Время мира

Современники почти ничего в этом не поняли. Будучи, как всегда, невнимательны к длительным предшествующим процессам, они внезапно обнаружили величие Нидерландов, когда оно уже было достигнуто и ослепляло. Сразу никто не мог понять внезапный успех, блистательный взлет, неожиданное могущество столь малой страны, в некотором роде совершенно новой. И всякий говорил о «приводящей в изумление» легкости, о «секрете», о голландском «чуде».

Ничтожная территория, бедная природными ресурсами

Соединенные Провинции — всего лишь крохотная территория, не большая, чем королевство Галисия, скажет в 1724 г. один испанец⁵; меньше половины Девоншира, повторит гораздо позже Тюрго⁶ вслед за англичанином Такером. «Весьма малая страна, — пояснял уже посол Людовика XIV в 1699 г., — занятая со стороны моря бесплодными дюнами, подверженная с сей стороны, как равно и со стороны рек и каналов, коими она пересечена, частым наводнениям и пригодная разве что для пастбищ, каковые составляют единственное богатство страны. Того, что произрастает там, пшеницы и прочих зерновых, недостаточно, чтобы прокормить сотую долю ее жителей»⁷. «Даже для того, чтобы прокормить своих петухов и кур», — иронизировал Дефо⁸. «Все, что производит Голландия, — утверждал в 1697 г. другой информатор, — это сливочное масло, сыр и земля, пригодная для изготовления посуды»⁹. Очень серьезный испанский экономист Устарис пояснял в 1724 г.: «Половина сей страны состоит из воды или из земель, кои ничего не могут произвести, и ежегодно возделывается только четверть [земель]; так что некоторые писатели утверждают, будто урожая сей страны едва хватает для покрытия четверти ее потребления» ¹⁰. «Голландия — страна неблагодарная, — заходит еще дальше автор одного письма, относящегося к 1738 г. — Это земля, плавающая на воде, и луг, затопленный три четверти года. Сия земля столь крохотна и столь ограниченна, что не смогла бы прокормить и пятую часть своих обитателей»¹¹. Аккариас де Серионн, могущий быть хорошим судьей в этих вопросах, без колебания утверждал в 1766 г., что Голландия (понимай: Соединенные Провинции) «никогда не располагала чем накормить и во что одеть четверть своих подданных»¹². Короче говоря, страна бедная: мало пшеницы (и невысокого качества), мало ржи, мало овса, мало овец, нет виноградников, разве что иной раз на укрытой от непогоды стене деревенского дома или в саду, и никаких деревьев, если только не возле амстердамских каналов или вокруг деревень. Зато — луга, много лугов, которые «к концу октября, а иногда ноября начинают покрываться водами, каковые вздымаются ветрами, бурями и постоянными дождями… Так что во множестве мест усматриваешь лишь плотины, колокольни и дома, кои кажутся выступающими из большого моря»¹³. Дожди, выпавшие зимой, будут откачаны «весной посредством мельниц»¹⁴.

Для человека Средиземноморья все это было странным до абсурда. Флорентиец Лодовико Гвиччардини писал в 1567 г.: «Земля низкая, все реки и крупные каналы текут между дамбами, так что текут они не на уровне земли, и во многих местах с крайним удивлением видишь воду выше земли»¹⁵. Для путешественника, приехавшего из Женевы два века спустя, в 1760 г., «все искусственно в провинции Голландия, вплоть до страны и самой природы»¹⁶. Испанский путешественник Антонио Понс (1787 г.) заявит даже: «Более воображаемая и поэтическая, нежели реальная!»¹⁷

Подвиги земледелия

Однако же Соединенные Провинции имели почву, деревни, фермы. Были, даже в Гелдерне, бедные дворяне с находившимися у них в услужении крестьянами, т. е. подлинный кусок феодальной Европы; крупные фермеры (gentlemen farmers) в Гронингене, фермеры-арендаторы во Фрисландии¹⁸. Вокруг Лейдена существовало интенсивное овощеводство — здешние овощи продавали на улицах Амстердама — и производилось лучшее сливочное масло в Соединенных Провинциях¹⁹. Да плюс еще мост на Старом Рейне, который назывался «хлебным мостом, понеже в рыночные дни здесь устраиваются крестьяне со своим зерном»²⁰. То там, то тут встречаются богатые деревенские жители, одетые в черное, без плаща, но «жены их увешаны серебром, а пальцы их унизаны золотыми перстнями»²¹. Наконец, каждую весну «прибывает весьма большое число тощих быков и коров — датских, голштинских и ютландских, каковых тотчас же отгоняют на пастбища; три недели спустя ты видишь их окрепшими и округлившимися»²². «К середине ноября добрые домохозяева покупают быка или половину его сообразно величине своего семейства, какового быка они засаливают и коптят… и едят с салатом с маслом. Каждое воскресенье они вынимают большой кусок говядины из засольной бочки, приготовляют его, делают из него несколько трапез. Сказанный холодный кусок обходит стол вместе с несколькими кусками вареного мяса, с молоком или какими-нибудь овощами…»²³

Принимая во внимание доступное для использования пространство, животноводство и земледелие были обречены делать ставку на производительность. Животных кормили лучше, чем в других странах. Коровы давали до трех ведер молока в день²⁴. Земледелие обратилось к огородничеству, изобретало научные способы ротации культур и получало благодаря удобрениям, включая и поддающиеся использованию городские нечистоты, лучшие урожаи, чем в других местах. С 1570 г. прогресс был достаточно явным, чтобы сыграть определенную роль в первых стартах экономики страны. Именно это заставило Яна де Фриса²⁵ говорить о том, что в Голландии капитализм произрастал из ее почвы.

Верно, что значительный прогресс, хоть и в небольшом масштабе, положил начало земледельческой революции, которая завладеет Англией, но это уже другая история. Важно было то, что, придя в контакт с городами, деревни не замедлили коммерциализироваться, в некотором роде — урбанизироваться и, как и города, жить за счет внешнего рынка. Коль скоро в любом случае зерно для удовлетворения по меньшей мере половины потребления (это цифра правдоподобная) должно было импортироваться, нидерландское земледелие обнаружило тенденцию ориентироваться на культуры, приносящие наибольший доход: лен, коноплю, рапс, хмель, табак, наконец, на красящие растения — пастель и марену; последнюю ввели в обиход беженцы, прибывшие из Фландрии²⁶. Эти красящие вещества прибыли туда, куда следовало, ибо сукна, которые Англия поставляла суровыми, или как говорили, «белыми» (en blanc), аппретировались и окрашивались в Голландии. А ведь одни только валяние и окраска стоили вдвое дороже производства сырцового сукна (включая сырье, чесание, прядение, тканье материи)²⁷. Отсюда и решение Якова I 1614 г. запретить экспорт английских сукон «белыми»²⁸. Но результатом было полнейшее фиаско: в операциях крашения и аппретирования англичане не могли еще конкурировать с голландцами, которым благоприятствовало техническое преимущество и в не меньшей мере — наличие у них непосредственно на месте красителей.

В той мере, в какой крестьяне уступали соблазну технических культур, они вынуждены были обращаться к рынку для закупки для себя пропитания, а также дров или торфа. И вот они выходили из своей изоляции. Крупные деревни делались сборными пунктами, порой со своим рынком или даже своей ярмаркой. Купцы в свою очередь часто обращались непосредственно к производителю²⁹.

_{Бургундские Нидерланды в 1500 г.}

_{С 1500 г. процент городского населения достиг рекордного уровня: более 40 % во Фландрии, но также и в провинции Голландия. (По данным Яна де Фриса: Vries Y., de. The Dutch rural economy in the Golden Age, 1500–1700, p. 83.)}

Сказать «продвинувшаяся коммерциализация деревни»— это то же самое, что сказать «богатство деревни». «Здесь не диво найти богатых крестьян с сотней тысяч ливров и более того»³⁰. Тем не менее заработная плата в деревне обнаруживала тенденцию к сближению с городской заработной платой³¹. Прочувствуйте замечание Питера де Ла Кура (1662 г.). «Крестьяне наши, — объяснял он, — вынуждены давать своим работникам и слугам такую большую плату, что они уносят немалую часть хозяйских прибылей и живут с большими удобствами, нежели их хозяева; в городах испытывают те же неудобства с ремесленниками и слугами, кои более несносны и менее услужливы, чем в каком угодно другом месте в мире»³².

Перенапряженная городская экономика

В сравнении с остальной Европой маленькие Соединенные Провинции предстают сверхурбанизированными, сверхорганизованными в силу самой плотности их населения, «относительно самой большой в Европе»³³, по словам Исаака де Пинто. В 1627 г. путешественник, едущий из Брюсселя в Амстердам, «находит все голландские города столь же полными народом, сколь пусты те, что удерживают испанцы [в Южных Нидерландах]… [двигаясь] от одного до другого из этих городов, находящихся друг от друга в двух или трех часах пути», он встречает «такие толпы людей… на римских улицах нет такого числа карет [и бог знает, есть ли они!], как здесь тележек, переполненных путниками, в то время как каналы, что протекают в разных направлениях по всей стране, покрыты… бесчисленными судами»³⁴. Стоило ли этому удивляться? Половина населения Соединенных Провинций жила в городах³⁵—это был европейский рекорд. Отсюда и множественность обменов, регулярность связей, необходимость полной мерой использовать морские пути, реки, каналы и сухопутные дороги, которые, как и в остальной Европе, оживляли крестьянские гужевые перевозки.

Соединенные Провинции — Голландия, Зеландия, Утрехт, Гелдерн, Оверэйссел, Фрисландия, Гронинген — были объединением семи крохотных государств, которые считали себя независимыми и чванились тем, что поступают соответственно. В действительности каждая их этих провинций была более или менее плотной сетью городов. В Голландии к шести старинным городам, имевшим право голоса в Штатах Голландии, добавилось двенадцать других, в том числе Роттердам. Каждый из этих городов имел самоуправление, взимал свои налоги, отправлял правосудие, внимательно следил за соседним городом, неустанно защищал свои прерогативы, свою автономию, свою фискальную систему. И в частности, именно по этой причине имелось столько дорожных пошлин³⁶, на самом деле «бесконечное количество различных дорожных сборов»³⁷ и придирок из-за городских ввозных пошлин. Тем не менее такое раздробление государства, эта неправдоподобная децентрализация создавали также и определенную свободу индивида. Патрицианская буржуазия, которая управляла городами, распоряжалась правосудием, она карала по своему усмотрению, изгоняла кого пожелает из своего города или из своей провинции— окончательно и практически без права обжалования. Зато она защищала своих граждан, оберегала их, давала им гарантии против вышестоящих судов³⁸.

Поскольку нужно было жить, нидерландские города не могли избежать необходимости общих действий. Как говорил Питер де Ла Кур, «их интересы сцеплены друг с другом»³⁹. Сколь бы они ни были сварливы, как бы ревниво ни относились друг к другу, но «улей» навязывал им свои законы, заставлял объединять свои усилия, сочетать их активность, коммерческую и промышленную. Они образовывали могущественный блок.

Амстердам

Итак, эти города цеплялись друг за друга, деля между собою задачи, образовывали сети, занимали уровни, расположенные одни над другими, образовывали пирамиду. Они предполагали наличие в центре их или на их вершине доминирующего города, более весомого и властного, нежели остальные, и связанного с ними. По отношению к городам Соединенных Провинций Амстердам занимал то же положение, что Венеция по отношению к городам ее материковых владений (Terra Ferma). Венеция, чьим удивительным повторением по своему внешнему виду был Амстердам с его затопляющими водами, разделявшими его на острова, островки, каналы, и в довершение всего с окружавшими город «болотами»⁴⁰, с его vaterschepen⁴¹ —лихтерами, снабжавшими город пресной водой, как доставляли ее в Венецию барки с Бренты. Разве соленая вода не держала в плену оба города?

Питер де Ла Кур объяснял⁴², что Амстердам родился для своей великой истории, когда в результате шторма был «пробит возле Тексела» защитный бар дюн и единым махом создан в 1282 г. Зёйдер-Зе. С того времени стало возможно «проходить Тей на больших судах», и мореплаватели с Балтики утвердили в качестве места встреч и торговли Амстердам, до того простую деревню. Несмотря на такую помощь сил природы, город оставался труднодоступным, с опасными, самое малое — сложными подходами. Корабли, идущие в Амстердам, должны были ждать около Тексела или у Вли^*CB, у самого входа в Зёйдер-Зе, где постоянную угрозу представляли песчаные отмели. А те, что покидали Амстердам, должны были останавливаться в тех же гаванях и дожидаться благоприятного ветра. Следовательно, при входе и выходе необходима была остановка, которую власти тщательно контролировали. Отсюда и тот скандал, задним числом представляющийся забавным, который вызвал в марте 1670 г. непринужденный приход французского фрегата, к тому же еще королевского военного корабля, который прошел от Тексела до Амстердама без предварительного разрешения⁴³. Дополнительное затруднение: крупные торговые корабли не могли проходить мелководья, простирающиеся к северу от Амстердама на незначительно углубленной песчаной банке Пампиус, пока около 1688 г. не была придумана хитрость⁴⁴: два лихтера — так называемые верблюды — швартовались к слишком большому кораблю с обоих бортов, протягивали цепи под его корпусом, поднимали корабль и доставляли его восвояси.

_{Чудесная карта Соединенных Провинций, подвергающихся нашествию вод и песков Северного моря. Эти воды и пески окружают побережья и острова. Карта, изданная Иоганнесом Лоотцем около 1707 г. и не получившая распространения.}

_{Один экземпляр находится в Национальной библиотеке (Ge DD 172, carte 52). Фото Национальной библиотеки.}

И однако же, амстердамский порт всегда был забит до отказа. Один путешественник писал в 1738 г.: «Я ничего не видывал такого, что бы так меня поразило. Невозможно вообразить себе, не увидев этого, великолепнейшую картину двух тысяч судов, собравшихся в одной гавани»⁴⁵. Путеводитель 1701 г. говорит о восьми тысячах кораблей, «коих мачты и снасти образуют как бы род леса, столь густого, что через него едва пробивается солнце…»⁴⁶. 2 тыс. или 8 тыс. — не будем придираться. Что не подлежит сомнению, так это множество флагов, которые при желании можно было увидеть с площади Дам. Это судно, объясняет тот же путеводитель, «которое кажется вам новым, — немецкое, оно имеет [на флаге] четырехчастный золотой щит с червленью. Другое — бранденбургское, имеет щит серебряный с черным орлом с распростертыми крыльями»; вон то — из Штральзунда, с золотым солнцем. А вот и любекские, венецианские, английские, шотландские, тосканские, рагузинские (серебристый флаг со щитом и лентой, на которой начертано Libertas). И даже — возможно ли это? — «савоец». А дальше — большие корабли, специализированные на китобойном промысле. Но вам не станут пояснять, что такое «сии белые флаги, понеже вы француз»⁴⁷. К тому же, если вы почитаете «Амстердамскую газету»⁴⁸, перед вами проплывут сотни кораблей, сообщая вам свои названия и свои маршруты. В 1669 г. в Тексел пришли, выйдя из Бордо, «Ла Сигонь», «Ле Шарио де Лэн», «Ле Солей Леван», «Ле Ренар де Бильбао», «Ле Дубль Котр де Нант» (8 февраля), «Ле Фигье де ла Терсер», «Ла Балэн бигарре» (12 февраля); немного спустя — «Ле Шарио а Фуэн» из Бильбао, «Ле Леврие» из Кале, «Л’Аньо бигарре», возвратившийся из Галисии; в июне — «Ле По де флёр», «пришедший из Московии (несомненно, из Архангельска), где он провел зиму; в феврале стало известно, что «Ле По а бёрр» прибыл в Аликанте». Это обращение делало Амстердам «всеобщим складом Вселенной, Престолом Изобилия, местом сосредоточения богатств и благосклонности небес»⁴⁹.

Но так не было бы без вклада Провинций и нидерландских городов. Для величия Амстердама они были непременным (sine qua non) условием. Для Яна де Фриса сердцем того, что мы именуем миром-экономикой, сконцентрированным на Амстердаме, представляется не только Голландия, как это обычно утверждают, но также и вся полоса нидерландских земель, которую затрагивала торговля с моря, — Зеландия, Фрисландия, Гронинген, частично Утрехт. И только Гелдерн, Генералитетские земли^*CC и Оверэйссел — области бедные, архаичные, еще «средневековые»— оставались вне большой игры.

Сотрудничество между «сердцем» и Амстердамом вылилось в разделение задач: промышленность процветала в Лейдене, Гарлеме (Харлеме), Делфте; судостроение — в Брилле и Роттердаме; Дордрехт жил за счет значительной торговли по Рейну; Энкхёйзен и Роттердам контролировали рыбный промысел в Северном море. Опять-таки Роттердаму, самому могущественному городу после столицы, доставалась лучшая часть торговли с Францией и с Англией; Гаага, столица политическая, немного напоминала Вашингтон в Соединенных Штатах в прошлом и в настоящем. И значит, не случайно Ост-Индская компания разделялась на отдельные палаты, и не случайно наряду с Амстердамским банком, созданным в 1609 г., утвердились менее активные, но аналогичные банки в Мидделбурге (1616 г.), Делфте (1621 г.), Роттердаме (1635 г.). Пьер Боде мог с полным основанием говорить, перефразируя хорошо известное выражение, относящееся к США и компании «Дженерал моторс»: «То, что хорошо для Амстердама, хорошо и для Соединенных Провинций». Но Амстердаму приходилось считаться со своими соратниками, терпеть зависть и враждебное отношение других городов и приспосабливаться к этому за неимением лучшего.

_{А. Сторк Нейвенхейс. Амстердам: так называемая башня Харингпаккерсторен. Собрание Б. де Генсвана. Фото Жиродона.}

Пестрый состав населения

Города суть потребители рабочей силы. Городской комплекс Соединенных Провинций процветал лишь благодаря росту населения: один миллион человек в 1550 г., два миллиона — в 1650 г. (в том числе миллион в городах). Такой успех был достигнут не только на базе местного населения. Взлет голландской экономики призывал, требовал иностранцев, отчасти он сам был их созданием. Естественно, не все они нашли там землю обетованную. Нидерландское процветание не переставая порождало существование огромного пролетариата, скученного в трущобах и вынужденного питаться худшими продуктами. Лов тощей сельди в ноябре «запрещается объявлениями властей, [но] его терпят, коль скоро он служит для пропитания бедняков»⁵⁰. Как и в Генуе, все прикрывалось активной благотворительностью, которая умеряла возможные вспышки классовой борьбы. Тем не менее недавняя выставка в амстердамской Ратуше пролила немалый свет на грустное зрелище нищеты в Голландии XVII в., где богатые были богаче, нежели в иных странах, а бедняки столь же многочисленны и, быть может, более несчастны, чем в других местах, хотя бы уже в силу неизменной дороговизны жизни.

Однако не все иммигранты приезжали искать в Голландии сомнительного богатства. Многочисленны были и те, кто бежали от войн и религиозных преследований, бывших бичом XVI и XVII вв. После перемирия, подписанного с Испанией в 1609 г., Соединенные Провинции были на грани разрыва своего согласия и разрушения того, что им служило государством, из-за жестоких распрей, религиозных (ремонстранты против контр-ремонстрантов) и политических (регенты городов против статхаудера Морица Нассауского). Но эта волна насилий, отмеченная победой протестантской ортодоксии на Дордрехтском синоде в 1619 г. и статхаудерства — после казни в том же году великого пенсионария Яна ван Олденбарневелта, не была продолжительной. Она не могла продлиться долго в стране, где были многочисленны католики, где на востоке присутствовали лютеране, где оставались активными протестантские диссиденты. В конечном счете установилась и укрепилась терпимость одновременно с индивидуальными свободами, которым способствовало раздробление политической власти. «Служители протестантской религии в конце концов имели очень ограниченный успех в своих попытках превратить Республику в протестантское государство, в некотором роде по женевской модели»⁵¹.

Терпимость заключалась в том, чтобы принимать людей такими, какие они есть, коль скоро они — рабочие, купцы или беженцы — вносили вклад в богатство Республики. А впрочем, разве можно вообразить себе «центр» мира, который не был бы терпимым, осужденным быть таковым, который не принимал бы людей, в которых нуждался, когда они в него приезжали? Конечно же, Соединенные Провинции были убежищем, спасательным судном. Отсюда «великий приток народа, который сюда пригнали войны… как рыбу у норвежского побережья, когда она чует появление какого-нибудь кита»⁵². Утвердилась, сделалась правилом свобода совести. Один англичанин писал в 1672 г.: «В этой Республике никто не может обоснованно жаловаться на ущемление своей совести»⁵³. Или вот более позднее (1705 г.) голландское свидетельство: «Все народы мира могут там служить Богу по велению сердца и сообразно своей совести, и хоть господствующая религия — реформатство, каждый там волен жить в той вере, какую исповедует; там насчитывается до 25 римско-католических церквей, в коих приходят совершать моления столь же открыто, как и в самом Риме»⁵⁴. Историки-демографы лучше других знают это разнообразие вероисповеданий, ибо они оказываются при своих подсчетах (как, скажем, в Роттердаме)⁵⁵ перед десятком разных реестров гражданского состояния (реформаты нидерландские, шотландские, валлонские; пресвитериане, сторонники епископальной церкви, лютеране, ремонстранты, меннониты, католики и иудеи). Заметьте, что католики чаще всего представляли низшие классы, особенно на Генералитетских землях.

_{Рост городского населения}

_{Этот рост, приводивший прежде всего к выгоде Амстердама, составил сердцевину экономического взлета Соединенных Провинций. (По данным Яна де Фриса: Vries Y., de. Op. cit., p. 89.)}

Обычно иммигранты довольствовались самыми непритязательными ремеслами, но, как говорил один голландец в 1662 г., «тот, кто хочет в Голландии работать, не может умереть с голоду… И нет таких, что не зарабатывали бы пол-экю в день — вплоть до тех, кои выгребают отбросы со дна каналов с помощью некоего железного орудия и сетей, прикрепленных к концу палки, — ежели они хотят хорошо трудиться»⁵⁶. Я подчеркнул эти последние слова. В самом деле, опасность сравнительно высокой заработной платы заключена в том, что я, когда моя жизнь бедняка обеспечена, могу себе позволить роскошь не работать постоянно. И нужны были такие вот бедняки, чтобы иметь чистильщиков каналов, чернорабочих, носильщиков, грузчиков, лодочников, косарей, что приходили во Фрисландию поработать косой во время сенокоса, землекопов, которые должны были поторапливаться с выемкой торфа до того, как его зимой зальет вода или покроет лед. Эти последние задачи обычно приходились на долю немецких иммигрантов, бедняг, число которых, видимо, умножалось после 1650 г. и которых обозначали родовым именем «ходоков в Голландию» (Hollandgänger), зачастую приходивших работать на бонификации польдеров⁵⁷. Близко расположенная Германия была резервуаром дешевой рабочей силы, снабжавшим Соединенные Провинции людьми для армии, для флота, для службы за морями, для работы на полях (Hannekemaaier) и в городах, куда притекало столько poepen и moffen.

_{Амстердам, Рыбный рынок, Ратуша, общественные весы. Эстамп Райта и Шутца, 1797 г. Фонд «Атлас ван Столк».}

Среди иммигрантов почетное место, как и следовало ожидать, принадлежало ремесленникам, многочисленным в центрах текстильного производства — Лейдене (саржи, камлоты, сукна); Гарлеме (шелк, отбелка холстов); Амстердаме, где мало-помалу обосновалась большая часть производств⁵⁸: ткани шерстяные, шелковые, золотая и серебряная парча, ленты, кожа с золотым тиснением, сафьяны, замша, рафинадные заводы, различные химические производства; Саардаме — деревне, расположенной близко к великому городу, где находилась «самая большая судостроительная верфь в мире». Для всех этих видов деятельности иностранная рабочая сила имела решающее значение. В Гарлеме именно рабочие, пришедшие из Ипра, из Ондскота, определили подъем текстильного производства в городе. Точно так же в конце XVII в. промышленность Соединенных Провинций получит дополнительный импульс и расширится вследствие массового прибытия французских протестантов после отмены в 1685 г. Нантского эдикта.

Среди этих потоков беженцев — французских протестантов, протестантов антверпенских или евреев с Пиренейского полуострова— было немало купцов, зачастую обладателей значительных капиталов. В особенности способствовали успеху Голландии евреи-сефарды⁵⁹. Вернер Зомбарт утверждал, будто бы они ни более ни менее как принесли в Амстердам капитализм⁶⁰. Это явное преувеличение. Зато несомненно, что они оказали серьезную поддержку городу, например в сфере вексельных операций и еще больше — в области биржевых спекуляций. В этих делах они были мастерами и даже созидателями. Они также были хорошими советчиками, инициаторами создания деловых сетей, связывавших Голландию с Новым Светом и Средиземноморьем⁶¹. Один английский памфлетист XVII в. подозревал даже амстердамских купцов в том, что они привлекали их единственно в торговых интересах — «евреи и прочие иноземцы открыли для них свою собственную мировую торговлю»⁶². Но разве же евреи, как опытные деловые люди, не устремлялись постоянно туда, где экономика преуспевала? Если они прибывали в ту или иную страну, то это означало, что дела там идут хорошо или пойдут лучше. Если они уезжали, то это означало, что дела тут идут плохо или пойдут хуже. Разве не начали евреи покидать Амстердам около 1653 г.?⁶³ Во всяком случае, тридцать лет спустя, в 1688 г., они последовали в Англию за Вильгельмом Оранским. Не означает ли это, что в ту пору Амстердам, несмотря на видимость, чувствовал себя не так хорошо, как в первые десятилетия этого века?

В любом случае евреи были не единственными, кто «создал» Амстердам. Все торговые центры Европы предоставили свой контингент городу, который собирался стать или уже стал центром мира. Первая роль, конечно, принадлежала антверпенским купцам. Антверпен, взятый Александром Фарнезе 27 августа 1585 г. после достопамятной осады, добился при капитуляции мягких условий, в частности возможности для своих купцов либо остаться, либо покинуть город, забрав с собой свое имущество⁶⁴. Те из них, кто выбрал изгнание в Голландию, прибыл туда, следовательно, не с пустыми руками: они принесли капиталы, компетентность, торговые связи, и это, бесспорно, было одной из причин быстрого старта Амстердама. Жак де Ла Файль, антверпенский купец, обосновавшийся в новой северной столице, не преувеличивал, когда писал 23 апреля 1594 г.: «Здесь Антверпен превратился в Амстердам»⁶⁵. Разве же не была треть населения города к 1650 г. иностранного происхождения или потомками иностранцев? Половина первых вкладов Амстердамского банка, созданного в 1609 г., поступила из Южных Нидерландов.

В результате Амстердам будет быстро расти (50 тыс. жителей в 1660 г., 200 тыс. — в 1700 г.) и скоро смешает все националыюсти, довольно быстро превратив толпу фламандцев, валлонцев, немцев, португальцев, евреев, французских гугенотов в истинных голландцев — Dutchmen. Разве то, что сформировалось, не было в масштабе всей страны нидерландской «нацией»? Ремесленники, купцы, импровизированные мореходы, чернорабочие трансформировали маленькую страну, сделали из нее другую. Но разве также не взлет самой Голландии подал сигнал к успеху, создал его условия?

Прежде всего рыболовство

Соединенные Провинции были «Египтом Европы», даром Рейна и Мааса: именно таким образом подчеркнул Дидро⁶⁶ речной и сухопутный аспекты Соединенных Провинций. Но прежде всего последние были даром моря. Нидерландский народ «столь сильно склонен к мореплаванию, что можно сказать, вода более его стихия, нежели земля»⁶⁷. На часто бушующем Северном море он прошел свое ученичество в рыболовстве, каботажном плавании, перевозках на дальние расстояния, в морской войне; по словам одного англичанина (1625 г.), не было ли Северное море «академией мореходов и лоцманов голландских мятежников»⁶⁸? Так что прав был Уильям Темпл: «Республика Соединенных Провинций вышла из моря, оттуда же почерпнула она свою силу»⁶⁹.

Голландия и Зеландия испокон веков населяли Северное и соседние моря своими рыбаками. Рыболовство было национальным промыслом — по меньшей мере четырьмя «промыслами». Первый, у берегов и в пресных водах, обеспечивал разнообразное снабжение «очень нежными сортами рыбы»⁷⁰; то была «рядовая» ловля, но по стоимости она составляла примерно половину «большого лова» — огромного сельдяного промысла⁷¹, рядом с которым выглядела относительно скромно ловля трески и пикши в Исландском море и на Доггер-банке⁷² и «охота» на китов, любопытным образом именовавшаяся «малым ловом».

Около 1595 г.⁷³ голландцы открыли Шпицберген и тогда же научили баскских рыбаков гарпунить кита⁷⁴. В январе 1614 г. эта ловля была уступлена в качестве монопольной Северной компании «от берегов Новой Земли до пролива Дейвиса, включая Шпицберген, остров Медвежий и прочие места»⁷⁵. Компания была упразднена в 1645 г.⁷⁶, но Амстердам ревниво сохранял контроль и прибыли ⁷⁷ от фантастических избиений китов на крайнем Севере, которые изливали на него тонны жира (для изготовления мыла, освещения для бедняков, обработки сукон) и центнеры китового уса. В удачном 1697 г.⁷⁸ «из портов Голландии отправилось 128 кораблей для «ловли» китов, из них во льдах погибло 7, а 121 возвратился в свои гавани, добыв 1255 китов, давших 41 344 бочонка ворвани. Каждый бочонок обычно продается по 30 флоринов, что составляет в целом 1 240 320 флоринов. Каждый кит дает обыкновенно две тысячи фунтов китового уса, оцениваёмого 50 флоринов за квинтал, что составляет для 1255 китов 1255 тыс. флоринов, а обе суммы, сложенные вместе, дают в целом 2 495 320 флоринов»⁷⁹. Перечень этот показывает, что в среднем одно китобойное судно добывало в течении кампании десяток китов, хотя в июле 1698 г. только одно из них доставило в Тексел 21 тушу⁸⁰.

Однако эти богатства мало что значили в сравнении с ловом сельди на Доггер-банке вдоль английского побережья в течение двух путин: от дня св. Иоанна до дня св. Иакова^*CD и от Воздвиженья до дня св. Екатерины^{*CE 81}. На протяжении первой половины XVII в. цифры были фантастическими: 1500 рыболовных судов — крупных судов, достаточно просторных, чтобы позволить на борту разделку, засолку и укладку рыбы в бочки, за которыми на места лова приходили небольшие суда, доставляя их в Голландию и в Зеландию (даже в Англию, где «голландская» сельдь стоила дороже, нежели выловленная английскими рыбаками) ⁸². На этих 1500 сельдяных судов (buyssen) находилось 12 тыс. рыбаков и около 300 тыс. бочек рыбы. Копченая и соленая сельдь, продававшаяся по всей Европе, была «золотой жилой» Голландии⁸³. Питер де Ла Кур считал, что голландская торговля «уменьшилась бы вполовину, ежели бы у нее отняли торговлю рыбой и товарами, кои от сей торговли зависят»⁸⁴. Как замечал 8 июля 1661 г. сэр Джордж Даунинг, «торговля сельдью связана с торговлей солью; некоторым образом сельдь и соль расширили голландскую торговлю в Балтийском море» ⁸⁵. А мы добавим, что торговля на Балтике была подлинным источником голландского богатства.

