Время камней

Глава 61

Внизу проносилась земля. Сафир перестал вырываться из когтей ящера, тем более что это было опасно для жизни.

Пределы Урдисабанской империи остались позади, и чудовище держало путь на север, в сторону Казантара.

Несколько раз Сафир пытался обратиться к Элу, но тот, видимо, не слышал его из-за хлопанья крыльев и свиста рассекаемого воздуха, а возможно, просто игнорировал призывы пленника. Сафир не сомневался, что его захватили в интересах Казантара, хоть и не понимал, какую пользу может привести похищение человека, поднявшего руку на своего императора. Ему оставалось только смириться с неудобствами, как и подобает истинному воину, и положиться на судьбу и верную руку.

Сафир много размышлял о том, зачем император приказал убить его отца и мать. В чём мог провиниться лорд Маград перед Камаэлем? И если его вина была доказанной, то почему его не лишили вместе с жизнью титула, привилегий и земель? Чем объяснить то, что его наследник до последнего времени продолжал считаться представителем одного из самых уважаемых родов империи? Да и имя его отца, Каида, никогда никем не связывалось ни с чем, достойным осуждения. Мог ли Камаэль впасть в заблуждение, поверить навету, совершить ошибку? Сафир не чувствовал себя в силах разобраться во всём этом неожиданно свалившемся на него хаосе.

Он почему-то вспомнил сцену из прошлого, когда они с Нармином Армаоком и небольшим отрядом легионеров выследили и окружили предводителя мятежников Экермейской провинции, Кастрома Инлейского, шесть дней уходившего с горсткой верных людей от погони. Тогда они могли бы перебить их, но Кастром предложил поединок, и Нармин согласился.

Бой не был долгим — мятежник не мог сравниться в мастерстве с воспитанником пажеского корпуса, из которого со временем выходили самые высокопоставленные чиновники и командиры. Нармин убил его на четвёртой минуте поединка, вспоров живот от пупка до грудины. Затем пнул тело и вытер меч об одежду поверженного.

— Зачем ты так?! — спросил Сафир, подъезжая. — Он был благородным человеком и сражался за то, во что верил.

— А я, может быть, специально, — отозвался Нармин, с готовностью обернувшись к Сафиру. — Вот так, нарочно ногой, чтобы специально унизить. Потому что я ведь знаю, что противник мой благороден и заслужил иного. Оттого мне и захотелось скатить его в грязь, чтобы почувствовать свою… несправедливость. Узнать захотелось, каково быть жестоким, и неоправданно жестоким при том — до подлости! — глаза Нармина лихорадочно блестели, а губы кривились в усмешке. — Видишь, я и сам знаю, что подло поступил. И тогда, когда ногой его толкал, уже знал, да только оттого ещё слаще мне было. Я и сейчас вот говорю это больше для того, чтобы в себе разобраться: зачем я это сделал? И мне до трепета, до дрожи любопытно, каково это, и что я ещё почувствую, и почувствую ли. Или, может, сотворил несправедливость и забуду о ней завтра же, словно и не было ничего, и в душе ни следа не останется. Нельзя же было упускать такой шанс: проверить, что человек, низость совершая, чувствует!

— И ты доволен? — спросил Сафир сухо.

В тот раз друг неприятно поразил его: словно приоткрылась завеса над чем-то прежде глубоко спрятанным в его душе, и оттуда показалась уродливая рожа демона.

Нармин рассмеялся, но как-то неестественно, хотя видно было, что отчасти и искренне.

— Не знаю, — он убрал меч в ножны и поправил пояс. — Говорю же: не понял до конца всего ещё. Видишь, какой я, оказывается, — он коротко и испытующе взглянул на Сафира. — А ты думал, я убиваю лишь по долгу службы, а на самом деле у меня сердце кровью обливается?

Сафир промолчал, глядя на своего друга в мрачном недоумении. Ему казалось, что того снедает затаённая боль, которая неожиданно выплеснулась наружу.

