Время кенгуру. Книга 2

Глава 3

Оказавшись внутри протечки во времени, я перестал контролировать себя, в том смысле, что перестал ощущать свое тело. По идее, моя рука должно было держаться за Люськин подол, но я не ощущал своей руки и не различал ни Люськи, ни ее подола. Зато ощущал свой внутренний голос, причем во множественном числе.

«Куда направляешься, дурья башка?» — спросил у меня первый внутренний голос.

«А ты до него не доматывайся, а то хуже будет», — заступился за меня второй внутренний голос.

На что третий внутренний голос ответил:

«Кто до кого доматывается, это еще вопрос».

«Сколько же вас?» — поинтересовался я.

«Много!» — вскричала, причем разными тембрами, целая толпа внутренних голосов.

Даже не знаю, сколько их было, но никак не меньше сотни.

«Может, мне слово дадите?» — попросил я.

«А ты кто такой?» — заорал кто-то из толпы.

«Я ваш хозяин, центральный элемент нашего сознания», — пояснил я сдержанно.

Поднялся страшный гам. Внутренние голоса спорили, можно ли мне верить и не являюсь ли я одним из внутренних голосов, который только притворяется центральным элементом сознания, желая выгадать на своей лжи определенные привилегии.

Не желая вступать со своими внутренними голосами в пререкания, я отлетел от этой кучи-малы подальше и закружился в дожде светящихся солнечных отблесков. Внезапно внутренние голоса, один за другим, вырываемые неодолимой силой из общей массы, начали ко мне присоединяться. Я понял, что объявили посадку.

Моя догадка оказалась верной. Когда последние из внутренних голосов были сметены в мою сторону ураганом солнечных точек, вследствие чего я обрел желанную целостность, крутящаяся труба, в которой я все это время находился, буквально выплюнула меня на земную поверхность.

Взвыв последний раз, крутящаяся труба рассосалась в пространстве и исчезла, оставив после себя мириады сверкающих алмазов. Это была снежная пыль, поднятая в воздух моим падением. Не только моим, разумеется. Поблизости от меня находились фигуры, ворочающие головами и отряхивающиеся от снега.

Пересчет по головам показал наличие всех, присутствовавших в гостиной на момент ошибочной отправки:

1) граф Григорий Орловский — тот, кому и надлежало сюда отправиться, в отличие от остальных;

2) я, Андрей Березкин, сознательный путешественник во времени;

3) моя жена по 1812 году Люси Озерецкая;

4) ее горничная Натали;

5) ее отец, министр государственных имуществ Иван Платонович Озерецкий, мой тесть;

6) моя подруга Катька, случайная путешественница во времени.

Толстый предупреждал, что вследствие протечек путь может оказаться ошибочным, но, насколько я понял, до этого даже не дошло. Дурацкий световой щуп утащил нас в пространственно-временную дыру, для нас (за исключением графа Орловского, разумеется) совершенно не предназначенную.

— Орловский?

— Андрей, ты здесь?

— Люська?

— Барыня? Да вот же она.

— Я тут. Со мной все в порядке.

— Рад слышать, доча.

— Катька, ты где?

— Я тут.

Сгрудившись в кучу, по колено в снегу, мы огляделись.

Мы находились в горах, причем весьма высоких. Вершины, увенчанные ледяными коронами, возвышались повсюду, куда ни кинь взор. По счастью, упали мы не на самую вершину, а на относительно ровное место — плато, вероятно, — однако наше положение было воистину плачевным. Определить, в каком времени мы находимся, было решительно невозможно: вокруг царило настоящее безвременье.

Но опасно было не безвременье, а холод, начинавший пробирать до костей.

— Григорий, первертор с тобой? — спросил я, начиная стучать зубами.

Граф вытащил первертор из кармана.

— Вызывай.

Из спасительного отверстия, прямо на снег, полилась розовая субстанция, протаивая под собой небольшую проплешину.

— Вызывать? — заинтересованно спросил Толстый, сформировавшись.

Он попытался подпрыгнуть, но провалился в снег по самую сумку.

— Забрасывай нас в другое место, ежкин кот!

— Протечка найтить здесь, — обиженно пояснил Толстый, принюхиваясь к снегу.

— Нет здесь никакой протечки! — заорал я. — Мы здесь все замерзнем, тогда тебе полный швахомбрий наступит. Немедленно перемести нас в более теплое место, а еще лучше обратно в Петербург, в 1812 год.

— Не перемещать, — пояснил Толстый. — Цилинистый вздуропак взрываться. Бум-бум-бум. Вы найтить протечка, тогда перемещать.