Тем не менее не переоценивали ли сравнительное место рыболовства в голландской экономике? После кромвелева Навигационного акта и первой англо-голландской войны 1652–1654 гг. сказочный лов сократился более чем на две трети⁸⁶, и — вопреки предсказанию Питера де Ла Кура — без того, чтобы от этого расстроилась голландская машина. Что же касается упадка лова, то объяснялся он снижением доходности, что было следствием роста цен и заработной платы. Только те, кто занимался снабжением судов, еще зарабатывали на жизнь. Но вскоре «выпуски из гавани» (mises hors) сделались слишком дорогостоящими. Остальное довершила конкуренция иностранного лова — французского, норвежского, датского. Впрочем, коль скоро одинаковые причины влекут за собою одинаковые последствия, английскому лову сельди не удалось обрести полного размаха, невзирая на поощрения, объектом которых он был. И тоже по причине слишком высоких издержек⁸⁷.

Голландский флот

Истинным орудием голландского величия был флот, равный один всей совокупности других европейских флотов⁸⁸. Французская оценка, относящаяся к маю 1669 г.⁸⁹ и не учитывающая «лодки (heu) и малые галиоты [весьма многочисленные], что имеют только одну мачту и неспособны ходить в дальние плавания», пришла «путем подсчета, каковой полагаю я достаточно обоснованным» (это пишет Помпонн), к цифре в «шесть тысяч» для всех Соединенных Провинций. При 100 тоннах водоизмещения и 8 человеках команды на судно это составило бы самое малое 600 тыс. тонн и, возможно, 48 тыс. моряков. Цифры для того времени огромные, которые мы, вероятно, едва ли преувеличиваем.

К количеству добавлялось качество. После 1570 г. голландские судостроительные верфи создали торговый корабль, ставший сенсацией, — Vlieboot, «флейта», прочное парусное транспортное судно с округлыми бортами, большой вместимости и обслуживаемое немногочисленной командой: на 20 % меньшей, чем на судах того же тоннажа. То было значительное преимущество, если вспомнить, что в дальнем плавании затраты на личный состав (заработная плата, питание) долгое время были главным пунктом издержек. Голландская скупость разыгрывалась тут вовсю: рацион был скуден ⁹⁰ — «рыба да каша»; даже капитаны «довольствуются… куском сыра либо ломтем солонины двух-трехлетней давности» ⁹¹; никакого вина; слабое пиво и иногда, при бурном море, немного скупо распределявшегося арака. «Из всех наций, — заключал один француз, — голландцы самые экономные и самые умеренные, всего менее предающиеся роскоши и бесполезным расходам»⁹².

_{Голландские парусные транспортные суда. Эстамп В. Холлара, 1647 г. Собрание фонда «Атлас ван Столк».}

Пространный французский отчет, относящийся к 1696 г., не без некоторой зависти уточнял все преимущества голландского флота перед конкурентами. «Голландцы, занимаясь морской торговлей, ходят почти на одних только транспортах, которые в военное время экспортируют вооруженные фрегаты. Это большие корабли, располагающие глубокими трюмами, кои могут вместить много товара; по правде говоря, это плохие ходоки под парусом, но, хоть они и грубой и тяжелой постройки, более мореходные, для коих не нужно столько команды (sic!), как для прочих кораблей. Французы вынуждены держать четырех или пять человек экипажа на корабле в 20 или 30 тонн для его управления; голландцы держат двух, самое большее трех человек. На корабль от 150 до 200 тонн французы ставят 10–12 человек, голландцы — всего 7 или 8; французы ставят 18, 20–25 человек на корабль в 250, 300 или 400 тонн, а голландцы — только 12–16, самое большее 18. Французский матрос получает 12, 16, 18–20 ливров в месяц, а голландец довольствуется 10–12 ливрами, и офицеры — соответственно. Для рациона французских матросов требуются хлеб, вино, сухари, чисто пшеничные и вполне белые, свежее и соленое мясо, треска, сельдь, яйца, масло, горох, фасоль, а когда они едят рыбу, надобно, чтобы она была приправлена, да и то они не хотят ее есть, разве что по постным дням. Голландцы же довольствуются пивом, ржаным хлебом и сухарями, зачастую очень черными, но отличного вкуса, сыром, яйцами, маслом, небольшим количеством солонины, горохом, кашей и едят много вяленой рыбы без приправы каждый день, не различая постный или скоромный, а это стоит намного меньше, нежели мясо. Французы, обладая более пылким и подвижным темпераментом, едят 4 раза в день, голландцы, коих темперамент холоднее, едят всего 2, самое большее 3 раза. Французы строят свои корабли из дуба, скрепленного железом, что стоит дорого; большая же часть голландских кораблей, особенно тех, что не ходят дальше, чем во Францию, сделаны всего лишь из сосны и скреплены деревянными шипами, и хоть порой они и больше, стоят они при постройке вполовину меньше, нежели наши. У них также и более дешевые снасти, они ближе нас расположены к Северу, откуда черпают железо, якоря (anghres) (sic!), коноплю для канатов и веревок, кои они изготовляют сами, так же, как и парусину»⁹³.

В самом деле, другое преимущество голландского судостроения заключалось в недостижимых для конкурентов ценах на его верфях: как гласит французская переписка, «секрет их в том, чтобы делать повозки [читай: корабли] дешевле, чем делают это другие»⁹⁴. Вне, сомнения потому, что корабельный лес, смола, вар, канаты, все эти драгоценные морские товары (naval stores) поступали к ним прямо из стран Балтийского моря, включая и мачты, доставлявшиеся специальными кораблями⁹⁵. Но также и потому, что они использовали самую новейшую технику (механические пилы, мачтоподъемные машины, изготовление взаимозаменяемых запасных частей) и опытных мастеров и рабочих. Настолько, что знаменитые саардамские верфи около Амстердама могли взять обязательство, «при условии, что они будут предуведомлены за два месяца, строить каждую неделю остальной части года военный корабль, готовый для подъема такелажа»⁹⁶. Добавим, что в Голландии, какую бы область деятельности мы ни взяли, кредит был легкодоступен, обилен, дешев. Ничего нет удивительного в том, что очень рано голландские корабли стали экспортироваться за границу, в Венецию, Испанию и даже на Мальту для корсарских предприятий [мальтийских] рыцарей в морях Леванта⁹⁷.

В дополнение к этому Амстердам стал первым рынком Европы для кораблей, приобретаемых по случаю. Ваш корабль потерпел крушение у берегов Голландии — в течение нескольких дней вы можете купить другой и погрузиться на него со своей командой, не теряя времени: посредники даже обеспечат вас грузом. Но зато, если вы приедете сушей для такой покупки, то вам лучше привести своих матросов с собой. Потому что в Соединенных Провинциях в транспортных делах человек был единственным, чего не хватало.

Однако от него, от этого человека, не требовалось быть опытным моряком. Достаточно, чтобы были замещены руководящие посты. А с прочим справится какой угодно новобранец. Национальной вербовки, активно проводившейся вплоть до деревень внутри страны, было недостаточно. Так же как было ее недостаточно в Венеции и затем в Англии. Значит, иностранец предлагал свои услуги либо их добивались от него насильственным путем. «Ходокам в Голландию», приходившим работать киркой, лопатой или серпом, случалось оказываться на палубе корабля. В 1667 г. на службе Соединенных Провинций будто бы состояло 3 тыс. шотландских и английских моряков⁹⁸, а по данным одного французского письма, проводившееся Кольбером снаряжение кораблей якобы привело к репатриации во Францию 30 тыс. моряков, пребывавших главным образом на службе у Голландии⁹⁹.

Достоверность этих цифр не гарантирована, но ясно, что Голландия могла взвалить на себя перевозки по морям мира лишь в той мере, в какой она получала от несчастной Европы необходимую дополнительную рабочую силу. А эта рабочая сила рада была примчаться на зов. В 1688 г., когда Вильгельм Оранский готовился отправиться в Англию, чтобы изгнать оттуда Якова II, команды того флота, что проскочит под носом у кораблей Людовика XIV, были набраны с известной легкостью: стоило только увеличить плату при вербовке¹⁰⁰. Короче говоря, то была не «вялость» Европы¹⁰¹, но нищета ее, позволившая голландцам «заложить начало» своей Республики. Еще в XVIII в. нехватка команд, столь острая в Англии, все еще ощущалась в Голландии. Когда во времена Екатерины II русские корабли останавливались в Амстердаме, некоторые из их матросов выбирали свободу; голландские вербовщики хватали их «на лету», и несчастные в один прекрасный день оказывались на Антильских островах или на Дальнем Востоке, жалобно умоляя вернуть их на родину¹⁰².

Имелось ли «государство» Соединенных Провинций?

Правительство в Гааге слыло слабым, непрочным. Из чего следовало бы заключить, что незначительный политический аппарат благоприятствовал подвигам капитализма, даже был их условием. Не доходя до такого заключения, историки охотно бы подтвердили суждение П. В. Клейна¹⁰³, а именно что относительно Соединенных Провинций едва ли можно говорить «о чем-то, что было бы государством». Пьер Жаннэн¹⁰⁴, не столь категоричный, довольствовался утверждением, что голландское процветание практически ничем не было обязано «государству, мало способному на вмешательство». Не иначе думали и современники. По словам Созы Котинью, португальского посланника, который весной 1647 г. вел в Гааге переговоры и пытался подкупить тех, кого можно, это правительство «было правлением стольких различных голов и умов, что его представители редко могли сойтись на том, что для них лучше»¹⁰⁵. Тюрго около 1753–1754 гг. говорил о «Голландии, Генуе и Венеции, где государство немощно и бедно, хотя частные лица богаты» ¹⁰⁶. Суждение это, верное (да и то с оговорками) для Венеции XVIII в., явно несправедливо для города, господствовавшего в XV в.; ну а для Голландии?

Ответ будет зависеть от того, что понимать под правительством или под государством. Если, как это слишком часто случается, не рассматривают совместно государство и социальную базу, которая его поддерживает, то рискуют прийти к ошибочным суждениям о нем. Это правда, что учреждения Соединенных Провинций были архаизирующими; по своим корням они были довольно старым наследием. Правда, что семь провинций считали себя суверенными, что вдобавок они разделялись на крохотные городские республики. Правда и то, что центральные институты — Государственный совет, Raad van Staat (который был, «собственно говоря, главным надзирателем¹⁰⁷ всех дел Республики»¹⁰⁸, своего рода исполнительной властью или, лучше сказать, министерством финансов), и Генеральные штаты, которые тоже заседали в Гааге и были постоянным представительством послов провинций, — правда, что эти институты в принципе не имели никакой реальной власти. Любое важное решение должно было направляться провинциальным штатам и единодушно ими одобряться. Принимая во внимание расхождение интересов между провинциями, и в особенности между провинциями приморскими и провинциями внутренними, система эта была постоянным источником конфликтов. Это не Соединенные Провинции, а Разъединенные, утверждал У. Темпл в 1672 г.¹⁰⁹

Эти внутренние столкновения и конфликты выражались на правительственном уровне в непрерывной борьбе между Голландией, которая использовала свою финансовую власть, чтобы навязать свое лидерство, и принцами Оранского дома, которые «правили» в качестве статхаудеров пятью провинциями из семи, председательствовали в Государственном совете и командовали морскими и сухопутными вооруженными силами, нося звание и выполняя функции адмирала и генерал-капитана Республики. Провинция Голландия, представленная своим великим пенсионарием, секретарем Государственного совета, всегда поддерживала суверенитет и вольность провинций, ибо, если центральная власть была слаба, Голландии легче было навязать свою волю благодаря громадному экономическому превосходству и в силу того простого факта, что она одна давала больше половины государственных доходов¹¹⁰. Со своей стороны статхаудер упорно стремился установить личную власть на монархический лад, следовательно, укрепить центральную власть, дабы противостоять голландскому преобладанию. Для этого он использовал провинции и города, которые ревниво относились к Голландии и Амстердаму и слишком часто испытывали со стороны последних притеснения.

Результатом этого были напряженности, кризисы и чередование у власти обоих соперников. В 1618 г. в связи с глубоким религиозным кризисом, в котором арминиане [ремонстранты] противостояли гомаристам [контрремонстрантам], принц Мориц Нассауский приказал арестовать великого пенсионария Голландии Яна ван Олденбарневелта, который был осужден на смерть и в следующем году казнен. В июле 1650 г. статхаудер Вильгельм II предпринял попытку государственного переворота, которая удалась в Гааге, но жалким образом провалилась в Амстердаме. Тем временем преждевременная смерть принца развязала руки «республиканцам», которые упразднили статхаудерство и правили почти четверть века, до 1672 г. Во время французского вторжения Вильгельм III восстановил статхаудерство, принявшее облик института общественного спасения. Великий пенсионарий Ян де Витт и его брат были зверски убиты в Гааге. Точно так же, но гораздо позднее, в 1747 г., вызывавшие беспокойство французские успехи в испанских Нидерландах позволили Вильгельму IV восстановить свою власть¹¹¹. Наконец в 1788 г. революция нидерландских «патриотов», направлявшаяся в такой же мере извне, как и изнутри, привела, в качестве реакции, к торжеству Вильгельма V и развязала преследования «оранжистами» своих противников.

В общем в этих переменах и чередованиях большую роль играла политика внешняя. Не заключалась ли уже в 1618 г. проблема не в религиозных страстях, а в необходимости принять решение: возобновлять войну с Испанией или нет? Победа статхаудера над Голландией, благоприятствовавшая, как это будет почти всегда, миру, два года спустя завершится разрывом Двенадцатилетнего перемирия.

Таким вот образом в зависимости от военной ситуации, складывавшейся в Европе, центр политической власти в Соединенных Провинциях колебался между статхаудерством, с одной стороны, и Голландией и громадной мощью Амстердама, с другой. Для регентов провинций и городов такие чередования означали либо «чистки», либо настоящую систему «добычи», если воспользоваться образами, заимствованными из опыта других; в любом случае — потери, урон или выгоды для групп социальной элиты. За исключением «флюгеров»¹¹², или осторожных, которые всякий раз выходили сухими из воды, и за исключением очень терпеливых: один из кризисов отстраняет семейство; два десятка лет спустя следующий кризис может вернуть его на прежнее место.

Но не было ли важнее всего то, что и в том и в другом случае Соединенные Провинции пеклись о своем престиже и своем могуществе? Ян ван Олденбарневелт или Ян де Витт, пребывая у власти, были столь же тверды, как Мориц Нассауский или Вильгельм III. Что различало противников, так это цели и средства. Голландия подчиняла все защите своих торговых интересов. Она желала сохранять мир, а военные усилия Республики ориентировать на обладание сильным флотом, условие ее безопасности (в 1645 г. этот флот вмешался на Балтийском море в войну между Швецией и Данией, чтобы положить ей конец, поскольку она наносила ущерб голландским интересам). Со своей стороны провинции, верные статхаудеру, занимались больше армией, которая защищала их от угрозы со стороны всегда опасных соседей и открывала возможность карьеры для их дворян. Эти провинции охотно поддавались соблазну вмешаться в постоянную игру военных страстей на Европейском континенте. Но флот или армия, война или мир, статхаудер или великий пенсионарий — Соединенные Провинции намерены были заставить себя уважать. Могло ли быть иначе в центре мира-экономики?

Почти не меняющиеся внутренние структуры

Внутри страны перемены в ориентации власти имели свое значение. Бургомистры, эшевены отстранялись, заменялись; отсюда проистекала известная мобильность внутри привилегированного класса, своего рода ротация среди носителей политической власти. Но в своей совокупности господствующий класс оставался на месте, одерживала ли верх Голландия или принц Оранский. Как отметил Э. Коссман¹¹³, «принцы Оранские редко проявляли волю и никогда способность упразднить голландскую плутократию». Несомненно, потому, как предположил другой историк, что «в конечном счете они сами были аристократами и защитниками существующего порядка»¹¹⁴. Быть может, также и потому, что противостоять Голландии они могли лишь до определенной степени, что их интервенционистская внешняя политика побуждала их не ставить под вопрос внутренний порядок и устои общества. «Когда принц Оранский, став королем Англии, впервые возвратился в Гаагу, Генеральные штаты велели спросить его, желает ли он быть принят в их собрании как король Английский или же как адмирал и генерал-капитан Союза. Он ответствовал, что, сохранив с великим удовольствием те должности, кои он и предшественники его имели в Республике, он желал бы быть принят именно в том звании, каковое они ему дали. И в самом деле, он продолжал занимать обычное свое место в собрании Генеральных штатов, за исключением того, что вместо кресла, подобного креслу председателя, занимавшегося им ранее, ему дали кресло более высокое, на котором вышиты гербы королевства Великобритании»¹¹⁵. Это деталь протокола, но в конечном счете разве уважение к институтам не было в первую голову защитой нидерландской олигархии? В XVIII в. последняя даже не раз будет усматривать в существовании и деятельности статхаудерства гарантию сохранения социального порядка.

Коротко говоря, этот привилегированный класс помещался в центре всей политической системы. Тем не менее определить его не просто. Как и институты, которые поддерживали его и которые он вдохновлял, этот класс уходил своими корнями в давние времена, к владевшей должностями эшевенов «буржуазии» эпохи бургундского и испанского владычества. Долгая, с 1572 по 1609 г., война за Независимость обеспечила первенство этой буржуазии; она разорила дворянство в большинстве провинций, а реформатская церковь, невзирая на религиозный кризис 1618–1619 гг., осталась подчинена провинциальным и городским властям. Наконец, «Революция» освятила могущество класса регентов, т. е. политической элиты, которая в каждом городе и в каждой провинции удерживала важные должности и практически обладала неограниченной властью в делах фискальных, судебных, в локальной экономической деятельности.

Регенты эти образовывали особую группу над деловой буржуазией, которая в эту группу не могла проникнуть по своему желанию. Но должности, которые они занимали, почти что не кормили своих носителей, жалованье было смехотворным, и это отвращало от этих должностей людей, не имевших состояния. Тем или иным способом, но регенты, разумеется, участвовали в росте богатства Соединенных Провинций. У них были связи с деловым миром; иные даже прямо происходили из него: семейства, которые обогащались, в один прекрасный день вступали в ряды на первый взгляд замкнутой политической олигархии то ли путем браков, то ли в случае кризиса власти. Эта политическая элита тем не менее образовала особую группу, своего рода патрициат. Существовало, быть может, 2 тыс. регентов, которые кооптировались, происходили из одних и тех же семейств, из одной и той же социальной среды (денег и власти), которые удерживали в своих руках разом города, провинции, Генеральные штаты, Государственный совет, Ост-Индскую компанию и были связаны с купеческим классом, которые зачастую продолжали участвовать в торговых и промышленных делах. Б. М. Влекке говорит об «олигархии» числом примерно 10 тыс. человек¹¹⁶, цифре, пожалуй, чрезмерной, если только она не охватывает членов семей.

Тем не менее на протяжении «Золотого века» регенты определенно не поддавались соблазну патрицианского высокомерия и жизни напоказ. Долгое время они умели разыгрывать роль скромных отцов семейств перед лицом населения, об обычной дерзости которого говорили современники, как и о том, сколь силен его вкус к свободе. Автор «Наслаждений Голландии» («Délices de la Hollande», 1662) писал: «Не новость услышать, как какой-нибудь бездельник (gallefretier¹¹⁷) в перебранке с почтенным буржуа выкрикивает такие поносные слова: я так же хорош, как и ты, хоть ты меня и богаче… и тому подобные вещи, кои трудно переварить. Но люди благоразумные достойно (accortement¹¹⁸) избегают подобных столкновений, и богатые уклоняются, как только могут, от сношений с простым народом, дабы быть более им почитаемы»¹¹⁹.

_{Площадь Дам в Амстердаме в 1659 г. Картина Якоба ван дер Эльфта. Шантильи, Музей Конде. Фото Жиродона.}

Этот текст еще лучше поработал бы на нас, если бы говорил что-нибудь о мотивах таких «перебранок», стычек. Ясно, однако, что в так называемом спокойном XVII в. уже существовала социальная напряженность. Деньги были средством призвать к порядку любого, но таким средством, которое следовало из осторожности скрывать. Очевидно, по склонности или же в силу инстинктивной хитрости богачи в Амстердаме долгое время довольно естественно и благодушно маскировали богатство и роскошь. «Сколь бы абсолютна ни была власть Магистрата, — замечает путеводитель 1701 г., — в нем не заметно никакой пышности, и вы видите сих знаменитых бургомистров ходящими по городу без свиты и прислуги и никоим образом не отличающимися от горожан, кои им подчинены»¹²⁰. Сам Уильям Темпл¹²¹ в 1672 г. поражался, что столь выдающиеся люди, как великий пенсионарий Голландии Ян де Витт или Михиел де Рёйтер, крупнейший флотоводец своего времени, не отличались: первый — от «самого заурядного горожанина», а второй — «от самого рядового капитана корабля». Дома на Херренграхт, улице знатных господ, не выставляют напоказ великолепных фасадов. И интерьеры в «Золотом веке» почти не знали роскоши дорогой меблировки.

Но эта скромность, эта терпимость, эта открытость начали меняться с приходом к власти в 1650 г. «республиканцев». В самом деле, с того времени олигархия взяла на себя новые и многочисленные задачи; она поддалась бюрократизации, которая прогрессировала сама собой, она больше чем наполовину отошла от дел. А затем для всего высшего голландского общества, баснословно разбогатевшего, возник сильный соблазн к роскоши. «70 лет назад, — заметил в 1771 г. Исаак де Пинто, — у самых крупных амстердамских негоциантов не было ни садов, ни загородных домов, сравнимых с теми, какими владеют ныне их посредники. Строительство и громадные затраты на содержание таких волшебных дворцов, или, вернее, таких бездонных прорв — не самое большое зло, но рассеянность и небрежность, кои порождает эта роскошь, зачастую наносят немалый ущерб в делах и в коммерции»¹²². В самом деле, в XVIII в. коммерция все более становилась второстепенной для привилегированных обладателей денег. Чрезмерно обильные капиталы уходили из нее, чтобы быть вложенными в ренты, в финансовые операции, в игры кредита. И это общество слишком богатых рантье все более замыкалось; чем дальше, тем больше оно отделялось от основной массы членов общества.

Этот разрыв в высшей степени проявлялся в области культуры. Элита в ту пору забросила национальную традицию, восприняла французское влияние, которое затопило все. Голландская живопись едва переживет смерть Рембрандта (1669 г.). Если «французское нашествие 1672 г. провалилось в военном и политическом отношениях, то оно одержало полный или почти полный успех в культурном плане»¹²³. Как и в остальной Европе, возобладал даже французский язык, и то было еще одним средством подчеркнуть дистанцию между собой и народными массами. Уже в 1673 г. Питер де Гроот писал Абрахаму де Викефорту: «Французский существует для образованных… фламандский же — только для невежд»¹²⁴.

Налог против бедняков

Коль скоро голландское общество было тем, чем оно было, то не приходится удивляться: налоговая система щадила капитал. На первом месте среди личных налогов стоял Heere Geld — налог на слуг: 5 флоринов 16 су — за одного слугу, 10 флоринов 6 су за двоих; но за троих — 11 флоринов 12 су; за четверых — 12 флоринов 18 су; за пятерых — 14 флоринов 14 су. То есть любопытным образом убывающий налог. Подоходный тоже существовал, но кого бы он не устроил в наши дни! Он составлял 1 %, т. е. 15 флоринов с 1500 флоринов дохода, 12 флоринов с 1200… Доход ниже 300 флоринов налогом не облагался. Наконец, «те, у коих вовсе нет постоянного дохода и кои существуют лишь за счет своей торговли или профессии, каковой они занимаются, облагаются налогом сообразно доходу, какой они, как считают, могут получить от этой торговли или профессии»¹²⁵. Имея дело с оценкой подлежащего обложению дохода, люди изыщут не один способ себя защитить. И в завершение всего, как и во Франции¹²⁶, привилегия имела здесь свое значение: не существовало прямого налога на наследство.

Фискальные тяготы были перенесены на косвенный налог — оружие, которым пользовались как Генеральные штаты, так и провинции и города. Для потребителя это было как непрерывный огонь. Все наблюдатели утверждали, что ни одно государство в XVII и XVIII вв. не было настолько обременено налоговыми сборами. В XVIII в. существовали налоги на потребление, так называемые акцизы, на «вина и крепкие напитки, уксус, пиво, все виды зерна, разные сорта муки, на фрукты, на картофель¹²⁷, на сливочное масло, строительный лес и дрова, торф, уголь, соль, мыло, рыбу, табак, курительные трубки, на свинец, черепицу, кирпич, на все виды камня, на мрамор»¹²⁸. Правда, в 1748 г.¹²⁹ встал вопрос о сносе этого сложного сооружения. Но от этого пришлось отказаться, ибо никакое общее обложение не могло поглотить столько постепенно устанавливавшихся отдельных налогов, к которым худо ли, хорошо ли, но привыкли налогоплательщики. И вне сомнения, многочисленными налогами, как рядовыми солдатами, проще было маневрировать, нежели единой крупной фигурой. Во всяком случае, множество таких рядовых солдат было главной чертой фискальной системы. Это позабавило одного наблюдателя: «За корову, проданную за шестьдесят франков, будет уже заплачено 70 здешних ливров. Блюдо с мясом не поставишь на стол, прежде чем за него не заплатишь примерно двадцать раз акциз» ¹³⁰. «К тому же, — сообщает один мемуар 1689 г., — нет ни единого вида продовольствия, что не облагался бы акцизом, или налогом на потребление; тот, какой берут за помол пшеницы и за пиво, столь велик, что он почти равен его стоимости, когда оное продается по обычной цене. Они даже нашли средства сделать пиво весьма дорогим, прибегнув для сего к обычной своей ловкости, ибо, для того чтобы помешать сбыту в своей стране товара, ввоз коего их обязательства не дозволяют запретить в открытую, они в своей стране облагают потребление оного таким непомерным сбором, что нет ни одного частного лица, каковое пожелало бы ввезти сей товар для своего употребления, и ни одного купца, чтобы ввезти его для продажи, из опасения, что невозможно будет найти для него сбыт»¹³¹.

Косвенный налог, главный фактор дороговизны жизни, особенно обременял мелкий люд. Богач избегал удара или переносил его легче. Так, купцы имели право объявлять на таможне или на городских заставах стоимость подлежащих обложению товаров. Они ее устанавливали по своему усмотрению¹³², и по прохождении контроля не могла более иметь места никакая проверка. А в целом можно ли вообразить себе общество и государство, которые были бы более систематично несправедливыми? При статхаудерстве Вильгельма IV потребовались бунты (которые он отчасти и спровоцировал), чтобы положить конец системе откупа налогов¹³³. Но учреждение государственного управления (50 тыс. служащих в одной только провинции Голландия)¹³⁴ ничего не изменило в изначальном неравенстве системы.

И это было логично: богатый налогоплательщик, который сопротивлялся замечательно оснащенному фиску, постоянно участвовал в займах Генеральных штатов, провинций или городов. К 1764 г. Соединенные Провинции, могущие рассчитывать на 120 млн. флоринов дохода, имели 400 млн. долга под очень низкий процент. Не свидетельствует ли это о сильном государстве, которому достало денег и для общественных работ, и для армий наемников, и для снаряжения флотов? А также о государстве, умеющем управлять государственным долгом? «Поскольку никогда не бывает задержек в выплате процентов, — объяснял Исаак де Пинто, — это приводит к тому, что никто не думает о том, чтобы изъять свои капиталы; а сверх того, имея нужду в деньгах, они могут продавать их с выгодой» ¹³⁵. Я подчеркнул последние слова де Пинто, поскольку они объясняют следующий пассаж в «Журналь де коммерс» от января 1759 г.: «Государственные бумаги в Голландии… приносят лишь 2,5 %, но на рынке за них можно получить 4, а то и 5 %»¹³⁶; понимай: будучи выпущены по 100, они котируются по 104 или 105. Как только возникала нужда в займе, подписчики спешили принять участие. Одно письмо из Гааги от августа 1744 г. гласит: «Доказательство богатств голландских частных лиц и великого обилия денег, что имеются в стране, состоит в том, что три миллиона пожизненных шестипроцентных рент и подлежащих выплате из 2,5 % облигаций были собраны меньше чем за десять часов, и, ежели бы капитал составлял пятнадцать миллионов, результат был бы тем же; но дела государственной казны обстоят не так, как с частными кошельками: последние полны, а казна почти пуста; однако же в случае необходимости можно найти большие ресурсы посредством некоторого упорядочения в финансах, а особенно — посемейного налога»¹³⁷.

А в «случаях необходимости» недостатка не было: войны были бездонной пропастью; и еще того больше — такая «искусственная» страна, какой были Соединенные Провинции, ежегодно должна была реконструироваться. В сущности, «содержание дамб и больших дорог стоит государству больше, чем приносят ему налоги с земель»¹³⁸. «Однако же доход от коммерции и потребления громаден, невзирая на скаредность ремесленников, которая дает пароли¹³⁹ французской умеренности, не принося тех же выгод, ибо рабочая сила там намного более дорога, нежели во Франции». Вот мы и снова перед проблемой дороговизны жизни. Она была нормальной в центре мира-экономики, привилегированная страна даже находила в этом свою выгоду. Но как и все преимущества, она могла в один прекрасный день обратиться в свою противоположность. Быть может, это преимущество приносило свои успешные результаты, лишь будучи поддержано активным производством? Однако в XVIII в. производство снижалось, тогда как заработная плата, по выражению Яна де Фриса, оставалась «оцепеневшей», «окаменевшей»¹⁴⁰ на высоких уровнях. Ответственность за это определенно лежала на налогообложении. Но признак ли то «слабого государства», что государственные нужды удовлетворяются за счет общества?

Перед лицом других государств

Что Соединенные Провинции были сильным государством, показывает их внешняя политика на протяжении «Золотого века» Республики примерно до 80-х годов XVII в., когда упадок ее значения в Европе начал становиться очевидным.

С 1618 по 1648 г., в течение так называемой Тридцатилетней войны, там, где мы, историки, видим на первом плане лишь Габсбургов или Бурбонов, Ришелье, графа и герцога Оливареса или Мазарини, не принадлежала ли очень часто доминирующая роль Голландии? Нити дипломатии связывались и распутывались в Гааге. Именно там организовывались последовательные вступления в войну Дании (1626 г.), Швеции (1629 г.) и даже Франции (1635 г.). Однако, как всякий уважающий себя центр экономического мира, Соединенные Провинции удерживали войну за своими пределами: на их границах серия крепостей усиливала препятствия, образуемые многосложными водными преградами. Немногочисленным, но «очень тщательно отобранным, очень хорошо оплачиваемым и хорошо кормленным»¹⁴¹, обученным самому научному ведению войны наемникам было поручено следить за тем, чтобы Республика оставалась защищенным островком, в безопасности.

