерьёз!

Злое раздражение, как ни странно, остудило голову и умерило азарт. Поразмыслив, решил сделать ставку на плохую выучку противника и, отказавшись от академических атак, попытаться прорвать его фронт внезапным конным налётом.

Предварительно требовалось найти самый уязвимый участок.

Рекогносцировку произвёл лично: весь вчерашний день, поднимая тучи комаров и черпая сапогами гнилую воду, лазил по топким руслам полувысохших за лето ручьёв, что текут между маловодным Чамлыком и Лабой. Комары остервенились и кусали, будто осы жалили. Гаркуше обошлось легче: папиросами от них откуривался... Лицо и шея пылали от комариных укусов, руки все перерезал о камыш, чуть не задохнулся от зловонных испарений, но нашёл-таки гнилой ручей, наблюдаемый большевистскими разъездами лишь от случая к случаю.

Особо надеялся на свежеиспечённого бригадира — Топоркова. Впечатление тот произвёл самое благоприятное: понятлив, немногословен, твёрд.

Бой нынешний подтвердил это впечатление наглядно.

Обогнув балку Глубокую, за тёмное время лично провёл вброд через Синюху 1-й Запорожский и 1-й Уманский полки. Едва занялся рассвет, бросил их в атаку Михайловской.

Эшелон за эшелоном сотни пролетели на карьере два ряда окопов, порубив сонное охранение. И лихо устремились к станице, окраину которой обозначили сторожевая вышка и три ветряных мельницы.

Из окон мельниц и ударили по ним пулемёты...

...Теперь, в низине, казаки сбредались к сотенным значкам. Вахмистры сотен и взводные урядники пересчитывали людей и коней. Сотенные командиры и младшие офицеры принимали от них доклады.

Врангель своего наблюдательного пункта — холмик в трёх десятках саженей от камышовой стенки берега — не покинул. Забыв про бинокль, тянул шею: пытался на взгляд определить потери... Немалые, чёрт возьми! Суетятся санитары с носилками, грузят убитых и укладывают раненых... Десятка три телег уже подогнали... Да гонят вон ещё две лазаретные линейки... Надо бы поторопить: скоро уж полдень, пора трубить сбор начальников отдельных частей. Так установил после первой неудачной атаки: дело разбирать до мелочей, выслушивать полковых и сотенных командиров, указывать на их ошибки.

Пристально глянул сверху на Топоркова.

Простой-то он простой, но язык прикусил вовремя. Впрочем, и без Топоркова прекрасно известно: недовольны казаки его назначением. Ропщут: своих, что ли, командиров мало?.. А Эрдели, любопытно знать, приняли за своего? Чисто кавказский тип, один горбатый нос чего стоит. Хотя гвардией за версту несёт. Так что вряд ли... Вот Топорков — определённо свой, хотя и забайкалец. Тем более не кадровый офицер, кончивший курс в училище, а за боевые заслуги произведённый из подхорунжих на Японской войне. Так что мужицкие манеры и речь вполне извинительны. Впрочем, они весьма часто встречаются у офицеров казачьих войск... Ишь, надулся и молчит. Сыч-сычом... Недоволен, по всему, не меньше станичников. Собой или им, командующим дивизией?

А что он может поделать, когда штаб армии не снабжает в должной мере огнеприпасами? Да ещё без телефонной связи и автомобиля... Как же на таком широком фронте — все 40 вёрст! — объезжать полки днём и ночью? На лошади не наскачешься... А как быть, когда из штаба какого-нибудь полка кровь из носа нужно связаться с начальниками других боевых участков? Вогнать в мыло летучую почту — не котильон[51] как-никак — много ума не надо...

Они что, Деникин с Романовским, издеваются?! Сами-то раскатывают по Красной улице в автомобилях! Ведь не просит же он невозможного: аэропланов и броневиков. Не просит и пополнений. Слава Богу, казаки ежедневно десятками являются из освобождённых станиц, с конями и оружием. Особенно много добровольцев дала Петропавловская. Но времена, когда можно было воевать без патронов, давно канули в Лету. Так что указания озаботиться захватом огнеприпасов противника «моменты», умники эти, пусть дают самим себе. Ведь это значит одно — жертвовать людьми без счёта. Всю Великую войну только этим и занимались. Известно, чем кончилось... Упадёт боевой дух у казаков — ни побед не добудет, ни дивизию за собой не сохранит.

Отвинтив крышечку фляжки, сделал несколько глотков: вода солоноватая — здешняя вся такая — и слишком тёплая, чтобы утолить жажду. Арбуза бы сейчас... По приказу станичного атамана натаскали полный дом арбузов, и теперь их блестящие чёрно-зелёные бока выглядывают откуда ни попадя, соблазняя скрытой внутри сладостной влагой... Нет, определённо раскормят его в этой Петропавловской — ни одна лошадь не выдержит. Копчёные гуси особенно хороши: нежные, сочные, душистые.

А сегодня, насипел Гаркуша — весьма сметлив и проворен оказался хорунжий, — ждут его в правлении старики: станичный сбор Петропавловской постановил подарить ему коня с седлом. Шашку кавказскую — кривую, вдеваемую в ножны вместе с эфесом по самую головку, как вот у Топоркова, только серебра побольше в отделке — уже поднесли в первый же день после освобождения. И крестным ходом встречали, и почётным стариком станицы выбрали. Побеждай он — почести были бы слаще арбузов, а так — позорище одно... Кстати, не забыть старую драгунку отправить с оказией Олесиньке на сохранение. Так оно вернее.

— Даю двое суток, чтобы оправиться. Хватит, Сергей Михайлович?

Глаз Топорков не поднял. Чего тут скажешь? Оправиться — в смысле расправить черкеску, подтянуть ремень и сбегать по малой нужде — и пары минут хватит... А вот в смысле привести в порядок — вычистить и подремонтировать коней, а казакам отмыться от въевшейся грязи, вшей передавить да выспаться — так и недели, по нынешнему состоянию, мало будет. Да разве ж начальство — хоть Эрдели, хоть Врангель, хоть кто — даст? Ну а сволочь красная не даст тем паче.

— Слушаюсь, ваше превосходительство.

7 (20) сентября. Петропавловская

— Я им не задница какая-нибудь!

Жилистый кулак Врангеля с грохотом припечатал ворох телеграмм к столешнице. Подпрыгнула, зазвенев, не убранная после завтрака посуда. Остатки молока из свалившегося глиняного кувшина выплеснулись на цветастую клеёнку. В растворенном окне летней кухни показалась и тут же благоразумно исчезла вихрастая голова Гаркуши.

Остатки вчерашней злости, видно, ещё не выветрились, предположил Баумгартен. Но жалеть, что не повременил с докладом, не приходится: во-первых, телеграммы — «вне всякой очереди», а во-вторых, оперативная сводка штаба армии на 8 часов утра совершенно меняет дело. Нужно лишь переждать вспышку баронского гнева. И даже не замечать её.

Утопив взгляд в молочной лужице, полковник не видел ни ходуном ходящих тугих желваков, ни округлившихся искрящих глаз, ни размахивающих длинных рук.

— Ежели я не «первопоходник», так об меня можно ноги вытирать!? А части-то мои зачем позорить? Разве я могу им такое в приказе объявить?

В сводке живописались взятие «доблестными частями ген. Дроздовского» Армавира и «полное поражение» Армавирской группы противника. Вполне благожелательно говорилось о действиях Покровского и Боровского. А об очередной неудачной попытке их дивизии овладеть Михайловской сообщалось сухо и кратко. В приказе Деникина всем начальникам дивизий, кроме Врангеля, объявлялась благодарность и ставились новые задачи. Ему — прежняя, но с особым нажимом, чего раньше не было, на «всемерное ускорение». В личной телеграмме Романовский от себя добавил: в самом скором времени вернётся Эрдели и явится возможность «отдохнуть». Понимай как знаешь.

Временно командующий дивизией, конечно, понял по-своему: им недовольны и намекают на отрешение от должности. Каждый бы так понял, признал Баумгартен. Но далеко не у каждого такое обострённое самолюбие, как у барона Петра Врангеля. И такая вспыльчивость. Чуть не разнёс вдребезги ни в чём не повинный стол... Хотя есть чему посочувствовать: во вчерашней атаке 2-я бригада потеряла до трети состава, убитыми и ранеными выбыло до половины офицеров...

...Врангель и сам весь вчерашний вечер походил на тяжело раненного: худое лицо помертвело, губы едва разжимались, смотрел в одну точку. Разбор операции отменил.

Однако отменить постановление станичного сбора Михайловской было не в его власти. Приветливость, с какой встретил стариков, могла обмануть разве слепого. На подведённого кабардинца — хотя невысокого, но отличных форм, тёмно-гнедого, с чёрными гривой и хвостом, посёдланного казачьим седлом и со сбруей алого ремня — едва взглянул. Отобедать вместе, раз положено, стариков пригласил, но за столом сидел как чужой. И скоро удалился, сославшись на срочные дела.

Только к ночи пришёл в себя. Сосредоточенно, не перебивая, выслушал доклад Баумгартена и его аргументы: большевики часто не выдерживают глубоких охватов, впадают в панику, управление нарушается, самые нестойкие отряды самовольно покидают позиции... И после тяжёлого раздумья принял-таки его предложение: сосредоточить главную массу сил на левом фланге, нанести удар в обход Михайловской с востока и тем побудить группу противника к отходу. В операции могла участвовать только 1-я бригада: 2-й требовалось не меньше трёх суток, чтобы оправиться.

Оперативный приказ составили вместе с вызванным срочно Науменко: ему выполнять. Тактической смётки и упорства, как быстро убедился Врангель, у того обнаружилось куда меньше, чем умения нравиться. А потому пришлось разбираться в путанице свежих сводок разведки о противнике, обговаривать меры по обеспечению скрытности и надёжной связи летучей почтой, продумывать возможные варианты развития операции. Командир бригады всё тщательно записывал в полевую книжку.

За папиросами ни Баумгартен, ни Науменко ни разу не потянулись даже машинально: разрешения у некурящего барона, как сразу поняли в штабе, лучше не спрашивать. Остатки кофе из блестящей жестяной банки «Жорж Борман» сразу выскребли до дна, так что со сном пришлось бороться с помощью арбузов. Животы набили под самое горло — ни вдохнуть, ни выдохнуть.

Проводили Науменко, когда уж заголосили первые петухи. И долго ещё бегали в дальний угол атаманского сада, в скрипучую деревянную уборную, по очереди... Бдительные собаки даже устали лаять.

Потому и поднялись поздно. Завтрак приказали накрыть на воздухе. Совсем лёгкий: молоко, творог и оладьи...

...Баумгартен проснулся разбитым. Горло не саднило, нос не прохудился, так что оставалось грешить на арбузы... Вдруг стало слегка познабливать, заслезились глаза. По обескровленным до меловой белизны щекам пот проложил влажные дорожки.., С трудом заставляя себя сосредоточиться на словах командующего, извлёк из бокового кармана мундира серебряные часы петербургской фирмы «Николай Линден». Пальцы слушались плохо. Десятый уже. По времени, Науменко должен начать...

— А почему из Ставрополя отправлены?

Гневного звона в голосе барона, похоже, поубавилось.

Ответил не без натуги:

— Деникин с полевым штабом отбыл на фронт. Во Вторую дивизию Боровского, как я понимаю...

— Нет бы к нам заехать! Полюбовался бы, до какой степени дивизию измотал. Да огнеприпасов бы привёз. Не-ет, тут определённо интриги... Кто-то против меня настраивает. Но я этого безобразия терпеть не стану...

Баумгартен тревожно прислушивался к себе: черепная коробка быстро наливалась тупой болью, руки и ноги слабели. Яркость солнечных пятен, шевелящихся на клеёнке, широкой резной скамейке и отштукатуренной стене, стала невыносима. Подняться из-за стола и пройти в дом — совсем невмоготу... А потому не стоит тратить силы на попытки урезонить «Пипера». Всем, кому довелось узнать его, слишком хорошо известно: мгновенно вспыхивает, мгновенно и гаснет. И не разберёшь, когда от сердца все эти бури, а когда от головы. Сам как-то сразу к ним приспособился. Перестало коробить и кидаемое презрительно слово «момент»... Хотя Романовский, даже при всей его невозмутимости — скорее всего, чисто внешней, — вряд ли будет долго терпеть такое.

— Только не надо ссориться со штабом, Пётр Николаевич...

— Вот чего никогда не боялся, так это ссориться с «моментами» ради пользы дела. На мне ведь ответственность за казаков. Ведь мне, а не им, вести их в бой... И без того казаки, сам говоришь, недовольны моим назначением... Почему же их доблесть должна идти псу под хвост из-за интриг штабных бездарей? Наш участок — самый большой, противник — самый сильный, дивизия измотана вконец, потери огромные... И хоть бы одну благодарность объявили! Тем более раз огнеприпасов доставить не могут...

По спине и ногам Баумгартена пробежала леденящая волна озноба. Страстные слова командующего загудели в ушах, как в порожней бочке...

— Вот что, Александр, ответить Романовскому нужно так...

Врангель, поостыв, заметил наконец, что начальник штаба не в себе. Не успел выспаться? Живот так расстроился? Да нет, как бы не хуже: бледный как смерть.

— Ты что, Александр? Нездоровится?

— Температура, кажется...

— Ну так померь и выпей аспирину.

— Если б ещё они у нас были, термометр и аспирин...

8 (21) сентября. Петропавловская

— Миром Господу помо-олимся-а-а.

— Го-осподи, поми-илу-уй... — Голосистый хор из дюжины казачек ладно поддержал возглашение.

К душным ароматам ладана и горящего лампадного масла густо примешались терпкие запахи, источаемые кожей чувяк и ремней, овчиной снятых папах и сукном черкесок, обильно пропитанным потом. Просторную Петропавловскую церковь, оштукатуренную и побелённую, плотно забили казаки. Женщины стоят позади мужчин. Вырядились, как на праздник: шёлковые и кашемировые платки, шерстяные кофты и юбки — самых ярких цветов. Малые дети держатся у подолов и ведут себя смирно. Взрослые сосредоточенно крестятся. Иные, опустившись на колени, истово припадают лбом к каменным плитам. Молоденький дьякон с жиденькой светлой бородкой читает Великую ектению певуче и с необычайным вдохновением. Голос чистый и высокий, почти девичий.

— Господи, поми-илу-уй...

...Не раз атаман принимался за общим столом расписывать красоту станичного храма, выстроенного в аккурат перед Великой войной вместо вовсе обветшавшей деревянной церкви. И нахваливать задушевное чтение дьякона, который теперь служит за всех: и за обоих священников, убитых большевиками, и за псаломщика, сбежавшего с этими христопродавцами. Убили за отпевание расстрелянных казаков, коих сами выбросили на свалочное место и запретили, ироды, хоронить по-людски... Пока, наконец, прямо не пригласил Врангеля посетить службу.

Пронырливый Гаркуша — к нему вернулся голос, оказавшийся зычным и весёлым, — один на один внёс ясность: казаки петропавловские гадают, отчего это начальство не заходит в храм Божий, а на иных и вовсе сомнение напало, православный ли, коль фамилия нерусская.

Возмутился про себя Врангель... До чего всё-таки дремучий народ, эти казаки! Но, поразмыслив, признал своё упущение. Что правда, то правда: работает как лошадь, замотался по фронту и не сообразил сразу, как важна популярность не только в частях, но и среди населения. Тут одним молебном по случаю освобождения станицы от большевистского ига не отделаешься. И, кстати, добрым отношением попов пренебрегать тоже не следует: газеты сюда теперь не доходят, одни только проповеди и могут очистить мозги и души от большевистской заразы, указать священные цели борьбы и новых вождей... Ведь именно эти люди, простые и необразованные, но здоровые духом и верные традициям дедов, за Великую войну принесли немалые жертвы ради России, а теперь благословили своих сынов на борьбу с большевиками. Снарядили за свой счёт, дали коней и отправили в его дивизию. Доверили ему их жизни.

Слава Богу, в дневное время, когда дьякон отпевает погибших, пропадает на позициях: ходить на отпевания было бы совсем невмоготу. С детства, со смерти брата Всеволода, не переносит отпеваний и панихид.

Прийти на субботнюю всенощную, сокращённую до будничной вечерни, время нашлось. Хоть не успел к началу, но, сразу расступившись, ему и штабным освободили место перед самым амвоном...

...Смиренность богослужения и строгие взгляды святых, устремлённые на него с недописанного иконостаса, умерили негодование и осадили злую обиду. Захотелось думать о чём-нибудь добром и светлом. О детках... Как они там в Ялте? А вдруг большевики всё же вернутся в Крым? Не дай Бог! Имя его — начальника дивизии в Добровольческой армии — наверняка уже известно этой сволочи...

Добрые мысли посещали, но не задерживались.

Мрачные, темнее икон, лица казаков, наполненные слезами бабьи глаза и тихая, какая-то загробная, печаль стариков заставляли думать об ином...

Ничего из флангового удара не вышло. Бригада Науменко, обойдя с востока балку Глубокая, сбила малочисленные заслоны «товарищей» и бросилась в тыл Михайловской. Не встретив сопротивления, достигла железнодорожной ветки Армавир — Туапсе, пересекла её у станции Андрей-Дмитриевка и устремилась к правому берегу Лабы, оказавшись в ближайшем тылу Михайловской группы. Но даже этот успех его конницы не побудил большевиков начать отход. Лишь загнули сбой правый фланг, а затем, подтянув бронепоезд, два броневика и пехоту, перешли в наступление. Науменко — во избежание, как сам объяснил, лишних потерь — предпочёл в бой не ввязываться и отвёл бригаду на исходные позиции.

Единственным успехом — впрочем, немалым — можно считать захват обоза, где нашлись винтовочные и артиллерийские патроны.

Да бригадные разведчики успели опросить жителей и ещё, пока их не порубили казаки, нескольких пленных из местных иногородних. Как выяснилось, «главковерха» Сорокина с его штабом давно уже нет в Михайловской: 4 сентября, по-большевистски — 17-го, приказал всем частям отходить на юго-восток, к Невиномысской, и исчез. Какие-то пехотные «колонны» из состава Михайловской группы снялись и ушли. Как и группа какого-то «товарища» Жлобы численностью до 20-ти тысяч: оголила фронт под Армавиром и направилась неизвестно куда. Понятно теперь, почему Дроздовскому так легко удалось взять город. И другое понятно: основные силы Армавирской группы, вопреки победным сводкам штаба армии, не разгромлены.

А тем временем из Туапсе в район Михайловская — Дондуковская подошла Таманская группа. Сами большевики называют её Таманской армией. Отрезанная от главных сил Сорокина по занятии добровольцами Екатеринодара, она двинулась на юг, на Новороссийск, от него берегом Чёрного моря дошла до Туапсе, а оттуда, повернув на северо-восток, перебралась через Кавказские горы и устремилась по шоссе на Майкоп. Покровский, как ни требовал Деникин окружить её и уничтожить, дал ей благополучно выйти к Лабе и соединиться с главными силами.

В итоге численность врага перед фронтом его дивизии удвоилась, а то и утроилась: теперь она составляет 25—30 тысяч.

Первые же бои с таманцами преподнесли неприятный сюрприз: дерутся с исключительным упорством, а управление поставлено хорошо. Почему — и гадать нет нужды: армия их состоит из иногородних, что проживают в богатых причерноморских станицах и люто ненавидят казаков, и почти все они — фронтовики... И на митингах части будто бы потребовали от командования перехода в наступление — отвоевать Кубань и восстановить в крае власть совдепов.

Кто они такие, командование это самое, и что оно решило — неизвестно. Михайловской группой какой-то «товарищ» Кочергин командует. Ну, с этим, по крайней мере, ясно одно: не немец и не еврей. А Таманской группой кто? «Товарищ» Матвеев[52] или «товарищ» Ковтюх[53]? И каковы их отношения с «главковерхом» Сорокиным, ежели нет ни малейших признаков, что они намерены выполнить его приказ об отходе?

А штаб Романовского ни черта не знает! В разведсводках — сплошь базарные слухи. Теперь будут знать: дивизионная разведка включила добытые сведения в утреннюю сводку и та уже отправлена в Екатеринодар. По крайней мере, должна быть.

Как бы штабная работа, налаженная Баумгартеном, не дала сбой без него. Рогов недурно расхлёбывает канцелярскую кашу, но в оперативных вопросах — сущий жеребёнок... А Александр, увы, слёг надолго. Вызванный вчера вечером из летучки врач, прямо чеховский тип, определил испанку[54] и запретил даже заходить в комнату больного. Вот беда!

Ежели верить медикусу, скоро вся дивизия окажется в лазарете: из-за испанки, малярии и тифов, брюшного и сыпного, из строя ежедневно выбывают десятки. Причин для распространения заразных болезней предостаточно: люди изнурены, выкупаться негде и некогда, в жилых помещениях ужасная скученность, кругом мириады комаров, и кусают, сволочи, немилосердно... Даже арбузы с дынями боком вышли: в нынешнем году их уродилась масса, но работать в поле вдоль линии фронта опасно, и хозяева свои бахчи забросили, вот казаки и объедаются до кровавого поноса... Главная же причина — непригодная для питья вода. Не только в неглубоких колодцах, что вырыты у дорог в степи, но и в артезианских, станичных, она хотя и чистая, но какая-то солоноватая. Чаще же пьют из пересыхающих речек и ериков — застоявшуюся и отдающую гнилью. Особенно много заболевших в 1-м Екатеринодарском и Корниловском конном полках, занимающих позиции вдоль балки Глубокой.

Удивительно, как сам ещё не свалился: ведь ту же воду пьёт, мотается как заведённый и спит не больше трёх-четырёх часов. Может, спасает кормление на убой? Господи, помилуй и не дай заболеть... Случись такая напасть — наверняка снимут с дивизии: под благовидным предлогом лечения.

А как не мотаться с одного участка на другой? Дивизия работает на огромном фронте. И пришлось раздёргать её не на бригады даже, а на полки. В итоге они сплошь и рядом действуют совершенно разрозненно... Ещё страшнее другое: сам он лично от боя далеко, имеет только общее руководство, что называется «от стола». Как будто он не строевой начальник, а последний «момент»... Вторая неделя пошла, как он в дивизии, а ещё не всем полкам нашёл время смотр сделать и не все казаки в лицо его видели. Но самое страшное — ни разу не водил людей в атаку. Вот позорище!

Сказано же в Строевом кавалерийском уставе: «Личность начальника имеет в коннице первостепенное значение». Ему надо в бою командовать, а не наезжать в части время от времени «на гастроли» — выступать перед строем и беседовать с офицерами на манер «главноуговаривающего» Керенского...

Дивизия должна не просто побеждать, но побеждать благодаря именно его навыкам быстро и хладнокровно разбираться в обстановке. Именно его находчивости и способности решаться на самые смелые предприятия и приводить их в исполнение. Именно его твёрдой воле и умению передать всем подчинённым, от командиров полков до каждого рядового казака, непоколебимую решимость сойтись с противником грудь с грудью, смять его конём и зарубить. И благодаря его храбрости в атаке. Личной храбрости, чёрт возьми!

Только тогда он станет для казаков богом. Только после этого — и никак не раньше! — он сможет приказывать им всё, что угодно. Уж в этом-то отношении он казаков за Японскую и Великую войны изучил предостаточно.

И ведь можно бы уже. Обзавёлся лошадью с казачьим седлом и кривой кавказской шашкой. Испокон веку вооружены такими кубанцы. Удачно, старую драгунку, с которой так много связано славных дел, отправил с оказией Олесиньке на сохранение. Дело стало за обмундированием: нужны папаха, черкеска, бешмет, чувеки... Что б никакой фуражки и никаких сапог со шпорами! Да, ещё кинжал кавказский, с серебряной отделкой. Такой кинжал может дорого стать...

Спасибо Александру: разбирается в людях и обстоятельствах. И тактичен, и убедить умеет. Объяснил между делом, как важно переобмундироваться на казачий манер. Не для себя — для казаков... И тем, кстати, показал, что воспринимает его не как временно командующего, а как начальника дивизии. А уж утверждение в должности — вопрос формальный и решится в ближайшие дни. Всё-таки исключительно повезло с начальником штаба. Поскорее бы только встал с постели.

И поскорее бы собрать, хотя бы с эскадрон, офицеров регулярной кавалерии. Первых, только что вступивших в Добровольческую армию, штаб уже прислал. Почти все они служили в Ингерманландском гусарском полку. Среди них обнаружился и корнет князь Голицын, кавалергард, младший брат старого товарища по гвардии, расстрелянного большевиками в Киеве... Назначать их в строй — глупо: казаки не примут и в бою подведут... Только погибнут зря. Самое умное — подержать при себе, поберечь... Поначалу хотя бы ординарческий взвод из них сформировать. Лишь бы не унижаться перед Романовским и Сальниковым: не хлопотать о введении новых должностей в штабе...

— ...Ещё молимся о Богохранимой стране-е нашей, властях и воинстве ея, да тихое и безмолвное житие поживё-ём во всяком благочестии и чистоте-е.

— Господи, помилуй. Господи, помилуй. Господи, помилуй...