— Это ты из-за того, что я приют для сироток построил и учителей им нанял? — насмешливо продолжал Нармин. — Решил, что я детей люблю и о душах их пекусь, о чистоте нравственной?

— Я и сейчас того же мнения, — сказал Сафир, понимая, что Армаока заставляет всё это говорить стремление к самобичеванию.

Ему было жаль друга, и хотелось ему помочь, но он не знал, как. Нармин был из тех людей, что не торопятся раскрыть душу даже перед теми, кто готов выслушать их.

— Неужто?! — Нармин как будто обрадовался на мгновение, но быстро отвернулся. — Впрочем, отчего же мне и не любить их? — добавил он тише. — Ведь многие умеют совершать жестокости и в то же время творить добро и не чувствуют никакого противоречия. Да и есть ли оно?

— Нет противоречия, это ты верно подметил. Только ты вот сказал сейчас слово одно: «умеют», и мне подумалось, что не в умении тут дело, потому что нет в таких людях искусственности. Они и добро, и зло творят искренне.

— Тут ты прав, конечно, — согласился Нармин. — Это я неудачно выразился. Только почему ты жестокость сразу в зло записал? Я не говорил такого.

— Как же, ты полагаешь, может быть добро в жестокости? — удивился Сафир, но тут же, будто спохватившись, добавил: — А ведь верно: случается, что и во имя блага приходится быть жестоким!

— Кто же знает, что такое благо? — усмехнулся Нармин, поглядев на Сафира так, словно тот сказал весёлую шутку.

— Император знает, — тихо, но твёрдо ответил Сафир.

— На этом и покончим, — лицо Нармина стало вдруг серьёзным. — Об этих материях нам уже не следует рассуждать.

— И я так думаю, — согласился Сафир.

Он понял, что друг пожалел, что дал себе волю, и замкнулся. С тех пор они никогда не говорили о случившемся.

Почему ему вспомнился теперь этот эпизод, Сафир не знал, только чувствовал, что ошибался тогда, и император не может всегда быть прав. Потому что иначе… иначе всё, что он любил и во что верил, полетит кувырком и разлетится на тысячи осколков!

Когда стемнело, ящер начал снижаться на берег небольшого озера. Он отпустил Сафира у самой земли, и тот благополучно встал на ноги, правда, тут же покачнувшись — то ли от того, что долго болтался в воздухе, то ли от голода.

Посол спустился со спины дракона и задумчиво посмотрел на плывущую в облаках луну. Сафир взял меч наизготовку, приготовившись к нападению, однако Эл скользнул по нему спокойным взглядом и, едва усмехнувшись, сказал что-то ящеру, который тотчас же начал уменьшаться, пока не превратился в ленивца, вразвалку отправившегося собирать хворост — видимо, для костра.

— Простите, что позволили себе похитить вас, лорд, — сказал посол совсем не извиняющимся тоном. — Но я подумал, что участь, которая вас ждёт после того, что вы устроили в Цирке, слишком незавидна, — он покачал головой. — Зачем вы напали на императора?

— Имелись причины, — отозвался Сафир после паузы. Он не был уверен, что должен объяснять что-то послу только потому, что тот якобы решил помочь ему. — Хотите сказать, что погубили свою дипломатическую миссию ради того, чтобы спасти мне жизнь? — он недоверчиво ухмыльнулся. — Не смешите! В чём на самом деле ваш интерес?

Эл пожал плечами.

— Мы с вами успели сойтись за то время, что вы сопровождали меня. Ваша судьба стала мне небезразлична.

— Больше, чем успешное завершение посольской миссии?

— С ней ничего не случится, — отозвался Эл, небрежно махнув рукой. — Все эти дипломатические встречи — всего лишь формальности. Только власть предержащие решают, что им делать и с кем воевать. Если император Камаэль не захочет начинать войну с Казантаром, то и не начнёт. Вы могли бы это понимать.