_{Соединенные Провинции перед лицом испанской угрозы}

_{I. Соединенные Провинции превращаются в укрепленный остров В конце XVI в. все города в Нидерландах была укреплены «на итальянский манер», с бульварами и кавальерами. В 1605–1606 гг. Мориц Нассауский дополнил эти фортификационные сооружения постройкой сплошного пояса небольших фортов и земляных валов вдоль крупных рек. (См.: Parker G. El ejército de Fraudes… 1976, p. 48–49.)}

_{II. Важность сухопутной торговли для Соединенных Провинций Подлинной угрозой для страны было оказаться отрезанными от водных путей, которые их соединяли в торговом отношении с испанскими Нидерландами и с Германией. О важности этой связи свидетельствуют доходы таможен, находившихся под испанским контролем: 300 тыс. экю за год. Рядом с названием каждого города указана выплаченная им сумма (в тыс. экю). (См.: Alcala-Zamora. España… 1975, p. 184.)}

_{III. Попытка блокады в 1624–1627 гг. В 1624 г. испанцы установили блокаду водных путей и снабжения скотом по суше из Дании (по дороге, обозначенной двойной чертой). Но продолжать эту дорогостоящую политику после 1627 г. они не смогли. Не произошло ли это по причине экономического кризиса и банкротства испанского государства в том же году? (Ibib., р. 185.)}

_{IV. Суша против моря Будучи затруднена на море, война для испанцев зависела от системы снабжения, которая, опираясь на Сицилию, Неаполь, Миланскую область, Франш-Конте, испанские Нидерланды и пользуясь многочисленными случаями потворства или нейтралитета в немецких землях, смогла создать постоянные транспортные коридоры через Альпы до самого Северного моря. На карте этот испанский [снабженческий] маршрут продлен до Голштинии, зоны набора солдат для нидерландской армии. (По данным Дж. Паркера: Parker G. Op. cit., p. 90.)}

Взгляните также, как флот Соединенных Провинций вмешался в 1645 г. в военные действия на Балтике, чтобы положить конец войне между Данией и Швецией, которая вредила голландским интересам. Если Соединенные Провинции, несмотря на все усилия принцев Оранских, воздержались от всякой завоевательной политики в ущерб испанским Нидерландам, то отнюдь не от слабости. В интересах ли амстердамских купцов было идти освобождать Антверпен, когда устье Шельды и его блокада находились в их руках? Посмотрите, как делегаты Штатов в Мюнстере увеличивали число требований к французам и уловок против них. «Жалкое зрелище — видеть как сии депутаты с нами обходятся», — писал Сервьен¹⁴². Посмотрите (ради еще одного ориентира), как в 1668 г. Соединенным Провинциям удалось заключить тройственный союз с Англией и Швецией и остановить внушавшее беспокойство продвижение Людовика XIV в испанских Нидерландах. В те годы —1669 и 1670, — бывшие решающими для всей истории Европы, Ян де Витт, великий пенсионарий, державший в своих крепких руках голландские силы, и посол Людовика XIV великолепный Арно де Помпонн учтиво вели дискуссии на равных. У меня не создается впечатления, если к ним внимательно прислушаться, что у голландца был самомалейший комплекс неполноценности перед лицом представителя Короля Солнца. Он очень спокойно (и, на наш взгляд, здраво) объяснял не верившему своим ушам послу, почему Франция, в сущности, не в состоянии навязать Голландии свою волю.

_{Захват груженных серебром испанских кораблей кораблями голландской Вест-Индской компании около Гаваны 8 сентября 1628 г. Эстамп Вишера. Собрание фонда «Атлас ван Столк».}

Нет, нидерландское правительство не было несуществующим, это было не столько делом правительства, сколько просто следствием экономического веса. При мирных переговорах в Нимвегене (1678 г.), Рисвике (1697 г.) и в Утрехте (1713 г.) Соединенные Провинции оставались державой, имевшей вес. Подъем Англии и Франции медленно, но верно шел в ущерб им, все более и более раскрывая их недостатки и их хрупкость, но то была эволюция, плоды которой будут вызревать долго.

Царственная власть деловых операций

Тем, что голландские политика и образ жизни не переставали защищать и охранять посреди благоприятных и неблагоприятных перипетий, через которые им приходилось проходить, был комплекс торговых интересов. Интересы эти распоряжались всем, все захлестывали — чего не смогли сделать ни религиозные страсти (скажем, после 1672 г.), ни страсти национальные (к примеру, после 1780 г.). Иностранные наблюдатели зачастую выражали свое возмущение этим, и они — искренние или нет, объективные или необъективные — помогают нам увидеть это более ясно.

Действительно, как не поражаться, что голландские купцы, терпевшие придирки со стороны VOC¹⁴³ и ревниво относившиеся к ее привилегиям, своими собственными капиталами приводили в движение или поддерживали соперничавшие с нею Ост-Индские компании — английскую, датскую, шведскую, французскую, даже Компанию Остенде? Что они вкладывали деньги во французское каперство в Дюнкерке, которое при случае обращалось против кораблей их соотечественников?¹⁴⁴ Что купцы пребывали в сговоре с варварийскими корсарами, что оперировали в Северном море (правда, варварийцами этими зачастую бывали не признававшиеся в том голландцы)? Что в 1629 г. после захвата около Гаваны испанских галлонов акционеры Вест-Индской компании потребовали немедленного раздела добычи и, добившись этого, положили начало первой слабости своей компании?¹⁴⁵ Точно так же именно с оружием, закупленным у голландцев, португальцы изгнали последних из Ресифи в 1654 г., а Людовик XIV напал на Республику в 1672 г. Во время войны за Испанское наследство выплаты французским войскам, сражавшимся в Италии, производились через Амстердам, к возмущению англичан, союзников голландцев в войне с Францией. Дело было в том, что царил купец, и торговый интерес играл в Голландии роль интереса государственного. «Торговля желает быть свободной», — писал в 1662 г. Питер де Ла Кур¹⁴⁶. «Барыш — один-единственный компас, который ведет сих людей», — восклицал Ла Тюйери, французский посол¹⁴⁷, в письме к Мазарини от 31 марта 1648 г. Около того же времени, в 1644 г., директора Ост-Индской компании энергично утверждали, что «города и крепости, кои де Heeren XVII¹⁴⁸ завоевали в Ост-Индии, надлежит рассматривать не как национальные завоевания, но как собственность частных лиц — купцов, которые вправе продавать их кому пожелают, даже если бы речь шла о короле Испанском или о любом другом враге Соединенных Провинций»¹⁴⁹. Враги Голландии — а имя им было легион — без всякого труда продолжили бы такие перечни, составленные по совести, как если бы пороки других были нашей личной заслугой. Один француз заявлял: «В Голландии интерес государства в делах торговли составляет интерес частных лиц, они идут нога в ногу [это то же самое, как сказать, что государство и купеческое общество были одним и тем же]. Торговля абсолютно свободна, купцам абсолютно ничего не приказывают, у них нет иных правил, коим надлежало бы следовать, помимо правил собственного их интереса: это установленная максима, которую государство рассматривает как вещь главнейшую для себя. Таким образом, когда частное лицо делает для своей коммерции нечто, противоречащее интересу государства, государство закрывает глаза и делает вид, что не замечает сего; об этом легко судить по тому, что произошло в 1693 и 1694 гг. Во Франции не было зерна, голод был всеобщим; то было самое тяжкое мгновение войны, казалось, то был момент роковой для Франции и благоприятный для союзников, объединившихся против нее. Разве существовал более высокий государственный интерес для сказанного голландца и для его созников, чем способствовать гибели Франции, дабы заставить ее по крайней мере принять мир на условиях, кои они пожелали бы ей навязать? Следовательно, никоим образом не поставлять ей зерно — разве не должны они были искать всяческих средств для ее истощения, ежели то было для них возможно? Нельзя сказать, что они не ведали о сем политическом обстоятельстве, ибо издали строжайшие запреты всем купцам и хозяевам кораблей, кои зависят от их власти, отправляться во Францию под каким бы то ни было предлогом. Однако разве помешало сие переписке голландских купцов со сказанными французскими купцами, с целью отправить им во Францию [хлеб], используя корабли шведские и датские или же свои корабли, замаскированные флагом нейтральных стран, а то и больше того — собственные свои корабли под голландским флагом?..»¹⁵⁰

Однако в Амстердаме никто вслух не выражал неодобрения ни такому поведению, ни следовавшим одна за другой спекуляциям или злоупотреблениям, о которых свидетельствуют с начала XVII в. и преступные деяния биржевого игрока Исаака Ле Мэра¹⁵¹. Дела — это дела. Для иностранцев, судей в моральных вопросах, все могло произойти в этой стране, «которая не такова, как прочие». Во время второй англо-голландской войны (1665–1667 гг.) французский посол граф д’Эстрад дошел до того, что вообразил, что есть «риск увидеть сию страну подчиненной англичанам. В государстве существует сильная интрига в пользу сего»¹⁵².

Европа была первым условием нидерландского величия. Вторым его условием был весь мир. Но не было ли второе отчасти следствием первого? Голландия завоевала торговую Европу — и вполне логично, что мир был ей отдан почти что в придачу. Во всяком случае, что с одной, что с другой стороны, но именно аналогичными методами Голландия навязала свое преобладание, или, лучше сказать, свою торговую монополию рядом с собой или вдали от себя.

Главная игра была сыграна до 1585 г.

В средние века Балтика была своего рода Америкой, до которой рукой подать. И вот начиная с XV в. нидерландские корабли, возившие соль и рыбу, составили там конкуренцию ганзейцам. В 1544 г. в Шпейере¹⁵³ Карл V добился от короля Датского свободного прохода через Зунд для фламандских кораблей. Десять лет спустя генуэзцы и португальцы в Антверпене вследствие острой нехватки продовольствия в своих странах направляли свои заказы на зерно в Амстердам, ставший с этих лет первым портом перераспределения зерна¹⁵⁴ (вскоре скажут «житницей Европы»), в ущерб городу на Шельде. Успех был огромен: в 1560 г. нидерландцы стянули к себе 70 % тяжелых перевозок по Балтийскому морю…¹⁵⁵ С этого времени «захват» был осуществлен. Зерно и морские товары (naval stores) — доски, брусья, мачты, смола, вар — стекались в Амстердам, и такая мать-торговля (moeder commercie¹⁵⁶) будет еще поглощать во времена нидерландского великолепия до 60 %. оборотного капитала Соединенных Провинций и занимать до 800 кораблей ежегодно. По мнению Астрид Фриис, поток сырья, приходившего из стран Балтийского бассейна, был двигателем экономических и политических перемен XVII в.¹⁵⁷

Тем не менее, как бы он ни был важен, он был лишь частью нидерландской игры. В самом деле, торговля балтийских стран не расцвела бы в полной мере без эксплуатации далекого Пиренейского полуострова, обладателя металлических монет, все более и более становившихся ключом к торговле на Балтике. Ибо нужно было форсировать торговлю прибрежных стран и оплачивать там превышение закупок над продажами.

Но именно перераспределение прибалтийского зерна обеспечило успех нидерландских кораблей на Юге. Так, восторжествовав на Балтике, они немного спустя восторжествовали в Ларедо, в Сантандере, в Бильбао, в Лисабоне, а позднее — в Севилье. С 1530 г., самое позднее — к 1550 г.¹⁵⁸, фламандские урки обеспечивали самую большую долю морских перевозок между Северной Европой и портами Португалии и Испании. Вскоре они будут перевозить пять шестых тех товаров, которыми обменивались Пиренейский полуостров и Северная Атлантика: пшеницы, ржи, морских товаров и промышленных изделий Северной Европы (которые Севилья реэкспортировала в Новый Свет) в обмен на соль, растительное масло, шерсть, вино и особенно — белый металл.

Овладение этим направлением торговли к тому же совпало с открытием амстердамской Биржи. Еще одно совпадение: сразу же после великих зерновых экспедиций в Средиземноморье (1590–1591 гг.) амстердамская Биржа была заново перестроена ¹⁵⁹, а вскоре затем была основана Страховая палата (1598 г.)¹⁶⁰.

Связь Север — Юг была и осталась жизненно важной для обоих партнеров, настолько, что ее не прервало восстание в Нидерландах (1572–1609 гг.). Взаимоотношения между восставшими провинциями и блоком Испании и Португалии были, если еще раз воспользоваться выражением Жермены Тилльон (по поводу Франции и Алжира вчерашнего, в 1962 г.), взаимоотношениями дополняющих друг друга противников¹⁶¹, которые не могут и не хотят друг от друга освободиться. В Испании вспыхивали раздражение, моментами ярость, даже громко объявлялось о репрессивных мерах. В 1595 г. Филипп II повелел захватить в портах полуострова 400 кораблей (некогда торговля с врагом не наталкивалась на запреты, ставшие ныне правилом), т. е. две пятых, как нам говорили, голландского флота, который в то время будто бы составлял тысячу кораблей¹⁶². Но арестованные парусники, поставленные на обязательные перевозки, в конечном счете были освобождены или сами освободились. В 1596 и 1598 гг. испанские порты снова были для них закрыты, но меры эти невозможно было применить. Точно так же останутся лишь планами и лелеявшиеся одно время великие прожекты отказать восставшим в соли Сетубала или Кадиса, дабы поставить их на колени¹⁶³. К тому же соляные поля приатлантической Франции в Бруаже и Бурнёфе оставались доступными, и разве не они поставляли для солонины Севера соль, превосходившую качеством соль Пиренейского полуострова? Наконец, и это главное, Испания, которая раньше обеспечивала себя пшеницей, с 1560 г. пребывала во власти кризиса, дезорганизовавшего ее земледелие¹⁶⁴. Она была выдана на милость иноземному зерну, которого к концу XVI в. почти невозможно было найти в Средиземноморье. В 1580 г., во время завоевания Португалии, оккупированная страна буквально умирала с голоду; пришлось-таки обратиться к Северной Европе, и платежи, непременно производившиеся в золоте, дезорганизовали вплоть до самого Средиземноморья испанскую систему обычных трансфертов в звонкой монете¹⁶⁵. Имел значение и довод советников Филиппа II, а именно: упразднить торговлю с восставшими означало бы лишить себя дохода с таможен в размере миллиона дукатов в год¹⁶⁶. В самом деле, у Испании не было выбора, она вынуждена была принимать эти неприятные и необходимые обмены. И Соединенные Провинции находились в аналогичном положении.

Испанское расследование, проведенное в Севилье в 1595 г., вскрыло присутствие в городе едва замаскированных корреспондентов-купцов Северной Европы¹⁶⁷; их письма были перехвачены, скомпрометированы оказались высокие особы Испании, но настолько высокие, что расследователь не посмел о них говорить. В это время бесшумное завоевание голландцами Севильи уже свершилось¹⁶⁸. В самом деле, до 1568 г. генуэзские банкиры финансировали севильскую торговлю с Америкой и позволяли купеческим кругам города преодолевать благодаря кредиту длительное ожидание, какое навязывали нескончаемые плавания через Атлантику. После 1568 г. генуэзцы от этой деятельности отказались, они предпочли помещать свои капиталы в займы Католическому королю. Освободился рынок, и именно купцы с Севера им завладели: они авансировали не деньги, это было еще за пределами их возможностей, но товары, цену которых они возмещали по возвращении флотов. Завязалась дополнительная связь: раз и навсегда Север включился в испанскую торговлю с Индиями. Испанские купцы в Севилье, которыми все больше и больше управляли, становились комиссионерами либо необходимыми подставными лицами, ибо по закону торговля Пути в Индии (Carrera de Indias) была закреплена за одними испанцами. Отсюда и странный инцидент, произошедший в 1596 г. В Кадисском заливе во время разграбления англичанами порта были захвачены шестьдесят кораблей, груженных товарами, предназначенными для Индий. Победители предложили их не сжигать — все вместе они стоили при самой низкой расценке более 11 млн. дукатов — с условием, что им немедленно будет выплачено вознаграждение в два миллиона. Но потерпеть убытки в этом деле рисковали не испанцы: товары-то принадлежали голландцам. Не потому ли герцог Медина-Сидония, бывший, впрочем, другом (чтобы не сказать сообщником) голландцев, отверг соблазнительное предложение? Во всяком случае, корабли сгорели¹⁶⁹.

В общем, первый широкий взлет Голландии вытекал из обеспеченной кораблями и купцами связи между полюсом северным— Балтийским морем и фламандской, немецкой и французской промышленностью — и полюсом южным, которым была Севилья, великий выход на Америку. Испания получала сырье и готовые изделия; голландцы обеспечивали себе, официальным или неофициальным путем, оплату в наличных деньгах. И это серебро, бывшее гарантией их имевшей отрицательный баланс торговли со странами Балтийского моря, было средством вскрыть их рынки и устранить их конкуренцию. Улыбку вызовет у нас граф Лестер, который в 1585–1587 гг., будучи послан Елизаветой Английской в Нидерланды, бывшие тогда под покровительством королевы, додумался всерьез предложить им окончательно разорвать их торговые отношения с Испанией¹⁷⁰.

_{Голландские промыслы, где вытапливался китовый жир, на вулканическом острове Ян-Майен к востоку от Гренландии. Картина К. де Мана, XVII в. Амстердам, Государственный музей.}

Вполне очевидно, успех Голландии был построен на основе Балтики и Испании одновременно. Видеть только первую и забывать о второй означает не понимать процесса, в котором зерно, с одной стороны, и американский белый металл, с другой, играли свои неотделимые друг от друга роли. Если в поступлениях драгоценного металла в Севилью (а затем, после 1650 г., в Кадис) увеличила свою долю контрабанда, то, значит, металлический поток не иссяк катастрофическим образом, как показал то Мишель Морино¹⁷¹. Если Испания, определенно больная, решилась или оказалась вынужденной начиная с 1605 г. выпускать в обращение столько плохой медной монеты¹⁷², так это потому, что плохая монета вытесняет хорошую; такою ценой Испания продолжала свою политическую игру по всей Европе. К тому же в 1627 г. граф и герцог Оливарес, избавившийся от генуэзских заимодавцев (или ими покинутый), заботясь о финансах Кастилии, стал все больше и больше обращаться к услугам португальских марранов. Но ведь эти новые заимодавцы были связаны с купцами и капиталами Северной Европы¹⁷³. То была странная, двусмысленная ситуация, о которой мы уже говорили.

И наконец, дополнительный побудительный толчок, который должен был поставить Амстердам на первое место. Разве не Испания была его творцом, разорив Юг Нидерландов, где долго шла война, снова заняв 18 августа 1585 г. Антверпен, уничтожив, не желая того, активную силу этого конкурента Амстердама и сделав из молодой Республики непременный центр объединения протестантской Европы, да к тому же еще оставив ей широкий доступ к американскому белому металлу?

Остальная Европа и Средиземноморье

Если бы мы располагали картами последовательной торговой экспансии Голландии, то мы бы увидели, как ее империя мало-помалу расширялась по главным направлениям европейской торговли — вдоль Рейна до альпийских перевалов, на имевших решающее значение франкфуртской и лейпцигской ярмарках, в Польше, в Скандинавских странах, в России… В 90-е годы XVI в. в связи с неурожаем зерновых в Средиземноморье голландские парусники прошли Гибралтарским проливом и, как и англичане, которые опередили их на добрых два десятка лет, появились на главных магистралях этого моря, занимаясь за счет итальянских городов выгодным каботажем. Утверждают, что проникнуть во Внутреннее море им помогли еврейские купцы¹⁷⁴, но толкала их туда также и конъюнктура. Вскоре их приняли все гавани Средиземного моря, но особое предпочтение перед прочими оказывали им варварийские порты и Ливорно — странный город, который воссоздали Медичи, — и, наконец, порты Леванта и Стамбул, куда им широко открыли двери подписанные ими в 1612 г. капитуляции. Не будем недооценивать в общем итоге голландского взлета важнейшую долю Европы и более чем заметную долю Средиземноморья. Успех голландских плаваний в Индийском океане не отвратил их, как можно было бы подумать, от традиционных торговых операций в Средиземном море. Рапп в недавней статье доказал даже, что Голландия, как и Англия нашли в богатом Внутреннем море золотую жилу, которую они сумели разработать и которая более, нежели их деятельность в Атлантике, положила начало их первому подъему.

В любом случае, разве могли голландцы, становясь центром европейского мира-экономики, пренебрегать какой бы то ни было из его периферийных частей? Позволить организоваться помимо них другой экономической империи, какова бы она ни была, которая сделалась бы их соперницей?

Голландцы против португальцев: занять место ближнего

Если Европа, не слишком это замечая, приняла первый опыт голландского господства, то произошло это, быть может, потому, что поначалу опыт этот был скромен и не вызывал подозрений, а с другой стороны, потому, что Европа качнулась тогда сама, совершенно этого не сознавая, в сторону Северной Европы, потому, что крутой поворот вековой тенденции, между 1600 и 1650 гг., разделил Европейский континент надвое: на беднеющий регион — Юг, и регион, продолжавший жить более чем нормальной жизнью, — Север.

Долговременное удержание европейского мира-экономики, конечно, предполагало захват его торговли на дальние расстояния, следовательно, захват Америки и Азии. Америка, атакованная с опозданием, ускользнула от крохотного противника, но на дальневосточную арену, в царство перца и пряностей, снадобий, жемчуга, шелка, голландцы вступили в полном блеске и силе и сумели выкроить себе львиную долю. Там они завершили завоевание скипетра над всем миром.

Этому смелому предприятию предшествовали разведывательные плавание: плавание Я. X. Ван Линдсхотена¹⁷⁵ в 1582 г., путешествие Корнелиуса Хаутмана¹⁷⁶ в 1592 г., достойное описания в шпионском романе. Лжепутешественник на борту португальского корабля прибыл в Индию; его разоблачили, бросили в тюрьму. Успокойтесь: роттердамские купцы уплатили за него [Хаутмана] выкуп, добились его освобождения из темницы, а по его возвращении снарядили четыре корабля, которые были доверены ему и отправились из того же Роттердама 2 апреля 1595 г. Корнелиус Хаутман, который достиг Бантама в Индонезии, возвратится в Амстердам 14 августа 1597 г.¹⁷⁷ Возвращение было скромным: менее ста человек и кое-какие товары на борту трех кораблей, в целом прибыли смехотворные. В экономическом плане плавание не окупилось. Но оно принесло уверенность в будущих прибылях. Следовательно, оно имело вид великой премьеры, которую прославляет скверная картина в Амстердамском городском музее.

Ничего, однако, не было сенсационного в экспансии, которая без излишней спешки пойдет своим чередом и которая к тому же поначалу стремилась быть скромной, скорее мирной, чем воинственной¹⁷⁸. Португальская империя, престарелая дама, которой скоро должно было исполниться сто лет, чувствовала себя довольно-таки плохо и не способна была преградить дорогу новоприбывшим. Что же касается купцов Соединенных Провинций, то они охотно договаривались даже с врагом, чтобы лучше обеспечить плавания своих кораблей. Именно это делал Ноэль Карон, агент «мятежных Штатов» (Estados rebeldes) в Англии, один снарядивший корабль в Ост-Индию, вложив в это дело все свое достояние, свой caudal. По сему поводу он переписывался со знакомым испанским агентом, обосновавшимся в Кале¹⁷⁹.

Не желание ли покоя заставляло нидерландские корабли направляться прямиком в Индонезию? На широте мыса Доброй Надежды открывалось несколько путей: один — внутренний, который шел вдоль побережья Мозамбика и на севере позволял поймать муссон и достигнуть Индии; другой — внешний, или, лучше сказать, «дальнего плавания», который мимо восточного побережья Мадагаскара и Маскаренских островов, а затем по проходу, что пересекает сотню островов и островков Мальдивского архипелага, продолжался все время прямо до Суматры и Зондского пролива, чтобы закончиться в Бантаме, великой яванской гавани. При плавании по этому долгому пути использовали не муссоны, а пассаты, торговые ветры (trade winds) английских моряков: этим маршрутом шел Корнелиус Хаутман, который после долгого пути по открытому морю 22 июня 1596 г. прибыл в Бантам. Отвечал ли выбор такого пути желанию обойти Индию, где португальское присутствие было закреплено лучше, чем в других районах? Или же, что весьма возможно, с самого начала присутствовал сознательный выбор в пользу Индонезии и ее тонких пряностей? Заметим, что этот путь уже был путем арабских мореплавателей, ходивших на Суматру и тоже хотевших ускользнуть от португальского надзора.

Во всяком случае, не вызывает сомнений, что поначалу нидерландские купцы убаюкивали себя надеждой, что их экспедиции смогут сойти за чисто торговые операции. В июне 1595 г. Корнелиус Хаутман встретил в Атлантическом океане на широте экватора две огромные nopтугальские караки, которые направлялись в Гоа: то была мирная встреча с обменом «португальских варений» на «сыры и окорока», и корабли разошлись не без того, чтобы «весьма вежливо отсалютовать друг другу одним пушечным выстрелом» ¹⁸⁰. Искренне или нет, но в апреле 1599. г. при своем возвращении в Голландию Якоб Корнелиус Ван Некк¹⁸¹ громко возмущался россказнями, распространявшимися в Амстердаме евреями португальского происхождения, согласно которым его богатый и доходный груз (400 % прибыли) был будто бы добыт путем насилия и мошенничества. Все это архиложно, заявлял он, ибо в соответствии с распоряжениями своих директоров он, напротив, остерегался «покушаться на чью бы то ни было собственность, но торговал по закону со всеми иноземными нациями». Тем не менее во время плавания Стевена Ван ден Хагена с 1599 по 1601 г. португальский форт в Амбоне (Амбоине) подвергнется нападению в надлежащей форме, хоть и без всякого успеха¹⁸².

Впрочем, создание 20 марта 1602 г.¹⁸³ по предложению Генеральных штатов, великого пенсионария Олденбарневелта и Морица Нассауского Ост-Индской компании (VOC, т. e. Vereenigde Оost-Indische Compagnie — Объединенной Ост-Индской компании), которая объединила в единый организм прежние компании (vorkompagnien) и предстала независимой державой, как бы государством в государстве (staat-builen-de-staat), — так вот, это создание вскоре изменило все. То было концом беспорядочных плаваний: в 1598–1602 гг. было отправлено 65 кораблей в составе 14 флотов¹⁸⁴. С этого времени существовали только одна политика, одна воля, одно управление азиатскими делами: политика, воля и управление Компании, настоящей империи, которая стала под знамя постоянной экспансии.

_{Нападение 8 июня 1660 г. голландских военных кораблей на город Макассар на острове Сулавеси (Целебес). Уничтожение и сожжение португальских укреплений и кораблей. Однако же хозяевами острова голландцы станут лишь в 1667–1669 гг. Рисунок Фреда Вольдемара. Национальная библиотека (С. et PL, Y. 832). Фото Национальной библиотеки.}

Однако же сила благонамеренных оправданий такова, что еще в 1608 г. купцы, участвовавшие в плаваниях в Индонезию с самого начала, продолжали восставать против всякого насилия, утверждать, что-де их корабли оснащались для ведения честной торговли, а не для того, чтобы строить форты или захватывать португальские караки. В это время — тем более, a fortiori, когда в Антверпене будет подписано 9 апреля 1609 г.¹⁸⁵ Двенадцатилетнее перемирие, прекращавшее военные действия между Соединенными Провинциями и Католическим королем, — они еще сохраняли иллюзии, что смогли бы спокойно взять свою долю с азиатского золотого дна. Тем более что перемирие не предусматривало ничего относительно зон, расположенных южнее экватора. В общем, Южная Атлантика и Индийский океан были свободными зонами. В феврале 1610 г. голландский корабль, направлявшийся в Индонезию, зашел в Лисабон и испросил у вице-короля согласия Католического короля на то, чтобы наступившее перемирие было бы объявлено на Дальнем Востоке (попутное доказательство того, что там еще дрались). Вице-король запросил у Мадрида инструкции, которые не пришли к нужному времени, так что голландский корабль, имевший приказ ожидать только двадцать дней, оставил Лисабон, не получив ответа, на который рассчитывал¹⁸⁶. Это всего лишь один из фактов. О чем он свидетельствует — о стремлении голландцев к миру или просто об их осторожности?

Во всяком случае, их экспансия быстро приняла черты стремительного взрыва. В 1600 г. голландский корабль достиг Кюсю, южного острова Японского архипелага¹⁸⁷; в 1601, 1604, 1607 гг. голландцы пытались торговать непосредственно в Кантоне и обойти португальскую позицию в Макао¹⁸⁸; с 1603 г. они достигают острова Ланка (Цейлон)¹⁸⁹; в 1604 г. потерпело неудачу очередное их нападение на Малакку¹⁹⁰; в 1605 г. они захватили на Молуккских островах португальскую крепость Амбон, которая, таким образом, оказалась первым основательным поселением Ост-Индской компании¹⁹¹; в 1610 г. они атаковывали испанские корабли в Малаккском проливе и овладели Тернате¹⁹².

После этого завоевание, хоть и трудное, продолжалось, несмотря на перемирие. В самом деле, Компании приходилось бороться не только против португальцев и испанцев (последние, базируясь на Маниле и действуя на Молуккских островах, цеплялись за Тидоре вплоть до 1663 г.)¹⁹³, но и против англичан, которые, не всегда следуя хорошо разработанному плану, появлялись то тут, то там; наконец, и в не меньшей мере, против активной массы азиатских купцов: турок, армян, яванцев, китайцев, бенгальцев, арабов, персов, гуджаратских мусульман… Поскольку Индонезия образовывала главное сочленение многообразной торговли между Индией, с одной стороны, и Китаем и Японией — с другой, господство на этом перекрестке и надзор за ним были целью, которую голландцы себе поставили, но какой же труднодостижимой целью! Один из первых губернаторов Компании в Индонезии Ян Питерсзон Кун (1617–1623, 1627–1629 гг.)¹⁹⁴ будет судить о положении с поразительной проницательностью: он ратовал за эффективный и долговременный захват, советовал наносить соперникам тяжкие удары, строить крепости и вдобавок заселять, мы сказали бы колонизовать. В конечном счете Компания убоялась дороговизны столь обширного проекта, и дискуссия закончилась не в пользу наделенного богатым воображением губернатора. Это был уже извечный конфликт между колонизатором и купцом, конфликт, в котором, скажем, Дюплекс всегда оказывался в проигрыше.

Но логика вещей должна была мало-помалу привести к неизбежному. Основание Батавии в 1619 г. сконцентрировало в одном привилегированном месте важнейшую часть голландских могущества и торговли в Индонезии. И именно отправляясь от этого неизменного места и от «островов пряностей», голландцы соткали громадную паутину торговых операций и обменов, которая в конце концов и составила их империю — хрупкую, гибкую, построенную (как была построена и португальская империя) «на финикийский лад». Около 1616 г. были уже установлены плодотворные контакты с Японией, в 1624 г. голландцы добрались до Формозы (Тайваня); двумя годами раньше, в 1622 г., они предприняли атаку, правда потерпевшую неудачу, на Макао. И лишь в 1638 г. Япония изгнала прртугальцев и с этого времени соглашалась принимать наряду с китайскими джонками только голландские корабли. Наконец, в 1641 г. голландцы овладели Малаккой, обеспечив к собственной выгоде быстрый ее упадок. В 1667 г. покорилось царство Ачем на острове Суматра¹⁹⁵; в 1669 г. настал черед Макассара¹⁹⁶, а в 1682 г. — Бантама, старинного процветающего порта, соперника Батавии¹⁹⁷.

Но никакое присутствие в Индонезии не было возможно без связей с Индией, которая господствовала над целым азиатским миром-экономикой, от мыса Доброй Надежды до Малакки и Молуккских островов. Хотели они того или нет, но голландцы осуждены были на то, чтобы ходить в индийские гавани. На Суматре и в иных местах, где обмен перца производился на индийские ткани, они не могли согласиться оплачивать свои закупки серебром или получать коромандельские или гуджаратские ткани из вторых рук. Так что с 1605 г. они оказались в Масулипатаме, с 1606 г. — в Сурате¹⁹⁸, хотя внедрение их в этот последний порт, самый большой в Индии, завершилось лишь в 1621 г.¹⁹⁹ С 1616 по 1619 г. были основаны фактории в Броче, Камбее, Ахмадабаде, Агре, Бурханпуре²⁰⁰. Проникновение в первобытную и очень плодородную Бенгалию было медленным (в целом не раньше 1650 г.). В 1638 г. голландцы обосновались на Ланке (Цейлоне), острове корицы. В начале века один из их капитанов писал: «Берега острова изобилуют ею — лучшею корицей, какая есть на Востоке; так что, когда остров у тебя на ветре, запах ее ощущаешь в море за 8 лье» ²⁰¹. Но господами вожделенного острова они станут только в 1658–1661 гг. Затем они прорвутся на сдержанно их встречавшие до того времени рынки Малабарского побережья. В 1665 г. они захватят Кочин²⁰².