Перекрестился машинально. Огляделся исподволь: всё больше старики. Молодых — на благодарственном молебне по случаю освобождения их было предостаточно — почти нет. И лица не такие просветлённые, как тогда. Нет той радости и воодушевления. А чего же вы хотели, господа казаки? За избавление от большевистского ига платить приходится дорого... Не только зерном, фуражом и лошадьми, но и жизнями...

И совсем не видать хохлов. Ни в храме, ни на улице — ни одного чёрного картуза с лакированным козырьком, ни одной цветной атласной рубахи, ни одной пары сапог... А ведь из полутора десятков тысяч жителей Петропавловской иногородних — больше половины. Кто не отступил с большевиками и кому посчастливилось спастись от казачьих пуль и шашек, прячутся по домам. Ежели дома не сожжены, конечно... Боятся мести казаков. Ещё бы... Станичное правление усердствует будь здоров: ежедневно выносит смертные приговоры за причастность к большевизму и тут же решает арестовать ещё кого-то. Каземат при правлении забит под завязку... А атаман за ужином все списки подсовывает, кого комендантской команде следует арестовать, а кого расстрелять. Никакой уверенности в справедливости этих приговоров нет... Но нет и нормальных судов. А тыл от враждебных элементов очищать надо, и самочинный станичный суд, как ни крути, в любом случае лучше самосуда толпы. Так что хочешь не хочешь, а приходится приказывать.

Понятно, почему петропавловские казаки особенно лютуют: совесть очищают. Ведь сам «главковерх» Сорокин — коренной казак этой станицы. Из хорошей, говорят, семьи. Окончил в Екатеринодаре военно-фельдшерскую школу и за войну дослужился до сотника. И родни у него тут до чёрта. Даже помощник станичного атамана — его младший брат. Станичниками избран, хотя в чине приказного всего-навсего. Докладывают, ужасно услужливый и много помогает полкам в доставке довольствия и фуража...

В общем, авторитет у станичников Сорокин имеет немалый. Потому-то и ушли с ним не только хохлы, но и немало часть молодых казаков, что явились по его приказу о мобилизации. И теперь — пожаловался атаман, а Гаркуша подтвердил — на гумнах и во дворах много хлеба брошено необмолоченным, от дождей уже пророс новыми побегами. Пришлось, как подсказал младший брат «главковерха», через станичный сбор распорядиться обмолотить его на долевых началах: одна доля в пользу работавших, другая — в пользу станицы. Последняя и пойдёт на снабжение дивизии...

Так что сотник Сорокин, которого в штабе армии презрительно именуют «фельдшером», немало ещё хлопот доставит. Умно поступают дивизионные разведчики, что все бумаги и слухи о нём собирают: перетряхнули дом и станичное правление, опрашивают бывших сослуживцев, соседей и всех, кто близко знал его. У Баумгартена папка целая образовалась... Не забыть, кстати, свечку поставить во здравие раба Божия Александра.

Только как бы не опоздал с выздоровлением: отношения с «моментами» из штаба армии обострились до крайности... Хотя за рамки приличия ещё не вышли. Но телеграммы, присылаемые из Екатеринодара Романовским и Сальниковым, так и дышат сомнениями в его способности командовать... Кто же задаёт этот тон? Сам Романовский? Или Сальников? Или некто, кто претендовал на должность начальника 1-й конной, кого он обошёл? Так или иначе, интриг теперь не оберёшься... Что же там у них творится, в штабе армии? Может, попросить Олесиньку справиться у Апрелева, что там и как? Умная мысль.

Возможно, Романовский уже жалеет, что дал ему дивизию. И ежели верно, что тот играет первую скрипку, не видать ему утверждения как своих ушей.

Но раз так, тем более нет нужды скрывать своё недовольство работой екатеринодарских «моментов». Не страшно, что и злость порой прорывается. Почём знать, может быть злость, стала для него лучшим лекарством против всякой дряни — тифа, инфлуэнции, малярии...

Но ежели так пойдёт дальше, ему ничего не останется, как разом покончить со всем этим и отчислиться в резерв. Вернее, в распоряжение любимой Кискиски... И никто не посмеет его упрекнуть!

Да, но стоит ли тогда тратиться на казачье обмундирование? Ведь обойдётся оно не дёшево. Здесь, в Петропавловской, говорил Александр, можно купить только сукно для черкески и козлиную шкуру для пары чувек. На Михайловскую надежды никакой: большевики наверняка разграбили все лавки. Ничего не остаётся, как покупать остальное в Екатеринодаре, где цены сумасшедшие. Да и не всё есть: вот ножей для бритвы «Жиллетт» Олесинька никак не может найти. Бриться приходится чёрт-те чем... Хорошо, бельё из старых запасов прислала. А сколько может стоить тонкая хлопчатобумажная ткань для бешметов? А лучше — шёлк... А ещё ведь за шитьё платить. Что-то, правда, Олесинька и сама может пошить...

Оля... Олеся... Олесинька... Кискиска любимая... Как же одиноко и тоскливо без тебя! Хоть волком вой.

Каждый раз, погружаясь в сон, видит её, чувствует прикосновения, слышит голос... Пробуждается — первая мысль о ней. Остаётся один — говорит только с ней, про себя, а то, бывает, и вслух... Благо наладил полевую почту: теперь можно хоть в письмах отводить душу. Да разве в письмах всё скажешь! Слетать бы к ней хоть на денёк...

А не устроить ли её в дивизионную летучку? Чтобы всё время была рядом... Но к чему мечтать об этом, раз неизвестно, сколько он сам пробудет в дивизии?

Тогда, может быть, ей приехать пока частным лицом?.. Или всё же лучше в летучку, ежели считать по деньгам?

Хотя он и временно командующий, но жалованье ему положено по должности начальника дивизии — 800 рублей. А ещё столовые, квартирные и прочие. Верно, набежит больше тысячи. Какими ещё будут выдавать — вот вопрос. Романовскими или «керенками»? Или «ермаками»[55], что печатает сейчас в Ростове атаман Краснов?.. Но цены в Екатеринодаре такие, что этих денег едва хватит на питание семьи. Фунт печёного белого хлеба, пишет Олеся, стоит уже 18 рублей. Совсем рехнулись торгаши! Это ж в два раза больше, чем в начале года... Придётся передавать с надёжными людьми не меньше 600, а то и 700 рублей. Ей едва хватит. О том, чтобы пересылать хоть сколько-нибудь тёще в Ялту, на шею которой они повесили троих детей, и речи нет... Как пошлёшь? Сомнительно, чтобы почтово-телеграфные конторы начали принимать переводы в Крым. Да и кому там нужны самодельные красновские «ермаки»?.. И в Екатеринодаре, оказывается, они ходят дешевле даже керенок. Не дай Бог, ими будут жалованье платить... Хорошо, хоть квартира за казённый счёт. Кстати, похлопотать бы о переезде куда получше.

Так, может, всё же поскорее устроиться ей в летучку? Вряд ли там платят больше 100—150 рублей. Надо узнать точно и посчитать, что лучше по деньгам: остаться ей в Екатеринодаре и жить на его жалованье или приехать к нему и работать в летучке. Всё же здесь стол бесплатный. Да ещё какой стол! Придётся, правда, в церковь чаще ходить: сама регулярно посещает службы и его за собой таскает... Даже к каждой всенощной придётся. А он-то теперь что ни ночь, так после первых петухов, еле живой, дотаскивает ноги до кровати...

Но это — ежели останется. А каковы, любопытно знать, оклады в резерве? Вряд ли даже на пропитание хватит. Разве только на хлеб с молоком. Не будет ни окороков, ни вяленой рыбы, ни копчёных гусей...

Всю жизнь, сколько помнит, аппетит был волчий. Но как ни объедался, всё оставался худым. «Кощей ты мой Бессмертный», — любит поговаривать Олесинька... Впрочем, хлебосольство Михайловской уже встало поперёк горла. Чрево-то блаженствует, а вот на душе всё тяжелее и тоскливее. Ей, как голодному волку, на месте не сидится, её тянет дальше и дальше... А дальше — другие станицы. Но и в тех нельзя задерживаться: его ждут стонущие под большевистским игом русские города. Царицын, Москва, Петербург... И многие другие, через которые пройдёт победный путь его конницы.

— ...И не введи нас во искуше-ение, но избави нас от лука-авого...

Выйдя по окончании службы на неширокую паперть, глубоко вдохнул вечерний воздух, освежённый только что пролившимся дождём. По видимости, мелкий был: даже не услышал и лужицы почти уже высохли. Ноздри защекотал острый запах увлажнённой пыли.

Потускневшее солнце, погружаясь в размазанные по горизонту тучи, подкрасило тревожной краснотой белый златоглавый храм, каменные дома вокруг — почти городские, крытые где железом, где черепицей — и высокие светло-зелёные пирамиды тополей.

Проходя через фруктовый сад в жилую пристройку — поблагодарить дьякона и попрощаться, — заметил несколько свежеструганых гробов, аккуратно уложенных между задней стеной храма и железной оградой. Не иначе, решил, загодя сколотили казаки. Ничего не скажешь — хозяйственный народ...

11 (24) сентября. Петропавловская

Её Превосходительству баронессе Ольге Михайловне Врангель

Дорогая Олесинька,

Всё время ведём бои — части совсем измотались. Со стороны штаба помощи никакой, бездарные указания и интриги. Если бы не такое время, то плюнул бы на всё и отчислился бы в резерв, — до окончания операции не имею нравственного права это сделать. Постарайся повидать Апрелева и узнай, что у них творится. Пришли мне ножи для бритвы «Жиллетт» и бумаги с конвертами. Обнимаю нежно, да хранит Тебя Бог. Люблю нежно.

Петруша

14 (27) сентября. Петропавловская

На фронте дивизии установилось нудное затишье.

А настроение Врангеля под вечер скакнуло вверх: штаб армии сподобился-таки прислать ему автомобиль — «Руссо-Балт» 1911 года.

Неизвестно у кого реквизированный, маленький и серо-коричневый, как майский жук, разбитый весь, но колёса крутятся и фонари светят. Вот только шины — рижского завода «Проводник» — старые: истёрлись и потеряли первозданный красный цвет. Запасных же всего две. И бензина кот наплакал: не больше трёх пудов в поржавевшей бочке. Одна надежда, казаки на какой-нибудь станции цистерну прихватят.

По всему, добро, как и худо с бедою, в одиночку не ходит: с шофёром передали посылку от Олеси, а в ней наконец-то — ножи для бритвы «Жиллетт». А то все щёки уже изрезал какой-то допотопной бритвой с клеймом «Эд. Брабец» на выщербленной костяной ручке: Гаркуша купил на станичном базаре аж за 15 рублей... А ещё почтовая бумага, конверты, трикотажное и батистовое бельё. А главное — письмо, а в нём много-много нежных слов...

Станичный атаман охотно уступил свой кабинет, простотой обстановки больше похожий на полковую канцелярию. Керосину снабженцы раздобыли, и «Космос» теперь вовсю сиял посреди однотумбового письменного стола. Так что письмо жены мог читать и перечитывать, не напрягая воспалённых от постоянного недосыпа глаз.

Среди почты — вот уж чего не ожидал — нашлось и письмо от Эрдели... Оказывается, тот уже в Екатеринодаре.

Читал, затаив дыхание. Взгляд торопливо перескакивал через строчки.

Очень любезное письмо. Даже слишком... 16-го или 17-го приедет в дивизию... Подменит и даст отдохнуть... Но не надолго, ибо скоро получит другое назначение... А тебя, друг мой Пипер, утверждают в должности, с чем и спешу от всей души поздравить...

Ладони вмиг повлажнели. По телу разлился жар, и застучало в висках. Перечёл внимательнее.

А как это «скоро»? И почему он узнает о своём утверждении от Эрдели?! Из частного письма! Почему не Романовский сообщил официально? Или Сальников, на худой конец... Недостойный намёк сделать или в шею подтолкнуть — за ними не задержится. Полагают, верно, он в ножки им упадёт... Ещё чего не хватало! Раз утверждают — значит, оценили. Значит, поняли, что без него не обойдутся. А раз так — он поставит свои условия. Перво-наперво, чтоб дивизию снабжали как положено. Сообразно с масштабом и активностью боевых действий...

Радость и злость нахлынули одновременно. Под их напором схватился за ручку. Перо стремительно прыгало с конца фиолетовой строки в стеклянную чернильницу и обратно... Опрокинул бы давно, не будь она прикреплена к тяжёлой металлической подставке. Не терпелось выговориться...

Дорогая моя Киська,

Спасибо за бритвы, бумагу и бельё. Вот 2 недели, как я здесь, всё это время дерёмся ежедневно, имея перед собой противника в 10раз многочисленнее и крайне упорного. Задачи Штабом Армии ставятся всё время непосильные, во всём недостаток, и всё же части дерутся отлично. Моё направление особенно неблагодарно, потери дивизии весьма высоки, и бои последних дней выбили всех командиров полков и б. часть сотенных командиров (в Корниловском полку двойной комплект — 12 командиров сотен). Дивизия работает на огромном фронте — жаль, я лишь имею общее руководство и лично от боя далёк. Тяжело морально, огромная ответственность, неблагодарная задача и в то же время самое недостойное, обидное для частей отношение Штаба Армии, ни слова благодарности, постоянное недоверие. Кто задаёт этот тон, не знает, что на духе войск он не может не отразиться. Несмотря на все трудности, думаю, с помощью Божьей, скоро операция закончится, и я буду иметь возможность слетать к Тебе. От Эрдели получил Любезное письмо, сообщает, что 16—17 приедет и освободит меня, но не надолго, ибо получает другое назначение, а я утверждаюсь в должности. Однако последнее — вопрос, я поставлю свои условия, требования отношений иных, нежели существующие ныне, и думаю, что отчислюсь в результате снова в резерв и в твоё, Киська, распоряжение.

Здесь есть летучка, очень симпатичные 2 сестры — какая-то Звегинцова и бар. Пильц, попасть в летучку тебе крайне легко, но до решения вопроса о том, останусь ли я здесь, не стоит, тем более что 80%, что наплюю на всё и уйду.

Пока кончаю...

В который уже раз отдав чернила бумаге, перо сухо царапнуло и замерло... Спал жар, утихомирились виски. В нос ударил едкий запах пота от нательной рубахи. Вчера ведь ещё собирался отдать постирать... А с чего, собственно, ты так расчувствовался, Петруша? С чего воспрянул духом?.. Вряд ли что изменится к лучшему в отношениях с «моментами». Так, может, пока не поздно, действительно послать всё к чёрту?

Или всё-таки устроить Олесю в летучку? Нет, пока не решён вопрос, останется ли он здесь, не стоит... Не 80, пожалуй, процентов, а все 99 за то, что плюнет на это безобразие и отчислится в резерв, в распоряжение командующего. Вернётся к любимой и единственной... Что она там сейчас поделывает? Готовится ко сну? Или спит уже? Время к полуночи... Когда были вместе — в Петербурге ли, на фронте — никогда не ложилась без него. Ждала...

Стук в дверь вернул Врангеля в кабинет станичного атамана.

Похоже на Гаркушу: вкрадчивый стук, но настойчивый. Поторопился, возможно, но вчера подписал приказ о назначении его ординарцем. Это на бумаге. На деле же — для выполнения обязанностей личного адъютанта. В штатном расписании дивизии таковой должности нет, а хлопотать о её введении — перед «моментами» не нашаркаешься...

Позволил войти.

— Сводки, ваше превосходительство. Не дуже и припозднились.

Глянув в оживлённые смешинкой зелёные глаза, одобрил свой выбор. Выбирать, впрочем, особенно было не из кого... Но хватит пока и того, что кубанец одинаково скор на ноги, на руки и на язык. И горбатый свои нос сует только туда, куда положено. Одно плохо: больно уж любитель на кухне повертеться. Ну, не самый большой грех... Главное, весь он — улыбчивым лицом, задорностью и сметливостью — настроение поднимает. Опрятен и надлежащий вид принял без подсказок: волосы, отросшие и выгоревшие до соломы, остриг, видавшую виды серую полевую черкеску сменил на чёрную парадную, застиранный чёрный бешмет — на ещё не ношеный алый, серебристые погоны и головки никелированных газырей блестят как новенькие... Вот, кстати, кто поможет переобмундироваться для казаков.

— Не в службу, а в дружбу, Василий... Генеральского погона Кубанского войска не найдёшь одного? Мягкий нужен, для черкески...

— Як же не найти... — В голосе новоиспечённого адъютанта удивление смешалось с обидой. — Дык отчего ж одного-то?

— Для образца. Жене пошлю, чтоб заказала. А сукно в станицах можно купить?

— Черкеску вам построить? — Загорелое до меди лицо Гаркуши озарилось радостной догадкой. — А як же! Дачку[56] добрую и сыщу.

— Подешевле только.

— Пошукаю подешевше, ваше превосходительство. И портные в станицах на все руки: утром мерку сымут, а вечером — пожалте примерять. — Воодушевление и жажда услужить так и попёрли из хорунжего.

— Дорого берут?

— Та сторгуюсь, будьте покойны.

— А где купить козлиную кожу для чувек?

— Чувяк, ваше превосходительство, — поправил, потупившись, Гаркуша. — Виноват... Найду и козла, и кто чувяки с ноговицами быстро построит. Кожаные ноговицы желаете чи суконные?

— Какие удобнее и дешевле.

— Слушаюсь. И курпеев на папаху бачил у скорняка тутешнего. И белых, и серых, и чёрных... Тильки сбегать.

— Цену прежде спроси.

— Та будьте покойны, ваше превосходительство. И шапошник добрый есть в обозе...

— Осади пока. Дай сначала жалованье получить.

— Слушаюсь.

Задержка в таком важном деле озадачила и расстроила Гаркушу, но только на миг.

— А как насчёт повечерить?

— Ужин отставить. После обеда ещё в себя не приду...

— Прикажете хочь кавун взрезать?

— Отставить, сказал.

— Виноват.

— Начальник штаба как себя чувствует?

— Совсем худо ему... — Воодушевление Гаркуши мгновенно сменилось озабоченностью. — Доктор зараз на его половине.

— Расспроси подробно. Может, лекарства какие нужны. Попрошу жену найти в Екатеринодаре и прислать.

— Слушаюсь. — Хорунжий поправил и без того аккуратный чуб. — А на завтрак чего? Як вы прикажете?

— Молока парного.

— И всё? Плотнее, чай, завтракать нужно, ваше превосходительство. На целый день ведь... Может, ещё чего? На кухне дуже интересуются.

— Ты давай-ка пореже наведывайся на эту самую кухню. А то обратно в строй переведу. Мне Санчо Пансо не нужен.

— А шо воно такэ?

— Кругом марш!

— Слушаюсь, ваше превосходительство... — Живо прикрытая дверь обрезала грустный вздох Гаркуши.

Оставшись один, Врангель углубился в сводки. Лучше бы они «припозднились»...

Два дня противник — предположительно, части Таманской группы — при поддержке сильного артиллерийского огня вёл упорные атаки Армавира, постепенно охватывая позиции 3-й дивизии. И позавчерашней ночью Дроздовский отошёл в Прочноокопскую, отдав левый берег Кубани. Переброшенный по железной дороге из Екатеринодара отряд полковника Тимановского попытался вчера атаковать Армавир, но неудачно... Покровский, напротив, добился позиционного успеха: тесня Майкопскую группу, на всём 40-вёрстном фронте своей дивизии вышел к Лабе и местами даже переправился на правый берег.

В дальнейшее его продвижение не верилось: Майкопская группа «товарищей» теперь, после взятия Армавира, наверняка будет усилена за счёт переброски частей из Таманской.

А он-то ждал их быстрого продвижения в обход Михайловской группы. Рассчитывал, что угроза полного окружения вынудит её, ослабленную беспрерывными атаками его конницы, оставить укреплённые позиции. Не тут-то было. Ну, Петруша, жди, когда рак на кургане свистнет...

— Позвольте войти, ваше превосходительство? Постучать Гаркуша постучал, но вошёл, кажется, раньше, чем получил разрешение. Обычную озорную весёлость как корова языком слизнула, взгляд и голос потухли.

— Козлом для чувяк с понедилока станут дёшево торговать в войсковой потребительской лавке в Катеринодаре. Вот, значит... А у полковника Баумгартена сыпняк оказался. Так что доктор говорит, треба в госпиталь везти. И не тянуть резину...

Леденящее осознание беды пришло не сразу. Опередила не в меру прыткая досада: ни версты ещё не проехал, ни шин новых с бензином снабженцы не раздобыли, а уж гони автомобиль обратно...

15 (28) сентября. Петропавловская

Её Превосходительству баронессе Ольге Михайловне Врангель

Дорогая Киська,

Вчера писал длинно и подробно, а потому сегодня пишу лишь несколько слов. Это письмо везёт сестра из летучки Звегинцова, жена офицера-артиллериста дивизии: она сопровождает начальника Штаба дивизии полковника Баумгартена, тяжело заболевшего тифом. Помоги его устроить. От неё узнаешь подробности про летучку. Пока ни в коем случае не устраивайся в летучку, ибо я, повторяю, едва ли останусь. Надеюсь, повторяю, быть у Тебя. Пока нежно обнимаю, да хранит Тебя Бог.

Петруша

16 (29) сентября. Петропавловская

Её Превосходительству баронессе Ольге Михайловне Врангель

Дорогая Киська!

Эрдели сообщил, что будет подмена, и я, следовательно, скоро буду иметь возможность Тебя, вероятно, навестить. Посылаю это письмо с моим ординарцем князем Голицыным. Очень прошу Тебя по размеру посылаемого погона заказать мне и прислать первой же оказией две пары генеральских погон Кубанского войска (серебро с красным ), мягких, для черкески. Купи также на две пары чувек козла, как я слышал, с понедельника будут продавать дёшево в потребительской лавке Екатеринодара. Надо переобмундироваться для казаков, но теперь ничего не достать. Матерью для черкески надеюсь разыскать здесь.

Нового ничего, сидим на месте. Мой начальник Штаба заболел тифом, просит о назначении на его место полк. Нелидова из штаба Армии или Апрелева.

Понемногу прибывают офицеры регулярной кавалерии, чему я очень рад. Пока кончаю, обнимаю и люблю. Да хранит Тебя Бог.

Петруша

17 (30) сентября. Петропавловская

— Итак, за ночь рокируемся, к семи зажмём в клещи и к вечеру расколем Михайловский орешек. Авось, не объявит Деникин второго выговора...

Нависнув над столом, полковник Дроздовский замер, пристально всматриваясь в синие и красные линии — позиции 1-й конной дивизии и Михайловской группы большевиков. Согнутое колено прочно упёрлось в жёсткое сиденье венского стула, кулаки тяжело придавили края расстеленной двухвёрстки.

В комнате потемнело, будто весь свет от лампы собрался на его лице: на чистом открытом лбу и жёстко сведённых бровях, на овальных стёклышках пенсне и носу с высокой горбинкой, на плотно сжатых губах и слегка раздвоенном подбородке. Могучая тень от коротко остриженной головы и плеч, покрытых накинутым френчем, наползла на белёный потолок.

Гость его, почудилось Врангелю, обратился в хищную птицу, что с грозным изяществом высматривает жертву с вершины скалы. Вот только пенсне с болтающимся шнурком смазывает впечатление...

Пенсне и помогло вспомнить: мелькало оно, оседлавшее этот горделивый нос, в коридорах академии. Но познакомиться не довелось: офицер в форме волынца — значит, из Киева — всегда был замкнут и держался особняком, сторонясь компаний как провинциальной пехтуры, так и столичных гвардейцев. Тем и обращал на себя внимание. А в Кишинёве, Яссах или ещё где на Румынском фронте встретиться не довелось.

Да и нынешняя встреча — верх нелепости и прихотливости случая...

...Только выехал утром на позицию, как наперерез несётся полным галопом казак с донесением. Конь в мыле, сам никак не отдышится, а в глазах — форменная паника. Оказалось, левофланговые разъезды заметили большую — до 2-х тысяч — колонну пехоты с артиллерией: движется по дороге из Армавира прямиком в тыл дивизии. По направлению это вряд ли могли быть «товарищи». Но ведь и о приходе на его участок каких-либо новых частей штаб армии не уведомлял... Ничего не оставалось, как верхом поспешить туда самому: разобраться в обстановке, предотвратить замешательство и, если потребуется, произвести перегруппировку для парирования удара.

Полчаса спустя на грунтовой дороге, спускающейся к Петропавловской, столкнулся с пылящей на рысях группой всадников. И без бинокля разглядел: казаки и при погонах. В папахах, но вместо бешметов и черкесок — защитные гимнастёрки... Оказалось — разъезд 2-го Офицерского конного полка. А подходящая колонна, как чётко отрапортовал подхорунжий, — 3-я дивизия полковника Дроздовского.

Проскакав галопом ещё пару вёрст, встретил расположившийся на привале, прямо на краю скошенного кукурузного поля, авангард дивизии — 2-й Офицерский конный полк. Офицеры — все регулярной кавалерии, в фуражках и мундирах, а нижние чины — кубанские казаки. Там же обнаружился и сам Дроздовский, взвинченный до крайности. А с ним — начальник его штаба полковник Чайковский, сослуживец по 1-й гвардейской.