— Шарик зеленый давай, — взмолился я. — Который вертится. Лучше мы еще раз переместимся.

— Не перемещать. Нельзя перемещать.

Толстый виновато потянулся хвостом к первертору и начал потихоньку втягиваться вовнутрь. По собственной инициативе, такая сволочь.

— Стой, как там тебя! — заорал я. — Бриик-Боо, кажется… Теплую одежду хотя бы принеси.

Толстый втянулся уже по плечи, но все же напомнил, давно знакомое:

— Найтить протечка, иначе вселенный демонтировать.

После чего окончательно скрылся в отверстии.

— Бери, Андрей. У тебя с ним лучше получается беседовать.

Орловский стоически возвратил мне первертор, а сам принялся распаковывать багаж.

— На шесть человек я не рассчитывал, — с улыбкой извинения произнес граф. — Но кое-что из теплых вещей предложить могу.

После чего из саквояжа были извлечены пара теплых курток и пара демисезонных курток, пара одеял и несколько комплектов теплого мужского нижнего белья.

— Одевайтесь, иначе замерзнете.

В результате распределения Люське с Катькой достались теплые куртки, Натали и Ивану Платоновичу — демисезонные куртки вкупе с одеялами. Мы с графом удовольствовались его нижним бельем, приобретя весьма пикантный вид. На головы накрутили какие-то тряпки, разорванные из еще одного предмета графского гардероба. Впрочем, нам было нее до модных изысков. Следовало как можно быстрее спуститься с гор. В долине климат должен оказаться более теплым, никто в этом не сомневался. Однако, до долины нужно еще добраться, желательно живым.

— Куда пойдем, Андрэ? — спросила Люська.

— Есть какие предложения? — спросил я у общественности на всякий случай.

Горы выглядели одинаковыми. В какой стороне находится ближайшая долина, было совершенно непонятно.

— Может быть, в ту? — предложил Иван Платонович.

— А почему в ту… — начал я, но тут увидел.

Во впадине между двумя вершинами, далеко за горизонтом, что-то сияло — я имею в виду, не в самой впадине, а на горизонте. Солнечная дуга будто уходила в небо, а потом возвращалась обратно, в то же место, из которого выходила. Это не очень походило на световой луч — тот был гораздо, гораздо меньших размеров, — но тем не менее…

— Полагаете, это световой луч, Иван Платонович? — спросил я.

— Не знаю, князь Андрей. Однако, нам стоит поторопиться, пока мы окончательно не замерзли.

Тесть был несомненно прав.

Мы встали в цепочку: вначале я, затем Иван Платонович, следом за ним женщины. Замыкал наше шествие граф Орловский.

— Минуту, — сказал я, вспомнив, что альпинисты обвязываются веревкой, чтобы в случае падения подстраховать товарища. — Григорий, у тебя случайно нет веревки?

Веревка случайно нашлась. Мы обвязались ей вокруг пояса и, прикрепленные друг к другу, заспешили по снежному насту к странной световой дуге на горизонте.

Через два часа передвижения с необустроенного горного склона Люська поскользнулась и поехала вниз. Все случилось так неожиданно, что остальные не успели зафиксировать свои ступни на снежном насте. Вследствие рывка поскользнулась Натали, идущая следом на Люськой, затем и Катька. Не удержался и Иван Платонович.

Так как мы находились в единой связке, ее середина провисла и заскользила вниз по склону. Лишь мы с графом Орловским не растерялись и одновременно упали в снег, головой к вершине, пытаясь таким способом затормозить падение наших товарищей. Выхватив из карманов ножи, мы воткнули их в снег, как можно глубже.

Тут же последовал рывок, вызванный падением четырех человеческих тел. Снежный наст оказался не слишком твердым, поэтому ножи держались в нем плохо. Мы с графом старались изо всех сил, но чувствовалось: еще немного, и мы вместе с женщинами и министром государственных имуществ соскользнем в пропасть.

Первым не повезло Орловскому. Вместе со своим ножом, оставившим в снегу глубокий порез, граф заскользил по насту, к остальным товарищам.

«Держи, твою мать!» — крикнул внутренний голос.

Но мне было не до внутреннего голоса.

На мне, можно сказать, висело пять человек, в том числе двое мужчин не самой миниатюрной комплекции. Исключительно от меня зависела их жизнь, а от моей жизни — судьба остального человечества. Как следует поступить в такой ситуации? Я не знал, как поступлю, но знал, как следует поступить: ни за что не отпускать веревку, чего бы это ни стоило.