Приблизительно к 50-м или 60-м годам XVII в. голландская империя обрела свои истинные размеры. Следовательно, оттеснение португальцев проходило не галопом. Их империя, конечно хрупкая, была защищена самою своей протяженностью: она была рассеяна на пространстве, простиравшемся от Мозамбика до Макао и до Японии; и, не будучи сотворена из плотного вещества, не должна была пошатнуться целиком от первого толчка. Наконец, как показывают это бумаги Фердинанда Крона²⁰³, представителя Фуггеров и Вельзеров в Гоа, сухопутная служба информации всегда опережала движение голландских или английских кораблей, направлявшихся в Индийский океан. Так что португальские власти бывали своевременно предуведомлены через Венецию и Левант о проектировавшихся против них нидерландских экспедициях. Наконец, у нападавших не всегда были средства и люди, чтобы занять все отвоеванные у их предшественников пункты. Их успех влек за собой также их собственное рассеяние. Короче говоря, в то время как голландское наступление началось еще с конца XVI в., перец и пряности еще в 1632 г. прибывали непосредственно в Лисабон²⁰⁴. И только со взятием Малакки в 1641 г. португальская империя в Азии была действительно выведена из игры.

В общем, голландцы заняли место ближнего. Бонрепо, посол Людовика XIV, в 1699 г. обвинял их в том, что успех свой они построили, «насколько сие было для них возможно, на разорении тех европейцев, кои им предшествовали, дабы таким путем с выгодой воспользоваться тяжкими трудами, каковые другим пришлось приложить, чтобы приручить индийцев, подчинить их или привить им вкус к коммерции» ²⁰⁵. Но если бы португальскую империю не пошатнула, а затем не разрушила Голландия, этим занялся бы в одиночку англичанин, по опыту знавший Индийский океан и Индонезию. Разве не совершили кругосветные путешествия Дрейк в 1578 г., а Ланкастер — в 1592 г.? ²⁰⁶ Разве не создали англичане свою Ост-Индскую компанию в 1600 г., за два года до голландской? И не они ли неоднократно захватывали португальские караки с богатым грузом?²⁰⁷ Эти огромные караки, самые крупные суда, существовавшие тогда в мире, не способны были ходить быстро и по-настоящему использовать свою огневую мощь; с другой же стороны, они тяжко страдали от нескончаемых обратных плаваний: голод, болезни, цинга были неотъемлемой частью путешествия.

Итак, если бы голландцы ни низвергли португальскую империю, этим прекрасно занялись бы англичане. Впрочем, голландцам, едва занявшим место, пришлось обороняться от этих упорных противников. Им трудно было устранить англичан из Японии и Индонезии, не удалось закрыть для них Индию и свободно отбросить их в западную часть Индийского океана, к Персии и Аравии. В 1623 г. потребовалось прибегнуть к насилию, чтобы изгнать англичан из Амбона²⁰⁸. И те еще долго оставались в Индонезии, покупая перец и пряности и упорно продавая индийские хлопчатые ткани на открытом рынке Бан- [так (обрыв строки) в бум. книге — электр. ред.]

Связная система торговых перевозок в голландской империи

Самым большим богатством Азии были торговые перевозки между разными экономическими зонами, зачастую очень друг от друга удаленными, то, что французы называли торговлей из Индии в Индию (commerce d’Inde en Inde), англичане — местной торговлей (country trade), голландцы — внутренней торговлей (inlandse handel). В этом каботаже на дальние расстояния какой-либо данный товар требовал другого, тот двигался навстречу и так далее. Здесь мы находимся внутри азиатских миров-экономик, образовывавших живое множество. Европейцы проникли туда, и гораздо раньше, нежели обычно утверждают. Сначала португальцы. Потом — голландцы. Но эти последние, быть может из-за своего европейского опыта, лучше других поняли, каким образом торговые перевозки Дальнего Востока сопрягались друг с другом. «[Таким образом] им удалось, — писал аббат Рейналь ²⁰⁹, — овладеть каботажем Азии, как они овладели каботажем Европы», на самом деле потому, что «каботаж» этот они рассматривали как связную систему, в которой надлежало завладеть ключевыми товарами и ключевыми рынками. Португальцы, не бывшие по этому поводу в неведении, не достигли, однако же, такого совершенства.

Как и в других регионах, обмены на Дальнем Востоке затрагивали товары, драгоценные металлы, кредитные бумаги. Драгоценные металлы вступали в игру там, где нельзя было обменять товары в достаточном количестве. Кредит в свою очередь вступал в действие там, где монета в силу ли ограниченной массы или малой скорости ее обращения не могла сразу же уравновесить торговые балансы. Тем не менее на Дальнем Востоке европейские купцы не располагали обильным кредитом, к которому они привыкли у себя дома. Для них он был скорее компенсацией, паллиативом, нежели движущей силой. Конечно, при случае они обращались к заимодавцам Японии ²¹⁰ или Индии (в Сурате)²¹¹, но эти «банкиры» гораздо более были к услугам местных посредников, а не купцов и агентов Запада. В конечном счете приходилось прибегать к драгоценным металлам, главным образом к серебру, которое европейцы извлекали из Америки и которое служило при таких обменах как «Сезам, откройся».

И все же этого импорта с Запада оказывалось недостаточно. Отсюда обращение голландцев ко всем местным источникам драгоценных металлов, которые им предоставляли торговые связи Дальнего Востока. Так, они, пока оставались на Тайване (которого достигли в 1622 г. и который был отобран корсаром Кошингой в 1661 г.), использовали китайское золото (в частности, для своих закупок на Коромандельском берегу); с 1638 по 1668 г. решающую роль играло поступление серебра из японских рудников, экспорт которого был запрещен в 1668 г.; тогда голландская торговля сделалась покупательницей кубанг (koubangs) — японских золотых монет. Когда последние около 70-х годов XVII в. девальвировались, хотя японцы продолжали их использовать в своих сделках по прежней цене, Компания уменьшила свои закупки золота и обратилась к массовому вывозу японской меди²¹². Конечно же, она не пренебрегала золотом, производившимся на Суматре или в Малакке, и даже при случае золотыми и серебряными монетами, которые продолжала выплескивать в Аравию (в Моху)²¹³, Персию и Северо-Западную Индию левантинская торговля. Она пользовалась даже белым металлом, который регулярно доставлял в Манилу галион из Акапулько²¹⁴.

В таком контексте продолжительный кризис, отвративший голландцев от персидского шелкового рынка начиная с середины века, обретает иной смысл, нежели тот, какой ему можно было бы придать на первый взгляд. В самом деле, в октябре 1647 г. один из корреспондентов канцлера Сегье отмечал, что голландцы не находят более «для себя выгоды отправляться за шелками в Ост-Индию», ибо они «дали распоряжение своим корреспондентам в Марселе закупать для них и отправлять им столько шелка, сколько они только смогут» ²¹⁵. И действительно, голландские корабли, отправившиеся из Индии в 1648 г., не привезут ни единой кипы персидского шелка²¹⁶. Персидский рынок у его истоков контролировали армянские купцы, и я какое-то время полагал, что кризис этот следовало записать в актив этих поразительных купцов, которые исхитрялись сами доставлять кипы шелка в Марсель. Но вероятно, этого объяснения недостаточно. Голландцы, рассорившиеся с шахом Ирана в 1643 г. (они с ним договорятся только в 1653 г.), на самом деле были мало склонны забирать слишком большие количества персидского шелка (цена которого вдобавок росла), потому что они хотели любой ценой сохранить баланс, благоприятный для их торговли, а значит, обратные поступления из Персии золотой и серебряной монетой²¹⁷. К тому же они располагали китайским шелком и, того больше, шелком бенгальским²¹⁸, который в середине столетия мало-помалу занимал возрастающее место в поставках [Ост-Индской] компании в Европу. Так что это не Объединенная Ост-Индская компания претерпела кризис с персидским шелком; наоборот, она этот кризис спровоцировала, чтобы сохранить один из своих источников снабжения металлической монетой. Короче говоря, голландцам приходилось постоянно корректировать свою денежную политику в зависимости от случайностей переменчивой конъюнктуры, тем более что все, что ни день, бывало запутано изменявшимися эквивалентами между бесчисленными азиатскими монетами.

Зато система торговых компенсаций, установленная Компанией, работала почти что без сучка без задоринки вплоть до 90-х годов XVII в. А затем начнутся трудные времена. Но до того периода кругообороты и сети нидерландской торговли в Азии, какими описывает их пространный и тщательный отчет Даниэля Браамса ²¹⁹ (относящийся к 1687 г., тому самому моменту, когда по какой-то иронии судьбы слишком хорошая машина уже начинала разлаживаться, были сцеплены в связную систему, основанную, как и в Европе, на эффективности морских связей, кредита и авансов метрополии и на систематическом поиске монопольного положения.

_{Фактория Объединенной Ост-Индской компании в Бенгалии. Полотно 1665 г. Амстердам, Государственный музей.}

Помимо привилегированного доступа в Японию, единственной и долговечной монополией голландцев была монополия на тонкие пряности: кожуру мускатного ореха, мускатный орех, гвоздику, корицу. Решение всякий раз бывало одно и то же: замкнуть производство на ограниченной островной территории, прочно ее удерживать, сохранить за собой рынок, препятствовать разведению аналогичных культур в других местах. Таким вот образом Амбон стал исключительно островом гвоздичного дерева, Банда — островами мускатного ореха и его кожуры, Ланка (Цейлон) — островом корицы, а организованная монокультура делала эти острова жестко зависимыми от регулярного импорта продовольствия и текстильных изделий. В то же время гвоздичные деревья, росшие на других островах Молуккского архипелага, систематически вырубались, в случае необходимости — ценою выплаты пенсии местному правителю. Макассар на острове Целебес (Сулавеси) был завоеван после ожесточенной борьбы в 1669 г., потому что предоставленный самому себе остров служил перевалочным пунктом свободной торговли пряностями. Подобным же образом был захвачен Кочин в Индии, «хотя владение им стоит дороже, нежели доход, приносимый им Компании» ²²⁰, но то было средством воспрепятствовать конкурирующему производству там корицы, корицы второго сорта, но более дешевой. Даже на Ланке, слишком большом острове, удерживаемом за счет дорогостоящих гарнизонов, плантации корицы будут допускаться лишь на ограниченных площадях, дабы ограничить предложение. Следовательно, именно путем насилия и строгого надзора сохраняла Компания свои монополии, и сохраняла эффективно, поскольку на всем протяжении ее существования доходы ее от тонких пряностей оставались высокими²²¹. Один француз писал в 1697 г.: «Не бывает любовников столь ревнивых по отношению к своим любовницам, как ревнивы голландцы в торговле своими пряностями»²²².

Что же до остального, то голландское превосходство держалось на бывшей долгое время образцовой дисциплине агентов Компании, на проведении в жизнь долгосрочных планов. Историк, даже если его приводят в смятение масштабы насилия, не может не поражаться рассчитанному и удивительному, даже забавному наслоению закупок, погрузок, продаж и обменов. Тонкие пряности хорошо продавались не только в Голландии; Индия потребляла их вдвое больше, чем Европа ²²³, а на Дальнем Востоке они были несравненной обменной монетой, ключом ко многим рынкам, как пшеница или мачты из стран Балтийского бассейна были им в Европе. И имелось много других видов обменной монеты, если тщательно проследить излюбленные места и маршруты торговли. Например, голландцы покупали огромные количества индийского текстиля любого качества в Сурате, на Коромандельском берегу, в Бенгале. На Суматре они его обменивали на перец (случай заключить с помощью политики привилегированный контракт), на золото, на камфору; в Сиаме они будут продавать ткани с Коромандельского берега без особой выгоды (слишком много было конкурентов), но также пряности, перец, кораллы, а оттуда будут вывозить олово (все производство которого было закреплено за ними в силу привилегии и которое они будут продавать вплоть до Европы) плюс внушительное количество оленьих кож, весьма ценившихся в Японии, а также слонов, на которых был спрос в Бенгале, и много золота ²²⁴. Контора на Тиморе содержалась в убыток, но сандаловое дерево, которое оттуда вывозили, имело великолепный сбыт в Китае и Бенгале²²⁵. Что же касается Бенгала, куда поздно добрались, но который энергично эксплуатировали, то он поставлял шелк, рис и много селитры, которая была превосходным балластом для обратных плаваний в Европу, равно как и японская медь или сахар с разных рынков-производителей²²⁶. Царство Пегу тоже имело свою привлекательность: там находили камедь, золото, серебро, драгоценные камни, а продавали пряности, перец, сандал, полотно Голконды и Бенгала…

Можно было бы долго перечислять дальше: для голландцев все возможности были хороши. Вправе ли мы удивляться тому, что пшеница, выращенная в Капской колонии, в Южной Африке, прибывала в Амстердам? Или тому, что Амстердам стал рынком для каури, привозившихся с Ланки и из Бенгала и находивших в Европе любителей, включая и англичан, использовавших эти раковины для торговли в Черной Африке и покупки невольников, предназначенных для Америки? Или тому еще, что китайский, бенгальский, иногда сиамский, а позднее, с 1637 г., яванский сахар то пользовался, то не пользовался спросом в Амстердаме в зависимости от того, была или не была его цена способна конкурировать в Европе с ценой сахара Бразилии или Антильских островов? Когда закрывался рынок метрополии, сахар со складов в Батавии предлагали в Персии, Сурате или в Японии ²²⁷. Ничто лучше не показывает, что Голландия «Золотого века» уже жила в масштабах всего мира, проявляя внимание к своего рода арбитражу и заботясь о постоянной эксплуатации мира.

Для Объединенной Ост-Индской компании проблемой из проблем было выделить в своих операциях в Азии контингент товаров, в которых нуждается Европа или, точнее говоря, которые она согласится потреблять. Проблемой из проблем это было потому, что Компания была двигателем «двухтактным» — Батавия — Амстердам, Амстердам — Батавия и так далее. Но ведь торговый переход из одного мира-экономики (Азии) в другой мир-экономику (Европу) сам по себе сопряжен с затруднениями, как о том говорят теория и опыт; и вдобавок обе картины непрестанно реагируют друг на друга, как две неравномерно нагруженные чаши весов: достаточно дополнительного веса на одной или на другой, чтобы равновесие нарушилось. Например, европейской вторжение в Азию по мере своего развития привело к повышению закупочных цен на перец и пряности, которые долгое время оставались ценами решающими для взаимоотношений между двумя континентами. Пирар из Лаваля отмечал в 1610 г., что «то, что в старые времена стоило португальцам всего одно су, ныне стоит [голландцам] четыре или пять» ²²⁸. Напротив, продажные цены в Европе снижались сами собой по мере роста поступлений экзотических бакалейных товаров. И значит, уже далеко был тот благословенный 1599 г., когда на островах Банда платили 45 восьмерных реалов за «брус» (т. е. 525 голландских фунтов) гвоздики и 6 реалов за брус мускатного ореха. Такие цены уже никому не суждено было более увидеть²²⁹.

Время борьбы и успехов

В Азии монополия на пряности, авторитарное установление цен, надзор за поступающим в продажу количеством товара (в случае необходимости товары, оказавшиеся в избытке, уничтожались²³⁰) долгое время обеспечивали голландцам преимущество перед их европейскими соперниками. Но в Европе конкуренция усилилась из-за создания соперничавших компаний (каковые все, или почти все, поддерживались голландским капиталом, который таким вот образом реагировал на монополию Объединенной Ост-Индской компании — ООИК) или же из-за появления на рынке продуктов, аналогичных дальневосточным, но иного происхождения, таких, как сахар, медь, индиго, хлопок, шелк… Таким образом, ничто не бывало ни сыграно, ни выиграно заранее. Один голландский путешественник²³¹, впрочем, пояснял в 1632 г.: «Не следует в этом заблуждаться: когда дело дошло бы до устранения португальцев [а те еще в ту эпоху были господами Гоа, Малакки, Макао, представлявших весьма серьезные запоры], то как бы не оказалось, что сего капитала [голландской] Компании достанет всего на одну шестую долю сей торговли. С другой же стороны, ежели бы удалось собрать достаточные для такого начинания капиталы, то оказались бы в затруднении, не будучи в состоянии ни потребить все товары, каковые бы от того получили, ни избавиться от них».

А с другой стороны, монополистическая политика принуждения и надзора стоила дорого. Например, на Ланке (Цейлоне), где задача эта была особенно трудной, так как внутренние гористые районы подчинялись царю Канди, который «никогда не был покорен ни португальцами, ни голландцами», гарнизон и содержание фортов съедали почти «весь доход, каковой приносит продажа корицы», собиравшейся на острове²³². И крестьяне однажды поднялись против Компании по причине выдаваемой им жалкой оплаты. На островах Банда, где голландская монополия была добыта ценой насилия, войны, вывоза туземцев на Яву в качестве рабов, ООИК поначалу отмечала крупные дефициты²³³. В самом деле, производство там резко снизилось и пришлось реорганизовать его на новых основаниях: в 1636 г. автохтонное население насчитывало там всего лишь 560 человек против 539 голландцев и 834 свободных иностранцев, так что пришлось «импортировать» 1912 невольников из Бенгала или из царства Аракан [в Бирме] ²³⁴.

Чтобы установить, укрепить, сохранить свои монополии, Компания оказалась втянутой в продолжительные предприятия, которые будут более или менее завершены лишь с завоеванием Макассара (1669 г.) и приведением к повиновению, а вскоре и сведением на нет великого порта Бантам (1682 г.). Тем не менее ООИК продолжала воевать с туземными мореплаванием и торговлей, наносить удары, ссылать, растрачиваться в полицейских экспедициях и колониальных войнах. На Яве постоянной трагедией была борьба против местных государств, против Матарама или Бантама. Ближние сельские местности вокруг Батавии, даже предместья ²³⁵, были ненадежны. Это не мешало успехам, но увеличивало их цену. На Яве удачей были плантации сахарного тростника (с первой трети XVII в.) и кофейные плантации (начиная с 1706–1711 гг.)²³⁶. И все же культуры эти следовало производить под контролем, и в 1740 г. свирепо подавленное восстание китайцев повело к непоправимому кризису в производстве сахара; острову потребуется больше десяти лет, чтобы от него оправиться, да и оправится он плохо²³⁷.

Вполне логично, что история Ост-Индской компании представляет собой сумму удач и неудач. В общем в XVII в. баланс был положительным. Именно на протяжении трех или четырех десятилетий по одну и по другую стороны 1696 г. — точки разрыва, которая выявляется из подсчетов, проделанных на основании не слишком ясной бухгалтерской документации ООИК, — положение решительно ухудшилось. Кристоф Гламанн ²³⁸ полагает, что тогда произошла настоящая революция, дьявольски нарушившая установленный порядок одновременно и в азиатской торговле и на европейских рынках.

В Европе решающим фактом была утрата перцем первенства, ставшая очевидной начиная с 1670 г. Зато цены на тонкие пряности удерживались на приличной высоте и даже относительно выросли; индийские ткани, шелковые и хлопчатые, набивные или суровые, занимали все более значительное место; рос спрос и на новые товары: чай, кофе, камедь, китайский фарфор.

_{Голландский купец показывает своей жене корабли Объединенной Ост-Индской компании в Батавской бухте. Деталь картины А. Кейпа (1620–1691). Амстердам, Государственный музей.}

Можно побиться об заклад, что если бы речь шла только об этих переменах, то ООИК, которая следила за общим движением, как и прочие Ост-Индские компании, приспособилась бы к ним без особого ущерба. Но вдобавок произошло расстройство старинных путей и рынков, и в чересчур хорошо обкатанных кругооборотах Компании открылись бреши. Как бывает в подобных случаях, старая система, пережившая самое себя, порой мешает необходимой адаптации. Так, вне всякого сомнения, важнейшим новшеством было расширение чайной торговли и открытие Китая для всех иностранных купцов. Английская Ост-Индская компания быстро, с 1698 г., включилась в прямую (а значит, в обмен на серебро) торговлю ²³⁹, тогда как ООИК, привыкшая получать китайские товары с джонок, приходивших в Батавию покупать главным образом перец и немного корицы, сандалового дерева и коралла, продолжала держаться за непрямую торговлю в обмен на товары, исключавшую расчеты наличными деньгами. В конечном счете связь Бенгалия — Китай, чай в обмен на хлопок и на серебро, а потом на опиум установится к выгоде англичан. То был тем более тяжелый удар для голландской Компании, что тем временем внутренние войны в Индии разорили Коромандельский берег, область наибольших ее успехов.

Но неужели же ООИК, оказавшись лицом к лицу со всеми этими формами конкуренции, не в состоянии была оказать им сопротивление? Статистические сводки показывают, что в XVIII в. и почти до последнего дня своего существования, до 1798 г. ²⁴⁰, она способна была посылать в Азию все возраставшие количества белого металла. А ведь на трансформированном и даже потрясенном Дальнем Востоке белый металл оставался ключом ко всем проблемам. И однако же на протяжении XVIII в. ООИК непрестанно приходила в упадок, и объяснение такого упадка отыскать трудно.

Величие и упадок объединенной Ост-Индской Компании

Когда обозначился откат? Изучение бухгалтерской отчетности Компании показало бы в качестве точки разрыва 1696 г. Но не слишком ли точная это дата? К. Гламанн²⁴¹ говорит о четырех десятках лет по обе стороны 1700 г., и это более разумно.

К тому же современники довольно поздно ощутили серьезное ухудшение положения. Так, в 1712 г. в Дюнкерке, который Людовик XIV, чтобы получить мир, пожертвует Англии, все еще озабоченной, хоть для нее тогда вставало совсем новое солнце, болтали два человека, один — совсем мелкая сошка, информатор генерального контролера финансов Демаре, другой — некий «милорд Сент-Джон». «Когда я ему ответил, — пишет француз, — что восстановление их [аглийской] торговли в Индиях посредством погубления голландцев есть верное средство умиротворить британскую нацию и привести ее [к согласию] на все, он просто сказал мне, что англичане продали бы последнюю рубашку, чтобы сего добиться»²⁴². Следовательно, они не считали, что достигли этого! Двенадцать лет спустя, в 1724 г., Устарис, прекрасный судья [в таких делах], не поколебался написать: «Их [голландцев] Ост-Индская компания столь могущественна, что торговля прочих Индийских компаний — мелочь по сравнению с ее торговлей»²⁴³.

Известные нам цифры не решают проблемы по-настоящему. Они по крайней мере говорят о размахе предприятия. Поначалу, в 1602 г., предприятие это, Ост-Индская компания, располагало капиталом в 6,5 млн. флоринов ²⁴⁴, разделенным на акции по 3 тыс. флоринов, т. е. в шесть раз большим, чем английская Ост-Индская компания, которая создана была двумя годами раньше и которой пришлось так страдать из-за этой нехватки капиталов²⁴⁵. Расчет, относящийся к 1699 г., утверждает, что этот первоначальный капитал, который в дальнейшем не будет ни возмещен, ни увеличен, соответствовал 64 тоннам золота²⁴⁶. Говорить об Объединенной Ост-Индской компании — значит с самого начала столкнуться с огромными цифрами.

Так что мы не удивимся тому, что в рекордные 1657 и 1658 гг. Компания отправила на Дальний Восток два миллиона флоринов в золоте, серебре и слитках²⁴⁷. Мы без удивления узнаем, что в 1691 г. она содержала самое малое 100 кораблей²⁴⁸, даже больше, 160, согласно одному серьезному французскому документу от 1697 г., с числом пушек от 30 до 60 на каждом ²⁴⁹. Считая в среднем по 50 человек команды ²⁵⁰, получаем в целом цифру 8 тыс. моряков. К этому следует добавить солдат гарнизонов, каковые, впрочем, включали «много вооруженных местных жителей, коих [их голландские хозяева] заставляют идти в голове, когда надо сражаться». В военное время Компания могла прибавить к этим силам 40 больших кораблей: «В Европе не так уж мало венценосных голов, коим трудно было бы сделать то же самое» ²⁵¹. Ж.-П. Рикар со своей стороны восторгался (1722 г.), констатируя de visu, что одна только «Амстердамская палата» использовала на своих складах больше 1200 человек «как для постройки кораблей, так и для всего прочего, что требуется, чтобы их оснастить». Его потрясла сама деталь: «Есть 50 человек, кои на протяжении всего года только и делают, что перебирают и очищают пряности» ²⁵². Конечно, сводные цифры пригодились бы нам больше. Жан-Франсуа Мелон²⁵³, бывший секретарь Лоу, сообщает нам (1735 г.): «Все сии великие заведения не занимают и 80 тыс. человек», словно сама эта цифра не была поразительной! И вне сомнения, она была ниже реальной: к 1788 г. Компания буквально задыхалась под бременем копошащихся служащих, и Ольдекоп²⁵⁴, русский консул в Амстердаме, называл цифру 150 тыс. человек. Во всяком случае, с размахом начатое обследование²⁵⁵ пришло к определенному результату: в XVII и XVIII вв. на судах ООИК был перевезен один миллион человек, т. е. по 5 тыс. в год. Отправляясь от этих цифр, трудно себе представить голландское население в Азии, но оно определенно было намного более многочисленным, чем население португальское, которое в XVI в. составляло будто бы всего 10 тыс. человек ²⁵⁶, к которым, как и у голландцев, добавлялась масса туземных помощников и слуг.

Говорили также об огромных дивидендах, в среднем 20–22 %, по подсчетам Савари, в период 1605–1720 гг. ²⁵⁷ Но к вещам следует присмотреться повнимательнее. В 1670 г. были получены значительные прибыли, и посреди эйфории, последовавшей после победы над правителем Макассара, приступили к «распределению», которое поднялось до 40 %. Акции на бирже сразу же подскочили «до 510 %», считая за 100 паритет при создании ООИК в 1602 г. То был хорошенький скачок, ибо «с того времени, что я пребываю здесь, — замечает Помпонн, — они не превышали 460». Но, по словам нашего информатора, «сие крупное распределение, равно как и сии новые выгоды не создадут в обычный год цены, отличной от той, по коей продавались акции и производилось распределение в течение 30 лет; те, кому они принадлежат, получили прибыли на свои деньги самое большее 3 или 4 %» ²⁵⁸. Чтобы эта сознательно запутанная фраза стала ясной, следует иметь в виду, что «распределение» рассчитывалось не по курсу акции на бирже, но по паритету— 3 тыс. флоринов. Я владею акцией, которая стоит в 1670 г. 15 300 флоринов, я получаю купон в размере 40 % на «старый капитал», т. е. 1200 флоринов, дающие исключительно высокий процент — 7,84 %. В 1720 г. на акцию, котирующуюся в 36 тыс. флоринов, распределение, которое тоже составило 40 %, на сей год давало 3,33 % ²⁵⁹.

_{Расчеты, связанные с судьбой Объединенной Ост-Индской компании (ООИК)}

_{Группа нидерландских историков (Брюйн, Схёффер, Гаастра) начала подсчет оборотов ООИК в XVII и XVIII вв. К 1680–1690 гг. число кораблей ООИК, использовавшихся на Дальнем Востоке, начало снижаться, что служит признаком упадка торговли «из Индии в Индию». Сплошная черта на графике обозначает отправки драгоценных металлов из метрополии в Азию, пунктирная линия — поступление товаров, оцениваемых по ценам отправки в миллионах гульденов. Расширение торговли представляется непрерывным. Но соотношение между обеими кривыми в настоящее время трудно установить, так как не принимаются во внимание ни отправлявшиеся из метрополии товары, ни монетный металл, поступавший от торговли «из Индии в Индию».}

Это означает, что:

1. Компания лишила себя выгод, которые проистекали бы из увеличения ее капитала. Почему? Никакого ответа нам не дают. Может быть, чтобы не увеличить роль акционеров, которых довольно последовательно держали на отшибе? Это возможно…

2. К 1670 г. по биржевой котировке общий капитал в акциях составлял порядка 33 млн. флоринов. Не потому ли, что эта масса сама по себе была слишком незначительной для безудержной спекуляции голландцев, в Амстердаме широко инвестировали в английские ценные бумаги и широко на них играли?

3. Наконец, ежели первоначальные 6,5 млн. приносили в среднем 20 %, то акционеры получали намного больше миллиона флоринов в год. Историки и современные наблюдатели сходятся, однако, в том, что: распределение дивидендов (порой выплачивавшихся пряностями или облигациями государственного займа) не имело слишком большого веса в затруднениях ООИК. А ведь миллион флоринов — это сумма, которой нельзя было бы пренебрегать, если бы доходы Компании были такими скромными, какими их кое-кто считает.

На самом деле здесь и заключена проблема. Каковы были доходы Компании? Ответить на это, видимо, невозможно не только потому, что исследований еще недостаточно, а документация порой исчезла; не только потому, что сохранившаяся бухгалтерская отчетность не отвечает современным нормам подведения баланса и опускает как в активе, так и в пассиве важные статьи (например, основной капитал, строения и корабли, товары и наличные деньги, которые путешествуют морем, капитал акционеров и т. п.²⁶⁰); но главным образом потому, что сама система бухгалтерского учета делала невозможным любой сводный баланс и как следствие всякий точный подсчет реальных прибылей. В силу практических причин (главным образом расстояний, трудности конверсии монеты и т. д.) бухгалтерия оставалась пленницей структурной биполярности предприятия: существовали счета «фактории Нидерланды» (factory Nederland), выражаясь языком Гламанна, которая ежегодно подводила общий итог бухгалтерской отчетности шести отдельных камер; существовали счета правительства в Батавии, которое получало бухгалтерские книги со всех факторий Дальнего Востока и составляло затем годовой итог заморской деятельности. Единственным связующим звеном между двумя раздельными бухгалтериями было то, что долги одной при известных обстоятельствах выплачивала другая; но каждая из них игнорировала внутреннее функционирование другой, те реальности, которые покрывались ее прибылями или ее убытками.

Йоханнес Худде²⁶¹, председатель общей дирекции 17 директоров ООИК (Heeren XVII), в конце XVII в. настолько хорошо это осознавал, что работал над полным пересмотром системы. Этому пересмотру не суждено было завершиться — в силу тысячи причин и реальных трудностей. Но быть может, также и потому, что директора Компании не слишком заботились о том, чтобы предоставить публике ясные счета. В самом деле, с самого начала существовал конфликт между 17 директорами и акционерами, которые требовали счетов и полагали свои доходы недостаточными. И в противоположность английской Ост-Индской компании, с самого начала поставленной в затруднительное положение требованиями такого рода (и возмещениями, на которых настаивали акционеры, не очень склонные финансировать военные операции в Азии), за голландской Ост-Индской компанией всегда оставалось последнее слово, так как ее акционеры не могли получить свои капиталы обратно иначе, как перепродав свои акции на биржевом рынке. Короче говоря, счета, составлявшиеся дирекцией Компании, возможно, представлялись таким образом, чтобы скрыть многие аспекты деятельности предприятия.

Что вытекает, к величайшему нашему удивлению, из тех балансов, что были изучены, так это скромные размеры прибылей на протяжении века легких торговых операций — XVII в. Автор настоящего труда всегда утверждал, что торговля на дальние расстояния была своего рода превосходной степенью в истории торговых предприятий. Не ошибался ли он? Он утверждал, что для некоторых избранных это была возможность произвести к своей выгоде значительные накопления. Но может ли быть частное обогащение там, где нет прибылей или их очень мало? Очень скоро мы вновь встретимся с этим двойным вопросом.

Чем объяснить крах XVIII в.?