Нервно обгладывая початок, Дроздовский внёс полную ясность: вчера к нему в Прочноокопскую нагрянул Деникин и, ознакомившись с обстановкой, оставил на армавирском направлении Тимановского заслоном, а ему приказал глубоко обойти Михайловскую группу с востока и атаковать её в тыл со стороны станицы Курганная. Двинувшись ночным маршем, колонна сбилась с пути, взяла много севернее и в конце концов вышла в тыл не противнику, а своим...

Чем дольше слушал, переводя взгляд с одного на другого, тем всё более удивлённое выражение придавал лицу. Конечно, мол, на войне всякое случается, но могли ведь, не разобравшись, и обстрелять друг друга... Понурый вид Чайковского подтверждал: начальник только что устроил ему разнос. И поделом: сколько помнит его — типичный «момент», дальше бумажек ничего не видит... Неясным, однако, осталось вот что: его-то, Врангеля, штаб армии почему не предупредил о задаче, поставленной 3-й дивизии?

Дроздовский по этому поводу ни малейшего удивления не выказал. И охотно принял предложение проехать в Петропавловскую: отдохнуть, отобедать и, раз уж так вышло, скоординировать свои действия.

Обсудив положение — обошлись, по желанию Дроздовского, без его проштрафившегося начальника штаба, — решили план командующего переиначить.

Во-первых, 3-й дивизии после тяжёлых встречных боёв на армавирском направлении и ночного перехода не имеет смысла топать больше 35 вёрст в район Курганной: никаких сил для атаки Михайловской не останется. Во-вторых, подобные глубокие рейды в тыл — дело конницы, а не пехоты. В-третьих, бригады 1-й конной уже имеют опыт обхода.

Итогом их трёхчасовой работы стал детальный план полного окружения Михайловской группы. Пехотные части 3-й дивизии сменяют полки 1-й конной на правом берегу Лабы и завтра в 7 утра атакуют противника с фронта. А 1-я конная, без остающейся на своих позициях на левом берегу Лабы 3-й бригады, но с приданным ей 2-м Офицерским конным полком, за ночь сосредотачивается на крайнем левом фланге и до наступления рассвета начинает движение в охват правого фланга позиции противника. С таким расчётом, чтобы к семи утра пересечь железнодорожную ветку Армавир — Туапсе и выйти передовыми полками в район станицы Курганной, где перехватить грунтовую дорогу Михайловская — Константиновская, самый вероятный путь отхода большевиков. Задача головных сотен — овладеть узловой станцией Курганная, выдвинуться к мосту у аула Каше-Хабль, по возможности занять переправу и войти в связь с 3-й бригадой.

После обеда расстались. Дроздовский собрал своих полковых и батальонных командиров в станичном училище, а он предпочёл лично объехать полки, построенные для встречи.

Выступить перед казаками, подбодрить их времени не осталось, а потому лишь здоровался и вручал командиру пакет с приказом об общем наступлении дивизии. Повезло, вернулся автомобиль, отвозивший больного Баумгартена в Екатеринодар. И не только в исправности, да вдобавок с пятью канистрами бензина и ещё двумя запасными шинами — французскими «Мишлен». Хотя и залатанными, но вполне годными. Всё это богатство шофёру удалось купить в частном гараже за хозяйственные деньги штаба дивизии.

Встретились, как и наметили, за ужином.

Дроздовский говорил больше, чем ел. И ужин незаметно перетёк в очень серьёзный разговор. И хотя на Петропавловскую уже опустились сумерки и настало время разъезжаться по дивизиям, начальник 3-й дивизии не торопился, а Врангель не подгонял его. Мелькавшую после обеда мысль поспать хоть пару часиков перед ночной операцией оставил: гневные излияния и крайняя нервозность гостя, которую он ощущал всем телом, гнали сон прочь.

С первых чисел сентября, если верить Дроздовскому, упорство большевиков на участке 3-й дивизии неожиданно возросло. И он, ввиду усталости людей и тяжёлых потерь, стал просить у штаба армии подкреплений. Романовский, хотя резервы у него были — два свежих полка, — отказал категорически, не преминув от имени Деникина упрекнуть в медлительности.

Убеждённый в преждевременности взятия Армавира, пока 1-я конная не овладела Михайловской, 5 сентября Дроздовский дважды просил либо дать подкрепления, либо перво-наперво распутать Михайловский узел. И никакого ответа. В итоге, предвидя, что удержать Армавир не сможет, был вынужден взять город хотя бы ради того, чтобы сорвать переход большевиков в наступление.

Посылая в штаб армии одну телеграмму за другой, с 6 по 11 сентября он ждал или пополнений, или обеспечения со стороны Михайловской. Но ничего не получил, кроме... директивы продолжить наступление «между Урупом и Кубанью».

Когда же 12-го большевики атаковали с трёх сторон и к вечеру почти обложили Армавир, счёл наименьшим злом, дабы не погубить дивизию в оборонительном бою на столь растянутом — 12 вёрст — фронте, отвести основные силы в Прочноокопскую. Но ведущий к городу мост через Кубань и предмостные укрепления удержал.

Спешно переброшенный Деникиным по железной дороге из Екатеринодара полуторатысячный отряд Тимановского, о чём Дроздовский даже не был предупреждён, 13-го с ходу атаковал Армавир с севера. Но без поддержки 3-й дивизии успеха не имел. Несмотря на это Деникин приказал Дроздовскому атаковать Армавир 14-го. Теперь Дроздовский без поддержки отряда Тимановского атаковал город с северо-запада, понёс серьёзные потери и также потерпел неудачу...

...Отвалившись на спинку стула и закинув ногу на ногу, Врангель жадно ловил каждое слово. К пышным гроздьям янтарного винограда, выложенным на фарфоровом блюде и уже изрядно ощипанным со стороны гостя, даже не притронулся. Отсеивать чрезмерные эмоции Дроздовского от существа дела было отнюдь не просто: как закипело раздражение в начальнике 3-й дивизии, так и кипит с самого утра. Будто вода в забытом чайнике — срывая крышку и обдавая раскалённую плиту шипящими брызгами. Следовало бы остудить перед операцией, но когда и от кого ещё услышишь такое?!

Удивительно, но взвинченность Дроздовского не передавалась ему совершенно — ведь у самого подобных претензий к штабу армии накопилось предостаточно. Напротив — погружала в ледяное спокойствие. Что редко случается, отдал собеседнику инициативу разговора. Понятно, почему не торопится Дроздовский к дивизии: не выговорился ещё, не отвёл душу. Непонятна только эта горячая откровенность... Куда же подевалась его пресловутая замкнутость?

О «втором выговоре» Дроздовский заговорил неожиданно тихо и вроде бы машинально, будто сам с собой. Тем более нарочитой показалась Врангелю многозначительность его тона.

— Выговор? За что же?

— За самовольную рокировку, Пётр Николаевич.

На имя-отчество перешли ещё за обедом. И теперь, избавленный от необходимости обращаться к Врангелю «ваше превосходительство», Дроздовский держался так, будто они в одном чине.

— Бросьте. Любой юнкер поймёт её необходимость. Достаточно посмотреть на карту...

— Не знаю, на что уж там смотрит Романовский... Только десятикратного численного превосходства Михайловской группы и исключительной выгодности её позиций он явно не видит.

— Мой штаб разведсводки в Екатеринодар отправляет регулярно.

— А мой, представьте, не получил никаких ориентировок о вашем участке. Очень симптоматично! Хотя я с первых чисел сентября убеждал Романовского, что нет у меня сил одновременно вести операцию против Армавира и обеспечивать дивизию со стороны Михайловской. В ответ — одни заверения: вот-вот Первая конная разобьёт Михайловскую группу и выдвинется к Курганной... И только теперь я вижу, какой зарез для вас — эта группа...

Продевая руки в рукава френча, Дроздовский опустился на скрипнувший стул. Взяв карандаш, стал что-то набрасывать в полевой книжке. И Врангель в который уже раз приметил: как-то не очень ловко тот действует правой рукой...

— А карты, которые рассылает штаб армии, подозреваю, при Царе-горохе составлялись. Четыре станицы совсем не нанесены, много новых хуторов и дорог... Впору самому садиться и рисовать!

Врангель отмолчался. Да и что тут скажешь? Сам-то он и не заметил, как устарели карты, составленные Военно-топографическим отделом штаба Кавказского военного округа ещё в конце прошлого века. Где же, чёрт возьми, было заметить, когда третью неделю на месте топчется...

Сколько ни всматривался исподволь в худощавое лицо Дроздовского, обтянутое сухой кожей, тёмное и от загара, и от гнева, сколько ни вслушивался в глуховатый вибрирующий голос, ничего «героического» не находил. И всё явственнее ощущал совсем некстати возникшую неприязнь к этому человеку...

Ещё утром задела атмосфера немого обожания и подобострастия, которой окружили Дроздовского его штабные, командиры частей, ординарцы, конвойцы... Так и смотрели ему в рот. И неуместное это раболепие — сам-то на дух не переносит его в подчинённых — Дроздовский воспринимает как должное. По всему чувствует себя «вождём»: в каждом движении, в каждой фразе видно стремление покрасоваться и произвести впечатление на «толпу».

И ещё одно стало питать эту неприязнь: вспыхнувшее подозрение, не видит ли Дроздовский именно в нём главного виновника того, что «Михайловский узел» затянулся так туго. Напряжённо старался уловить хотя бы намёк. И догадаться, какие оценки его действиям тот мог давать в телеграммах Деникину и Романовскому... Но, кажется, нет: никакого намёка, ничего, что умаляло бы усилия и жертвы его конницы, его способности военачальника. Напротив, полковник то и дело даёт понять, что оба они штабом армии поставлены в одинаково тяжёлое положение: задачи ставятся непосильные, пополнений и боеприпасов как не было, так и нет, управление на широком фронте — никуда не годное. Особенно показателен эпизод с Тимановским. Вот к нему бы надо вернуться, уяснить кое-что...

— Бог с ними, с картами, Михаил Гордеевич... Хотя бы ставили в известность о задачах соседей.

— До таких мелочей руки у Романовского и его присных не доходят. — Дроздовский резко захлопнул полевую книжку.

— Вам и Тимановскому эта мелочь обошлась недёшево.

— Чудовищно дорого! Говорю же, мне ни слова не сообщили ни о его подходе, ни о данном ему приказе немедленно атаковать Армавир. Четырнадцатого числа около одиннадцати дня как снег на голову свалился его ординарец. Тут только я узнал: отряд его подходит уже к Кубанской, он поступает в моё распоряжение и по окончании сосредоточения предполагает атаку города... Но я-то рассчитывал дать своей дивизии два дня отдыха — влить пополнение, заменить выбывший командный состав. Поэтому и ответил ему немедленно: в бой не ввязываться, дабы перегруппироваться и атаковать совместно, а не порознь...

— Тимановский в донесении хотя бы сослался на директиву командующего?

— Да не было у него никакой директивы! — Правая рука Дроздовского, не без труда справившись с ремешком полевой сумки, снова потянулась к винограду. — Мой офицер для связи, конечно, опоздал... Зато не опоздала оскорбительная телеграмма от Деникина! Прямое обвинение в том, что я оставил Армавир «преждевременно», да ещё «отменил» его приказание Тимановскому атаковать тринадцатого. Я как встретился с Тимановским в Прочноокопской, первым делом показал ему телеграмму. А он отвечает, что такого приказа — во что бы то ни стало атаковать Армавир именно тринадцатого — ему и не давалось. Вот так!

— Они что, не понимают таких простых вещей, как взаимодействие?

— Да ничего эти гуси не понимают! — Дроздовский глотал виноградины одну за другой, сплёвывая в кулак косточки. Острый кадык нервно ходил вверх-вниз по худой шее. — Сколько воюю, штаб армии систематически переоценивает наши силы и недооценивает противника. Что ни директива — требуют побед «во что бы то ни стало» и «минуя все препятствия». Зарылись в бумажки и совершенно не знают реальной обстановки. Где уж Романовскому понять, что лучше на два дня позже победить, чем дать бой на два дня раньше и потерпеть неудачу... Развёл бумажное море и тонет в нём. И нас утопить хочет... И утопит! Только не в бумагах, а в нашей же крови! С первого числа я потерял тысячу восемьсот человек. Три четверти первоначального состава!

— Моя дивизия — не меньше.

— Вот видите! И это при том, что большевикам гораздо легче потерять тысячу человек, чем нам сто. Если всякая неудача везде тяжела как таковая, то в нашей армии каждая неудача — шаг к краю могилы. Ведь это — потеря веры в победу и моральное торжество красных негодяев. Потеря не только людей, но и оружия. А откуда его получить? Ведь освобождение Кубани — это только начало. А впереди — вся Россия. С какими силами освобождать её?!

— Вы сказали это Деникину вчера?

— Пытался. Всё без толку!

— То есть?

— Они всё мерят на старый «добровольческий» аршин: в первом походе, при Корнилове, офицерские роты опрокидывали тысячные отряды большевиков и брали станицы атаками во фронт без поддержки артиллерии...

— Наслышан уже.

— Так ведь у Корнилова были одни добровольцы, а противник — разложившиеся толпы солдатни. А теперь он уже другой: с каждым днём эти мерзавцы всё больше походят на регулярную армию. И мы изменились, но только к худшему: в частях много мобилизованных, а самые стойкие офицеры-добровольцы безвозвратно потеряны. И в первую очередь именно благодаря таким вот атакам! По-новому уже надо воевать... А у них один герой — Казанович, начальник Первой дивизии: бьёт в лоб, всеми силами. Ни тактики, ни сбережения людей, будто их, что травы. «Первопоходник», одним словом... Как это по-русски! Суворова поминают на каждом шагу, а сами мерят способности начальника числом уложенных солдат!

— Так что же Деникин?

— А ничего. Только выговор мне объявил за медлительность действий и отмену его приказаний. Публично, при всём штабе...

— Почему же вы не подали рапорт? Изложили бы все трудности вашего положения, указали на ошибки и предвзятость Романовского...

— Я не привык жаловаться на трудности. Вполне достаточно того, что указывалось в моих докладах и сводках моего штаба. Но Деникин мои доклады назвал жалобами. Разве правильная оценка соотношения сил есть жалоба?!

— Меня это удивляет.

— А меня уже нет. Я слишком хорошо изучил людскую природу. Весь ужас в том, что Деникин становится глухим, когда говоришь ему правду о работе штаба и лично Романовского... — Пенсне колко отразило желтоватый свет лампы, надёжно спрятав глаза Дроздовского, но Врангель чутко уловил брошенный на него испытующий взгляд. — А что касается предвзятости, источник её мне прекрасно известен: я не «первопоходник».

— Так что ж с того? — пожал плечами Врангель.

Мгновенный прищур погасил искру в глазах. Низко прикрытые веками, они засмотрелись на первое попавшееся — чистый лист, заправленный в «Фейшолес-Империал». Не должен этот полковник догадаться, на какую мозоль наступил.

— А то, что Романовский выдвигает на должности только участников первого похода на Кубань. Это уже стало традицией. Нечто вроде местничества, но не по родовитости, а по «добровольческому» стажу. Интриг вокруг этого столько! Я дивизией командую лишь потому, что сам сформировал свой отряд и привёл в армию. Потому и снять меня не могут... И им остаётся только интриговать. Если бумаг в нашей армии — не меньше, чем в старой, то интриг штабных — много больше...

Дроздовский отправил в рот очередную виноградину. Сняв с губ косточки, договорил:

— Возможно, и на вашем месте, Пётр Николаевич, они хотели бы видеть кого-нибудь другого... Но среди «первопоходников» нет столь же крупного кавалерийского начальника.

От реплики Врангеля удержала та же волчья осторожность. Слишком уж прям и откровенен Дроздовский. Подозрительно откровенен. Нет ли и тут интриги? И умно ли он поступил, позволив втянуть себя в этот разговор? Повёл плечами, стряхивая оцепенение. Всё, хватит разговоров...

Попрощались и пожелали друг другу успехов у «Паккарда» начальника 3-й дивизии. За ним уже построился в колонну по три конвой — текинцы и татары в косматых островерхих папахах, на хороших лошадях. Костёр, разведённый часовыми, дал тусклый отблеск на пенсне и надвинутый на него лакированный козырёк защитной фуражки с высоко задранной тульёй.

Прежде чем приложить к козырьку ладонь, Дроздовский горько обронил:

— Где Романовский — там нет счастья...

...Грунтовая дорога была твёрдой, подъёмы — пологими, и «Паккард» шёл легко. Кутаясь в шинель и вглядываясь в прыгающий светлый кусок дороги, что выхватывали из темноты передние фонари, Дроздовский ясно ощущал: настроение его как было отравленным до разговора с Врангелем, так и осталось. Может, не стоило и огород городить? Неожиданно бесстрастным и непроницаемым оказался барон. Сухарь какой-то. Что у него на душе — поди пойми. Того и жди теперь, что Деникину и Романовскому станет известен этот разговор...

Не таким, говоря по правде, рисовал он себе бывшего конногвардейца. Оно и понятно: после академии видел-то всего однажды. В декабре 16-го, в Кишинёве, на одном из рождественских балов. Зима в Бессарабии выдалась тогда буранная...

Только что выписанный из госпиталя после тяжёлого ранения в правую руку, страшно захотел развеяться — забыть болезненные операции и бесконечные мучительные перевязки, заглушить невыносимую тоску по семье, по родному Киеву. Явился на бал и часа два простоял, подпирая стену и глазея на публику. Не заметить и не запомнить барона Врангеля нельзя было никак. Отплясывал генерал, длинный и худой, посреди залы, как хвативший лишнего поручик. Хохотал и болтал громче всех. Дам менял через танец. И в буфет, где поминутно хлопали пробки и били в потолок пенные струи шампанского, наведывался беспрестанно...

Так или иначе, отмахнулся Дроздовский от навязчивых сомнений, первый разговор получился. Если не один, а уже двое дивизионных начальников будут думать, как он, — что-то ещё можно поправить. И нужно взять себя в руки. И терпеть. Терпеть и ждать, когда придёт его время. Выдержка — это всё. А там посмотрим, что день грядущий нам готовит...

18 сентября (1 октября). Петропавловская — Курганная

В самое глухое ночное время двинулась 1-я конная дивизия в охват правого фланга позиции Михайловской группы.

Ущербную луну завесили кисейные облачка. Проглядывая в редкие разрывы между ними, она слегка разжижала темноту. По степи вяло кружил сухой и холодный ветерок: то подгонял в спину, то задувал в лицо.

Полки шли шагом, колоннами по шести, где полевыми просёлками, где ложбиной. В авангард был назначен Корниловский конный. Две его головные сотни с четырьмя пулемётами на линейках оторвались на пару вёрст вперёд, цепочкой поддерживая с ним связь. От приказания «не курить» некоторые казаки отмахнулись: ловко прятали подожжённую цигарку в кулаке.

Врангель, выбрав место в хвосте авангарда, присоседился к штабу Науменко. Качаясь в седле, поклёвывал носом. Стрекот кузнечиков и приглушаемый невидимой пылью стук сотен копыт убаюкивали слаще колыбельной.

Где-то покрикивал тоскливо одинокий коростель...

Позади осталось два десятка вёрст. По сизой мгле, затянувшей небо на востоке, уже разливался тусклый багровый отсвет, перекрашивая степь из тёмно-серого в сиреневый.

Головной разъезд корниловцев, овладев хлипким деревянным мостиком через почти пересохшую Синюху и захватив спящим в скирде пост противника из пяти человек, вышел к ветке Армавир — Туапсе.

Перейти через одноколейку, протянутую по низкой насыпи, и перехватить пересекающую её дорогу, торную и пыльную, из Михайловской на Константиновскую сумели скрытно.

Ещё верста, и просёлок, зажатый полями подсолнечника, подступившими к самым обочинам, вывел авангард к Чамлыку.

За спиной, оплавляя мглистый горизонт, быстро взбухал багровый диск. Будто посылаемый именно им, ветер подул теперь строго с востока. Конвойцы, прищуриваясь, хмуро поглядывали на светило, но помалкивали.

Тревоги их Врангель не заметил: стряхнув с себя предрассветную дремоту, оценивал местность... Мостовая переправа через Чамлык, длиною 7 саженей, цела, и земляная дамба не осыпалась... Но ширина — 2 сажени — позволяет проходить только колонной по три... Берега — такие же болотистые и сплошь заросли таким же высоким камышом, как у Петропавловской. Похоже, вброд не переправиться. В 50 саженях левее, к югу, железный мост. Настил и опоры без видимых повреждений, насыпь довольно высокая — до 2 саженей. По нему, параллельно грунтовой дороге на Курганную, идёт одноколейный железнодорожный путь из Армавира в Туапсе...

От бегущей на север воды, жёлто-бурой из-за илистой мути, легко отрывался, курясь, прозрачный парок. Звонко плескалась рыба. Две неровные серо-зелёные стены камыша окутал сизый туман. Покачиваясь, торчали из туманной пелены пушистые метла верхушек. Над ними висели зудящие тучи комаров. Кружили и разлетались, крича, птицы, встревоженные стуком копыт по деревянному настилу.

Едва головной разъезд корниловцев овладел деревянным мостом, Науменко выслал сотню екатеринодарцев для занятия станции Курганная.

Не проскакала она широкой рысью и пары вёрст вдоль насыпи, как впереди рассветную дымку вспорол жёлтый луч прожектора. Быстро приблизились тяжёлое пыхтение и железный стук колёс — и из неё вынырнул бронепоезд. Не набирая хода и не открывая огня, угрожающе катил к переправе.

Сотни корниловцев и екатеринодарцев, развернувшись, галопом рванули назад. Перескочив мост, кинулись с дороги в высокие и густые заросли кукурузы.

Приподнявшись в стременах, Врангель торопливо извлёк из футляра «Гёрц» и настроил фокус: казаки рассыпались в линии фронтом к бронепоезду, с лошадей, укрывшихся по самые уши, не поспрыгивали... Благодаря высокой насыпи и близкому расстоянию — не более 50 саженей — до бронепоезда, по видимости, попадут в «мёртвое пространство»...

Перед самым железнодорожным мостиком бронепоезд стал тормозить. В лязг и скрип тут же вклинился дружный треск десятка его пулемётов. Густо засвистели над казачьими папахами пули, с хрустом срубая позади них окроплённые росой стебли и листья, разбивая вдребезги початки. Лишь некоторые склонились грудью к передней луке, большинство же чёрных и белых папах так же неподвижно торчали из тёмной зелени.

Секунды спустя пулемётную трескотню перекрыл оглушающий грохот орудийного залпа.

Врангель резко обернулся: не дожидаясь его приказа, 3-я конная батарея — её взводная колонна двигалась за авангардом и только что вышла на открытое прибрежное место — живо снялась с передков и открыла по бронепоезду беглый огонь. Удачно, полевые трёхдюймовки оказались от него на расстоянии действительного ружейного огня, и первые же снаряды попали в цель...

Два лёгких орудия успели ответить и сразу замолкли, как только машинист дал задний ход. Зло шипя и завешиваясь густыми клубами пара, бронепоезд отползал к Курганной, теряя куски брони и деревянные обломки разбитых вагонов.

Поглощённый скоротечным боем, Врангель упустил момент, когда со стороны Михайловской накатился гул орудийной и ружейной стрельбы. Поднёс к глазам часы-браслет: семь с минутами. Дроздовский атаковал Михайловскую без опоздания.

Под этот бодрящий гул полки, сотня за сотней, и батареи, орудие за орудием, переправлялись на левый берег Чамлыка. Хотя настил моста оказался слегка повреждённым, все прошли без растяжек — и конные колонны по три, и артиллерийские уносы[57] с пушками.

Дабы обезопаситься от повторного визита бронепоезда, скрывшегося за тощей лесополосой, Врангель приказал Науменко бросить головную сотню в преследование и взорвать полотно.

Рысью преследуя бронепоезд, сотня 1-го Екатеринодарского полка за версту до станции Курганная наткнулась на большевистский обоз. По донесению, захватила до трёх десятков телег, груженных овсом и пшеницей. Не успел Врангель подосадовать — не увлеклись бы казаки охраной добычи, забыв и про станцию, и про бронепоезд, — как подскакал другой ординарец от Науменко: замечено продвижение конницы — около полка — со стороны станицы Курганной. Не заставил ждать вестей и Топорков: показались цепи противника со стороны Михайловской.

Последнее насторожило. Несомненно, появление в глубоком тылу его дивизии стало для «товарищей» полной неожиданностью. Но пока никаких признаков, что они ударились в панику и намазывают пятки из Михайловской. Неужто атака Дроздовского не произвела на них должного впечатления? Кажется, поступит умно, ежели не станет пока подгонять в шею Науменко брать Курганную...

Послав к бригадным командирам ординарцев с приказанием произвести спешивание с батовкою[58], рассыпать людей в стрелковые цепи и занять позиции, поискал удобную высоту для наблюдательного пункта. Ни кургана, ни холмика — одни скирды торчат. Подав рукой знак штабным офицерам, конвою и прочим сопровождающим, подскакал к самой большой. Первым делом бережно уложил бинокль в футляр: хотя и по самой низкой цене куплен, в оптической мастерской Карла Гёрца на Конногвардейском бульваре, но теперь такая вещь стоит целое состояние. А уж потом спрыгнул с кабардинца и покарабкался, с хрустом проваливаясь в слегка уже потемневшую солому, наверх.