— Андрэ! — визжала откуда-то снизу Люська. — Я не хочу умирать!

— Я тоже не хочу, Андрей! — вторила ей Катька.

— Держишь? — послышался ободряющий глас графа Орловского.

— Еле-еле удерживаю! Сейчас начну сползать, — крикнул я в ответ.

— Держись! Сейчас тебе станет легче!

Я понял, что хочет сделать граф Орловский: перерезать веревку, тем самым пожертвовать своей жизнью ради спасения товарищей.

— Нет! Не делай этого, Григорий! — крикнул я.

Но было поздно. Орловский перерезал веревку, на которой висел. Испытываемая мной тяжесть заметно уменьшилась.

— Прощайте, мои товарищи! — послышался отдаляющийся и постепенно отдаляющийся голос графа Григорий Орловского. — Спасите человечество!

Вот так теряешь верных друзей. Разговариваешь с ними, принимаешь от них дружеские подношения и не понимаешь, что в решающий миг друг перережет удерживающую его веревку, предпочтя длительному бесчестью мгновенную смерть.

Комок подступил к моему горлу, однако следовало вытянуть остальных, продолжавших висеть над пропастью. И тут, к ужасу своему, я понял, что не в силах вытянуть связку висящих в воздухе альпинистов. Я, распластавшись на снегу, вцепившись в него ножом, а также свободной рукой, ногами и зубами, по-прежнему еле удерживался от того, чтобы не сорваться вниз по крутому склону.

— Барин, сейчас тебе станет полегче!

Кто это? Натали? Что она такое кричит? Неужели, понимая, что я не в силах вечно удерживать висящих над пропастью, Натали тоже, как и граф Орловский, решила пожертвовать собой во имя общего спасения?!

— Натали, что ты такое задумала?

— Перережу веревку, барин!

— Чем? У тебя нет ножа.

— Зато есть маникюрные ножницы!

— Нет, Натали! Не надо!

Но Натали уже перерезала веревку маникюрными ножницами и ухнула в пропасть вслед за графом Орловским.

Мне стало немного легче, но явно недостаточно для того, чтобы вытащить оставшихся из пропасти. Я напряг все имеющиеся у меня силы, пытаясь ползти вверх по склону, но в результате съехал на несколько метров вниз. До края пропасти оставалось совсем немного.

— Прощай, Андрей! — донесся до меня Катькин голос.

— Нет, Катька! Ты не сделаешь этого!

— Сделаю! Я умру, а ты живи, вместе с молодой женой.

— Ты блефуешь! У тебя нет ножа.

— Зато есть маникюрные ножницы. Какая женщина ходит без маникюрных ножниц.

— Погоди немного, я сейчас соберусь силами и…

— Поздно, Андрей. Помни, как я тебя любила.

С этими словами моя любимая и незабвенная Катька перерезала веревку и упала в пропасть, где к тому моменту уже находились граф Орловский и Натали.

В связке у меня оставались Иван Платонович и Люська. Я заскрежетал зубами и пополз наверх. Мне удалось проползти метра полтора, до спасения оставалось чуть-чуть, но к этому моменту силы окончательно меня покинули. Утеряв их, я заскользил вниз по снежному насту, остановившись практически над самым обрывом.

— Прощай, Андрэ! — донеслось снизу.

— Что? — крикнули мы одновременно с Иваном Платоновичем.

— Прощай, Андрэ и ты, папан! — повторило эхо.

— Нет, Люси! — умоляюще крикнул я в пропасть.

— Не смей, доча! — не менее проникновенно крикнул Иван Платонович.

На этот раз я не успел даже спросить, чем Люська перерезает веревки. Конечно, это были маникюрные ножницы, черт бы их подрал! Тяжесть еще уменьшилась, и далеко снизу раздался слабый крик:

— Андрэ-э-э!

Я рыдал от горя, а метрах в двух ниже рыдал от горя министр государственных имуществ. Горе объединяет людей, поэтому, отрыдавшись, я спросил сдавленным голосом:

— Кажется, мы остались одни, Иван Платонович?

— Теперь-то вы можете вытащить меня из пропасти? — поинтересовался тесть.

Хотя голос у него был нехороший, неестественный какой-то.

— Не знаю, сейчас попробую, — ответил я.

Я свисал над пропастью, удерживаясь за нее животом, но силы мои были на исходе, и достаточно давно.

— Насколько понимаю, вы не в состоянии вытянуть меня наверх? — спросил тесть.