Лучшую бухгалтерскую сводку проблемы дают нам подсчеты Б. Ван дер Аудермёлена²⁶², относящиеся к 1771 г. и произведенные для нескольких лет на основании документов, ныне исчезнувших. С 1612^*CF по 1654 г. общая сумма полученных доходов составила будто бы 9700 тыс. флоринов за 22 года, т. е. годовой доход был скромным, чуть ниже в среднем 441 тыс. флоринов. В таком случае Компания якобы заработала втрое меньше своих акционеров; мыслимо ли это? С 1654 по 1674 г. масса прибыли поднялась до 11 300 тыс., т. е. годовой доход составил 538 тыс. флоринов. С 1674 по 1696 г. общая сумма равнялась 19 млн., а годовая прибыль—826 тыс. флоринов. После 1696 г. начинается снижение; к 1724 г. мы должны будем пройти через нулевую ситуацию. После этого Компания не переставала залезать в долги, и притом лихо. Она даже делала займы для того, чтобы выплатить дивиденды акционерам; а это уже поступки банкрота. Летом 1788 г. положение станет просто катастрофическим: «Ост-Индская компания перевела на 15 млн. векселей на государство, с оплатой в течение четырех или пяти лет. Это позволило бы ей выжить. Но на самом деле ее долг, который составляет 90 млн. [флоринов], окажется таким образом доведенным до 105 млн.»²⁶³ Почему же ООИК пришла к такой финансовой катастрофе?

_{Как китайцы изображали голландцев.}

_{Фарфоровые статуэтки Ост-Индской компании, эпоха Канси. Старая коллекция Эшпириту-Санту в Лисабоне. Фото издательства «Конэссанс дез-ар».}

Единственное приемлемое объяснение — но годится ли здесь только одно объяснение? — это то, которое предлагает Кристоф Гламанн ²⁶⁴: произошло сокращение торговли из Индии в Индию, по крайней мере доходов, какие обеспечивала эта торговля-кормилица. Это факт, что «полюс» Батавия непрестанно залезал в долги, а 17 директоров восполняли некоторое время его. потери за счет еще процветавших прибылей «фактории Нидерланды» (которой отчасти благоприятствовал подъем цен) и как следствие давали расти ее собственному долгу. Но как объяснить сокращение внутренней торговли (inlandse handel)? Она не могла расстроиться единственно из-за конъюнктуры в период, когда на протяжении второй половины XVIII в. все шло вверх. Повинна в том, считает К. Гламанн²⁶⁵, конкуренция других компаний, особенно английской, и революция в торговых перевозках и на рынках, которую плохо поняли ответственные лица в Батавии. Так, 17 директоров тщетно пытались их убедить в преимуществах прямой торговли с Китаем, минуя промежуточный этап в Индонезии. Это определенно облегчало английскую конкуренцию ²⁶⁶.

Но голландское отступление зависело также и от хорошо известных злоупотреблений агентов ООИК. В отличие от английской голландская Ост-Индская компания не оставила им права заниматься торговлей из Индии в Индию на свой счет. И коррупция, которая всегда присутствовала в нидерландской Индии, пробила себе дорогу. Стоит ли верить, что вначале у Компании были исключительные служащие? Аббат Рейналь ²⁶⁷ в своем знаменитом труде «Философская и политическая история поселений и торговли европейцев в обеих Индиях» (1770 г.) утверждает, что до 1650 г. в рядах этих служащих не было обладателей незаконно и мошенническим путем сколоченных состояний, что голландцы этих первых десятилетий не имели себе равных по воздержанности и честности. Возможно ли это? Начиная с 1640 г. Ж.-Б. Тавернье позволял себе усомниться в этом, и нам известен по меньшей мере случай с Питером Нейсом, губернатором Форта Зеландия на Формозе (Тайвань) в 1624 г., который, будучи столь же глупым, сколь и продажным, просто-напросто заявил, что не для того он приехал в Азию, чтобы питаться там сеном²⁶⁸. Во всяком случае, со второй половины века роскошь и коррупция разгулялись вовсю. Это отмечали официальные документы (1653,1664 гг.) ²⁶⁹. Даниэль Браамс в своем отчете 1687 г. говорит об этом вполголоса. Ему, однако, случалось говорить о «недостаточно честных служащих Компании», или, в более стыдливой форме, о конкуренции «других негоциантов», о невозможности «воспрепятствовать тому, чтобы частные лица наносили ущерб коммерции Компании» из-за [большого] числа удобных гаваней на этом побережье Индонезии и из-за «больших прибылей… [кои] подогревают их желание заниматься контрабандой, сколь только они смогут» ²⁷⁰.

Наблюдались, следовательно, изменение экономики, генезис которого неясен, но также изменение колониального общества, жившего за тысячи лье от Голландии, и более чем вероятное столкновение между этим обществом и амстердамской олигархией. С одной стороны, спокойные рантье, преисполненные сознания своей важности и респектабельности; по другую сторону — колониальные круги менее высокого социального положения (standing), агенты, вышедшие из рядов в некотором роде гетерогенного и космополитического общества. Амстердам и Батавия были двумя экономическими полюсами, но также и социальными полюсами имперского сооружения Соединенных Провинций. Джузеппе Папаньо прав, говоря в своей блестящей работе²⁷¹ о «цезуре», об оппозиции. В Индонезии, где «колонии» голландцев определенно жили на широкую ногу, процветали неповиновение, контрабанда, полунезависимость и беспорядок. Бросавшаяся в глаза и уже обычная в XVII в. роскошь шикарных кварталов Батавии с годами лишь возрастала и становилась еще ярче. Деньги, алкоголь, женщины, целые армии слуг и рабов: Батавия заново начинала странные, опьяняющие и извращенные приключения Гоа²⁷². Не приходится сомневаться, что в Батавии часть дефицита Компании без шума трансформировалась в частные состояния.

_{Ha острове Десима во время длительного вынужденного заключения в гавани голландцы как могут развлекаются с японскими гейшами. В бутылках недостатка нет. Обстановка японская, пол покрыт татами, но столы и стулья — западные. Токио, Гидзуцу Дайгаку. Фото Т. Чино, Токио.}

Но не то ли самое происходило на другом конце цепочки, в еще крепко державшемся и суровом обществе Голландии «Золотого века»? Решающий вопрос — знать, кто и при каких условиях покупал поступавшие с Дальнего Востока товары. Продажи производились Компанией либо по контрактам, либо с торгов на ее складах, всегда очень крупными партиями и обычно синдикату крупных негоциантов²⁷³. Директора Компании (Heeren XVII) не имели права фигурировать в числе покупателей, но последние принадлежали к их социальной или даже семейной группе. И несмотря на протесты акционеров, запрет этот не касался администраторов разных палат (bewindhebbers), тесно связанных с патрициатом торговых городов. В таких условиях не приходится особенно удивляться, что контракты так часто содержали обязательства приостановки продаж Компании на срок в один или два года (что обеспечивало группе покупателей спокойное господство на рынке) или обязательства заказа в Индии тех или иных количеств какого-то определенного товара. Если Компания предлагала к продаже какой-либо товар, порядочный запас которого имелся у какого-нибудь крупного амстердамского негоцианта, то как бы случайно не являлся ни один покупатель; и в конечном счете именно этот негоциант скупал товар на своих условиях. Показательно, что среди партнеров, заинтересованных в сделках Компании, вновь и вновь встречаются одни и те же имена. Директора Компании, которые так легко одергивали акционеров, были людьми крупных купцов-капиталистов, и так с самого начала прибыльных операций. Вайолет Барбур и К. Гламанн приводят многочисленные примеры этого. То, что такие купцы — вроде богатейшего негоцианта и администратора (bewindhebber) Корнелиса Биккера²⁷⁴ — покупали в XVII в. все подряд: перец, пряности, хлопчатые ткани, шелк — и вдобавок торговали в России, Испании, Швеции или на Леванте (что доказывает отсутствие специализации), что потом, в следующем столетии, они специализировались (что доказывает обновление торговой жизни), — все это ничего не изменяет в нашей проблеме: ООИК была машиной, которая останавливалась там, где начиналась прибыль торговых монополий.

Впрочем, современники ясно понимали этот механизм присвоения на вершине. В 1629 г., протестуя против только что подписанных контрактов и против присутствия администраторов (bewindhebbers) в составе синдикатов покупателей, Зеландская палата отказалась отпустить проданные товары, находившиеся на складах в Мидделбурге, а делегаты Зеландии без колебаний заявили перед Генеральными штатами, что при такой политике не принимаются во внимание ни интересы акционеров, ни интересы Компании (но дело они не выиграли) ²⁷⁵.

Это в конечном счете не противоречит моим прежним утверждениям о «капиталистических» добродетелях торговли на дальние расстояния, но, напротив, подтверждает их. Систематически выявить имена таких крупных покупателей означало бы составить список истинных хозяев голландской экономики, тех, кто продержались долгое время, тех, кто сохранили власть. Но разве же не были эти хозяева экономики вдобавок и подлинными хозяевами государства Соединенных Провинций ²⁷⁶, творцами его решений и его эффективности? Это хорошее обследование, которое следовало бы провести, хотя результат его известен заранее.

Неудачи в Новом Свете, предел голландского успеха

Нидерландские неудачи в Новом Свете по-своему служат объяснением. Какое-то время я думал, что коль скоро Америку надлежало построить, прежде чем она станет объектом эксплуатации, то она, естественно, была сферой деятельности государств с плотным населением, богатых людьми, продовольствием и разными продуктами: Испании, Франции, Англии. Голландия, растение-паразит, плохо воспроизводилась бы на американской почве. Однако поток людей, выплеснутый Соединенными Провинциями на Дальний Восток, или португальский успех в Бразилии оспаривали это утверждение, которое априори могло показаться естественным. Голландия могла бы строить в Америке при условии, если бы она того хотела и сократила бы миграционный поток на Восток. Условие, может быть, невозможное, и именно этому, вне сомнения, научил Голландию ее неудавшийся опыт в Бразилии.

То был запоздалый опыт. Голландцы, как и англичане елизаветинской эпохи, поначалу предпочитали грабеж задачам, решение которых присуще всякому постоянному обоснованию в странах пустынных или враждебных. С 1604 г. они приобрели в Бразилии репутацию, внушавшую ужас, разграбив в этом году порт Байю ²⁷⁷. Десятью годами ранее, в 1595 г., они свирепствовали на побережье Черной Африки²⁷⁸, экономически связанной с американскими плантациями. Эти набеги — те, о которых мы знаем, и те, что не оставили следа, — указывали на начало соприкосновения, на обретение аппетита.

Все переменилось в 1621 г. Двенадцатилетнее перемирие, подписанное с Испанией в 1609 г., не было возобновлено. Вновь началась война, а 9 июня того же 1621 г. получила свою привилегию (octroi) ²⁷⁹ новая Вест-Индская компания. Какая проблема стояла перед новой компанией? Внедриться в массив Испанской Америки, созданный после 1580 г. соединением испанских и португальских владений. В 1621 г. слабой зоной была Америка португальская, и именно против нее вполне логично оказалось направлено голландское наступление. В 1624 г. была захвачена столица Бразилии Сан-Салвадор, построенная на море в миниатюре, каким является залив Всех Святых, и окруженная с суши всхолмленной равниной, усеянной сахарными плантациями (engenhos) Реконкаво. Во время грабежа победители считали захваченную золотую и серебряную монету на буасо^*CG. Но 28 марта 1625 г. испанский флот из 70 парусников захватил их врасплох и месяц спустя вновь занял город²⁸⁰.

Пять лет спустя все началось сызнова в сахаропроизводящей области Северо-Востока (Nordeste), где голландцы заняли два соседних города, враждебных, но и необходимых друг другу, — Ресифи, город купцов на низком побережье океана, и Олинду — на возвышенности, город плантаторов (senhor de engenho). Новость распространилась по всему свету. В Генуе поговаривали, что победитель без сопротивления взял добычу «в миллион золотом»²⁸¹ — подробность, вероятно, недостоверная, так как португальцы сожгли «весь сахар и все красильное дерево на складах» ²⁸². В 1635 г. голландцы заняли низовья Параиба-ду-Норти и таким образом владели «60 лье бразильского побережья, лучшей и ближе всего расположенной к Европе его частью»²⁸³, но оккупированная территория была еще очень ограниченной. Во внутренних областях победители оставили в неприкосновенности португальскую Бразилию, которая сохранила свободу маневра, своих плантаторов, свои сахарные мельницы, своих черных невольников и которая на юге опиралась на баиянскую Бразилию, снова ставшую свободной в 1625 г. Хуже всего было то, что бразильский сахар очень часто ускользал от голландского контроля, так как большие корабли оккупантов не могли подойти к неглубоким бухточкам побережья, где португальские суда малого водоизмещения чувствовали себя вольготно, хоть им и случалось быть захваченными в открытом океане или у берегов Европы. Комичный итог оккупации голландцами сахаропроизводящего Северо-Востока заключался в том, что она прервала поступление в Амстердам ящиков с бразильским сахаром, до того прибывавших в изобилии, и цены поднялись²⁸⁴.

Действительно, война, о которой мы уже говорили²⁸⁵, привела к тому, что голландская Бразилия оказалась в состоянии постоянного осадного положения. В июле или сентябре 1633 г. два английских капуцина, направлявшиеся в Англию, ожидали в Лисабоне оказии. Случайно они встретили шотландского солдата, который оставил службу у голландцев в Бразилии. «На протяжении восьми месяцев [рассказывал он монахам] он-де не видел ничего похожего на мясо и в конечном счете не имел пресной воды, кроме той, что доставляли из Голландии»²⁸⁶. Рассказы, вероятно, преувеличенные, но затруднения голландцев были реальны. Их ошибка заключалась в желании создать торговую надстройку, не овладев производством, не занимаясь колонизацией в современном смысле слова.

Неожиданной развязкой оказалось прибытие в Ресифи 23 января 1637 г. Морица Нассауского, назначенного генерал-губернатором голландской Бразилии, где он пробудет семь лет²⁸⁷. Человек определенно незаурядный, проникшийся живым интересом к стране, ее фауне и флоре, он явно пытался создать жизнеспособную колонию. Не случайно первый год его правления (1637 г.) был отмечен завоеванием (попытки которого безуспешно предпринимались уже не раз) крепости Сан-Жоржи-да-Мина, возведенной португальцами на гвинейском побережье в 1482 г. На следующий год настал черед португальского острова Сан-Паулу-ди-Луанда, вблизи побережья Анголы, затем острова Сан-Томе в Гвинейском заливе — острова, производившего сахар и служившего перевалочным пунктом для переправки рабов в Новый Свет. Все это было логично: голландская Бразилия была невозможна без черных невольников; с этого времени они стали поступать. Но тем временем Португалия восстала (1 декабря 1640 г.) и освободилась от испанской опеки. Возникла угроза мира: в 1641 г. было даже подписано перемирие сроком на десять лет между Португалией и Соединенными Провинциями²⁸⁸.

Это перемирие не будет соблюдаться на Дальнем Востоке. Напротив, в Америке настало умиротворение, так как Вест-Индская компания была только счастлива положить конец дорогостоящей войне. Мориц Нассауский, который относился к этому по-иному, использовал свои высвободившиеся силы против испанцев, переведя в Тихий океан пять своих кораблей. Они производили бесконечные опустошения на побережье Чили и Перу, но из-за отсутствия помощи вынуждены были возвратиться в Бразилию. Туда они прибыли в тот момент, когда Мориц Нассауский готовился покинуть страну, отозванный, вероятно, по требованию купцов.

С этого времени голландцы считали, что они смогут эксплуатировать Бразилию совершенно спокойно. Преемники принца, «превосходные [с точки зрения интересов] торговли, но очень плохие политики», думали только о своем обогащении, о том, чтобы обеспечить расцвет торговли, и даже продавали оружие и порох португальцам «по причине чрезмерно высокой цены, каковую они за них дают». В таких условиях скрытая война продолжалась, война на истощение, опиравшаяся на внутренние районы, на сертан (sertão) ²⁸⁹, и в конечном счете одолевшая в 1654 г. голландскую Бразилию. Удерживаясь в Америке, португальцы вскоре отобрали обратно большую часть утраченных было постов на африканском побережье, таких, как Сан-Томе, как Сан-Паулу-ди-Луанда. Война, официально объявленная Португалии в 1657 г., позволила голландской Вест-Индской компании наносить удары своему противнику, уничтожать, грабить корабли. Но в конце концов война войну не кормила. Два голландца, которые в декабре 1657 г. находились в Париже, довольно верно определили ситуацию на основании письма, только что полученного ими из Голландии. «Добыча с Португалии, — говорили они, — это всего полтора миллиона [ливров], что не в состоянии оплатить издержки на наше вооружение, кои нам обходятся почти в 3500 тыс. ливров» ²⁹⁰. Иначе говоря, война безысходная. И тогда медленно, как бы сам собой, пришел мир. Он был подписан 16 августа 1661 г. при посредничестве Карла II, нового короля Английского, который только что женился на португальской инфанте. Бразилия осталась за Португалией, которой, однако, пришлось купить это соглашение ценой открытия портов своей американской колонии для голландских кораблей, снизить цену на сетубалскую соль²⁹¹ и признать завоевания, нанесшие ей ущерб в Азии. Впоследствии она выплатит военные долги поставками соли, растянутыми на несколько лет ²⁹².

В Голландии ответственность за поражение приписывали руководству Вест-Индской компании. Имелись две Индийские компании — хорошая и плохая. «Дай бог, — писал Питер де Ла Кур в 1662 г., — чтобы Ост-Индская компания [хорошая] восприняла сей пример, пока не поздно» ²⁹³. Несчастная Компания была удержана на плаву в 1667 г. государством, но не оправилась от своих катастроф. С того времени она довольствовалась тем, что торговала между гвинейским побережьем и голландскими владениями Суринамом и Кюрасао. Кюрасао был занят в 1634 г.; Суринам уступлен англичанами в 1667 г. по условиям мира в Бреде ²⁹⁴ в качестве слабой компенсации за оставление Нового Амстердама, которому предстояло стать Нью-Йорком. Кюрасао сохранится как активный центр перепродажи черных невольников и прибыльной контрабандной торговли с Испанской Америкой, а Суринам благодаря своим плантациям сахарного тростника даст Голландии хорошие доходы, но будет стоить и огромных забот. Именно с двумя этими постами и продолжала свою заурядную жизнь Вест-Индская компания. Ей, мечтавшей захватить Азорские острова²⁹⁵ и удерживавшей значительный кусок Бразилии, пришлось разрешить частным перевозчикам действовать в своей сфере влияния в обмен на выплату возмещения.

В конечном счете стоит ли обвинять одно только руководство Компании? Винить Зеландию, которая стояла за ней так же, как за ООИК стояла Голландия? Или слишком большие амбиции, проявившиеся слишком поздно? Не заключалась ли ошибка в том, что воображали, будто Новый Свет дастся в руки так же, как те густо заселенные области, которые можно было терзать по своему усмотрению на Амбоне, на островах Банда, на Яве? Тогда как Голландии пришлось столкнуться с Европой, с Англией, которая облегчит португальцам сопротивление, с Испанской Америкой, более устойчивой, нежели можно было предположить по ее видимости. В 1699 г. один несколько недоброжелательный француз утверждал, что люди Соединенных Провинций «заметили чрезвычайные тяготы и значительные затраты, на которые пришлось пойти испанцам, дабы утвердить свою коммерцию или свое могущество в странах, кои им до того были неведомы; таким образом, они [голландцы] приняли решение делать для таких предприятий столь мало, сколько только возможно» ²⁹⁶. В общем, решили искать страны, чтобы их эксплуатировать, а не заселять и развивать. Не следует ли скорее думать (и это означало бы вернуться к нашей исходной позиции), что маленькая Голландия была недостаточно велика для того, чтобы проглотить разом Индийский океан, бразильские леса и оказавшийся полезным кусок Африки?

Опыт Амстердама вполне очевидно свидетельствует о достаточно однообразных в своем повторении формах всякого преобладания городского центра, призванного создать империю. К этому сюжету мы не собираемся возвращаться. Зато для нас интересно увидеть на четко определенном примере, чем мог быть утвердившийся капитализм в рамках подобного преобладания. Мы предпочитаем поискам дефиниции в абстракции наблюдение конкретных случаев опыта. Тем более что капитализм, каким он наблюдался в Амстердаме, свидетельствует одновременно и о том опыте, какой ему предшествовал, и о том, который последует. На самом деле речь должна пойти по меньшей мере о двух полях наблюдения:

Что происходило в самом Амстердаме, каковы были его торговые методы и практика?

Как этот центр мира был связан с зонами мира-экономики, над которыми он господствовал вблизи и издалека?

Первый вопрос прост: зрелище Амстердама почти неспособно застать нас врасплох. Не так обстоит дело со вторым, который имеет целью реконструировать построение всей совокупной зоны, над которой Амстердам доминировал и с очень больших высот. Построение это не всегда очевидно; оно теряется во множестве частных случаев.

Когда в Амстердаме дела на складах хороши, все идет хорошо

В Амстердаме все было сконцентрировано, скучено: корабли, набитые в порту как сельди в бочке, лихтеры, двигавшиеся по каналам, купцы на бирже, товары, которые поглощались складами и непрестанно выходили из них. Свидетель XVII в. рассказывает: «Стоит только причалить какому-нибудь флоту, как при посредстве маклеров все это количество товаров на первом же собрании купцов на Бирже покупается, и корабли, разгруженные за четыре-пять дней, готовы для нового плавания»²⁹⁷. Покупались они наверняка не так быстро. Но склады способны были все это поглотить, а потом извергнуть все обратно. На рынке имелось огромное количество ценностей, материалов, товаров, всевозможных услуг — и все было доступно сразу же. Распоряжение — и машина пришла в движение. Именно этим Амстердам поддерживал свое превосходство. Всегда к вашим услугам изобилие, огромная масса денег, постоянно находившаяся в движении. Когда они принадлежали к определенному классу, голландские купцы и политические деятели осознавали, хотя бы через собственную практику изо дня в день, громадное могущество, которое находилось в их руках. Их главные козыри позволяли любые игры — законные и незаконные.

«С того времени, как я более глубоко знаю Амстердам, — писал в 1699 г. один современник, — я его сравниваю с ярмаркой, куда множество купцов доставляют из своей стороны товары, будучи уверены, что найдут там сбыт; как на обычных ярмарках купцы, кои там пребывают, не пользуются теми вещами, что они там продают, так и голландцы, кои со всех сторон накапливают товары Европы, сохраняют для своего употребления лишь те, кои абсолютно необходимы для жизни, и продают прочим нациям те, что они рассматривают как излишние, каковые всегда самые дорогие»²⁹⁸.

Сравнение с ярмаркой банально, но им сразу же сказано главное о роли Амстердама: собирать, складировать, продавать, перепродавать товары всего мира. Уже Венеция проводила подобную же политику; уже Антверпен к 1567 г. был, по словам Лодовико Гвиччардини²⁹⁹, «постоянной ярмаркой». Нет никакого сомнения, что по масштабам того времени эта складская мощь казалась баснословной, да и ненормальной, потому что такое притяжение порой завершалось откровенно нелогичными транзитными перевозками. Еще в 1721 г.³⁰⁰ Чарлз Кинг в своем «Британском купце» удивлялся, что английские товары для Франции забирали голландские корабли, что товары эти выгружались в Амстердаме и оттуда отправлялись по Маасу или по Рейну!³⁰¹ За них будет выплачена пошлина при ввозе и вывозе из Голландии, затем дорожные сборы на Рейне или на Маасе и, наконец, пошлина на таможне на французской границе. Разве не оказались бы эти товары «дешевле в Шампани, или в Меце, или в прилегающих к Рейну и Маасу местностях, ежели бы мы с самого начала выгружали их в Руане и платили бы только городские ввозные пошлины в сем городе»? Конечно, будучи англичанином, Кинг заблуждался, если полагал, что таможенную пошлину платили один-единственный раз при въезде во Францию³⁰². Но очевидно, что движение через Амстердам удлиняло и усложняло кругооборот. Прямая торговля в конце концов возобладает, когда в XVIII в. у Амстердама больше не будет такой притягательной и перевалочной мощи.

_{Роттердам: банк и подъемный кран около 1700 г. Эстамп П. Шенка. Собрание Фонда «Атлас ван Столк».}

Но это еще не было правилом в том 1669 г., когда происходил обмен мнениями между Симоном Арно де Помпонном, великим пенсионарием Яном де Виттом и Ван Бойнингеном ³⁰³, чей язык был более бесхитростным, нежели язык Я. де Витта. Невозможно нам продолжать покупать французские товары, говорил Ван Бойнинген Помпонну, ежели во Франции запрещают наши готовые изделия. Ничего нет проще, чем заставить голландского потребителя забыть вкус французского вина, употребление которого в большой мере вытеснило употребление пива: достаточно будет увеличить налоги на потребление (жесткое средство рационирования). Но, добавлял Ван Бойнинген, ежели голландцы решат между собой «утвердить среди своего народа трезвость и ограничение роскоши», запретив употребление дорогих французских шелковых изделий, они будут продолжать вывоз в зарубежные страны «тех самых вещей, кои они пожелали бы изгнать из своей страны». Для ясности: французские вина, водки, роскошные ткани будут допускаться на рынок Соединенных Провинций при условии, что их станут вывозить оттуда; перекроют внутренний кран, оставив свободу для складирования и транзита.

Склады, пакгаузы — то было сердце голландской стратегии. В 1665 г. в Амстердаме упорно поговаривали о часто обсуждавшемся проекте попытаться открыть проход в Индию северным путем. Ост-Индская компания старалась этому воспрепятствовать. Причина? Дело в том, объясняло одно из заинтересованных лиц, что в случае успеха дорога сократится на полгода. И тогда у Компании недостанет более времени, чтобы до возвращения экспедиции сбыть на десять миллионов флоринов товара, что скапливался ежегодно на ее складах³⁰⁴. Изобилие на рынке сбило бы цену наличных запасов. В конечном счете попытка эта провалится сама собой, но такие страхи бросают свет на образ мышления и в еще большей мере — на возраст экономики.

_{В 1786 г. ГОЛЛАНДЦЫ ВСЕ ЕЩЕ БЫЛИ ПЕРЕВОЗЧИКАМИ ДЛЯ ВСЕЙ ЕВРОПЫ}

_{Проделанный французским консулом в Амстердаме в 1786 г. подсчет 1504 кораблей, пришедших в Амстердам. Несмотря на поздний период, эти корабли почти все были голландскими.}

Нагромождения, скопления товаров в те времена и в самом деле соответствовали медлительности и нерегулярности обращения. Они были решением торговых проблем, которые все, или почти все, проистекали из прерывистого характера поступлений и отправлений, из задержки и ненадежности информации и распоряжений. Купец, если он мог себе позволить сохранить свои запасы, был в состоянии сразу же реагировать на какой-либо просвет на рынке, едва только он образовывался. И если Амстердам был дирижером оркестра европейских цен, что отмечают все документы, то именно по причине обильных запасов товаров, сбыт которых он мог регулировать по своему усмотрению.

Товары и кредит

Такая система перевалочной торговли оборачивалась монополией. И если голландцы были «на самом деле перевозчиками для всего света, коммерческими посредниками, комиссионерами и маклерами для всей Европы» (так говорил Дефо в 1728 г.³⁰⁵), то происходило это не оттого, как полагал Ле Поттье де ла Этруа³⁰⁶, что «все нации соблаговолили сие терпеть», но потому, что они не могли этому помешать. Голландская система была построена на совокупности торговых взаимозависимостей, которые, будучи связаны друг с другом, образовывали ряд почти обязательных каналов обращения и перераспределения товаров. То была система, поддерживавшаяся ценой постоянного внимания, политики устранения любой конкуренции, подчинения всего комплекса голландской экономики этой главной цели. Споря с Помпонном в 1669–1670 гг. по поводу «желания, пробуждающегося у прочих наций, не основывать на них одних [голландцах] всю торговлю Европы»³⁰⁷, голландцы не были не правы, утверждая, что «те, кто отнимут у них [эту торговлю, каковую они именовали Entrecours], не пропуская ее более через их руки», хотя и могут лишить их «столь великой пользы, какую приносят им обмен и перевозки товаров, коими они одни занимались во всех частях света», но не в состоянии заменить голландцев в этой роли и присвоить себе прибыли от нее³⁰⁸.

Такая гипертрофированная функция складирования и перераспределения возможна была только потому, что она придавала форму, ориентировала и даже изменяла (следовало бы сказать — лепила) остальные торговые функции. «Политический опыт» Жан-Франсуа Мелона (1735 г.) отмечал это в применении к банку — правда, не слишком ясно, но рассуждение его, несомненно, заходило довольно далеко. «Хороший банк, — говорит он, — это тот, который не платит», т. е. такой, который не занимается эмиссией ³⁰⁹. Амстердамский банк и его образец Венецианский банк ³¹⁰ отвечали этому идеалу. Там все «крутилось на письме». Вкладчик рассчитывался переводом, используя фиктивные деньги, так называемые банковские деньги, которые по отношению к ходячей монете имели ажио, равнявшееся в среднем 5 % в Амстердаме и 20 % в Венеции. Вот как Мелон, напомнив об этих понятиях, противопоставляет Амстердам и Лондон. «Амстердамский банк, — объясняет он, — должен был крутиться на письме, ибо Амстердам получает много, а потребляет мало. Он получает морем большие партии, чтобы отправить такие же дальше [это означает дать определение перевалочной торговли]. Лондон же потребляет… свое собственное продовольствие, и его банк должен состоять из бумаг, оплачиваемых по требованию»³¹¹. Текст не слишком точный, я согласен с этим, но противопоставляющий страну, которая главным образом занимается торговлей перевалочной и транзитной, стране, где спектр обращения, широко открытый для внутренних сетей потребления и производства, постоянно нуждается в реальных деньгах³¹².

_{Меняльная контора. Голландский эстамп 1708 г. Фонд «Атлас ван Столк».}

Если Амстердам не имел эмиссионного банка с повседневной озабоченностью о кассовой наличности металлической монеты, так это потому, что он в нем почти не нуждался. В самом деле, то, чего требовала перевалочная торговля, — это легкие и быстрые расчеты, которые позволяли взаимно компенсировать очень многочисленные платежи, не прибегая к риску, связанному с наличными, и аннулировать большей частью эти платежи игрою клиринга. С этой точки зрения амстердамская банковская система имела ту же природу, что банковская система ярмарок старого типа, включая и самоновейшие генуэзские ярмарки, но была намного более гибкой и быстродействующей в силу своего постоянного характера. Согласно отчету «бухгалтеров банка», такая фирма, как Хоупы, в нормальные времена, до кризиса 1772 г., ежедневно проводила, кредитом или дебетом, «60–80 статей банковских расчетов»³¹³. По словам одного надежного свидетеля, около 1766 г. в Амстердамском банке наблюдалось «увеличение оборота до десяти и двенадцати миллионов флоринов в день»³¹⁴.

Но зато Амстердамский банк не был инструментом кредита, поскольку вкладчикам под страхом штрафа воспрещалось превышать суммы их счетов³¹⁵. А ведь кредит, необходимый на любом рынке, был в Амстердаме жизненной необходимостью, принимая во внимание ненормальную массу товаров, которые закупались и помещались в пакгаузы лишь ради того, чтобы быть реэкспортированными несколько месяцев спустя, принимая также во внимание, что оружием голландского негоцианта против иностранца были деньги, многообразные авансы, предлагаемые для того, чтобы лучше купить или лучше продать. На самом деле голландцы были для всей Европы торговцами кредитом, и в этом заключалась тайна тайн их процветания. Этот дешевый кредит, в изобилии предлагавшийся амстердамскими фирмами и крупными купцами, выбирал столь многообразные пути, от самой благоразумной торговли до безудержной спекуляции, что его с трудом можно проследить во всех его извивах. Но ясна его роль в том, что в те времена называли комиссионной и акцептной торговлей, которая в Амстердаме приобрела особые, быстро множившиеся формы.