Присев на корточки, достал полевую книжку и черканул Дроздовскому: дивизия поставленную задачу выполнила. Листок аккуратно вырвал и сложил вчетверо. Ординарец от 2-го Офицерского полка, юркий молодой урядник, пряча его в пустой подсумок, скороговоркой повторил приказание вручить полковнику Дроздовскому в собственные руки и кинулся к укрытым в кукурузе лошадям.

Проследил, как тот с места в карьер сорвался к переправе... Теперь оставалось удерживать врага и ждать. Отходящих из-под Михайловской большевиков или... Тревожные мысли о неудаче Дроздовского отгонял. Но на смену им являлась ревность: не хочет ли полковник показать, что давно уже можно было взять Михайловскую силами пехоты?..

И получаса не прошло, как встречный бой разгорелся по всему фронту дивизии. В густую винтовочную стрельбу вторгались заливистые очереди пулемётов. Пули, тонко посвистывая, изредка пролетали и над скирдами...

Встав в полный рост — дать краткий отдых онемевшим ногам, — Врангель медленно, по часовой стрелке, обвёл биноклем тыл и фронт позиции... На юге — поля кукурузы и подсолнечника. Чем дальше, тем больше убранных, со скирдами. Константиновская скрыта высотами предгорной местности... А Курганная, в трёх верстах юго-западнее, видна хорошо: колокольня, пирамидальные тополя, мельницы, крыши. Через сплошное не убранное поле к ней ведут грунтовая дорога и железнодорожная ветка. На северной окраине станицы — одноимённая узловая станция. Её отчасти закрыла лесополоса... На севере — всё те же поля. В пяти верстах — смутные очертания Михайловской. Бой там, на слух, ожесточился...

Перевёл бинокль восточнее... 3-я конная и 1-я конно-горная батареи — четыре полевые и четыре горные трёхдюймовки — рассредоточились и заняли наблюдательное положение прямо на дороге, на полпути между скирдами и Чамлыком. Наводчики возятся с панорамами. Командиры ждут приказа. Связисты закончили тянуть к ним телефонную проволоку, и штабной офицер, умостившись справа от него, уже крутит рукоятку — проверяет слышимость... Не зря ругался со штабом армии: выбил-таки несколько петербургских аппаратов «Лоренц». А при одной из рекогносцировок пару дней назад казакам повезло разжиться проволокой. Так что ординарцы нынче не запарятся...

Негромко приказал открыть медленный прицельный огонь дистанционной шрапнелью по всему фронту передовых цепей противника. Вполне, решил, хватит, чтобы отбить у «товарищей» желание двигаться вперёд.

В поголубевшем небе расцвели огненно-белые разрывы. Окрепший ветер с востока отгонял раздерганные дымные облачка на Курганную...

Скоро артиллеристы сбились на стрельбу ураганами. Врангель засомневался, стоит ли им так усердствовать: цепи «товарищей» сильно растянуты и вдобавок их скрывают кукуруза и подсолнечник, а число патронов невелико, не расстрелять бы раньше времени. Без них пушки станут бесполезной и даже опасной обузой...

Ветер погнал сухой колючий песок.

На наблюдательный пункт зачастили пули. Штабные и ординарцы, расположившись на ближайших скирдах, стали зарываться в солому.

— Сховайтесь поглыбже, ваше превосходительство. Виноват... — осмелился наконец посоветовать посмурневший Гаркуша.

Врангель покривился недовольно, но ничего не оставалось, как лечь на бурку, проворно расстеленную адъютантом. Быстро разглядели, сволочи, значок начальника дивизии — высоко поднятое на пике алое полотнище с конской головой...

Наступление большевиков Топорков и Науменко остановили, но сами продвинуться вперёд не смогли...

Удушливый ветер дул всё сильнее. Песчаная пыль быстро затягивала небо бурой мглой. Солнечный диск стал тускнеть. Видимость ухудшалась: в пыльном мареве скрылась сначала Михайловская, потом и Курганная.

Врангель скользнул биноклем вдоль русла Чамлыка вправо и влево. Камыш, бесшумно раскачиваясь, клонился к западу... В перелёт их тут, должно быть, масса уток. Славное местечко для охоты. Конечно, не гирла Дона, но всё же... Ничего не любил так в детстве, как осенью, в пору перелётов, ездить в гирла. Стрелять из «берданки» отец научил, кажется, раньше, чем учителя — читать и писать. И лет в десять уже заткнул старого барона за пояс: до полудюжины уток брал... Вот бы время выкроить, пока дивизия будет отдыхать после операции... Победа нынешняя легко не достанется, так, может, соизволит Деникин дать сутки или двое. Ежели не погонит под Армавир — помочь Дроздовскому вернуть город. «Во что бы то ни стало»...

Никак вчерашний разговор не выходит из головы. Нет, неспроста его Дроздовский затеял: не душу отвести, не оправдаться за неудачи... Не иначе как с дальним прицелом. С каким же? Повлиять через него на Деникина? Возможно... Или всё проще — найти союзника против Романовского?

Насчёт Романовского хотя и прав полковник во многом, но передёргивает. Понять можно: у начальников частей в поражениях всегда «моменты» виноваты. Особенно вышестоящих штабов, обретающихся в глубоком тылу. Так было и так будет. Умно всё-таки поступил, что в своё время не пошёл после академии по Генштабу: ежели ты в тылу — на тебя всех собак вешают, ежели на фронте — ходишь в героях. Даже когда терпишь поражения и попадаешь в плен. Как Корнилов...

И вдруг мозг, словно пуля, прожгла догадка. Ну конечно! У Дроздовского нет славы «первопоходника». И вроде бы к чему она, когда собственная куда громче... Ведь у него был свой поход: из Ясс на Дон. И в отличие от Корнилова, поход — победный. И людей сохранил, и Ростов взял. И ещё помог восставшим донским казакам удержать Новочеркасск. Уж как его потом, ежели верить Баумгартену, Краснов обхаживал и умасливал... Но Дроздовскому хватило ума уйти от к Краснова к Деникину. Ясно как Божий день: Донским атаманом ему не бывать. Не быть и вторым после Краснова, и даже третьим: не донец. А покуситься на пост командующего Добровольческой армией — на такой вольт его вполне чёрт может дёрнуть! Да только екатеринодарские «первопоходники» никогда Дроздовского вперёд не пропустят. Неужто именно в этом деле ищет его поддержки? Вот проныра... Жаль, Олесиньки нет рядом: не с кем посоветоваться. Может, ты, Петруша, и сам передёргиваешь?..

Но пусть даже у Дроздовского не о собственной персоне душа болит, а о России, пусть даже намерения его — самые благие, но вот развинченные нервы до добра его не доведут. Глупо так распускаться и выворачивать себя наизнанку. С такой любовью к правде, неприятной начальству, лучше быть умным и расчётливым, чем гордым и упрямым, иначе...

Огонь на фронте 3-й дивизии будто бы чуть стих. Прислушался... Дроздовский ворвался в Михайловскую? Или иссякают винтовочные и артиллерийские патроны? У него их совсем не густо. На часах — полдень.

— Ещё цепи, ваше превосходительство! — Гаркуша, приподнявшись, возбуждённо тыкал ногайкой в сторону Михайловской.

Врангель с силой вдавил окуляры «Гёрца» в глазницы. Медленно, где перекатываясь через неправильные прямоугольники убранных полей, где просачиваясь сквозь высокие заросли кукурузы и подсолнечника, к позициям 2-й бригады Топоркова приближались новые цепи большевиков — густые, сквозь пыль едва различимые на жёлто-сером фоне. Винтовочная и пулемётная стрельба ожесточилась, пули полетели гуще. Плотнее вжался в податливую хрустящую солому...

...Топоркову с наблюдательным пунктом повезло больше, чем командующему дивизией: нашёлся какой-никакой, но бугорчик — голый и каменистый. Разлёгшись привольно на бурке и, не расчехляя свой старый, ещё с Японской войны, галилеевский 4-кратный «Цейсс», мрачно взирал на происходящее. За спиной застыли, впившись в начальника глазами и онемев, ординарцы от полков: боялись не расслышать приказания.

Оба полка его бригады — 1-й Запорожский и 1-й Уманский — развернули стрелковые цепи фронтом на север, против Михайловской. Левый фланг дотянулся до Чамлыка. Кукуруза и подсолнечник совершенно скрыли передовые цепи большевиков, только маячат кое-где головы конных командиров. Хотя дистанция сократилась уже шагов до семисот, казаки стреляют одиночными и редко: только по ясно видимым целям.

Кроша известняк, пули глухо ударяли в бугорчик. Топорков упрямо не обращал на них внимания. На что?.. Когда будет нужно, тогда и слезет. Всё равно лучше места не сыскать. Полками отсюда командовать сподручней. Поле боя просматривается не хуже глазуньи на сковороде... И начальство, чай, найдёт — не потеряет.

Казаки — молодцы: сберегают патроны. Так и надо, коли подсумки пусты. И свистки взводных правильно, что молчат. Ну, куда тут подавать команды на прекращение огня? Молчат и пулемёты. И тоже правильно: противник закрыт, а обнаруживать себя раньше времени — ни к чему. Но никто не тревожится: сбатованные лошади совсем рядом, и коноводы ни одной вырваться не дадут.

Его и самого противник беспокоил не слишком. Куда больше — собственные батареи: шрапнель лопается всё ближе к своим. Не ровен час, так и всыпят казакам по мягкому месту. Господа кадровые офицеры по-дурному приучены в артиллерийских училищах: лучше, убеждены, влепить несколько «дружеских» снарядов в спину своим, чем преждевременно прекратить обстрел наступающего неприятеля. Так что запросто могут задеть казаков. А то и лошадей...

Так ведь и заденут, коли барон допустил заминку в подходе и потерял внезапность нападения. Бронепоезд, что ли, нагнал страху? С марша бы, уступами навалиться всей двухтысячной массой на Курганную... На рассвете ещё. Красные точно проспали их набег. Повынимали бы из постелей тёпленькими... Ан нет, разбросал обе бригады лавами и цепями. Всех спешил и ввёл в бой... Неслыханное для казаков дело. Ну ладно — спешил, а зачем батовать? Стало быть, никуда дальше двигаться не намерен.

Намерен или нет, а инициативу красным голодранцам отдал вовсе. И те напирают уже с двух сторон. А кто в резерве и где он, резерв этот, — не понять. Ну а батареи кто прикрывает? Тоже не понять. А где Офицерский конный полк? Вовсе сгинул... Казаки 1-й бригады заблудились в нескошенных полях. Как дети малые. Только разноцветные сотенные значки торчат из подсолнечника вроде сорных цветов... Патронов как не было, так и нет. А штаб дивизии уселся на скирды и сидит сиднем. Ни дать ни взять — стая ворон, обожравшихся зерна...

...«Гёрц» помог Врангелю увидеть первым: цепи большевиков — такие же густые — показались и со стороны Курганной. Не прошло и четверти часа, как екатеринодарцы, развёрнутые фронтом против неё, дрогнули: то тут, то там потянулись к лошадям. Отстреливались единицы... Вспрыгивая в сёдла, отходили шагом по кукурузе. Иные, по узким прогалинам, — сразу рысью...

Приказал батареям перейти на беглый огонь. Штабной офицер, лежащий справа, взялся за тяжёлую слуховую трубку и вдруг ткнулся лицом в аппарат. Из горла вырвался хрип, на солому хлынула кровь: пуля пробила голову навылет...

Станицы сквозь уплотнившуюся пыльную завесу уже не разглядеть. Тут и «Гёрц» — сколько ни протирал Врангель объективы и запорошенные глаза — бессилен... Судя по карте, от Курганной до Михайловской тянется вдоль грунтовой дороги проволока станичного телеграфа. Явно именно по ней «товарищи», занимающие Курганную, держат связь с главными силами в Михайловской. Потому и такое хорошее взаимодействие. А у них с Дроздовским — ничего, кроме ординарцев. В 3-й дивизии есть радиостанция, да что толку, раз у его собственной до сих пор не зарядили аккумуляторную батарею. Чёрт-те что! Науменко, ещё не начался бой, предложил послать разъезд — взобраться на столб и шашкой перерубить провода. Но он отмахнулся: завтра самому телеграф понадобится... Ну и растяпа же ты, Петруша! Заслушался Дроздовского, уши развесил, а многие детали не продумал...

Не хватает Баумгартена, не хватает... Вестей из Екатеринодара пока никаких. Хоть бы Деникин временно кого прислал... Но кого? Баумгартен, когда увозили, просил назначить на его место Апрелева. Но тот может оказаться куда полезнее в штабе Романовского. Кого же тогда? Конечно, лучше бы, кого он знает лично...

Цепи, идущие со стороны Курганной, стали растягиваться вправо... Не иначе, заключил, решили охватить его левый фланг. На часах — начало второго. Стрельба со стороны Михайловской переменилась: ружейная чуть затихла, а в орудийной всё явственнее слышится уханье тяжёлых гаубиц. У Дроздовского шестидюймовых зарядов раз-два и обчёлся... Что же, огонь ведут только «товарищи»? Да где же донесение от него, чёрт возьми?!

— Конница, ваше превосходительство! С югу...

«Гёрц» сквозь мглистую завесу из пыли нашёл её не сразу... Резервная колонна, с полк, уже обогнув цепи пехоты, идёт широкой рысью через убранные поля... По видимости, в охват левого фланга. чёрт подери! Понятно без подсказок: «товарищи» нацелились на мостовую переправу через Чамлык. Вот эта угроза — уже серьёзная. Захватят мост — оставить для его прикрытия было некого — и дивизия окажется в ловушке: загнанной в угол между речкой и железной дорогой. А на той в любой момент могут появиться бронепоезда. Не со станции Курганная, так от Армавира... Чтобы спастись, частям ничего не останется, как переправляться через болотистый Чамлык. Всадники с лошадьми, ежели повезёт найти брод, с потерями, но пройдут. А артиллерия погибнет вся...

На зубах заскрипел песок. Сплюнув, выругался. В резерве — лишь четыре сотни Корниловского полка. Не сразу и нашёл их в кукурузе, у полевого просёлка, ведущего на юг, на Константиновскую. Проволоки на резерв не хватило, и пришлось посылать ординарца с приказом подъесаулу Безладнову[59], временно командующему полком, атаковать конницу противника.

Предчувствуя недоброе, наблюдал, как сотни вяло усаживаются на коней и шагом разворачивают двухшереножную лаву...

Едва перейдя на рысь, корниловцы попали под фланговый ружейный огонь со стороны приближающихся цепей. Рассыпаясь, остановились... Белоусый Безладнов крутился в седле и размахивал клинком. Глотая пыль, орал: «С-строй фронт, с-сукины с-сыны!» Его громоподобный голос широко разлетался над кукурузой. Но всё попусту...

Врангель подстроил фокус: полк врага рысит к переправе через убранные поля, пока ещё не переменяя аллюра и не обнажая шашек... Весьма уверенно рысит. И низкая насыпь железной дороги его не задержит. Теперь и командира можно разглядеть: вырвался далеко вперёд... высоко поднял шашку... подал знак перейти на галоп... Положение пиковое: до переправы «товарищам» осталось меньше трёх вёрст... Вот он — психологический момент, без какого обходится редкий бой: спасти дело может только личный пример старшего начальника.

Спешно засовывая бинокль в футляр, отдал приказание полкам рысью отходить к переправе, а батареям — сниматься. Застоявшиеся ординарцы срывались с места в карьер.

— Василий, лошадь!

Соскользнул по соломе вниз. Пружинистые ноги легко вознесли в седло. Безжалостно пришпоривая дарёного кабардинца, поскакал наперерез уже попятившейся лаве. За ним устремились Гаркуша, конвойцы и значковый казак.

Завидев начальство, корниловцы стали натягивать поводья. Некоторые прибивались к сотенным командирам — показывали решимость идти в бой.

— Молод-цы кор-нилов-цы! Впе-рё-од! За мно-ой!

Призывая казаков надрывными криками, по узкой полевой прогалине кинул галопом бурно дышащего кабардинца навстречу врагу...

Злая радость закипела, когда увидел поверх кукурузного поля: едва развёрнутая, лава «товарищей» сбавила темп... Затопталась... Преследовать или нет, ежели повернёт, не приняв атаки?

Дистанция сократилась до полуверсты.

Пора переходить в карьер. Пришпорил и потянул шашку из ножен — подать знак, — как вдруг, ещё не осознав разумом, уже почувствовал каждой клеточкой: что-то не так... Нет привычного ощущения впившихся в спину сотен пар глаз, ловящих каждый его манёвр, каждую перемену аллюра, каждый знак шашкой... Как нет и густого догоняющего топота позади. Жидкое что-то, будто охота помещичья скачет, а не полк казачий атакует.

Обернулся и не поверил глазам: лава корниловцев, не проскакав и сотни шагов, крутится на месте, ноги коней путаются в кукурузе, а за ним бросились десятка три всего. Впереди — оскалившийся Гаркуша с обнажённым уже клинком.

Похолодевшие ноги на миг потеряли стремена. Инстинктивно натянул поводья. Кабардинец послушно перешёл с галопа обратно на рысь. Только теперь заметил, как усилился ружейный огонь большевистских цепей. Не часто доводилось бывать под таким огнём...

Тонкий свист и глухие удары пуль, сухой треск разбиваемых стеблей и початков слились в одну сплошную какофонию, жуткую и беспощадную.

С визгом вывалился из седла значковый казак, уронив пику... Рухнул под Гаркушей, перекинув его через голову, поражённый пулей конь...

Почуяв своё превосходство, лава большевиков перешла на карьер... Вздела клинки... Первой её удар приняла кукуруза. Поле огласили крики «Ура!» и азартные вопли «Лови генерала!», «Лови... иво мать!..»

Вырвавшись вперёд, Врангеля настиг молоденький сотник. Потемневшее пухлощёкое лицо перекосил гнев.

— Ваше превосходительство! — закричал фальцетом. — Не место вам здесь! Уезжайте вон отсюдова! Иначе я вас уберу силой!

Врангель, опешив, рванул поводья. Это ещё что такое?! Дерзость неслыханная!

Пока поворачивал кабардинца и искал слова, жар схлынул. Сняв фуражку, вытер тыльной стороной ладони пот и пыль с разгорячённого лица, огляделся. Картина боя переменилась: батареи, взявшись в передки, потянулись к переправе, туда же, отстреливаясь, рысью отходят сотни, а какие-то, найдя брод, уже переправляются выше по реке. «Товарищи», воодушевлённые, всюду наседают. Атака его сорвалась, а лава противника увязла в кукурузе... Может, и прав этот рехнувшийся щенок: нечего ему тут дразнить «товарищей» своими лампасами... А нужно спешить к переправе — не допустить пробки.

Кабардинец обидчиво раздувал ноздри, норовил укусить за колено. С губ его слетали розовые хлопья пены...

Никак не отреагировав на дерзкие слова сотника, Врангель поскакал к корниловцам.

Те мялись, вытаптывая переломанную кукурузу. Привставая в стременах и вытягивая шеи, то и дело оглядывались на переправу и на станичников, рысью отступающих по всему фронту. Безладнов отрешённо уставился в густую гриву своего смирно стоящего тёмно-каракового жеребца. Ни досады на запылённом лице, ни вины Врангель не заметил. Пышные белые усы торчат как ни в чём не бывало... Унылая эта картина ввергла его в острое раздражение. Но все ругательства проглотил.

Да его бы и не услышали в разразившемся дробном грохоте: выкатившись вперёд лавы, пять запряжённых в тройки линеек со станковыми пулемётами — русскими «максимами» и французскими «гочкисами» — живо развернулись, и продирающихся сквозь высокие заросли большевиков секанули длинные, с горизонтальным рассеиванием, очереди... Пули куда чаще поражали кукурузу, чем людей, но на нервы атакующих подействовали: те остановились.

Подбив кабардинца почти вплотную к Безладнову, Врангель сухо приказал рысью отвести полк к мельнице, спешиться и пулемётами прикрыть переправу...

Прикрывать её корниловцам и уманцам пришлось долго: батареи перешли мост благополучно, но сотенные командиры всё-таки не обошлись без того, чтобы не создать пробку. Большевики не нажимали, ограничившись обстрелом, постепенно стихающим: то ли не рискнули преследовать, то ли сочли свою задачу выполненной. А в районе Михайловской шум боя давно затих...

Диск солнца, багровея, скатывался в пыльную мглу, забившую горизонт.

Сотни, уже переправившиеся на правый берег Чамлыка, собирались в полки. Командиры, ожидая приказа о возвращении на старые позиции, подгоняли. Но казаки не торопились, скапливаясь у двух колодцев — глубоких, со срубом и корытом, вырытых у перекрестья дорог на Михайловскую и Армавир. Доставали бадьями воду, чуть солоноватую, и жадно пили... Дав изморённым лошадям немного поостыть, поили и их. Со вчерашнего вечера ни у тех, ни у других не было во рту ни крошки, ни капли. Лошадей ещё два часа кормить нельзя, а сами грызли предусмотрительно прихваченные кукурузные початки. Вахмистры сотен занимались своим обычным после боя делом: считали потери...

Через мост на опорожнённых телегах артиллерийского обоза медленно везли последних убитых и раненых. За ними потянулись казаки арьергарда: без всякого строя, кто понуро, кто бодро, вели коней в поводу. Стоны, тоскливый скрип колёс и унылый перестук копыт по деревянному настилу звучали для Врангеля похоронным маршем. Не знал, куда спрятать глаза...

На обочинах просёлка безмолвно умирали раненые казачьи лошади, многие с раздробленными шрапнелью или пулей ногами. Некоторым ещё хватало сил оторвать голову от земли, попытаться встать. Но удавалось лишь скосить укоризненный взгляд вслед уходящим. Хозяева поснимали сёдла с уздечками, а пристрелить пожалели. Или патронов не нашлось...

На мост Врангель вступил с последним взводом уманцев. Только теперь услышал комариный зуд и ощутил на щеке свербящую боль от укуса.

На другом берегу сёстры перевязывали ещё живых, а санитары перекладывали их с телег в лазаретные линейки. Убитых накрывали холстинами. В густеющих синих сумерках ярко белели фартуки, платки и нарукавные повязки с красным крестом.

Появился наконец-то поручик-доброволец с донесением от Дроздовского. Распечатывая пакет, Врангель уже знал, что там... Кто-то за спиной зачиркал спичкой, но разобрал и без света. Начальник 3-й дивизии кратко сообщал, что его атаки успехом не увенчались, артиллерийские патроны израсходованы полностью, потери понесены жестокие, и он, дабы не умножать их, от дальнейшего наступления вынужден отказаться...

Не задавая вопросов, расписался в получении. Записку, перегнув пополам, сунул в нагрудный карман. Усмехнулся горько и неприметно... Ну что, полковник Дроздовский? Какова теперь цена вашим наполеоновским планам? Пора бы понять: какая лошадь придёт первой — не интриганами в штабных кабинетах решается, а судьбой в чистом поле...

На душе замутило. Глядеть на казаков стало тошно. Ещё несноснее была мысль, что все видят его бессилие и позор... Третью неделю крутится как белка в колесе, с ног валится от недосыпа, разругался со штабом армии — и всё псу под хвост! Казаки за ним не пошли... Но не потому же, чёрт возьми, что на нём — фуражка вместо папахи и сапоги со шпорами вместо чувяк!..

Ветер выдохся и похолодал. Замерли и стихли камышовые стены. Вода в Чамлыке почернела. Птицы, успокоившись, устраивались на ночлег.

20 сентября (3 октября). Петропавловская

Далеко за полночь, едва одолевая истому, проработали Врангель и Дроздовский в атаманском кабинете: разобрали допущенные ошибки и спланировали повторную операцию... Понесённые потери — более десятой части в обеих дивизиях — приток добровольцев и мобилизованных обещал компенсировать быстро. С Кавказской и Потаённой вот-вот должны подвезти боевые припасы. Время не терпит, поэтому назначили на 21-е.

Дроздовский, хотя и издёргавшийся вконец, горел жаждой боя. Всё сулило победу. Включая и то, что большевики даже не попытались использовать свой успех: следовательно, ослабели серьёзно...

А ни свет ни заря — телеграмма из Екатеринодара: Деникин объявил Дроздовскому выговор за изменение директивы об атаке Михайловской со стороны Курганной. И приказал немедленно возвратиться в район Армавира, где противник перешёл в наступление, сбил заслон Тимановского и овладел переправой через Кубань.

За ночь восточный ветер выдохся, пыль улеглась, и стол накрыли в саду.

Мрачнее тучи, Дроздовский комкал в кулаке телеграмму. К завтраку не притронулся.

Хотя аппетит у него, успел заметить Врангель, лошадиный: постоянно жуёт или грызёт что-то. Даже семечки подсолнечные, будто он не полковник Генштаба, а «товарищ» с рабочей окраины.