— Похоже, что так, — согласился я.

— В таком случае погодите минуту. Сейчас вес уменьшится.

— Алло, Иван Платонович? — спросил я. — Вы хотите сказать, что тоже перережете веревку?

Ответа не последовало.

— Вы здесь, Иван Платонович?

Тесть не отвечал, хотя его тяжесть я чувствовал.

— Да здесь я, здесь, — сказал он наконец. — Я не могу с вами разговаривать, так как разбираюсь с веревкой.

— Не можете перерезать?

— У меня нет ножа.

— Значит, вы перерезаете ее маникюрными ножницами?

Иван Платонович не отвечал, копошась внизу.

— Вы на удивление несообразительный, князь Андрей, — ответил он наконец через некоторое время. — Разумеется, у меня нет маникюрных ножниц, я же не женщина. Я перегрызаю веревку зубами. Собственно, почти перегрыз, совсем немного осталось, — вслед за этим последовала небольшая пауза, а затем слова прощания. — Если не смогли спасти мою дочь, спасите хотя бы человечество, князь Андрей.

— Господи, да что же вы сразу не сказали! — воскликнул я с состраданием. — Уже десять минут дурака валяли, а мне вас держи! Сейчас я вам пособлю, по-родственному.

С этими словами я уперся в скалу обеими ногами, освободил ножик и чиркнул по веревке, на которой висел Иван Платонович. Когда последнее веревочное волокно было перерезано, министр государственных имуществ устремился, вслед за остальными моими товарищами, к своей гибели.

Полностью освобожденный, я смог отползти от пропасти и сесть на снег, обратив лицо к сияющему на недостижимой высоте солнцу. Я потерял все, что у меня было: жену, ее горничную, которую я тоже любил, также любовницу и верного друга. Не говоря уже о тесте, с которым у меня были определенные трения. Однако, трения не привели к нашей взаимной гибели, а напротив, могли положить начало новой мужской дружбе. Но уже никогда не положат.

Что мне было теперь делать, одному, посреди заснеженной пустыни? Посреди этих гор, равнодушных к судьбе пяти людей, погибших в ледяных расщелинах? К тому, что погибшие не помогут мне спасти вселенную, в результате чего все эти горы будут расщеплены на отдельные молекулы такой катастрофой, о которой они не имеют малейшего представления? Стоит ли мне отдалять эту катастрофу? Не лучше ли положиться на судьбу и кинуться со скалы вниз, разделив безрадостную участь любимых женщин, родственников и остальных друзей?

Решив, что да — так будет лучше, — я поднялся на ноги, последний раз оглядел этот прекрасный и величественный мир вокруг себя и ринулся в зияющую подо мной пропасть. Словно кондор, обитатель горных вершин, воспарил я, раскинув руки, над скалами и пропастями, радуясь, что не остается у меня никаких забот и печалей, а остается лишь это ослепляющее чувство прекрасного, и оно будет последним чувством в моей беспутной и все-таки такой полнокровной жизни.

Пролетев несколько десятков — а может, сотен? — метров по воздуху, я окунулся в мягкий девственный снег и покатился по нему, поджав под себя ноги и прижав руки к туловищу, дабы продлить свою окончившуюся жизнь еще на пару мгновений.

Голова у меня закружилась от мельтешения снега и солнца, снега и солнца, снега и солнца. Я понимал, что практически умер, и все-таки не был мертв, поскольку, укутанный снегом, еще летел в свою окончательную ледяную могилу.

Я уже не понимал, что происходит со мной наяву, а что в смертном сне. Вероятно, это все-таки был смертный сон, потому что солнечный свет бил мне прямо в лицо, и на его фоне виднелось чье-то любящее лицо, спрашивающее меня Катькиным голосом:

— Андрей, ты жив? Ну, приходи же в себя.

— Андрэ! Андрэ! — произнес другой не менее любящий голос, на этот раз Люськин.

Я покачнулся и приподнял туловище. Я лежал на снегу. Меня обступили погибшие друзья, все до единого, и это было по-настоящему удивительно. Все улыбались — за исключением разве что Ивана Платоновича, который стоял ко мне спиной и отряхивался от снега.

Оказалось, что пропасть переходит в плавный снежный спуск, тянущийся до самого подножья горы. Утес, с которого мы сначала падали, а затем катились, находился очень высоко и немного сбоку: его отсюда не было видно, и докричаться не представлялось возможным.

Мы спаслись все, без исключения, и могли продолжать путешествие к таинственной солнечной дуге.