Комиссионная торговля

Комиссионная торговля означала противоположность торговле личной, именовавшейся «торговлей собственностью»; она означала — заниматься товарами ради другого.

Собственно, комиссия есть «поручение, каковое один негоциант дает другому для торговли. Тот, кто поручает, — это комитент, тот, кому дают поручение, — комиссионер. Различают комиссию на закупку, комиссию на продажу, банковскую комиссию, каковая заключается в том, чтобы снимать со счета, акцептировать, передавать, давать распоряжения об акцепте или о получении денег на счет другого; складскую комиссию, каковая состоит в том, чтобы получать партии товара, дабы отправлять их к месту их назначения». А затем «продают, покупают корабли, велят их строить, доковать, вооружать и разоружать, страхуют и велят застраховать себя посредством комиссии»³¹⁶. Вся торговля входила в систему, где встречались самые разные ситуации. Бывали даже случаи, когда комитент и комиссионер действовали бок о бок. Так, когда негоциант отправлялся в мануфактурный центр, дабы покупать там «из первых рук» (скажем, чтобы отобрать шелка в Лионе или в Туре), он обновлял запасы товара вместе с комиссионером, который им руководил и обсуждал с ним цены.

Если Голландия и не придумала комиссию, которая была очень древней практикой, то она весьма рано и надолго сделала ее первой из форм своей торговой активности ³¹⁷. Это означало, что все возможные случаи, какие предполагала комиссия, априори там встречались: как равенство, так и неравенство, как зависимость, так и взаимная самостоятельность. Купец мог быть комиссионером другого купца, который в своем месте играл такую же роль.

Но в Амстердаме неравенство обнаруживало тенденцию стать правилом. Одно из двух: либо голландский негоциант имел за границей постоянных комиссионеров, и тогда они были исполнителями, даже маклерами у него на службе (так обстояло дело в Ливорно, Севилье, Нанте, в Бордо и т. д.); либо же это амстердамский негоциант играл роль комиссионера, и тогда он своими кредитами принуждал купца, прибегнувшего к его услугам, то ли продавать, то ли покупать. В самом деле, голландские купцы повседневно давали «кредит иноземным негоциантам, кои им поручали покупку [товаров и даже ценных бумаг, котирующихся на бирже] за возмещение, каковое они получают лишь через два-три месяца после отправки, что дает покупателям кредит на четыре месяца»³¹⁸. Еще более явной была власть при продажах: когда какой-то купец отправлял крупному голландскому комиссионеру ту или иную партию товара с поручением ее продать за такую-то или такую-то цену, комиссионер выплачивал ему авансом либо четвертую часть, либо половину, либо даже три четверти установленной цены³¹⁹ (вы хорошо видите, что это напоминает старинную практику авансов под пшеницу на корню или под шерсть от предстоящей стрижки). Такой аванс давался под определенные проценты за счет продавца.

Таким вот образом амстердамский комиссионер финансировал торговлю своего корреспондента. Один относящийся к 1783 г.³²⁰ документ довольно хорошо это устанавливает в связи с силезскими льняными тканями, известными под названием platilles (некогда их производили в Шоле и в Бове до того, как их стали имитировать в Силезии, где эти ткани, изготовлявшиеся из польского высококачественного льна, обходились дешевле, и с того времени они более не имели соперников). Platilles экспортировались в Испанию, Португалию и Америку, а промежуточными рынками были прежде всего Гамбург и Альтона. «Большое количество силезских тканей прибывает также в Амстердам. Отправляют их сами изготовители, коль скоро не смогли они сбыть все в своей стране и в прилегающих областях, ибо там [в Амстердаме] они весьма легко могут занять до трех четвертей стоимости тканей под умеренный процент, дожидаясь случая для удачной продажи. Таковые случаи часты, ибо сии ткани потребляют голландские колонии и особенно — колония Кюрасао».

В этом случае, как и во многих других, комиссия, дополненная кредитом, привлекала в Амстердам значительную массу товаров; эти товары должны были послушно отзываться на поток кредита. Во второй половине XVIII в., когда разладилась амстердамская перевалочная торговля, комиссионная торговля изменилась: так, она позволяла, если взять вымышленный пример, чтобы товар, закупленный в Бордо, шел прямо в Санкт-Петербург без остановки в Амстердаме, хотя этот последний город предоставлял финансовое сопровождение, без которого все было бы нелегким, если вообще возможным делом. Такое изменение придало возросшее значение другой «ветви» нидерландской активности, так называемой акцептной торговле, которая зависела исключительно от финансов; во времена Аккариаса де Серионна чаще говорили «от банка», в самом общем смысле от кредита ³²¹. В такой игре Амстердам оставался «кассой»³²², а голландцы — «банкирами всей Европы»³²³.

Впрочем, разве такая эволюция не была нормальной? Чарлз П. Киндлбергер³²⁴ очень хорошо это объясняет. «Монополию одного порта или одного перевалочного пункта в качестве узла торговой сети, — пишет он, — трудно удержать. Такая монополия основана на риске и на капитале в такой же мере, как и на хорошей информации относительно имеющихся в распоряжении товаров и тех мест, где на них есть спрос. Но подобная информация быстро распространяется, и торговля на центральном рынке замещается прямыми торговыми связями между производителем и потребителем. И тогда у саржи Девоншира и рядовых сукон Лидса нет надобности в том, чтобы проходить транзитом через Амстердам, дабы быть отправленными в Португалию, Испанию или Германию; они будут туда посылаться напрямую. [В Голландии] капитал оставался в изобилии, но торговля клонилась к упадку с тенденцией трансформировать финансовую сторону обмена товарами в банковские услуги и инвестиции за границей». Преимущества крупного финансового рынка для заимодавцев и заемщиков в конечном счете оказывались более долговечными, нежели преимущества торгового центра для покупателей и продавцов товаров. Не этот ли переход от товара к банковским операциям видели мы со всей ясностью в Генуе XV в.? Не его ли увидим мы в Лондоне в XIX и XX вв.? Не было ли банковское превосходство самым долговечным? Именно это предполагает успех акцепта в Амстердаме.

Смысл существования акцепта

«Акцептировать вексель — значит подписаться под ним, поставить свою подпись, сделаться главным должником на ту сумму, каковая в нем указана, обязаться от своего имени выплатить ее в указанный срок», — объясняет Савари ³²⁵. Если срок истечения установлен векселедателем, акцептор (иногда говорили акцептатор) только подписывает его; если эта дата не уточнена, тогда вы подписываете и датируете — и вписанная дата закрепит будущий срок платежа.

Тут еще не было ничего нового: акцептная торговля затрагивала бесчисленные переводные векселя, которые издавна служили по всей Европе посредником в кредите и которые отныне станут, как огромные кучевые облака, упорно собираться над Голландией — и это, вполне очевидно, не было случайным. В самом деле, переводной вексель оставался «первой из… всех коммерческих бумаг и самой важной», по сравнению с которой векселя на предъявителя, простые векселя, векселя под стоимость товаров играли лишь скромную и локальную роль. На всех рынках Европы «векселя обращаются в коммерции вместо наличных денег и неизменно с тем преимуществом перед деньгами, что они приносят процент посредством учета, производимого от одного транспорта³²⁶ к другому или от одного индоссамента к другому»³²⁷. Трансферты, индоссаменты, учеты, тратты и ретратты³²⁸ сделали из векселя неутомимого путешественника с одного рынка на другой и дальше в том же духе, от одного купца к другому, от комитента к комиссионеру, от негоцианта к его корреспонденту или же к дисконтеру — discompteur (как говорили в Голландии, вместо слова escompteur, которое имело хождение во Франции и которого придерживается Савари дэ Брюлон), или даже от негоцианта к «кассиру», его кассиру. К тому же, чтобы постичь проблему, ее важно было видеть во всей целостности, с учетом восхищенного удивления современников, которые пытались объяснить себе голландскую систему.

Принимая во внимание медлительность потребления — оно не происходило в один день, — медлительность производства, медлительность коммуникаций для товаров и даже для поручений и векселей, медлительность, с которой масса клиентов и потребителей могла извлечь из своих авуаров наличные деньги (необходимые для покупок), требовалось, следовательно, чтобы негоциант имел возможность продавать и покупать в кредит, выпустив денежный документ, который мог бы обращаться вплоть до того, когда негоциант сможет расплатиться наличными, товарами или другой бумагой. Это уже было решение, которое итальянские купцы наметили в XV в. с введением индоссамента и перевода, которое они расширили в XVII в. в рамках соглашения о подписании второго векселя — pacte de ricorsa³²⁹ [для уплаты процентов по предыдущему займу. — Ред], столь оспаривавшегося теологами. Но нельзя измерять единой меркой эти первые ускорения и бумажный потоп в XVIII в., в 4, в 5, в 10, в 15 раз превышавший обращение «реальной» монеты. Бумажный потоп, представлявший то солидные авуары и рутинную практику купцов, то то, что мы назвали бы дутыми обязательствами, а голландцы называли Wisselruiterij — «обменной лихостью»³³⁰.

Законное или незаконное, это движение бумаги вполне логично заканчивалось в Амстердаме, снова начиналось оттуда, чтобы туда же возвратиться в зависимости от приливов и пульсаций, захватывавших всю торговую Европу. Всякий купец, который проникал в эти потоки, чаще всего находил там незаменимые удобства. Около 1766 г. негоцианты, оптом скупавшие шелка «Италии и Пьемонта», чтобы перепродавать их мануфактуристам Франции и Англии, с трудом обошлись бы без голландских кредитов. В самом деле, шелка, что они закупали в Италии «из первых рук», обязательно оплачивались наличными, и «общий обычай заставлял» негоциантов поставлять их мануфактуристам «в кредит примерно на два года» — то было действительно время перехода от сырья к готовому изделию и предложения его к продаже³³¹. Такое долгое и постоянное ожидание объясняет роль по нескольку раз возобновлявшихся переводных векселей. Следовательно, эти оптовики составляли часть многочисленных европейских купцов, «которые обращаются», т. е. «выписывают векселя на [своих] корреспондентов, [голландских, разумеется], дабы с помощью их акцепта получить капиталы на рынке, [где они действуют], и которые для первых тратт по истечении их срока выписывают новые или велят их выписать» ³³². В долговременном плане то был довольно дорогостоящий кредит (долг нарастал от векселя к векселю), но он без затруднений поддерживал особо выгодную «отрасль коммерции».

Итак, механизм голландских торговли и кредита функционировал через многочисленные перекрещивавшиеся передвижения бесчисленных переводных векселей, но он не мог вращаться только бумагой. Время от времени ему требовались наличные, чтобы снабжать ими балтийскую и дальневосточную торговлю, равно как и для того, чтобы наполнять в Голландии кассы купцов и дисконтеров, ремеслом которых было переходить от бумаги к металлической монете и обратно. В наличных деньгах Голландия, чей платежный баланс всегда бывал положительным, недостатка не испытывала. В 1723 г. Англия будто бы отправила в Голландию серебра и золота на 5666 тыс. фунтов стерлингов³³³. Иногда повседневные поступления приобретали характер события. «Поразительно [видеть], — писал 9 марта 1781 г. неаполитанский консул в Гааге, — количество ремиссий, каковые производят в сю страну [Голландию] что из Германии, что из Франции. Из Германии прислали больше миллиона золотых соверенов ³³⁴, кои будут переплавлены для изготовления голландских дукатов; из Франции амстердамским торговым домам прислали сто тысяч луидоров»³³⁵. И добавляет, как если бы он хотел предоставить нашим учебникам политической экономии ретроспективный пример золотого стандарта (Cold point standard) ³³⁶: «Причина сей отправки в том, что денежный курс в настоящее время для сей страны [Голландии] выгоден». В общем в глазах ежедневного наблюдателя масса наличной монеты в Амстердаме стушевывалась за массой бумаги. Но как только случайная неисправность приостанавливала движение дел, присутствие этой наличности проявлялось незамедлительно. Так, в конце декабря 1774 г. ³³⁷, при выходе из кризиса 1773 г., который еще давал себя чувствовать, и в момент, когда приходили вести о беспорядках в английской Америке, застой в делах был таков, что «деньги никогда не были так распространены, как сегодня… векселя учитывают из двух процентов и даже из полутора, когда эти векселя принимают к уплате некоторые фирмы, а это свидетельствует о малой активности комерции».

Только это накопление капиталов позволяло рискованные игры с дутыми сделками, возможность легкого, автоматического обращения ради любого сулившего выгоду дела к бумаге, которая ничем не гарантировалась, помимо процветания и превосходства голландской экономики. К этой ситуации XVIII в. я охотно приложил бы сказанное недавно Василием Леонтьевым^*CH по поводу массы долларов и евродолларов, создаваемой ныне Соединенными Штатами: «Факт заключается в том, что в капиталистическом мире государства, а порой даже отчаянные предприниматели или банкиры использовали привилегию чеканки монеты и злоупотребляли ею. И в особенности — правительство США, которое так долго наводняло другие страны неконвертируемыми долларами. Все дело в том, чтобы иметь достаточно кредита (а следовательно, могущества), дабы позволить себе этот прием» ³³⁸. Не это ли говорил на свой лад и Аккариас де Серионн: «Стоит лишь десяти или двенадцати первоклассным амстердамским негоциантам объединиться ради банковской [понимай: кредитной] операции, как они в один момент смогут заставить обращаться по всей Европе больше чем на двести миллионов флоринов бумажных денег, предпочитаемых деньгам наличным. Нет государя, который бы мог так поступить… Кредит сей есть могущество, коим десять или двенадцать негоциантов будут пользоваться во всех государствах Европы при полнейшей независимости от всякой власти»³³⁹. Как видите, у нынешних транснациональных корпораций были предки.

Мода на займы, или Извращение капитала

Процветание Голландии завершилось избытками, которые парадоксальным образом причиняли ей затруднения, такими избытками, что кредита, который Голландия предоставляла торговой Европе, окажется недостаточно, чтобы их поглотить, и она, таким образом, будет предлагать их также, современным государствам, с их особым даром потреблять капиталы, хотя и без таланта возвращать эти капиталы в обещанный срок. В XVIII в., когда повсюду в Европе имелись праздные деньги, используемые с трудом и на плохих условиях, государям едва ли приходилось просить: один кивок — и деньги богатейших генуэзцев, богатейших жителей Женевы, богатейших жителей Амстердама оказывались в их распоряжении. Возьмите же, вас просят об этом! Весной 1774 г., сразу же после ярко выраженного кризисного застоя в делах, амстердамские кассы были открыты настежь: «Легкость, с коею голландцы ныне передают свои деньги иностранцам, побудила некоторых немецких государей воспользоваться такою готовностью. Герцог Мекленбург-Стрелицкий только что прислал сюда агента, дабы заключить заем на 500 тыс. флоринов из 5 %» ³⁴⁰. В это же самое время датский двор успешно провел переговоры о займе в 2 млн. флоринов, который довел его долг голландским кредиторам до 12 млн.

Был ли такой финансовый напор отклонением, как говорили морализирующие историки? Было ли это нормальным развитием? Уже на протяжении второй половины XVI в., бывшей тоже периодом сверхобилия капиталов, Генуя пошла тем же путем; представители старой знати (nobili vecchi), признанные заимодавцы Католического короля, в конечном счете отошли от активной торговой жизни³⁴¹. Все происходило так, словно Амстердам, повторяя этот опыт, выпустил добычу ради призрака, удивительную «перевалочную торговлю» — ради жизни рантье-спекулянтов, оставив выигрышные карты Лондону, даже финансируя подъем своего соперника. Да, но был ли у него выбор? Был ли выбор у богатой Италии конца XVI в.? Была ли у нее возможность, даже тень возможности, остановить подъем северных стран? И все же любая эволюция такого рода как бы возвещала, вместе со стадией финансового расцвета, некую зрелость; то был признак надвигающейся осени.

В Генуе, как и в Амстердаме, особенно низкие ставки процента говорили о том, что капиталы не находят себе более применения на месте в обычных формах. При сверхобилии свободных денег в Амстердаме стоимость кредита здесь упала до 3–2 %, как в Генуе к 1600 г.³⁴² Это также то положение, в каком окажется Англия в начале XIX в. после хлопкового бума: слишком много денег, и денег, не приносящих более сносного дохода, даже в хлопчатобумажной промышленности. Именно тогда-то и согласились английские капиталы кинуться в громадные инвестиции в металлургическую промышленность и железные дороги ³⁴³. У голландских капиталов подобного шанса не было. С этого времени роковым оказывалось то, что любая плата за кредит, немного превышавшая местные ставки процента, увлекала капиталы вовне, иной раз очень далеко. Да и здесь еще это было не совсем то положение, в котором окажется Лондон, когда в начале XX в. после фантастических приключений промышленной революции он снова будет иметь слишком много денег и мало возможностей использовать их на месте. Конечно, как и Амстердам, Лондон будет отправлять свои капиталы за границу, но займы, которые он согласится предоставить, окажутся зачастую продажами за пределами страны изделий английской промышленности, т. е. способом подъема национального роста и национального производства. Ничего подобного не было в Амстердаме, ибо там рядом с торговым капитализмом города не имелось развивавшейся вовсю индустрии.

Тем не менее эти займы загранице были довольно удачными делами. Голландия их практиковала с XVII в. ³⁴⁴ В XVIII же веке, особенно когда в Амстердаме открылся рынок английских займов (начиная по меньшей мере с 1710 г.), «отрасль» займов значительно расширилась. С наступлением 60-х годов XVIII в. все государства являлись к кассовым окошкам голландских кредиторов — император, курфюрст Саксонский, курфюрст Баварский, настойчивый король Датский, король Шведский, Россия Екатерины II, король Французский и даже город Гамбург (который, однако, был в то время торжествующим соперником Амстердама) и, наконец, американские инсургенты.

Процесс предоставления иностранных займов, всегда один и тот же, архиизвестен: фирма, которая соглашается разместить заем на рынке в виде облигаций ³⁴⁵, затем котирующихся на бирже, открывает подписку, которая в принципе бывает открытой. В принципе, потому что случалось, если заем казался имеющим солидные гарантии, что он бывал почти целиком покрыт до его объявления. Ставка процента бывала невысока, всего на один-два пункта выше процента, бывшего обычным в делах между купцами. 5 % рассматривались как высокая ставка. Но в большинстве случаев требовали гарантий: земель, государственных доходов, драгоценностей, жемчугов, драгоценных камней. В 1764 г. курфюрст Саксонский поместил в Амстердамский банк на «9 млн. драгоценных камней» ³⁴⁶; в 1769 г. Екатерина II отправила императорские бриллианты³⁴⁷. Другие виды залогов: огромные запасы товаров, ртуть, медь и т. п. Кроме того, фирме, проводящей операцию, полагалась «премия» — можно ли говорить о взятках? В марте 1784 г. «независимая Америка» заключила заем на 2 млн. флоринов, который был без труда покрыт. «Остается посмотреть, — писал один информатор, получивший сведения из первых рук, — одобрит ли Конгресс премии, предоставленные без его ведома»³⁴⁸.

Обычно «контора» — частная фирма, выпускавшая заем, — сама предоставляла капитал заемщику и обязывалась распределять проценты, которые она получит, — все это за соответствующие комиссионные. Затем контора передавала субподряд профессионалам, которые каждый в своей сфере размещали определенное число акций. Таким образом, сбережения мобилизовывались довольно быстро. В конечном счете акции поступали на биржу, и там начинались те же самые маневры, какие мы описали в связи с Англией³⁴⁹. По-видимому, поднять акции выше номинала, выше 100 пунктов, было детской игрой. Достаточно было хорошо дирижируемой кампании, иной раз просто лживого объявления, для того чтобы заем был закрыт. Естественно, те, кто вел мелкую и крупную игру, использовали такое повышение, чтобы продать акции, которые они купили или которые оставались в их руках. Точно так же в случае политического кризиса или войны, способной вызвать понижение курса ценных бумаг, эти игроки будут первыми, кто станет продавать.

Операции эти были столь частыми, что выработалась особая терминология: хозяева контор именовались банкирами-негоциантами, банкирами-посредниками, посредниками в капитале; агенты по продаже бумаг и маклеры были «предпринимателями» — на их обязанности лежало распространять и «рядиться» из-за «облигаций» (понимай: акций займа) с частными лицами. Их также называли коммерсантами при капиталах. Не вовлечь их в дело было бы чистым безумием, они провалили бы проект. Эти выражения я заимствую у Я. X. Ф. Ольдекопа, консула Екатерины II в Амстердаме. Из года в год мы встречаем в его переписке государей, нуждающихся в деньгах, и их агентов, предпринимающих с большим или меньшим успехом одни и те же демарши. «Сейчас идут, — пишет Ольдекоп в апреле 1770 г., — негоциации с г-ми Хорнекой, Хогером и компанией [банк, специализировавшийся на профранцузских и французских делах] [о займе] для Швеции, каковой, как говорят, составит пять миллионов и каковой начали с одного миллиона. Поначалу был собран первый миллион, коего по меньшей мере половина была размещена в Брабанте, говорят даже, благодаря деньгам иезуитов»³⁵⁰. Однако же всякий думает, что «встретятся немалые затруднения при сборе» суммы, о которой оставалось договориться. В то время сам Ольдекоп оказался по велению русского правительства втянутым в переговоры о займе с «Хоупом и компанией», «Андре Фелисом и сыном», «Клиффордом и сыном», с которыми он «договорился» и которые принадлежали к «главным негоциантам сего города»³⁵¹. Трудность заключалась в том, что Санкт-Петербург «отнюдь не вексельный рынок, где можно получать и выписывать векселя с каждой почтой». Лучше всего будет производить платежи в самом Амстердаме, а для покрытия займа и процентов организовать поставку в Голландию меди. А в марте 1763 г. ³⁵² уже курфюрст Саксонский ходатайствовал о займе в 1600 тыс. флоринов, которые, как просили лейпцигские купцы, были бы выплачены «в голландских дукатах, кои ныне весьма высоко ценятся».

Французское правительство одним из последних появится на амстердамском рынке, заключив свои займы, катастрофические для него самого и катастрофические для заимодавцев, которых 26 августа 1788 г. ошеломит прекращение французских платежей. «Сей громовой удар… грозящий сокрушить столько семейств, — пишет Ольдекоп, — вызвал… резкое и ужасное потрясение для всех негоциаций с заграницей». Облигации упали с 60 до 20 % ³⁵³. Крупная фирма Хоупов, весьма вовлеченная в операции с английскими ценными бумагами, станет держаться чудесной мысли: быть всегда подальше от французских займов. Случайно или по зрелом размышлении? Во всяком случае, ей не пришлось об этом жалеть. Мы увидим, как в 1789 г. глава фирмы будет пользоваться на Амстердамской бирже «такою беспримерной властью… что вексельный курс [не] устанавливается, пока он не прибудет» ³⁵⁴. Он также сыграет роль посредника в деле английских субсидий Голландии во время «батавской революции»³⁵⁵. А в 1789 г. он даже воспрепятствует закупке французским правительством зерна в странах Балтийского бассейна³⁵⁶.

Иная перспектива: удаляясь от Амстердама

Но оставим центр этой обширной сети, оставим Амстердам — эту командную вышку. Теперь проблема заключается в том, чтобы посмотреть, как эта сеть в целом (на мой взгляд, надстройка) соединялась у основания с менее развитыми экономиками. Нас занимают именно эти сочленения, эти стыки, эти соединения в цепи в той мере, в какой они раскрывали способ, каким господствующая экономика могла эксплуатировать экономики подчиненные, избавившись в то же время от необходимости самой обеспечивать наименее рентабельные дела и производства и — чаще всего — от непосредственного присмотра за внутренними звеньями рынка.

Решения варьировали от региона к региону и в зависимости от характера и эффективности господства, осуществляемого центральной экономикой. Чтобы отметить эти различия, достаточно будет, я полагаю, четырех групп примеров: стран Балтийского моря, Франции, Англии, Индонезии.

Вокруг Балтийского моря

Страны Балтийского бассейна слишком различны для того, чтобы выборка примеров, которые мы изберем, покрыла бы все их пространство. Некоторое число внутренних областей, гористых, лесных или заболоченных, усеянных озерами и торфяниками, оставалось к тому же за пределами нормальных связей.

Именно крайний недостаток населения и создавал в первую голову такие, более чем наполовину пустынные зоны. Например, шведская область Норланд, начинающаяся на краю долины реки Даль-Эльвен, была громадной лесистой зоной между голыми горами норвежской границы на западе и узкой освоенной полосой балтийского прибрежья на востоке. Быстрые и могучие реки, пересекающие ее с запада на восток, еще сегодня, после вскрытия ледяного покрова, переносят при сплаве впечатляющую массу бревен. Один Норланд сам по себе более обширен, чем вся остальная Швеция ³⁵⁷, но в конце средних веков он едва насчитывал 60–70 тыс. жителей. Следовательно, край примитивный, в основном эксплуатировавшийся (в той небольшой мере, в какой он поддавался эксплуатации) гильдией стокгольмских купцов; в целом же — настоящая периферийная зона. К тому же долина Даль-Эльвена всегда признавалась важнейшей преградой. По старому шведскому присловью, «дубы, раки и дворяне [добавим: и пшеница] севернее реки не встречаются»³⁵⁸.

И если бы еще пример Норланда был единственным в своем роде; в самом деле, подумайте о стольких областях Финляндии, заполненных лесами и озерами, о стольких обделенных судьбою внутренних районах Литвы или Польши. Однако же повсюду над таким примитивным уровнем поднимались экономики: экономика внутренних районов, где деревенская жизнь, создательница прибавочного продукта, представляла все виды деятельности; прибрежная экономика, всегда оживленная, с вызывающими подчас удивление деревнями моряков-каботажников; городская экономика, которая возникала и брала верх скорее силой, нежели мирным путем; наконец, территориальные экономики, которые обрисовались и уже вступили в действие: Дания, Швеция, Московское государство, Польша, Бранденбургско-прусское государство, претерпевавшее глубокие и настойчивые перемены с момента прихода к власти великого курфюрста (1640 г.)^*CI. То были национальные экономики, крупномасштабные создания, которые мало-помалу станут играть первые политические роли и оспаривать друг у друга пространство Балтики.

Таким образом, это пространство предоставляет нашему наблюдению целую гамму экономик, возможных в XVII и XVIII вв., от домашнего хозяйства (Hauswirtschaft) вплоть до городского хозяйства (Stadtwirtschaft) и территориального хозяйства (Territorialwirtschaft) ³⁵⁹. Наконец, все это венчалось миром-экономикой, проникшим сюда за счет пособничества моря. Будучи как бы добавлен сверху к экономике нижних этажей, он их охватывал, навязывал им ограничения, дисциплинировал их, а также и обучал их, ибо глубокое неравенство между господствующими и теми, над кем господствуют, существовало не без определенной взаимности услуг: я тебя эксплуатирую, но я же тебе и помогаю время от времени.

Короче, чтобы фиксировать нашу точку зрения, скажем, что ни плавания норманнов, ни Ганза, ни Голландия, ни Англия, если даже они и создавали на Балтике такие сменявшие друг друга господствующие экономики, не построили того экономического фундамента, без которого высшие формы эксплуатации захватили бы только пустоту. В таком же смысле я уже говорил, что некогда Венеция ³⁶⁰ захватила экономику Адриатики, но не создала ее.

Швеция — она будет главным нашим примером — была формировавшейся территориальной экономикой, одновременно и ранней, и запоздалой. Ранней — потому что шведское политическое пространство обрисовалось вокруг Упсалы и по берегам озера Меларен очень рано, в XI в., сдвинувшись позднее к югу и включив Западный и Восточный Гёталанд. Но экономически запоздало, ибо с начала XIII в. любекские купцы находились в Стокгольме, который контролирует на Балтийском море узкий выход из озера Меларен (примерно вдвое превышающего по размеру Женевское озеро), и продолжали активно действовать там вплоть до конца XV в.³⁶¹ Город же достиг полного и отныне неоспоримого успеха лишь со вступлением на престол династии Ваза в 1523 г. Следовательно, для Швеции, как и для других национальных экономик, экономическое пространство организовывалось медленно в предварительно очерченном политическом пространстве. Но в Швеции такая замедленность имела также и особые, достаточно очевидные причины.

_{Производство оружия развилось в Швеции с помощью голландцев и сделалось одним из самых значительных в Европе. На картине изображен литейный завод в Юлитаброке. Амстердам, Государственный музей.}

Прежде всего, это трудные, даже не существовавшие коммуникации (прекрасные шведские дороги восходят к XVIII в.)³⁶² на огромном пространстве, превышавшем 400 тыс. кв. км, которое долгие войны увеличили до размеров империи (Финляндия, Ливония, Померания, Мекленбург, епископства Бременское и Верденское). Еще к 1660 г. эта империя покрывала, включая Швецию, 900 тыс. кв. км. Часть этих территорий Швеция утратит после 1720 г. (Стокгольмский мир с Данией) и 1721 г. (Ништадтский мир с Россией), но Финляндия, огромное колониальное владение, останется за ней до самого присоединения Финляндии к России Александра I в 1809 г.³⁶³ Если к этим пространствам прибавить поверхность вод Балтики, которую Швеция пыталась окружить своими владениями (а именно 400 тыс. кв. км), то все вместе превышало миллион квадратных километров.

Другой слабостью Швеции было ее недостаточное население: 1200 тыс. шведов, 500 тыс. финнов, 1 млн. прочих подданных по берегам Балтики и Северного моря³⁶⁴. Клод Норманн³⁶⁵ был прав, подчеркивая контраст между 20 млн. подданных Франции Людовика XIV и едва 3 млн. их в шведских владениях. В результате «величие» Швеции ³⁶⁶ было возможно лишь ценою безмерных усилий. Рано начатая бюрократическая централизация, сама стоившая немалых затрат, утвердила фискальную эксплуатацию, выходившую за рамки разумного, которая одна только сделала возможной империалистическую политику Густава-Адольфа и его преемников.

И последний, самый болезненный недостаток заключался в том, что водами Балтийского моря, главным пространством перевозок, Швеция не овладела. Вплоть до войны Аугсбургской лиги (1689–1697 гг.) ее торговый флот был невелик; имелись, конечно, многочисленные корабли, но ничтожного тоннажа, деревенские беспалубные суда, занимавшиеся каботажем. Ее родившийся в XVII в. военный флот даже после основания около 1679 г. солидной военно-морской базы в Карлскруне ³⁶⁷ не в состоянии был уравновесить датский флот, а позднее — флот русский. Фактически перевозки морем были последовательно монополизированы Ганзой, а затем, с XVI в., Голландией. В 1597 г. почти 2 тыс. голландских кораблей³⁶⁸ пришли в Балтику, целиком охваченную тогда плотной сетью их обменных операций. И Швеция, какие бы преимущества ни давали ей ее завоевания и таможенные доходы, которые она присваивала, контролируя реки и перевозки Северной Германии, оказалась в свою очередь опутана нитями амстердамского капитализма. В XV в. из Стокгольма, перевалочного пункта внешней торговли, все шло в сторону Ганзы, прежде всего — в направлении Любека ³⁶⁹; впредь все пойдет в Амстердам. Ярмо было закреплено прочно: даже шведы знали, что избавиться от голландцев ради какой-то выгодной конъюнктуры означало бы прервать на Балтийском море кормившие ее перевозки и поразить собственную страну в самое сердце. Настолько, что и будучи враждебны этим требовательным хозяевам, шведы, однако же, не хотели положиться на помощь французов или англичан, чтобы от этих хозяев освободиться. В 1659 г. шведские сановники ³⁷⁰ предупредили англичан, что они не должны изгонять голландцев из Балтики, разве что они сами их там заменят!