— Неудачи всех дивизий в последних боях только доказывают мою правоту... — Голос Дроздовского звучал тише и глуше обычного, обкусанные губы, скованные по бокам горькими складками, едва приоткрывались. — Говорил же Суворов, что «ближнему по его близости лучше видно»... А Деникин, даже не разобравшись на месте в причинах неудач, делает мне выговор. Без всякой вины! Что же, я ему должен объяснять, как юнкеру, что директива указывает только основную идею, но не способ выполнения?! Ведь директивы его я не изменял: Михайловскую группу с фланга обошли и со стороны Курганной атаковали.

Врангель кивал согласно, но думал о другом: а почему, любопытно знать, выговор объявлен одному Дроздовскому?

— Я что, эту несправедливость заслужил своей безукоризненной репутацией на Великой войне и своим историческим походом от Ясс до Новочеркасска?! Я привёл с Румынского фронта две с половиной тысячи человек. Прекрасно вооружённых и с большим запасом огнеприпасов. Силою мой отряд равнялся всей тогдашней Добровольческой армии, а духом был много выше... Краснов убеждал меня не присоединяться к Деникину, а наступать на север вместе с его донцами. Клялся снабдить всем необходимым. Убеждал, что я — лучшая замена убитому Корнилову... Но я считал преступным разъединять силы. Я думал не о себе, а о России. Потому и встал добровольно под начало Деникина. И тем спас Добровольческую армию от умирания... Что, в благодарность за это за всё я получил два выговора?!

Врангелю помимо привычной уже горечи послышалась истеричная обида. За минувшую ночь он склонился к мнению, что наполеоновские замашки — всё же не главное в Дроздовском. Главное — упрямая и болезненная правдивость. И вдобавок — слишком он впечатлительный и ранимый. Отсюда и ершистость. Мальчишеская какая-то... Нет, такие вождями не становятся.

— Именно этим и заслужили, Михаил Гордеевич. Вы часто встречали старших начальников, которым нравится читать правду в рапортах? Которые не завидуют подвигам подчинённых? Которые справедливы к тем, кто чужд угодничеству?

— Да ведь великая русская армия оттого и погибла, Пётр Николаевич! Оттого, что старшие начальники не хотели слушать неприятной правды. И благоволили только к тем, в чьих устах всё обстояло благополучно... А тех, кто имел смелость открыто говорить правду, затирали и удаляли. Неужели и Добровольческая армия потерпит крушение по этой же причине?

И этот вопрос Врангель нашёл риторическим. Но отвечать не стал по иной причине: его вдруг взяли сомнения, умно ли поступает, отмалчиваясь и только потягивая собеседника за язык. Не случилось бы водевиля: боялся быть обманутым другим, а обманул себя сам.

— Боюсь, к этой старой причине добавились новые. Например, отсутствие денег и снабжения...

— Денег Алексеев мог бы достать сколько угодно... И у нашей буржуазии, и у союзников. Под одно своё имя! Если бы его не отодвинули Деникин с Романовским...

— Что значит отодвинули?

— А то и значит... Ещё в конце мая, когда я привёл свой отряд в Мечетинскую, это было заметно. Отряд прошёл парадом, с музыкой. Принимал Деникин. Рядом с ним торчал истуканом Романовский. А старик Алексеев даже назад отступил, чуть не за их спины. Всем своим видом показывал, что вся власть — у них. Потом он и сам дал мне понять...

— Вы с ним встречались?

— Один раз. Представлялся... — Дроздовский снял пенсне и принялся протирать бумажной салфеткой толстые овальные стёклышки. Его глубоко посаженные серые глаза показались Врангелю чересчур большими и какими-то невидящими. — Так устроена Россия: когда талантливые вожди уходят со сцены, судьба назначает к водительству бесталанных заместителей. А их бесталанность губит великое начинание, накладывает на всё печать могилы... Поскольку утверждают они себя не за счёт самоотверженной работы, а за счёт интриг и бумагомаранья. Не согласны?

— Пожалуй. Рыба портится с головы... — Мелкими глотками Врангель отпивал парное молоко из большой фарфоровой чашки. — Так что Михаил Васильевич сказал вам?

— Что он ведает только финансами и политическими вопросами, а командование армией целиком в руках Деникина. Так они ещё в декабре разделили власть с Корниловым... Но теперь — никакого просвета: дни Алексеева сочтены и Деникин с Романовским вот-вот наложат руку и на деньги, и на политику. Если уже не наложили... С нами случилось самое страшное: мы оказались в подчинении лиц, коим не дано свершить ничего великого...

— Не бывает, чтобы совсем не было просвета...

Отставив чашку, Врангель расстегнул мундир: ему стало жарковато, хотя солнце только-только заглянуло на тенистый атаманский двор. Три здоровенных серо-жёлтых пса, уже привыкшие к нему, лежали, положив головы на когтистые лапы, неподалёку, на посыпанной песком дорожке. Ждали, когда и им перепадёт со стола. Их тёмные полуприкрытые глаза косились, следя за каждым его движением...

— Пока — один мрак. Денег и снабжения нет. С Красновым, у которого всё это можно получить, рассорились в пух и прах. А кубанские самостийники ведут себя так, будто они — римляне, а мы — нанятые варвары.

— Остаётся надеяться, что Деникин в самом скором времени расставит всё на свои места.

— Только не Деникин! — вскинулся Дроздовский. — Я рассчитывал, что сразу после занятия Екатеринодара он разгонит Раду с правительством Быча и посадит наказного атамана. Только не эту бабу Филимонова, разумеется... А он даже постеснялся въехать в город раньше них. Надо же, какая деликатность! Насколько мне известно, его об этом попросили Филимонов и Быч. Это что, политика? И Деникин не просто терпит этих родственников Керенского, но и потакает им. Тем хотя бы, что сам напускает учредительские туманы... Договорился до того, что именно Учредительное собрание должно определить будущее устройство России! Чудовищно! Того и жди — договорится до республики. Это что — тоже политика?

— Так вы, Михаил Гордеевич, считаете безосновательными его опасения оттолкнуть казаков провозглашением монархических лозунгов?

— Далее если он и прав... отчасти, то зачем оскорблять самые святые чувства тех, кто проливает свою кровь?! Подавляющее большинство моих офицеров мечтают о возрождении монархии... А зачем преследовать Шульгина за статью в защиту монархистов? И это, скажете, политика?

— Как я понял, они пытаются собрать под наши знамёна самые разные слои...

— В этом-то и вопрос — под какие знамёна? И кто собирать будет? Монархические организации как никакие другие способствуют притоку офицеров в армию. И в частях они уже ведут работу. Это большая сила... Я сам, между прочим, член одной из них. И вам, Пётр Николаевич, нельзя оставаться в стороне... — Водрузив на нос пенсне, Дроздовский требовательно глянул Врангелю прямо в глаза. Он явно ожил.

— Мне не известно о существовании подобных организаций в моей дивизии. Но в стороне не останусь...

Гаркуша как нельзя кстати нарушил их уединение: чуть прихрамывая, принёс из летней кухни пирожки и сырники. Румяные и обильно политые растопленным коровьим маслом, они помогли Врангелю убедить Дроздовского всё же перекусить перед дорогой. И псам перепало-таки.

— У нас что политика в тылу, что управление войсками на широком фронте — сплошное самоубийство...

Дроздовский и говорил, и жевал не торопясь, хотя время уже поджимало: к 11 часам 3-я дивизии должна построиться на восточной окраине станицы в походную колонну.

— И потом... Если уж к войскам Деникин и его штаб предъявляют требования, намного превышающие их силы, то почему таких же повышенных требований они не предъявляют к себе? А заодно и к тем, кто снабжает армию? Почему от них не требуют снабдить нас винтовками и сапогами «во что бы то ни стало» и «минуя все препятствия»? В работе довольствующих органов — сплошь рутина, бумажность и наплевательское отношение к войскам... До каких пор мы будем оплачивать боеприпасы кровью?

Врангель почувствовал, как пробежала по телу жаркая волна. Молоко вдруг показалось холодным. Запершило в горле, и он закашлялся.

— А с санитарной частью что творится! Ведь стон идёт... Я буквально засыпан жалобами на скверную пищу и отсутствие белья, на плохой уход и беспорядок в лазаретах. А самое ужасное — массовые случаи заражения крови... Это при современном-то состоянии хирургии! Знаете, сколько офицеров моей дивизии, получив лёгкие раны, подверглись ампутации или умерли от заражения крови? Десятки! Заносят заразу не только при операциях, но даже при простых перевязках. Это же преступление! И за это никого из врачей не наказали. Ни-ко-го!

Врангель, забыв о молоке и машинально кивая, опасливо прислушивался к собственным ощущениям. Не температура ли поднимается? Неужто испанка какая-нибудь? Или похуже какая дрянь... Срочно написать Олесиньке. Приедет ежели, чтоб привезла градусник и аспирин. Не найдёт аспирина — хотя бы антипирин...

— Знаете, Пётр Николаевич, что мне напоминает всё происходящее с нами? — Взвинченность Дроздовского вдруг уступила место тихой задумчивости. — Хирургическую операцию. Взять хотя бы мартовский переворот... Ведь он был опасной и тяжёлой хирургической операцией. Увы, неизбежной... Беда только в том, что нож хирурга оказался грязным и в тело России занесли большевистскую заразу. Теперь, чтобы спасти Россию, нужно удалить ту часть, которая поражена гангреной большевизма. И наша борьба — не что иное, как новая операция. Только вот, боюсь, как бы хирургический нож в руках нынешних наших вождей опять не оказался грязным...

С улицы донёсся шум подъезжающего автомобиля и крики бегущих за ним казачат.

Дроздовский, отставив пустой стакан, вынул часы из нагрудного кармана френча.

— Двенадцатый. Пора...

— А рапорт подать всё-таки следует... — Врангель заставил себя ободряюще улыбнуться. — Ия хочу, чтобы вы, Михаил Гордеевич, были в курсе... Я в своих донесениях постоянно указываю на недостатки снабжения, непосильные задачи и изматывание частей. Ежели угодно, покажу копии.

— Благодарю, это лишнее.

Легко поднявшись, Дроздовский первым протянул руку. Лицо его посветлело, ответная полуулыбка чуть оживила губы, горькие складки смягчились.

Вышли на переднее крыльцо. Часовые взяли «на караул».

— И вы, Пётр Николаевич, должны быть в курсе... — Дроздовский указал на поджидавший его чёрный автомобиль, добросовестно отмытый шофёром от жирной кубанской пыли. — У моего «Паккарда» лопнула шина, и пришлось ставить последнюю запасную. А у меня — лопнуло терпение. А запасного нет. Так что командующий мой рапорт получит. Надо продезинфицировать нож хирурга. Рискнём... Больше зла, чем есть, от этого не будет. А там, может, и улыбнётся счастье — спасём больную Россию.

Пожимая его костлявую кисть — показалась чуть ли не ледяной, — Врангель решил окончательно: встретятся в другой раз — тогда и поговорит вполне откровенно. А найдут общий язык — глядишь, и до совместных шагов дойдёт дело. Многое, впрочем, будет зависеть от того, как отреагирует Деникин на рапорт Дроздовского.

21 сентября (4 октября). Петропавловская

...Не говори, пожалуйста, никому, что я болею, это — лишние разговоры.

Захвати, если приедешь, градусник, антипирин и т.д. — всякую дрянь, здесь даже и термометра нет.

Киська! Не думай, что я сильно болею и оттого Тебя выписываю, но очень тоскливо без Тебя...

Пробежав глазами последние строчки, дважды подчеркнул никому. Очень осторожно: чернил осталось на донышке, нового пузырька ни в штабе, ни в атаманской канцелярии не нашлось, а хрупкий грифель простого карандаша ломался, едва надавишь... Слабо водя рукой, дописал: Обнимаю, да хранит тебя Бог. Петруша. Вложив письмо в конверт, аккуратно увлажнил клейкий край языком. Писал вчера поздно вечером, но не закончил — до того стало худо...

...Сразу после отъезда Дроздовского, только собрался на позицию, напал вдруг озноб. За ним — жар... В обед пробился сухой лающий кашель. Врач из летучки долго осматривал кожу на груди и животе, слушал, простукивал... И, посомневавшись, определил: вероятно, бронхит. Порекомендовал лежать и пить тёплое. Окончательно поставить диагноз обещал через день-два.

Что за диагноз, Врангель понял без уточнений: тиф или не тиф.

Бабки станичные, «набилизованные» Гаркушей, настояли на травах какую-то мутно-бурую жижу. Как увидел — совсем тошно стало. Послал к чёрту. Но адъютант пустил в ход всё своё красноречие и уговорил-таки выпить «лексир от всех хворей», на вкус — терпкий до горечи.

Русскую печь натопили по-зимнему — закрыв заслонку, — и всю ночь, обложенный пуховиками, он потел, как в парной. Жар и кашель едва не придушили. Ворочался с боку на бок и, кажется, ни на минуту не забылся сном.

Глаза открылись только в девятом часу. Пока натягивал бриджи и сапоги, свежая сорочка насквозь промокла под мышками и на пояснице. Угарная духота ещё не выветрилась, поэтому мундир просто накинул на плечи. Ноги истекали потом. Дрожа и подкашиваясь, еле донесли до письменного стола. В голове гудело...

А на соседнем дворе, как на грех, какой уже день стоит истошный крик домашней птицы. Удивлялся ещё: неужто хозяева режут целыми днями? Гаркуша сочувственно разъяснил: давно уж перерезали, едва цыплята подросли, но одних только курочек, потому-то молодые пивни и дерут горло — тоскуют, значит...

...Нынче тоскуют сильнее вчерашнего. Вот безобразие! Хорошо бы головы этим «пивням» посворачивать.

Глянул в чисто протёртое окно: день, как нарочно, выдался ясный, сухой и безветренный. Мучительно размышляя, стоит ли завтракать — до того муторно, что невмоготу даже смотреть на еду, — пододвинул бумаги.

Первым подвернулся очередной смертный приговор, вынесенный станичным правлением, — список в десяток фамилий. Опять пришлось браться за ручку...

А вот и сводки, поступившие за ночь из бригад. Но что в них может быть нового? Всё то же: «части вели разведку» и «противник оставался пассивен»... Набило уже оскомину...

Подвернулось письмо генерала фон Дрейера.

С Дрейером, служившим в штабе 7-й кавалерийской дивизии, познакомился в начале июля 17-го в Станиславове. Позже, вступив в командование Сводным конным корпусом, взял того к себе начальником штаба... Теперь вот прибыл в Екатеринодар и изъявляет желание продолжить совместную службу. Не сказать, чтобы душа лежала к нему: офицер Генштаба хотя и знающий, но формалист и не прочь польстить начальству сверх меры. Разве что, пока Баумгартен не выздоровел... А потом найти пристойную должность в штабе.

И вообще... Хорошо бы собрать всех, кого ещё можно, старых соратников. И назначить пока в ординарческий взвод — новых штабных должностей не нахлопочешься.

Пробудившаяся вдруг жгучая жажда погнала на кухню. Едва вышел в полутёмный коридор, как чуть не сбил с ног взбудораженный Гаркуша.

— Ваше превос-ство! Командующий! На околице зараз! Авто с конвоем... — Одна рука размахивала бруском наждака, в другой тускло сверкнул длинный узкий клинок кинжала.

Сил не нашлось ни удивиться, ни возмутиться. Да что же это, чёрт возьми, за порядки в Добровольческой армии! То целая дивизия как снег на голову, то сам командующий. И именно в тот день, когда на него насела болезнь...

— Это что ещё за паника? Посмотреть на тебя, так разъезды «товарищей» паперть заняли... Папаху, ремни и шашку. Живо!

Раздражение дало силы. Определённо, лучшего предлога отстранить его от командования и пожелать нельзя. Для лечения. Хочешь не хочешь, а подчиниться придётся... Слава Богу, зелье помогло: прокашлялся, как встал, и помягчело в гортани, бронхи успокоились. Только ноги не крепче макаронин, будто из них вынули кости, и пот льёт градом. А завтракать всё же придётся: командующих без угощения не встречают.

Конвой — полувзвод кубанцев — удивил малочисленностью. А вот то, что Деникин привёз с собой Романовского, не вызвало ни малейшего удивления. Как и добрых чувств. Из длинного, на семь мест, открытого «Форда» вышел ещё какой-то генерал-лейтенант с узкими интендантскими погонами, пожилой и грузный. Лицо и фигура смутно напомнили кого-то...

Уже рапортуя, узнал Санникова, бывшего в 17-м главным начальником снабжений Румынского фронта. Назначен недавно, почти одновременно с ним, начальником снабжения армии... Деникин и Романовский переобмундировались: облачились в кителя защитного цвета, такие же потёртые, как и прежние их гимнастёрки, и тёмные шаровары-суженки. Оба не забыли про аксельбанты офицера Генштаба. И повесили через плечо пехотные шашки. По видимости, решили покрасоваться перед казаками... Деникин, заметно, не в себе: какой-то угнетённый. Рапорт слушает рассеянно, полусогнутую ладонь держит ниже виска. Под глазами — мешки...

— Как ваше здоровье, Пётр Николаевич?

— Благодарю, ваше превосходительство, удовлетворительное.

Деникин только кивнул безучастно. Врангелю эта безучастность пришлась милее заботливости.

— Я хочу поговорить со станичным сбором. И посмотреть полк. Любой, какой стоит в резерве.

— Слушаю. Не желаете ли сначала позавтракать?

Деникин принял предложение без видимого удовольствия.

Пока в столовой накрывали, обосновались в кабинете. Командующий армией рассматривал карту так же внимательно, как и Дроздовский четыре дня назад. Подробно расспрашивал об обстановке на участке дивизии.

За расспросами, заметив настойчивый взгляд Романовского, расположившегося у приоткрытого окна, вдруг спохватился. Извинившись, поздравил Врангеля с утверждением в должности начальника дивизии. Просто и без тени лукавства.

Врангель с достоинством поблагодарил. Влажный шёлк холодил спину, будто сорочку только что принесли с мороза. Раздражало это ужасно. Старался дышать неглубоко: не раскашляться бы.

Романовский держался, как всегда, невозмутимо.

Даже старый китель, отметил Врангель, не убавил шляхетской надменности начальника штаба... Реплики вставляет в общий разговор точно. Так хороший артиллерист кладёт снаряды в пристреленное место... Лицо гладко выбрито, и холёность сохраняет, несмотря на хроническое недосыпание. Вот Санников — наоборот: сильно сдал. Уже почти старик: оплыли и опустились плечи, остатки ёжика на голове, усы и брови поседели, лоб и щёки — морщинистые и жёлтые... И на стул сел, кряхтя по-стариковски. Немудрено было не узнать. Ведь за пятьдесят уже... А сам-то ты, Петруша, на кого похож, любопытно знать? Ни побриться не успел, ни даже в зеркало глянуть... Что же, чёрт возьми, так гнетёт Деникина?

Ничего чрезвычайного, скоро понял Врангель, не привело командующего в его дивизию. Обычное дело: проведать, послушать, подбодрить. А ещё — поделиться размышлениями стратегического порядка, которые не всегда можно доверить телеграфу и даже офицеру для связи.

Только теперь, из отрывочных фраз Деникина, он узнал, что ещё 2 сентября, когда Боровский неожиданным ударом занял Невиномысскую, удалось захватить штаб Таманской армии большевиков. Среди бумаг обнаружился отданный накануне приказ «главковерха» Сорокина именно в тот день начать «решительное наступление» на Ставрополь. Но неделю спустя радиостанция штаба армии перехватила приказ того же Сорокина, из коего можно понять, что тот потерял все надежды на возвращение Кубани и намерен пробиваться к Минеральным Водам. А спустя день, в полном противоречии с этим приказом, Северо-Кавказская красная армия перешла в наступление на широком фронте. И после пяти дней упорных атак, не считаясь с огромными потерями, большевики отбили Невиномысскую. Тем самым Сорокин снова открыл сообщение своей армии по Владикавказской магистрали.

Казалось бы, она необходима ему для отхода к Минеральным Водам. Но Невиномысская группа мало похожа на арьергард, задача которого — прикрытие такого отхода. Напротив, она постоянно усиливается за счёт крупных пополнений, превращаясь в серьёзную угрозу Ставрополю.

Вопрос о стратегии большевистского командования окончательно запутали сведения разведки о возникших в большевистской верхушке разногласиях: Матвеев якобы настаивает на взятии Ставрополя, а кто-то — на отходе к Святому Кресту или Минеральным Водам. Вряд ли рядовые бойцы, кубанские иногородние, захотят отступать в прикаспийские пески только для того, чтобы неминуемо там замёрзнуть или умереть с голоду. Не исключено, растёт недовольство Сорокиным, на него давят массы и их начальники. Оттого он и мечется.

Чем закончатся их споры и колебания — неизвестно. Однако уже теперь очевидно: взяв Ставрополь, Сорокин может двинуться на север, к Царицыну, на соединение с основными силами большевиков. Или того хуже: поддавшись победному настроению, повернуть на запад и попытаться отбить Екатеринодар...

— Скорее всего, — подытожил свои размышления Деникин, — центр тяжести скоро переместится к Ставрополю. И придётся стягивать туда основные силы. Тогда полное освобождение Кубани отодвинется на неопределённый срок. Я уж не говорю о соединении с восставшими терскими казаками[60]... Вместо этого нам придётся ликвидировать угрозу нашей связи с Доном. Да ещё угрозу правобережью Кубани. Причём одновременно... Так что, Пётр Николаевич, чем скорее вы возьмёте Михайловскую, тем меньше шансов будет у Сорокина отбить Ставрополь.

Врангель не сразу нашёл что сказать, но Деникин и не дал:

— Я хорошо осведомлён, как тяжело вам и вашим кубанцам, какие жертвы принесены. И что противник перед вами исключительно силён и упорен, а вы решительно во всём испытываете нужду...

— Главное, в чём нуждается моя дивизия, — винтовочные и артиллерийские патроны.

— Я изыскиваю все возможности помочь вам. Но они, увы, крайне ограничены... И в смысле снабжения, и в смысле содействия вам со стороны других дивизий.

— Дроздовский, к сожалению, не оправдал наших надежд, — заметил Романовский.

— К сожалению... — Деникин кивнул со вздохом. — Слишком он осторожен: дивизию развёртывает медленно, силы вводит в бой по частям. Якобы для уменьшения потерь. Но потери как раз от этого и растут... И вдобавок не вполне владеет своими нервами. И когда операция кажется ему чересчур рискованной — создаёт трения с моим штабом. Но таковы все операции нашей армии, все дерутся в осином пекле. Что ж делать, если враг превосходит нас численно и гораздо лучше вооружён и снабжён...

— Не в нервах, думаю, причина, Антон Иванович, а в самовлюблённости и капризности... — Романовский поправил своего начальника с отчётливо слышимым сочувствием.

— Пожалуй... — И, посчитав сосредоточенное молчание Врангеля за согласие, Деникин довёл свою мысль до конца: — Надеюсь, в самые ближайшие дни вам поможет Покровский. По всем признакам, он сорвал наступление Майкопской группы большевиков. Она выдохлась и Майкоп вполне обеспечен. Поэтому вчера я приказал ему любой ценой перейти на правый берег Лабы и выдвинуться к Курганной. Это создаст серьёзную угрозу Михайловской группе. И тогда можно ожидать её отхода. Вы как полагаете?

— Полагаю, именно так и будет.

Ничего другого Врангелю не оставалось ответить. Разболелась от напряжения голова, и он никак не мог взять в толк: ведь в Михайловской операции они оба понесли неудачу, но к нему не предъявляют ни малейших претензий. Даже намёков никаких. А недовольство Дроздовским выставляют прямо-таки напоказ... С чего это вдруг?

Провожая гостей в столовую, поинтересовался деликатно:

— А как здоровье Михаила Васильевича, ваше превосходительство?

— С переменным успехом, — выдавил из себя Деникин, быстро отведя глаза. Полумрак коридора помешал Врангелю уловить их выражение.

Оглядывая не без удивления стол и расправляя салфетку на коленях, Деникин заметил, что после такого завтрака он сможет дня три не обедать. Шутка его, хотя и не подкреплённая улыбкой, придала разговору менее официальный тон.

Выпили за успехи армий Согласия: наконец-то перешли в общее наступление на Западном фронте и с ходу прорвали позицию Зигфрида[61]. Потом заговорили об общих знакомых: кто как вырвался из Совдепии, у кого родные убиты большевиками, кто ещё приехал в армию...

Деникин старался выбирать что попостнее. Романовский в еде себя не ограничивал, особенно налегал на оладьи с мёдом и густым абрикосовым вареньем. Но даже к лёгкому белому не притронулся. Санников же, перебрав всю полудюжину выставленных на стол бутылок и изучив незнакомые этикетки, принялся дегустировать кубанские столовые вина.

Выбрав, как ему показалось, удачный момент — первый голод все утолили и разговор наладился, — он поднял вопрос о начальнике своего штаба.

— Фон Дрейер? — нахмурившись, переспросил Деникин. — И речи быть не может. У меня есть сведения, что он выдал немцам офицерскую организацию в Москве. А те сообщили большевикам. Все были расстреляны.