Вплоть до 70-х годов XVII в., до того, как стало очевидным английское наступление на Балтике, голландцы будут устранять любую конкуренцию. Их купцы не довольствовались тем, чтобы управлять шведскими делами из Амстердама. Немалое их число — и не самых мелких: де Гееры, Трипы, Кронстрёмы, Блюммерты, Кабильжо, Вевестеры, Усселинки, Спиринки³⁷¹—обосновывались в Швеции, иногда натурализовались там, получали дворянские грамоты и тем самым обретали полную свободу маневра.

Деятельность голландцев пронизывала шведскую экономику до самых ее глубин, вплоть до производства, вплоть до использования дешевой крестьянской рабочей силы. Амстердам контролировал одновременно продукцию шведского леса на севере страны (лес, брусья, доски, корабельные мачты, деготь, вар, смола) и всю деятельность горнопромышленного округа Бергслаг неподалеку от столицы и от берегов озера Меларен. Представьте себе круг площадью в 15 тыс. кв. км, где встречаются золото, серебро, свинец, цинк, медь и железо. Два последних были решающими в шведском производстве — медь до 1670 г., пока не истощились фалунские рудники, и железо, принявшее после этого эстафету и все больше и больше экспортировавшееся в Англию в виде чушек чугуна или железных плит. В пределах Бергслага возвышались домны и кузнечные цехи, заводы, изготовлявшие пушки и ядра ³⁷². Эта мощная металлургия, вполне очевидно, служила политическому величию Швеции, но не ее экономической независимости, ибо в XVII в. горнопромышленный сектор находился в зависимости от Амстердама, как в предшествовавшие столетия он зависел от Любека. В самом деле, образцовые предприятия де Гееров и Трипов были не так новы, как это утверждают. Рабочие-валлонцы из района Льежа (откуда был родом Луи де Геер, «король железа») ввели в Бергслаге домны из кирпича; но задолго до этого немецкие рабочие строили там очень высокие доменные печи из дерева и глины³⁷³.

Когда в 1720–1721 гг. Швеция будет сведена к сухопутному блоку Швеция — Финляндия, она станет искать компенсацию своим неприятностям на Балтике в западном направлении. Наступила эпоха взлета Гётеборга, основанного на Каттегате в 1618 г. и сделавшегося шведским «окном на Запад». Набрал силу шведский торговый флот, наращивая число и водоизмещение своих кораблей (их было 228 в 1723 г., 480 — три года спустя в 1726 г.), и флот этот вырвался из Балтийского моря. В 1732 г. первое финляндское судно, выйдя из Або (Турку), пришло в Испанию³⁷⁴; в предшествовавшем году — 14 июня 1731 г.³⁷⁵— получила пожалованную ей королевскую привилегию шведская Индийская компания. Эта компания, базировавшаяся в Гётеборге, познает довольно продолжительное процветание (дивиденды доходили до 40 и даже до 100 %). В самом деле, Швеция сумела извлечь выгоду из своего нейтралитета и морского соперничества Западных держав, чтобы воспользоваться своими шансами. Зачастую шведы были к услугам тех, кто к ним за этим обращался, беря на себя прибыльную роль «замаскированных» кораблей³⁷⁶.

Этот подъем шведского флота означал относительное освобождение; он означал прямой доступ к соли, вину, тканям Запада, к колониальным продуктам — и посредники были разом устранены. Швеция, осужденная на то, чтобы восполнять неуравновешенность своего торгового баланса экспортом и услугами, искала избыточных денег, которые позволили бы ей поддерживать денежное обращение, заполненное билетами Риксбанка (Riksbank) (основанного впервые в 1657 г., а вторично — в 1668 г.)³⁷⁷. Внимательная к этому меркантилистская политика упорствовала в создании разных видов промышленности и более или менее в том преуспела — весьма, когда речь шла о судостроении, и плохо — когда имела дело с шелком или высококачественными сукнами. В конечном счете Швеция продолжала зависеть от амстердамских финансовых кругооборотов, и ее процветающая Индийская компания допускала широкое иностранное участие, в частности английское, как на уровне капиталов, так и на уровне команд и суперкарго³⁷⁸. Мораль: трудно избавиться от разных форм превосходства международной экономики, у которой никогда не исчерпываются ресурсы и уловки.

Путешествие в Финляндию предлагает нам недавнее сообщение Свена Эрика Астрёма³⁷⁹, обладающее тем преимуществом, что выводит нас к самой нижней границе обменов на рынках Лаппстранда и Выборга, небольшого города-крепости, возведенного на юге, у оконечности Финского залива. Мы замечаем здесь крестьянскую торговлю, которую Г. Миквиц, В. Ниитемаа и А. Соом называют Söbberei (слово söbberei происходит от sober, имеющего в Эстонии и Ливонии^*CJ значение «друг»), а финские историки именуют majmiseri (от финского слова majanies — «гость»). Эти слова заранее нам показывают, что речь там шла о таком типе обменов, который отклонялся от обычных норм и который, на наш взгляд, вновь ставит не получившие настоящего решения проблемы, поднятые Карлом Поланьи и его учениками ³⁸⁰.

Финляндия, менее доступная для Запада, нежели Норвегия или Швеция, так как была от него более удаленной, обнаруживала тенденцию предлагать внешней торговле продукты лесопереработки, среди которых на первом месте стоял деготь. В Выборге деготь был включен в треугольную систему: крестьянин-производитель; государство, надеявшееся, что облагаемый налогом крестьянин сможет выплачивать свои налоги в деньгах; купец, единственно способный предложить крестьянину немного денег, с тем чтобы затем их у него отобрать при помощи натурального обмена — соли на деготь. Тут шла игра с тремя партнерами: купец, крестьянин и государство, бальи (своего рода интендант), служивший комиссионером и арбитром.

В Выборге купцы, «буржуа» городка, были немцами. Обычай требовал, чтобы, когда крестьянин, их поставщик и клиент, являлся в город, купец помещал его у себя, занимался сразу и его кровом, и его пропитанием, и его счетами. Результатом, как это легко предвидеть, была постоянная задолженность крестьянина, задолженность, надлежащим образом отмеченная в книгах немецких купцов Выборга³⁸¹. Но сами-то эти купцы были только агентами, заказы на закупку и денежные авансы поступали к ним из Стокгольма, который в свою очередь лишь передавал амстердамские заказы и кредиты. Поскольку деготь был делом весьма крупным (ежегодно валили от одного до полутора миллионов деревьев)³⁸², поскольку крестьянин, занимавшийся перегонкой древесины, был крестьянином, способным посещать рынки, осведомляться в близлежащих небольших гаванях о цене на соль, бывшую в данном случае решающей, и поскольку вдобавок то был свободный крестьянин, он мало-помалу освободится от пут majmiseri. Но не обретет свободы от более высоких инстанций — от Дегтярной компании, созданной в Стокгольме в 1648 г. и надзиравшей за ценами на соль и смолу (и на самом деле устанавливавшей их). Наконец, он подвергался нажиму конъюнктуры. Так, коль скоро цена на рожь росла быстрее цены на деготь, то в конце XVIII в. приступят к сведению лесов и обширной распашке земель. Значит, финляндский крестьянин не был сам себе хозяином, даже если на базовом уровне он и обладал некоторой свободой маневра.

_{Шведский чугунолитейный завод в 1781 г. (картина Пера Хиллестрёма, Стокгольм, Национальный музей). Обилие рабочей силы; сравнительно слабо развитая техника (ручная ковка). Однако еще и в эту пору шведское железо, широко импортировавшееся Англией, было первым на Западе и по количеству и по качеству.}

Тогда откуда же эта относительная свобода? По мнению Свена Эрика Астрёма, знающего проблему лучше, чем мы, она гарантировалась участием крестьянина в сеймах Великого княжества, которые наподобие стокгольмского Риксдага включали четвертое сословие — крестьянское. Политика и право будто бы предохраняли свободу этого крестьянина далеких окраинных областей, как и свободу самого шведского. крестьянина, который тоже никогда не был крепостным. Тем более что монархическое государство, противник дворянства, могло сказать свое слово в этом случае. Короче говоря, эти шведские крестьяне, будучи хозяевами своего достояния — hemman³⁸³, были привилегированными по сравнению с возраставшей массой батраков и с кишевшими во множестве бродягами и беднейшими — торпарями³⁸⁴. Правда и то, что шведские и финляндские земли были пересечены громадными зонами первоначального заселения. Не сыграла ли также своей роли и такая зона в создании и сохранении крестьянской свободы?

Но не в этом заключается наша проблема. Что интересно для нас в финляндском примере, так это возможность присмотреться поближе к «торговому» положению крестьянина, а также узнать, на каком уровне происходила смена занятого производством собирателя имущества стоявшим выше негоциантом, узнать, до какого момента крупный купец действовал сам по себе. Разная высота точки смыкания цепи верхней с цепью нижней — это показатель, почти что мера. В принципе в Выборге голландцев не было. Они были только в Стокгольме.

Последний пример: Гданьск (Данциг), город странный во многих отношениях, богатый, густонаселенный, восхитительно расположенный, сумевший лучше любого другого города Ганзы сохранить драгоценные права своего этапного местоположения. Его немногочисленный патрициат был богатейшим³⁸⁵. Его «горожане обладают исключительной привилегией закупать зерно и прочие товары, кои прибывают из Польши… в своем городе, иностранцам же не дозволено ни торговать с Польшей, ни провозить свои товары в Польшу через город; они обязаны вести свою торговлю с горожанами как при покупке, так и при продаже товаров». Еще раз восхитимся мимоходом краткой ясностью Савари дэ Брюлона³⁸⁶. Монополия Гданьска определена в нескольких словах: город был если и не единственной³⁸⁷, то по меньшей мере самой главной, оставлявшей далеко позади все остальные, входной и выходной дверью между широким миром и громадной Польшей. Однако эта привилегия завершалась жесткой подчиненностью вовне — по отношению к Амстердаму: существовала достаточно строгая корреляция между ценами в Гданьске и ценами на голландском рынке³⁸⁸, который ими командовал. И если этот голландский рынок столь заботился о сохранении вольности города на Висле, так это потому, что, защищая ее, он оберегал свои собственные интересы. А также потому, что Гданьск уступил в главном: на рубеже XVI и XVII вв. голландская конкуренция положила конец морской активности Гданьска в западном направлении, и заодно вызвала в виде компенсации краткий подъем промышленности Гданьска³⁸⁹.

Следовательно, взаимное положение Гданьска и Амстердама не отличалось существенно от взаимного положения Стокгольма и Амстердама. Что отличало, так это расположение Польши позади города, который ее эксплуатировал, положение, аналогичное тому, какое по тем же причинам сложилось позади Риги ³⁹⁰, другого господствовавшего города, на милость которого была отдана зона крепостнической эксплуатации крестьян. Тогда как в Финляндии, на окраине, где затухала эксплуатация Западом, или в Швеции, напротив, крестьянство оставалось свободным. Правда, Швеция не знала в средние века феодального строя; правда, что зерно, повсюду, где оно служило предметом широкой экспортной торговли, работало на «феодализацию» или на «рефеодализацию». Тогда как вероятно, что горнопромышленная или лесопромышленная деятельность предрасполагала к определенной свободе [работника].

Как бы то ни было, польское крестьянство опутано было сетью крепостничества. Тем не менее любопытно, что для своих обменов Гданьск выискивал свободных крестьян, еще встречавшихся неподалеку от его стен, или мелких шляхтичей, предпочитая их магнатам, которыми, несомненно, труднее было управлять, но которых гданьский купец в конечном счете тоже обходил, предоставляя им, как и прочим, авансы под поставки пшеницы или ржи, давая им в обмен на их поставки предметы роскоши с Запада. Противостоя сеньерам, купец во многом был господином условий торговли (terms of trade) ³⁹¹.

Интересно было бы лучше узнать эту внутреннюю торговую деятельность; узнать, обращались ли к эвентуальным продавцам у них на дому или же они лично отправлялись в Гданьск; выяснить точно роль посредников, которых город использовал в делах со своими поставщиками; выяснить, кто был хозяином или по меньшей мере вдохновителем судоходства по Висле, кто контролировал перевалочные склады Торуни, где зерно сушили и складировали из года в год, как это было и в многоэтажных башнях-хранилищах Гданьска; кто в Гданьске заботился о лихтерах, о плашкоутах (bordings), которые разгружали корабли и могли (из-за небольшой своей осадки) подниматься или спускаться по каналу, соединяющему город с Вислой. В 1752 г. в низовья Вислы пришло 1288 судов и барок (польских и прусских), в то время как в порт пришло более 1000 морских кораблей. Было чем занять, и занять целиком, 200 горожан-негоциантов, каждый день сходившихся на Юнкерском дворе (Junckerhoff), активной гданьской бирже³⁹².

Мы слишком хорошо видим, как Гданьск, погруженный в собственный эгоизм и поглощенный своим благосостоянием, эксплуатировал и предавал огромную Польшу и как ему удавалось придавать ей [нужную ему] форму.

_{Отплытие кораблей из французских гаваней на Тексел, аванпорт Амстердама (1774 г.)}

_{Речь идет почти исключительно о кораблях голландских, активно действовавших вдоль всего французского побережья Северного моря, Ла-Манша и Атлантического океана. Что же касается французских средиземноморских портов, то активность голландских кораблей была ограниченной. (По данным документа: A.N., А.Е., В1—165, Р2, 12 января 1775 г.)}

Франция против Голландии: неравная борьба

В XVII в. Франция была буквально порабощена крохотной северной республикой. Вдоль ее атлантического побережья, от Фландрии до Байонны, не было ни одной гавани, которая не познала бы всевозрастающих посещений голландских кораблей с очень небольшой командой (7–8 человек), они непрестанно грузились либо вином, либо водкой, либо солью, или фруктами и прочими скоропортящимися продовольственными товарами ³⁹³, или даже холстами, а то и пшеницей. Во всех этих портах, особенно в Бордо и в Нанте, обосновывались голландские купцы и комиссионеры. По видимости, а часто и в действительности, это бывали довольно незначительные люди, по отношению к которым население (я не говорю о местных купцах) не обнаруживало глубокой враждебности. Однако они сколачивали состояния, накапливали кругленький капиталец и в один прекрасный день возвращались домой. Годами они вмешивались в повседневную экономическую жизнь — жизнь города, гавани, соседних рынков. Такими я показал их вокруг Нанта, скупающими авансом урожай слабых вин Луары³⁹⁴. Местные купцы, каким бы ни было их ревнивое отношение и их нетерпение, ничего не могли поделать с этой конкуренцией и устранить ее: продовольственные товары, доставляемые во французские гавани на Ла-Манше и на океанском побережье, слишком часто были товарами скоропортящимися, так что частота прихода кораблей была для нидерландцев главным козырем, не считая других. А если французское судно додумается везти прямо в Амстердам либо вино, либо местные продовольственные товары, оно столкнется с систематическими затруднениями³⁹⁵.

Перед лицом французских обращенных против нее мер, недостатка в которых не было, у Голландии были средства для ответных ударов. И прежде всего — обходиться без французских изделий. Ей достаточно было обратиться к другим поставщикам— отсюда и успех португальских или испанских вин или еще вин Азорских островов и Мадейры, а также каталонских водок. Рейнские вина, в 1669 г. редкие и дорогие в Амстердаме, в XVIII в. были там в изобилии. Соль Бурнёфа и Бруажа долгое время предпочитали слишком едкой соли Сетубала или Кадиса для засолки голландцами рыбы; но голландцы научились смягчать соль Иберийского полуострова, смешивая ее с морской водой своих побережий³⁹⁶. Французские изделия роскоши были в большой моде за границей. Но они не были незаменимы. Всегда было возможно их имитировать, изготовлять в Голландии почти такого же качества. При свидании с Яном де Виттом в 1669 г. Помпонн, представлявший в Гааге Людовика XIV, с раздражением увидел, что касторовая шляпа, которую носил великий пенсионарий, голландского производства, тогда как несколькими годами раньше все шляпы такого типа поступали из Франции³⁹⁷.

Чего никогда не понимали даже самые умные французы, так это того, что речь тут шла о неравном диалоге. Голландия с ее торговыми сетями и ее кредитными возможностями могла по своему усмотрению менять свою политику, борясь против Франции. И именно поэтому Франция, невзирая на свои ресурсы, свои усилия и свою ярость, не смогла избавиться от голландского посредника, так же как и Швеция. Ни Людовик XIV, ни Кольбер, ни преемники последнего не разорвали узды. В Нимвегене (1678 г.), в Рисвике (1697 г.) голландцы неизменно заставляли устранять помехи, создававшиеся прежде их перевозкам. «Наши уполномоченные в Рисвике, — заявлял 15 февраля 1711 г. граф де Борегар, — [позабыв] значение максим г-на Кольбера, решили, что можно равнодушно согласиться на отмену налога в пятьдесят су с тонны водоизмещения» ³⁹⁸. Какой это было ошибкой! И ведь в Утрехте (1713 г.) ошибка эта повторилась. И уже в ходе долгой войны за Испанское наследство Голландия благодаря паспортам, которые щедро раздавало французское правительство, благодаря «замаскированным» кораблям нейтральных стран, благодаря попустительству французов, благодаря сухопутной торговле, которая с помощью контрабанды усилилась вдоль французских границ, никогда не испытывала нехватки французских изделий, которые были ей по вкусу и в достатке.

_{Сношения Бордо с портами Европы}

_{Среднегодовые цифры тоннажа, отправляющегося из Бордо в 1780–1791 гг. Преобладание северного направления в этой торговле, осуществлявшейся главным образом под голландским флагом, очевидно. (Согласно перечню французского консула де Лиронкура, в 1786 г. из 273 судов, пришедших из Франции в Амстердам, все были голландскими.) Груз состоял преимущественно из вин, сахара, кофе, индиго; обратные грузы — лес и зерно. (По данным Поля Бютеля: Butel P. Les Aires commerciales européennes et coloniales de Bordeaux.)}

Пространный французский отчет, написанный сразу же после Рисвикского мира, перечисляет, еще раз уточняет голландские приемы, их шитые белыми нитками проделки, бесчисленные французские ответные меры, которыми хотели одновременно и соблюсти и перевернуть условия трактатов, заключенных правительством Людовика XIV, и которые не могли уловить неуловимого противника — «голландцев, коих гений, в некотором смысле изощренный в своей грубости, почти что не дает их поколебать, кроме как резонами, порождаемыми их собственным интересом»³⁹⁹. Но этот «собственный интерес» заключался в том, чтобы наводнить Францию товарами, перераспределяемыми Голландией или происходящими из нее. Ослабить хватку их заставила бы только сила, но ее не было в наличии. Чудесные планы — закрыть порты и границы королевства, затруднить голландское рыболовство, нарушить «частную торговлю» амстердамских купцов (в противоположность государственной торговле голландских Компаний в Америке, Африке и в Ост-Индии) — легче было изложить на бумаге, нежели осуществить. Ибо у Франции не было крупных купцов, «те, коих мы рассматриваем как таковых, суть большей частию лишь иноземные комиссионеры и посредники…»⁴⁰⁰—понимай: за ними стоят голландские негоцианты. Французские золотые луидоры и серебро как бы случайно оказывались в Голландии⁴⁰¹. И чтобы закончить, у Франции не было достаточно кораблей. Захваты французских каперов «во время последней войны дали нам довольно большое число их, пригодных для [дальней] торговли, но за отсутствием купцов, чтобы оные снарядить, и мореходов мы от них избавились в пользу англичан и голландцев, кои по заключении мира явились их выкупить»⁴⁰².

И та же подчиненность, если вернуться ко временам Кольбера. При образовании французской Северной компании в 1699 г., «невзирая на усилия генерального контролера и братьев Пьера и Никола Фромон, руанцы отказались участвовать в Компании… Со своей стороны жители Бордо вступили в нее лишь по принуждению». Не потому ли, что «они не чувствовали себя достаточно богатыми — ни кораблями, ни капиталами — перед лицом голландцев»⁴⁰³? Или же потому, что они уже были включены в амстердамскую сеть в качестве передаточного звена? Во всяком случае, если поверить в этом Ле Поттье де ла Этруа⁴⁰⁴, писавшему свои пространные отчеты около 1700 г., французские купцы в ту эпоху служили посредниками для голландских негоциантов. Это уже было прогрессом в сравнении с положением, которое описывал в 1646 г. отец Матвей де Сен-Жан⁴⁰⁵. Тогда голландцы сами занимали позиции посредников на французских рынках; по-видимому, они, по крайней мере частично, оставили их местным купцам. Однако, как мы уже говорили, придется дожидаться 20-х годов XVIII в., чтобы торговый капитализм во Франции начал освобождаться от иностранной опеки с появлением категории французских негоциантов, находившихся на высоте международной экономики⁴⁰⁶. К тому же не будем спешить: по словам одного очевидца, в Бордо (чей торговый расцвет в конце XVIII в. был сенсационным) «всем хорошо известно, что более трети торговли будто бы находится под голландским контролем».

Англия и Голландия

Английская реакция на вторжения голландцев началась очень рано. Кромвелев Навигационный акт относится к 1651 г., в 1660 г. Карл II его подтвердил. Четырежды Англия ввязывалась в жестокие войны с Соединенными Провициями (1652–1654,1665—1667,1672–1674,1782—1783 гг.). И всякий раз Голландия терпела урон. Одновременно в Англии под защитой бдительного протекционизма развивалось все более и более процветающее национальное производство. Это, вне сомнения, доказывает, что английская экономика была более уравновешенной, чем французская, менее уязвимой для внешних сил, что ее продукция была более необходима голландцам, которые, впрочем, всегда щадили англичан, чьи порты были лучшим убежищем для голландских кораблей в дурную погоду.

Но не подумайте, что Англия избежала голландского влияния. Чарлз Уилсон⁴⁰⁷ заметил, что для любого внимательного голландца имелось немало путей приспособиться к Навигационным актам. В самом деле, мир в Бреде (1667 г.) смягчил их. В то время как Навигационный акт запрещал любому иностранному судну доставлять в Англию товары, которые не были бы произведены в его стране, в 1667 г. было принято, что «голландскими» будут считаться товары, привезенные по Рейну или купленные в Лейпциге и Франкфурте и помещенные на склады в Амстердаме, в том числе и льняное немецкое полотно при условии, что отбеливаться оно будет в Гарлеме. Больше того, у крупных голландских торговых домов (Ван Некков, Ван Ноттенов, Нёвиллей, Клиффордов, Барингов, Хоупов, Ван Леннепов⁴⁰⁸) в Лондоне были свои филиалы. Отсюда и дружеские связи и потворство, чему служили поездки с одного берега моря на другой плюс взаимные подарки, луковицы тюльпанов и гиацинтов, бочонки с рейнским вином, окорока, голландская можжевеловая водка… Английские фирмы даже корреспонденцию свою вели на нидерландском языке.

Посредством таких путей, таких лазеек, таких связей посредническая торговля Голландии играла свою роль как на ввозе, так и при вывозе с острова по меньшей мере до 1700 г., а возможно, вплоть до 1730 г. При ввозе она доставляла пушнину, кожи, деготь, лес, русский и прибалтийский янтарь, немецкое тонкое льняное полотно, отбеливавшееся в Голландии, которого в XVIII в. молодые лондонские модники требовали для своих сорочек, тогда как их отцы довольствовались тем, что использовали это полотно для отделки воротников и манжет сорочек более грубого английского полотна⁴⁰⁹. При вывозе голландцы забирали большую часть колониальных товаров на торгах Ост-Индской компании; они также покупали много табака, сахара, при случае — пшеницу и олово, и «невероятное» количество шерстяных сукон — более чем на два миллиона фунтов стерлингов в год, по словам Даниэля Дефо (1728 г.)⁴¹⁰,— которые складировались в Роттердаме и Амстердаме, чтобы затем быть реэкспортированными, главным образом в Германию⁴¹¹. Таким образом, Англия долго оставалась включенной в нидерландскую игру посреднической торговли. Один английский памфлет даже утверждал в 1689 г.: «Все наши купцы находятся на пути к тому, чтобы стать комиссионерами голландцев» ⁴¹².

Пристальное изучение определенно выявило бы немало эффективных связей — особенно таких, что создавались кредитом и закупками авансом, — которые позволяли нидерландской системе процветать в Англии, и даже долгое время процветать вовсю. Так что англичане, совсем как французы, нередко имели случай с удивлением обнаруживать, что в Амстердаме все их товары могли продаваться по более низкой цене, чем в стране, где они были изготовлены.

Только с 1730 г. нидерландская торговая система в Европе расстроилась (после пятидесяти лет возрождения активности с 1680 по 1730 г.⁴¹³). И лишь во второй половине века нидерландские купцы стали жаловаться, что «их более не допускают к реальным торговым сделкам и они теперь всего лишь простые агенты по морским перевозкам и отправлениям»⁴¹⁴. Невозможно удачнее сказать, что игра пошла в обратную сторону. Отныне Англия становится страной, свободной от иноземной опеки, готовой подхватить скипетр мирового господства.

Она тем более была к этому готова, что голландское отступление в торговле помогло ей получить то, чего ей так отчаянно недоставало на протяжении XVII в.: возможность для государства в широких масштабах делать займы. Голландцы до того времени всегда отказывались доверять свои капиталы английскому государству, предлагаемые гарантии представлялись им недостаточными. Но в последнем десятилетии этого века лондонский парламент одобрил принцип образования фонда, питаемого особыми налогами, чтобы гарантировать выпускаемые государством займы и выплату процентов. С этого времени голландцы развязывают свои кошельки, и с годами все больше и больше. Английские «бумаги» предоставляли им разом и удобные инвестиции (с процентом, превышавшим денежный процент в Голландии) и высоко ценимый на Амстердамской бирже объект спекуляций — все те вещи, каких они (и это существенно!) не находили во Франции.

Следовательно, именно в Англию выплеснутся избыточные капиталы голландских негоциантов. На протяжении всего XVIII в. они широко участвовали в займах английского государства, спекулировали также на других английских ценностях, на акциях Ост-Индской компании, компании Южных Морей или Английского банка. В Лондоне нидерландская колония была богаче и многочисленнее, чем когда-либо. Ее члены группировались вокруг голландской церкви в Остин-Фрайрс, примерно так же, как генуэзцы в Палермо концентрировались вокруг церкви Сан-Джорджо. Если прибавить к купцам-христианам (в том числе было множество гугенотов, первоначально эмигрировавших в Амстердам) еще и еврейских купцов, которые образовали другую могущественную колонию, хотя и уступавшую христианской, создается впечатление голландского вторжения, голландского завоевания ⁴¹⁵.

Именно так воспринимали это англичане, и Чарлз Уилсон⁴¹⁶ даже видит в этом объяснение их неприязни («фобии») к займам и государственному долгу, которым, как им казалось, управляли из-за границы. И в самом деле, этот наплыв нидерландских денег вдыхал силы в английский кредит. Англия, менее богатая, чем Франция, но имевшая, как говорил Пинто, более «блестящий» кредит, всегда получала необходимые деньги в достаточном количестве и в желаемый момент. Это громадное преимущество!

Неожиданностью будет для Голландии та ярость, с которой английская мощь обратится против нее в 1782–1783 гг. и ниспровергнет ее. Однако же разве нельзя было предвидеть такой эпилог? Фактически Голландия XVIII в. позволила завоевать себя английскому национальному рынку, лондонской социальной среде, где голландские негоцианты чувствовали себя вольготнее, зарабатывали больше и даже находили развлечения, в которых им отказывал суровый Амстердам. В разнообразной голландской колоде английская карта любопытна: карта поначалу выигрышная становится вдруг проигрышной.

Выйти за пределы Европы: Индонезия

Можно ли в связи с первыми нидерландскими плаваниями в Индонезию попытаться понаблюдать за чем-то совершенно отличным? За своего рода рождением из ничего, ex nihilo, некоего процесса господства и быстрым утяжелением такого господства.

При первом проникновении голландцев в Азию ясно различимы три этапа (как, без сомнения, при любом европейском проникновении). Их уже давно, в 1923 г., выделил У. Морленд⁴¹⁷: торговый корабль, своего рода странствующий базар, тяжело груженный разносчик; фактория, которая представляет уступленный участок внутри страны или на торговом рынке; наконец, оккупированная территория. Макао следовало бы отнести к факториям; Батавия — это уже начинающаяся колонизация Явы. Что же до странствующего базара, то для первых лет XVII в. их настолько много, что трудно выбирать.

Например, четыре корабля Пауля Ван Кердена, отправленные в Ост-Индию (в 1599–1601 гг.) ⁴¹⁸ одной из «предшествующих компаний» (voorkompanie) ⁴¹⁹ — Новой компанией брабантцев, из которых возвратятся только два. Первым портом прибытия стал 6 августа 1600 г. Бантам. Поскольку на рейде стояло слишком много голландских кораблей, а значит, слишком много было покупателей, два корабля отправились в маленькую гавань Пассаман, где, по слухам, было изобилие перца. Но продавцы там были плутами, а навигационные условия оказались опасными. Тогда не без колебаний приняли решение идти в Ачех (Ачем) у западной оконечности Суматры. Два корабля пришли туда 21 ноября 1600 г. Сколько уже было потеряно времени! Им понадобилось 7 месяцев и 15 дней, чтобы добраться от Тексела до Бантама, затем 3 месяца и 15 дней, чтоб оказаться, как они полагали, в идеальной гавани. В действительности же путешественники полезли в пасть ко льву. Скрытный и ловкий правитель Ачеха, предварительно выманив у них тысячу восьмерных монет, понапрасну водил их за нос. Голландцы, чтобы восстановить преимущество, укрылись на своих кораблях и захватили находившиеся в гавани девять торговых судов, из которых три очень кстати были нагружены перцем, каковой осторожные победители «велели хорошо стеречь».

И снова начались переговоры, пока голландцы не решили, смирившись, покинуть негостеприимную гавань в ночь с 21 на 22 января 1601 г., сжегши в назидание два из захваченных судов. Они потеряли два лишних месяца в этих опасных тропических водах, где древоточцы пожирают дерево судовых корпусов. Теперь у них не было иного решения, как возвратиться в Бантам, куда они прибыли 15 марта после еще семи недель плавания. Но зато там затруднений не было: Бантам представлял своего рода индонезийскую Венецию. Пришедшие в это же время голландские корабли вздули цены, но товар был погружен на борт, и 22 апреля оба корабля, наконец, отправились в Европу⁴²⁰.

Что явствует из этого опыта, так это трудность проникновения, не говоря уж об установлении господства, в торговый кругооборот в еще плохо знакомом мире, чертовски отличавшемся от Европы. В такой торговой столице, как Бантам, сразу же появлялись посредники, они ждали вас, но именно они господствовали над новоприбывшими. Ситуация не начнет меняться, пока голландец не станет хозяином торговли молуккскими пряностями. Установить эту монополию — таково было первейшее условие для того, чтобы одно за другим преодолеть все препятствия и внедриться здесь в качестве привилегированного и отныне необходимого партнера. Но может быть, то было главным пороком голландской эксплуатации, пожелавшей взять в свои руки все на Востоке, ограничивая производство, разрушая торговлю коренного населения, ввергая это население в нищету и истребляя его — в общем, убивая курицу, несущую золотые яйца.

Возможны ли обобщения?

Приведенные примеры имеют значение зондажей. Они имели целью единственно обрисовать общую ситуацию, способ, каким функционировал мир-экономика, начиная с высоких напряжений в его центре и с пособничества и слабостей ближнего. Успех был возможен, только если менее развитые и подчиненные экономики были тем или иным образом, но постоянно доступны для экономики господствовавшей.