— Но я не допускаю мысли... — Врангель растерялся. Голова снова запылала, и ничего, кроме дежурных и бесполезных фраз, в неё не приходило.

— Смутные времена поднимают со дна души человека всю муть. И многие страшные вещи приходится не только допускать... В них приходится убеждаться на каждом шагу.

— Но может быть, Антон Иванович, — деликатно вмешался Романовский, — назначить временно, пока не выяснятся все обстоятельства...

— Нет! В моей армии он служить не будет. — Деникин отрезал жёстко и решительно. Его недовольный вид и отметающий жест были красноречивее слов.

Поспешив сменить тему, Романовский перевёл разговор на конфликты с кубанскими властями. И в этом случае, понял Врангель, всё говорилось исключительно для него.

По словам Романовского, претензии правительства Быча стали совершенно вызывающими. Озабоченные лишь улучшением хозяйственной жизни в крае, главари «черноморцев» не проявляют никакого желания нести тяготы содержания армии. Но при этом не прочь получить в своё распоряжение половину трофеев: прежде всего хлеб, сахар, мануфактуру, обувь и металлоизделия. В итоге органы снабжения больше заняты перепиской с кубанскими властями, а не правильным распределением трофейного имущества между частями и закупками продовольствия. Потому дивизии и испытывают хронический недостаток буквально во всём.

— Так, Александр Сергеевич? — обратился Романовский к Санникову.

Начальник снабжения то ли после долгой тряски в автомобиле, то ли от спиртного быстро осоловел, и седая его голова уже клонилась на грудь. Но нашёл в себе силы вскинуть её и подтвердить кивком.

Врангель поймал себя: менторский тон Романовского стал раздражать его куда сильнее холодных, вгоняющих в озноб прикосновений влажной сорочки. Вдобавок совсем некстати вернулся-таки кашель. И чем унять — чёрт его знает... Не иначе как одному чёрту известна и причина угнетённого состояния Деникина... А не в том ли, что дни Алексеева, и верно, сочтены?

— К сожалению, войска сами часто срывают снабжение и дают поводы для конфликтов с местными властями, — продолжал невозмутимо Романовский, то ли делая вид, то ли действительно не замечая болезненного состояния Врангеля. — Трофеи, вместо того чтобы сдаваться в интендантства, расхищаются. Часты случаи грабежей. Причём казаки грабят не только иногородних, но и казаков других станиц. Вы, Пётр Николаевич, должны сугубое внимание обратить на обеспечение неприкосновенности казачьей собственности. Ведь вы командуете кубанцами.

— И что с того? — Врангель, напрягшись, старался крепко держать себя в узде. — В моей дивизии грабежей нет.

— Хорошо, если так. Но, может быть, жалобы населения до вас не доходят? Или, скажем, вам о них не докладывают бригадные командиры... — бесстрастно уточнил Романовский. — Нрав у казаков специфический: своих не выдают... Даже офицеры.

— Я казаками командовал почти всю войну. И повадки их отлично мне известны. На третий же день после приезда я повесил двух мародёров. И с тех пор, повторяю, в моей дивизии грабежей нет.

— Похвально, Пётр Николаевич... — Чутко уловив нотки недовольства в сипловатом голосе Врангеля, Романовский смягчил тон до примирительного: — Увы, этим не может похвастаться генерал Покровский: на его кубанцев поступает особенно много жалоб.

— Чтобы бороться с этим злом, следует быстрее вводить в армии нормальные военно-полевые суды.

— Делается всё возможное, — парировал Романовский невозмутимо. — Но беда в том, что не хватает военных юристов.

На какое-то время установилась пауза. Отсутствие общего разговора восполнил стук ножей и вилок. Наконец Деникин, очнувшись от своих мыслей, произнёс с горечью:

— Не только юристов... Мы боремся на три фронта: против большевиков, против самостийников и против тыловой неустроенности. А достойных людей катастрофически мало. И с каждым днём их, кажется, становится меньше... Когда гибнут — больно, но понятно: на то и война. Но когда ставят своё честолюбие выше интересов армии и России...

— Не стоит принимать так близко к сердцу, Антон Иванович... — тепло и мягко, даже с нотками нежности, произнёс Романовский. — Обычное дело: слишком впечатлительные начальники при первой же неудаче начинают изводить командование непомерными требованиями и предсказывать всякие бедствия... Давайте отправим Дроздовского в отпуск. Чем продолжительней, тем лучше. Ему не помешает подлечить больные нервы.

— Ну, это вряд ли... — неожиданно подал сонливый голос Санников. — Вряд ли, говорю, удастся убедить полковника Дроздовского взять отпуск в такое горячее время. Я хорошо знаю его по Румынскому фронту... Честнейший и храбрейший офицер.

— В таком случае, Александр Сергеевич, давайте найдём ему должность в тылу. Пусть поработает под вашим началом. Но, согласитесь, нельзя доверять дивизию неврастенику.

— Ну, знаете, Иван Павлович... — Голос Санникова разом очистился от сонливости, кустистые брови сначала удивлённо изогнулись, а потом недовольно сошлись на переносице. — Если Дроздовский как начальник дивизии плох, по-вашему... Так, может быть, вам следует с ним поменяться? Вы займёте его место, а его назначить на ваше...

— Извольте, я не отказываюсь.

Врангель не мог не отдать должное Романовскому: и тени смущения не мелькнуло на холёном лице.

Вместо начальника своего штаба смутился Деникин. Не прожевав, он поспешил произнести:

— Нет-нет, я без Ивана Павловича остаться не могу...

И сделал свой характерный отметающий жест рукой: вопрос закрыт.

Завтрак подошёл к концу.

На церковной площади, у крыльца правления, командующего армией уже ждал станичный сбор с хлебом-солью. Напротив, поднятый по тревоге, построился в резервную колонну Корниловский конный полк.

28 сентября (11 октября). Петропавловская

Всегдашнее спокойствие Безладнову изменило: в расположение полка явился начальник дивизии. Ни с того ни с сего, не предупредив ни ординарцем, ни по телефону. Пешком и в одиночку, не считая адъютанта.

— Ишь, хоробрый якой выискався... — буркнул в белые усы, захлопывая за собой дверь. С высокого крыльца хоть и не сбежал, но ленцы поубавилось.

Что «в Корниловском полку всё благополучно», отрапортовал на чистом русском языке, уверенно и чётко, а самого покусывала досада. Было отчего: и посты раззяву словили — проглядели барона, будь он неладен, и рогожковые кули с мукой-крупчаткой, ещё утром за спасибо полученные от щедрот станичников, до сих пор горой навалены у самого крыльца, а не сложены, как полагается, в бунт[62], и даже собственные усы не успел расчесать — топорщатся во все стороны, что деркачи. Теперь ясновельможность почнёт повсюды соваты нос и лаяты...

— Послушайте-ка, подъесаул... Не нужно тревожить казаков и вызывать сотенных командиров...

Голос Врангеля изумил необычной мягкостью, а взгляд — доброжелательностью.

— Слушаюсь, ваше превосходительство.

— Я просто пройдусь по квартирам и посмотрю, как отдыхает полк...

Уточнять, что отдых у корниловцев, по всему, вот-вот закончится, как и топтание на месте всей дивизии, Врангель счёл преждевременным...

...Пятый день подряд дивизионная разведка докладывает о случаях отхода колонн и обозов противника из района Михайловской по грунтовой дороге на Константиновскую и дальше куда-то на юго-восток. И лазутчики доносили, и местные жители сообщали, и разведывательные партии удостоверялись. Большевики ведут себя пассивно, даже их разъезды перестали беспокоить сторожевое охранение.

Казачьи «лексиры» помогли Врангелю одолеть инфлуэнцу. Зараза пострашнее обошла стороной. А признаки перемен к лучшему на фронте потянули к сводкам. Дабы не дать противнику скрытно сняться с позиций и оторваться, приказал начальникам боевых участков беспрерывно тревожить его набегами, а будет возможно — и частичными наступлениями.

Выбрался наконец из опостылевшей кровати, на душе затеплился просвет.

Но позапрошлой ночью, со среды на четверг, телеграф принёс из Екатеринодара весть чернее некуда: умер «верховный руководитель» армии генерал Алексеев.

Деникин, объявляя о кончине вождя, тем же приказом принял на себя звание «главнокомандующий Добровольческой армией». Получилось, прибрал к рукам всю полноту власти: и над войсками, и над Особым совещанием, и над финансами, и над всей внутренней политикой, и над международными сношениями. Что же теперь станет с армией? Неужто сбудутся ужасные пророчества «неврастеника» Дроздовского?

Мрачные раздумья, придавив тяжелее прежнего, сил не прибавляли...

Но вчера рискнул-таки сесть в автомобиль. Следовало проверить хотя бы ближайший боевой участок. Пошатывался от слабости, однако приличествующие начальнику вид и тон сохранил до конца. А вот мотор, чихнув пару раз, заглох на полдороге. Обратно «Руссо-Балт» тащили на волах... Шофёр с помощником до сих пор копаются.

Сесть на лошадь, поколебавшись, всё-таки не рискнул. А собственными ногами, чуял, сможет дойти только до Корниловского конного. Подумывал перед выходом послать к Безладнову ординарца, но не послал: глупо поднимать полк по тревоге, раз горло ещё сипит и драть его перед строем — совсем без голоса остаться...

Ясный, сухой и тёплый день по-осеннему быстро уступал место тихому и прохладному вечеру. Солнце уже прилегло на крыши, но его падающие с левого боку косые лучи ещё грели сквозь сукно мундира.

Брёл неспешно: не взмокнуть бы. Дышал полной грудью и не мог надышаться, до того опротивела вонючая духота деревенского жилья. Остывающий прозрачный воздух, слегка приправленный острым кизячным дымком, бодрил и освежал, как шампанское. Приветливо здоровался с казаками и казачками, оглядывал поверх низких плетней богатые дома и дворы, иногда посвистывал разномастным собакам, гавкавшим на него для порядка.

На десяток шагов позади, большим пальцем правой руки зацепив ремень карабина, неслышно шествовал настороженный Гаркуша. Через согнутую левую заботливо перекинул генеральскую шинель: к ночи, должно, постуденит.

В Петропавловской Врангель уже совершенно освоился. И полковой штаб, занявший кирпичный дом богатого казака на просторной, побольше церковной, площади, нашёл без подсказок...

...— Слушаюсь, ваше превосходительство... — И Безладнов, не любитель тянуться перед начальством, обмяк. Неширокие плечи его опустились, левая нога чуть согнулась в колене.

— И вот ещё что... — улыбнувшись пошире, подбодрил его Врангель. — Говорите мне о всех нуждах полка совершенно не стесняясь... Мне нужно знать чистую правду. Только тогда я сделаю свою дивизию лучшей в армии.

И добавил будто бы для себя:

— А ежели не сделаю — уйду...

Проникновенный тон и дружеская улыбка начальника дивизии побуждали к откровенности. Они быстро вернули Безладнову его всегдашнюю беспечность, и язык его развязался сам собой.

Сопровождаемые полковым адъютантом подъесаулом Елисеевым[63] — статным и одетым не без щегольства, — обходили они дворы, где расквартировали казаков.

Всюду находили порядок: висит на верёвках постиранное бельё, через коновязи перекинуты сёдла и сумы, там же повешена сбруя — просушиться на солнце, в бунтах — мешки и кули с мукой, зерновым фуражом и свежим сеном. Заходили, крестясь на иконы, в комнаты: прибрано чисто, винтовки поставлены в угол, разложенные на полу соломенные тюфяки — даже офицерам и вахмистрам кроватей и широких лавок не всем хватило — аккуратно застелены бурками, следов пьяных гулянок не заметно.

Коней корниловцы уже вычистили, вшей переловили и передавили, постригли друг друга с грехом пополам и напарились в бане всласть... Теперь, вооружившись иголками, штопают бельё и обмундирование, чинят сёдла, уздечки, пахвы и нагрудники, точат кинжалы и шашки, чистят и смазывают винтовки. Кто-то подметает двор, кто-то носит воду из колодца, кто-то стирает, кто-то моет посуду, кто-то варит в казанах мясо.

Заглядывали в конюшни: тесно и здесь, но убрано чисто, колодезной воды, зерна и сена у коней вдоволь.

И хотя люди выглядели отмывшимися, выспавшимися и весёлыми, а их наевшие бока лошади — вычищенными и отдохнувшими, Безладнов знай себе твердил одно: полк во всём терпит нужду, интенданты не доставили того-то и сего-то, все почти предметы довольствия приходится на сотенные деньги покупать в лавках, а патронами в лавках не торгуют, а без патронов и бинтов — не война, а хоровое самоубийство. Бесхитростный и правдивый, он не очень-то и нуждался в приглашении «не стесняться». Низким и грубоватым от природы голосом, горячо тыча пальцем во что-нибудь или рубя воздух ладонью, он беспрестанно, как заезженная граммофонная пластинка, повторял: «Полк во всём терпит нужду»...

Врангель слушал, не перебивал и доброжелательно улыбался. С наслаждением вдыхал бодрящий аромат сена, зерна и ремней. Ничуть не устал и чувствовал себя всё лучше.

И чем дольше слушал он Безладнова, тем доброжелательнее становились его улыбка и тон. Уже и по имени стал звать временно командующего полком... Но глаза всё чаще прятались за узким прищуром, и взгляд всё реже задерживался на порозовевшем от возбуждения лице подъесаула, соскальзывая на алый погон с чёрного цвета звёздочками, вензелем «К» и выпушкой...

Гаркуша, успевая и ловить каждое движение Врангеля — не даст ли какой знак, — и покуривать украдкой, и поглядывать завистливо на серебряный аксельбант, украшающий грудь полкового адъютанта, держался в отдалении. Слова удавалось расслышать одно через дюжину, а вот тон разговора улавливал хорошо. Ещё лучше — настроение своего начальника. Приноровился уже... С виду — казачья прямота Безладнова люба ему, но в серёдке, как пар в натопленной бане, копится недовольство...

А ещё разбирало Гаркушу любопытство: не потребует ли его превосходительство к себе того желторотого наглеца-сотника, что наскочил на него, точно жеребец, сдуревший под обстрелом, когда атака Корниловского полка захлестнулась? На другой день после неудачного рейда на Курганную прибыл с докладом полковник Науменко, и за завтраком его превосходительство рассказывал об этой выходке и сам же хохотал от души. А потом принялся выспрашивать: кто это был такой смелый офицер, что наладил его с передовой? Долго Науменко отнекивался, вроде как мужик перед станичным атаманом, да чего уж тут отнекиваться, когда полгода корниловцами командовал и должен отлично знать всех офицеров и в лицо, и по фамилиям... Кончилось тем, что его превосходительство велел-таки бригадному командиру узнать фамилию сотника. Шутейно велел, но пообещал всерьёз, что тому ничего за дерзость не будет... И вот так же всё прищуривался. То на оладьи, то на кувшин с молоком...

В длинном сарае с широкими дверями, растворенными нараспашку и чуть покосившимися, стояли ровным рядом линейки с «максимами» и «гочкисами».

— Зато у вас изобилие пулемётов... — одобрительно заметил Врангель.

— Уж сколько есть, ваше превосходительство... — В голосе Безладнова затрубила гордость. Подвоха он не учуял.

— А не уступите другим полкам? — Врангель принялся считать в уме пулемёты: ...семь, восемь, девять... — Хотя бы парочку...

— Как так уступить? — изумлённо воззрился на него снизу вверх Безладнов. И, не перехватив ещё взгляда, мотнул головой. — Ну нет!

— Да ведь у линейцев или, к примеру, запорожцев пулемётные команды — одно название. А противник у всех одинаковый. Как ни крути, Владимир, а братьев казаков надо выручать...

— Вот в бою мы их и выручим. А отдать — не-е... — и Безладнов ещё раз мотнул головой. Вышло много резче и решительнее.

Сохраняя доброжелательную улыбку, Врангель принялся его уговаривать. Даже приобнял за талию, туго обтянутую грубоватой дачкой черкески... Но чем мягче становились его увещевания, тем явственнее пробивалось в Безладнове воловье упрямство казаков-черноморцев. А грубость голоса добавляла его возражениям дерзости.

Наконец, сорвавшись, он заявил резко:

— А я хочу, чтобы мой полк был самым лучшим в дивизии! И мы свои пулемёты не от снабженцев получили, а отбили в боях... От нехай и другие полки отобьют себе!

Улыбка не сошла с бесцветных губ Врангеля...

Прощаясь, он энергично тряс Безладнову руку, благодарил за прямоту и обещал полковые пулемёты не трогать. Снова приобнял за талию... А сам щурился на ещё залитый ярко-малиновым светом запад. Безладнов же, зардевшись ярче вечерней зори, смущённо уставился на истёртые носки своих чувяк.

Гаркуша, уже приготовившийся накинуть шинель на генеральские плечи, ощутил вдруг, как ворохнулось на самом дне его души сочувствие к временно командующему полком. Чем плевки под ногами считать, лучше бы его превосходительству в очи глянул. Самому-то ему и не треба: сердит, ох сердит...

...Обезлюдевшую станичную улочку заполнили дымные сумерки. Легко шагал Безладнов обратно в штаб, довольный и разговором, и собой. Особенно тем, что отстоял пулемёты.

И чего пуще всего опасался — не случилось: не потребовал барон примерно наказать сотника Васю Зеленского. Ведь командир бригады полковник Науменко, приехав на другой вечер к ним на позицию, всё-таки выпытал, кто это пригрозил силой убрать Врангеля с передовой. Вася сам же встал и признался... Скромный такой парнишка. И стеснительный, як красна дивчина. Уверял потом Науменко, что генерал осознал свой промах и только хочет знать фамилию смелого офицера. И убеждал не бояться: наказывать его никто не собирается...

И правильно Вася сделал, что пригрозил: попади начальник дивизии в плен, его и выручить было бы некому. Вот осрамился бы славный Корниловский полк!

А всё из-за безрассудства баронского. Месяц уж умывается кровью вместе с дивизией, а не дошло ещё до вельможества: для казаков начальник в фуражке и при шпорах — не начальник. Генералину в нём через край, щоб це зрозумиты...

Из-под усов выглянула мягкая усмешка: а пулемёты отстоял-таки... твою мать!

— Не той казак, що поборов, а той, шо выкрутився, — похвалил сам себя в полный голос и расхохотался довольно.

1 (14) октября. Петропавловская — Михайловская — Курганная

Барабанный стук и ликующий зов адъютанта вмиг вырвали Врангеля из удушливых объятий атаманских пуховиков. Показалось, дверь затрещала под ударами гаркушиного кулака.

Всех штабных сорвал с места полковник Мурзаев[64], командир 1-го Линейного полка, доложив по телефону: большевики взорвали железнодорожный мост через Лабу у аула Каше-Хабль и оттягивают части на правый берег...

...Отход колонн и обозов из состава Михайловской группы на юго-восток как начался в прошлый вторник, так и не прекращался. Передовые части оставались пассивны. А во вчерашней разведсводке штаба армии высказано предположение, что большевистское командование поменяло стратегический план: решило оставить Кубань и, прикрываясь сильными арьергардами на Лабе и у Армавира, отводить войска в общем направлении на Невиномысскую и далее в Терскую область.

В штабе 1-й конной, так и работающем без начальника, воцарилось тревожное и возбуждающее ожидание скорого перехода в наступление. Передаваясь по телефонным проводам в штабы бригад и полков и многократным эхом возвращаясь обратно, оно росло с каждым часом...

...Тускло отсвечивало слегка запотевшее окно. Глухая и холодная темень рассвета не предвещала.

Одевался Врангель, сберегая силы, неспешно, а с приказаниями торопился. На боевые участки пошло сообщение о происходящем в тылу Каше-Хабльского плацдарма. За ним — приказ доложить обстановку. Вслед — приказ переходить в решительное преследование при первых же признаках отхода противника.

Гаркуша метался как угорелый между начальником дивизии и телефонистами, обосновавшимися со своими аппаратами, ящиками и катушками на застеклённой веранде-столовой. И ещё успевал передавать приказания сворачивать штаб, сгонять повозки и грузить имущество, кормить штабных офицеров, ординарцев и конвойцев, седлать лошадей, проверить, исправен ли автомобиль. Да не забыть запасные шины и канистры с бензином и керосином.

Врангель быстро надиктовал Рогову, временно исполняющему должность начальника штаба, оперативный приказ о преследовании противника двумя походными колоннами. 1-й бригаде — ввиду отъезда полковника Науменко в отпуск командовал ею полковник Муравьёв — через Курганную, Родниковскую, Чамлыкскую и далее на Бесскорбную. 2-й бригаде полковника Топоркова — через станцию Андрей-Дмитриевку и Синюхинский хутор на Урупскую. 3-я бригада — в резерве, а полковнику Мурзаеву 1-м Линейным полком занять Константиновскую...

Едва посветлело, начальники участков наперебой стали докладывать об отходе противника перед ними. Некоторые признавались: большевики, снявшись с позиций, вероятно, ещё в начале ночи, успели оторваться и куда отходят — пока не выяснено. Раз уход их обнаружился на всём фронте, Врангель отдал приказ о переходе в наступление. Не вполне ясным, однако, оставалось положение в самой Михайловской...

...Прискакавший к подъесаулу Безладнову ординарец помимо оперативного приказа дивизии доставил ещё приказание полку: переменным аллюром двигаться на станицу Михайловскую. Час выступления — 8.00. Начальник дивизии уточнил особо: противник снялся ночью с позиций, оторвался и отступил неизвестно куда.

Хоть и туго соображалось Безладнову спросонья, и огарок сальной свечи всё норовил затухнуть, главное дошло.

— Прос-спали... твою мать!

И зло насадил деревянную гребёнку на пышный ус.

Не обращая внимание на ординарца и тут же явившегося к нему в комнату полкового адъютанта, уже в черкеске и при оружии, рывками расчёсывал перепутавшиеся жёсткие волосы. На помрачневшем худом лице знаменитые его усы побелели ярче. За них в Николаевском кавалерийском училище его прозвали «Тарасом», до того походили на усы гоголевского Тараса Бульбы.

Бросив гребёнку, откинул крышку бронзовых карманных часов: семь с четвертью. Обдумать бы не мешало положение, в двухвёрстку заглянуть... Но барон времени не оставил. Да и ни к чему теперь думать. Как и спешить: всё одно опоздали...

Неторопливо надел поверх нижней рубахи чёрный ситцевый бешмет, выстиранный и отутюженный. Степенно вышел на крыльцо. Прокричал, как протрубил:

— Трубач — «тревогу»! Сотням — «поход»!

Ординарцы от сотен, невнятной скороговоркой повторив словесное приказание, галопом понеслись от крыльца к своим командирам. Одинокая сигнальная труба, забивая петухов, разнесла над просыпающейся станицей пронзительные и будоражащие звуки. Сначала прерывистые потом резкие и в конце протяжные... Их подхватили сотенные трубачи на соседних улицах. Повторно затрубили спевшимся хором.

Слова этого сигнала, в отличие от других, из казачьих голов не выветривались: «Тре-во-гу тру-бят, ско-рей седлай ко-ня, но без су-е-ты, о-ру-жье о-правь, се-бя о-смо-три, ти-хо на сбор-но-е ме-сто ве-ди ко-ня, стой смир-но и при-ка-за-а жди-и-и».

Одеваясь наспех, выскакивали из домов и бросались седлать. На бегу перекидывали через голову ремень винтовки и шашечную портупею. Самые прыткие успевали плеснуть в лицо ковш сильно охолодавшей за ночь воды. Оседлав, торопливо стягивались на площадь, к штабу полка. Вели коней в поводу и выспрашивали друг у друга, чего случилось и откуда опасность. Пальбы не слыхать...

...В половине девятого, дождавшись от Муравьёва, Топоркова и Мурзаева донесений о начале движения колонн, Врангель оторвался от десятивёрстки и накинул шинель.

Трубы в северной части станицы давно уже смолкли. «Руссо-Балт», выстреливая назад густые сизые клубы, а вперёд отбрасывая длинные лучи, тарахтел и крупно дрожал всем корпусом.

Придерживая дверцу открытой, Рогов, вполголоса и внешне бесстрастно, уточнил обстановку: Корниловский полк с выступлением в Михайловскую опаздывает, но взвод екатеринодарцев, посланный в разведку, большевиков в станице не обнаружил. Врангель выслушал, прищурившись на свет ацетиленовых фонарей, ослепительно-белый и при пасмурном утре, и приказал ехать...

Солнце никак не могло пробиться сквозь низко нависшую серо-синюю пелену облаков. Жидкий туман медленно отползал с набитой дороги в заросли камыша и пожухшие кукурузные поля. Подъёмы встречались пологие, но «Руссо-Балт» и их одолевал с надрывом.

Следом, перемешивая пыль с туманом, шли широкой рысью адъютант, взвод ординарцев, конвой и штаб.

Всё вокруг — беспросветное небо, промозглый туман, холодный ветерок с востока, скрип и дребезжание автомобиля — нагоняло на Врангеля озноб. И даже накинутая бурка не спасала. За ознобом не заставил себя ждать и осточертевший кашель. То ли от влаги, подернувшей воспалённые глаза, то ли ещё почему, дальние предметы вокруг потеряли резкость линий. И хорошо уже знакомая боль, подкравшись незаметно, сдавила грудь.

Совсем некстати: флакон с валерьяновыми каплями — обычно они помогают — остался в чемодане, а тот везут в штабной линейке, вместе с бумагами и прочим нищим имуществом штаба. Да и как бы накапал? При подчинённых — форменное позорище. Олесинька бы что-нибудь придумала, но она, Кискиска его любимая, далеко. И теперь будет ещё дальше... Раз оказался не тиф, попросил обождать ехать к нему, а заняться закупкой на дивизионные деньги медикаментов и перевязочных средств для летучки. Тем более ей пока не удалось выведать у Апрелева, что творится в штабе армии. А вот о Баумгартене, умница, всё разузнала и в последнем письме сообщила: лежит в войсковой больнице, в сознание не приходит, и никаких признаков выздоровления. Ужасная весть! Теперь планы наступательных операций придётся разрабатывать без начальника штаба. Душевное спасибо, Антон Иванович...

Михайловская — столь вожделенная и столь дорого обошедшаяся его дивизии — была похожа на другие виденные им богатые кубанские станицы: те же две-три тысячи дворов, растянувшиеся вдоль речки, те же большие, как в городе, каменные дома, крытые черепицей или крашеным железом, те же высокие мельницы, водяные, конные или ветряные, та же просторная площадь со златоглавым храмом, те же вокруг храма пирамидальные тополя, дотянувшиеся серебристыми верхушками до позолоченных крестов.

На улицах бурлило праздничное оживление. Станичники встречали автомобиль ликующими криками. Казаки, обнажая седины, снимали папахи, размашисто крестились и кланялись, кряхтя, в пояс.

На церковной площади гудела огромная пёстрая толпа. Перед станичным правлением уже ждали с хлебом-солью длиннобородые старики в парадных черкесках и разноцветных бешметах. Колокола Покровской церкви, деревянной, но массивной и крепкой на вид, окрашенной белой масляной краской, захлёбывались в радостном трезвоне.

Отведав хлеб-соль, заговорил со стариками...

Колокольный звон, бабий рёв, голоса, собственные слова — всё стало отдаваться болью в голове. Она будто распухала, и её всё сильнее сдавливал обруч... Взгляд ни на чём не мог задержаться. Глаза, полные любви и счастья, восторженные и заплаканные лица, дерущиеся почему-то дети и рвущие на себе волосы казачки, разъезды догнавших его корниловцев и невесть откуда взявшиеся конные черкесы — всё мелькало, рассыпалось и перемешивалось, как в трубке калейдоскопа...

Большевики, не сразу уяснил, перед уходом расстреляли здесь же, на площади, нескольких стариков, включая станичного атамана. Да ещё заложников забрали: самых богатых казаков, первого священника и семью инспектора начального училища. Досталось и храму: на иконостасе прострелили губы святым и в отверстия повставляли окурки...

С высокого крыльца правления обратился к станичникам. Говорил о Великой России, о её безмерных страданиях под большевистским и немецким игом, о необходимости всем пожертвовать ради скорейшего её избавления от гнёта грабителей, насильников и осквернителей святынь... Одобрительный гул делался всё громче и дружнее, приладился к его горячим словам и подавил плач. Горло иссохло и засаднило...

Пришлось и благодарственный молебен отстоять. Совсем изнемог, но симпатии населения к армии-освободительнице и её вождям укреплять надо.

Служили с каким-то особенным воодушевлением. На редкость горячо и искренно молились казаки.

Выйдя на воздух, почувствовал облегчение: боль притупилась, и стало возможно дышать полной грудью. Отпустило и голову.

Весь Корниловский полк со своей пулемётной командой уже стянулся на площадь, оттеснив часть толпы в прилегающие улицы. Казаки довольно скалили зубы и перекидывались шутками. Пофыркивали и обмахивались хвостами лошади.

Врангель придирчиво наблюдал, как Безладнов строит резервную колонну: как-то флегматично, без огонька... А вот сотенные командиры суетятся и покрикивают сверх меры. Отдых не всем казакам пошёл впрок: позвякивают плохо подогнанные уздечки...

Но тут всё его внимание приковали красноармейцы. С полсотни их Безладнов пригнал зачем-то на площадь... Грязные, заросшие, избитые... Уже раздеты и разуты казаками: в одних белых рубахах и исподних брюках. Поникли и жмутся в кучку... Нет, не все: иные, задрав головы, озираются злобно. Бабы и мальчишки, выкрикивая угрозы и проклятия, норовят достать их камнем или плевком. Корниловцам-конвоирам волей-неволей приходится слегка осаживать особо ретивых...

Пленных на этой войне видел впервые. Казаки, дерясь за своё поколениями нажитое добро и само существование, зверели от жестокости и крови, своей и врага. И убивали «большаков» — успел вздеть руки, не успел — на месте, без всякой жалости. Нынче, предположил, радость победы и предчувствие скорого освобождения родного края смягчили их суровые сердца.

Вполголоса поинтересовался у Рогова.

Капитан, непривычно оживлённый и многословный, доложил: пленные — ездовые и прикрытие обоза, настигнутого корниловцами недалеко от станицы. И тут не все, а меньшая часть. Остальных зарубили. Три десятка повозок были так перегружены, что лошади смогли идти только шагом... Везли табак, сахар, мыло, спички, бекеши, тулупы, даже шубы собольи, хрустальную посуду и граммофоны... В общем, всё, чем красным разбойникам удалось поживиться в богатых домах и станичных лавках. Огнеприпасов, увы, нет. Зато нашлись новенькие канцелярские принадлежности, увезённые, видимо, из какого-то екатеринодарского магазина: писчая, чертёжная и почтовая бумага, конверты, клей, чернила и тушь разных цветов, ручки и перья, простые и химические карандаши, папки и регистраторы, конторские и копировальные книги, готовальни «Отто Кирхнер». И даже немецкая пишущая машина «Мерседес» с широкой, на развёрнутый писчий лист, кареткой и чёрно-красными лентами к ней...

Всё это канцелярское изобилие Рогов перечислял с такой гордостью, словно сам его и захватил. И будто бы даже, поиронизировал Врангель, в росте прибавил. Но вот с объявлением благодарности гордецу Безладнову он поторопился...

— Кор-рниловский полк, смир-рна! Шашки — вон! Слу-ушай! На кра-а-ул! — установившуюся тишину разрезал стальной шелест пятисот клинков. — Гос-спода оф-фицер-ры!

На левом фланге полка, развернув зелёное знамя — на полотнище ярко серебрились звезда с полумесяцем, — замер отряд черкесов. Одни старики: высохшие и седобородые, в тёмных, но добротных бешметах.

Безладнов, зычно рапортуя, сказал о них особо: присоединились к полку на марше, добровольцы. Все — из залабинских аулов, где большевики расстреляли сотни жителей, кого-то закопали живьём в землю, а некоторые аулы сожгли дотла.

Напрягши голос, Врангель поздоровался. Получилось и громко, и торжественно.

Начальник черкесского отряда, такой же старик, как и другие, подъехал представиться. Оказалось, это — Шевгенов, богатый и известный коннозаводчик. Поднеся Врангелю отделанный серебром длинный кинжал, почтительно обратился с просьбой далее вести в бой их сынов, а самих их отпустить в родные аулы.

Поблагодарив за службу, конечно, отпустил. Полагалось сделать ответный подарок... Расстегнул кобуру, вытащил и протянул Шевгенову свой револьвер — ничего другого под руками не нашлось. Подумав ещё секунду-другую, объявил громко, что выдаёт старикам черкесам захваченных нынче пленных и пусть их судит аульный суд.

Склонившись к самому уху Рогова, тихо велел передать Безладнову приказ: переменным аллюром двигаться через станицу Курганную в Родниковскую...

Выезжая с площади, «Руссо-Балт» миновал квадратное каменное здание нежилого вида, без хозяйственного двора. Врангель даже опешил: случайно зацепил взглядом звезду Давида над крыльцом. Глазам не поверил.

Локтем толкнул Рогова в тощий бок.

— Это что ещё за чёрт?

— Синагога, ваше превосходительство... — Из-под светлых усиков Рогова вырвался смущённый смешок. — Разве полковник Баумгартен не докладывал?

— О чём?!

— В этой Михайловской — многочисленная секта жидовствующих. Сообщениями местных жителей этот факт давно был установлен вполне достоверно.

И уже без всяких смешков доложил: секта очень быстро росла перед Великой войной, причём вступали в неё не только иногородние, но даже и казаки. И теперь в ней состоит почти 4 тысячи человек, которые живут по закону Моисея, отмечают еврейские праздники и даже совершают обрезание. Живут в станице несколько раввинов, и синагог тоже несколько, причём в одной богослужение совершают на еврейском языке, хотя сектанты ни бельмеса не понимают...

Ушам-то Врангель верил, как поверил теперь и глазам — уж достовернее некуда... Да только в голове, хоть она и прояснилась, никак не укладывалось. Ведь все эти сектанты — исконно русские люди и православные христиане... Вот так вольт совершили станичники! Рехнулись, что ли? А власти-то казачьи куда ж смотрели? Позорище это творилось в самом сердце казачьих областей юга! А епархия где была? Бездельники... А синагоги эти самые, любопытно знать, «товарищи» тоже осквернили?..

...Выйдя с площади, корниловцы колонной по три шагом шли по улице, ведущей к южной окраине станицы. Старики и бабы, нарядившиеся по-праздничному, стояли семьями у своих ворот, радостно махали руками, благодарили, желали побед... Старые казаки степенно снимали папахи.

Не стесняясь ни их, ни ехавшего рядом полкового адъютанта, ни ближайших казаков головной сотни, Безладнов ругался во весь голос и всё по-матерному. Подчинённые поглядывали и прислушивались настороженно: дело для «Тараса» привычное — материться, но чтобы прилюдно и так зло...

Осадить вставшее на дыбы возмущение подъесаул не старался и даже не считал нужным. Ведь и дурню последнему ясно: красная пехота оторвалась больше чем на 40 вёрст, а штаб и пять полков прозевали её отход и теперь преследуют переменным аллюром, то бишь всего-навсего 8 вёрст за час... А потому даже арьергарда догнать не могут! Причём по расходящимся направлениям преследуют... А штаб сводок не шлёт, и где другие полки — неведомо. Выходит, не только о противнике ни черта не знает...

Уже при выезде из станицы, перед мостиком через Чамлык, от группы стариков и баб отделилась румяная молодуха. Подперев полной грудью, обеими руками держала большое медное блюдо с поджаристыми круглыми буханками и гроздьями чёрно-синего винограда.

Не выдержав, Безладнов сорвал зло на станичниках:

— Что, дождались, сукины дети? А красных так же щедро кормили? А молодые казаки ваши где? С красными ушли?!.

...Прорвавшись сквозь клубы пыли, «Руссо-Балт» обогнал рысящую колонну корниловцев на полдороге к Курганной.

Прикрывая платком нос и рот, Врангель устало оглядывал места двухнедельной давности боя — неудачного прорыва в обход Михайловской. Справа пряталась за пологими буграми Лаба, несущая свои воды на север, в Кубань. Слева уходили под горизонт жёлто-серые и чёрные прямоугольники полей. Кукурузы и подсолнечника поубавилось.

Пелена облаков посветлела и потончала. Ветер слегка надорвал её, и через прореху проглянуло высоко поднявшееся солнце. Весело защебетали над степью птицы.

И Врангель быстро согрелся. Боль незаметно ушла...

У переезда через Армавир-Туапсинскую ветку, в полуверсте от узловой станции Курганная, его разыскали ординарцы от Муравьёва и Топоркова. По донесениям, части Красной армии Северного Кавказа, посадив пехоту на подводы, очень быстро, оставив уже Курганную, отходят на Константиновскую. Предположительно, спешат к переправам через реку Уруп у станиц Бесскорбная и Урупская. Колонны 1-й и 2-й бригад преследуют их, но пока не настигли: те сумели оторваться почти на полсотни вёрст...

Душа запела вместе с птицами. Слава Богу, высвободился из унизительных пут «Михайловского узла», вырвался со своей конницей на равнину. Теперь уж не даст спуска «товарищам»... Проснулся вдруг аппетит, дремавший все десять дней болезни.

С острым предвкушением новых победных донесений и сытного обеда подъехал в четвёртом часу к Курганной.

Станица живописно раскинулась в низине на правом берегу Лабы. Вся утопала в садах, уже густо подернутых желтизной.

Над золотистой маковкой низкой деревянной церкви, бурыми крышами и острыми верхушками пирамидальных тополей Врангель ещё издали заметил дымные шлейфы. Клубясь и чуть пригибаясь под слабым ветерком, они быстро поднимались в очистившееся небо и там рассеивались. По видимости, «товарищи», уходя, подожгли богатеев. Либо казаки пустили красного петуха местным совдеповцам.

Чем ближе к центру, тем едкий запах гари ощущался всё острее...

На церковной площади горели два богатых, под железом, дома. Оранжевое пламя, поглотив первые этажи, уже добралось до сараев с гумнами и по сухим плетням с ненасытной жадностью устремилось к соседним домам. Вопили и метались станичники с вёдрами, лопатами и топорами. Одни силились загасить пламя, другие с треском ломали плетни и оттягивали их в сторону...

Но Врангеля тут же отвлекла суета иного рода: из растворенных настежь дверей бакалейной и мануфактурной лавок вооружённые казаки деловито выносили и укладывали на подводы ящики, мешки и штуки материи. Блеснули офицерские погоны.

— Эт-то что ещё за шайка?! Ну-ка, стой! Старшего ко мне!

Перед ним предстал молодой чернявый подъесаул, раскрасневшийся то ли от азарта, то ли от спиртного. Хотя язык его заплетался, картину прояснил вполне: в станицу вошла полусотня из 1-й Кубанской дивизии генерала Покровского, которая переправилась через Лабу выше по течению.

Скидывая с плеч бурку, рывком поднялся в автомобиле.

— Как с-смеете вы гр-рабить мир-рное население?!

Гневный рык и двойные красные лампасы слегка отрезвили подъесаула, но не смутили ничуть.

— А нас большевики рази не пограбили?! Ваше превосходительство?! Ведь всё подчистую!.. Шо ни убитый або пленный — карманы до краёв карбованцами набиты. А мажары их обозные бачили? Горы добра казачьего! Даже рукомойники и те ить посымали, сволочи... Вовсе разорили наши станицы!

Перебив его топотом и поднимая пыль, на задымлённую площадь вырвался из улицы табунок неосёдланных лошадей. С гиканьем и свистом гнали его верховые казаки.

— А што до коней, дак тильки у иногородцев забираем. — Подъесаул поспешил опередить неизбежный вопрос. — Им они боле не треба. Кого уже бисы поджаривают, а кто с красными деру дал...

— Всё мирным жителям вернуть! И лошадей, и товары.

— Та як же так вернуть?! Во всём ведь нужду терпим, ваше превосходительство! — чуть не задохнулся от обиды подъесаул, руки его замахали, как крылья ветряной мельницы. — Ни обмундировки, ни харчей, ни довольствия какого... От интендантов другой месяц одни посулы. Так що добычу не заберёшь — не повоюешь...

Вынос товаров между тем продолжался с прежним усердием.

— Молчать! — сорвался на крик. — Всё вернуть! И ежели через час вы и ваши люди ещё окажетесь в расположении моей дивизии — предам военно-полевому суду. И расстреляю как мародёров!..

За обеденный стол, накрытый в доме священника, уселся без аппетита. Ел кубанский борщ с неизменными помидорами и жареного поросёнка, не чувствуя вкуса. Общий разговор не поддерживал. На предложение кого-то из штабных офицеров приказать подать вина и выпить «за Михайловскую» лишь качнул головой отрицательно.

Грустные мысли навеяли слова подъесаула из дивизии Покровского. Точнее, горькие... Конечно, понять казаков можно. Дотла разорённые большевиками, горят желанием отбить, вернуть всё награбленное. За то и воюют. Потому и смотрят на военную добычу как на собственное добро. Тем более когда части испытывают недостаток абсолютно во всём, а потому вынуждены жить исключительно за счёт местных средств и трофеев. И его дивизия — не исключение. Но ежели зло неизбежно, как положить ему предел? И где тот предел, перед которым ещё можно удержать Добровольческую армию, во всяком случае её кубанские части, от превращения в орды мародёров?..

После обеда, не разобравшись в настроении начальника, но всей душой стремясь его улучшить, Гаркуша доложил: телеграмма Покровскому о грабительских действиях его людей послана, самих их в станице и след давно простыл, лошади и товары возвращены по принадлежности, а пленных большевиков, которые в Михайловской оставлены были черкесам для суда, едва только его превосходительство отъехал, черкесы прямо на площади и перерезали.

1—2 (14—15) октября. Константиновская — Синюхинский — Урупская

В Константиновскую, вытянувшуюся вдоль левого берега Чамлыка, Врангель въехал уже затемно. Из «Руссо-Балта» выбрался с трудом: ноги едва держали, опять страшно давило на виски, будто вместо привычной фуражки надел на голову чугунный обруч, слегка поташнивало, глаза закрывались сами собой.

В домах и на улицах — ни огонька. Не доносись из разных концов станицы злой собачий лай — подумал бы, что все жители отступили вместе с «товарищами». Собаки уже охрипли, но умолкать, похоже, не собираются... Причина разъяснилась тут же: Корниловский и Черкесский полки, которым он задолго до заката, ещё в Родниковский, приказал идти в Константиновскую и здесь расположиться на ночлег, из-за нерасторопности квартирьеров до сих пор блуждают в потёмках по улицам...

Начальнику дивизии квартиру отвели в кирпичном, под железом, доме богатого мельника из иногородних. Хозяин, плотный старик с белой окладистой бородой, уже ждал у передного крыльца, освещая ступени старым железнодорожным фонарём со свечным огарком внутри. Как увидел генеральские лампасы Врангеля, поковылял навстречу, рухнул на колени. Протягивая дрожащие руки, все норовил ухватиться за сапоги. По морщинистым щекам побежали тихие слёзы.

Гаркуша, крякнув, еле оторвал его от земли.

Сбивчивые слова старика перебивались то шумным сморканием, то хриплыми проклятиями в адрес христопродавцев, то благодарениями всем святым заступникам... Но понять удалось: двое из пяти его сынов, как пришли большевики, бежали из станицы и пропали безвестно, двое не успели схорониться — их расстреляли на его глазах, а младшего четыре с лишком месяца они с женой и невестками укрывали в подполье. Сам последние три дня и три ночи просидел, зарывшись в солому, на току. Его долго искали, но не нашли. А из других дворов красные утром мобилизовали и увели силком много молодых казаков...

В стряпной, заглушая бабьи всхлипы, гремели горшки и тарелки. По истёртому деревянному полу парадной комнаты, по кое-где засаленным и закопчённым обоям с сытой неторопливостью ползали здоровенные тараканы.

— Если только эти шалопаи сами не убежали с красными... — мрачно изрёк Рогов уже в горнице, мелко крестясь на иконы в облупившихся ризах.

И при еле живом свете каганца[65] во взгляде начальника, брошенном из-под полуопущенных век на Рогова, Гаркуша заметил недовольство. Подхватив шашку с фуражкой, поторопился выйти в сени.

Щедро заставленный стол не взбодрил Врангеля. Напротив, одолевшая в тепле сонливость и тараканы напрочь прогнали охоту перекусить. Тут ещё и Рогов, не в меру разболтавшийся сегодня, посеял тягостные сомнения: не добровольно ли молодые казаки ушли с «товарищами»?

Потому так легко оторвался даже от свежезаваренного. «Первосборного» чая ради донесений командиров бригад. Вот они-то взбодрили...

За световой день полки, оставив позади какой 40, а какой 60 вёрст, вышли на линию станица Чамлыкская — Синюхинский хутор. Пехотные и конные колонны красных с обозами спешат к переправам через Уруп, ни за что не цепляясь. Основная масса устремилась к большой переправе — самому мелкому и широкому броду — у станицы Урупская. И только одна колонна — к малой переправе у станицы Бесскорбной.

Настичь отходящего противника удалось только Топоркову: в районе Синюхинского запорожцы и уманцы опрокинули слабый арьергард, обременённый перегруженными обозами, захватили более 100 пленных, 5 пулемётов и не подсчитанное ещё число телег с разным добром.

И никакой пока ясности, попытаются большевики удержать станицы с переправами или сразу отойдут на гористый правый берег Урупа, чтобы закрепиться на командующих высотах...

Раз так, заключил, занять Бесскорбную и двух полков хватит — пришедших на ночёвку в Чамлыкскую екатеринодарцев и линейцев. Их объединить под командой Муравьёва: пусть набирается бригадирского опыта... А Топорков, наступая на Урупскую, рискует встретить упорное сопротивление. Посему заночевавшие в Синюхинском запорожцы и уманцы пойдут под его командой в авангарде. А корниловцы и черкесы составят главные силы и через Синюхинский двинутся следом на Урупскую. Хочешь не хочешь, а придётся, чёрт возьми, подчинить их Безладнову...

Тщательно слизывал загустевший душистый мёд с большой деревянной ложки. Осторожно, сдувая жирную пенку, прихлёбывал из глиняной кружки кипячёное молоко. И наблюдал, как Рогов, уткнувшись острым носом в пишущую машину, неуверенно тычет одним пальцем в чёрные клавиши — печатает оперативный приказ, как в такт приглушённым ударам сотрясается его косой рыжеватый чубчик... Как-то и не заметил, когда успел отрасти. Ничего не скажешь: до проворности дятла старшему адъютанту далеко...

Веки опять стали слипаться, будто намазанные клеем. Тяжелеющая голова клонилась на цветастую клеёнку... Еле дождался, когда Рогов выступит последний «ъ». Пером по бумаге водил, ничего уже не видя: ни фамилии своей, ни подписи...

...Подернутое дымкой небо едва заалело на востоке, когда главные силы выступили согласно приказа начальника дивизии.

В голове, по неширокой улице, ведущей к деревянному мосту через Чамлык, тихо и сонно шагал колонной по три Корниловский полк. Пролившийся ночью дождь расквасил грунт и залил выбоины, копыта чавкали и расплёскивали чёрную воду.

Боковыми улочками, перекрывая колонне путь, медленно и важно шествовали в степь, в стада, упитанные коровы. Выгнавшие их со дворов казачки задерживались на перекрёстках, сходились в группы, с любопытством глазели на родимую кубанскую часть... И обменивались замечаниями: сотни уж больно худосочны, обмундирование всё в дырах да заплатах, погоны самодельные и какой-то невиданной — чёрно-алой — раскраски...

На Безладнова напала вдруг зевота. Хрустя челюстями, жадно глотал сырой холодный воздух. Поводья распустил. Дрёма, вспугнутая прискакавшим из штаба ординарцем и трубными сигналами тревоги, отступила недалеко, уже воротилась и вот-вот, почуял, оседлает. Лениво заворочалась мысль: не вызвать ли вперёд песенников головной сотни — славной черноморской песней взбодрить себя и людей...

От одной из групп наперерез голове колонны решительно двинулась крупная пожилая казачка в овчинной душегрейке и чёрной юбке. Потрясая тонкой сучковатой палкой, она по-линейски — без малороссийских слов и мягкой певучести, — заголосила в лицо Безладнову:

— Паслухай, что я тебе скажу! Мы ждали вас как Бога, а ночью целый взвод черкесов насильничал мою дочь... И она теперь встать не может...

Судорожно дёрнувшись в седле, будто его достала пуля, командир корниловцев выматерился. В голову хлынула жаркая кровь. Потянул было поводья, но тут же и отпустил их, и его тёмно-караковый жеребец не сбился с шага. Казачка со своей палкой и своим гневом осталась позади...

Долго ещё, до самого моста, матерился он в пушистые белые усы: ругал горцев, большевиков и эту проклятую войну — выпускал пар возмущения, утихомиривал совесть... Чего же тут поделаешь? Колонну ведь не остановишь и дознание вгорячах не произведёшь: с часу на час — бой... Да и виновных всё одно не сыскать. Разве только ткнуть носом в это дерьмо командира черкесов полковника... как бишь его... Гирея. Или уж пускай сам барон разгребает... Если ещё дойдёт до него.

Дрёму с Безладнова стряхнуло, как дождевые капли с дерева, атакованного резким порывом ветра...

...Выспался Врангель прекрасно. Встал, разбуженный хриплым кукованием деревянной кукушки с отломанным носом, легко и совсем уже здоровым. Давно не ощущал в себе столько бодрости и энергии. Всем существом рвался из просторной и чистой, но затхлой горницы на воздух, освежённый ночным дождём, на солнце, ярко засветившее с самого утра, в авангард к Топоркову.

Но следовало перепроверить сводки, составленные Роговым для отправки в штаб армии: нет ли какого ляпа. Да ещё поговорить со станичным сбором: стариков нужно уважить, иначе на большое число добровольцев рассчитывать нечего. А ежели задумали записать его в почётные казаки, как петропавловцы и михайловцы, тем более глупо не огладить...