Связь с венцом второстепенных держав, т. е. с Европой, устанавливалась сама собой без чрезмерного насилия: для поддержания связей достаточно было соблазна, механизма обменов, игры капиталов и кредита. Впрочем, во всей совокупности голландской торговли Европа составляла четыре пятых; заморские операции, сколь бы значительны они ни были, служили лишь подспорьем. Именно это наличие стран, пребывавших в подчиненном положении, но развитых и лежащих по соседству, а эвентуально и конкурентов, поддерживало температуру и эффективность центра, мы уже говорили об этом. Если Китай не был «взрывчатым» миром-экономикой, то только ли потому, что у него была плохая «центровка»? Или же (что, впрочем, одно и то же) из-за отсутствия полупериферии, достаточно сильной для того, чтобы повысить напряжение в сердце общности?

_{Батавия: вид рейда и водонапорной башни. Рисунок Й. Раха, 1764 г.}

_{Собрание Фонда «Атлас ван Столк».}

Во всяком случае, ясно, что «настоящая» периферия, на дальних окраинах, могла удерживаться только силой, насилием, приведением к повиновению — почему бы не сказать «колониализмом», мимоходом отнеся последний к числу древних, очень древних форм опыта? Голландия практиковала колониализм на Ланке (Цейлоне), как и на Яве; Испания изобрела его в своей Америке; Англия станет его использовать в Индии… Но уже в XIII в. Венеция и Генуя на окраинах эксплуатировавшихся ими зон были колониальными державами — в Кафе, на Хиосе, если вспомнить о Генуе; на Кипре, Кандии (Крите), на Корфу, если обратиться к опыту венецианскому. Разве же не совершенно очевидно, что речь шла о настолько абсолютном господстве, какое только можно было реализовать в ту эпоху?

Мы просмотрели досье голландского первенства. Его блистательная история утрачивает свой блеск с завершением XVIII в. Это уменьшение блеска — отступление, спад, а не упадок в полном смысле слова, которым пользовались и которым злоупотребляли историки. Несомненно, Амстердам уступил свое место Лондону, как Венеция — Антверпену, как сам Лондон позднее — Нью-Йорку. И тем не менее он продолжал жить с выгодой, и еще сегодня это один из центров мирового капитализма.

В XVIII в. город уступил некоторые из своих преимуществ в торговле Гамбургу, Лондону, даже Парижу, но сберег для себя другие, сохранил определенную часть своей торговли, а его биржевая активность была в полном расцвете. С помощью расширившейся практики «акцептов» Амстердам увеличил свою банковскую роль соразмерно громадному европейскому росту, который он финансировал тысячью способов, особенно в военное время (долгосрочный коммерческий кредит, морское страхование и перестрахование и т. п.). Настолько, что в конце XVIII в. в Бордо говорили как об «общеизвестном» о том, что треть торговли города зависела от голландских займов⁴²¹. Наконец, Амстердам извлекал немалую прибыль из своих займов европейским государствам.

То, на что указывал Ричард Рапп⁴²², говоря о Венеции, утратившей свое значение в XVII в. — путем приспособления, реконверсий или новых объектов эксплуатации она сохранила столь же высокий валовой национальный продукт, что и в предыдущем столетии, — побуждает быть осмотрительным, когда желаешь перечислить пассив города, переживающего закат. Да, быстрый рост банковской активности представлял в Амстердаме процесс видоизменения и ухудшения капитала; да, er⁴²³ Да, наблюдался переход от простых и как бы здоровых задач экономической жизни к сложнейшим денежным играм. Но Амстердам оказался в тисках судьбы, превосходившей масштабы его собственной ответственности: то была участь всякого господствующего капитализма — оказаться втянутым в уже заметную столетиями раньше, во время ярмарок Шампани, эволюцию, которая в силу самого своего успеха оступится на пороге финансовой деятельности или финансовой акробатики, где всей экономике с трудом удавалось к ней присоединиться, если она вообще не отказывалась за этой эволюцией следовать. Если искать причины или мотивы отступления Амстердама, рискуешь в конечном счете наткнуться на эти общие истины, действительные для Генуи в начале XVII в., как и для Амстердама в XVIII в., а может быть, и для сегодняшних Соединенных Штатов, которые тоже ворочают бумажными деньгами и кредитом до опасного предела. По крайней мере именно это подсказывает рассмотрение кризисов, которые в Амстердаме следовали один за другим на протяжении второй половины XVIII в.

_{ГОЛЛАНДСКИЕ КАПИТАЛЫ В 1782 г.}

Кризисы 1763, 1772–1773, 1780–1783 гг.

Обширная голландская система начиная с 60-х годов XVIII в. прошла через несколько серьезных, парализующих ее кризисов. Кризисов, которые все похожи друг на друга и кажутся связанными с кризисами кредита. Масса денежных документов, сумма «искусственных денег», по-видимому, пользовалась определенной автономией от экономики вообще, но в границах, какие нельзя было переходить. В разгар кризиса, 18. января 1773 г., Майе дю Клерон, наблюдательный французский консул в Амстердаме, предчувствовал такую границу, когда объяснял, что лондонский рынок столь же «забит», как и амстердамский, и что в этом заключено «доказательство того, что в любых вещах существует предел, после коего надлежит непременно отступать» ⁴²⁴.

Были ли эти происшествия все обязаны своим происхождением одному и тому же достаточно простому, даже слишком простому процессу? Не сбрасывала ли европейская экономика периодически груз определенной массы бумаг, когда объем последней превышал возможности этой экономики? Несбалансированность возникала, как кажется, даже регулярно, каждые десять лет: в 1763 г., в 1772–1773 гг., в 1780–1783 гг. В первом и последнем из этих кризисов определенно сыграла свою роль война: она инфляционна по природе, она стесняет производство, а после ее завершения приходится платить по счету, компенсировать возникшую из-за войны несбалансированность. Но во время кризиса 1772–1773 гг. войны не было. Не присутствовали ли мы тогда при так называемом кризисе Старого порядка, когда все вытекало из спада земледельческого производства, последствия которого распространялись на всю совокупность экономической деятельности? В общем, при кризисе заурядном? В самом деле, в 1771–1772 гг. Европа перенесла катастрофические неурожаи. В сообщении из Гааги от 24 апреля 1772 г. отмечалось, что в Норвегии голод «столь ужасающий… что там приходится молоть древесную кору, чтобы использовать вместо ржаной муки», и такая же крайность отмечалась в германских областях ⁴²⁵. Было ли то причиной того жестокого кризиса, который вдобавок могли усилить последствия катастрофического голода, обрушившегося на Индию в те же самые 1771–1772 гг. и разом расстроившего механизм английской Ост-Индской компании? Несомненно, все это влияло, но разве истинным двигателем не был опять-таки периодически повторявшийся кризис кредита? Во всяком случае, всякий раз в центре каждого из этих кризисов в виде следствия или причины оказывалась нехватка наличных денег, учетная ставка испытывала резкие подъемы до непереносимого уровня — вплоть до 10–15 %.

Современники всегда связывали эти кризисы с громадным банкротством вначале: крахом Нёвиллей в августе 1763 г.⁴²⁶, Клиффордов — в декабре 1772 г.⁴²⁷, крахом Ван Ферелинков — в октябре 1780 г.⁴²⁸ Вполне очевидно, что такой взгляд, сколь бы он ни был естественным, малоубедителен. Конечно, 5 млн. флоринов при крахе Клиффордов и 6 млн. при банкротстве Нёвиллей что-то весили, они сыграли на Амстердамской бирже роль детонатора, мощного разрушителя доверия. Но можно ли считать, что механизм кризиса не пришел бы в движение и не сделался бы всеобщим, если бы Нёвилли не вели разорительных операций в Германии, или если бы Клиффорды не ввязались на Лондонской бирже в безумные спекуляции с акциями Ост-Индской компании, или если бы не оказались плохи дела бургомистра Ван Ферелинка в Балтийском бассейне? Всякий раз первый толчок крупных банкротств заставлял трещать уже до того напряженную систему. Следовательно, предпочтительно расширить наблюдение одновременно и во времени и в пространстве и особенно сблизить рассматриваемые кризисы, потому что они добавлялись один к другому, оттеняли очевидное отступление Голландии, потому, наконец, что они были похожи и в то же время отличались друг от друга, и их легче объяснять, сравнивая один с другим.

Они были похожи. В самом деле, то были современные кризисы кредита, что их совершенно отличало от так называемых кризисов Старого порядка⁴²⁹, которые коренились в ритмах и процессах сельскохозяйственной и промышленной экономики. Но как же эти кризисы [кредита] друг от друга отличались! По мнению Чарлза Уилсона⁴³⁰, кризис 1772–1773 гг. был более тяжелым, более глубоким, чем кризис 1763 г. (и он прав!), но не был ли еще более глубоким кризис 1780–1783 гг.? Разве не наблюдалось с 1763 по 1783 г. ухудшения, усиления расстройства голландской системы? И одновременно с этим нарастанием, crescendo, каждые десять лет — трансформации всей нижележащей экономической структуры?

Первый кризис, 1763 г., последовал за Семилетней войной (1756–1763 гг.), которая для Голландии, остававшейся нейтральной, была периодом неслыханного торгового процветания. Во время военных действий «Голландия почти в одиночку… ведет всю торговлю Франции, особенно в Африке и в Америке, что само по себе огромное дело, и делает она сие с ростом прибылей до ста, а часто и более двухсот процентов… Некоторые голландские негоцианты обогатились ею, невзирая на потерю большого числа их кораблей, захваченных англичанами, кои [корабли] оценивают более чем в сто миллионов» флоринов⁴³¹. Но такое возрождение ее торговли, такой возврат к ее лучшим денечкам, потребовало от Голландии огромных кредитных операций, беспорядочного разбухания акцепта, оплаты переводных векселей с истекшим сроком новыми векселями на другие фирмы, а также непрерывных фиктивных операций⁴³². Как считал разумный судья, «одни лишь неосторожные приняли тогда крупные обязательства»⁴³³. Правда ли это? Как могли благоразумные избегнуть втягивания в хитросплетения «обращения»? Кредит естественный, кредит вынужденный, кредит «химерический» создали в конечном счете громадный объем бумаг, «столь разбухший, что, по точным подсчетам, он в пятнадцать раз превышает наличные, или реальные, деньги в Голландии»⁴³⁴. Если даже мы и менее уверены в достоверности этой цифры, чем наш информатор, некий голландец из Лейдена, ясно, однако, что голландские негоцианты оказывались перед драматической ситуацией, когда дисконтёры вдруг отказывались учитывать векселя или, точнее, не могли более сделать этого. При нехватке наличных кризис с его цепной реакцией банкротств ускоряется: он затронет как Амстердам, так и Берлин, Гамбург, Альтону, Бремен, Лейпциг⁴³⁵, Стокгольм⁴³⁶ и очень сильно — Лондон, который будет использован голландским рынком. Одно венецианское письмо из Лондона, датированное 13 сентября 1763 г.⁴³⁷, сообщает, что, по слухам, на прошлой неделе в Голландию будто бы отправили «примечательную» сумму в 500 тыс. фунтов стерлингов «в помощь группе купцов» в Амстердаме, оказавшейся в отчаянном положении.

Но следует ли говорить о помощи, когда дело шло просто-напросто об изъятии голландцами капиталов, вложенных в английские ценные бумаги?⁴³⁸ Так как кризис начался 2 августа, во время банкротства Йозефа Арона (с необеспеченным кредитом на 1200 тыс. флоринов) и братьев Нёвиллей (при пассиве в 6 млн. флоринов), прибытие английских капиталов потребовало, следовательно, месяца, месяца сетований, отчаяния, просьб… И показательных событий: например, банкротств в Гамбурге, в том числе многих еврейских купцов⁴³⁹, 4 банкротств в Копенгагене, 6 — в Альтоне⁴⁴⁰, 35 банкротств в Амстердаме⁴⁴¹, и «дела, которое никогда не случалось, а именно: в начале этой недели банковские деньги стояли на полпроцента ниже денег наличных»⁴⁴². 19 августа уже насчитывалось 42 банкротства⁴⁴³, и «уже известны несколько будущих жертв». Ольдекоп, русский консул, видя эту катастрофу, не поколебался обвинить в ней «великую жажду наживы, каковую иные негоцианты желали получить на акциях во время войны»⁴⁴⁴. «Повадился кувшин по воду ходить, тут ему и голову сломить, — писал он 2 августа. — То, что предвидели и чего давно опасались, наступило».

Амстердамская биржа сразу же была парализована: «На Бирже нечего делать… не производят более ни учета векселей⁴⁴⁵, ни обмена; курса нет, везде одно недоверие»⁴⁴⁶. Единственным решением было бы получить отсрочки⁴⁴⁷, как сказали бы на ярмарочном языке — пролонгации. Один прожектер писал в своей бумаге об отсрочке (surchéance)⁴⁴⁸, о приостановке, короче, о небольшом дополнительном времени, которое могло бы предоставить государство ради того, чтобы каналы обращения в конце концов пришли в нормальное состояние. Ошибка его заключалась в предположении, будто решения Соединенных Провинций будет в данном случае достаточно, тогда как согласиться с этим должны были бы все государи, все европейские государства.

Но разве не было бы лучшим решением прибытие в Амстердам монеты или слитков? Так, Нёвилли (хотя они были не одиноки) устроили в своем деревенском доме возле Гарлема фабрику для «очистки скверного прусского серебра, коего им было прислано из Германии в бочонках на несколько миллионов». Сбор в Германии этой плохой монеты, выпускавшейся Фридрихом II во время Семилетней войны, производили местные еврейские купцы, связанные с еврейскими купцами Амстердама⁴⁴⁹. Последние, занятые почти исключительно вексельными операциями и испытавшие сильное потрясение в результате кризиса, выписывали векселя на этот приходивший к ним благословенный металл. «Еврейские купцы Эфраим и Ицхок (Jizig), — писал неаполитанский консул в Гааге, — кои суть сборщики монеты короля [Прусского], позавчера (16 августа 1763 г.) отправили почтовыми повозками под охраной 3 млн. экю в Гамбург, и я узнал, что другие банкиры также доставляют в Голландию значительные суммы, дабы поддержать свой кредит»⁴⁵⁰.

Вливания наличной монеты были хорошим решением. К тому же Амстердамский банк вопреки обычным своим правилам согласился с 4 августа принимать «в депозит слитки золота и серебра»⁴⁵¹, что было способом сразу же включить в денежное обращение драгоценные металлы, поставленные в необработанном виде.

Но нет надобности далее следить за этим бурным, резким ликвидационным кризисом, губившим только слабые фирмы, очищая рынок одним махом от его спекулянтов, и в целом, с определенной точки зрения, здоровым и полезным, по крайней мере если находиться в эпицентре этого финансового землетрясения. Не в Гамбурге, где с начала августа, до громового удара в виде краха Нёвиллей, порт был забит судами, тщетно ожидавшими погрузки и полагавшими отправиться на восток, в другие порты⁴⁵². Не в Роттердаме, где с апреля⁴⁵³ возмутилось «простонародье» и где «буржуазии пришлось взяться за оружие и рассеять всех бунтовщиков». Но в Амстердаме, который, по-видимому, избежал таких неприятностей и таких волнений и после того, как буря миновала, поднялся без излишних трудностей: «Сии купцы-банкиры должны были, как Феникс, возродиться, а вернее — появиться вновь из-под своего пепла и в конечном счете утвердиться в качестве кредиторов разоренных торговых центров»⁴⁵⁴.

В 1773 г. после первого толчка, данного банкротством Клиффордов (28 декабря 1772 г.), кризис начался снова и шел своим путем. Та же последовательность, то же переплетение сложных обстоятельств. Ольдекоп мог бы повторить письма, написанные им десятью годами раньше. Биржа оказалась парализована. «Многие фирмы, — пишет русский консул, — последовали за крахом господ Клиффорда и сына. Господа Хорнека, Хоггер и К^o, которые все делают для Франции и для Швеции… два или три раза были на краю падения. Первый раз для них сумели собрать за одну ночь 300 тыс. флоринов, каковые им надлежало выплатить на следующий день». Во второй раз из Парижа очень кстати прибыла «повозка с наличными в золоте… Господа Рийе, Рич и Уилкисонз, кои суть корреспонденты господ Фредерик в Санкт-Петербурге, доставили из Англии деньги в серебре» (золото, привезенное из Франции, имело будто бы ценность в один миллион, а английское серебро — два миллиона флоринов). Господам Грилл, которые вели крупную торговлю со Швецией, пришлось прекратить выплаты, ибо они не смогли «учесть свои переводные векселя на других». Господа Сарди и К^o, старинная фирма, выполнявшая различные поручения для венского двора, «вынуждены были дать потоку увлечь себя»⁴⁵⁵. Правда, эти итальянцы, которые предпочитали не столько трудиться, сколько развлекаться, уже ощутили падение своего кредита⁴⁵⁶. Нынешняя катастрофа была для них последним ударом. Но некоторые фирмы, равным образом обанкротившиеся, были на самом деле солидными, однако они были захвачены общим крахом, последуют и дальнейшие банкротства, ежели не будут приняты меры⁴⁵⁷. Город еще раз решил авансировать два миллиона наличными деньгами под ручательство первых негоциантов города, дабы помочь тем, кто нуждается в деньгах и мог предоставить гарантии в виде ли товаров или надежных векселей. «Не будут, однако, приниматься учтенные векселя, будь то даже на первейшие фирмы, ибо в сем случае два миллиона» ничего не дадут⁴⁵⁸. Ясно, что сенсационное и к тому же окончательное банкротство Клиффордов, торгового дома, просуществовавшего полтораста лет, породило всеобщее недоверие и требования об уплате, намного превышавшие сумму имевшихся наличных денег.

Старая песня, та же, что в 1763 г., подумаете вы. Так судили об этом современники. Тот же короткий кризис, быстро закончившийся в своем драматическом развитии в конце января. Но то, что он был более серьезным, чем предыдущий, ставит проблему, которую Чарлз Уилсон⁴⁵⁹ в основном разрешил. В самом деле, решающим обстоятельством было то, что первоначальный удар исходил теперь из Лондона, а не Амстердама. Катастрофой, которая увлекла за собой Клиффордов и их компаньонов, было падение курса акций Ост-Индской компании, столкнувшейся в Индии, в особенности в Бенгалии, с трудной ситуацией. И снижение курса произошло слишком поздно для английских спекулянтов, которые играли на понижение, и слишком рано для голландцев, игравших на повышение. Потерпели крах и те и другие, тем более, что покупки обычно совершались спекулянтами всего лишь за 20 % цены акций, а остальное — в кредит. Следовательно, потери их были огромны.

Кризис, исходивший из Лондона, повлек вмешательство Английского банка, которое быстро привело к прекращению учета всех сомнительных векселей, а потом и всех векселей вообще. Это беспредметный спор — пытаться узнать, ошибся ли банк в своей тактике, ударив таким образом по Амстердаму, денежному и кредитному рынку, или нет. Во всяком случае, если в этом кризисе и был Феникс, вышедший невредимым из огня, так это, конечно, Лондон, который по прошествии тревоги продолжал выкачивать к себе капиталовложения, возрождавшиеся «избытки» Голландии.

В Амстердаме дела шли не так хорошо: еще в апреле 1773 г., спустя три месяца после тревоги, улица оставалась беспокойной. «На протяжении полумесяца только и слышишь что разговоры о кражах по ночам. Вследствие сего удвоили обычную стражу и распределили по разным кварталам буржуазные патрули. Но что дает такая бдительность, ежели не уничтожена причина зла и ежели у правительства нет средств сему помочь?»⁴⁶⁰ В марте 1774 г., спустя год и даже более после кризиса, уныние среди купечества не прошло. «Что нанесет последний удар кредиту сего рынка, — писал консул Майе дю Клерон, — так это то, что пять или шесть первых и самых богатых домов совсем недавно оставили коммерцию; в их числе и фирма Андре Пельса, еще более известная на иностранных рынках, нежели на амстердамском, для коего она зачастую бывала главным источником средств: ежели богатые фирмы уйдут с биржи, крупные дела вскоре из оной исчезнут. Коль скоро она не сможет более выдерживать большие убытки, она не осмелится пытаться получать большие прибыли. Однако же, правда, что в Голландии все еще больше денег, нежели в любой другой стране при прочих равных условиях»⁴⁶¹.

Но все было связано — в глазах историков, разумеется, — с первенством внутри европейского мира-экономики.

Еще в феврале 1773 г. французский консул, узнав, что в Генуе только что произошел грандиозный крах на 1500 млн. пиастров, связал это происшествие (и все прочие, что сотрясали европейские рынки) с Амстердамом, так как этот город был «очагом, из коего почти все они получали свое движение»⁴⁶². Я же, напротив, полагаю, что Амстердам тогда уже не был больше «очагом», эпицентром. Очагом был уже Лондон. А тогда — существует ли правило, которое было бы очень удобным: а именно что всякий город, расположившийся или расположенный в центре какого-то мира-экономики, был первым, где начинались землетрясения в системе, а затем первым, который от них по-настоящему оправлялся? Вот что заставило бы нас другими глазами взглянуть на «черный четверг»⁴⁶³ на Уолл-стрит в том самом 1929 г., который для меня отмечает фактически начало первенства Нью-Йорка.

Следовательно, первенство Амстердама оказалось бы «вне игры» (по меньшей мере в глазах историков), когда заявил о себе третий кризис — кризис 80-х годов. Кризис, который к тому же отличался от предыдущих не только по причине своей продолжительности (по меньшей мере с 1780 по 1783 г.), своей особенной вредоносности для Голландии или того обстоятельства, что в своем развитии он был отягощен четвертой англо-голландской войной, но также и потому, что он вписался в более обширный экономический кризис, притом совсем иного типа — ни больше ни меньше как в интерцикл (intercycle)⁴⁶⁴, который Эрнест Лабрус усматривает во Франции с 1778 по 1791 г.⁴⁶⁵ Именно в эту междесятилетнюю фазу следует заново поместить эпизод в виде англо-голландской войны (1781–1784 гг.), который завершился оккупацией Ланки (Цейлона) англичанами и их свободным доступом на Молуккские острова. Голландия, как и остальная Европа, барахталась тогда в длительном кризисе, поразившем всю экономику в целом, а не один только кредит, кризисе, аналогичном тому, с которым билась Франция Людовика XVI, вышедшая истощенной, с расстроенными финансами из американской войны, хоть та и была для нее победной⁴⁶⁶. «Преуспев в том, чтобы сделать Америку свободной, Франция так истощила себя, что, восторжествовав в унижении английской гордости, чего она желала, она самое себя разорила, видя теперь свои финансы исчерпанными, свой кредит уменьшившимся, министерство расколовшимся, а все королевство — в группировках (factions)». Таково суждение, высказанное Ольдекопом о Франции 23 июня 1788 г.⁴⁶⁷ Но такая слабость Голландии, такая слабость Франции, она объясняется не только войной (как это слишком часто утверждают).

Результатом долгого и всеобщего кризиса зачастую бывает прояснение карты мира, грубое указание каждому его места, усиление сильных и принижение слабых. Политически побежденная, если придерживаться буквы Версальского договора (3 сентября 1783 г.), Англия восторжествовала экономически, ибо с этого времени центр мира находился в ней, со всеми последствиями и асимметриями, какие из этого воспоследуют.

В этот час истины слабости Голландии, из которых иные насчитывали уже несколько десятилетий, обнаружились разом. Ее правительство, о прежней эффективности которого мы говорили, было инертно, расколото внутри, неотложная программа вооружений оставалась мертвой буквой; арсеналы неспособны были модернизироваться⁴⁶⁸. Страна производила впечатление раздробленной на непримиримо враждебные друг другу партии; новые налоги, введенные, дабы справиться с ситуацией, вызывали общее недовольство. Даже сама биржа сделалась «мрачной»⁴⁶⁹.

Батавская революция

⁴⁷⁰ Наконец Голландия неожиданно столкнулась у себя дома с политической и социальной революцией — революцией «патриотов», сторонников Франции и «свободы».

Чтобы ее понять и объяснить, можно было бы вести начало этой революции либо с 1780 г., когда началась четвертая англо-голландская война; либо с 1781 г., с воззвания «К нидерландскому народу» («Аап het Volk von Neederlande») Ван дер Капеллена, основателя партии «патриотов»; либо же с 1784 г., начиная с мира, который Англия заключила в Париже 20 мая с Соединенными Провинциями⁴⁷¹ и который был погребальным звоном по нидерландскому величию.

_{Английская сатирическая гравюра: голландские «патриоты», сторонники Франции, упражняются в стрельбе по силуэту прусского гусара. Фототека издательства А. Колэн.}

Рассматриваемая в целом, эта революция представляет собой череду запутанных, бурных событий, случайностей, речей, разговоров, межпартийной ненависти, вооруженных столкновений. Ольдекопу не было нужды насиловать свой темперамент ради того, чтобы осудить этих выступавших против власти, которых он плохо понимал, но инстинктивно отвергал. С самого начала он порицает их претензии и в не меньшей степени то, как они употребляют слово «свобода» — Vrijheid, как если бы Голландия не была свободна! «Самое смешное из всего, — пишет он, — это нарочитая манера держаться этих портных, сапожников, башмачников, булочников, кабатчиков и т. п…. превратившихся в военных»⁴⁷². Горстка настоящих солдат привела бы этот сброд в чувство. Эти военные по случаю — повстанческие вооруженные народные отряды, «вооруженные подразделения», сформировавшиеся для защиты демократических муниципалитетов в некоторых — не во всех! — городах. Потому что «патриотическому» террору вскоре стало противопоставляться по всей стране насилие «оранжистское» приверженцев статхаудера. Волнения, мятежи и репрессии следовали одни за другими, переплетались между собой. И беспорядок все ширился: Утрехт восстал, было несколько грабежей⁴⁷³. Корабль, отправлявшийся в Индию, был попросту разграблен и «освобожден» даже от серебряной монеты, предназначавшейся для его команды⁴⁷⁴. Простой народ угрожал аристократам, которых Ольдекоп время от времени именовал «богачами». Но перед нами в такой же мере классовая борьба, как и «буржуазная революция»⁴⁷⁵. «Патриоты» — это прежде всего мелкая буржуазия, французские депеши либо просто говорят о ней как о «буржуазии», либо как о «республиканцах», либо как о «республиканской системе». Их ряды выросли за счет некоторых «регентов», врагов статхаудера, которые надеялись, что смогут благодаря патриотическому движению отделаться от Вильгельма V, впрочем, человека ничтожного, а вернее, несчастного. Но ни в коем случае это ограниченное движение не могло бы рассчитывать на простой народ, страстно приверженный оранжистскому мифу и всегда готовый подняться, бить, грабить, поджигать.

Эта революция — мы далеки от того, чтобы недооценивать ее (то был обратный оттиск нидерландского успеха), — была, хотя об этом сказано недостаточно, первой революцией Европейского континента, предзнаменованием Французской революции, определенно очень глубоким кризисом, который расколол «даже буржуазные семьи… с невиданным ожесточением [восстановил] отца против сына, мужа против жены»⁴⁷⁶. К тому же возник и словарь борьбы, революционный или контрреволюционный, получивший широчайший резонанс и обнаруживший любопытную скороспелость. В ноябре 1786 г. некий член правительства, раздраженный бесконечными спорами, попытался определить понятие свободы. В начале длинной речи он объяснял: «Разумные и беспристрастные люди не понимают смысла сего слова, столь преувеличиваемого в данный момент; напротив, они видят, что сей крик «Да здравствует свобода!» суть сигнал ко всеобщему восстанию и к грядущей анархии… Что означает свобода?.. Она означает: мирно пользоваться дарами природы, быть под защитою государственных законов, возделывать земли, безопасно заниматься науками, коммерцией, искусствами и ремеслами… Пока же ничто более не противоречит сим драгоценным преимуществам, чем поведение так называемых патриотов»⁴⁷⁷.

Однако же революционное брожение, сколь бы бурным оно ни было, на самом деле привело лишь к расколу страны на противостоявшие друг другу две группировки. Как писал Генри Хоуп⁴⁷⁸: «Все это может кончиться только абсолютной тиранией, будь то тирания государя⁴⁷⁹ или тирания народа» (такое смешение народа и патриотов заставляет задуматься), и достаточно было бы единственного толчка в ту или другую сторону, чтобы заставить страну склониться к тому или другому решению. Но в том состоянии слабости, в каком находилась страна, не одна она решала свою судьбу. Соединенные Провинции были зажаты между Францией и Англией, они служили ставкой в пробе сил между двумя этими державами. Поначалу Франция, казалось, одержала верх, и между ней и Соединенными Провинциями был подписан в Фонтенбло 10 ноября 1785 г. договор о союзе ⁴⁸⁰. Но то был иллюзорный успех, что для «патриотов», что для правительства в Версале. Английская политика, разыгрывавшая карту статхаудера и его сторонников, осуществлялась на месте Джеймсом Харрисом, послом исключительных достоинств. Заботами фирмы Хоуп целенаправленно раздавались субсидии, как было в провинции Фрисландия. В конце концов была начата прусская интервенция, и Франция, которая выдвинула кое-какие военные силы в район Живе⁴⁸¹, не стала вмешиваться. Прусский корпус почти без сопротивления дошел до Амстердама, захватив Лейденские ворота. Город, который мог бы защищаться, капитулировал 10 октября 1787 г.⁴⁸²

С восстановлением власти статхаудера сразу же началась планомерная яростная реакция — мы бы сегодня сказали, реакция фашиствующая. На улице надлежало носить оранжевые цвета. Тысячи «патриотов» бежали; некоторые изгнанники, матадоры (matadors), подняли много шума, но издали. В самой стране оппозиция вовсе не разоружилась: одни носили оранжевые кокарды крохотных размеров, другие располагали их в форме буквы V (Vrijheid — свобода), третьи их вовсе не носили⁴⁸³. 12 октября компаньоны фирмы Хоуп явились на биржу в одежде установленного цвета, были изгнаны оттуда и должны были возвращаться домой под охраной национальной гвардии⁴⁸⁴. В другой раз, опять-таки на бирже, вспыхнула потасовка: теперь это был купец-христианин, пришедший без своей кокарды⁴⁸⁵, на которого накинулись еврейские купцы, все бывшие сторонниками статхаудера⁴⁸⁶. Но все это были пустяки в сравнении с казнями и насилиями народа, настроенного оранжистски. В «регентских советах» смещали бургомистров и эшевенов, установилась настоящая система дележа добычи, представители прославленных семейств устранялись к выгоде людей незначительных, еще накануне неизвестных. Буржуа и «патриотов», во множестве уезжавших в Брабант или во Францию, было, возможно, 40 тыс. человек⁴⁸⁷. В довершение всех несчастий небольшая прусская армия жила за счет завоеванной страны. «С того момента, как войска короля Прусского вступили на территорию сей провинции [Голландии], выплата им жалованья была приостановлена и… у них нет другой оплаты, кроме грабежа, что, как говорят, составляет прусскую систему во время войны; что достоверно, так это то, что солдаты действуют в соответствии с сим правилом и сельская местность полностью опустошена; в городах, по крайней мере в здешнем [Роттердаме], они не то чтобы грабят, но заходят в лавку и берут товары, не платя… И опять-таки, прусские солдаты требуют и оставляют себе пошлины, взимаемые при въезде в город»⁴⁸⁸. Пруссаки ушли в мае 1788 г. Но статхаудерская реакция к тому времени утвердилась и спокойно шла своим чередом.

Тем не менее революционный пожар занялся в соседнем доме — в Брабанте. Брабант — это Брюссель, который наподобие Амстердама сделался активным денежным рынком, открытым для нескончаемых нужд и аппетитов автрийского правительства. Ольдекоп, мало-помалу успокоившийся, оказался все же пророком, написавши 26 февраля 1787 г.: «Когда Европа… позабавится голландскими шалостями, весьма похоже, что взоры обратятся к Франции»⁴⁸⁹.