На завтрак появились его любимые оладьи — пышные и румяные — и целый кувшин густой-прегустой сметаны. Значит, Гаркуша, не позволив себе пустить это дело на самотёк, с раннего утра занял в стряпной командующую высоту и навёл там свои порядки. Спросонок жажда заставила отведать и мочёных арбузов — небольших, с чуть ввалившимися тусклыми боками. Ни в какое сравнение со свежими, но есть можно.

Пока просмотрел сводки, подписал к исполнению смертный приговор, вынесенный станичным правлением местным большевикам, и прочие бумаги, составил телеграммы, задушевно поговорил на площади со станичным сбором, время перевалило за десять...

...Просёлок нырнул в глубокую балку, заросшую по склонам низким кустарником. Лошади слегка скользили по крутому глинистому спуску, сильно размоченному дождём, и колонна корниловцев и черкесов, растягиваясь, шагала неторопливо.

Перейдя через речку Синюху, высохшую до гнилых луж, по семиаршинному деревянному мосту, поднялась к Синюхинскому хутору. Остановив полки на западной околице, Безладнов построил их в одну линию полковых резервных колонн, фронтом на восток, и спешил.

Ни от Топоркова, из авангарда, ординарец не объявился, ни приказания Врангеля, из Константиновской, не догнали. Оставалось ждать. Хотя бы посылкой разъезда — найти авангард и установить с Топорковым связь — Безладнов утруждать себя не стал.

Раз выпало время для привала, казаки и черкесы быстро прошлись по дворам и разжились — где купили, где выпросили, а где получили в подарок — хлебом, молоком и мёдом. Привязав лошадей к плетням, а то и заведя их во дворы, развели огонь, закипятили чай в котелках и стали, рассевшись вокруг костров, завтракать...

...Равнина, по которой тянулась меж скошенных полей дорога, волновалась не сильно, но ночной дождь сильно расквасил чернозёмный грунт, и «Руссо-Балт» с трудом карабкался даже на самые пологие подъёмы.

Приотстав на десяток шагов и держась травянистой обочины, широко рысил на старой штабной кобыле Гаркуша — посадка прямая, уверенный упор на повод, карабин по-горски повешен на переднюю луку дулом вниз и назад...

Почти час понадобился, чтобы одолеть 13 вёрст до хутора Синюхинского.

Вопреки карте, обнаружил Врангель, тот давно разросся до двух десятков с лишним однодворных хуторов, разбросанных вокруг пересечения почтового тракта Армавир — Майкоп с просёлком Константиновская — Урупская и речкой Синюхой.

С востока, со стороны Урупской, волнами накатывалась, то усиливаясь, то слабея, пушечная и ружейная пальба...

В самих же хуторах Врангель застал совершенно мирную картину: корниловцы и черкесы основательно расположились на привал и перекусывали. Нисколько не смущаясь этим обстоятельством, Безладнов доложил: из авангарда никаких вестей не поступало и где он точно находится — неизвестно.

От начальственного повышенного тона, способного вмиг раскатиться яростной руганью, его избавил ординарец, прискакавший с донесением Топоркова. Командир 2-й бригады обошёлся без подробностей: ведёт бой с сильным арьергардом противника, прикрывающим Урупскую и переправу.

Азарт пришпорил Врангеля: всего-то в пяти-шести верстах восточнее! Решив налегке проскочить к месту боя, оставил на хуторе конвой, ординарческий взвод и адъютанта при своих вещах и лошади. В автомобиль взял одного Рогова. Безладнову приказал ждать на месте распоряжений...

После Синюхинского дорога на Урупскую стала полого подниматься на плато: здесь начиналась обширная Ставропольская возвышенность. Упрямо наматывая на шины липкий и жирный чернозём, подобный дёгтю, «Руссо-Балт» оставлял за собой глубокие, слегка вихляющиеся колеи. Шофёр с помощником, немолодые уже прапорщики в шведских кожаных куртках, ярко-рыжих и сильно потёртых на сгибах, шлемах и очках с круглыми цейссовскими стёклами, тревожно прислушивались к надрывному стуку мотора. Прижавшись боком к деревянной дверце — не стеснить бы начальника, — Рогов сосредоточенно изучал разложенную на коленях двухвёрстку.

Едва перевалили за гребень, встретилась телега, густо обсаженная казаками. Молодые, одетые в тёмно-серые тужурки с алыми лацканами на бортах и шаровары с алыми кантами, они весело переговаривались и болтали свешенными ногами, обутыми в новые сапоги. Завидев автомобиль, сразу примолкли и поджали ноги, но в грязь не поспрыгивали.

Одеты не по форме и не при оружии, сразу заметил Врангель. Приказал шофёру остановиться.

Натянул поводья и старик возчик. Высокий, смуглое худое лицо избороздили морщины, висит длинная белая борода, вылинявший и драный чекмень распахнут... Врангель пригляделся к рукавам: уж очень похож на того однорукого, что месяц назад вёз его из Кавказской в дивизию.

Казак-уманец, сопровождавший телегу верхом, одним движением и честь отдал, и извлёк из-под сбитой на затылок папахи сложенный вчетверо помятый листок.

Не вслушиваясь в его черноморскую «мову», Врангель разом проглотил серые, кое-где посиневшие от влаги, торопливые каракули:

В подсолнухах захвачено 15 скрывавшихся казаков красной армии из станицы Константиновской, которых и препровождаю.

Командир 1-го У майского полка полковник Жарков

— Дайте-ка карандаш, — перечитывая вторично, обратился к Рогову.

Наискось рассекая донесение, ровной строчкой легли на бумагу низко прибитые, но разборчивые слова с размашистыми завитушками: В главные силы. Расстрелять. Генерал Врангель.

— Пленных препроводить в Синюхинский и сдать подъесаулу Безладнову. — Листок, снова сложенный, вернулся к уманцу...

Командира 2-й бригады Врангель нашёл сразу — на сгорбившемся у самой дороги невысоком кургане, облюбованном артиллеристами под наблюдательный пункт.

Приземистая фигура Топоркова неподвижно торчала на вершине, напоминая каменного идола, каких немало сохранилось в южнорусских степях. За его спиной занимались своим делом офицеры-артиллеристы: один наносил отметки на карту, второй водил биноклем, третий кричал в слуховую трубку полевого телефона — корректировал стрельбу. У подножия выжидательно застыли ординарцы от полков.

Установленные за курганом две 3-Дюймовые горные пушки с волнообразно изогнутыми бронещитами — из 1-й конно-горной батареи — высоко задрали короткие стволы и вразнобой вели медленный огонь.

Две спешенные сотни, оставленные для их прикрытия, расположились в поле, скошенном и частью даже перепаханном, саженях в ста позади, возле артиллерийского обоза. Коноводы, не сбатовывая, укрыли лошадей за тёмными скирдами. Некоторые казаки, натаскав с ближайшей бахчи арбузов и разбив их кулаками или разрезав кинжалами, выгребали ложками сочную тёмно-красную мякоть, слегка уже трухлявую в серёдке. Многие прикорнули, привалившись к скирдам: разморило тёплое безветрие.

Изредка посвистывали пули, на излёте достигая наблюдательного пункта и орудий.

Вышел из автомобиля и, приказав шофёру подъехать ближе к прикрытию, широко пошагал к кургану. Поднялся легко, на одном дыхании.

— Господа офицеры! — негромко скомандовал Топорков.

— Вольно! Здравствуйте, господа.

Пожав Топоркову руку, извлёк из футляра «Гёрц». Прозрачный, очищенный дождём воздух помог ясно, до каждого казачьего затылка, рассмотреть лаву запорожцев: жидкая, в две шеренги, маячит в полуверсте впереди...

Слушал по обыкновению скупой доклад Топоркова и одновременно изучал позицию противника.

Красные залегли цепью по краю неширокого оврага, что тянется в полутора тысячах шагов перед фронтом, — прикрыли дорогу на Урупскую. Ружейный огонь ведут одиночный и редкий. Одни целят в штаб и батарею, другие — в лаву запорожцев. Пулемёты и пушки молчат. Число их и расположение не выяснены. Как и численность всего пехотного арьергарда. Но никак не меньше полутора тысяч. Судить по огню — атаковать не собираются. Хорошая работа батареи — шрапнель разрывается невысоко и точно, то перед оврагом, то над его невидимыми склонами, — впечатления на них не производит. Чтобы понудить их оставить позицию, 1-й Уманский полк был послан вправо от дороги — поискать обход с юго-востока. Но, тоже наткнувшись на залёгшие цепи, спешился и вступил в перестрелку.

— Конница их где?

— В станице укрыта. А то уже переправляется...

— Атаковать не пытались?

— Сперва пушками из оврага выкурю.

Едва ли такой вялый обстрел понудит «товарищей» оставить столь выгодную позицию, засомневался Врангель. Тем более среди них немало матросов: ясно различимы бескозырки и чёрные бушлаты, будь они трижды прокляты... Дымов над Урупской нет. По видимости, в планы «товарищей» не входит сдавать её.

Перевёл бинокль правее. Уманцев не видать — пропали за густо наставленными скирдами и высоким подсолнечником. Не напрасно ли Топорков раздёргал бригаду?..

Ничего не остаётся, заключил, как подтянуть главные силы, корниловцев послать в обход правого фланга, а двумя полками атаковать во фронт. И лаву повести самому. Жаль, портной в Петропавловской, как ни спешил, не успел пошить черкеску. И с чувеками — то бишь чувяками — задержка: на днях только козлиную кожу привезли и сапожник мерку снял. Из всего казачьего обмундирования — радением Гаркуши одна папаха пока готова, хорошего чёрного курпея...

...Разговор между Безладновым и его офицерами завязался крупный. Особенно горячился подъесаул Елисеев. Кулак его резко разрубал воздух, будто сжимал рукоять шашки, а не смятый в тряпку белый листок донесения полковника Жаркова с резолюцией начальника дивизии.

— Это же явное недоразумение, Владимир Арсеньевич! — протестующе звенел его голос. — Генерал Врангель просто не разобрался... Это ошибка.

— Никакого недоразумения... — вяло отбивался Безладнов, развалившись на бурке и жуя полусухую травинку. — Это пленные. И если есть приказ, о чём говорить? Расстрелять.

Полкового адъютанта поддержали сотенные командиры. Пользуясь равенством с Безладновым в чине — тоже подъесаулы — заговорили разом, призывая временно командующего полком не пороть горячку и не расстреливать таких же казаков, как они сами, а спокойно всё выяснить.

Собственно, Елисеев уже выяснил, бегло опросив пленных. Все они — казаки станицы Константиновской, мобилизованы вчера красными и насильно уведены из станицы. А едва завязался с утра бой — попрятались в подсолнечнике и сами вышли к колонне уманцев... Едва сдерживая возмущение, он ещё раз пересказал всё это своему командиру.

Но Безладнов остался глух:

— Я ничего не знаю. Мне приказано, и я исполню. — Упрямства в его голосе прибавилось.

Как-то незаметно собравшиеся вокруг казаки слушали хмуро. Кто-то в знак недовольства уже надвинул папаху на брови.

Пленные, сжавшиеся в кучку вокруг привёзшей их телеги, насторожились, некоторые побледнели. Стоящий тут же белобородый возчик опустился вдруг на колени, запричитал и, возведя глаза к ясному небу, принялся широко креститься.

— Да подождите хоть полчаса! — в отчаянии воскликнул Елисеев. — Можно же послать к генералу Врангелю офицера, всё разъяснить...

Сплюнув изжёванную травинку и резко поднявшись на ноги, Безладнов оборвал его решительно и зло:

— Отставить разговоры! Мне приказано расстрелять, и я исполню!..

...Едва Врангель оторвал окуляры от глазниц, как за его спиной удивлённо растянулись тихие слова:

— Стра-анно... Почему это наша лава возвращается?

Все схватились за бинокли.

— Да, странно... Переходит на рысь...

— Да наши ли это?

Врангель не успел навести бинокль на лаву, как вскрикнул фальцетом Рогов:

— Красные! Атака!

— К бою! — рявкнул Топорков.

Из-за края оврага широкой рысью вываливалась на ровное место плотная конная масса. Её-то и завидев первыми, запорожцы дружно развернулись и, отворачивая влево, как были, так и поскакали лавой прямо на свою батарею.

— Беглый огонь!

Зычный крик командира батареи привёл оба расчёта в лихорадочное движение. Один за другим прогрохотали выстрелы...

Лава красных оказалась не слишком внушительной: две-три сотни. И пара низких разрывов шрапнели рассеяли её центр. Но, вовремя перейдя на полевой галоп, она уже вырвалась из зоны обстрела и понеслась вслед за смешавшимися запорожцами, сокращая дистанцию и широко охватывая фланги.

Врангель оцепенел: на плечах казаков враг неминуемо ворвётся на батарею...

Матерясь, первым кинулся вниз к лошадям Топорков, за ним — его офицеры. Только заметив краем глаза, как значковый казак выдернул из земли пику с алым полотнищем, Врангель стряхнул предательское оцепенение. Открыть бы беглый огонь по бегущим, — срываясь с места, успел подумать зло, — как он сделал это в июле 17-го у Хотинских переправ. Правда, тогда разрывы над головой не остановили струсивших пехотинцев: те только прибавили в темпе. А казаки — народ такой, могут шашкой и полголовы отвалить мимоходом...

— На задки! — долетела с батареи визгливая команда.

Поздно... Паника захлестнула и развалившуюся лаву запорожцев, и орудийную прислугу. Первые всадники, отчаянно охаживая плётками лошадиные крупы и не обращая внимания на начальство, уже проносились мимо наблюдательного пункта. Лафеты, не тратя время на перевод орудий с высокой оси для стрельбы на низкую коленчатую ось для похода, номера сразу сцепили с передками, и ездовые рванули с места крупной рысью. Стоявшие в прикрытии две сотни, поддавшись стихии стадного бегства, также попрыгали в сёдла и галопом помчались в тыл.

Тщетно Врангель, Топорков и другие офицеры пытались остановить запорожцев — орали, размахивали руками, кто-то палил в воздух. Казаки, ошпаренные паникой, неслись неудержимо.

Лошади артиллерийских офицеров вырвались из рук коновода и ускакали, развевая пустыми стременами. Оставшись безлошадными, те исступлённо отстреливались из револьверов. А вырвавшиеся вперёд красные конники уже пролетали на карьере последние сажени, вздетые клинки ярко поблескивали на солнце...

Врангель кинулся к автомобилю. На бегу обернулся: офицер-артиллерист выстрелил из револьвера в первого подскакавшего, другой со всего маха опустил на его фуражку клинок, а рядом рубится, крутясь на своей гнедой и взбивая чёрную пыль, Топорков, окружённый несколькими врагами.

Споткнулся, замахал руками, но удержал равновесие... И замер в ужасе: автомобиль стоит пустой — ни шофёра, ни помощника, — работает на холостом ходу, а передние колёса по самую ось зарылись в разбухшую чёрную пахоту.

Две рыжие куртки ярко мелькали далеко впереди...

...Тела молодых казаков, распластанные в общей луже рубиновой крови, густой и ещё не остывшей, кучно и беспорядочно валялись у западной околицы Синюхинского. Сгрудившись вокруг, корниловцы сумрачно уставились на белые безжизненные лица. Тягостное молчание прервали затяжной вздох и шёпот: «Насылу росстрэлялы... Дуже тряслысь рукы...» С краю кучи лежало длинное сухое тело старика возчика: его случайно поставили рядом с константиновцами и тоже расстреляли. Чуть поодаль одиноко стояла осиротевшая подвода, кем-то уже распряжённая...

...Что есть мочи кинулся Врангель через дорогу — к кукурузному полю: высокие пожухшие заросли обещали спасение. Но до них — не меньше версты.

Справа и слева врассыпную скакали казаки, бежали вприпрыжку артиллеристы — офицеры и солдаты. В спину толкал яростный шум боя.

Обернулся ещё раз: на месте, где стояли орудия, бурлит свалка из людей и лошадей, палят винтовки и пистолеты, взлетают и падают клинки.

Встречным напором воздуха из головы выветрило все мысли. И лишь одна пульсировала бешено, в такт с сердцем: остаться в бою без лошади — верная смерть. И его этому учили, и сам он учил....

На высокой оси одно из орудий, запряжённое тремя уносами, опрокинулось при выезде с поля на дорогу. Трое ездовых соскочили с лошадей и кинулись врассыпную. Их тут же настигли и зарубили.

Опрокинулось и второе орудие, запряжённое только двумя уносами. Ездовой корня, пожилой и опытный фронтовик, живо соскользнув на землю, рывком отстегнул вагу, взгромоздился на круп к ездовому переднего уноса, и лошади, избавившись от 37-пудовой тяжести, понеслись галопом...

Откуда-то сбоку прибился к Врангелю поручик-артиллерист. Без фуражки, безусое лицо белее полотна, голос переламывался отчаянием:

— Ваше превосходительство! Лошадь! Лошадь мою возьмите!

— Нет!

— Ну как же, ваше превосходительство... Возьмите лошадь!

— Нет, я сказал!

Поручик, будто привязанный, скакал рядом, беспрестанно оборачиваясь.

— Нагоняют, ваше превосходительство!

Не останавливаясь, рывком расстегнул крючки мундира.

— Тем более... не возьму! В хутора... скачите! — слова еле пробивались сквозь сбитое дыхание. — Во весь опор... Корниловцев и черкесов сюда! И конвой... Лошадей моих...

Выпалив «Слушаю!», поручик ошалело вонзил шпоры в уже кровоточащие бока лошади и поскакал к дороге...

Оглянувшись, Врангель увидел трёх всадников: устремились прямо за ним — и полутора сотен шагов не осталось. До кукурузного поля — куда больше... Господи, спаси и сохрани!

Пока прикидывал, успеет добежать или нет, инстинкт решил за него... Встал как вкопанный и развернулся лицом к врагу. Шашки нет — оставил с вещами. Только револьвер, семь патронов всего. Но прежде хоть чуть-чуть отдышаться... Потянулся к козырьку — поплотнее натянуть фуражку, а её уже и нет: слетела, и не заметил где... Смахнул пот с бровей. Пальцы с привычной лёгкостью нашли застёжку кобуры и...

Будто молния, испепеляя, пронзила от макушки до пят. Онемевшая рука машинально — уже без надежды — ощупывала пустую кобуру, а разум никак не мог осознать... Это что ещё за... Ч-чёрт подери! Ведь сам же вчера подарил револьвер старому черкесу. Совсем вылетело... Задница, а не голова!

Беспомощность разом выжала последние капли сил. Всё в нём умерло. Жила только саднящая боль в груди — пульсировала без остановки и билась в горло, словно рвалась наружу.

Заворожённый, смотрел, как приближаются преследователи. Клинки опущены, полы защитных черкесок машут, как крылья, погон не разобрать... Ах, да ведь их и быть не может... А его-то генеральские серебряные зигзаги и лампасы, конечно, прекрасно видны. Потому и кинулись именно за ним очертя голову...

Вот на ходу нагнали бегущего солдата-артиллериста. Грохнул выстрел. Заржав, упала под одним из конников лошадь, а двое других набросились на жертву... Следующий — он.

Сапоги вросли в пахоту...

В сознание вторглись вдруг щелчки кнута и женские крики. Голова сама дёрнулась вбок: по дороге несётся, сотрясаясь и хлопая боковыми занавесками, лазаретная линейка. По мокрым спинам пары лошадей хлещет кнут, с ним ловко управляется занявшая место ездового сестра милосердия.

Силы взялись невесть откуда. Рванул наперерез линейке, но не успел... Уже не оглядываясь, погнался вслед. Полуторафунтовый «Гёрц», потяжелев до пудовой гири, тянул за шею вниз и нещадно колотил в живот. Нет, чёр-рт, не успеть... Наддал ещё... Слава Богу, грунт подсох немного и сапоги разношенные... Догнал-таки и, вцепившись в прыгающий борт, вскочил...

На носилках, установленных на правом сиденье, трясся артиллерист полковник Фокк. Грудь широко перевязана. Голову придерживает вторая сестра — значит, жив ещё...

Выхватив из его кобуры браунинг, обернулся: пара всадников отставала...

Пересохший рот судорожно заглатывал обжигающий воздух, но боль в груди словно перекрыла доступ в лёгкие. Рука, сунувшись под мундир, пыталась унять бешено колотящееся сердце...

И не отдышался, как жаркая волна ярости, отчаяния и горечи накрыла с головой...

Батарея погибла. Запорожцы — лучший полк в дивизии! — позорно бежали. И он был бессилен остановить их... Начальник дивизии он или кто?! До сих пор не смог взять в руки части... Месяц уже командует! И ведь состав сменился больше чем наполовину... Из тех трёх почти тысяч, кто встретил его недовольно и насмешливо, одни погибли, другие лежат по лазаретам и госпиталям — кто ранен, кто болен... Новые уже бойцы, при нём поступили... А Деникину с Романовским как это позорище в сводке преподнести?! Хоть сквозь землю провались...

Порывался забрать у сестры кнут и вожжи, покрикивал на коней и, забыв про бинокль, до рези в слезящихся глазах всматривался в дальний конец дороги, обрывающийся спуском в долину: не показались ли главные силы. Тщетно... Ярость, разбушевавшись, задавила отчаяние и горечь. Безладнов, задница, последний день нынче командовал! На обоз его!

Сестра — бедовая, по всему, бабёнка — махала кнутом без устали, санитарные кони не подвели, и линейка летела под уклон как на крыльях. Скоро нагнали несущийся артиллерийский унос. Двое ошалевших ездовых взгромоздились на левую, осёдланную, лошадь.

— Солдатики, дайте лошадь! — выкрикнул истошно.

Унос остановился не сразу.

Спрыгнул с линейки и сам, едва справляясь и с дрожью в руках, и с пряжками на ходящем ходуном и мокром лошадином боку, отстегнул подручную, без седла. И поскакал, охлюпью, дальше.

Крупная уносная кобыла по сравнению со строевой показалась настоящим мастодонтом. Уже через минуту тяжёлого галопа, как ни сжимал колени и ни наклонял корпус вперёд, весь зад, подпрыгивая, отбил о её широкую и будто бы каменную спину...

Только у края плато столкнулся с корниловцами, рысящими навстречу. В голове, за белоусым Безладновым, шли его конвойцы и ординарцы.

Резкими жестами подал команду «Стой!» Заставить уносную кобылу переменить ногу на галопе удалось не без труда. Соскользнул, не дожидаясь, пока встанет. Сбитой до крови спины не заметил.

Вцепившись в густую чёрную гриву, вспрыгнул на кабардинца и уже в седле выхватил из рук Гаркуши поводья и шашку: ошарашенный видом одиноко скачущего охлюпью начальника, тот замешкался. Нервный и гордый жеребец, не привыкший к такой грубости, заржал и, прижав уши, попытался укусить за колено. Усмиряя его, резко натянул поводья. С пронзительным скрежетом выдернул клинок. Никого и словом не удостоил...

Лаву разворачивал на рысях, подавая знаки шашкой и не жалея боков кабардинца. Скоро разглядел впереди хвост конной колонны противника: шагом удалялась к Урупской. Переведя лаву на галоп, осатанело кинул по стерне в преследование...

Топорков и Безладнов расстарались: к вечеру выбили красных из Урупской, захватили пленных и трофеи. Нашёлся и злосчастный «Руссо-Балт», брошенный на станичной площади.

Попавших в плен большевиков и бывших матросов Черноморского флота Врангель приказал расстрелять на месте, а кубанских иногородних — предать станичному суду. Тот свершился скоро: смертная казнь через расстрел.

Проживающим в Урупской мужикам, сочувствующим власти совдепов, старики тут же приказали всех «большаков», убитых в бою и расстрелянных, похоронить, где хотят, но только не на станичном кладбище...

Тем временем Муравьёв взял и Бесскорбную.

Но переправами — ни большой, ни малой — овладеть не удалось: красные, укрепившись на высоком каменистом гребне восточного берега, в версте от речки, оборонялись с необычайным упорством. Затемно уже Врангель отдал приказ прекратить атаки...

Совершенно вымороченный, стоял он под старыми полусгнившими ивами на берегу неширокого — меньше десятка саженей — Урупа в четверти версты от переправы. Молчал и смотрел в почерневшую воду, слегка отдающую болотом. А видел облитые послеполуденным солнцем тела, застывшие ч каких-то неестественных позах. Обескровленная плоть, глубоко разрубленная шашечными ударами, стала белее нательного белья. И белизна её на фоне вытоптанной молодой зелени, пробившейся на обочине через высохшую за лето траву, резала глаза ослепляющей яркостью.

Больше десятка офицеров и солдат зарубили красные на месте, где стояла 1-я конно-горная батарея. «Товарищи» успели всё: и своих раненых забрать, и обе пушки с автомобилем увезти, и убитых раздеть.

Верная смерть и его было настигла. В самый затылок дышала, старуха чёртова, да споткнулась... Зря только, Петруша, деньги бы потратил на курпей, сукно, козла и пошив...

На гребне время от времени заливисто стучал пулемёт. То ли для острастки пускал очереди, то ли подъёмный винт неправильно установлен — пули посвистывали где-то высоко над головой.